Город провожал нас мрачными холодным огнями, отражаясь на угрюмых безразличных лицах прохожих. Моя владелица устало рассматривала суетливых, измученных бытом и бесконечной спешкой горожан, ветхие одноэтажные дома и новые возводящиеся постройки-гиганты, которые будто надсмехались над старыми улицами и их обитателями.
Девушка испытывала одновременно любопытство, разочарование и облегчение. Она пришла нежданной и чужой, такой же и уходила. Где-то в глубине сердца ей отчаянно хотелось сбежать от жестокости и безразличия большого старого города. Здесь силой и особым положением обладали отнюдь не праведники, облачённые в истрёпанное временем сукно, сотканное из справедливости, великодушия и чести, а грешники, покрывающие первородную наготу многослойными шелками лицемерия, отчуждения и праздности.
Она хотела вернуться в родительский дом, хотя и понимала, что и там её не ждал благостный покой, однако надеялась на временную передышку и осмысление дальнейшего пути. Повидав и осознав многое, она стала теперь совсем другим человеком, уже совершенно не той девочкой, очарованной огнями ночного города, которые манили, пленили её, напоминая сказочных птиц. Уже не дитя, но и пока не родитель, она верила по глупости юности и малообразованности, что нет запретов и границ для тех, кто честен сам с собой и не страшится тяжкого труда. Моя хозяйка многое потеряла, многое приобрела, но так и не нашла того, что искала.
Мы двигались своей дорогой неспешно, время от времени отвлекаясь на краткие передышки, пока не добрались до истоптанной глиняной дороги, видавшей тысячу странников на своём веку. Здесь обрывался помпезный и напыщенный городской мирок, и создавалось впечатление, что если переступить тонкую, почти невидимую черту, то можно очутиться в другой вселенной - не такой красочной и многообещающей. Бедность, болезненность и бессмысленность существования за этой гранью тяжелейшим молотом мгновенно выбивали недостижимые ложные фантазии о шумных неугомонных вечерах богатых господ, сытых и шикарно разодетых на потеху друг другу.
- Из города мы-то выбрались, но вот как теперь домой добраться? Путь ожидает долгий, а я уже стоптала каблуки, - загрустила моя госпожа. - Я хочу домой, хоть там и нет ничего светлого: мать больна, хозяйство в упадке, младшая сестра почти не разговаривает, витает всегда где-то в своём мире. И хоть грамоте так и не обучилась, работу по дому выполняла исправно и старательно. Чего отец только не придумывал, чтоб заставить её в школу ходить: и баловал, и наказывал, но всё без толку. Ей просто не нравилось учиться, а вот как уборкой заняться или залатать что, так целый день кружилась, как пчела. Однажды пришла война - глупая, жестокая и бессмысленная. Ярость, облачённая в шелка благих, пылких речей, затуманила мысли и накрыла волной почти весь мир. Отца, как и всех мужчин из нашей деревни, принудительно забрали, а я была ещё младенцем и мало, что помню. Но нам несказанно повезло, и через несколько лет отец вернулся домой, изувеченный душой и телом, но живой. Одноногий счастливчик уцелел в той бойне, благодаря которой богачи стали ещё богаче, а бедняки беднее и пристрастился к горькому табаку и шальным настойкам. Соседки же косились и судачили из зависти, ведь им так не посчастливилось, и они хоронили мужей одного за другим, а матери возвращение стало обузой: поначалу приходилось возиться с калекой, который растерял под пулями свой рассудок. Через какое-то время отец пришёл в себя и научился исправно шагать на деревянной подпорке, но он желал нам лучшей жизни; оставил нам дом и скот, а сам подался в город на заработки. В то время открывали десятки новых фабрик железных гудящих монстров. Казалось, сам мир начинал просыпаться. Все только и стремились забыть печаль прошедших лет, грезили новой работой, хорошим жалованием и повышением собственного ранга. Работал отец на износ и деньги высылал исправно, так что и дом смогли подлатать, и скот приумножить. Матушка была раньше весьма недурной ткачихой - такие узоры нитями выплетала - ни один не повторялся, а как отец уехал, слегла внезапно от невиданной хвори, так и не поднялась, всё стонала под покрывалом в такт скрипучим пружинам. Хоть она и выглядела вполне сносно, но без передышки причитала и кляла деревенскую жизнь. А через некоторое время изрядно потучнела и вовсе перестала подниматься. Вот и всё хозяйство легло на наши плечи. Справлялись, как могли, зато многому научились. Мне пришлось бросить школу и свои мечты. А затем нас постигло несчастье: на фабрике случился пожар, многие работники погибли, даже останков не нашли. Отца похоронить по-человечески мы не смогли. Фабричные пожары не редкость, а издержки производства, никто и не удивился. Потом оказалось, что коммерсант, владевший фабрикой, проиграл все, что у него было, разорился и, с намерением скрыть этот факт от кредиторов, поджёг собственное дело. Понимаешь, куколка, какой-то напыщенный, самоуверенный, азартный дуралей проиграл в карты жизнь моего отца и других таких же бедолаг. Когда вскрылось это обстоятельство, скорбь сменили ярость и горечь. Я ни к кому и никогда не испытывала такой желчной ядовитой ненависти, как к этому промышленнику. Однако расплата долго не заставила себя ждать, и скрюченные персты людского самосуда или же неудовлетворённых должников - кто уж знает - сначала задушили подлеца, а затем сбросили тело в реку. Там оно и всплыло, посиневшее, распухшее и обглоданное вечно рыскающими голодными рыбами. Громкая история выдалась - гудело полстраны, и возмездие, не высшее, но вполне земное свершилось, но не принесло с собой утешения и покоя.
Едва мне исполнилось шестнадцать лет, я с лёгкостью бросила опостылевший мне дом, не стала ни с кем прощаться и подалась в город на заработки. Выбор у нас, деревенских девушек, невелик: в большие города на хлеба вольные или в жёны тому, кто возьмёт, только кому я без приданого нужна была, да и не хотелось мне вовсе, потому и уехала. В шестнадцать обычно хочется любви, но мне сытно есть и мягко спать хотелось куда больше, хотелось доказать этому миру, на что способна, да и мать с сестрой нужно было прокормить. Из нашей семьи я ведь самая толковая осталась, выносливая - ко всему легко приспосабливаюсь. Только оказалось, что выбора у юной селянки в городе ещё меньше: либо сразу с обоза в дом терпимости, либо в служанки. Для экономки или компаньонки я была слишком невежественна, дика и прямолинейна, еле-еле говорить умела, с тяжёлым провинциальным акцентом и бурной жестикуляцией, а других занятий в наш век для женщин так и не придумали. Так и слонялась с утра до вечера от порога, к порогу, упираясь в запирающиеся перед носом двери.
Но однажды мне посчастливилось, если уж место сиделки у чванливой и сварливой старухи можно назвать везением. Работниц в её доме до меня сменилось немеряно, таков уж был у неё характер, любого могла маленькой просьбой довести до безумия. Иногда становилось настолько нестерпимо, что я клала в карман три грецких ореха и сдавливала их рукой, чтоб не вступить в перепалку, пока старуха меня отчитывала. Порой она и сама переставала понимать, чего хотела, только пилила часами напролёт, причитая, что нынешние порядки не идут ни в какое сравнение с тем, что было раньше, что розги не хватает на это бестолковое поколение, что к чему эти стальные монстры - руками всё делать привычнее. Мне подобные высказывания казались непостижимыми и абсурдными, но я не осмеливалась перечить, только трусливо опускала глаза и кивала.
Престарелая хозяйка жила вместе с дочерью - старой девой, винившей в неудавшейся жизни жестокий, несносный нрав матери. Девушка была запуганной, нервной и категоричной, шуток не понимала, ничем, кроме расчётных дел не интересовалась. Но была собой невероятно горда: вкалывала круглые сутки и подняла семейное дело - чайную лавку из небытия. Магазинчик начал приносить стабильный доход, вот мать с дочерью и смогли позволить себе нанять прислугу. Чайная лавка располагалась на первом этаже, на втором были спальные комнаты.
Когда старуха слегла и ослепла на один глаз, спасу от неё дочери не стало больше прежнего. И уж было она собралась отправить мать в богадельню коротать истлевающий век, да старушка оказалось железной закалки. Она стала манипулировать дочерью, угрожая изменить завещание и оставить свою кровиночку без копейки. Всё грозилась, что отпишет имущество местному католическому приходу, а дочери придётся пойти в послушницы к святому отцу, чтоб не очутиться на улице, свой век дожить в лишениях, но хоть под крышей. Потому дочь подсуетилась и нашла вариант, устраивающий их обеих: одна не покинет свой дом, пока не испустит дух, другая останется в нём единственной хозяйкой. Дочь боялась так и не познать маленьких радостей бытия и распять на кресте веру в светлое будущее, до конца дней упиваясь ненавистью к собственной матери. Так что она предпочла полностью уйти в торговые дела, постоянно нанимая сиделок и ожидая, когда старость и болезни одолеют её матушку. Так что, по сути, ей было всё равно, кого нанимать. Возможно, ей казалось, что чем нерасторопней и глупее была сиделка, тем ближе был бы столь желанный конец мучениям, длившимся всю жизнь. Потому я с лёгкостью и получила эту работу.
Дочь не навещала собственную мать с ухода предыдущей работницы до моего появления, так что комната находилась в полном запустении: разбросанные объедки, невычищенные ночные горшки и застоявшийся невыносимый запах - ссохшаяся сморщенная старушка чуть дышала среди горы пожелтевших подушек. Мне понадобилось несколько дней, чтобы разобраться с мусором, отмыть деревянные полы и привести женщину в чувства. Я настежь распахнула окна, чтобы выветрить зловонный смрад испражнений и старости. Старуха бубнила без умолку, она всегда была мной недовольна и несла невероятную несусветную чушь. Думаю, это было связано с тем, что по каким-то неведомым причинам, ещё до моего появления, дух её отправился в лучший мир, а тело продолжало жить. Казалось, она была ещё здесь, но уже далеко за гранью человеческого понимания. Но это обстоятельство совершенно не облегчало мне работу: она бесконечно ворчала и угнетала бессмысленными поручениями. Я мечтала о тишине больше, чем о сладостях или о новых чулках. Так я и придумала читать ей книги вслух - это занятие было единственным, что могло её утихомирить, и чему она не возражала. Чтение, к слову, принесло мне огромную пользу: я обучилась чётко и связно разговаривать, стала неплохо разбираться в литературе и узнала сотни невероятных историй.
Так прошли первые пять месяцев моего пребывания в доме. С дочерью старухи мы виделись редко, она жила исключительно чайной лавкой, по-прежнему не хотела навещать мать, а я старалась не попадаться ей на глаза, суетясь между кухней, продуктовым базарчиком и своей подопечной. Жалование я получала неплохое -исправно и своевременно - аккурат раз в месяц, в бумажном конверте возле каморки у лестницы в северном крыле дома, где я жила.
Но однажды хозяйская дочь резко остановила меня на лестничном пролёте между вторым и третьим этажом. Я так сильно испугалась от неожиданности, что чуть было не выронила поднос с полуденным чаем.
- Смотрю, моя матушка совсем притихла с твоим появлением. Хм, жива ли ещё старая гарпия? Не придушила ли ты её часом перьевой подушкой, дитя моё? Может быть, ты почти всё время проводишь в упоительном чтении на третьем этаже, а старая карга давно истлела и отдала себя на поедание опарышам?
- Простите... Что Вы имеете в виду?
- Ты не ослышалась. И говорить, как погляжу, вполне сносно умеешь. А я-то думала, что селянки способны только мычать, да плодиться.
- С матерью Вашей всё в порядке, улучшений нет, но и ухудшений тоже. Вы могли бы и сами её хоть раз проведать, лично убедиться. Работу свою я выполняю исправно, а пустые оскорбления терпеть не намерена.
- Деревенщина-деревенщиной, а на язычок ох, как остра! Неужто на улице оказаться не боишься, а? Но я тебе верю: матушку с её склочным нравом тот свет ещё нескоро принять захочет, а если бы это и свершилось, то зловоние разлагающейся плоти ничем не перекрыть. Странная ты какая-то: трудолюбивая и дотошная настолько, что закрадываются подозрения. В тебе точно кроется какой-нибудь отвратительный изъян, по-другому и быть не может, он у всех есть. Да и для селянки слишком ты уж хрупкая, бледная. Я-то считала, что в деревнях бабы дородные, тёмные, что на них пахать можно. А оттуда ль ты родом, или приврала? Послушай, а не украла ли ты чего-нибудь у моей безумной мамаши? В молодости она питала слабость к щеголянью, всё изображала светскую даму и приобрела много достойных вещиц. Ну же, признавайся, унесла что-нибудь, пока старая в бреду, а молодая в бумагах, ах-ха-ха?
- Да что с Вами сегодня?! - возмутилась я.- Ещё минуту назад Вы назвали меня убийцей, теперь воровкой. Вы либо спятили, либо пьяны!
- А селяночка-то наша горда и дерзка. Аплодисменты! А что, если и пьяна? Вот только рассудка лишиться никак не получается!
Моя работодательница то заливалась диким хохотом, то становилась свирепой. Я безумно испугалась и не знала, что делать. А она, не прекращая смеяться, ворвалась ко мне в каморку, вывернула ящики комода, разворошила постель и перевернула всю комнату вверх дном.
Я попыталась её остановить, но алкоголь в крови придал ей нечеловеческой силы и ловкости. Убедившись, что в комнате ничего нет, кроме моих скромных пожитков, она переключила внимание на меня.
- Да ты, поди, не так проста: спрятала что-нибудь на себе, например, в карманах, складках платья или башмаках. Раздевайся! Или я сама всё проверю!
Я освирепела от такой наглости, грубости и ложных обвинений, вытряхнула карманы, всем содержимым которых и были те злосчастные орехи, сняла платье и туфли и швырнула тряпьё нахалке прямо в лицо, с твёрдым намереньем уйти после этих невыносимых оскорблений и незаслуженного обвинения. Я стояла в одном белье, прожигая её взглядом, полным презрения и ненависти. До этого дня я испытывала подобные чувства только к её матери, но отныне и к ней самой, и думала о том, что люди говорят правду, и старые девы действительно злобные, сумасшедшие, жалкие и никому ненужные.
Она опешила и попятилась назад, но неожиданно скрутилась от боли, забилась в угол каморки. Её вывернуло наизнанку, прямо на бордовую, длинную юбку. Мне стало не по себе, одновременно и мерзко, и жаль её: она действительно была несчастной и безумно одинокой. Моя нанимательница умела неплохо вести торговые переговоры с поставщиками, быстро подсчитывать прибыль и привлекать внимание горожан к своему товару, но была абсолютно не способна вести непринуждённые приятельские беседы. В тот момент я с трудом подавляла чувство отвращения, негодования и ярости к этой женщине, ещё не зная, что внезапный скандал в алкогольном бреду с добавлением редких заморских курительных смесей положит своеобразное начало близкой и трепетной дружбе, наперекор едкому одиночеству и безрадостности существования.
Я сняла с неё всю запачканную одежду, обернула в простыню и оттащила ее, ещё корчащуюся от боли, в ванную, погрузила в воду и намылила. От неё удушающе пахло ромом, специями и тем, чем вывернуло. Она прижала колени к лицу и тихо заплакала, так, что я не могла видеть слёзы. Её спина вздрагивала, и каждый новый подавленный всхлип сопровождался очередной судорогой.
После того происшествия мы не виделись несколько дней, злость улетучилась, и я продолжала ухаживать за старухой. Но в выходной, около полуночи, она робко постучалась в дверь каморки, и меня охватила паника, что история вновь повторится. Дыхание перехватило, и я, затаившись, собиралась с силами. Всё же размеренный глухой стук не прерывался. Я, тяжело вздохнув, решилась открыть.
На пороге, чего я и боялась, стояла моя нанимательница, аккуратно и легко обхватив поднос с медным чайным сервизом.
- Я хотела бы извиниться за своё ужасное поведение. Ром делает людей бесстрашными и решительными, но абсолютно не красит. Я была невыносима и оскорбила тебя незаслуженно, о чём сожалею.
- Да уж, последняя наша встреча порядком меня напугала и добавила немало хлопот. В ту ночь мне так и не удалось заснуть, было обидно до слёз и страшно, что Вы вернётесь после дополнительной порции спиртного. Так сказать, с новыми силами и претензиями.
- А-ха-ха, как же стыдно! Как видишь, ты была права: я и вправду вернулась, но в этот раз трезва, как стёклышко и дружелюбно настроена. Так разопьём же в знак примирения этот удивительный искристый напиток из моих запасов - чудесный заморский чай, настоянный на одиннадцати травах.
Она не спросила разрешения войти и прошла бесцеремонно, по-хозяйски вольготно, в комнату, решительно поставив поднос на прикроватную тумбочку. Поймав на себе мой недовольный кислый взгляд, дочь старухи озвучила ответ на безмолвный вопрос:
- Я не спросила разрешения, потому что не знала, позволишь ли ты. А мне очень хотелось.
И она разлила чай.
- Извиняться нужно должным образом, согласно размеру провинности: ни больше, ни меньше. Вероятно, ты теперь обо мне не лучшего мнения, считаешь злобной и опасной старой девой, спятившей и жалкой.
- Мне платят жалование не за осуждение, а за работу. Одно я поняла наверняка - уж простите за деревенскую прямоту - Вы безумно одиноки и несчастны.
И так, за чашечкой изумительного древнего напитка и непринуждённой болтовнёй двух сбившихся с пути дев, не ведающих дальнейшего своего направления, оцепеневших от боязни сделать шаг в неизвестность, наше навязчивое чаепитие затянулось почти до утра, как и сотни других ночных посиделок после этого. Иногда наши трепетные чайные беседы разбавлялись кое-чем покрепче из личных запасов моей внезапно найденной собеседницы.
Время текло размеренно и безмятежно за выполнением обыденных дел, плавно преображаясь в поздние затяжные разговоры по душам. Незаметно для нас обеих мы подружились и сблизились. А на втором году моего пребывания в доме она рассказала мне свою историю.
- Я хочу кое-что рассказать тебе, - разоткровенничалась моя единственная подруга. - Мне не с кем было поделиться, было слишком неловко и неуместно, но почему-то сейчас я чувствую лёгкость и желание кому-то поведать о своей жизни. А дело в том, что я вправду ни на что не гожусь, и существование волочила такое же бессмысленное, никудышнее и никчёмное.
Она неуютно съёжилась, затем расправила плечи и сладко потянулась.
- Так как сегодня Великая Ночь Откровения - назовём это так - ведь красиво звучит, думаю, можно плеснуть в хрупкую расписную чашечку чего-нибудь покрепче и до краёв.
Улыбнувшись, моя подруга достала из складок юбки маленькую бутылочку виски и небрежно разлила её содержимое в посуду.
- Моя история проста и незатейлива. Я прихожусь единственной дочерью отставному военному и легкомысленной даме - типичной представительнице своего поколения. Мой отец, дослужившийся до высокого чина на Великой войне, в послевоенной жизни не интересовался ничем кроме газетных отголосков о сражениях и мировых конфликтах, и только от упоминаний о битвах, смертях, геноцидах маленьких народов его глаза снова загорались, а дух оживал. Всё остальное было ему чуждо, не интересовало, не трогало и не волновало, даже собственная семья. Получив вполне приличную государственную пенсию, почёт и награды за былые военные заслуги, он, по настоянию приятелей, открыл этот чайный магазинчик. Возможно, даже только для того, чтоб узнавать о кровавых бойнях, где-то на другом конце мира в красках и подробностях от торговых поставщиков и компаньонов. Мать же сутками пропадала в дамских салонах, питая ум и сердце местными слухами да пересудами. Казалось бы, вся родня должна баловать и любить единственное дитя, но на самом деле быть последним потомком рода оказалось большой ответственностью. Никто особо не интересуется твоими тревогами, но ждут подчас непосильного и только и делают, что проверяют школьные отметки, и отметки должны быть всегда лучше, чем у других. Быть первой во всех начинаниях задача порой невыполнимая, но это обстоятельство не заботило моих родителей, особенно матушку. Излюбленной её забавой и гордостью стало еженедельное выставление чудо-дочки на показ под улюлюканье тугодумных дамочек, засиживающихся в гостях, от скуки, до неприличия долго. Из-за постоянной занятости, а вследствие, и замкнутости меня игнорировали остальные гимназистки. В старших классах добавилось чувство зависти со стороны соучениц: нелегко, если тебя ставят в пример, даже когда ты этого не желаешь. Так что подруг я так и не нажила, только оттачивала интеллект - моё единственное достоинство - на потеху соседям. Так продолжалось до поры, пока не скончался отец. Матушка же упорно не хотела заниматься моим воспитанием и, в конечном счёте, отправила в женскую школу при монастыре, ханжескую и лицемерную, подобную тюрьме, где ломается дух и способность самостоятельно мыслить. Нам преподавали мораль и Божье Слово в троекратном объёме, но если в религиозных писаниях можно было ещё найти утешение в темнейшие часы сомнений, то уроки морали были лживы и поверхностны, и сами сёстры порой не соблюдали собственные наставления. Все об этом знали и все молчали, страшась осуждения за излишнюю внимательность к мелочам. К тому же там существовала отточенная десятилетиями система кнута и пряника; пряник был чёрств, а вот кнут всегда упруг и точен, даже вполне невинные детские шалости сулили несоизмеримое постыдное наказание от рук кротких монахинь, не знавших жалости и сомнений. Я скажу больше, Дочери Господни безропотно верили в то, что душа расцветает только в страдании, боли и смирении и не скупились на взыскания после девичьих проделок или оплошностей. Но это утверждение было ложным, душа увядала в тисках монастырских стен, отравленная и заточённая. Однако меня не отчитали ни разу, я ведь всегда была лучшей, но страх, тягучий и жгучий, кравший дыхание, страх перед самой угрозой наказания и мнимым позором сломал меня навсегда. Я часто слышала, как мои соседки по спальне рыдали навзрыд, не могли успокоиться до самой зари, не в силах прикоснуться к распухшим воспалённым спинам, усеянным алыми плетёными узорами, оставленными розгами и солью. И юные девы ненавидели и презирали меня за то, что я ни разу не оступилась и ни разу не была наказана. Я была для них слишком чудной, слишком правильной, слишком зазнавшийся, одним словом - чужой.
Окончив с отличием ненавистную школу, я вернулась в отчий дом. К тому моменту чайное дело дало слабину и еле держалось на плаву, а магазинчик обветшал и потускнел. Моя мать оказалась никудышней коммерсанткой и слегла, скорее не от болезни, а от переживаний и ощущения полного фиаско. Нас душили кредиторы, а она всё причитала о позоре перед родственниками, соседями и мещанским обществом, ведь кичиться напоказ было уже нечем. Так что все мои надежды на победное возвращение домой под ликующие марши фанфар мгновенно разбились. Мой неуёмный страх совершить ошибку только усилился во сто крат под пристальным взглядом матушки и её постоянными укорами. Она пилила меня день и ночь, неустанно и пылко за отсутствие утончённости, за то, что не заняла должного положения в обществе и не отхватила завидного состоятельного жениха. И за то, что зря вложила солидный капитал в моё образование, ведь, в конечном счёте, с элитной грамотой или нет, я так и осталась в её глазах никчёмным, топорным и угрюмым существом. Чувство одиночества и разочарования разъедало меня изнутри, не зная меры и границ. Потому я решила доказать обратное: что стою десятка бестолковых легковерных дочерей и достойна носить своё имя. Я с головой ушла в поправление дел чайной лавки. С того самого решения я больше никогда не заходила в комнату своей матери. Так я и прожила много лет, получая утешения в расчётных книгах и бокальчике то одного, то другого перед сном, никогда и ни перед кем не исповедавшись в том, что мучило меня ежеминутно. А затем мы так легко сблизились, и ты узнала, как страстно я мечтаю о далёких путешествиях, о сладко манящих берегах на другом конце мира. Эта возможность поведать кому-нибудь важному о самом сокровенном освободила меня от страха ошибиться, упасть или не соответствовать ожиданиям.
Моя подруга мечтательно улыбнулась, разглядывая пейзажи за окном, и пригубила ещё немного остывшего крепкого чая.
- Но знаешь, теперь я даже не уверена, хочу ли повидать мир. Сейчас мне кажется, что место моё здесь, в этом чайном магазинчике, рядом с тобой, и мне этого вполне хватает. Теперь-то я знаю, какое это наслаждение и радость встретить человека, которого не боишься и которому доверяешь. И, вероятно, потому мне стоит поблагодарить мою нерадивую матушку. Если бы я не вела отчуждённый образ жизни до нашей встречи, я бы никогда не смогла оценить благость нашего общения, а если бы ей вздумалось отбыть в мир иной ранее, ты бы никогда не переступила порог моего дома.
Тогда я была тронута этими искренними тёплыми словами, выпаленными в нарастающем эмоциональном порыве, до глубины души. Я была благодарна и ждала этого признания уже давно, ещё сама не осознавая. Тогда я тоже, не колеблясь не и стыдясь, решила открыть своё сердце:
- Наша дружба изменила многое, изменила нас. И потому я готова неустанно повторять "спасибо" слепому случаю, стечению обстоятельств и чему-то ещё, ведь вероятно, я окончила бы свои дни в публичном доме, на обочине дороги или в реке - так, как оканчивают свой путь большинство провинциалок, одинаково бредящих огнями больших городов. Хотя каждая из них верит, что её не настигнет похожая участь: быть раздавленной чудовищем из кирпича и железа, имя которому промышленность и капитал. Выходит, так или иначе, мы обе нуждались в этой встрече.
Тогда мы понимали друг друга яснее и чётче, чем самих себя когда-либо.
Однажды за полночь, вместо привычного чаепития, ставшего неотъемлемой частью нашей жизни, моя подруга отвела меня на чердак. Наши макушки почти упирались в потолок, так что приходилось изрядно нагибаться и глотать поднимающиеся в воздух густые клубы пыли. Та ночь не была особенной в мировых масштабах, но стала моим самым нежным и радостным воспоминанием за все прожитые годы.
Моя нанимательница со скрипом подняла тяжёлые крышки заржавевших сундуков и показала мне с неподдельным восторгом свои детские сокровища: мраморные шарики, засушенные древесные листки и блокнот для заметок, который ей однажды привёз в подарок отец из далёкой, почти сказочной страны. Там, где почитают священных коров, катаются верхом на исполинских животных и поклоняются древней мутной реке, называя её воды Колыбельной Матери. Всё детство и чуть-чуть юности она мечтала отправиться туда в поисках мифических затерянных городов и изумрудных стражников-гигантов, тысячелетиями охраняющих сон их таинственных жителей. Но вместо этого она усердно занималась игрой на фортепиано, не имея особых данных, но на потеху скучающим материнским гостьям. Среди сокровищ, имеющих ценность только для своего хранителя, она достала отцовские военные китель и фуражку, местами изрядно изъеденную ненасытным слугой времени - молью, пропитанную порохом и воспоминаниями о былых сражениях. Браво надвинув на лоб доблестный головной убор, она несколько раз подряд чихнула от пыли, что меня безумно умилило. Затем она сощурила глаза, вытянула губы вперёд и зажала под носом беличий хвостик. Она отчеканила шаг, коверкая голос, представилась юным пылким капитаном и пригласила на вальс. Мы, конечно, не умели вальяжно выписывать балетные пируэты, да что там, мы совершенно не умели танцевать и потому постоянно спотыкались, наступали друг другу на ноги, но при этом громко и заливисто хохотали. А когда выбились из сил, упали на льняные мешки, доверху забитые ненужными забытыми вещами, которые пора бы и выбросить, но вдруг пригодятся. Мы фантазировали через край, представляя, что обустроили ночлег в таинственных непроходимых лесах той невозможно-прекрасной, удивительной страны.
Воображение разыгралось настолько сильно, что казалось, будто мы покинули городской чердак и разожгли яркие пылающие костры, разделывая пойманную в ловушку добычу. А насытившись, мы улеглись совсем рядом, прямо на траве, под звуки голосящих экзотических животных, дыша друг другу в плечо, держась за руки и вглядываясь в безумное великолепие бесконечного неба, усеянного мириадами погасших и всполохнувших звёзд. Мы угадывали в его очертаниях волны древней реки и тайную карту к затерянному городу из драгоценных рифлёных камней и гладкого сверхпрочного мрамора.
Теперь, возвращаясь в те далёкие эфемерные воспоминания, я готова поклясться, что была в том месте и в то время на самом деле - столь ярко всё ощущалось - тело казалось невесомым, а разум свободным.
Мы путешествовали ночами, а днями готовились к своему путешествию, составляя списки и покупая то, что нам могло бы пригодиться в дороге. Так, в счастливой суете и вычёркивании тщательно выведенных тушью пунктов, пролетело ещё два года. Два года, полные отважных затей, далеко идущих планов, тщательного приготовления и человеческого тепла. А затем, однажды, уже совсем неожиданно, её мать скончалась как-то тихо и беззвучно, и мы даже не поняли, когда это случилось. За несколько дней до этого старушка притихла, стала покорной и понимающей, несмотря на свой ранее буйный, несносный нрав, словно давая нам насладиться покоем.
Она попросила меня приблизиться к подушке и протянула дрожащей рукой старую брошь. Я взяла без задней мыслей, думая, что это всего лишь старческая безделушка, но рассмотрев подарок в лучах пробивающегося в окно солнца, я поняла, что эти белые и синие стразы отнюдь не стекло.
- Бери, - прохрипела моя подопечная, - это единственная дорогая вещь в нашей помойке. Настолько, что можно обменять брошь на десяток таких домишек и ещё останется на безбедную жизнь. Бери-бери, не задумываясь, лучше кому угодно отдать, чем той бездушной твари, что я породила. Ничего путного из неё как не вышло, так и не выйдет. И помни: если ей понадобится, она никого не пожалеет.
С таким подарком я могла бы легко уйти и сама стать госпожой, но не хотела обмануть и покинуть свою единственную подругу и отдала ей эту злосчастную брошь в тот же вечер.
Отслужив поминальную службу, как полагается, я продолжила готовиться к нашему путешествию, ещё усерднее составляя списки и бегая за покупками. Но мой чудесный единственный друг не спешил с осуществлением планов, и моё радостное вожделение и безумное увлечение нашей идей, в конце концов, начало её раздражать. Она всё чаще находила предлог закрыться в кабинете и не желала беседовать, порицая меня за пустоту и легкомысленность тем.
А однажды, совсем внезапно, сообщила холодным и чужим голосом, что уже совсем скоро настанет час нашего далёкого путешествия, и мне стоит пожить на постоялом дворе, пока она не уладит все вопросы касательно дома и чайной лавки. Мне следовало дожидаться её появления. Я, не раздумывая, согласилась, не желая путаться у неё под ногами.
Моя подруга дала мне солидную сумму денег - гораздо больше того, что я зарабатывала в доме за год, и бумаги с отличными рекомендациями и поспешила меня выпроводить. Поначалу я насторожилась такому повороту событий, тень сомнения легла на сердце, но, откинув все едкие мысли, я не посмела ослушаться. Она обещала прийти за мной, а значит, придёт.
Большую часть денег я отправила матери в деревню, на остальные достойно прожила в пансионе больше месяца, томимая мучительным ожиданием желанного опасного путешествия с безмерно дорогим и любимым мне человеком. Календарь отчеканивал новую дату, а она всё не приходила и, чтобы развеять душные сомнения, я сама пошла в чайную лавку. Однако магазинчика там больше не было, витрину отремонтировали и готовились открыть булочную. Я дождалась нового владельца, чтобы расспросить, куда делся старый, и он поведал мне, что купил этот дом со всем его содержимым у девушки, которая с неделю назад уплыла на корабле в далёкую чудную страну, где на спинах гигантов горделиво покачиваются короли и приезжие. Я пришла в отчаяние, но, собравшись с силами, спросила, не оставила ли она мне письма. Булочник только и пожал плечами, отдав мне её своеобразное послание - тот самый чердачный мешочек с мраморными шариками и без единого слова.
Я так и не смогла понять, сколько ни думала, что моя подруга хотела сказать на прощанье. По правде, я тогда вообще ничего не понимала: ярость и отчаяние застилали мои глаза. Эти дурацкие мраморные шарики выжигали мне грудь льдом.
Несколько дней я лежала, почти не шевелясь и не прикасаясь к еде, а затем пошла в городской парк, подошла к пруду и, дрожа, сгибаясь от судорог, кидала в него по шарику - один за каждое несдержанное обещание - пока они не закончились вовсе. Там, в парковом пруду, я утопила свои чувства, мечты и обиды. Одна из мраморных бусин не долетела до стоячей воды, и ее подобрал городской мальчишка, а я в сердцах пожелала, чтоб этот мраморный осколок выжег клеймо на ком-то другом, а лучше - на ней.
Затем я прожила в пансионе ещё два месяца, приходя в себя и раздумывая, что делать дальше, пока не закончились деньги. Так я отправилась на поиски новой работы. Потом... Да ты и сама знаешь, милая куколка, мы встретились в доме у моего нового хозяина.
- Твоя история грустна, но отчего-то красива, мне понравилось её слушать, - я лязгнула своими фарфоровыми осколками. - У каждого из моих прежних хозяев в жизни было то, что изменило их полностью и бесповоротно. Рассказ не новый, но, всё-таки, каждый раз, куклам невероятно интересно узнавать человеческие истории.
- Теперь, - выдохнула моя погрустневшая госпожа, - я хочу домой. Мне нечего больше искать в этом городе. Дома, улицы, прохожие - всё здесь пропитано напоминаниями о не случившемся и столь желанном.