Аннотация: В стране пандемия, все дохнут... а старый Дед просто сидит на завалинке. Может быть, он что-то знает?
В мире давно не осталось людей. Даже Баба – и та подцепила странную болячку; долго сопротивлялась, не показывала Деду, что захворала, но потом всё стало очевидно. Баба с головы до ног покрылась чёрными струпьями, ревела, как корова, расцарапывала их («Ай, если бы оно хоть как-то помогло!») И в итоге умерла.
Потом стала болеть земля. Собственно, она уже давно была не в хорошем состоянии – комковатая, сухая, без травы и всего, что делало её (когда-то) живой… Но когда на земле возникли красные пятна, потом порыжели, потом пожелтели, а потом и вовсе ссохлись в однообразную корку – Дед понял: ничего хорошего это не сулит. Верней, не сулило бы – если б не его пресловутая нечувствительность ко всяким… Э-э-э… Ко всякой дряни.
Иногда с неба перед домом плюхался Гордеич. Смешно лопотал куцыми крыльями – «крыльцами», называл их Дед. «Ой, ну ты сказанёшь!» – хохотал Гордеич. – «Надо ж такое ляпнуть, чо!» Пинал облупленным когтем косую завалинку, охаживал её со всей дури задней лапой и снисходительно объяснял: «ВОТ что по-русски именуют – крыльцо!..» На этом их с Дедкой интересное общение и заканчивалось – гость, разозлившись до крайности, улетал. Впрочем, иногда он всё-таки задерживался чуть подольше – как ни крути, а Дед единственный, у кого можно «заиграть» Бездонную Бочку. В Бочке же была отменная бормотуха… Правда, Гордеича в последнее время не интересовал ни этот домашний напиток, ни откровенно тупой спор «как что по-русски». Его вообще мало что интересовало. Иногда, всё-таки будучи в относительно неплохом настроеньи, он рассказывал, что пустыни, над которыми летал, поражены жуткой болезнью, и имя ей – «песчаная плесень». («Ну ты понимаешь», – говорил он, – «крупка такая белая, холодная, будто наст»). Моря и океаны тоже превращались в плесневые пятна; Чудо-Юдо давно не вылазил на поверхность – если он жив, то явно боится жадных северян, которые тут как тут со своими неводами. («Ходят слухи, Яковлич, что китовое мясо – от всех болезней… это… панацея!»)
Деду было очень противно слушать, как его старые друзья по сказкам и легендам сдают позиции. Что там говорить, даже Яга Ягинишна не подавала о себе знать добрых полгода. Только и слышал Дед, от того же змея, что, перед тем как слечь в областную больницу, ведьма сдала свои рога вместе с костяною лапой на базар. Под видом всего того, что осталось от козлика (иначе бы не приняли!) Лечение же больничное, если и не угробило её, то вполне могло сделать «овощем» и послужило бы причиной для отправки в чертомоль… (пардон, богадельню!) А этого Дед не хотел себе воображать. «Без того, м-мать моя, житуха – лучше не надо…»)
Коля Боккер укатился прочь из нищей России, куда подальше. Как пел известный городской стиляга из благополучных, давних времён, «подальше в те края, где живут светлей». Но таких краёв много лет не существовало, а значит, Колю давно слопали. Какой-нибудь вислоухий ребе, или, не приведи Господи, местечковый авторитет, доросший до наглого и неприкрытого терроризма – Вульферт Фокс (змей про него рассказывал)… В общем, кто б там ни был, а наивный и добродушный толстяк Коля вряд ли вернётся.
В таком положеньи Дед мог опираться только на то, что рядом с ним. Или – КТО. Пёс в конуре. Бурёнка в стойле. Ряба в полупустом курятнике. Все они ещё не больны – и слава Богу. Также оставался сам змей. Хоть какая-то, но всё же дружба…. Правда, замешанная на исконно русском напитке – а не (!!) Однако же, как мог, Дед это общение пытался тянуть. Расспрашивал змея то об одном, то о другом… А потом понял, что вопросы кончились, Гордеич улетел навсегда. Значит – в беспросветной маете не промелькнёт с этого момента ни единого яркого пятнышка.
Утром он просыпался. Если бормотуха еще действовала со вчера, то первый вопрос Деда (не пойми кому) был: «А где я?» И потом: «Люди, поможиить! Товарищ старшина!..» Но очень скоро он успокаивался – видел перед собою привычный палисад, пустую клумбу, где засохший три года назад василёк (а может, базилик?.. Бог его разберёт!) упорно пытался всё же зацвести, но из этого получалось только глупое и бессмысленное отращивание ненужных стеблей, листков и т. д. Почему цветок и напоминал теперь ужасного монстра. Многорукого и многоногого. К тому же – «зелёного» по происхождению. («Коммунистам и белякам на заметку», – смеялся внешнеполитический информатор Деда – змей, ещё когда заглядывал сюда).
А возле, у палисада, была конура. Пёс Пират (от рождения прозванный Люсей, но потом определённый кем-то как кобель) бесился на цепи, ходил по своим делам – сколько, опять же, цепь позволяет – в угол двора, возвращался в будку и садился за роман в стихах под названием «Мозговая кость». Деду он не показывал, что пишет; да тому особенно и не хотелось.
Пёс дружил с глупой мухой, выпивавшей (потихоньку, помаленьку) остатки позавчерашней бурды у него в миске. Правда, по-мушиному не понимал. Но философия Мадам, которую он видел в действии (главное – нажраться до отвалу, а что потом, то потом) произвела на него неизгладимое впечатление. Он говорил: «Я вставлю в свой роман главы-трактаты. О том, как важно иногда – нет, ВСЕГДА! – вовремя поесть. Плотно. Сытно. Не-особо-то-вкусно даже… но, чёрт подери, так, чтоб брюхо было набито под завязку, чтоб больше в него пихать ничего не хотелось! Вот это главное. И чтоб потом было повернуться на бок. А Набоков, или ещё того хуже, Бунин – просто чушь. Кошачья».
Со стороны всё это звучало: – Гау, гау! Гр-р!!
Послушав философские рассуждения Пса насчёт превосходства насущных нужд над культурой и эстетикой, Дед пожимал плечами, говорил «Ну чё ты лаешь, угомонись», и… наливал ему ещё бурды в миску.
Таким образом, цель Пирата была удовлетворена. Чего он хотел, того и добивался (как правило).
Впрочем, такое взаимовыгодное со-творчество (в плане идей) и рабочая бизнес-модель построения общественных отношений уж никак не помешали ему цапнуть Муху, когда был совсем голодный. Муха, правда, вырвалась, пожертвовав половинкой своего крыла, и потом долго, сердито жужжала, оглядываясь на Пёсью будку.
Временами Деду надоедали все эти локальные конфликты. Гадко на сердце становилось, когда он глядел, как Пёс-философ возится со своим «текстом», полуначертанным тою самою мозговой костью на дне миски. «Чёрт-те чем маешься, дружок – по нашим-то временам!»
Тогда он уходил в коровник и спал там. Под мерное мычание Бурёнки. Но в этом мычании тоже крылся второй смысл – тоска по утраченной родине, Мадриту и корриде, лихом, весёлом бугае по имени Ниньо… «Ах, какаая холка была у него!» Дед не понимал всего этого, но ему потом снились дурацкие сны. Как он был коровой, а Ниньо к нему клеился, например. И Дед не выдержал – из коровника тоже ушёл.
Теперь оставался только дом. Холодный, безлюдный… скучный! Дед понемногу приучился узнавать висевшее в коридоре без света трюмо, и беседовать с появлявшейся там троицей. Левый, Правый и Средний– так он их прозвал.
Однако не всё было так просто: одно из стёкол большого трюмо давно лопнуло посередине (горизонтально), так что Левый являлся не сам – у него был ещё двойник, которого Дед окрестил Верхним. «Разбираться, кто из них кто, я не буду», – давно решил полубезумный старикан. – «Как придёт в голову, так и обзову!»
Дед боялся, что Левый чует его настроения. Стоило подойти к зеркалу, как он там сразу же возникал — и, едва подумаешь: «О, а Верхний-то сегодня не при делах!», как тут же появлялся и он. Сперва это Деда забавляло, потом он стал пугаться (Верхний запаздывал на какую-нибудь долю секунду, но всё равно его явление было ВНЕЗАПНЫМ!!!) Орал благим матом, отскакивал… Через пару месяцев — отпустило; привык.
…Ну а Правый и Средний были, по Дедовским меркам, немного честнее. Прямолинейнее. Хотя, когда Дед спрашивал их, будут ли (после столетий молчания!) какие-нибудь пенсионные выплаты, в ответ была всё та же тишина.
Потом он обнаружил, что не ошибся в главном своём прогнозе: фигуры из зазеркалья оказались… живыми. Средний с Правым стали уходить за край стекла, когда он приближался. Откровенно игнорировали его. Дед едва успевал заметить клочки седых висков в обоих стёклах. А Левый сидел, как сидел, и его двойник был на месте – но потом исчезли. Появился мужчина помоложе, лопоухий, носатый, как птица, и худой. Вышел из глуби зеркала, ощупал трещину, потом достал из кармана ключ, отвернул (со своей стороны) какую-то тройную висячую щеколду и замкнул её на замок: «Зазеркалье закрыто, у нас тоже карантин. Пандемия-с».
Изредка Дед видел, как с той стороны стёкол, где мрак и пустота, а пыль из-за карантина сто лет не метена, прибегали дети. Совсем маленькие. Громко гукали, прыгали, танцуя в столбах всё той же пыли, как какой-нибудь буржуйский актёр (или актриса) в луче прожектора. Пытались перелезть через щеколду на подлокотник. Ну и, само собой, у них не получалось ничего. Дети «делали ручкой», улыбались и исчезали в нетях…
Потом, ещё через пол-месяца (если Дед правильно считал – а он, прямо скажем, разучился считать правильно; может, меньше, может, больше) приехала фура с роботами. Старший из них, похожий на бак из-под кваса, в котором вместо головы было вкручено три гайки, скомандовал: «Вира-а!» Злосчастное трюмо выволокли из семей и погрузили на машину.
– Встречи в онлайне, – прогудел робот, – в сети или в вирт-реальности, наш ИскИн считает нарушением режима карантина. Токмо если вы туда, в онлайн, за продуктами собрались… Либо пса гулять (хороший, кстати, Пёсик! Гы-гы-гы).
Дед, как водится, уразумел лишь предлог «в» и наречие «туда», но спорить не стал. Большому начальнику ИскИну (кто бы он там ни был) явно виднее.
И потянулись совсем уж одинокие дни. Снова замаячил призрак Бочки, о которой было Дед прекратил вспоминать. Долгое сидение на земле – холодной, гнилой и желвастой (ну, так змей выражался когда-то. Хоть и правильнее говорить «жилистой»)… короче, долгое сидение это никак Деду не помогало. Да и не мешало; но он всё-таки надеялся, что будут перемены. Пусть маленькие, а будут.
От нечего делать он стал смотреть на тучи. Клочковатые, рваные, образующие совсем жутких тварей (или – тупые, до ужаса широкие и «картошконосые» морды). Почему-то вдруг узрел, что это – увлекательное занятие. Стал давать им имена…
Подчас смотрел на провода, перерезавшие тучи. И на прилагающийся к ним, но редко вспыхивавший, прожектор. А потом уходил в нужник и доолго, предоолго занимался там серьёзнейшим из всех дел, какие только можно представить…
Мыслей при этом у него никаких не было. Представьте только: важные и нужные мысли – в сортире… Вот то-то же.
А потом, в один прекрасный день, из-под завалинки вышла Ряба, квохчущая, словно досыта наелась зерна или напилась воды (в последнее верилось больше: вода на хуторе ещё хоть какая-то, но был. С довольным видом, указывая на что-то позади себя.
Дед оглянулся на завалинку – и увидел: Ряба снесла яйцо. Большое, ярко-жёлтое. Оно светилось ярким, «нездешним» блеском.
«Золотое!» – понял дед. – «Мамочка моя, ну просто как в той старинной прибаутке!» Ряба ходила довольная. Подмигивала сквозь забор Кочету с соседней, почти развалившейся вдребезги, фермы. «Наш-то, наш-то, – каков?! Ко-ко-ко-ко…. А цыпа-то, цыпа золотой – он вам всем ещё покаажет, карантинщики прыщавые!»
Кочет явился днём. Приартачил за собою охапку цветов (на здешнем же пустыре и нарвал, ничего особенного. Но, как говорится – «Мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь»).
Ряба и Кочет являли дивную пару. Почти как звезда Голливуда из времён Дедкиной молодости -- Ким Бэсинджер (да, именно так -- через “дж”!) со своим верным Микки Рурком.
А когда настали сумерки, из лесу вышел Заяц – тощий, страшненький, уши торчком.
– Привет, Дедушка. Я поздравить…
Нет, не “вышел”. Показалось. Он выехал на рогах лешего, а тот был весь окутан тускло-зелёным сеном.
– Для вашей коровы, – прокашлял леший…
В тот вечер они славно напились. “Жизнь продолжается”, – орал дед. – “Золотой курчонок – надежда всего хутора”, и тому подобную чушь.
Наутро, проснувшись, он мало что помнил. Трава – сколько её там у дома оставалось – была изрядно помята (Заяц расплясался?), завалинка – покурочена, он сам – башкой в землю, очки потерял, сакрраментальная, мать её прамать, Бочка подмышкой… Дед встал. С трудом собрал мысли в одно целое. И потащил Бочку обратно в чулан. Когда он вернулся, то заметил: у завалинки стоит велосипед, а с ним рядом – молодая женщина. В тёмной шали, длинном свитерке и аккуратных тёмно-коричневых туфельках. Ещё у неё были очки – изящные, можно даже сказать, «не без этого… не без претенциозу!»
– Здравствуйте, – гостья выглядела смущённой (очевидно, понимала, что, раз явилась без приглашения, её, возможно, не захотят и слушать. А уж чтобы впустить…)
– Меня… Сашей зовут. Александра. Таранова. Я из города Радиполя; услышала, что у вас тут такая радость произошла, вот и явилась… присматривать за курчонком.
«Ты смотри… А я думал, уже людей на свете нету».
– Ну, Саша, – хмыкнул дед, – отдохнуть с дорожки, помыться, я вам не предлагаю. Разве что в старом баке, где мы давно и бельё-то не кипятим…
– Ой, да я с удовольствием!
Потом она отдыхала на крохотной полосатой раскладушке, читая радипольскую газету. А вечером, опять в свитере, шали и всём, чём положено, стала обхаживать делянку. Сюсюкала с золотым яйцом («А вот как вылупишься – я тебя на выставку в город»), гладила Пса и корову. Спустя некоторое время -- явилась на Дедову кухню (сам он в это время мирно дремал на крыльце), и начала с того, что перемыла там все кастрюли. «Хвали Бога, Дедушка», – сказала она, – «что прусаки сейчас тоже мрут. А то б завелись, как пить дать».
Короче, на следующее утро Деда встретил приятно убранный стол. Старая скатерть в чисто русском духе, выстиранная… скажем так, до приемлемой желтизны, и аккуратно выглаженная… Плюс ещё полная кастрюля варёной картошки («Это я заранее запасла»). С маслом и укропчиком.
– Сейчас балкон будем доводить до ума, – жуя картошку, молвила Саша. – А то ведь грязный, ржавый…
Как унять слишком активную девицу, наш герой не знал. Она всё время что-то делала в его доме, наводила порядок. Старые газовые баллоны от печки, в которых теперь не было ни искры, выкинула на пустырь. Стала разводить огонь в той печке куцею зажигалкой. Пела при этом, – такой нежный голос:
-- Девка в сенях стояла,
Мужичонке моргала…
Одним словом, дом ожил. Легче от этого Деду не было, но он покорно принял свою судьбу.
---
Прошло пару недель.
Золотой цыплёнок давно вылупился, и повсюду ходил за Сашей, как за мамой, совершенно презрев Рябу (та не обижалась). Стук Сашиных подметок по камню и писк маленького Петьки радовали Деда, и всех на хуторе (включая глупого, самоуверенного Пса) тоже радовали.
Саша подчас говорила:
– Не должны мы так ликовать, ей-право, не должны. Это даже стыдно… Я в какой-то книжке читала, когда са-авсем юная была: «Радость – глоток воды в жаркий день, уютное кресло вечером после тяжелой работы, долгая беседа, когда ты истосковался по умному собеседнику. Счастье – совсем другое. Путешественник счастлив, поднявшись на высокую гору. Но он не радуется, он знает, что ему предстоит долгий и тяжкий обратный путь. Радость – это итог. Счастье – это путь».
– Это написал Серж, – хмыкнул Дед.
– Кто-о-о?!
– Мой бывший друг. И слава Богу, что бывший, -- неприятный он человек, скажу я тебе! Жирный, хамовитый, пресыщенный городской жизнью… Как пошла вся эта заваруха с болезнями – он быстро смылся за кордон, куда-то на тропический остров. То ли Кар'катоа, то ли ещё как-то. В общем, Сашенька, ты мне тут не цитируй его. Ну о-очень, понимаешь, умный и серьезный автор…
На том и порешили. (Молодая женщина, правда, долго была грустна – по всему видать, ей творчество этого Сержа глубоко на душу легло. Однако ж Дед умел настоять на своём; пусть это и бывало отчасти неприятно, зато потом проблемы уходили. Вскоре Саша опять стала язвить, острить и подкалывать хуторских обитателей, как и до того).
Курчонок тоже был весел – выдавал целую гамму звуков, пронзительное «пи-и» у него чередовалось с ((…)) – в общем, доставлял народу (в том числе соседскому Кочету и Зайцу), как только мог!
Ряба спокойно отъедалась на радипольском запасе зерна, и потихоньку пила местную (не вполне чистую, но, в общем, ничего!) водицу.
Словом, казалось бы, Деду беспокоиться нечего. А всё-таки он нутром чувствовал – ещё фортуна какой-нибудь сюрприз преподаст. Полного благорастворения воздухов в его сердце не было.
Как-то ночью, ощутив жуткую духоту, Дед встал. Нашарил тапки; вышел, сам не зная зачем, во двор. Все тело ныло и чесалось. Старику было плохо; откровенно плохо. “Ещё чуть-чуть”, -- думал он, -- “глядишь, и помру”.
Внезапно Дед остановился. Замер на месте: из тьмы, прямо на него, скалилось нечто бесформенное и корявое, до ужаса напоминавшее волчью морду. “Тут?! Откуда?!” Ну, то есть понятно откуда, -- из леса, -- “но ведь не забредали раньше-то…”
Так он и стоял, перепуганный. Мог бы даже до утра простоять. Впрочем, все разрешилось как никогда просто. Дед услышал в ночи цоканье каблучков; из дома кто-то вышел (видимо, Саня), и свет фонаря желтым пятном брызнул на “волка”. Дед снова вздрогнул, когда это чудище стало ясно видно -- и тут же, все сообразив, устыдился своей ребяческой боязливости.
“Тьфу ты пропасть… Это ж только пень трухлявый. Было б из-за чего нервничать!”
-- Дедуля, -- сказала меж тем молодая женщина, подходя ближе. -- Ряба говорит, что цыпленок из курятника пропал. Мы с Пиратом под всеми кроватями шарили -- там его тоже нет. Надо искать во дворе.
“ПЕТЬКА… ИСЧЕЗ!!” Сказать, что Дед испытал шок -- значит вообще ничего не сказать. Ему еще при этом явилась мысль, что, как бы он сейчас ни чувствовал себя, Саша во сто раз несчастливей: Петька-то, по сути, был ей как родной. И, желая хоть немножко смягчить ситуацию, Дед сказал:
-- Ну что ж мы будем делать? Надо, Сашенька, сообразить, куда он мог пойти. Прикинуть, какие места во дворе самые глухие, нетронутые. Прежде всего -- смотреть там…
Подняв фонарь, молодая женщина шагнула во мрак. Дед, покорно шаркая тапками, шёл за ней. Проклятая духота все не желала уходить; правда, здесь не было так душно, как в доме, “да все одно -- противно”, -- думал старик.
Они оглядели самые дальние закутки; ничего там не нашли, несмотря, что искали тщательно. “Вернёмся к дому?” -- предложила Саша. Лучшего выхода, согласился Дед, и врямь не было.
– А может, в конуре у Пса? – на всякий случай предположил он.
– Ну да, конечно, – вздохнула Саша. – С чего бы, э-э, Петенька туда забежал? Искривив нижнюю губу, она с плохо скрытым раздражением воззрилась на Деда – типа, «что ты ещё, старый дурак, мне придумаешь?» Для Деда это было вторым за сегодня шоком; он вообще не представлял до сих пор, что молодая женщина способна ТАК смотреть. Но, поразмыслив, решил не обращать внимания. «Все мы люди; все – человеки. Все способны иногда уставать, а то и злиться понапрасну».
…Процессия, состоявшая из Саши, Пирата и всклокоченной, но даже спросонья -- изящной, эффектной мамы-курицы, бродила кругами возле дома. (Дед плелся позади, ежеминутно смахивая мерзкие злые слезы с ресниц. Из-за них он видел ещё хуже, чем обычно, вот Саша ему и позволила идти в конце. “Я сама разберусь, что, куда и как делать”, -- энергично заявила она. Дед, грустно усмехаясь, смирился со своим положением). Все в этой веренице были жутко усталые и невыспавшиеся, поэтому не шли, -- ползли, как черепахи. Время от времени, впрочем, Пес подавал голос (ответа не было никакого); мама-курица тоже, изредка и нехотя, вскинув головку, тихо говорила: “ко-ко”. Саша, естественно, не надеялась, что Цыпа на это отзовется. “Но лучше так, чем никак!” -- “Охо-хонюшки; твоя правда”, -- скрепя сердце, сказал Дед.
Потом прибежал Заяц. Посмотрел на них, расхохотался (“зайцы умеют хохотать?!” -- удивленно пробасил Пират). И спросил, сам как будто бы испугавшись:
-- Вы чего тут, а?
Они, как могли, объяснили. Заяц постриг ушами, похлопал глазками. Сказал, непонятно к кому обращаясь:
-- Ну и ну!
Он бы тут же и удрал назад в свой лес (видно было, что случившееся не очень-то его заинтересовало), но Дед -- чего никто не ожидал -- взмолился из последней силы:
-- Зайка, миленький! Ты передай, пока не поздно, Лешему -- пусть тоже за поиски примется! Мало ли… Мы ж не знаем -- вдруг Петька удрал к вам? Уж постарайтесь, поищите под всеми кочками. Что вам стоит?.. Ведь это ж небольшой труд.
-- Ладно, Деда, -- миролюбиво сказал Длинноухий. -- Я ему сообщу. -- Но по морде было ясно: он не понял, ни кому “ему”, ни тем более -- ЧТО надо сообщить.
-- Тоже… помощничек, -- вздохнула Саша, когда он наконец убрался восвояси. -- Одно слово -- лентяй, зевака. Мозгов у глупых зайцев и на грамм не наберется, это я тебе, Псина, говорю как человек знающий.
-- У нас, увы, больше никого нету, -- тявкнул Пират, -- чтоб с лесной бандой связь держали. Будем надеяться, он все-таки весть до них донесет.
…Но шёл уже пятый час ночи, а никто из подданных Лешака появляться не спешил. Дед клевал носом. Хоть и заставлял себя держаться на ногах, но видно было -- это ему с трудом даётся.
-- Иди, поспи, -- равнодушно сказал Пёс. Дед (такой же равнодушный) никуда не уходил. Чем дальше, тем меньше ему верилось, что поиски увенчаются успехом. Но почему-то он решил не ложиться. Пока. Сам не знал, почему, и подозревал, что даже Саша это объяснить не сможет.
Близилось утро, когда кто-то из них (все тот же Пёс, кажется) уловил еле слышный писк. Как Саша и подумала, цыпленок был под крыльцом; “искали, искали”, -- прокряхтел Дед, -- “а он тута!”
И, гладя злосчастного беглеца по спинке, ревел как дитя. “Я, Цыпонька, так не плакал, даже когда моя Баба богу душу отдала. И когда с Гордеичем рассорился -- т а к не рыдал. А теперь вот, видишь, ничего с собой поделать не в силах”.
Только когда Петя был водворен обратно в курятник, под надзор Рябы (ненадежный, но уж какой есть; лучше это, чем вообще ничего), Дед, наконец, успокоился.
Оказалось, зря.
…На следующий день ничего особенного не произошло. Потом -- стало хуже; хуторяне наши сидели дома, ведь из Большой Пустоши пришла пыльная буря, замела Дедов двор, и, глядя (иногда, -- от нечего делать) в окно, старик видел только грязные серые кляксы. Все небо в кляксах…
Незаметно наступил вечер -- Дед понял это по тому, что часы пробили пять. “Как они ещё ходят?” -- недоуменно пожал плечами старик. -- “Уже давно должен был кончиться завод!” Но вещи на хуторе у Деда жили собственной жизнью; он знал это… и не слишком удивлялся. Итак, часы пробили пять. Отодвинув ставень, Дед посмотрел во двор -- и увидел, что пыль улеглась. За курятником, на крыше конуры и на крыльце было наметено много-много песку; “о-ох, до полуночи убирать придётся. Если не дольше…”
Взяв метлу, он принялся вычищать двор. Кропотливый, но доставлявшая ему радость труд затянулся (как и рассчитывал Дед) весьма надолго; только шорох, донесшийся откуда-то со стороны будки, заставил нашего героя поднять голову и посмотреть. Ну а то, что он увидел, вообще выходило за любые рамки. Как говорится, “по ту сторону добра и зла”!
Возле Песьей конуры стояла Саша. Новая Саша: Саша-призрак, полупрозрачная, н е в с а м д е л и ш н я я. Сквозь зыбкие жёлто-серые очертанья её фигуры виднелся темный лес.
-- Что-о такое? -- наигранно “поразилась” она. -- Дедушка, почему вы на меня вылупились?
-- Саня, -- пробормотал Дед, -- это как понимать? Ты, значит, того… не человек вовсе!
– Догадался, проклятый! М-мать твою, – молодая женщина со смаком сплюнула; черты ее злобно искривились, как тогда ночью. Стали совсем уж нездешними, богопротивными -- и вот она поплыла, обернувшись дымом, над соснами и елями, над холмом, в сторону Пустоши…
“Ну да, конечно”, – запоздало (чтоб не сказать больше) сообразил Дед. – “Город Радиполь – там же ничего нет, кроме этой, как её… радиации! Ни девчат, ни тем паче -- велосипедов; только смерть одна”. А кто сказал, что Костлявая -- это обязательно старуха в балахоне?.. Как захочет, так и выглядит (большое дело!) “Глупо было надеяться, милый мой, что в гости к нам кто-то, кроме неё, пожалует.”
Он ненавидел себя -- пожалуй, куда сильнее, чем ее. Надо же, купился на сладкие речи. На заискивающую улыбочку, да ласковый взгляд… “Э-эх, все мы задним умом крепки!”
Странная визитерша покинула хутор; кроме забытого велосипеда, одиноко торчавшего на крыльце, мало что напоминало про её приход. Но дело-то было сделано… Саша – кем бы она взаправду ни являлась – сумела реализовать свой жуткий замысел. Ее гибельная аура коснулась хуторян; медленно, но верно они -- один за другим -- угасали. Все повторялось, как раньше, в те дни, когда Баба только-только начала хворать…
Первым сдал Петька. Это стало истинным кошмаром для Деда и всех его присных, но они вынуждены были смириться. Цыплёнок впал в уныние -- просто сидел и печально смотрел себе под нос. Дед, словно нехотя, пощупал его шейку; она была холодной.
Сгорбившись, словно ушибленный, Дед замер подле Петьки. Механически проводил рукой по жёстким перьям, морщился, чувствуя с каждым прикосновением, что роковой миг близок. “Эх, елки-палки!”
Мимо хутора прошли Заяц и лешак. Один -- гулко топоча лапами, другой -- мерно переставляя грузные свои копыта. Посмотрели на Деда; передернув плечами, громко расхохотались:
– Да-а уж, – и поплелись прочь.
Дед привык. Ему не нужно было ничьего сочувствия. Даже если змей… или толстяк Коля… Все равно. “Не надо”.
Прошло ещё дня два (или три?) Курчонок по-прежнему был никакой… вернее сказать -- никакущий. Его пух до сих пор отливал золотым, но это было тусклое, неживое золото. Поерошив как следует спину курчонка, Дед обнаружил красные прыщи – над левым крылом и под самою шеей.
“Что за напасть”, -- думал он. -- “Баба наша -- и та ничем таким не страдала!”
К вечеру следующего дня Дед увидел, что курица-мать теперь не квохчет, притихла.
Петька медленно, но верно отходил; это был лишь вопрос времени. Ряба же скорбно вертела головой, как будто ещё хотела что-то молвить, передать хозяину… И не могла.
Страдания Деда продолжались, и не просто, а в тридцатикратном размере. Он заметил у неё такие же прыщи, -- налитые, густо-алые. На одном была перхоть, словно он раньше уже высыхал, а потом опять наполнился кровью. Но корявый налёт остался…
Потом стала не в себе (окончательно и бесповоротно) Бурёнка – стонала, а не мычала; приглушённо, ещё чуть-чуть -- и было бы просто тихо. Дед совсем уж не удивился, найдя красные прыщи на вымени, то есть рядом с ним, где начиналась задняя правая ляжка.
Шёл пятый день, и под утро цыплёнок околел.
Странный ступор поразил всех хуторян. Еле-еле слышный плач Рябы доносился из курятника. Дед выл как волк. Глаза его оставались сухими, но внутри было много-много, чего он хотел избыть. Извергнуть наружу. Пират негромко тявкал, запершись в конуре от Деда и вообще от всех. “Это он так Петьку оплакивает”,-- пояснил Дед куре и Мухе. -- “На свой манер; не трогайте его!” Поэтому даже нормальных похорон не получилось. Каждый был замкнут в себе, плакал по-своему, и совершенно не хотел, чтоб другие это слышали. Дед закопал курчонка -- первую жертву злокозненного вируса -- абсолютно сам. Прощаясь с ним, сказал какую-то глупость типа “легкой тебе дороги-то, на радугу”. Поплакал минуты три, ну и перестал думать о бывшем любимце, согревавшем его душу столь недавно. Отпустил… ко всем чертям, как он сам любил говорить.
Тем более, что смерть курчонка, да и то, как все друг за другом начали болеть, сейчас было не самой главной проблемой. Сдавал лично Дед: у Деда – тоже появились прыщи. Его мутило (слава Богу, хоть не вырвало!) По большей части (с тех самых пор, как рыл могилу), Дед чувствовал себя усталым. Лежал….
«Долго я не протяну», -- сокрушался он.
«Гау, гау», -- вторил Пёс.
Ещё пара дней -- и Дед-доходяга вспомнил о Бездонной Бочке. Сколько хватало силы, дополз до шкафчика, на которое она была. Выдернул пробку; припал губами к отверстию. Крепкий, терпкий и острый напиток, отдававший жизненной энергией больше, чем спиртом, потёк ему в горло.
Облегчения было мало (скорей, просто чуть яснее стало в голове. И спокойнее на душе). Но ощущение, что Дед -- один такой везунчик в гибнущем мире, не исчезло, лишь прибавилось. Бормотуха давала силы жить, возможно даже, и преодолеть болячку, но с другими-то что делать?! Им так просто не поможешь, к ним отдельный подход требуется…
Прошёл день. Прошла ночь. И опять прошёл день. В состояньи Деда никаких изменений не было, не предвиделось, да и не могло. «Ой, ну коне-ечно», – с пониманием вздохнул Дед. – «Если уж Бабу смог пережить…»
Прошёл день. Прошла ночь. Наступило утро…
А Дед сидел на Завалинке, не думая ни о чём. Вряд ли чего-то ожидая. Просто сидел.
![Cover art by [Wombo Dream]](/img/m/minstrell_m_a/dededede1/zhilbylded.jpg)