Зная по некоторому собирательному опыту о том, что противостоять российскому следственному и судебному произволу зачастую можно только имея за плечами если не огнемет, то хотя бы рюкзак, набитый деньгами, мы с моим товарищем по несчастью Серегой Платоновым, будучи голью перекатной и не располагая таковыми, решили "закосить" под психбольных, с которых, как известно, взятки гладки, о чем успели сговориться во время этапа, когда нас возили на закрытие дела и начало первых судебных заседаний автозаками из тюрьмы города Сызрани, где мы содержались на время всей процедуры "околпачивания", в ИВС1 города Тольятти, и где хоть и было подобное пенитенциарное учреждение, да только оно не один уже год находилось в состоянии долгостроя и никак не желало принимать своих первых постояльцев из числа задержанных. Вот и кантовали нас, как бездушный груз, за сто километров туда-сюда и обратно по всякому поводу и без повода, из кутузки в кутузку. Разумеется, о своем намерении отправиться на психиатрическое освидетельствование мы тут же оповестили своих адвокатов, которым до наших проблем, в принципе, было, что называется, "до фонаря", так как вышеозначенные персоны по закону нам были предоставлены бесплатно и чисто формально выполняли возложенные на них обязанности - на экспертизу, так на экспертизу, что и позволило им, не задумываясь, поддержать заявленные нами в суде ходатайства.
Судья, сварливая шестидесятилетняя старуха маразматического вида, словно явившаяся из сказки про бабу Ягу, только без современных сопутствующих атрибутов - летающего унитаза, чистящего ежика и компьютера, подключенного к интернету (я то ли в мультике, то ли во сне такое видел), вначале заупрямилась и не хотела идти у нас на поводу, но молодой, пухлый, как младенец, прокурор с сальными глазками и торчащими, как у Чебурашки или Телепузика, ушами, прямо в процессе слушания пояснил ей, чуть ли не во весь голос, что в случае отклонения данного волеизъявления приговор неминуемо будет опротестован в процессе обжалования. Тогда она, поскрежетав от злости явно вставными зубами и покрываясь пурпурными пятнами, мгновенно выступившими на бледном сморщенном лице, согласилась удовлетворить наше ходатайство, прервав судебное заседание.
Стараниями работников милиции мой подельник Серега Платонов, двадцатисемилетний недоросль, как личность ранее не судимая, в душе еще надеялся на благополучный исход выпавших на нашу долю испытаний. Тогда как я, как человек бывалый и не раз уже подвергавшийся за вольнодумие всевозможным гонениям, нисколько не сомневался в том, что мы получим срок, причем немалый, ведь статья-то у нас была хоть и 158 УК РФ (кража), зато с частью нам не повезло, часть нам вменили, как-никак, четвертую, а по ней по уголовному кодексу Российской Федерации годики исчисляются пятилетками - раз, два - хоть общего, хоть строгого режима, все равно ведь их еще отсидеть нужно, и, прошу заметить, не в комфортных европейских условиях с усиленным питанием, а в наших ново-гулаговских лагерях, на набитом вместо ваты клопами матрасе - на хлебе и воде. Поэтому, без всяких обиняков, я ему и предложил:
- Катим-ка лучше в дурку! Тем более что в истории подобных примеров было множество, возьми хоть Камо или Кампанеллу.
- Я боюсь
- Чего?
- Уколов.
- Да брось ты чудить. Это только первые пять лет страшно, а потом ничего - привыкаешь. Как наркоман, еще и закумаришь. Сам жопу медсестре подставлять будешь!
- Мама...
- Шучу. Я, между прочим, тоже этих уколов как огня боюсь с детства, но куда деваться? Не сегодня-завтра нам приговор зачитают, от которого точно с ума свихнешься. Кстати, ты и сам, похоже, это не хуже меня уже по настрою судьи видишь. Прокурор для порядка обвинение поддержит, а она, чтоб мало не показалось, тебе лет семь и мне лет девять "впаяет". Как теперь докажешь, что это не мы у ее подруги-судьи машину угнали, раз уж этот эпизод по делу проходит? Да и все остальные тоже...
- Мама...
- Что ты все заладил - мама, да мама. Едем. Авось "проканает"! А нет, так хоть на будущее опыта наберемся - как себя умалишенные ведут посмотрим. Мне лично это интересно. На психопатов в лице работников милиции, прокуратуры, судейских и пенитенциарных органов я уже насмотрелся - хватит! Пора бы уже для себя выяснить - чем они от гражданских лиц отличаются? А потом, кто знает, по какой статье мы в следующий раз сюда "заедем", если за убийство или торговлю наркотиками, то вообще можно не освободиться больше - страна-то у нас беспредельная, вон как крепят. И главное, что никаких конкретных доказательств для этого даже не потребуется - сойдут и домыслы. Ты, не ты - какая им разница? Дело "следаком" сфабриковано, в суд прокуратурой передано, судьей наскоро рассмотрено - и пошел на зону "тридцатый"! На вещи надо смотреть реально.
- Ма-ма-а-а!!!
Красноречие било из меня как из вскрытого на пожаре огнетушителя. Густая пена моих доводов напрочь забила Серегины уши. Еще секунда, и ему бы не потребовалось косить под дебила, дабы избежать несправедливого осуждения - пожизненная койка в одной из психиатрических клиник нашей необъятной родины была бы ему обеспечена. И тогда я сменил тактику, на какое-то время умолкнув, чтобы дать ему возможность собраться с мыслями и успокоиться, пока мы сидели в тесной судейской "превратке"2 плечом к плечу среди таких же, как и мы с ним, узников, приводимых и уводимых под конвоем на назначенные на этот день слушания.
- Ну че, сколько дали? - без конца раздавалось со всех сторон.
- Десять.
- Пятнадцать.
- Двадцать.
- Теперь понял, - веско заключил я, обращаясь к Сереге.
- Ага.
- Смотри у меня.
Время терять было нельзя. Скоро нас должны были отвезти обратно в изолятор, а там рассадить по разным камерам. Поэтому-то мы и приступили, не откладывая, к обсуждению деталей нашего стихийно возникшего проекта, скажем так, "по спасению утопающих силами рук самих утопающих", протиснувшись в уголок от галдящей без устали, как на базаре, публики, которая все никак не могла смириться с мыслью о том, что в этой жизни не только космонавтов запускают в космос. Обреченным на лагерный срок порой приходится и похуже!
Во всяком случае, мы были рады уже одному тому, что для нас старт на сегодня отменяется, но как нам добиться окончательного списания с этого гребаного космодрома, точно пока не знали. Но при этом сходились в главном, что направление от судьи на психиатрическое освидетельствование нами было получено, а это, по нашим представлениям, было уже полдела, ибо многим из страждущих, насколько мне было известно, и это не удавалось. Кто-кто, а я-то своими глазами видел, сколько по Самарлагу сидит ярко выраженных недоумков. Спрашивается, неужели служители Фемиды, когда их судили, этого не замечали? А вот нам, прежде чем попасть на стационарное освидетельствование, предстояло еще пройти первый кордон, или, как его еще именуют в обиходе, "пятиминутку", что, по словам бывалых зэков, является серьезным препятствием, на котором отсеивается основная масса поступающих туда обвиняемых в совершении, как правило, особо тяжких преступлений, и едва успевших назвать врачебному консилиуму свое имя и фамилию, и дать объяснение на классический в психиатрии вопрос, чем отличается самолет от птицы. На который мы с моим заметно воспрянувшим духом собратом по несчастью, честно сказать, едва ли нашлись бы, что пояснить, так как за всю нашу суммарную и не очень разнообразную на впечатления жизнь нас никто еще не озадачивал подобной ахинеей, чтобы не быть посланным в ответ на три веселых буквы.
- Может, им лучше в морды плюнуть, - не очень уверенно предложил мне Серега.
- Нет, мы пойдем другим путем, - многозначительно заявил я, как это некогда сделал, видно, крепко осерчавший на царизм за казнь старшего брата будущий пролетарский вождь Ульянов (Ленин) и, подобно ему, не забывая об осторожности, я тотчас перешел на конспиративный полушепот, чтобы нас не могли услышать не переставая беснующиеся по камере "космические туристы", а то еще подражать вздумают, как только отойдут от пережитого шока. Впрочем, как говорится, поздно пить боржоми, когда уже почки отказали, ибо в отличие от нас с Серегой, всех их в тот день осудили, а по кассационной жалобе приговор редкий раз кому отменяют, стало быть, им надо было уже, не забивая себе голову всякой ерундой, по серьезному собираться в зону. Не то что бы чемодан упаковывать, а хотя бы морально настроиться, ибо для многих, без преувеличения сказать, это ж "билет в один конец" будет.
- Тише, тише... все уедем, - параллельно пытался я их утихомирить, но это было тщетно.
Работать приходилось в экстремальной обстановке, приближенной к военной...
Нервы пошаливали...
Время поджимало...
Удивительно, как еще чувство юмора нам не изменяло?
И - о, эврика! Мы, кажется, нашли то единственно верное решение, о котором при желании можно будет узнать из последующих глав нашей многострадальной, как Родина-мать (которая вечно куда-то зовет), арестантской поэмы. Не упустите подходящего случая!
Глава 2. Город с неприличным названием
Перефразируя известные стихотворные строки Владимира Маяковского, быть может, не очень корректно в свое время отозвавшегося о захолустной крымской здравнице Евпатории и, по случаю, вспоминающиеся теперь, можно, забыв о приличиях, смело заявить то же самое и о расположенном на отшибе самарской губернии "отстойном" городишке Сызрани, ибо кто не был в Сызрани, тот точно ничего не потерял.
Казалось бы, геополитически лучше места и не подберешь - только процветай! Все сошлось в одном: и судоходная матушка-река Волга, и две железнодорожных ветки, принимающие поезда со всех направлений нашей обширной державы, и федеральная трасса Москва-Челябинск с пересекающим ее саратовским направлением, денно и нощно на пару обеспечивающим движение большегрузных фур, и находящийся по соседству в селе Курумоч международный аэропорт, представляющий на любой вкус бизнес и туристические круизы, - ан нет, точно какой-то нехороший человек взял, и столь перспективный во всех отношениях город, из одной только вредности, сглазил. Ну, не прививается ему, разнесчастному, как надломленному саженцу, ни цивилизация, ни прогресс - и ничего уж тут не поделаешь! Прям хоть к гадалке иди и снимай порчу, а иначе, сколько ни вкладывай в него финансовых ресурсов и ни строй промышленных объектов, все одно толку от этого никакого не будет. Или, как в старину деды наши грубо заключали, псу под хвост пойдет. Однако люди везде живут, да еще и похваливают, как тот кулик свое болото. И ладно бы поскромному, в пределах допустимого... чтобы не резало слух, нет же! У них так, видите ли, не получается, и если уж они разойдутся, так хоть стой, хоть падай, вот как, например, однажды в зоне, "на полном серьезе", уверял меня в том, что это, дескать, аж столица Поволжья, их местный преступный авторитет Санька "Тит", осужденный на семнадцать лет лишения свободы за организацию банды и убийство сотрудника милиции. А попробуй я, допустим, возразить ему, так он бы наверняка с пеной у рта начал доказывать свою правоту, а то и вообще бы затеял драку. Поэтому я уж не возражал, оставаясь при своем мнении, что Сызрань - это не что иное, как самая захудалая провинция.
Здесь мужчины круглый год ходят в мохеровых кепках с начесом - а-ля мода пятидесятых - каких на базаре у бабок за сносную цену можно, что опят из ближайшего леска, хоть целую охапку набрать. Других, типа "лужковских", туда коммерсанты просто не возят и предприниматели-кустари сами не шьют - спроса нет! А относительно трудовой занятости, в основной массе своей бездельничают, преимущественно харизматично соображая на троих, если, конечно, всякой дрянью не колются. Зато женщины круглые сутки, с целью дополнительного, а то и единственного заработка, гоняются (не подумайте чего скабрезного! - не за сильным полом, потому как от "ихних" мужиков "акромя" пинка под зад и фингала под глаз им вряд ли чего-то стоит ожидать) за проходящими поездами, набив детские коляски всякой ларьковой снедью, в смутной надежде хоть что-нибудь из нее с небольшой "накруткой" навязать пассажирам дальнего следования. Эпохальное зрелище, между прочим, получается. Эпохальное! Натурально, продолжение кинематографической классики "Броненосец "Потемкин" Сергея Эйзенштейна. Так сказать, часть вторая. Причем, судя по всему, далеко не заключительная. Ясно, что русского человека этим не удивишь, но вот любого проезжающего мимо интуриста, а особенно не привыкшего к такому отчаянному новаторству культурного изнеженного европейца, безусловно, это повергнет в шок. Он-то ведь, руководствуясь здравым смыслом, вначале подумает (глядя на берущие его в окружение быстроходные люльки), что его признали за отца. Вместо куда-то уехавшего. Да еще и не одного, а сразу нескольких любимых чад. И как тут быть? Докажи-ка попробуй обратное - перед таким напором по виду просто ошалевших баб. В общем, "пиши пропало" - волосы по всему телу дыбом, мысли в голове роем: сейчас, мол, в плен возьмут и до смерти, всем скопом, залюбят. А если не поделят и в азарте на части порвут? О-хо-хо... Короче, в любом случае, иностранцу эти поганые продуктишки всучат. И если он их, из чувства здоровой предосторожности, сразу же не выкинет, а по глупости осмелится еще и попробовать, то тогда его неподготовленный желудок как пить дать постигнет такая всепрорывающая диарея, в связи с которой уже не просто бегают в туалет, а летят, как справедливо подмечается некоторыми острословами, "сломя голову". И тут он, без всякого сомнения, поймет, почему сызранцы между собой, весьма недвусмысленно и вместе с тем ласково, именуют свой любимый трущобный рай не иначе, как городом "Засра...ю".
Жители же ближайших к Сызрани населенных пунктов, неожиданным и весьма плачевным образом оказавшиеся заключенными в дореволюционной эпохе и только что вышеупомянутом каземате, по официальной части числящимся как следственный изолятор Љ 1, сокращенно СИ-1, либо еще не успевшие удостоиться этой высокой чести, но однако же отчасти знакомые уже с местным менталитетом, как правило, называют свою, как диктует суровая реальность, чуть ли не вторую Родину более благопристойно, но и не без юмора при этом, а именно "Страна помидория". А ее горожан, соответственно, "помидорниками" - за неутомимое стремление вырастить на своих малопригодных для этой теплолюбивой культуры землях чудо-овощ величиной с тыкву, по-научному обозначаемый томатом.
Из непредусматривающего окон автозака или из-за тюремных решеток всего этого, определенно, не увидишь и не уяснишь. Но я имел несчастье когда-то, будучи вольным человеком, посещать эти края по каким-то не столь уж важным делам, так что вполне ясно осознавал, в какие дремучие, чуть ли не сусанинские дебри меня отправляют власти на время согласования документов между различными инстанциями - судом и больницей. Где, сохраняя характерную гулаговскую последовательность в мироустройстве, сызранцы-надзиратели содержат арестантов в битком набитых камерах, с расположенной в метре от обеденного стола уборной. А у нее, ко всему прочему, круглые сутки теснится очередь из тех, кто уже имел неосторожность отведать здешней кухни, в меню которой в качестве основного блюда, строго на завтрак, обед и ужин, входит жиденький супец из кислой, очевидно, передержанной в тепле капусты, по ассоциативному признаку, обитающими там в разнородной массе, среди пьяниц и спортсменов, наркоманами, метко прозванный ангидридом (за такой же, как у него, едкий своеобразный запах) и на котором они, пока их не посадили, варили себе опий для внутривенного употребления.
А то некоторые говорят - африканизация России. Как же, как же... Обмен опытом - еще куда ни шло.
Побыстрей бы съездить обратно в Тольятти, на назначенную нам с Серегой Платоновым, как это уже прежде разъяснялось, судом "пятиминутку", чтобы уж внести в наш по-кафкиански затянувшийся процесс хоть какую-то ясность. А там уж - будь что будет. Неопределенность, она же похлеще любой азиатской пытки, любого человека на корню изводит - это давно всем известно. А потому, когда это наконец-то произошло, то нашей с ним обоюдной радости, стало быть, не было предела. Пусть и испытывали мы ее порознь, а делились впечатлениями о пережитом по линии межкамерной почты - "в мульках"3, и с чем тюремная администрация бороться была просто не в силах. Хотите узнать обо всем этом поподробнее? Значит, читайте дальше.
Глава 3. Город по имени Пальмиро
Тольятти, Тольятти - мой родной и любимый город. После показавшихся десятилетиями двух-трех месяцев разлуки, мы снова вместе. И пусть меня опять, как какого-нибудь заправского урку, незаслуженно прячут от тебя маргиналы при должностях и погонах по жутким, окруженным со всех сторон, высоченными заборами темницам, определяя, как им заблагорассудится, то в одну, то в другую; и мне не пройтись, как прежде, по твоим "пьяным дворам", как их в шутку зовут в народе (но, как известно, в каждой шутке есть доля правды), и мне не удастся вдохнуть полной грудью этой омерзительной автомобильной гари, к которой, впрочем, мои слабые легкие приучены с детства, и не зайти в полумрак знакомого до слез подъезда, чтобы подняться на восьмой этаж на исписанном детьми допотопном лифте, и не позвонить в квартиру, где живет, одна-одинешенька, моя старушка-мама, чтобы в кои-то веки увидеться с нею.
Доставленный в глухом автозаке, я буду сидеть в одной из камер ИВС, что находится на улице Садовой, и ждать, когда меня повезут на психиатрическое освидетельствование, чтобы наконец-то выяснить, кто я есть на самом деле - умный или дурак, раз до сих пор живу в этой безумной стране под названием Россия, где меня то и дело сажают в тюрьму по каким-то сомнительным обвинениям и откуда по освобождению у меня все никак не хватает мужества уехать куда-нибудь в более добропорядочные города и страны, как это сделали многие из моих соотечественников, не пожелавших сложить тут голову за свои убеждения или за свой же, вроде бы, легальный и охраняемый законом бизнес. Хотя, что уж тут скрывать, такового в нашем уникальном государстве просто-напросто не имеется, и ты работаешь либо под теми, либо под этими - будь то менты или бандиты. А если нет, то неминуемо оказываешься, в назидание остальным, временно отправленным на покой, до окончания выписанного тебе подконтрольным судом приличного лагерного срока, или же навечно, на чудом пустующих еще трех метрах земли на одном из окрестных погостов, которые, стоит заметить, просто не в состоянии принять всех прибравшихся по естественным или насильственным причинам и требуют срочного если не переноса, то расширения. Но и с этим неотложным вопросом постоянно происходят вполне закономерные для нашего суверенного бардака неувязки: только чиновники из городской администрации продадут кому-нибудь из коммерсантов этот выгодный "тендер", как этого самого "счастливчика" тотчас взорвут или застрелят конкуренты, желающие единолично поучаствовать в этом сулящем немалые прибыли проекте. И так без конца - жмурики есть, а кладбища нет! Как и крематория, в общем-то, тоже.
Так что жить на этом едва заметном на развернутой российской карте пятачке земли, обозначаемом как Тольятти, выясняется, не очень-то и безопасно.
Словом, хорошего не предвиделось...
Да и сама поездка, говоря начистоту, была чисто формальная, не предвещавшая никаких существенных изменений и подвижек к лучшему. Единственно, в чем мне, бесспорно, до сих пор везло - это в том, что я пока что арестован, а не убит в числе прочих, не поддающихся подсчету моих дорогих горожан, бесславно, а главное, бессмысленно сложивших головы в борьбе за выживание в нескончаемых уличных разборках, охвативших страну с начала девяностых годов прошлого века, да и по сей день, собственно, продолжающихся.
Кстати, мой соучастник по симуляции и второй фигурант по уголовному делу Серега Платонов, опередив меня, неделей раньше уже прошел эту нехитрую процедуру, съездив, по установленной схеме, на автозаке, в составе еженедельно по четвергам подбиваемой из десяти-пятнадцати человек группы. И хотя с результатом его еще не ознакомили, о чем он мне вкратце излагал по возвращении все в той же бесконвертной форме, но самой возможностью, как я понял, развеяться от однообразных тюремных будней был весьма и весьма доволен, ибо, по складу характера, увальнем он никогда не был и находиться длительное время взаперти, с проистекающей от нее бессменностью обстановки, являлось для него совокупно с неопределенностью, мучением в чистом виде. Ко мне же власти отнеслись в данном вопросе чуть посерьезнее, отделив меня от общей массы и, в индивидуальном порядке, как сейчас помню, в среду, утром положенного дня, прислав за мной в "приютивший" меня после Сызрани тольяттинский изолятор двух уже встречавшихся мне на следствии оперативников, которым, стоит заметить, специально не задаваясь этой целью, я, видимо, успел когда-то изрядно потрепать нервы. Едва завидев меня, выведенного из камеры и идущего им навстречу из сумрачной глубины коридора спецзаведения, они с плохо скрываемым ехидством дружно воскликнули в один голос:
- А, Васек, давно не виделись!
- Еще бы столько, - недвусмысленно ответил я на это дурацкое приветствие, стараясь не ступить на валявшегося на полу гражданина в потрепанной одежде и с вывернутыми за спину и закованными в наручники руками, который, надрывая глотку, без перерыва и в одной тональности орал первую букву алфавита:
- А-а-а-а-а, - вероятно, даже и не думая переходить на вторую и невольно напрашивающуюся: б-б-б-б-б.
- Вот автоугонщик Ветров знает, где надо косить, а где не надо. А это что? Смех один, - комментировали оперативники, выводя меня под роспись в журнале за ворота учреждения и уже в машине спрашивая: "А ты там что собираешься делать? Лаять или мяукать?"
- Цитировать по памяти Европейскую Конвенцию прав Человека, которую наша горячо любимая Родина в 1998 году имела смелость ратифицировать и наглость, по сей день, не соблюдать, - заверил я их, не отводя взгляда от прикрепленного по центру лобового стекла зеркала, где поочередно отражались их небритые физиономии, хорошо видные мне с заднего сиденья.
- Ишь ты.
Безусловно, они поняли, что на процедуре психиатрического освидетельствования я обязательно что-нибудь вытворю, вот и взялись за меня персонально, желая воспрепятствовать этому, а иначе "ни в жизнь" бы за мной не приехали, размышлял я по дороге, даже и не думая посвящать их в свои, пока что не подлежащие широкой огласке, планы - пусть, мол, это будет для них сюрпризом. Скорее всего, озадачивающим.
Город, город... мой ровесник, у которого, помимо фамилии Тольятти, есть еще и имя Пальмиро. Как у того итальянского коммуниста, в честь которого он был назван. А иначе как-же?
Итак, ближе к полудню погожего дня мы проезжали знакомыми улицами - Лесная, Мичурина, Южное шоссе. Как я отвык от всего этого вольного великолепия: "навороченные" машины, одна шикарнее другой - десятками, сотнями, так и мелькают мимо по проезжей части... А по тротуарам дефилируют в коротких юбочках, приблизительно в равном количественном соотношении и будто не спешащие никуда улыбчивые девушки, и что примечательно, все как на подбор - красавицы! Голову, глядя на них, свернешь. Боже ты мой, Боже ты мой! - восторгался я от всего сердца, пока мы колесили, маневрируя, с превышением скорости, с разделительной полосы на разделительную, к намеченной цели.
- Лучше калымить в Гондурасе, чем гондурасить на Колыме, - вещал по вмонтированному в панель радио знакомый голос Николая Фоменко.
- Это уж точно. Не к тебе, Васек, относится?
- Разве только ко мне? От тюрьмы и от сумы, как говорится, не зарекайся. Кто его знает, как еще жизнь у каждого из нас сложится? Ваших БэРэМовцев4, между прочим, тоже не меньше, чем нашего, не замаранного на этой паскудной стезе брата, на кладбищах покоится, по подвалам бомжует и в лагерях сидит.
- Это ты к чему клонишь, сучий потрох? А?
- За дорогой смотри. Приехали, - осадил я его с ходу.
На такой повышенной ноте, заглушающей звук мотора, мы и вкатили, едва не врезавшись в бетонное крыльцо, на старенькой "восьмерке" во двор многопрофильного заведения, чтобы через минуту уже идти на запланированное судом мероприятие по первоначальному выяснению моей вменяемости в рамках уголовного производства и нашей, не укладывающейся ни в какие бюрократические формальности, вольнолюбивой поэмы. Тем же составом: я, конвой и читатель следом. Вперед же, вперед!
Глава 4. Пятиминутка
Накалившиеся в машине страсти несколько поостыли, пока мы, покинув машину, сидели на обтянутой дерматином скамейке в ожидании приема перед двумя кабинетами с совмещенным входом - начальника психоневрологического диспансера и его заместителя, пребывая в неведении, кто из означенных светил науки нас примет, и мирно беседуя на отвлеченные темы. Впрочем, это было не так уж и важно - главное, чтобы само мероприятие состоялось и прошло без всяких эксцессов, а не было отложено, не начавшись по каким-то непредвиденным причинам. И пусть даже, если уж хорошенько вдуматься, никому из нашего ничем не примечательного трио, в общем-то, торопиться особо было некуда: все одно им шла зарплата, а мне автоматически учитывающийся в почти верной судимости срок - так что лишний раз мотаться не хотелось.
Пожилая секретарша в белом халате, но без колпака, с прической Мерлин Монро, упавшей с самосвала в нетрезвом состоянии, невзирая на то, что дата и время приема были заранее назначены и о нашем прибытии было своевременно доложено кому следует моими, видимо, не раз уже там бывавшими по долгу службы конвоирами, как дрессированная крыса вбегала и выбегала из административного "предбанника", выясняя какие-то дополнительные детали, а также выписывая круги по коридору и попутно заглядывая в соседствующие с ее канцелярской вотчиной по правую и левую сторону кабинеты, прежде чем обратилась к нам с очевидно традиционным для данного мероприятия вопросом:
- Кто из вас Ветров?
Но так как ответа не последовало, она удивленно оглядела нас по очереди, выстреливая глазками-бусинками по каждому из трех лиц в отдельности, с радиусом поражения, заканчивающимся чуть ниже пояса.
Мои застегнутые в наручники кисти были прикрыты длинными рукавами куртки, и это явно затрудняло ей поиск.
Вопрос повторился.
Сидящие по бокам личности в "гражданке", с припрятанными в карманах ширпотребных кожанок красными корочками, не ожидавшие от меня подобного фокуса, недоуменно переглянулись, при этом как непревзойденные комедийные артисты, грубо говоря, "мандяча" козьи морды.
- Он, - заблеяли они в один голос, указывая в направлении моей отмалчивающейся личности согнутыми в копыта пальцами передних конечностей.
- Вот козлы! - негодовал я внутренне, сохраняя внешнюю невозмутимость и воздерживаясь от крутящихся у меня на языке словесных изысков, дабы не выходить из виртуально созданного в минуты долгих размышлений и доподлинно воплощаемого теперь в реальность образа глухонемого идиота. "Да, я такой", - убеждал я себя мысленно. И не надо мешать мне в этом.
- Ты Ветров? - ехидно улыбнувшись, переспросила медсестра, одновременно выполнявшая обязанности секретарши, и, конечно же, ко всему привычная в силу выбранной первоначальной профессии, не стала дожидаться, пока я нарушу обет молчания, а отрывисто бросила мне в лицо с нескрываемой насмешкой: "Ну, не хочешь, не говори", - циркулем развернулась в одной точке и убежала в свою служебную обитель, опять напомнив мне белого стерильного грызуна, изуверски используемого медиками в подопытных целях. Чтобы через минуту появиться снова, загородив свет, льющийся из окна, и разорвать тишину пронзительным писком.
- Пройдите. Кабинет направо.
Выведенные из равновесия оперативники, позабыв про меня, вскочили с насиженного места и дружно прошествовали в указанном направлении. Я же, не медля, устремился в сторону центрального выхода.
- А обследуемый? - взвыла сиреной престарелая крыса.
- Вот бестия, - подумал я, когда меня уже хватали под руки подоспевшие соглядатаи.
- Стоять... Ты куда?
- Да так... пописать.
- Потом пописаешь, - вцепились они мертвой хваткой в мои подмышки и, описав мной полукруг по безлюдному холлу, куда я успел удалиться, понесли меня обратно, приподняв в воздухе, на прием к ожидавшему нас врачебному консилиуму.
- Чуть ноги не нарезал, гляди-ка?
В дверной проем мы явно не помещались, и пришлось протискиваться боком, боком...
- Что вы его на весу-то держите? Опустите, - посоветовал им один из ученых мужей, которых в помещении с двумя большими окнами (видимо, в целях предотвращения побега укрепленными снаружи узорными решетками) почему-то оказалось только двое вместо ожидаемого собрания.
Не знаю, как так получилось (может, я слишком сильно подогнул ноги, чтобы меня было удобнее нести и не цепляться ими за что ни попадя во время движения), но в результате их неумелых действий, внезапно потеряв две надежных, как костыли, точки опоры, я упал на пол и чуть не разбил себе голову, больно ударившись о стоявший позади меня стул на металлическом каркасе, произведя неимоверный грохот.
- Чистейший Галоперидол, - смачно выругался, вскочив с кресла, рыжий и худой доктор. Тот, что находился к нам ближе. А тот, что восседал от нас в отдалении на желтом старомодном диване, толстый и круглый, принялся, хватаясь за живот, гомерически хохотать, теряя всяческое приличие:
- Вот насмешили, вот насмешили...
- Сан Саныч, ну что вы, право? - вежливо одернул его худой, полуобернувшись и продолжая стоять, как зарапортовавшийся оратор, которому давно уже пора уходить с трибуны.
Мне помогли подняться. Доктора изобразили серьезные мины. Только у того, дальнего, как я успел исподволь заметить, харя была как у вылитого дауна, и теперь уже мне захотелось, глядя на него, смеяться так, что от натуги у меня даже начало покалывать в брюхе.
Однако я, как человек воспитанный, все-таки пересилил себя и сдержался. К тому же нужно было сохранять имидж, изображая из себя полного олигофрена, а иначе зачем же я тогда сюда приехал?! Вся надежда была на дальнего дебиловатого типа с дивана. Глядишь, и признает во мне своего собрата по несчастью. Но он-то как раз как нарочно и отмалчивался, не проронив в ответ ни слова.
- Что ж, приступим. Фамилия, имя, отчество, - официально обратился ко мне, опускаясь на "пятую точку", худой и рыжий. Потянулась пауза и он, в меру выдержав ее, продолжил:
- Значит, не хотите отвечать? Добиваетесь, чтобы мы вас признали невменяемым, - правильно я вас понял? Хм. Н-да. Хм.
Я сидел ни жив, ни мертв на пододвинутом под меня стуле, опустив глаза и про себя считая до ста (один даун, два дауна...), чтобы не обращать ни на кого внимания. Оперативники стояли, как истуканы, рядом.
"Горе-оратор" пораспространялся еще пару минут на интересующие только его темы и, не сумев "развязать мне язык", опечаленно и как бы извиняясь переключил внимание на моих официальных сопровождающих из силового ведомства.
- Ну что я могу поделать? Раз он не разговаривает... Привозите через неделю.
Глава 5. Лик иного рода
Подобно Пьеру Безухову, с которым я дружен со школьной скамьи, я волей-неволей начинал уже сомневаться в разумности мироустройства: с одной стороны, власти проявили несвойственную им сообразительность и не стали ради недельного перерыва этапировать меня обратно в тюрьму города Сызрани, а оставили в ИВС дожидаться дня повторной экспертизы, а с другой - не подумали о том, что нормальному человеку в этой, бьющей все рекорды полнейшей антисанитарии, и часу находиться невозможно. Если, конечно, он не какой-нибудь там грязный садо-мазо извращенец, или же не философ, как Диоген. Хотя какой там, к дьяволу, философ? Дурак был ваш Диоген, уважаемые греки, как ни пренеприятно мне сообщить вам об этом. Подумаешь, - как я припоминаю из исторических книжек, - добровольно забрался при благоприятных климатических условиях и политически вольготной обстановке в бочку, у которой, вроде бы, не было даже закрывающейся крышки, и издевательски отгонял от себя подошедшего к нему из любопытства Александра Македонского, требуя не загораживать ему солнце. О, великий гуманный век, складывавший о безумцах легенды.
Наш местный сатрап из ГУВД или прокуратуры, на месте ихнего античного, ничтоже сумняшеся, приказал бы своим подчиненным заколотить его за хамскую выходку для начала на пару месяцев в эту самую бочку, подобрав к ней поплотнее крышку и поставив туда "для удобства" проживания парашу и питье в непосредственной близости к продуктам питания, спальному месту и органам обоняния. А прогулки сочел излишними: мол, для этого нет специального оборудованного дворика. Ну, в точности, как у нас в Тольятти в изоляторе на улице Садовой. И тогда, по истечении определенного времени, на стандартной процедуре по продлению санкции на арест вплоть до полугода (а потом еще и еще, и так до бесконечности) сразу бы выяснилось: какой он философ? И не передумал ли, случаем, дальше упорствовать, проверяя себя на прочность.
Так вот, если исходить из этих критериев оценки личности, то можно со всей ответственностью сказать, что не тот стоик, кто без постороннего воздействия и по собственной глупости заточает себя в истязающие душу и тело клети, а тот, кто с честью выдержал выпавшее на его долю испытание, сохранив при этом свое лицо, не идя на поводу, как взнузданный конь, у привычно бесчинствующих органов.
На основании вышеизложенного, как пишется в казенных бумагах, я бы лучше попросил у его Величества Провидения присвоить мне звание магистра философии досрочно (ибо я, несомненно, его достоин!) и взамен "корячащегося" мне срока, а то уж очень мотать его в очередной раз не хотелось, с учетом того, что я не какой-нибудь там позер или аскет, чтобы по собственному желанию - да еще и в расцвете сил и лет - залезать в затхлую яму, даже близко не стоящую с диогеновской бочкой. К тому же, за чужие прегрешения, и будучи невиновным.
Сейчас в том одноэтажном здании, со всех четырех сторон обнесенном трехметровым бетонным забором и опоясанным по всему периметру колючей проволокой, прячущимся, как жалкий уродец, от глаз людских в тишине фруктовых деревьев частного сектора Центрального района, говорят, сделали евроремонт. Поменяли прежние, с разбитыми стеклами и оголенными внутри них стальными прутьями, оконные рамы на современные и пока еще целые стеклопакеты. Подвели вместо жуткой смрадной бадьи (параши) канализацию и срезали приставленный к сифонящему сквозняками окошку двойной ярус третьей нары, сделав камеру из шести - четырехместной, правда лишив тем самым всех ее новых обитателей определенных преимуществ, ибо раньше, взгромоздившись туда, мы, прежние ее узники, могли часами общаться с приходившими к нам по велению сердца и вопреки официальным запретительным мерам, родственниками и друзьями, даже не напрягая голосовые связки и хорошо видя их со своего возвышения.
Милиционеры, конечно, препятствовали этому, но не так, чтобы очень...
Так что у разрухи перед комфортом тоже есть свои преимущества. Теперь-то там едва ли вот так вот запросто с родными свидишься, как это удавалось нам в прошлые годы. И не прочтешь, по всей видимости, давно уже замазанное краской замечательное четверостишие самодеятельного поэта Семена "Чалого", неизвестно за какие "заслуги" оказавшегося в здешних застенках и нацарапанное, что называется, "на душевном вопле" чем-то острым над глазком входной двери:
Спасибо, Родина, тебе,
Что ты меня не позабыла,
Как Новый год, так я в тюрьме,
Любуюсь на твое свиное рыло.
Вслед за автографом, который, я полагаю, можно и не воспроизводить, так как в нем не было ничего примечательного, стояла дата: 31.12.2002 года. Вот с нее-то самой, между прочим, с боем курантов, в новейшей истории, благодаря меткому замечанию народного трибуна Семена "Чалого", на гербе российском вместо двуглавого орла для всех (кто даже и не состоял в числе почитателей его бесспорного поэтического таланта, но, однако же, посредством какой-либо связи, "от голосовой" до интуитивной) людей, в это посвященных по сей день, четко стал проглядываться лик иного рода, по всем приметам - поросячий! Похрюкаем же ему довольно, ибо все мы, как ни крути, только его, за свое прежнее "пофигистское" отношение к политической жизни страны, и заслуживаем! Но не будем долго распространяться об этом, а то еще вдруг передачками завалят (есть же у задержанных такая примета: хрюканье в "кормушку" - к сросту), а лучше приступим, не откладывая, к знакомству с еще одной главой нашей детально повествующей обо всем, что с нами приключилось тогда с Серегой Платоновым и прочими, поэмы. А в частности, к назначенной мне повторной "пятиминутке" - неделя близилась к завершению, а другая, стало быть, начиналась, а это, безусловно, означало, что не сегодня-завтра следовало ожидать конвоя, с которым я туда, как и в первый раз, с ветерком, на их раздолбанной "легковушке", видимо, и поеду.
Глава 6. Аллегро с Ютой
Бывают такие события в жизни каждого человека, о которых можно писать только как о ныне происходящих и несомненных, ибо они никогда не переходят в разряд уже исчезнувшего и минувшего, а настолько отчетливо сохраняются в памяти, что следуют за нами по пятам эдаким хвостиком или реально существующим многомерным изображением, а то и неотвязным дежавю под малейшим усилием мысли вплетающимся в картину любого последующего дня, так что вызванный мозгом импульс невольно замирает на пути, так и не дав сигнал руке сообщить об этом на бумаге в прошедшей форме и написать "стояла", вместо "стоит" или "было", вместо "есть", и, более того, будет присутствовать с тобой до самой смерти, везде и всегда. Это ли не своеобразный, непреднамеренный тест на значимость, безошибочно расставляющий все на свои места на звездной карте нашей жизни, где есть и сразу угадываемые четко выраженные галактики, и едва различимые черные дыры. Скажете, красивость? Ну, так что же! Это я к тому, что не стоит удивляться, если ниже, в данной главе, повествование будет вестись только в настоящем времени, а дальше разберемся.
Так вот, мне несказанно повезло: главврач больницы, которому надлежало принять меня, задерживался в суде, где, очевидно, подтверждал ранее сделанное им экспертное заключение, в подобном с нашим с Серегой Платоновым уголовном деле, что позволило мне целый час, во всяком случае, не меньше, спокойно сидеть на кушетке в холле и разговаривать с мамой, по которой к тому времени я успел сильно соскучиться, как только можно соскучиться по самому дорогому на целом свете человеку. Одно дело - разговоры на расстоянии, через забор и решетки на ИВС, а другое, - вот так вот, находясь совсем рядышком и когда слова лишь дополняют нахлынувшую гамму чувств, но не играют существенной роли, как на музыкальном спектакле, где они проходят отдаленным, вторичным фоном.
Как ни горько было это сознавать, но за то время, пока я ее не видел, мама сильно постарела и как бы сделалась меньше во всех пропорциях: росте и объеме, и, расположившись вблизи меня, как птичка на жердочке, с трудом достает до моего плеча, вынуждая меня держать голову наклоненной, так как из-за обусловленной обстоятельствами предосторожности мы общаемся полушепотом. На лице появилось много новых морщин, но она по-прежнему молодится, осветляя волосы, чтобы на них не была видна отливающая инеем седина.
Весна еще не вступила в свои права, и на маме надета тонкая демисезонная курточка черного цвета, на голове громоздится что-то немыслимое - то ли кепка, то ли берет, какие обычно носят пожилые женщины. На ногах - вот-вот сами собою развалятся - стоптанные полусапожки. Я готов расправиться единолично со всеми диктаторами мира за один ее внешний вид, но стараюсь не показать этого. "Тебе не холодно?", - спрашиваю я ее участливо, на себе ощущая прокрадывающуюся под одежду прохладу, царящую в плохо отапливаемом помещении с большими витражами и полами, покрытыми плиткой, сделанной из мраморной крошки.
- Да нет, - отвечает она мне, слегка поеживаясь, как могут изъясняться только лишь наши дорогие сограждане, а именно: да, и в то же время нет, в смысле, не очень (все предельно просто, но только не для иноземца, о которого хоть все палки обломай, все одно, это как правила добра для черта, будет ему необъяснимо). И тотчас допытывается у меня, внимательно при этом оглядывая, как я одет и выгляжу: "А ты себя как чувствуешь? Не болеешь?"
- Да нет (опять - да нет! Как, видно, яблоко от яблони недалеко падает!). Все нормально, - заявляю я не подлежащим сомнению баритоном. Не жаловаться же ей, в самом деле, на то, что меня мучает изжога, иногда болит нижний коренной зуб - крайний по правому ряду, а из-за отсутствия регулярной "связи" с какой-нибудь привлекательной особой противоположного пола я давно уже по ночам лезу на стену, так как пид...ы меня не привлекают. Я же, в конце-то концов, не дурак, чтобы говорить ей об этом...
- А теплые вещи у тебя есть?
- Навалом. Ты же привозила их мне тогда на КПЗ в первые дни ареста. Уже забыла?
- А ходишь в чем? - не унимается она, - может, тебе сапоги зимние передать?
- Летом? Тогда уж лучше валенки, в них меня быстрее дураком признают.
- И зачем тебе это надо? Тоже придумал.
Я пытаюсь объяснить маме всю куртуазную подоплеку нашего с Серегой начинания, стараясь говорить еще тише, чтобы не быть услышанным окружающими нас полукольцом секьюрити с помятыми от пьянок и не выражающими наличия интеллекта лицами, но, однако же, с чутко торчащими, как самонаводящиеся локаторы, ушами. Тут уже, видимо, сказывалась длительная тренировка. Так называемый профессионализм, вследствие которого даже от животных добиваются определенных успехов и, в общем-то, не способные на это, они прямо-таки чудеса при выполнении команд проявляют. Ну там, на велосипеде ездят, или же через огненный обруч скачут - кормили бы и не били только! К одному из этих выдрессированных служак я пристегнут кисть к кисти наручником, и он сидит, клюя носом, по правую от меня сторону, а мама по левую. По всему видно, что он в перерывах сна ухитряется нас подслушивать. Это я понимаю, скорее, не умом, а каким-то задним чувством, но, тем не менее, время от времени искоса, изучающе, поглядываю на его бледное молодое лицо с огромным шнобелем и скошенным подбородком, однозначно определяя в нем прячущуюся за притворным благодушием неумелую оперативную хитринку. Но, по большому счету, мне это безразлично, и я продолжаю разговаривать с мамой. Мне гораздо важнее, чтобы она меня поняла и не очень-то расстраивалась из-за того, что сын у нее вырос таким непутевым и содержится сейчас под стражей. А она в связи с этим вынуждена, напрягаясь из последних сил, тащиться к нему на свидание, да еще куда - в психиатрическую клинику, тогда как рядом слоняются, надзирая, едва ли блещущие большим умом тупоголовые мордовороты, от которых за версту разит перегаром и каким-то нечеловеческим, конским потом, но при этом они носят под мышкой "макаров", на шеях золотые цепи, а по окончании каждого месяца получают за это чуть ли не праздное времяпрепровождение приличную зарплату, а мама, бедная, так и будет, возможно, до конца своих дней выкраивать с пенсии своему отпрыску-уголовнику деньги на передачку. О, Боже, как тяжело все это осознавать и, в тоже время, не иметь возможности хоть чуточку что-то исправить. Разве что сгладить...
- Не сиделось тебе дома, не пилось пиво, - сочувствующе выговаривает мама, не сознавая даже, что непроизвольно воспроизводит этим самым, в материнской обработке, известное изречение Паскаля (кажется, вычитанное мною в "Войне и мире" у графа Льва Толстого), что все беды человечества происходят от того, что ему не сидится дома.
- Ты же знаешь, что я не употребляю спиртное.
- Нашел чем похвастаться. Пил бы как все, так глядишь, сейчас и не сидел бы!
Железная, конечно, логика. Возразить что-либо трудно. Тем более маме. Я беру ее сложенные на поясе руки в свою свободную пятерню и нежно сжимаю, как бы извиняясь за все те страдания, которые я принес ей своей не то чтобы беспутной, а скорее какой-то не очень удачливой жизнью.
- Прости меня, Христа ради, мама. Прости! - повторяю я одними губами. Еще немного, и мы с нею расплачемся.
Но тут вдруг все резко меняется, а точнее, оживляется - это, как уже слышится отовсюду, наконец-то появляется главврач диспансера. Почему наконец-то? Да потому, что несмотря на непередаваемую радость родственной встречи с моей милой старушкой, трудно уже становится скрыть, что радоваться-то нам с ней, в общем-то, нечему - не та ситуация, не то место. На всякий случай, прощаясь, я спешно целую ее в щеку и виновато улыбаюсь - а то еще не дадут нам это сделать после - от них ведь, от этих ментов (только по кинофильмам добрых и душевных, а в действительности, зловредных и черствых), всего ожидать можно!
- Не переживай, все хорошо будет.
- Куда уж лучше.
Секунда, другая, и конвой ведет меня на прием вглубь здания по знакомому мне коридору. Кстати, за мной сегодня приехали оперативники УВД, должно быть, не доверившие на этот раз столь ответственное мероприятие "Центральникам". Как-никак, это же они нас с Серегой Платоновым задерживали, и это потом, по известным им одним соображениям, дело было передано в районное отделение милиции на улицу Чапаева - от одного следователя к другому, так сказать, со сменой шила на мыло, - что тот занимал обвинительную позицию, фабрикуя по указанию свыше против нас доказательную базу в уголовном производстве, что другой.
"Все равно странно. Чем же это вызван такой повышенный интерес к моей сугубо заурядной личности?" - размышляю я, совершая крюк в направлении кабинета теперь уже, соответственно, не зама, а самого начальника психушки, которого я так долго ждал, неослабно контролируемый от недопустимого шага вправо или влево сопровождающими меня официальными лицами, правда, одетыми не по форме (хотя, с учетом неординарности случая, в общем-то, могли бы), а в нестиранном сэконд хэнде; и еще почему-то не попадалась на глаза ранее примелькавшаяся секретарша-"крыса". Ну, не закон ли это подлости! Так конкретно "подгадила" мне неделю назад с побегом, будто ей больше всех надо, а на этот раз вообще взяла да и куда-то, с тем же успехом, подевалась. Хотя вот сегодня-то, между прочим, и могла бы, безо всякого вреда, - ведь нынешние мои конвоиры далеко меня от себя не отпускали, - выписать парочку цирковых кругов для поднятия настроения - ну, не сволочь! - впрочем, о женщинах так отзываться негоже, пусть она меня даже и не слышит (что-то только вспомнил я об этом очень уж поздно - мысленно не раз уже назвав ее крысой).
Ведя чуть ли не под руки, менты сходу сажают меня на заранее приготовленный стул, как противотанковый еж впившийся в исходную позицию в метре от входа, а сами встают по обеим сторонам рядом. По указке доктора отстегивают наручники. Видимо, для того, чтобы я не чувствовал себя напряженно.
"Как все, однако, продумано у этих светил науки", - констатирую я про себя невольно. "Держиморды" возвращаются в исходную позицию. Я опускаю глаза и стараюсь не разглядывать торчащие из белых халатов людские головы, но, тем не менее, подмечаю, что одна из них принадлежит представительнице прекрасного пола! Во как я исправился! (могу же, значит, когда захочу я о даме отозваться прилично)! Остальных я детально не различаю. Дневной свет из просторных окон бьет мне в лицо сплошным потоком, внезапно пробившимся сквозь затягивавшие до этого небо тучи. Время словно остановилось. Я ощущаю себя расплавленным, будто кусок масла, брошенный на сковородку. В глазах у меня рябит, уши закладывает, и я откидываюсь на спинку стула, как при взлете. А еще мне нестерпимо хочется сходить по малой нужде, потому как я не сообразил это сделать в ИВС из-за стремительности сборов перед поездкой - вроде бы не хотел спросонья. Впереди меня происходит какая-то возня - это, как я, украдкой сфокусировав взгляд, успеваю понять, пожилой мужик с седой шевелюрой и в очках "телескопах", очевидно, тот самый "хозяин" учреждения, который долго отсутствовал, будучи, скажем так, нарасхват, перебирает наваленные на его столе папки с уголовными делами, скореее всего, отыскивая наши с Серегой, для изучения. У единственной в данном "присутствии" женщины, под черной, брошенной на лоб вороньим крылом челкой, зелеными глазами и аккуратным носиком, шевелятся, отливая жиром, крашенные бесцветной помадой губы. Но что она говорит, я не воспринимаю, точно мой мозг, как компьютер, "завис", а уши набиты ватой. Отчего это? Даже не представляю. Рядом с ней в деревянной кадке, как бурьян в овраге, разрослась экзотическая пальма - юта, копия такая же, какую я в свое время дарил, по-моему, даже не приурочивая это к какому-то торжеству, а просто от избытка нежного чувства, как цветы или конфеты, своей сожительнице Татьяне. Которая, что характерно, после первой моей судимости, сразу же, отказавшись от меня, ушла к другому. Может, и к лучшему. Прозорливая женщина, надо признать, чтобы не сказать жестче.
Паранойя какая-то...
Настоящее и прошлое накладывается одно на другое...
Я уже с трудом терплю столь продолжительное издевательство над моим мочевым пузырем и, оставаясь в сидячем положении, машинально заплетаю в узел дрожащие от натуги ноги. Если герой романа Альбера Камю "Посторонний" стрелял в своего противника из-за одного движения как бы пронзившего мозг и временно помутившего его сознание солнечного зайчика, то я, как мне сдается, от вызванного проволочкой истязания способен был совершить и не такое. К тому же, как я угадываю по импульсивным, сродни электрошоковым, позывам вдруг активизировавшихся рефлексов, мне в срочном порядке нужно что-то предпринять, чтобы прекратить эту как моральную, так и физическую муку, которая длится и длится...
Это приводит к тому, что потеряв всякое терпение, я с ловкостью фокусника расплетаю связанные узлом конечности, поднимаюсь со стула и иду на сближение с Ютой. Как ни странно, но меня никто не останавливает. Мне представляется, что я нахожусь, как Робинзон Крузо, на необитаемом острове, а что думают другие, меня, получается, мало интересует. Быстро приблизившись к "реликтовому" древу, я расстегиваю ширинку и мочусь в его иссыхающие корни. "Вороново крыло", - ничего, что я опять за старое? - как ошпаренное отлетает в сторону и, должно быть, орет благим матом. Но я по-прежнему ее не слышу, а лишь догадываюсь об этом. Я получаю кайф, не сравнимый ни с одним испытанным ранее, и блаженно расплываюсь в улыбке, постепенно возвращаясь к действительности, которая, нельзя не заметить, как многоголосое нашествие дикой орды, прямо-таки таранит мои ушные перепонки.
И только после этого я начинаю улавливать отдельные звуки.
- Заберите его, - истерично командует женщина-птица моим конвоирам и, наблюдая, как они меня подхватывают под руки и выволакивают из кабинета, добавляет мстительно на прощание: "В Казани тебя быстро разоблачат. Посмотрим, как ты там выкрутасничать будешь!"
- А вы что, тоже со мной туда поедете? - хочу я спросить, но не успеваю. И слава Богу, а то это скопище умников вмиг бы свое решение пересмотрело и, за излишнюю болтливость, меня, как безвизового пассажира, до дурдомовского тура не допустило. Но все обошлось благополучно, и на этом смехотворном происшествии вторая, дублирующая "пятиминутка", была закончена. Меня проперли по коридору к оставленной у подъезда машине, не дав даже (очевидно, из мести за собственное, потерпленное на экспертизе, фиаско), как я того хотел, на минуточку задержаться у мамы, чтобы перед предстоящей долгой разлукой еще раз сказать ей что-нибудь подбадривающее. Хотя, казалось, чего бы им это стоило... И о чем я, безусловно, жалею гораздо больше, чем о некоторых непристойных эксцессах нашей ни в коей мере не желающей эпатировать публику поэмы, за которой, определенно, не угонишься: она уже умело перешагнула и зовет нас в иную событийную плоскость (вот где воистину самостоятельное дитя!). Читаем же дальше!
Глава 7. Сердцу не прикажешь
Кто-то проводил лето на турбазе, кто-то на даче, кто-то услаждал слух в обществе приятных девушек на Грушинском фестивале бардовской песни под Самарой, в районе Федоровских лугов. В общем, все развлекались, как могли, а мы с Серегой Платоновым, этапированные обратно в Сызрань, методично тупели, глядя на окрестные деревенские виды из тюремного окна. Ладно, хоть щит железный с него недавно сняли в рамках гуманизации пенитенциарной системы, а то бы и этого удовольствия у нас не было. Правда, местные жители, из состава вышедших по выслуге лет на пенсию, либо еще не дослужившиеся до этого льготного возраста сотрудники изолятора (которым в незапамятные времена выделили по соседству с трехметровой кирпичной стеной кутузки по клочку земли со сколоченным на нем из смехотворных материалов - шифера и прессованных опилок - домика на двух хозяев и используемой под приусадебное хозяйство клумбой) были этим новшеством весьма и весьма недовольны, так как "постояльцы" некогда изолированного от них объекта активно внедрялись теперь в их частную жизнь, доподлинно зная, куда и во сколько они уходят и в каком неадекватном состоянии порою возвращаются в свое семейное гнездышко. И это еще что, некоторые особенно неугомонные арестанты пытались даже вступить с ними в близкое родство, день и ночь охмуряя их дочерей, торопящихся в фокусе их непосредственной видимости с учебы домой или наоборот, что, собственно, без разницы. Либо эффектно выцокивающих каблучками по асфальтовым дорожкам после танцулек. Словом, страсти вокруг накалялись нешуточные. "Не надевать же на девочек паранджу", - роптали отчаявшиеся что-либо изменить отцы подрастающих красавиц. По мне так симпатичнее других была тугозадая вертлявая Олеська, давно уже, надо сказать, перезнакомившаяся со всеми "охочими" до этого дела обитателями централа, но которой я по возрастному цензу вряд ли в женихи годился. К тому же тема "старпера" и Лолиты в мировой литературе, если мне не изменяла память, была давно уже досконально исследована (если не самим Набоковым, то его подражателями). А мне, как отъявленному бумагомарателю, видимо, хотелось "поманьячить" над каким-нибудь более свежим сюжетным раскладом, не размениваясь на всякие повторения.
Вот я и ограничивался, не имея пока такового, благостными умиротворенными воздыханиями, соответственно, не переходящими за грань приличия, дабы, упаси Боже, не потревожить чистую юную душу в самом начале ее жизненного пути. Ну, почти что как Дон Кихот Ламанчский, который, возрождая на испанских просторах традиции достославного рыцарства, слагал дебелой крестьянской девушке чудные элегии, даже не ставя ее в известность об этом. Да и мой вдохновенный попутчик на стезе симулятивного противостояния, Серега Платонов, задерживаясь, как и я, частенько и только в своей камере у окна и обмениваясь со мною, благодаря их близкому расположению, впечатлениями об увиденном, тоже вскоре нашел свою симпатию среди, если, конечно, так будет прилично выразиться, сонмища надзирателевых дочек, в лице наиболее приглянувшейся ему Олеськиной сестры - Юльки, которая, для сведения, была чуть постарше, долговязая и светловолосая.
Напряжение, естественно, требовало выхода: вот он и отправил ей как-то в огород любовное послание (и не как-нибудь, а по древнему африканскому методу; единственно, с использованием современных подручных материалов, а именно: с помощью свернутого из старых газет в форме обыкновенной трубки-ружья и слепленного из хозяйственного мыла воланчика-пульки), которое и несло в себе рукописный заряд нежности, устремлявшийся точно в цель, благодаря небольшой сноровке и сконцентрированному усилию легких.
На что я, по отношению к брюнетке Олеське, скорее всего, вряд ли когда отважился, по ранее указанным причинам. Однако и у Сереги все вышло не так гладко, как ему, вероятно, хотелось. Посланная им таким экстравагантным способом любовная записка была в тот же день найдена на помидорной грядке вечно угрюмым Олеськиным папашей, в недавнем прошлом, как я слышал, воспитателем с малолетки, который, прочтя ее, долго потом в исступлении тряс кулаком в направлении сотен высыпавших из тюремных окон уголовных рож, наверняка консолидировавшихся для него в одну-единственную - улыбающуюся и ненавистную.
Такие вот дела! Любовная история набирала силу и, вероятно, могла бы иметь самые что ни на есть непредсказуемые последствия, до которых нынешним всяким там "мыльным операм", как говорится, "курить да курить", не получи он как-то по почте письмо от загадочной Елены, на двух тетрадных листах объяснявшейся ему в своем пресерьезнейшем чувстве, и утверждавшей при этом, что она является секретарем суда. И что она с первого взгляда воспылала любовью к нему, как только его завели в судейский кабинет, в феврале месяце, на продление санкции на арест. Где она, следовательно, сидела чуть в сторонке за письменным столом и фиксировала весь этот процесс.
Серега был поражен и очарован, и, конечно же, тотчас забыл о своем безответном увлечении Юлькой, под воздействием довольно-таки определенной заявки на столь многообещающий "амор". А заодно и о предыдущем - некой Ольгой, администратором продуктового магазина, которая стала его законной женой, но, не дождавшись даже выяснения судом степени его вины и, тем более, психиатрической вменяемости, по процедуре уголовного преследования - махом развелась с ним и выписала со своей жилплощади.
"Юный Казанова" был настолько заинтригован неожиданным обращением к нему таинственной и, несомненно, прекрасной незнакомки, что первоначально, помнится, даже засомневался в его правдивости, полагая, что это какой-то неудачный розыгрыш. И предлагал мне, как единственному близкому ему человеку, выслать по арестантской "дороге", состоящей из многочисленных натянутых между нашими жилыми помещениями вязочек ("коней"), это самое любовное послание, чтобы я, дескать, убедился в его подлинности и составил на этот счет свое мнение. На что я, хорошенько подумав и отказавшись его читать, по тем же каналам связи предложил ему не теряться в догадках, а написать очарованной им судебной работнице по указанному на конверте адресу ответное письмо и подождать от нее потверждения серьезности ее намерений в виде второго письма.
На все про все, по моим расчетам, должно уйти максимум две недели, и разве же мы ими не располагали?
С чем Серега благоразумно согласился и пропал из зоны досягаемости, как абонент - опять же, вынужден уточнить, редкостной в те годы в камерных условиях - сотовой связи, ровно на сутки, похоже, сочиняя ей какую-нибудь эпистолярную арию в том же духе, что сотворила и она.
Тогда как я, тем временем, не находя себе занятия и поостыв немного к вечно мельтешащей под окнами Олеське, принялся просматривать чудом не использованные еще на самокрутки и какие-нибудь прочие повседневные потребности обрывки старых газет, которые, кстати сказать, были в большом дефиците и редко когда обновлялись, так как администрация СИЗО города Сызрани в категоричной форме отказывалась принимать от родственников с передачками прессу, причем никак не аргументируя свое очевидное самоуправство. А та, что у нас имелась, в основном привозилась самими же заключенными с этапом - оттуда, где режим содержания был чуть послабже, - обычно из ИВС, и где, по идее, он должен был быть, как раз наоборот, намного строже. Но, как говорится, каждая метла метет по-своему - и особо-то с этим не поспоришь.
"(...) Нет пожалуй, ни одной такой страны в мире, где бы власти так беспардонно обманывали свой народ, как это делается в России (...) Разве что в какой-нибудь банановой республике, живущей по законам джунглей", - упоенно читал я статью журналиста Вячеслава Костикова в газете "Аргументы и факты", бережно собирая ее по клочкам, как подвергнувшуюся разрушению реликвию. А отсюда, не имея семи пядей во лбу и природного дара к аналитическому мышлению, не трудно было догадаться, почему заправилы здешнего новогулаговского мирка так целенаправленно оболванивали нас, лишая доступа к какой бы то ни было не подвергнувшейся цензуре информации, а вместо нее методично подсовывали нам в специально приспособленное для всевозможных нужд дверное окошко-"кормушку", рафинированную газетенку карательных органов под глумливым названием "Тюрьма и воля". По-зэковски - "сучка". А то еще вдруг, мол, невзначай прозреем, пока сидим. Вот ведь как! Но, невзирая на все это нелегкое для нас из-за отсутствия движений и мыслительной нагрузки времяпрепровождение (не все же любят в карты резаться и по нарам прыгать), мы с Серегой Платоновым стоически продержались все три летних месяца, ушедших на согласование документов между инстанциями, прежде чем были препровождены в город Казань на стационарное освидетельствование, так как на "пятиминутке" мы повели себя, как и договорились, отчаянно отмалчиваясь, то есть как надо! И врачи, разумеется, недовольные этим, даже не скрывали своих последовательных шагов "по выведению нас на чистую воду", о чем, как помнится, персонально ставили и его, и меня в известность, в весьма неуравновешенной форме. Сдавали, сдавали у них нервы (а то еще, говорят, не заинтересованные лица - ну-ну...)! Психиатры, тоже мне - один в один психопаты-менты.
Но это из области внешних отношений, а в личном плане, ответив на первое письмо прекрасной незнакомке по имени Елена, которую, к своему великому сожалению, Серега все никак не мог вспомнить, он с нетерпением ждал второго, с подтверждением серьезности ее любовного чувства. Но такового, увы, все не было и не было, и как ему представлялось, исключительно по вине тюремной цензуры, которая его просто-напросто, как это звучит на здешнем сленге, "морозит".
Поэтому этап, по его словам, путал ему все карты.
И когда ему уже сообщили об отведенном часе на сборы, он меня очень просил, крича "решку"6, чтобы я перед отъездом захватил это самое буквально мифическое письмо, если оно все-таки придет в Татарию, и передал оное там, на месте.
- Ясность полная... прогон принят, - не щадя голосовых связок, орал я ему в свой черед тюремными словечками, на глазах у вертящей бедрами Олеськи, мысленно отмечая для себя: "Значит, едем!".
И помахал на радостях высунутой наружу ладошкой исподволь следящей за нашим разговором провинциальной приме, которая, как ни поразительно, мне ответила - да еще каким расчудесным образом - воздушным поцелуем!
Ой, ты моя маленькая!
Дульсинея Тобосская - "Засра...кая"...
То бишь Олеська "Помидорная".
Надзирателева дочь, - слагал я в уме первые строки посвященной ей изумительной элегии, которую как-нибудь на досуге собирался обязательно завершить.
А через неделю и меня назвали на этап, и я принялся спешно укладывать баул, в который, помимо всего прочего попали две совершенно замечательные книги из тюремной библиотеки, и которые по возвращении - честно-честно! - я намеревался туда вернуть. А вот какие это были книги и вернул ли я их в тюремную библиотеку, как и многие другие, произошедшие с нами в пути немаловажные подробности, можно будет узнать уже в последующих главах пишущейся, так сказать, "на колесах" патриотически-неотложной (как репортерская "злободневка" и, в тоже время, "классически-нетленное" произведение) поэмы, которая, есть шанс, быть может, научит власть предержащих люд бесправный уважать!
Глава 8. Склонность к побегу
Не очень-то это приятное занятие - этап, хочу я вам заметить. К тому же унизительное. Но после трех месяцев пребывания в бетонном склепе, куда меня по возвращении с процедуры амбулаторного освидетельствования, можно считать, что замуровали заживо (а в общей сложности набралось около полутора лет, и это только по последнему обвинению), предстоящая мучительная пертурбация поначалу воспринималась как величайшее благо, как легкий экстрим или развлечение.
Едкий специфический запах железнодорожной насыпи на первом же вздохе бил по мозгам, как стакан из распитой с кем-то за компанию в привокзальном буфете бутылки дешевого портвейна, от которого, впрочем, через пять минут начинало мутить и желудок сводило, как после порции сильнейшего яда, вот-вот все обратно полезет. Причем на виду у пассажиров дальнего следования, судя по их раскрепощенному поведению и свободному летнему одеянию - курортников, ссыпавшихся с подножек тамбура, как горох из надорванного мешка, и прохаживающихся по узкой (видимо, по известной сызранской бедности), заменяющей перрон асфальтовой дорожке, разминая затекшие без движения конечности, или, как еще говорится, для кратковременного променада перед возобновлением хоть и, наверняка долгожданного, но несколько утомительного путешествия, которое по всем признакам должно было вызывать только приятные эмоции.
А тут вдруг мы - этапники, одним своим измученным, нелицеприятным видом всю благообразную картину мира портящие. Это сразу же было видно по их брезгливо-сконфуженным лицам, которым, не иначе как по причине отсутствия должного воспитания, они просто не умели придать выражение чопорного английского безразличия. И хотя расстояние между нами было приличное, и зрелище для нашего российского менталитета привычно-заурядное, они глазели на нас неотрывно, будто и посмотреть было больше не на что. Таращились, как на ранее невиданных изгоев, либо разодетых кто во что горазд, бомжей, которых только что выловили по подвалам и, вместе со всем их нехитрым скарбом, отправляли теперь, под конвоем из собак и автоматчиков, куда-нибудь подальше от глаз людских, за город, на свалку, да бог знает куда еще. Ладно хоть не в лютый мороз!
Рассказывал же мне как-то в спецприемнике один бездомный татарин по имени Рашид схожую историю о том, как омоновцы периодически вывозили его из Казани на милицейском "Пазике", заодно с другим подобным ему отрепьем, и бросали там, за ее пределами, предварительно отвесив приличных тумаков, дабы окончательно отбить всякое желание возвращаться обратно и засорять своим присутствием кичащуюся процветанием тысячелетнюю мусульманскую столицу.
И вот однажды, как продолжал рассказывать Рашид, проделали это, как нарочно, в сорокаградусный крещенский мороз, в темень, когда на трассе Казань-Чистополь не ходила ни одна случайная машина. И многие из них в ту злополучную ночь позамерзали насмерть. А он, благодарением Аллаха и своего крепкого закаленного организма, выжил, и на первой же предрассветной попутке отбыл в направлении Самары, откуда собирался добираться "зайцем" на проходящем поезде куда-нибудь поюжнее и где, стало быть, так безжалостно не губит людей ночная стужа и ни с того ни с сего, взъевшаяся на них республиканская администрация. Но был "отловлен" на железнодорожном вокзале вездесущими "царскими опричниками" и посажен - за неимением "тугриков" на откуп - в спецприемник, где, кстати, и познакомился со мной, задержанным и содержавшимся в нем за мелкое правонарушение - якобы, я выражался нецензурной бранью у местного отделения милиции - ну, в общем, все как обычно у нас в стране, а на самом деле за участие в правозащитной деятельности. Словом, оказался я не в том месте, не в тот час, ибо, как убежденный антиглобалист и нейтральный миросозерцатель, специально никогда не лез в политику.
Так вот, а к полудню следующего дня мы с ним оттуда уже бежали, "закосматив", - по его же оригинальному выражению, - под острое инфекционное заболевание. В народе именуемое поносом, а по-научному, значит, диарея. Не сразу, конечно, а дождавшись, пока нас отвезли на скорой помощи в больницу. И, так как конвой "суточникам" не полагается, мы тут же оттуда и сбежали - я в Тольятти, к мамкиным беляшам, а он в Анапу к виноградной лозе и морю. Сотрудники спецприемника, как сейчас помню, перед посадкой в "мапузовскую" колымагу озабоченно спрашивали меня: "А ты не слиняешь оттуда?" "Как же, не дождетесь!, - без тени сомнения отвечал им я. - У меня же тут остаются изъятые у меня при аресте дорогие вещи - очки от "GUCCI" и ремень от "BOSS". "А-а-а", - понимающе кивали они с глупыми выражениями на лицах. Очки с ремнем, конечно, жалко. Фирменные были. Ну да хрен, как молвится, с ними, зато лето погулял, пока меня по новой, теперь уже по-серьезному, как бегающего от охотника зайца, не изловили. Знай себе, не унывай, не сегодня-завтра из тебя рагу изготовят! Однако и эта головокружительная история с мнимым расстройством кишечника и обманом наивных сержантов и сердобольных врачей не прошла для меня бесследно - местные тольяттинские оперативники из УВД откуда-то про нее прознали. И уже по этому, как и по тому административному, шитому белыми нитками, уголовному производству, предусмотрительно зачислили меня в разряд "побегушников", колоритно прочертив их неотъемлемый символ - красную полосу жирной биссектрисой из угла в угол и поперек моего личного дела, хранящегося в толстой канцелярской папке с соответствующим вкладышем внутри. А потому, когда нас высадили из автозака, то мне одному из всего нашего разношерстного спецконтингента тут же нацепили на руки "браслеты", при этом даже не подумав о том, как же я теперь буду тащить свою необъятную пропиленовую сумку, путающуюся под ногами и тянущую меня мертвым грузом, как пудовая гиря утопленника, на всем протяжении пути. Был бы я овчаркой, я бы сообразил и взял ее в зубы, но я-то, как-никак, родился человеком и не мог отрешиться от этой глупой иллюзии, прямо-таки не зная, как мне дальше быть.
Пока другие этапники, видя мое замешательство, не пришли мне на помощь и не подхватили сумку за обе ручки, любезно взявшись донести ее до места посадки.
Я шел рядом с ними налегке, поглядывая по сторонам и не только легкими, а буквально всеми фибрами своей истосковавшейся по воле души впитывал в себя этот казавшийся мне сладким-пресладким вокзальный воздух. И не удивительно, что уже через пару минут ходьбы в обход стоящей перед нами сплошной стеной зеленой гусеницы вагонов, к четвертому пути, у меня возникло острое желание воспользоваться ситуацией и дать деру, бросившись наперерез идущему навстречу нам по левую сторону локомотиву. Я даже мысленно обыграл эту стремительную сцену в действии. Вот я протискиваюсь между ковыляющими рядом со мною гуськом бедолагами в телогрейках, отталкиваю от себя конвоира, который от внезапности может потерять равновесие и завалиться на рельсы за секунду до того, как по ним простучат тяжелые, все перемалывающие на ходу колеса неудержимого и бездушного в своей многотонной инерции состава. Раздастся пронзительный человеческий вопль и возникнет паника, но я уже буду бежать вперед, мало что соображая, задыхаясь и покрываясь потом. Надолго ли меня хватит? Вряд ли. Я далеко не тот, каким был раньше, и за все эти будто проведенные в невесомости дни и месяцы малоподвижной жизни мышцы мои настолько атрофировались, а легкие ослабли, что я задыхаюсь после пяти минут ходьбы, как дряхлый старик, страдающий астмой или болезнью сердца. То есть нечего было даже и думать ни о каком рывке или кроссе, в этом-то я как раз отдавал себе четко отчет. Зато можно было, проскочив перед носом стремительно приближающегося состава, тотчас же запрыгнуть на одну из его многочисленных подножек, ухватившись руками за поручни, - тешил я себя другой мыслью, но опять же ненадолго, прекрасно сознавая, что проделать столь виртуозный трюк мне будет не по силам, даже если бы я был таким же ловким и прыгучим, как, допустим, китайский киноактер Джеки Чан, как известно, не терпящий замены каскадерами. Руки мои были предусмотрительно закованы в наручники, мне не стоило забывать об этом ни на минуту, тем более, в таком ответственном намерении как побег, о котором, как выясняется на деле, я неустанно подсознательно думал. "Снять бы их?" - мелькнуло у меня под черепной коробкой. Только каким образом? Да и знай я даже, к примеру, как это делается, - что потом? - также молниеносно размышлял я о последствиях и приходил к выводу, что в этом-то и заключается весь фокус неоправданной рискованности данного предприятия, потому как деться-то мне в этой проклятой стране в общем-то некуда. К родственникам в Самару? Да они меня на другой же день, из-за создаваемых мной вынужденным присутствием неудобств, сами в милицию сдадут, мотивируя это подленькое решеньице благими целями, невзирая на то, что я у них разъединственный племянник, и они мне приходятся, по материнской линии, дядей и тетей. В отчий дом, в "хрущобу"? Так там через пару часов после успешно осуществленного побега все обложат менты. И везде, где бы я ни появился, по прошлым адресам, меня будет поджидать круглосуточная засада. Пуститься наутек за кордон, где у меня никого из родных и знакомых нет? И где жить мне точно будет не хуже, чем в этом типичном Майданеке или Освенциме, иначе именуемом Российской Федерацией. Это, конечно, можно. Но вот автоматчика этого проклятого жалко. Его ведь, как в мясорубке, со всей его амуницией и патронами перемелет. А вдруг у него дети? Это вечное "вдруг", разочарованно вздыхал я, глядя вслед идущим впереди зэчкам-девчонкам, постоянно удерживает меня от решительных действий. Короче, я повязан с этой "гребаной" отчизной по рукам и ногам, погряз в предрассудках и, к тому же, арестован. Я весь в противоречиях, но при этом, правда, до сих пор еще, как ни странно, не сошел с ума, и в моих венах по-прежнему, как в хорошо отлаженной радиаторной батарее, циркулирует горячая кровь, порождая в мозгу неизбывную тягу к свободе и неиссякаемую ностальгию по родному дому. Вплоть до того, что, по возвращении, я готов упасть перед ним на колени и в отчаянии расплакаться и взмолиться Богу. В которого я, кстати сказать, никогда особо-то и не верил. И не потому даже, что воспитывался под бдительным оком партии и комсомола, правящим больше полвека умами масс и нетерпимо относившимся к религиозным настроениям каждой отдельной личности. Нет! Не поэтому. Просто не испытывал потребности и все тут, хотя сам за собою частенько замечал, что нет-нет, а соотношу свои, выстроенные в словесный ряд, помыслы с именем Господа. Причем, даже не знаю, по какой причине я это делаю. Так уж, наверное, у русского человека принято, подобно многим другим, тянущимся к вере, народам и малым народностям - сопоставлять свои поступки и волеизъявления с устоявшимися нравственными ценностями, в данном случае, делая это через проповедующий их религиозный символ.
Эх, как там сейчас, интересно, поживает мой бездомный приятель Рашид, чудом уцелевший при окончательном изгнании из Казани, куда я теперь почти добровольно еду. Надо мне это больно! И почему я вместе с ним тогда не свалил, по его выражению, бродяжничать в Анапу, а вернулся в свой недружелюбный Тольятти. Говорил же мне этот провидец-бомж, говорил... и почему я его в тот раз не послушал? А другого уж, конечно, случая не будет. Валялись бы мы сейчас с ним дружненько на горячем южном песочке, любовались оголенными фигурками девчонок, плевали виноградными косточками в небо. Эх, что сделано, то сделано, и нечего теперь горевать об этом.
Занятый этими тревожными мыслями, надо сказать, так я ни на что отчаянное и не отважился. Благоразумие возобладало. Глупостей-то всегда успеть понаделать можно! Мою неподъемную сумку (вроде, ничего такого тяжелого и не положил в нее?), так и донесли до "столыпинского" вагона мои случайные попутчики - спасибо им. А я, глядя на это, еще раз пожалел о том, что тюремные шныри наотрез отказались оставить ее до моего возвращения в каптерке, прикрываясь каким-то сомнительным предписанием, которое, якобы, не позволяет им хранить вещи пусть даже и временно отбывающего оттуда спецконтингента.
Конвоиры, держа оцепление, приказали нам присесть на корточки и дожидаться дальнейших распоряжений. В то время как кто-то старший из них, видимо, принялся оформлять документы по передаче нас своим коллегам, специализирующимся строго на железнодорожно-надзирательной деятельности, находящимся внутри вагона, внешне ничем не отличающегося от других, относящихся к основному пассажирскому составу. Только окна у него были укреплены изнутри стальными прутьями, но разве это разглядишь с первого взгляда? Да еще снаружи. Едва ли! Вся эта неприглядная сцена по-прежнему разыгрывалась на глазах у курортной публики, которая, просто из любопытства, так и крутилась возле нас, копошась, как цыплята в дорожной пыли, по обеим сторонам путей на захудалой станции Сызрань-город, явно не оправдывавшей эту заложенную в названии широко идущую перспективу. Деревня - она, как говорится, и в Африке деревня! "Барышни" живописали дряблыми, цвета куриных окорочков ляжками, выпиравшими вниз из-под узких обтягивающих коротких юбочек и шорт, а их кавалеры, будто беременные бабы, прикрывавшие свои неразрешенные от бремени животы одетыми навыпуск футболками, блуждали возле них, очумело попивая из горла бутылочное либо баночное пиво. Безусловно, я сознавал, что это не девятнадцатый век, когда этапируемых по Руси каторжников во всех населенных пунктах встречали с состраданием и участием, повсеместно оказывая им посильную помощь - кто табаком, кто хлебом, кто добрым словом. Вертухаи, обычная солдатня, ругаются, но разве же это кого-то остановит!
И это, опять-таки, если верить нашим гуманистам-классикам, которых при всем моем к ним уважении, на свою беду, я начитался за свою бытность, похоже, несколько чрезмерно.
Некогда было больше думать об этом - началась погрузка. Во время которой я все же успел всему этому вольному жестокосердному сословию, пялившемуся на нас с высока своего независимого положения, на прощание состроить такую препротивную звериную гримасу, что они, как мне показалось, в ужасе побежали от меня и чуть не попередавили друг друга, прячась кто куда может. Доктор Лектор из американского триллера "Молчание ягнят" против русского зэка теперь им пай-мальчиком покажется, - пусть они только себе для сравнения этот DVD-диск включат. Размечтался я, удовлетворенный достигнутым результатом. Но и это, как нетрудно догадаться, далеко не все еще мои проделки на этой, если, конечно, можно так выразиться, арестантской ниве. Были и другие. Но о них, скажу я вам, предстоит узнать, только заглянув в продолжение нашей, не терпящей отлагательств и, надо отдать ей должное, раскрывающей себя всегда с самых неожиданных сторон хулиганской поэмы. Любопытно? Вот и читайте.
Глава 9. Первые жертвы
Наручники с меня сняли, и я почувствовал себя свободнее. Только ненадолго. Под окрики и взмахи дубинок свирепых вояк все полетело наверх одним потоком - люди и сумки. В итоге я в очередной раз за свой четвертый десяток лет усомнился в правоте дарвинской теории, как мне сдается, безосновательно утверждающей, что человек произошел от обезьяны. По-моему, наоборот. Как бы мне еще преуспеть в этом! Я подкинул сумку как можно выше и полез вслед за ней, хватаясь за поручни, в железное нутро вагона, замершего, будто в чистом поле, на площадке, не обустроенной перроном. Двадцать первый век, Сызрань-город! Какой там, к черту, город?! Батька Махно в сопровождении татаро-монгольской орды, путая территориальные и исторические параллели, вот-вот из-за ближайшего угла на оголтелой коннице вырулит - подспудно померещилось мне, когда я вдруг почувствовал, что моя тяжелая пропиленовая сумка, по всей видимости, не доброшенная мною, перевесившись, навалилась на меня всей своей непомерной тяжестью и увлекла восвояси на жесткую, как грунтовая дорога, насыпь между путями. В первую секунду я даже подумал, что меня парализовало - так сильно я ударился спиной о что-то острое. Скорее всего, о камень, из каких, собственно, и состояло данное покрытие. Но нет, на этот раз, кажется, все обошлось - "клешни" мои исправно действовали. Сумка перелетела через меня и слегка оглушила ничего не подозревавшую овчарку, судя по всему, суку, которая покорно стояла в оцеплении - чуть позади моего распростертого тела - рядом с держащим ее на поводке конвоиром и, должно быть, о чем-то самоуглубленно мечтала, так как на мое в общем-то упреждающее, для заложенной в нее природой сметливости, падение, да еще и произошедшее в непосредственной близости от органов ее чувств, как-то: осязания, обоняния, "аэродинамики" и т.д. и т.п., никоим образом не прореагировала. И напрасно! Что ни говори, а нельзя - пусть даже ты не человек, а всего лишь собака - так безалаберно относиться к своим непосредственным обязанностям, нельзя! И все приключившееся в дальнейшем было тому наилучшим подтверждением: ее тяжело дышащая разинутая пасть от пришедшегося в лобную кость удара мгновенно прикрылась, безжизненно издав отчетливый металлический звук защелкивающегося "компостера". Поклажа отлетела ко мне обратно. "Компостер" расщелкнулся, овчарка взвизгнула и, метнувшись резко вправо, тяпнула за икру ближайшего от нее увальня в солдатской форме. Тот от боли панически взвыл и запрыгал на месте, пытаясь при этом в отместку пнуть ее в брюхо тяжелым армейским ботинком. Однако, зря он только старался: животины рядом уже не было. "Гуси" у нее в голове, несомненно, перепуганно разлетелись, и она тотчас побежала их ловить, увлекая за собой фактически привязанного к ней этапного вертухая, а тот, в свой черед, еще кого-то... Вследствие чего вся эта ватага из людей и, так сказать, братьев наших меньших, навалилась на меня одним скопом. Укушенный за икру автоматчик, в конце концов, потерял равновесие и тоже составил им компанию. Получилась каша-мала. Карабин поводка, затвор автомата и собачьи зубы лязгали, как скорострельный пулемет, без перерыва. Во жара где была, во жара! Иначе и не скажешь.
Словно невидимая паутина стягивалась над нами. Мы пытались выцарапаться из нее, но от этого только запутывались еще больше. А те, кто как Чип и Дейл из американского мультфильма, шли нам на помощь, делали еще хуже, невольно сами попадая в эту потасовку и окончательно разваливая ряды оцепления. Одежда разлеталась на нас в клочья - овчарка безумствовала, сдирая ее с нас чуть ли не вместе с кожей. То и дело слышались страдальческие возгласы: О-у-а! Больно же, больно! В довершении ко всему, очевидно, снятый с предохранителя чьей-нибудь нервно дернувшейся рукой или лапой взведенный автомат начал палить короткими очередями. И ладно хоть, дуло его было задрано в воздух, а то бы без трупов, несомненно, не обошлось. Высыпавшая было поглазеть на эту бесплатную "клоунаду" и все еще не покинувшая прямо-таки "боевой плацдарм" курортная публика по новой, после моего недавнего устрашающего рыка на них, "наложила в штаны" и чуть не свалила на бок поезд, пока, тесня и отталкивая друг друга, взбиралась обратно по вагонам. Нашу же, как бы завязанную узлом "гоп-компанию", это последнее происшествие со стрельбой, похоже, только отрезвило. Да и силы нам на тот момент заметно изменили. Потому как, перестав отчаянно биться и выверяя движения, мы постепенно высвободились и поднялись на ноги - я, пять конвоиров и собака, все перепачканные в дорожной пыли и изодранные, ну точно пугала. Я полагаю, что в другой ситуации мы стали бы предметом всеобщего веселья, но только не сейчас, когда страсти предельно накалились. И те из случайных очевидцев, у кого минуту назад пули свистели над головами, а адреналин кипел в крови, вели себя несколько по-другому: одни глазели на нас из-за толстых стекол отходящего поезда, разинув рты, будто до смерти перепуганные дети, а другие боялись выглянуть из-за своих лотков-колясок, прячась за ними, как за баррикадами. А что они думали, что они в сказку попали что ли?! Этапирование зэков, как-никак, мероприятие серьезное!
- Эй, пехота, вы что там, белены объелись? Давайте грузите его быстрее, - нетерпеливо гаркнули сверху.
- Баул забирай и вали отсюда, чтобы наши глаза тебя больше не видели, - поторапливали меня опомнившиеся служаки. А еще говорят, что беда сплачивает людей? Куда там!
От пережитого я, вероятно, тоже, не хуже собаки, отчасти сбрендил, раз уж вместо своей сумки машинально схватил что-то гуттаперчевое и податливое - натурально напомнившее мне ее ручки, но на поверку оказавшееся крестцом и холкой понуро стоявшей поблизости твари и, одним рывком, закинул ее - родимую! - в тамбур. А когда уже понял, что натворил, чтобы хоть как-то сгладить оплошность, шутливо крикнул вдогонку: "Получай, фашист, гранату!" Результат, правда, вышел совершенно обратный... Своей новой выходкой я только подтвердил, что с моей стороны это была форменная подлянка. "Граната" разорвалась без задержки. У овчарки как бы открылось второе дыхание, и она остервенело принялась отщелкивать резцами по мясистым чреслам застигнутого врасплох железнодорожного конвоя. Беспечность и высокомерие были наказаны. Сумасшедший рев повторился: о-у-а! Помогите! Только теперь он был усилен акустикой тамбура - как бы громкоговорителя, для полноты звучания и охвата горизонта, подвешенного над землей. Эффект был невообразимый. Пришествие антихриста, наверняка, наделало бы меньше шума. Греческий бог Зевс разил бы в гневе молнией ослушавшихся его людей, вне всякого сомнения, не с такой всесокрушающей силой. Знаменитая собака Баскервилей в этом плане скажем так, рядом не стояла с непревзойденной летающей сукой. По всем прогнозам она должна была победить. Но и вольнонаемная солдатня не сдавалась, и овчарка скакала под их пинками и ударами, как каучуковый мячик, или залетевшая откуда-то крутящаяся старинная бомба. Разве что не дымила. Так и сиганула, не выдержав ответного натиска, служебная псина оттуда, на всей скорости, в сторону зевак из соседнего, медленно ползущего по рельсам, как раненый удав, турсостава, и прямо на слабый женский пол, вздумавший было разобрать стихийно сооруженную оборонительную линию из набитых диареей торговых люлек и, в связи с чем, не успевших унести подобру-поздорову ноги - и только после этого собака потерялась из виду. Возможно, доведя тех и других до кондрашки, бросилась под поезд.
- Найда, Найда... куть, куть, - жалобно звал ее хозяин, пристально оглядывая округу. - Может, еще вернется? - терялся он в догадках.
- Свят-свят, - крестились жертвы ее нападения.
- Много срока дали? - поинтересовался у меня самый любопытный из них, с торчащими дыбом усами.
- Пока еще ничего не дали, только хотят...
- А куда тогда едешь?
- Едешь? Кабы так... везут, старшой, везут... в Казань на экспертизу.
- В дурку что ли?
- В нее самую.
- Признают! У тебя все задатки есть, помяни мое слово. И как я это сразу не понял? Ты же на маньяка похож. Ну вылитый Чикатило. Только вот без очков, поэтому я, должно быть, и не разглядел тебя сразу. Это значит, что где-нибудь через месяц ты возвратом попрешь? - соображал он "по ходу пьесы". - Тогда я увольняюсь с работы! Ноги моей здесь больше не будет. Мне жизнь дороже...
Вот и поговори с таким, невольно напрашивался вывод.
Растерзанный железнодорожный конвой злорадно поджидал меня наверху. Я опасался попасть к нему в руки и всячески хитрил, оттягивая эту, не сулящую мне ничего хорошего, встречу. То у меня ступня на скользкую ступеньку, как зуб на зуб, не попадала, то кисть с поручня соскальзывала, то я поклажу свою никак не мог отыскать, ошибочно виня во всем внезапно обострившуюся близорукость. Гордость не позволяла мне признаться в собственной трусости. Так что, обманывая других, я одновременно обманывал и себя самого. Кстати, вполне успешно. Правда, только в последнем случае. А вот в первом... короче, меня быстренько раскусили, и потерявшая терпение наземная стража, понукаемая "разъездной", просто-напросто взяла и закинула меня, предварительно раскачав, как ватный тюк, вдогонку за все-таки брошенной мною пропиленовой сумкой, а конкретно - в пышущее, как доменная печь, гневом жерло.
"Там, бум, бам", - посыпались на меня со всех сторон удары.
- Это не наши методы, братцы! - пытался я образумить в перерывах между сдавленными воплями вымещавших на мне зло конвоиров, и на что они, ничуть не унимаясь, отвечали:
- Еще какие наши!!!
Метров десять я летел вглубь вагона, не касаясь пола, и только очутившись запертым в камере-купе, заодно с другими, такими же, как и я, этапниками, смог немного придти в себя и отдышаться.
(А может, вся эта история со стрельбой и овчаркой мне лишь померещилась? Хотелось бы, конечно, чтобы так оно и было, да вот только мои ушибы, как и рваная одежда, говорили как раз об обратном...)
Примерно минут через десять, просмотрев сопроводительные документы, всех нас, принятых на станции Сызрань-город заключенных, начали одного за другим выводить в коридор для шмона и пересадки в другие помещения подобного типа. Так я оказался в узком закутке размером с телефонную будку и по мрачности в точности напоминающем чулан, в каких живет Бармалей - вымышленный персонаж, промышляющий киднепингом и которым без устали, помнится, меня пугала моя добрая садистка (ручаюсь за это сопоставление!), бабушка, в детстве. Каково же было мое удивление, когда я убедился в том, что она была абсолютно права и нисколько меня не обманула, ибо там их обнаружилось сразу двое. И думаете, как их звали? Ни за что не догадаетесь! Не по-"мультяшному", не заморочено: одного - Димка, а другого Коля. Во всяком случае, так они мне представились, в свою очередь, услышав и от меня мое как обиходное, так и паспортное обозначение: Василий.
- Ветров, - по инерции уточнил я, хотя они меня этого и не спрашивали.
Вроде, люди как люди, только очень уж диковаты, на первый взгляд, - подсказывал мне внутренний голос. И выходит, зря я, было, приготовился отбиваться от них, как от японских камикадзе, на которых они тоже были удивительно похожи. Я таких в кино видел. Но поняв, что они сами меня испугались и даже и не планировали проявлять никакой агрессии, а при малейшем натиске с моей стороны, вероятно, готовы были сдаться в плен без боя, я и в дальнейшем повел себя мирным образом, окончательно успокоившись и приняв непосредственное участие в коллективном обустройстве.Ко всему прочему, мне не мешало переодеться, так как вследствие недавней стычки с овчаркой вещи на мне были безнадежно подпорчены - фуфайка-то бог с ней, но вот "трикошки"... порывшись в "сидоре", я быстро нашел им замену - снял кроссовки и влез в старенькие поношенные джинсы черного цвета (которые, в случае провала нашей с Серегой задумки с психушкой, сообщу по секрету, берег в лагерь), а затем достал оттуда же и обулся на время дороги в сланцы. "Бармалеи" последовали моему примеру - им, видите ли, тоже захотелось домашнего комфорта! Натурально, как людям...
Выбросить неподлежащие починке "трикошки" было некуда, и я наугад кинул их на дно баула - сгодятся на какие-нибудь тряпки. После чего, заранее не согласовывая свои действия, мы все по очереди запихнули сумки под нижнюю полку, перед этим вынув из них аккуратно сложенные одеяла, и принялись расстилать их по жестким деревянным поверхностям "плацкартных" диванов, чтобы помягче было сидеть или лежать на них в течение предстоящего тряского пути, и кому где показалось удобнее, конечно. Я, особо не задумываясь, предпочел вторую, среднюю полку. По правде сказать, к тому времени меня слегка приморила вся эта этапная маета, и мне захотелось с полчасика прикорнуть в относительно спокойной обстановке. Полумрак закутка, лишенного привычного окна, всячески располагал к этому. Димка решил остаться внизу, а Коля, неожиданно объявившись "обиженным", что по тюремным представлениям совсем уж плохо, спросил у нас позволения забраться на третью, верхнюю полку, скорчив для видимости такую жалкую безнадежную гримасу, что мы не решились отказать ему в этом. Тем более что сами не собирались пользоваться той запредельной верхотурой.
- Залезай. А ты, кстати, куда направляешься? - попутно спросил его Димка.
- В Татарию. На освидетельствование.
- Надо же? И я тоже...
- И я.
- И ты? - вылупившись на меня, безмерно поразился попутчик, у которого, в отличие от Коли, "по жизни все было ровно". Во здорово, во здорово!
- Что здорового-то? Тут плакать нужно.
- Почему?
- Столько дураков собралось в одно время и в одном месте. Я за схожую ситуацию сижу сейчас, между прочим.
- А-а. А тебя как звать? - утратил он нить нашего разговора, а заодно, если судить по его глупому вопросу, и свою память. Удивляться тут, в общем-то, было нечему - хотя и среди чокнутых, по слухам, встречаются интеллектуалы...
- Я же тебе пять минут назад говорил - Вася Ветров...