Ноги - босые. Толкнуться пяткой об асфальт, и - GO, GO, GO, TEEN ACTION FOREVER!
Никто мне не нужен... ни друзья, ни подруги... кроме меня самой.
(А злые чёрные птицы с тополя кричат: " - Ну что, кр-р-расавица? Хорошо одной век вековать?")
Петя, Петя! Блин, каким ты был недотрогой. Как мы тебя хейтили... всем гуртом! Как я хотела, чтоб случилось что-нибудь плохое.
Говорила: "Плакать не буду!" А теперь вот... Затосковала. Всерьёз.
После того, как "Лада" на тебя наехала.
После похорон. Но я же, черт меня раздери, не знала, что ЭТИМ не кончится!
Что прилетят чёрные птицы. Возьмут меня на крылья; отнесут в дальние страны. И расскажут, и покажут, куда ты на самом деле пропал.
Глупый, одно слово!.. Главное - сам туда подался. Никто ведь насильно не уговаривал.
А мне теперь идти, блин, выручать.
...Скейт жужжит. GO! Всё дальше и дальше. Да здравствует дорога!
*
"Твой враг", -- сказали птицы, -- "Zatanai". Я сперва не поняла, испугалась даже. А потом сообразила... Внезапно. Ну, Сатана -- он Сатана и есть. Ничего нового; все как обычно, и потому -- скучняк!
Короче, где наша не пропадала... Прорвемся!
*
На пути у меня - Автоматический Дом. Грузное шаровидное тело - оно сплошь и рядом усыпано иглами, куцыми (и не очень) антеннами, манипуляторами-ходунками. И заросло грязью. Ржавчиной. Полустёртыми граффити.
- Девонька, девонька! Я уж полсотни лет тут стою, люди про меня забыли...
- Так чем же я тебе, убогонький, могу помочь?
- Без горячей воды, девонька, совсем истомился. Вымой меня, выпари; кипяточком, как следует, обдай. А уж я в долгу не останусь. Хоть советом, хоть чем ещё - помогу.
Вздыхаю:
- Не надо никакой отплаты, Дом! Бед у меня, конечно, дополна... да как-нибудь сама справлюсь. А помыть - помою, чего ж нет?
...Пар медленно сходит; стенки Дома горят чистым зеркальным сиянием. Я в последний раз прохожу по ним тряпкой.
- Ну вот, другое дело. Теперь - красавец!
...Потрепав на прощание дверную ручку, я снова встала на скейт - и LET US GO MAN, GO GO GO! LET'S MAKE IT!
*
Много их, вредных, настырных, но -- по большому счету -- не страшных, даже смешных, вставало у меня на пути. Деревцо, которое я подвязала мотнёй от своих брюк. Собака, чуть было не цапнувшая (ох уж эти мне сторожевые зверюги!.. Но я откупилась сарделькой. Несвежей ещё, ко всему).
Чёрный кот, пытавшийся меня расцарапать. (Тоже откупилась -- дала ему ветчинки).
В общем, имя им легион.
Потом я подъехала к громадному обрыву. По ту сторону ничего не было. Только тьма.
Во тьме блестели чьи-то жадные глаза. А может, это были зубы; не знаю.
Разогнавшись, я перелетела дыру в земле. Скейт выскочил из-под ног, свалился куда-то (во мраке не было видно, куда. И слышно тоже не было. Наверное, прямо в глотку к Чёрному угодил). Меня несло вперёд - по инерции, чисто по ине... Потом я увидела кривой толстый клюв. Он клацнул несколько раз, потянулся ко мне, желая схватить...
- Петька! Петька, ты слышишь меня?
*
...В фонтане на Коцюбинского, как всегда, нет воды. Местная администрация давно забила косой болт. Там только жестянки из-под пива, старые шины и прочая хрень. Но Петра не уговоришь - если ему что-то придёт в голову, то уж не вылезет, не старайся! Вот и сейчас он решил искупаться в пустом фонтане; голышом. "Воздушная", - говорит, - "ванна".
Пока он ныряет там в грязи, среди мусора (истинно панковское развлечение, гы-ы!), я стерегу его шорты. И думаю про себя: дёрнул же черт! Никогда мне Петюня по-настоящему не нравился.
("Нечистого всуе не поминай", -- говорили птицы. -- "Накар-р-ркаешь". Так оно и вышло в итоге, да).
...Мы идём по площади Свободы. Жрём пломбир. И нам хорошо. Я не думала об этом в тот день, но нам таки было хорошо вдвоём.
...Я согласна, друг. Согласна ВСЁ отдать, лишь бы спасти тебя.
В моих руках - тяжёлое тело. Сонное, обмякшее. Он что-то неразборчиво говорит, с трудом разлепляет глаза.
- Привет, Петька, - я улыбаюсь. - Ну и квест нам с тобой выпал! Не поверишь, как расскажу!
Жил-был Дед
В мире давно не осталось людей. Даже Баба - и та подцепила странную болячку; долго сопротивлялась, не показывала Деду, что захворала, но потом всё стало очевидно. Баба с головы до ног покрылась чёрными струпьями, ревела, как корова, расцарапывала их ('Ай, если бы оно хоть как-то помогло!') И в итоге умерла.
Потом стала болеть земля. Собственно, она уже давно была не в хорошем состоянии - комковатая, сухая, без травы и всего, что делало её (когда-то) живой... Но когда на земле возникли красные пятна, потом порыжели, потом пожелтели, а потом и вовсе ссохлись в однообразную корку - Дед понял: ничего хорошего это не сулит. Верней, не сулило бы - если б не его пресловутая нечувствительность ко всяким... Э-э-э... Ко всякой дряни.
Иногда с неба перед домом плюхался Гордеич. Смешно лопотал куцыми крыльями - 'крыльцами', называл их Дед. 'Ой, ну ты сказанёшь!' - хохотал Гордеич. - 'Надо ж такое ляпнуть, чо!' Пинал облупленным когтем косую завалинку, охаживал её со всей дури задней лапой и снисходительно объяснял: 'ВОТ что по-русски именуют - крыльцо!..' На этом их с Дедкой интересное общение и заканчивалось - гость, разозлившись до крайности, улетал. Впрочем, иногда он всё-таки задерживался чуть подольше - как ни крути, а Дед единственный, у кого можно 'заиграть' Бездонную Бочку. В Бочке же была отменная бормотуха... Правда, Гордеича в последнее время не интересовал ни этот домашний напиток, ни откровенно тупой спор 'как что по-русски'. Его вообще мало что интересовало. Иногда, всё-таки будучи в относительно неплохом настроеньи, он рассказывал, что пустыни, над которыми летал, поражены жуткой болезнью, и имя ей - 'песчаная плесень'. ('Ну ты понимаешь', - говорил он, - 'крупка такая белая, холодная, будто наст'). Моря и океаны тоже превращались в плесневые пятна; Чудо-Юдо давно не вылазил на поверхность - если он жив, то явно боится жадных северян, которые тут как тут со своими неводами. ('Ходят слухи, Яковлич, что китовое мясо - от всех болезней... это... панацея!')
Деду было очень противно слушать, как его старые друзья по сказкам и легендам сдают позиции. Что там говорить, даже Яга Ягинишна не подавала о себе знать добрых полгода. Только и слышал Дед, от того же змея, что, перед тем как слечь в областную больницу, ведьма сдала свои рога вместе с костяною лапой на базар. Под видом всего того, что осталось от козлика (иначе бы не приняли!) Лечение же больничное, если и не угробило её, то вполне могло сделать 'овощем' и послужило бы причиной для отправки в чертомоль... (пардон, богадельню!) А этого Дед не хотел себе воображать. 'Без того, м-мать моя, житуха - лучше не надо...')
Коля, которого Баба любила как родного, укатился прочь из нищей России куда подальше. Как пел известный городской стиляга из благополучных, давних времён, 'подальше в те края, где живут светлей'. Но таких краёв много лет не существовало, а значит, Колю давно слопали. Какой-нибудь вислоухий ребе, или, не приведи Господи, местечковый авторитет, доросший до наглого и неприкрытого терроризма - Вульферт Фокс (змей про него рассказывал)... В общем, кто б там ни был, а наивный и добродушный толстяк вряд ли вернётся.
В таком положеньи Дед мог опираться только на то, что рядом с ним. Или - КТО. Пёс в конуре. Бурёнка в стойле. Ряба в полупустом курятнике. Все они ещё не больны - и слава Богу. Также оставался сам змей. Хоть какая-то, но всё же дружба.... Правда, замешанная на исконно русском напитке - а не (!!) Однако же, как мог, Дед это общение пытался тянуть. Расспрашивал змея то об одном, то о другом... А потом понял, что вопросы кончились, Гордеич улетел навсегда. Значит - в беспросветной маете не промелькнёт с этого момента ни единого яркого пятнышка.
Утром он просыпался. Если бормотуха еще действовала со вчера, то первый вопрос Деда (не пойми кому) был: 'А где я?' И потом: 'Люди, поможиить! Товарищ старшина!..' Но очень скоро он успокаивался - видел перед собою привычный палисад, пустую клумбу, где засохший три года назад василёк (а может, базилик?.. Бог его разберёт!) упорно пытался всё же зацвести, но из этого получалось только глупое и бессмысленное отращивание ненужных стеблей, листков и т. д. Почему цветок и напоминал теперь ужасного монстра. Многорукого и многоногого. К тому же - 'зелёного' по происхождению. ('Коммунистам и белякам на заметку', - смеялся внешнеполитический информатор Деда - змей, ещё когда заглядывал сюда).
А возле, у палисада, была конура. Пёс Пират (от рождения прозванный Полиной, но потом определённый кем-то как кобель) бесился на цепи, ходил по своим делам - сколько, опять же, цепь позволяет - в угол двора, возвращался в будку и садился за роман в стихах под названием 'Мозговая кость'. Деду он не показывал, что пишет; да тому особенно и не хотелось.
Пёс дружил с глупой мухой, выпивавшей (потихоньку, помаленьку) остатки позавчерашней бурды у него в миске. Правда, по-мушиному не понимал. Но философия Мадам, которую он видел в действии (главное - нажраться до отвалу, а что потом, то потом) произвела на него неизгладимое впечатление. Он говорил: 'Я вставлю в свой роман главы-трактаты. О том, как важно иногда - нет, ВСЕГДА! - вовремя поесть. Плотно. Сытно. Не-особо-то-вкусно даже... но, чёрт подери, так, чтоб брюхо было набито под завязку, чтоб больше в него пихать ничего не хотелось! Вот это главное. И чтоб потом было повернуться на бок. А Пушкин, или ещё того хуже, Бунин - просто чушь. Кошачья'.
Со стороны всё это звучало: - Гау, гау! Гр-р!!
Послушав философские рассуждения Пса насчёт превосходства насущных нужд над культурой и эстетикой, Дед пожимал плечами, говорил 'Ну чё ты лаешь, угомонись', и... наливал ему ещё бурды в миску.
Таким образом, цель Пирата была удовлетворена. Чего он хотел, того и добивался (как правило).
Впрочем, такое взаимовыгодное со-творчество (в плане идей) и рабочая бизнес-модель построения общественных отношений уж никак не помешали ему цапнуть Муху, когда был совсем голодный. Муха, правда, вырвалась, пожертвовав половинкой своего крыла, и потом долго, сердито жужжала, оглядываясь на Пёсью будку.
Временами Деду надоедали все эти локальные конфликты. Гадко на сердце становилось, когда он глядел, как Пёс-философ возится со своим 'текстом', полуначертанным тою самою мозговой костью на дне миски. 'Чёрт-те чем маешься, дружок - по нашим-то временам!'
Тогда он уходил в коровник и спал там. Под мерное мычание Бурёнки. Но в этом мычании тоже крылся второй смысл - тоска по утраченной родине, Мадриту и корриде, лихом, весёлом бугае по имени Ниньо... 'Ах, какаая холка была у него!' Дед не понимал всего этого, но ему потом снились дурацкие сны. Как он был коровой, а Ниньо к нему клеился, например. И Дед не выдержал - из коровника тоже ушёл.
Теперь оставался только дом. Холодный, безлюдный... скучный! Дед понемногу приучился узнавать висевшее в коридоре без света трюмо, и беседовать с появлявшейся там троицей. Левый, Правый и Средний- так он их прозвал.
Однако не всё было так просто: одно из стёкол большого трюмо давно лопнуло посередине (горизонтально), так что Левый являлся не сам - у него был ещё двойник, которого Дед окрестил Верхним. 'Разбираться, кто из них кто, я не буду', - давно решил полубезумный старикан. - 'Как придёт в голову, так и обзову!'
Дед боялся, что Левый чует его настроения. Стоило подойти к зеркалу, как он там сразу же возникал - и, едва подумаешь: 'О, а Верхний-то сегодня не при делах!', как тут же появлялся и он. Сперва это Деда забавляло, потом он стал пугаться (Верхний запаздывал на какую-нибудь долю секунду, но всё равно его явление было ВНЕЗАПНЫМ!!!) Орал благим матом, отскакивал... Через пару месяцев - отпустило; привык.
...Ну а Правый и Средний были, по Дедовским меркам, немного честнее. Прямолинейнее. Хотя, когда Дед спрашивал их, будут ли (после столетий молчания!) какие-нибудь пенсионные выплаты, в ответ была всё та же тишина.
Потом он обнаружил, что не ошибся в главном своём прогнозе: фигуры из зазеркалья оказались... живыми. Средний с Правым стали уходить за край стекла, когда он приближался. Откровенно игнорировали его. Дед едва успевал заметить клочки седых висков в обоих стёклах. А Левый сидел, как сидел, и его двойник был на месте - но потом исчезли. Появился мужчина помоложе, лопоухий, носатый, как птица, и худой. Вышел из глуби зеркала, ощупал трещину, потом достал из кармана ключ, отвернул (со своей стороны) какую-то тройную висячую щеколду и замкнул её на замок: 'Зазеркалье закрыто, у нас тоже карантин. Пандемия-с'.
Изредка Дед видел, как с той стороны стёкол, где мрак и пустота, а пыль из-за карантина сто лет не метена, прибегали дети. Совсем маленькие. Громко гукали, прыгали, танцуя в столбах всё той же пыли, как какой-нибудь буржуйский актёр (или актриса) в луче прожектора. Пытались перелезть через щеколду на подлокотник. Ну и, само собой, у них не получалось ничего. Дети 'делали ручкой', улыбались и исчезали в нетях...
Потом, ещё через пол-месяца (если Дед правильно считал - а он, прямо скажем, разучился считать правильно; может, меньше, может, больше) приехала фура с роботами. Старший из них, похожий на бак из-под кваса, в котором вместо головы было вкручено три гайки, скомандовал: 'Вира-а!' Злосчастное трюмо выволокли из семей и погрузили на машину.
- Встречи в онлайне, - прогудел робот, - в сети или в вирт-реальности, наш ИскИн считает нарушением режима карантина. Токмо если вы туда, в онлайн, за продуктами собрались... Либо пса гулять (хороший, кстати, Пёсик! Гы-гы-гы).
Дед, как водится, уразумел лишь предлог 'в' и наречие 'туда', но спорить не стал. Большому начальнику ИскИну (кто бы он там ни был) явно виднее.
И потянулись совсем уж одинокие дни. Снова замаячил призрак Бочки, о которой было Дед прекратил вспоминать. Долгое сидение на земле - холодной, гнилой и желвастой (ну, так змей выражался когда-то. Хоть и правильнее говорить 'жилистой')... короче, долгое сидение это никак Деду не помогало. Да и не мешало; но он всё-таки надеялся, что будут перемены. Пусть маленькие, а будут.
От нечего делать он стал смотреть на тучи. Клочковатые, рваные, образующие совсем жутких тварей (или - тупые, до ужаса широкие и 'картошконосые' морды). Почему-то вдруг узрел, что это - увлекательное занятие. Стал давать им имена...
Подчас смотрел на провода, перерезавшие тучи. И на прилагающийся к ним, но редко вспыхивавший, прожектор. А потом уходил в нужник и доолго, предоолго занимался там серьёзнейшим из всех дел, какие только можно представить...
Мыслей при этом у него никаких не было. Представьте только: важные и нужные мысли - в сортире... Вот то-то же.
А потом, в один прекрасный день, из-под завалинки вышла Ряба, квохчущая, словно досыта наелась зерна или напилась воды (в последнее верилось больше: вода на хуторе ещё хоть какая-то, но был. С довольным видом, указывая на что-то позади себя.
Дед оглянулся на завалинку - и увидел: Ряба снесла яйцо. Большое, ярко-жёлтое. Оно светилось ярким, 'нездешним' блеском.
'Золотое!' - понял дед. - 'Мамочка моя, ну просто как в той старинной прибаутке!' Ряба ходила довольная. Подмигивала сквозь забор Кочету с соседней, почти развалившейся вдребезги, фермы. 'Наш-то, наш-то, - каков?! Ко-ко-ко-ко.... А цыпа-то, цыпа золотой - он вам всем ещё покаажет, карантинщики прыщавые!'
Кочет явился днём. Приартачил за собою охапку цветов (на здешнем же пустыре и нарвал, ничего особенного. Но, как говорится - 'Мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь').
Ряба и Кочет являли дивную пару. Почти как звезда Голливуда из времён Дедкиной молодости -- Ким Бэсинджер (да, именно так -- через 'дж'!) со своим верным Микки Рурком.
А когда настали сумерки, из лесу вышел Заяц - тощий, страшненький, уши торчком.
- Привет, Дедушка. Я поздравить...
Нет, не 'вышел'. Показалось. Он выехал на рогах лешего, а тот был весь окутан тускло-зелёным сеном.
- Для вашей коровы, - прокашлял леший...
В тот вечер они славно напились. 'Жизнь продолжается', - орал дед. - 'Золотой курчонок - надежда всего хутора', и тому подобную чушь.
Наутро, проснувшись, он мало что помнил. Трава - сколько её там у дома оставалось - была изрядно помята (Заяц расплясался?), завалинка - покурочена, он сам - башкой в землю, очки потерял, сакрраментальная, мать её прамать, Бочка подмышкой... Дед встал. С трудом собрал мысли в одно целое. И потащил Бочку обратно в чулан. Когда он вернулся, то заметил: у завалинки стоит велосипед, а с ним рядом - молодая женщина. В тёмной шали, длинном свитерке и аккуратных тёмно-коричневых туфельках. Ещё у неё были очки - изящные, можно даже сказать, 'не без этого... не без претенциозу!'
- Здравствуйте, - гостья выглядела смущённой (очевидно, понимала, что, раз явилась без приглашения, её, возможно, не захотят и слушать. А уж чтобы впустить...)
- Меня... Сашей зовут. Александра. Таранова. Я из города Радиполя; услышала, что у вас тут такая радость произошла, вот и явилась... присматривать за курчонком.
'Ты смотри... А я думал, уже людей на свете нету'.
- Ну, Саша, - хмыкнул дед, - отдохнуть с дорожки, помыться, я вам не предлагаю. Разве что в старом баке, где мы давно и бельё-то не кипятим...
- Ой, да я с удовольствием!
Потом она отдыхала на крохотной полосатой раскладушке, читая радипольскую газету. А вечером, опять в свитере, шали и всём, чём положено, стала обхаживать делянку. Сюсюкала с золотым яйцом ('А вот как вылупишься - я тебя на выставку в город'), гладила Пса и корову. Спустя некоторое время -- явилась на Дедову кухню (сам он в это время мирно дремал на крыльце), и начала с того, что перемыла там все кастрюли. 'Хвали Бога, Дедушка', - сказала она, - 'что прусаки сейчас тоже мрут. А то б завелись, как пить дать'.
Короче, на следующее утро Деда встретил приятно убранный стол. Старая скатерть в чисто русском духе, выстиранная... скажем так, до приемлемой желтизны, и аккуратно выглаженная... Плюс ещё полная кастрюля варёной картошки ('Это я заранее запасла'). С маслом и укропчиком.
- Сейчас балкон будем доводить до ума, - жуя картошку, молвила Саша. - А то ведь грязный, ржавый...
Как унять слишком активную девицу, наш герой не знал. Она всё время что-то делала в его доме, наводила порядок. Старые газовые баллоны от печки, в которых теперь не было ни искры, выкинула на пустырь. Стала разводить огонь в той печке куцею зажигалкой. Пела при этом, - такой нежный голос:
-- Девка в сенях стояла,
Мужичонке моргала...
Одним словом, дом ожил. Легче от этого Деду не было, но он покорно принял свою судьбу.
---
Прошло пару недель.
Золотой цыплёнок давно вылупился, и повсюду ходил за Сашей, как за мамой, совершенно презрев Рябу (та не обижалась). Стук Сашиных подметок по камню и писк маленького Петьки радовали Деда, и всех на хуторе (включая глупого, самоуверенного Пса) тоже радовали.
Саша подчас говорила:
- Не должны мы так ликовать, ей-право, не должны. Это даже стыдно... Я в какой-то книжке читала, когда са-авсем юная была: 'Радость - глоток воды в жаркий день, уютное кресло вечером после тяжелой работы, долгая беседа, когда ты истосковался по умному собеседнику. Счастье - совсем другое. Путешественник счастлив, поднявшись на высокую гору. Но он не радуется, он знает, что ему предстоит долгий и тяжкий обратный путь. Радость - это итог. Счастье - это путь'.
- Это написал Серж, - хмыкнул Дед.
- Кто-о-о?!
- Мой бывший друг. И слава Богу, что бывший, -- неприятный он человек, скажу я тебе! Жирный, хамовитый, пресыщенный городской жизнью... Как пошла вся эта заваруха с болезнями - он быстро смылся за кордон, куда-то на тропический остров. То ли Кар'катоа, то ли ещё как-то. В общем, Сашенька, ты мне тут не цитируй его. Ну о-очень, понимаешь, умный и серьезный автор...
На том и порешили. (Молодая женщина, правда, долго была грустна - по всему видать, ей творчество этого Сержа глубоко на душу легло. Однако ж Дед умел настоять на своём; пусть это и бывало отчасти неприятно, зато потом проблемы уходили. Вскоре Саша опять стала язвить, острить и подкалывать хуторских обитателей, как и до того).
Курчонок тоже был весел - выдавал целую гамму звуков, пронзительное 'пи-и' у него чередовалось с ((...)) - в общем, доставлял народу (в том числе соседскому Кочету и Зайцу), как только мог!
Ряба спокойно отъедалась на радипольском запасе зерна, и потихоньку пила местную (не вполне чистую, но, в общем, ничего!) водицу.
Словом, казалось бы, Деду беспокоиться нечего. А всё-таки он нутром чувствовал - ещё фортуна какой-нибудь сюрприз преподаст. Полного благорастворения воздухов в его сердце не было.
Как-то ночью, ощутив жуткую духоту, Дед встал. Нашарил тапки; вышел, сам не зная зачем, во двор. Все тело ныло и чесалось. Старику было плохо; откровенно плохо. 'Ещё чуть-чуть', -- думал он, -- 'глядишь, и помру'.
Внезапно Дед остановился. Замер на месте: из тьмы, прямо на него, скалилось нечто бесформенное и корявое, до ужаса напоминавшее волчью морду. 'Тут?! Откуда?!' Ну, то есть понятно откуда, -- из леса, -- 'но ведь не забредали раньше-то...'
Так он и стоял, перепуганный. Мог бы даже до утра простоять. Впрочем, все разрешилось как никогда просто. Дед услышал в ночи цоканье каблучков; из дома кто-то вышел (видимо, Саня), и свет фонаря желтым пятном брызнул на 'волка'. Дед снова вздрогнул, когда это чудище стало ясно видно -- и тут же, все сообразив, устыдился своей ребяческой боязливости.
'Тьфу ты пропасть... Это ж только пень трухлявый. Было б из-за чего нервничать!'
-- Дедуля, -- сказала меж тем молодая женщина, подходя ближе. -- Ряба говорит, что цыпленок из курятника пропал. Мы с Пиратом под всеми кроватями шарили -- там его тоже нет. Надо искать во дворе.
'ПЕТЬКА... ИСЧЕЗ!!' Сказать, что Дед испытал шок -- значит вообще ничего не сказать. Ему еще при этом явилась мысль, что, как бы он сейчас ни чувствовал себя, Саша во сто раз несчастливей: Петька-то, по сути, был ей как родной. И, желая хоть немножко смягчить ситуацию, Дед сказал:
-- Ну что ж мы будем делать? Надо, Сашенька, сообразить, куда он мог пойти. Прикинуть, какие места во дворе самые глухие, нетронутые. Прежде всего -- смотреть там...
Подняв фонарь, молодая женщина шагнула во мрак. Дед, покорно шаркая тапками, шёл за ней. Проклятая духота все не желала уходить; правда, здесь не было так душно, как в доме, 'да все одно -- противно', -- думал старик.
Они оглядели самые дальние закутки; ничего там не нашли, несмотря, что искали тщательно. 'Вернёмся к дому?' -- предложила Саша. Лучшего выхода, согласился Дед, и врямь не было.
- А может, в конуре у Пса? - на всякий случай предположил он.
- Ну да, конечно, - вздохнула Саша. - С чего бы, э-э, Петенька туда забежал? Искривив нижнюю губу, она с плохо скрытым раздражением воззрилась на Деда - типа, 'что ты ещё, старый дурак, мне придумаешь?' Для Деда это было вторым за сегодня шоком; он вообще не представлял до сих пор, что молодая женщина способна ТАК смотреть. Но, поразмыслив, решил не обращать внимания. 'Все мы люди; все - человеки. Все способны иногда уставать, а то и злиться понапрасну'.
...Процессия, состоявшая из Саши, Пирата и всклокоченной, но даже спросонья -- изящной, эффектной мамы-курицы, бродила кругами возле дома. (Дед плелся позади, ежеминутно смахивая мерзкие злые слезы с ресниц. Из-за них он видел ещё хуже, чем обычно, вот Саша ему и позволила идти в конце. 'Я сама разберусь, что, куда и как делать', -- энергично заявила она. Дед, грустно усмехаясь, смирился со своим положением). Все в этой веренице были жутко усталые и невыспавшиеся, поэтому не шли, -- ползли, как черепахи. Время от времени, впрочем, Пес подавал голос (ответа не было никакого); мама-курица тоже, изредка и нехотя, вскинув головку, тихо говорила: 'ко-ко'. Саша, естественно, не надеялась, что Цыпа на это отзовется. 'Но лучше так, чем никак!' -- 'Охо-хонюшки; твоя правда', -- скрепя сердце, сказал Дед.
Потом прибежал Заяц. Посмотрел на них, расхохотался ('зайцы умеют хохотать?!' -- удивленно пробасил Пират). И спросил, сам как будто бы испугавшись:
-- Вы чего тут, а?
Они, как могли, объяснили. Заяц постриг ушами, похлопал глазками. Сказал, непонятно к кому обращаясь:
-- Ну и ну!
Он бы тут же и удрал назад в свой лес (видно было, что случившееся не очень-то его заинтересовало), но Дед -- чего никто не ожидал -- взмолился из последней силы:
-- Зайка, миленький! Ты передай, пока не поздно, Лешему -- пусть тоже за поиски примется! Мало ли... Мы ж не знаем -- вдруг Петька удрал к вам? Уж постарайтесь, поищите под всеми кочками. Что вам стоит?.. Ведь это ж небольшой труд.
-- Ладно, Деда, -- миролюбиво сказал Длинноухий. -- Я ему сообщу. -- Но по морде было ясно: он не понял, ни кому 'ему', ни тем более -- ЧТО надо сообщить.
-- Тоже... помощничек, -- вздохнула Саша, когда он наконец убрался восвояси. -- Одно слово -- лентяй, зевака. Мозгов у глупых зайцев и на грамм не наберется, это я тебе, Псина, говорю как человек знающий.
-- У нас, увы, больше никого нету, -- тявкнул Пират, -- чтоб с лесной бандой связь держали. Будем надеяться, он все-таки весть до них донесет.
...Но шёл уже пятый час ночи, а никто из подданных Лешака появляться не спешил. Дед клевал носом. Хоть и заставлял себя держаться на ногах, но видно было -- это ему с трудом даётся.
-- Иди, поспи, -- равнодушно сказал Пёс. Дед (такой же равнодушный) никуда не уходил. Чем дальше, тем меньше ему верилось, что поиски увенчаются успехом. Но почему-то он решил не ложиться. Пока. Сам не знал, почему, и подозревал, что даже Саша это объяснить не сможет.
Близилось утро, когда кто-то из них (все тот же Пёс, кажется) уловил еле слышный писк. Как Саша и подумала, цыпленок был под крыльцом; 'искали, искали', -- прокряхтел Дед, -- 'а он тута!'
И, гладя злосчастного беглеца по спинке, ревел как дитя. 'Я, Цыпонька, так не плакал, даже когда моя Баба богу душу отдала. И когда с Гордеичем рассорился -- т а к не рыдал. А теперь вот, видишь, ничего с собой поделать не в силах'.
Только когда Петя был водворен обратно в курятник, под надзор Рябы (ненадежный, но уж какой есть; лучше это, чем вообще ничего), Дед, наконец, успокоился.
Оказалось, зря.
...На следующий день ничего особенного не произошло. Потом -- стало хуже; хуторяне наши сидели дома, ведь из Большой Пустоши пришла пыльная буря, замела Дедов двор, и, глядя (иногда, -- от нечего делать) в окно, старик видел только грязные серые кляксы. Все небо в кляксах...
Незаметно наступил вечер -- Дед понял это по тому, что часы пробили пять. 'Как они ещё ходят?' -- недоуменно пожал плечами старик. -- 'Уже давно должен был кончиться завод!' Но вещи на хуторе у Деда жили собственной жизнью; он знал это... и не слишком удивлялся. Итак, часы пробили пять. Отодвинув ставень, Дед посмотрел во двор -- и увидел, что пыль улеглась. За курятником, на крыше конуры и на крыльце было наметено много-много песку; 'о-ох, до полуночи убирать придётся. Если не дольше...'
Взяв метлу, он принялся вычищать двор. Кропотливый, но доставлявшая ему радость труд затянулся (как и рассчитывал Дед) весьма надолго; только шорох, донесшийся откуда-то со стороны будки, заставил нашего героя поднять голову и посмотреть. Ну а то, что он увидел, вообще выходило за любые рамки. Как говорится, 'по ту сторону добра и зла'!
Возле Песьей конуры стояла Саша. Новая Саша: Саша-призрак, полупрозрачная, н е в с а м д е л и ш н я я. Сквозь зыбкие жёлто-серые очертанья её фигуры виднелся темный лес.
-- Что-о такое? -- наигранно 'поразилась' она. -- Дедушка, почему вы на меня вылупились?
-- Саня, -- пробормотал Дед, -- это как понимать? Ты, значит, того... не человек вовсе!
- Догадался, проклятый! М-мать твою, - молодая женщина со смаком сплюнула; черты ее злобно искривились, как тогда ночью. Стали совсем уж нездешними, богопротивными -- и вот она поплыла, обернувшись дымом, над соснами и елями, над холмом, в сторону Пустоши...
'Ну да, конечно', - запоздало (чтоб не сказать больше) сообразил Дед. - 'Город Радиполь - там же ничего нет, кроме этой, как её... радиации! Ни девчат, ни тем паче -- велосипедов; только смерть одна'. А кто сказал, что Костлявая -- это обязательно старуха в балахоне?.. Как захочет, так и выглядит (большое дело!) 'Глупо было надеяться, милый мой, что в гости к нам кто-то, кроме неё, пожалует.'
Он ненавидел себя -- пожалуй, куда сильнее, чем ее. Надо же, купился на сладкие речи. На заискивающую улыбочку, да ласковый взгляд... 'Э-эх, все мы задним умом крепки!'
Странная визитерша покинула хутор; кроме забытого велосипеда, одиноко торчавшего на крыльце, мало что напоминало про её приход. Но дело-то было сделано... Саша - кем бы она взаправду ни являлась - сумела реализовать свой жуткий замысел. Ее гибельная аура коснулась хуторян; медленно, но верно они -- один за другим -- угасали. Все повторялось, как раньше, в те дни, когда Баба только-только начала хворать...
Первым сдал Петька. Это стало истинным кошмаром для Деда и всех его присных, но они вынуждены были смириться. Цыплёнок впал в уныние -- просто сидел и печально смотрел себе под нос. Дед, словно нехотя, пощупал его шейку; она была холодной.
Сгорбившись, словно ушибленный, Дед замер подле Петьки. Механически проводил рукой по жёстким перьям, морщился, чувствуя с каждым прикосновением, что роковой миг близок. 'Эх, елки-палки!'
Мимо хутора прошли Заяц и лешак. Один -- гулко топоча лапами, другой -- мерно переставляя грузные свои копыта. Посмотрели на Деда; передернув плечами, громко расхохотались:
- Да-а уж, - и поплелись прочь.
Дед привык. Ему не нужно было ничьего сочувствия. Даже если змей... или толстяк Коля... Все равно. 'Не надо'.
Прошло ещё дня два (или три?) Курчонок по-прежнему был никакой... вернее сказать -- никакущий. Его пух до сих пор отливал золотым, но это было тусклое, неживое золото. Поерошив как следует спину курчонка, Дед обнаружил красные прыщи - над левым крылом и под самою шеей.
'Что за напасть', -- думал он. -- 'Баба наша -- и та ничем таким не страдала!'
К вечеру следующего дня Дед увидел, что курица-мать теперь не квохчет, притихла.
Петька медленно, но верно отходил; это был лишь вопрос времени. Ряба же скорбно вертела головой, как будто ещё хотела что-то молвить, передать хозяину... И не могла.
Страдания Деда продолжались, и не просто, а в тридцатикратном размере. Он заметил у неё такие же прыщи, -- налитые, густо-алые. На одном была перхоть, словно он раньше уже высыхал, а потом опять наполнился кровью. Но корявый налёт остался...
Потом стала не в себе (окончательно и бесповоротно) Бурёнка - стонала, а не мычала; приглушённо, ещё чуть-чуть -- и было бы просто тихо. Дед совсем уж не удивился, найдя красные прыщи на вымени, то есть рядом с ним, где начиналась задняя правая ляжка.
Шёл пятый день, и под утро цыплёнок околел.
Странный ступор поразил всех хуторян. Еле-еле слышный плач Рябы доносился из курятника. Дед выл как волк. Глаза его оставались сухими, но внутри было много-много, чего он хотел избыть. Извергнуть наружу. Пират негромко тявкал, запершись в конуре от Деда и вообще от всех. 'Это он так Петьку оплакивает',-- пояснил Дед куре и Мухе. -- 'На свой манер; не трогайте его!' Поэтому даже нормальных похорон не получилось. Каждый был замкнут в себе, плакал по-своему, и совершенно не хотел, чтоб другие это слышали. Дед закопал курчонка -- первую жертву злокозненного вируса -- абсолютно сам. Прощаясь с ним, сказал какую-то глупость типа 'легкой тебе дороги-то, на радугу'. Поплакал минуты три, ну и перестал думать о бывшем любимце, согревавшем его душу столь недавно. Отпустил... ко всем чертям, как он сам любил говорить.
Тем более, что смерть курчонка, да и то, как все друг за другом начали болеть, сейчас было не самой главной проблемой. Сдавал лично Дед: у Деда - тоже появились прыщи. Его мутило (слава Богу, хоть не вырвало!) По большей части (с тех самых пор, как рыл могилу), Дед чувствовал себя усталым. Лежал....
'Долго я не протяну', -- сокрушался он.
'Гау, гау', -- вторил Пёс.
Ещё пара дней -- и Дед-доходяга вспомнил о Бездонной Бочке. Сколько хватало силы, дополз до шкафчика, на которое она была. Выдернул пробку; припал губами к отверстию. Крепкий, терпкий и острый напиток, отдававший жизненной энергией больше, чем спиртом, потёк ему в горло.
Облегчения было мало (скорей, просто чуть яснее стало в голове. И спокойнее на душе). Но ощущение, что Дед -- один такой везунчик в гибнущем мире, не исчезло, лишь прибавилось. Бормотуха давала силы жить, возможно даже, и преодолеть болячку, но с другими-то что делать?! Им так просто не поможешь, к ним отдельный подход требуется...
Прошёл день. Прошла ночь. И опять прошёл день. В состояньи Деда никаких изменений не было, не предвиделось, да и не могло. 'Ой, ну коне-ечно', - с пониманием вздохнул Дед. - 'Если уж Бабу смог пережить...'
Прошёл день. Прошла ночь. Наступило утро... А Дед сидел на Завалинке, не думая ни о чём. Вряд ли чего-то ожидая. Просто сидел.
Три нянюшки
Жил когда-то мистер, коего имя было Эдвард Фанни. Так и звали: мистер Фанни. Забавный, то бишь; "весельчак". Сам-то он, увы, полностью равнодушен был к значению своей фамилии: "Я", - говорил, - "человек степенный, мне не до таких глупостей". Но вот жена его, мадам Дженет, была - совсем наоборот - румяная хохотушка, вполне ещё молоденькая. Её всё веселило. И то, что младший сынок (третий из близнецов, второй мальчик в семье) предпочитает не порридж, а толокнянку. (Признайтесь, читатель, вы помните - тогда ещё, из детства - вкус толокнянки? Не правда ли, от него так и пляшут в горле какие-то весёлые чёртики, так и пробивает на радость, на смех, причины которого вам самому непонятны? Просто: "Ух, ха-ха-ха, да у нас же сегодня на завтрак толокня-анка!" И это так умилительно, так по-доброму, что не повизгивать от смеху во время завтрака просто нельзя!..)
Ну вот. Я вам, собственно, сам того не желая, почти всё и рассказал о семье Фанни. Только не добавил, что у их детей - Нэнни, Джима и Джона - было три нянюшки. Одна приехала из-за пролива Ла-Манш, где когда-то гусарствовала во время войн злого Усача, вторгшегося с острова Корсика. (На самом деле он был не такой уж злой, да и не такой уж страшный. Ну а усищи, торчавшие из его рта всю войну, на самом деле принадлежали... омару, которым он на пиру в честь начала той войны подавился! Да так и ходил с тех пор. Не знаю, многие ли смеялись над ним за это; если и были такие смельчаки, то слухи про них не доходили до тогдашнего светского общества - ведь сами дерзкие наверняка пропадали в трюмах судов, отправлявшихся на Восток. Но сие к делу отношения не имеет - я же вам собирался про нянюшку Розалинду поведать). Так вот: в свои тридцать восемь она была весьма милой незамужней дамой, и единственное препятствие, что мешало куче соседских сквайров тут же завалить её предложеньями сердца и (дай Бог) руки - это отсутствие у неё глаз и языка. На войне-то, сами знаете, и не такое случается.... Пострадав под час своего безудержного гусарства, пока ещё юна да неразумна была, мисс Розалинда потом очень раскаивалась. В битве у Саккарема, где под копытами Механических Коней пали её отец, удалой черноусый кузен и все девять братьев, наша героиня весьма отличилась. И даже взяла в плен вонючего краснобрюхого дьявола Мефисто, узурпатору-Корсиканцу немало помогавшего. Однако ж, когда она везла ценную добычу в штаб англичан, небеса вдруг разорвал страшный грохот, и сверху на прекрасную леди обрушился дождь картечи.
Придя в себя, Розалинда поняла, что ничего не видит - - её окружала тьма. Молодая женщина пыталась закричать... но во рту вместо языка шевелилось нечто куцее. Затем она почувствовала, что её ведут под руки, затем - - что нагло пихают сапогом в спину... И вылетела в дверь.
Больше никому ни в английской, ни во французской армии Рози-калека не была нужна; про неё забыли.
Переночевав в канаве, на следующий день она кое-как добралась до деревни Сент-Айвс. Там отыскался добрый человек, что усадил её на паперть местной церкви, и народ даже подавал милостыню (пусть - небольшую). Священник нашу героиню не гнал прочь, и она несколько дней просидела там, надеясь, что Господь не выдаст - хоть кто-нибудь явится, и поможет ей. Впрочем, молилась Рози не только Христу и Пресвятой Деве. Давным-давно, ещё когда маленькой была, отец её научил старому гимну, коего предназначение было - вызывать лесных и горных фей. С грустью вспоминая своего батюшку, несчастная леди едва слышно стенала и мычала, но уповала, что её нечленораздельный плач всё же достигнет цели - обитатели Блаженной Страны услышат.
А потом явился пронырливый гном. Был он родом из здешних холмов, водил знакомство с герцогиней эльфов, и - всего лишь за краткий миг запретной любви - вызвался свести Розалинду к своей покровительнице. "А уж она", - гоготал бородатый жирдяй, обняв страдалицу леди в стогу сена, - "наверняка знает, как помочь в такой беде!"
Рози провела у фейской владычицы немного времени, но ей показалось - годы, а может, и вовсе столетия. Надо сказать, внутри холма её прекрасно понимали даже и без слов; спокойные, хладнокровные служительницы-пикси помогли нашей девушке сменить одежду, ибо гусарский доломан был изрядно потрёпан, обожжён войной (и то же самое можно было сказать о сапогах, в коих, как увидели горные феи, просто-таки зияли тысячи дыр). Затем, отдохнув на мягкой софе, бедняжка отправилась в апартаменты самой герцогини.
- Сядь здесь, - сказала эльфесса, похлопав чем-то (на звук похоже, что веером) по мягкому пуфу (Рози догадалась: это - пуф). Затем герцогиня прошла в дальний угол комнаты, и залешестела страницами книги.
- Вот, нашла. Слушай и запоминай!
На самом деле наша героиня мало что запомнила из мелодичного речитатива феи; но слова её, хоть и неясные, были нежны, изящны, рождали странные ассоциации в человеческом мозгу... Вдоволь наслушавшись декламаций своей новой госпожи, Розалинда устала - и сама не заметила, как погрузилась в сон.
Спустя некоторое время эльфесса растолкала её:
- Ну всё, всё. Пора ученичества кончилась, - грубовато, но беззлобно буркнула она. - Теперь иди в мастерскую; там тебе подберут новые части тела. Толстячок гном проводит тебя...
Сказать по правде, страдалице не очень-то хотелось снова побывать в компании гнома. Однако, трезво решив, что из двух зол надо выбирать меньшее, девушка согласилась на это сопровожденье - и не прогадала. Ибо у гномов в мастерской достался ей бесценный дар (два дара, если быть точным): очки из хрусталя, - сквозь них она видела, как ни в чём ни бывало, хоть глаз у неё и не было, - а также хрустальный язык, которй, будучи подвешен как следует, трезвонил даже лучше настоящего. Но проблема с замужеством (про неё я упоминал чуть выше) заключалась не в самих протезах - сквайры были слишком солидны и разумны, чтоб из-за такой мелочи мисс Рози отказывать; дело в том, что протезы эти напоминали о военном прошлом нашей милашечки, а она сама этих времён стеснялась, и хотела быть как все - просто чопорною леди в кринолине... Словом, не получалось у неё найти себе мужа, невзирая на заливистый голосок. Вот тогда-то и решила она стать няней: больше некуда себя деть, а всё от одиночества страдать не придётся.
Две другие сиделки, помогавшие Дженет Фанни нянчить тройняшек, приходились друг другу кузинами; происхождение у них было самое заурядное. Мисс Натали любила по утрам, взяв зонт и широкополую шляпу, отдыхать на крыше дома в нежарких солнечных лучах (при этом она почитывала древний, измызганный до крайности томик Китса - но не только вкушала высокую поэзию, а ещё... заедала бисквитами или фруктами). Мисс Виктория таких удивительных пристрастий не имела - она любила возиться в саду, подстригая кусты ежевики. Но всё-таки, несмотря на очевидную разницу во вкусах, привычках и темпераменте, нянюшки очень хорошо ладили друг с другом. Дженет тоже с ними ладила; а что до детей - те и вовсе от восторга визжали. Но никогда, никому наши три красотки не признались бы, до чего любят этих детей. Предпочитали делать свою работу, как положено степенным дамам, не пылко (даже, можно сказать, флегматично). За это супруги Фанни - оба! - крайне уважали их.
Однажды - было это, когда в театре на Эгберт-Сквер давали "Римлянок" Моррари, и вальяжный, ленивый муж нашей Дженет не мог устоять перед искушением пойти послушать старую, хорошую музыку (а заодно - полюбоваться на прекрасных дам, и супруга об этом знала, но скрепя сердце прощала его, ибо очень была к нему расположена!) - так вот, в ту самую пору и мадам Дженет тоже ушла из дома. Дав кухаркам задание - приготовить на утро пирог со свежею рыбой - и проверяя на всякий случай, что у неё лежит в буфете, она вдруг обнаружила почти полное отсутствие муки. "Не послать ли кого-нибудь из сиделок в лавочку, к тётке Гарриет?" - подумала госпожа Фанни. Но, по зрелом размышлении, решила: "Они заняты, укладывают деток спать. Схожу сама!"
Собралась по-быстрому; нацепила через плечо сумку на ремне, облобызала по очереди всех трёх нянь, крепко пожала им руки и напомнила: "Теперь весь дом на вас остаётся!" И - с самыми чистыми, невинными помыслами - отправилась в путь; наши прекрасные барышни тем временем укладывали в постельку её детей.
Но, сколь бы ни были великолепны людские намеренья, не всегда они обращаются в хороший результат. Человек "предположе" - ну а Бог, как известно, "расположе". Вышло так, что как раз в это время мимо ихнего дома шёл Сикль-Фут. Кто такой он был, не спрашивайте - я и сам не очень знаю. Зелёный, весь в чешуе, в грязи; пахучий и противный. Может быть, сын болотной жабы, или змеи, согрешившей по дурости ещё с каким-нибудь гадом. Идёт по улице Сикль-Фут, облизывая губы (он вечно голоден), и думает: "Где мне найти, чего съесть на ужин, послаще да посытней? Хорошо бы попался какой-нибудь пухлый розовый младенчик..."
Так, размышляя о грядущем злодействе, заметил он, что мадам Дженет не заперла ворота усадьбы. Тихо-тихо, на цыпочках, проник во двор; подкрался к окну... И что ж вы думаете: видит он в полутёмной зале, прямо под тем окном, колыбель, а в колыбели - малыша Джимми! Простёр к нему злой обжора свои загребущие лапы, ухватил поперёк пояса, и прежде, чем хоть одна из нянек увидела, пустился по двору, как извозчичья лошадь.
Вернулись Натали с Викторией, глянули - старшенького-то ребёнка нету... Ахнули, бегают туда-сюда - нету! Завыли они, что твои подзаборные шавки. Забились, как пташки в силке, и не знают, что делать. Да, слава святой Бертранде, вовремя поспела на подмогу мисс Розалинда (а была она из них самой расторопною).
- Известно мне, - говорит, - кто тут разбоем промышляет. Слыхала я, и не раз, о его мерзких делах. Не волнуйтесь, милые подруги - я до ненасытного чучела доберусь, малыша отниму и назад принесу!
А две другие няньки всё воют... Поняла наша леди, что их увещевать мало толку. "Чем вот так зря расходовать пыл, собирайся-ка ты, лапонька, в дорогу!"
Тут она резво скинула фартушек, в один миг избавилась от туфель ("Только помешают в погоне за этим зелёным чудаком - он ведь бос, он ведь помчит быстрей ветра!") Обвязала кудри косынкой, чтоб не били по плечам, и, не сказавши даже "God be with ye!" двум другим нянюшкам, ринулась прочь из дома. Только увидали соседи через кирпичный забор, как мелькнула её тень. Только слышала тётка Гарриет в своей лавочке, как протопотали пятки по мостовой...
- Ох, да это, кажется, наша Рози! - вскрикнула Дженет. Обняла старую тётку-лавочницу на прощанье, бросила в сумку пакет муки - и домой, как нельзя более спешно. Материнское сердце ей подсказывало: раз нянюшка отлучилась, значит, беда какая-то с детьми.
Тем временем мисс Розалинда прибежала в рабочие кварталы. Волшебное зрение, которым её наделил подгорный народец, в ночной тьме не совсем хорошо работало - но всё-таки это было ВОЛШЕБНОЕ зрение, а потому она смогла разглядеть на глинистом склоне, ведущем к сточному каналу, следы ног (или - лап?..) странной формы. "Знаю, знаю, кто тут побывал! Ох, негодяй, смотри, - перепадёт тебе и от мистера Фанни, и от жены его!"
Бросилась нянька к подножию склона, пролезла на корточках под решётку канализации, зашлёпала по туннелю... Недолго шла - может, полчаса, может, и меньше; для сдержанной, чопорной англичанки это - не великий срок. Вышла она в итоге к развилку, и подалась туда, где туннель становился шире. Вскорости увидала свет.
- Что же это? - притворно ахнула Рози. - Кто в такой грязище живёт?
- Я живу, - захохотал старый Сикль-Фут. Сидит он под стенкой, на гончарном круге что-то лепит; вертит его туда-сюда своими длинными пальцами... А рядом сидит малыш Джимми, играет шерстяною пряжей. Шерсть на ушах у большого кота намотана, и наш пузан из неё нитки сучит.
"Даже в норе у нечисти должно быть уютно", - поняла мисс Хрустальные Глаза, - "если эта нечисть - наша, родная, английская!" Умилилась до крайности. Подошла к Сикль-Футу и, не открывая ему, зачем вторглась в логово, тихо сказала:
- Пустите меня посидеть у вас немного, сэр. Я иду издалека. Устала, измучилась. А вы, наверно, знаете: ничто так не придаёт свежих сил, как творческая работа.
- Что ж, - проквакал гоблин, - если ты чуток потрудишься над гончарным кругом, пока я буду, хе-хе, готовить всё для ужина - мне будет о-очень приятно!
И ушёл за ширму. Стала Рози круг вертеть; лёгкой ножкой по камню - "тук" да "тук"!
"Надо же - злыдень злыднем, а как хорошо воспитан! И, главное, заботится об ужине для меня... Но расслабляться пока рано. Дай, святой Джон, силы, ловкости и ухватки, чтобы эту работу до поздней ночи справить, а заодно и нам с малышом отсюда живыми уйти! Дай, святая Берта, ногам моим быстроты, а ладоням - резвости, проворства..."
Тут раздался шорох. Шевельнулась над большою водопроводной трубой серая занавесь; полетели от неё хлопья сажи со ржавчиной пополам. Наша героиня перепугалась; сидит сама не своя. Да только не случилось ничего из ряда вон выходящего. Просто из-за трубы появился древний Ворон, весь от времени седой, ни единой тебе чёрной пушинки. Оглядел няню, аккуратно высморкал свой клюв в батистовый платочек, а потом говорит:
-- Берегись! Ты в страшной опасности.
- Да-а?
- Разумеется! Зелёный гоблин съесть мальчишку желает. Пошёл зубы точить. Тебя слопает за компанию - целиком, вместе с кофтой и серёжками. Так что молись, бедолажка, Господу, да побыстрее, и кайся во всех грехах, какие за собой только помнишь, да поспорнее - ибо твой час настал!
Заплакала наша мисс Розалинда, затужила:
-- Ах-ах, черт возьми, несчастная я! Ах, ну и ничтожная, ну и невезучая! Как я могла этому страшилищу поверить? И ведь сама же себе говорила: НЕ РАССЛАБЛЯЙСЯ! Пропали мы, Джимми. Что делать теперь?
Жалеет она свою кофточку красную, стонет по изумрудовым серёжкам.... А Ворон поглядел на неё странным глазом. Хрипло откаркался (уж не смех ли это был?). Перья на груди снова пригладил, и вещает, невозмутимый, будто один из важных лондонских богачей:
Она так и сделала. Схватила Джима в охапку, ринулась прочь...
А Сикль-Фут - сами понимаете - услышал. Уши у него - дай Бог каждому. Выбежал из-за ширмы, застучал зубами (ненаточенными). Замахал грязной лапой на Ворона: ты что, мол, тут делаешь вообще... Побежал по канализации; рычит, хрипит, едкой слюной на землю брызжет.
Наша героиня тем временем мчалась, ног под собой не чуя... Но - уже когда няня с мальчиком из рабочих кварталов выбралась, он её догнал. Вырвал Джима из объятий молодой женщины. Грубо толкнул её наземь, ударил лапой в спину - и к себе, под землю, пока та от падения не оправилась.
Розалинда пришла домой вся в слезах; "хорошо, что Эдвард пока не вернулся!" - сказала мадам Дженет. - "А то влетело б тебе, как следует... и как не следует, увы. На вот, дорогая, глотни анисовых капель. Успокойся, сядь, будем вместе решать, как сейчас поступим".
- Да что тут решать! - вскричала вторая няня, мисс Натали. - Я пойду, и сама всё сделаю. Вот увидите!..
Сорвала передник, за неимением косынки накрутила себе над темечком хитрый-прехитрый тюрбан из полотенец, да и в погоню за страшным Сикль-Футом. Видели её в Кленовом Переулке, видели у Вестминстерского аббатства, а потом - на Восточной стороне города...
- Держись, мой маленький! Крепись! Я скоро; я уже. Приду... и спасу!
Только (вы, читатель, наверняка уже догадались) и у неё не получилось абсолютно ничего. Даже - хуже. Пришла одна, без Джима, вся исцарапанная; а на лодыжке багровеют следы зубов.
Рози гневно сплюнула. Сгребла мисс Натали в охапку, будто куль с крупой, бросила её в кровать. Велела:
- Спи! Чтоб сегодня ночью больше никаких авантюр!!
А та, конечно, и сама не рада, что пошла без спросу. "Ох, горе мне с вами", - думала про себя мадам Дженет. Покачала головой, но ничего не сказала.
Что же делать, - "Пойду теперь я..." Обвязала мисс Виктория волосы платочком; рванула, как кеб по мостовой.
Нога - правая - у ней была на ручном приводе. Подкрутивши его как следует, промчалась третья нянька до рабочих кварталов, и почти до самой подземной решётки уж добралась...
Вдруг - вышел завод! Был, да весь вышел!
Стоит она, вцепилась застывшими ладонями в люк канализации, а открыть не может - "missing velocity, сэры и леди! And... none of the former activity!"
Грязномордое страшило увидело, услыхало - рёв-то такой поди не расслышь... Ну и приползло, что твой таракан на кусок кремового пирога. Из-под люка клычищи скалит, ухмыляется и поет:
- О, я зубы точу - мои хищные, жадные зубы -
Чтоб девчонку сожрать, заодно и с парнишкою глупым,
Разорвать до костей, насладиться податливой плотью...
Пусть вам всем будет худо, а мне - хорошо! И не может быть, братцы, иначе.