- Не отворачивайтесь, ваше высочество, - Жанна д"Альбре положила руку на плечо Анри, - вы должны увидеть все.
Он даже через ткань колета почувствовал, какие холодные у нее ладони. Его и без того била мелкая дрожь, то ли от того, что в часовне Валери стоял промозглый холод, то ли в ожидании того, что он увидит. Наваррская королева впилась в его плечо тонкими пальцами, как будто это могло заставить его держать открытыми глаза, если он не захочет смотреть.
Франсуа д"Андело взялся за крышку гроба, замешкался, тряхнул седеющей головой, с сомнением посмотрел на Анри, перевел взгляд на Жанну, потом посмотрел на Гаспара де Колиньи.
- Я был у стен Жарнака, мессир, - сухо проговорил Анри.
- Простите, ваше высочество, - с сомнением произнес младший брат Колиньи, - зрелище может быть...
- Я не девица. И в обморок я не упаду.
Д"Андело дернул плечами и отворил гроб. Хоть Анри и считал, что готов к тому, что увидит, он все же непроизвольно вздрогнул.
Тело Людовика де Бурбона, первого принца Конде в парадном облачении, кирасе, с выбитым на ней гербом, привели в надлежащий вид насколько это оказалось возможным. Его убили выстрелом с близкого расстояния, и половины лица просто не существовало. Вместо нее была одно сплошное месиво, которое, как смогли, прикрыли черным полотном. На руки надели перчатки, чтобы не было заметно отсутствие двух пальцев на левой руке. Шпагу, сломанную во время битвы, перековали.
Опасения д"Андело были напрасными. После того, как Анри видел труп своего отца, вывешенный на стене города, захваченного армией герцога Анжйского, он был готов к гораздо более ужасающему зрелищу. Но он все же замер, скользя взглядом по траурному покрывалу, позолоченным чеканным лилиям, гербу на эфесе, половине лица, которую было видно.
- Вместе с телом вашего отца, король приказал вернуть и ваш фамильный рубин, - произнес Колиньи, протягивая завернутый в носовой платок перстень.
После некоторого колебания Анри взял его, развернул. Почему-то он ожидал, что кольцо все еще будет в запекшейся крови. Слава богу, ожидание не оправдалось. Он повертел перстень в руках. Что-то останавливало его от того, чтобы надеть его, неприятный холодок внутри, который появлялся, когда он представлял эту фамильную реликвию на своем пальце. Он даже перстень с гербовой печатью носил на цепочке на шее. А надеть этот он просто не мог себя заставить.
-Маркиз де Вильекье, - откашлявшись начал д"Андело.
Но Анри прервал его. Последнее о чем или о ком он хотел сейчас слушать, так это о фаворите Генриха Анжуйского:
-Я все знаю. Не надо. Прошу меня простить.
С этими словами, быть может излишне поспешно и немного грубо он освободился от вцепившихся в плечо пальцев Жанны д"Альбре.
-Ваше величество, - тут же постарался он сгладить свое поведение учтивым поклоном, адресованным наваррской королеве, и вежливым кивком Колиньи и д"Андело - господа.
Колиньи кивнул в ответ. Жанна попыталась его задержать, но столкнувшись взглядом с адмиралом, не стала этого делать.
Он вышел из часовни на промозглый мелкий совсем не мартовский дождь, сжав в руке фамильный перстень младшей ветви Бурбонов, стараясь не обращать внимания на бьющую его дрожь, и остановился, не зная, куда ему идти теперь. Покинуть сам зал и здание, не видеть ни гроба, ни лежащего в нем человека было желанием резким, настоящим и немедленным, но куда идти теперь?
Анри оглядел двор замка Конде-Ан-Бри. Он полновластный владелец этого всего, включая титул принца крови и положение, которое ему надлежит занять. За последние дни эти слова были сказаны бессчетное количество раз. Говорили это так часто, что одно напоминание уже вызывало отвращение.
Кроме того, никто не стремился ему пояснить, а что там собственно с надлежащим положением? Это положение принца крови при французском королевском дворе? После того, что случилось при Жарнаке он слабо представлял себе вообще, что сможет когда-нибудь переступить порог Лувра. Положение в протестантской партии? В его семнадцать лет кто его будет воспринимать всерьез? А отец, четырежды изменив вероисповедание, постоянно устраивая то одну авантюру, то другую, спокойно сдаваясь в плен, чтобы сохранить себе жизнь, успел приобрести в этой самой партии весьма своеобразную репутацию. Как бы не пытался Колиньи скрыть досаду в отношении действий Людовика Конде, как не прятала Жанна д"Альбре недовольство и недоверие, Анри все прекрасно понимал.
Так он и простоял минут, наверное, пятнадцать оглядываясь то на вход в часовню, то на донжон и башни замка, то рассматривая на ладони фамильный перстень и собирая воедино разбегающиеся мысли, пока откуда не возьмись явившийся Генрих не увел его со словами:
- Что за дурацкий способ скорбеть ты себе придумал? Какой прок мертвым от того, что ты сам замерзнешь до смерти?
Анри был скорее, растерян от того, что одни люди внезапно стали возлагать на него слишком много ожиданий, о которых он имел очень примерное представление, а другие - постоянно напоминали ему о том, что по рождению он так или иначе принадлежит не только к протестантской партии, но и к королевскому дому, с которым ему на самом деле не хотелось иметь ничего общего.
Интересно, как относится к этому кузен, которому твердят о том же самом с рождения все от матери и Колиньи до гувернера и камердинера.
В огромной трапезной замка Конде-ан-Бри было почти так же холодно, как снаружи. И к тому же стояла полутьма. Здесь берегли и дрова и свечи. Людовик Конде, тративший на содержание армии и свои авантюры все денежные средства, которые попадали в его руки, не слишком заботился о своем родовом замке да и посещал-то его нечасто.
Генрих сунул в руки Конде откупоренную бутылку, стоило им занять пыльные кресла в дальнем углу зала. Вино оказалось на удивление даже чуть теплым.
- Пей, будет легче.
И Анри пил. Но легче не становилось. Он пьянел, кружилась голова, но мысли его продолжали возвращаться к человеку, которого сегодня похоронят в часовне Валери, к самой часовне и к каменному саркофагу, на котором уже выбито и его имя... На всякий случай... Заранее.
- Д"Анжу со своими людьми, конечно, варвар и язычник, - Генрих поморщился, - но созерцание последствий его победы...
- Наши люди не намного лучше, мы тоже режем, сжигаем, вешаем... - Анри пожал плечами.
- Это война.
- Так говорит твоя матушка?
- И адмирал.
- Да, конечно.
Анри взглянул в окно, забранное когда-то цветным витражом. Сейчас все краски на нем выцвели, изображение почти стерлось. Зато было видно как на фоне темного низкого неба кружат крупные, белесые снежинки.
- Уже конец марта, - пробормотал он - и снег...
- Да, братец, здесь тебе не Нерак. Ты так долго прожил с нами, что забыл, как бывает в твоей родной Пикардии.
- В Нераке уже цветут деревья. А тут идет снег, - задумчиво повторил Анри. - Католики говорят, что приближается окончание времен и Страшный Суд. Поэтому из года в год становится все холоднее.
Генрих рассмеялся. И его смех, звонкий, юношеский, гулко разлетелся по всему залу.
- Ты пей, станет теплее.
Анри отпил еще. Крепленое вино на вкус было немного терпким, но приятным. Теплее и правда становилось. Но ненадолго. Он делал глоток, проходила всего пара минут, и, чтобы почувствовать тепло, снова требовалось выпить.
- Святоши говорят, что в аду жарко, пылают огненные озера... Мне кажется, в аду должно быть холодно. Смертельно холодно. Как ты думаешь?
- Да ну тебя! - беззлобно отмахнулся кузен, - вели разжечь камины и протопить этот склеп. Что у тебя на уме все Страшный Суд и холод в аду? Я буду пить! За то, чтобы мы прожили до середины следующего столетия!
- До середины? Папа Римский обещает судный день через двадцать четыре года.
- Интересно, святошам об этом ангелы напели? - он допил то, что оставалось в бутылке и дернул кузена за рукав - вставай. Надо найти место потеплее. Если умрешь от пневмонии, не дождешься Страшного Суда. Будет обидно.
Глава 1
1
Париж. Лувр. Осень 1572 года.
Людовик Конде был неплохим стратегом и полководцем. Но излишне полагался на интуицию и рассчитывал на неприкосновенность своей персоны. Без особых колебаний сдавался в плен, если дела шли совсем плохо, зная, что ему либо устроят побег, либо Жанна д"Альбре или Колиньи выкупят его. Откуда возьмутся средства, мало его заботило. И вот это не сработало в последней битве за Жарнак. Людовик Конде попытался сдаться, оказавшись в окружении, но капитан герцога Анжуйского посчитал, что смерть столь известного протестанта будет полезнее, и оборвал его жизнь выстрелом в голову. Тело протащили привязанным к кобыле по улицам захваченного протестантского города. А после маркиз де Вильекье, доверенное лицо и фаворит Генриха Анжуйского, хотел в качестве трофея забрать себе фамильный рубин. Но не смог снять его с раздувшихся отекших пальцев принца Конде.
Жанна д"Альбре написала гневную ноту, адресованную Карлу IX Валуа, в которой обвиняла брата короля, в языческом низменном дикарском варварстве его офицеров. Д"Анжу, обласканный, как победитель, всеобщим вниманием, наотрез отказался признавать за собой какую-либо ответственность за поведение своих подчиненных и соратников. Однако Вильекье было велено вернуть перстень и принести извинения.
Наваррская королева сумела преподнести смерть Людовика Конде, как мученическую. И это, несмотря на все его выходки, вдохновило протестантские войска на несколько крупных побед подряд, одной из самых значимых была при Ла-Рош-л"Абей.
Но спустя всего пару месяцев умер Франсуа д"Андело. Поговаривали, что его отравили. Но следов этого не нашел даже лекарь Колиньи. А адмирал сам все чаще стал задумываться о бессмысленности этой войны. Давно уже были мертвы Франсуа де Гиз и маршал Анн де Монморанси. И об истинной чисто политической причине, повлекшей за собой затянувшийся на десятилетия конфликт, никто уже толком не помнил. Религия, когда-то ставшая предлогом, заняла место причины.
А поражение под Монконтуром заставило Колиньи окончательно усомниться в правильности избранного им пути. В тот день из-за собственной безбашенности и опрометчивости едва не погиб Генрих Наваррский, а поражение едва не превратилось в катастрофу для протестантской партии. Не превратилось...
Но и Колиньи и наваррская королева одновременно пришли к выводу, что партия потеряла слишком много, чтобы продолжать эту войну.
Почему Анри сейчас вспомнил о том дне в Конде-ан-Бри и последующих событиях? Не потому ли, что он, понимая, в общем-то, что война бессмысленна, никак не мог принять и этот мир? Испытывал к нему внутреннее сопротивление. Но смирился, в конце концов, потому что человек, которому он безраздельно доверял, уверенно сказал, что так надо.
К чему их, в конечном счете, привела эта уверенность?
Колиньи мертв, Марсийак мертв...
Анри остановил себя в очередной раз, понимая, что сейчас снова начнет перечислять имена погибших.
Оставалась слабая надежда, что удалось спастись Монтгомери, может быть, кому-то еще вместе с ним. Но судя по тому, что творилось во внутреннем дворе Лувра, выживших в ту ночь очень немного.
Головная боль отпустила, чтобы он мог что-то соображать, только к концу следующего за ночью Святого Варфоломея дня. Вернее даже, он просто привык к ней настолько, чтобы попробовать не обращать на нее внимание.
Анри еще раз осмотрел комнату, в которой находился. Два кресла с почерневшей от времени и треснувшей обивкой, сквозь которую проглядывала какая-то труха непонятного цвета, тяжелый дубовый стол в центре, расползающийся, сгнивший от сырости и древности ковер на полу, когда-то возможно бывший дорогим и даже вероятно привезенный откуда-нибудь с востока. Сейчас он был похож на бурую распустившуюся тряпку, с едва заметным еще узором. Две почти стертые фрески на стенах с двух сторон от окованной железом двери. Пустой дверной проем, за которым было еще одна совсем маленькая комната без окон, темная и пахнущая затхлостью и плесенью. Единственным предметом мебели там была кровать.
К узкому забранному решеткой окну подходить пока Конде не решился. Перед глазами все еще стояли сложенные у стены тела людей, каждого из которых он знал в лицо и по имени.
Здесь было одновременно сыро и душно. Окно не открывалось.
Анри стянул с себя колет и обнаружил, что его рубашка вся в бурых пятнах чужой крови. Колет тоже был в ней, но на черном кровь почти не заметна, лишь, высыхая, дубеет ткань.
Мягко ударившись о бурый ковер, выпали на пол два предмета: бархатный чехол с картами, принадлежавший раньше Никола Бреу и перстень герцога Анжуйского.
Анри рассеянно поднял и то и другое и положил на стол. И тут только увидел, что кто-то заходил в комнату уже после того, как его здесь заперли. На столе стоял поднос с какой-то едой, кувшин, в котором оказалась вода. И ни одного столового прибора.
Воды хватило только на то, чтобы как-то смочить лицо и руки. В тот момент больше, чем пить, ему очень хотелось смыть с себя предыдущую ночь, хотя бы частично. Стоило лишь допустить отголосок мысли о ней, как тут же в памяти всплывал Антуан де Клермон, истекающий кровью на лестнице, Шарль де Телиньи, пытающийся достучаться до сознания обезумевшего короля, Никола Бреу, которого он не смог защитить, и не может теперь похоронить... и остальные, те, кого он видел в ту ночь, и те, кто по его стойкому убеждению точно погиб в Лувре или особняке на улице Бетизи: Луи де Фавве, Рене де Сэй, Жак де Ла Форс, Арно де Кавань, Шарль де Кельнек...
Уже спустя каких-то десять минут он горько пожалел о том, что так неразумно израсходовал всю воду. Стоило ему окончательно взять себя в руки, в духоте запертой комнаты жутко захотелось пить. Голода он не чувствовал, хотя последний раз что-то ел больше полутора суток назад.
Ещё через какое-то время, может быть, прошел час или два, он был готов уже просить о глотке воды. Это заставило его подойти к двери и попробовать докричаться или достучаться до кого-нибудь по ту сторону. Но ему никто не ответил, и никаких звуков он не услышал. Анри даже показалось, что там, в коридоре, никого нет. Но что толку, если у него нет даже ножа, а дверь, скорее всего, с той стороны заперта на засов или подвесной замок.
В итоге, прежде чем о нем кто-то вспомнил, ждать пришлось до утра следующего дня. Тогда, через пару часов после рассвета за дверью послышались шаги и голоса, несколько раз щелкнул ключ в замке, раздался характерный звон, снова два щелчка, дверь открылась, и в комнату вошел лакей в сопровождении пяти швейцарцев. Двое сразу стали у двери, двое - перед Конде, давая своим видом понять, что не дадут ему пройти к выходу. Лакей поставил на стол поднос снова с какой-то едой и такой же кувшин воды.
Конде попытался с ним заговорить, попробовал что-то спросить у солдат, но ответом ему было только молчание. Лакей бросил на него быстрый взгляд и спешно покинул комнату, за ним ушли и швейцарцы, снова заперев дверь на два замка.
И снова в кувшине едва было на пару стаканов воды, а к еде не прилагалось никаких приборов.
"И чем это существенно отличается от Бастилии?" - подумал Конде: "Разве что видом из окна..."
Он отпил несколько глотков. Вода показалась ему такой же затхлой и несвежей, как и весь Лувр. Анри заставил себя поесть, хоть, как и день назад, не ощущал голода. Запоздало ему подумалось, что его могут и отравить здесь. Правда, особого впечатления эта мысль не произвела. Какая к черту разница, убьют его с помощью яда или все же будет какое-то подобие суда и эшафот?
Так продолжалось почти неделю: целый день и ночь в душной комнате, бряцание ключа за дверью, металлический лязг отпираемых замков, лакей с подносом и солдаты, не отвечающие ни на какие вопросы и не заговаривающие с ним. Они ни разу не тронули перстень, который Анри как положил на стол, так и не прикоснулся к нему за эти дни, испытывая непонятную брезгливость по отношению к этой вещи.
А единственное, чем он мог занять себя - это разглядыванием карт, то и дело замирая, когда в руках оказывался король мечей, так похожий на Гаспара де Колиньи. Анри находил схожесть с известными ему людьми и среди других карт. Королева мечей напоминала Жанну д"Альбре, а рыцарь жезлов - герцога Анжуйского. Он видел сходство и среди других изображений. Но с ними Анри было не о чем говорить, в отличие от адмирала. И он раз за разом, глядя на карту, прокручивал в голове, что сказал бы Колиньи при встрече, которая никогда больше не произойдет.
Так миновала суббота двадцать шестого августа. На этот день когда-то, теперь казалось очень давно, было назначено собрание Большого Совета, чтобы окончательно принять проект Колиньи по военной кампании во Фландрии. Анри еще помнил, как ставил себе эту дату, как некую веху, до которой нужно дожить. Ну что ж, он дожил...
Прежде чем пришел кто-то, наконец, заговоривший с ним, прошло еще несколько дней. Он уже решил, что о нем просто-напросто забыли.
Если Конде и был изумлен приходу именно этого человека, то где-то очень глубоко внутри. Спустя два дня после событий ночи с двадцать третьего на двадцать четвертое августа он впал в состояние апатии, когда он, казалось, просто разучился чему-то удивляться, на что-то злиться или вообще испытать какие-то чувства, кроме бесконечной усталости и глухого отчаяния.
Зашедшим к нему в сопровождении все тех же четверых швейцарцев был архиепископ Руанский кардинал Карл де Бурбон. Его алое одеяние показалось на фоне серых обшарпанных стен комнаты каким-то неуместно ярким и торжественным.
Анри безучастно смотрел, как монсеньор архиепископ ищет место, выбирая из двух кресел со сгнившей и треснувшей обивкой, на какое усадить свою священную особу, морщится, вдыхая запахи, наполнявшие комнату, жестом приказывает швейцарцам стать за его спиной.
Сам Конде находил, что сидеть на этих креслах как минимум неприятно, предпочитая оставаться на полу, усевшись на колет и привалившись спиной к стене прямо под окном. Он даже не подумал подниматься, дабы поприветствовать своего старшего родственника и духовное лицо, лишь на мгновение перестав тасовать карты.
Кардинал де Бурбон был высок, почти также как Анри, с вытянутым сухим лицом, на котором угадывалось сходство с его братьями, Антуаном, бывшим королем-консортом Наварры и Людовиком, первым принцем Конде.
----------
Карл де Бурбон архиепископ Руанский, Людовик де Бурбон принц Конде, Антуан де Бурбон - родные братья.
Карл де Бурбон до конца жизни был предан католической церкви, связался с Лигой и Гизами, и был провозглашен Католической Лигой Франции королем в 1589 году под именем Карла X. Реально он не правил. Официально королем Франции не признается. Незадолго до своей смерти признал своего племянника Генриха Наваррского королем.
Антуан де Бурбон - муж Жанны д"Альбре королевы Наварры, король-консорт Наварры, отец Генриха Наваррского, будущего Генриха IV.
----------
Но при этом отсутствовала живость мимики. А полный ощущения собственной значимости взгляд мутных, слишком светлых глаз, скользил словно по поверхности, никогда не останавливаясь.
- Кажется, - начал вошедший без приветствий, вытягивая вперед руку, на одном из скрюченных пальцев которой блеснул кардинальский перстень, - вас не учили простым правилам этикета, сын мой.
Конде перестал тасовать карты, поднял на своего родственника тяжелый взгляд и произнес после небольшой паузы:
- Я не католик, чтобы становиться перед вами на колени и лобызать вам персты. Можете опустить руку. Что же касается этикета, то мы равны по положению.
Собеседник, недовольно дернувшись, опустил руку, сплел скрюченные артритом пальцы, сложив их на столе, поджал губы. Анри молчал.
- Вы знаете, зачем я здесь, дорогой мой племянник? - Карл де Бурбон заговорил снова спустя почти минуту бесплодных ожиданий.
Конде не собирался отвечать. Пускай его дядюшка говорит о том, зачем пришел, или проваливает. Хоть он прекрасно понимал, чего от него хочет этот человек. И это ему было в крайней степени неинтересно.
Гораздо больше хотелось узнать, назначил ли король день, в который состоится суд над принцем Конде? Какие обвинения будут сему принцу предъявлены? Кого суд собирается призвать в свидетели его ужасных преступлений? А что там, уже решено, как его казнят? Отрубят голову или четвертуют? На Гревской площади или на Монфоконе? Эти все вопросы он как раз подумывал задать.
Но слабый интерес к тому, как его родич после такого прохладного с его стороны приема будет говорить о смене вероисповедания, раскаянии и отречении, заставил его пока молчать, посмотрев на кардинала с вежливым вниманием.
- Его величество проявил к вам милость, - снова после длинной паузы продолжил тот, - вы сейчас живы только благодаря ей. Вы часть королевского дома, и вас готовы простить. Вы должны понимать свою удачу.
Анри едва заметно усмехнулся и пожал плечами:
- Его величество вполне мог приберечь свою милость для кого-нибудь другого.
- Не дерзите, сын мой! - Карл де Бурбон резко повысил голос: - подумайте еще раз! Ошибка, которую вы сейчас совершаете, может стоить вам жизни! Все, что от вас требуется - это согласие вернуться в лоно истинной веры. Король не желает вам смерти!
- Правда? - Конде приподнял брови в наигранном изумлении, - мне показалось, он был весьма разочарован своим... промахом.
- Не гневите Бога, сын мой! - кардинал вскочил с кресла, нависнув над все также сидящем на полу Конде, - Господь спас вашу жизнь в тот день! Так склонитесь перед его милостью и милостью вашего короля!
Анри нехотя поднялся, выпрямившись во весь рост и оказавшись все же выше своего дяди. Швейцарцы, исполнявшие роль телохранителей Карла де Бурбона, одновременно оба сделали шаг вперед, угрожающе наклонив алебарды. А кардинал, напротив, отступил назад на шаг и снова бухнулся в жалобно скрипнувшее кресло.
- Я не отношусь к вашей пастве и не сын вам. Не называйте меня так, монсеньор кардинал, - ровным голосом проговорил Конде, - королю можете передать, что своего решения я не изменю. Пусть он вспомнит, что сказал ему шевалье де Телиньи перед смертью, и больше не отправляет ко мне вас с глупыми предложениями и угрозами. Я не боюсь ни суда, ни эшафота, ни смерти, ни позора. И очень жалею, что его величеству не хватило духу выстрелить второй раз. Не знаю, почему вы или король, а, может быть, королева-мать думаете, что я изменю свое решение. Но мне интересно, вы... вы сами, когда согласились обвенчать Генриха и Маргариту, протестантского короля и принцессу католичку, вы знали, что готовят Валуа и Гизы вашим же родичам? Знали, чем это все закончится?
Хоть между ним и кардиналом де Бурбоном сейчас стояли швейцарцы, лицо последнего превратилось в застывшую маску, а в глазах промелькнул ужас, старательно подавляемый, но явно живущий и гложущий его изнутри.
Спустя мгновение Карл де Бурбон взял себя в руки, снова поднялся, делая это таким с достоинством, какое ему позволил его возраст. Однако от Анри не ускользнуло, как раскраснелась шея кардинала, и что лоб его покрылся бисеринками пота, а руки едва заметно подрагивают.
- Все, что было совершено, - произнес кардинал, - было угодно Богу. И тому есть множество подтверждений. Я, а вместе со мной вся католическая церковь, чисты перед Господом. Как и король, нашедший в себе силы бороться с ересью и...
- Продолжайте верить в это, монсеньор, - перебил его Анри, - вас ведь до смерти пугает, что это может быть совсем не так.
Карл де Бурбон дернулся, как от удара, но не позволил себе отвечать на эти слова. Уже отвернувшись от Конде и направившись к двери он произнес, явно очень стараясь, чтобы голос звучал ровно:
- Ваши слова и ваше решение будут переданы королю.
Его красное одеяние колыхнулось, как будто выразив презрение своего хозяина к собеседнику.
- Не забудьте поторопить его величество с назначением даты суда, - сказал ему вслед Анри, - сомневаюсь, что найдется что-то, ради чего я приму его милость.
Кардинал де Бурбон архиепископ Руанский остановился около уже открывающейся дверью, повернулся и кинул на него странный взгляд:
- Вы ожидаете, что будет суд? Что ж, безусловно. И это его величеству я тоже передам.
2
Царившие в гостиной у Маргариты Валуа суета и веселье совсем не походили на то полусонное и мрачное марево, в котором пребывал Лувр и королевский двор в последние полтора месяца.
Карл предпочел на время осенней охоты перебраться в Фонтенбло, полностью оставив все дела своей матушке. Это ознаменовало окончание ссоры между ними, возникшей после Варфоломеевской ночи, когда король избегал находиться с Екатериной Медичи в одной комнате, и говорил с ней лишь в самых крайних случаях, сквозь зубы.
Но внезапные подозрения, что в Лувре, при дворе, а возможно прямо среди людей короля, затесался шпион Рейнского Пфальцграфа Иоганна-Казимира, встряхнули двор, и вынудили Карла вновь прислушиваться к матери. Екатерина предоставила своему сыну бесспорные доказательства присутствия этого шпиона, а король, почувствовавший насколько все серьезно (ещё живы были в его памяти времена, когда этот постоянный союзник Людовика Конде угрожал северо-востоку Франции и поддерживал протестантов, чем мог: деньгами, оружием, наемными войсками), возложил на герцога де Невера и верного ему секретаря маркиза де Вильруа миссию по расследованию этого дела. И теперь те планомерно перетряхивали и проверяли все возможные зацепки, чтобы найти хоть что-то, что могло указать на личность того, кто передает сведения Пфальцграфу, предварительно заключив официального посланника Иоганна-Казимира в предоставленном ему особняке под домашний арест. Слишком уж подозрительна показалась Екатерине осведомленность Пфальцграфа в делах французского королевства.
От этого атмосфера в стенах королевского дворца менялась от просто серой и сонной до настороженно мрачной.
Марию Клевскую эта история волновала лишь по одной причине. Не окажется ли она под подозрением в связи с тем, что является женой нынешнего принца Конде. Хоть она ни разу не слышала, чтобы ее муж имел дело с Иоганном-Казимиром. Скорее, он сторонился этого союзника, хотя сам Пфальцграф пытался наладить с ним дела после смерти Людовика Конде. Но Анри слишком хорошо помнил, во что обходилась помощь этого человека протестантской партии.
И все же Мария переживала. Ее хоть и приняли при дворе, но многие мысли тревожили ее, не давая покоя.
В ту злополучную ночь она была в гостях у сестры в Отеле де Невер и слышала только шум, доносившийся с улиц, видела, как усилили охрану особняка, как тревожно переговаривалась Анриетта с людьми своего мужа, но вообще не представляла, что происходит. Лишь на следующий день Людовико Гонзага герцог де Невер явился домой и сообщил о заговоре, в котором оказались замешаны все высокопоставленные дворяне-протестанты, и о том, как этот заговор был раскрыт, но заговорщиков было слишком много, чтобы подвергнуть их аресту и суду...
Мария тогда слушала его с ужасом и отчаянием. Адмирал де Колиньи, Генрих Наваррский, ее муж, герцог де Марсийак, граф де Монтгомери... все были замешаны, и в их вине не приходилось сомневаться. Она и сама находила подтверждения в мелочах. Эти переговоры наедине, которые устраивали ее супруг с шевалье де Телиньи и де Сэем. Его постоянное отсутствие и стремление быть незамеченным. Говорили, что перед той ночью, когда король решился предотвратить заговор, уничтожив всех интриганов одним ударом, Конде больше суток отсутствовал в Лувре.
Она готова была просить прощения у короля, королевы-матери, герцога Анжуйского, даже у семей своих сестер и за свою глупость, и за свое неведение. Но Анриетта успокоила ее, сказав, что Марию никто ни в чем не винит, а кроме того, герцог Анжуйский заступился за нее перед Карлом и Екатериной, и таким образом с нее сняты любые подозрения в причастности к заговору. Но в то же время старшая сестра высказывалась против того, чтобы принцесса Конде сразу вернулась в Лувр. Пусть пройдет немного времени и все уляжется.
И вот теперь она снова при дворе, в самом блистательном и восхитительном обществе, которое могла себе представить. И никто не вспоминал о ее протестантском вероисповедании. При ней не говорили о ее муже, хоть Анриетта и сказала ей, что принц Конде жив и находится в Лувре.
Это Марию успокаивало и тревожило одновременно. Ее муж жив, значит, она все еще принцесса Конде. Но он - заговорщик, ожидающий суда или милости короля. Пока он жив, она принадлежит ему. Ее жизнь связана с его жизнью. Пока он жив, она жена принца крови и почти равна по положению сестрам короля Карла. И Мария знала, однажды и очень скоро ей придется задуматься о своем будущем. Но она не могла понять, что может для себя сделать. И просто ждала, что же будет дальше.
Взбудоражившие Лувр слухи о поисках шпиона вновь вселили в нее страх за свою судьбу. Она даже посмела обратиться к маркизу де Вильруа, чтобы узнать, не ложится ли сия история тенью и на нее. Это было неосмотрительно и глупо. Однако другого способа что-то узнать она не находила.
На ее вопросы королевский секретарь улыбнулся в своей обычной манере, одними губами, взгляд его оставался непроницаемым, и сказал:
- Если бы у кого-то в Лувре было хоть малейшее подозрение относительно вас, вы бы в лучшем случае сидели бы рядом со своим мужем, под замком. Советую вам выкинуть все глупости из головы. А то, не ровен час, вас и правда в чем-то заподозрят. С таким-то живым интересом к этому делу.
Мария испугалась и зареклась вообще поднимать эту тему с кем бы то ни было.
А спустя пару дней и совсем забыла думать о старых страхах. Ее увлекла в свой круг блистательная Маргарита Валуа, отныне королева Наваррская. И не смотря на тяжелую атмосферу, царящую во дворце, она и ее окружение проводили время, устраивая вечера, на которых свои творения зачитывали придворные поэты и сама Маргарита, или слушали наскоро написанные пьесы мэтра Дора.
Вернувшаяся внезапно ко двору Франсуаза де Лонгвиль, вторая Жена Людовика Конде, к удивлению Марии, была тут же и безоговорочно принята в ближний круг Маргариты.
И сейчас, когда на Лувр опустилось глухое безмолвие в связи с отбытием короля и его свиты в Фонтенбло, в малой гостиной в покоях ее величества королевы Наваррской, был слышен смех и разговоры, зажжены свечи и звучала тихая нежная мелодия. Лютнист, которого Маргарита часто звала на свои вечера, был поистине великолепным музыкантом, тонко чувствующим настроение собравшихся и подбирающим тему под стать.
Поданные на множестве фарфоровых тарелочек сладости поражали и своим видом и разнообразием. Лакей вытянулся в струнку с кувшином десертного вина, стараясь не пропустить, когда опустеет чей-нибудь бокал.
Мария потянулась к засахаренным миндальным орешкам. Очень уж аппетитно они выглядели. Взяла один аккуратно двумя пальцами. Почувствовала на себе чей-то взгляд. Франсуаза де Лонгвиль с легкой улыбкой, которая, казалось, никогда не сходила с ее прекрасного лица, обрамленного черными, как смоль, кудрями, смотрела на Марию и как будто сквозь нее. Взгляд ее выразительных темно-серых глаз скользил, словно едва касаясь всех присутствующих. Но от этого Марии почему-то становилось неудобно и неловко. Она неуклюже выронила орешек. И, смутившись своей оплошности, быстро отвернулась, чтобы скрыть замешательство.
- Как хорошо, что вы, наконец, с нами, Франсуаза, - говорила между тем Анриетта де Невер. Она изящно держала рёмер, наполовину наполненный вином. Жидкость из-за темного цвета стекла бокала казалась густой и темной, - без вас здесь скука смертная! Нам так не хватает праздника после того ужаса, который мы все пережили.
- Да уж, - кивнула в такт ее словам Маргарита, указывая камеристке, какой жемчуг предпочитает из предложенных трех нитей, - появился хоть кто-то, кто способен говорить о чем-то еще. Хорошо, что вы уехали вовремя. Сохранили душевное спокойствие и пережили все в безопасности.
Камеристка стала за спинкой кресла Марго, умело вплетая нить в ее замысловатую прическу. На столике перед зеркалом лежала легкая вуаль, которая после покроет голову, в соответствии со статусом замужней дамы. Но ткань вуали была настолько легкая и прозрачная, что красота жемчуга и изящество уложенных локонов останется на виду.
Мария каждый раз находила, чему поучиться у свояченицы. Маргарита Валуа, прекрасная во всем от внешности до манеры держаться, умела преподнести себя в самом лучшем виде, не впадая в откровенность, но и не страдая скромностью.
Герцогиня де Лонгвиль покачала головой. Улыбка сменилась сочувствующим выражением.
- Вы же знаете, ваше величество, - ответила она Маргарите, - каковы были причины моего отъезда. Лувр вот-вот должен был наполниться людьми, многие из которых считали себя моими врагами. И пусть даже были готовые защитить меня благородные люди, смотреть в десятки ненавидящих глаз - выше моих сил. Но заговор! И все произошедшее! - Франсуаза широко раскрыла глаза, на лице отразился страх, - эти вести были такими внезапными, так сложно в это поверить.
Мария никак не могла понять, наигранные ли это эмоции или истинные.
О мачехе ее мужа, второй жене Людовика Конде, среди протестантов говорили разное. Но чаще обвиняли в лицемерии и корысти. Она была нежеланным гостем в Нераке при дворе Жанны д'Альбре. А Генрих Конде как-то обмолвился, что в отличие от младшего брата, не может найти с ней общий язык.
Однако сейчас здесь, в гостиной Маргариты Валуа, Франсуаза де Лонгвиль казалась Марии мягкой, милой и очень глубоко и тонко чувствующей. К ней при встрече герцогиня отнеслась с такой теплотой, что Мария чувствовала сильнейшее смущение.
Да... она ещё помнила слова Жанны д"Альбре: "В Париже и в Лувре все совсем не то, что вы представляете себе сейчас". Все и правда было иначе, чем думалось Марии. А уж после той ужасной ночи отношение окружающих, двора, королевы-матери, которое, как Мария ожидала, должно было кардинально измениться в плохую сторону, внезапно оказалось относительно нее весьма предупредительным, мягким и полным сожаления, что она, дочь Франсуа де Невера, оказалась невольно втянута в этот ужас. Хоть ей и не преминули сообщить, что она жена заговорщика, ожидающего теперь королевского решения относительно его судьбы.
- Увы, дорогая герцогиня, - Анриетта закусила нижнюю губу, - все это так ужасно. Бедняжка Марго, что ей пришлось пережить. Мы с Марией, к своему счастью, были в Отеле де Невер. И лишь на утро узнали обо всем.
- Я слышала, один из этих людей, гугенотов, как-то проник в вашу опочивальню, - произнесла Франсуаза, понизив голос и глядя на Маргариту с ужасом и любопытством.
- Милая герцогиня, - Марго коротко вздохнула, - все так. И я заступилась за него. Не могла же я позволить свершиться убийству прямо у меня в спальне.
- Беднягу все равно потом убили, - склонила голову Анриетта.
- Не будем об этом! - заявила Марго, - посмотрите, бедняжка Мария совсем сникла! Где ваше сострадание! Вы же обе приходитесь ей родственницами! Самыми близкими!
Маргарита, камеристка которой едва успела вплести в ее прическу выбранный жемчуг, подошла и обняла Марию порывисто и с сестринской лаской, отчего та густо покраснела, но ответила жене своего кузена тем же.
В этот момент раздался тихий стук. Марго сделала лакею знак открыть дверь.
Паж, мальчишка лет двенадцати, проскользнул в комнату, поклонился дамам, вызвав их одобрение, и протянул перевязанную золотой нитью записку Марии Клевской.
Та покраснела ещё сильнее, но записку взяла.
- Монсеньор просил вас подумать над ответом, - сказал паж, снова кланяясь, но теперь только Марии, и с чувством выполненного долга и преисполненный собственной значимости покинул гостиную Марго.
- Это же паж герцога Анжуйского? - поинтересовалась Франсуаза де Лонгвиль, - малыш Анри де Жуайез?
- Да, - улыбнулась Маргарита, - мой брат взял его к себе в пажи. Боюсь, они испортят мальчика. Я имею в виду, Хенрике и его миньоны. Младший Жуайез так хорош собой. И истинный дворянин по манерам и умению обращаться с дамами.
- Хенрике не изменяет себе, - засмеялась Франсуаза, - собирает вокруг все самое прекрасное. Милая Мария, не смущайтесь так. Скорее, посмотрите, что там. Мы всё ждём!
Мария почувствовала, как застучало сердце, а кровь ещё сильнее прихлынула к щекам. Она вообще хотела спрятать записку и развернуть, когда окажется одна. Но три пары глаз смотрели на нее выжидающе и одобрительно.
Мария дрожащими пальцами распустила нить и раскрыла свернутый в трубочку листок.
- Тут стихи, - проговорила она дрогнувшим голосом, пробежав глазами три короткие строки и, посмотрев на Марго, добавила: - от вашего брата.
Это был не первый раз, когда Генрих Анжуйский присылал принцессе Конде записки. Иногда их сопровождали маленькие подарки. Временами только цветок. А сегодня это были просто стихи. Трехстишия, написанные его изящным почерком, который она теперь прекрасна знала.
Мария принимала эти знаки внимания и каждый раз отправляла ответ с благодарностью, чувствуя между тем, что герцог ждёт от нее чего-то большего. Но на это большее Мария не решалась. Она с любовью и аккуратностью хранила его подарок: рубиновую брошь, которую он приколол к ее рукаву во время турнира. Но с тех пор ни разу не надевала ее. Также и все остальные подарки. Перебирала, любовалась, но никогда не демонстрировала.
- Хенрике очаровательный поклонник, - весело заметила Франсуаза де Лонгвиль, - ваша душа ещё не сдалась его напору?
Мария, смущенная этим вопросом, пролепетала:
- Разве не долг каждой жены хранить в сердце преданность своему мужу?
Ответом ей был дружный смех всех трёх дам.
- Хранить в сердце преданность вы, безусловно, можете, - отсмеявшись, ответила Франсуаза, - но разве плохо, если ваша душа отдохнёт от серых будней? Тем более что муж ваш вряд ли о чем-то узнает. Да и сомневаюсь, что его это заинтересует. Памятуя о... его положении сейчас.
Мария ни с того ни с сего почувствовала себя уязвленной. У нее почти не осталось чувств к Конде, быть может, кроме гложущей ее досады, раздражения и колючего серого страха, который жил глубоко-глубоко, убаюканный лаской сестер, благоволением королевы-матери и дружеским отношением к ней Марго. И напоминание о том, что Генрих Конде - заговорщик, заключенный под стражу, и это бросает густую черную тень на нее саму, было ей до крайности неприятно.
- Простите, милая, - спохватилась герцогиня, - вы так побледнели! Мне не стоило говорить об этом. Однако же вы только подумайте, зачем вам оглядываться на человека, судьба которого висит на волоске? Не лучше ли наслаждаться жизнью? В том, чтобы ответить на желание поклонника ухаживать, нет ничего зазорного.
Мария вновь зарделась. Сколько раз она задумывалась об этом. Но перейти невидимую грань никак не могла. Одно дело любоваться Генрихом Анжуйским и вздыхать по его манерам и профилю, а совсем другое поддаться искушению и кроме благодарности написать в записке ещё несколько слов.
- Да даже завести любовника было бы не зазорно, - вдруг, подмигнув, проговорила Анриетта.
- Мой брат слишком молод и не годится в любовники, - Маргарита скривила свои прекрасные губки в притворном презрении, - любовника надо выбирать из людей опытных и зрелых.
- О, дорогая, - почти шепотом проговорила Анриетта, - вы говорите о Бонифасе де Ла Моле? Я видела, какие взгляды сей достойный шевалье бросал на вас не далее, как вчера в гостиной твоей матушки.
- Но берегитесь, ваше величество, - засмеялась вновь Франсуаза, - герцог де Гиз так просто вас не уступит.
Мария, успокоенная тем, что центр внимания сместился с нее на Маргариту, с удивлением и трепетом слушала, как дамы обсуждают любовников, бывших и настоящих, так, словно никогда не имели мужей. Имена Генриха Наваррского, Людовико Гонзага или Людовика Конде ни разу не прозвучали за весь разговор.
"Похоже, здесь я одна переживаю о том, что подумает мой муж", - решила она: "А что мне за дело до его мыслей, если он сам не хранил мне верность, да ещё и продемонстрировал это всему Лувру так убедительно?"
Последняя мысль была именно из тех, что вызывали досаду, заставляли ее чувствовать себя обманутой и преданной с тех пор, как ее ушей достигли слухи о том, что в ту злополучную ночь совершенно очевидно его высочество принц Конде делил постель с дочерью адмирала. Недаром же мадам де Телиньи видело в Лувре множество народу в столь непотребном виде... чуть ли не в нижней рубашке, в сопровождении Конде.
Мария потрясла головой, прогоняя непрошенные мысли. Что ей за дело до подруги детства предательницы и супруга-заговорщика?
Она жестом подозвала лакея и сказала:
- Мне нужно перо, бумага и чернила.
- Ох, как это волнительно! - захлопала в ладоши Анриетта, - Маргарита, вы же одолжите нам немного розовой воды, чтобы надушить записку?
3
Не смотря на такое окончание их первого разговора, Карл де Бурбон приходил снова. Теперь он пытался читать проповеди, кажется, собственного сочинения, смысл которых был один - если его племянник беспокоится о своей бессмертной душе, ему следует вернуться в лоно святой матери католической церкви. На что Конде заметил, что не помнит, чтобы когда-нибудь принадлежал этой церкви, чтобы в нее возвращаться. Кардинал де Бурбон вновь в раздражении окрестил его еретиком и упрямцем. Но взяв себя в руки, пообещал прийти снова через две недели за ответом. А пока оставил на столе томик Евангелие с Молитвословом на латыни в плотном кожаном переплете с дорогим тиснением и освященные четки с распятием, пожелав, чтобы близость этих двух вещей заразила несчастного отступника своей благодатью. Из всего этого Анри заключил, что по какой-то причине его переход в католическую веру кому-то более угоден, чем его смерть. Приняв эту мысль, он почувствовал то же разочарование и сожаление, как в трофейной короля, когда Господь Бог или случай не дал ему лечь там же, рядом с Телиньи и Марсийаком. Тот же самый Бог, который допустил все, произошедшее той ночью. Тот же самый, который предпочел не слышать ничьих молитв.
Конде никогда не был достаточно набожен в простых вещах. Возможно потому, что ему не приходилось задумываться о деньгах, куске хлеба и крыше над головой, подобно простому городскому обывателю или крестьянину. В то, что благосклонность небес как-то влияет на исход той или иной битвы, он верил лишь отчасти. Но были вещи, в которых он все же полагался на силу молитвы.
Теперь же он чувствовал, что молитва - лишь слова. А различия между католиками и протестантами отныне для него лишь метка "свой-чужой" не более того. Его же собственное вероисповедание - дань памяти погибшим друзьям, дело принципа и протест, брошенный в лицо королю.
Он так и не смог понять, неужели Карл действительно промахнулся с трех шагов? Он ведь слышал выстрел, осечки не было. Анри не хотел возвращаться мысленно к этой сцене, но все равно постоянно думал о ней. Шарль де Телиньи, падающий ничком на ковер, крик короля, дуло пистолета, смотрящее прямо в лицо, вот он закрывает глаза, слышит выстрел... А потом остается жив. Оглушен, ошарашен, в полной растерянности, но жив.
В коридоре послышались голоса, звуки шагов, какой-то шум. Говорило сразу несколько человек одновременно, спорили. О чем именно, Конде слышать не мог. Только ему показалось в какой-то момент, что он слышит голос кузена. Но это было практически невозможно. Анри очень сомневался, что условия, в которых оказался Генрих, даже учитывая то, что он принял условия Карла и сменил веру, как-то отличаются. Поэтому когда дверь открыли, лязгая замком, и на пороге он увидел узнаваемую фигуру короля Наварры, то уставился на того в глубоком изумлении, которое не могло не отразиться на его лице. Вторым вошедшим был Жан де Лаварден, придержавший дверь и оглядывавшийся на нее с беспокойством.
- Черт возьми, - между тем воскликнул Генрих, прикрывая дверь, - это действительно ты! Я уже не верил в это!
Конде ничего ответить не успел, ему не дала это сделать внезапная внутренняя борьба. Он просто вдруг понял, что не знает, а как ему теперь, в свете того, что он решил относительно своего вероисповедания, относиться к Генриху Наваррскому. А еще внезапно вспыхнувшая искра надежды. А вдруг хитроумный кузен что-то придумал, и есть возможность сбежать из Лувра, прямо сейчас или чуть позже. Раз уж он нашел способ пробраться сюда...
Дверь снова раскрылась и в нее заглянул швейцарец, один из тюремщиков. Полностью войти в комнату ему не давал Генрих, перекрывающий вход и застопоривший ногой дверь.
- Мессир, у меня есть четкие инструкции, - заговорил швейцарец с ужасным акцентом, - у вас есть разрешение или нет?
- Жан, - бросил Генрих через плечо, - заговорите его, дайте нам немного времени.
Лаварден вытолкал швейцарца обратно в коридор и что-то быстро и отрывисто начал ему говорить по-немецки, звучали имена герцога Анжуйского и короля, и сначала разговор шел на повышенных тонах, но Вскоре швейцарец выдал какую-то фразу, смысл которой уловить не получилось, но по его тону стало понятно, что прыткий маркиз его убедил в праве его величества короля Наварры посетить пленника.
Конде невольно встал навстречу. Надежда на то, что Генрих придумал что-то, заставила его забыть о своих мыслях.
- Ну что ж, минут пятнадцать у нас есть. Немного, конечно, - сообщил тот, и снова выругался и заулыбался: - черт! При дворе распускают нелепые слухи. Все знают, что ты в Лувре и жив, но никто не знал, где тебя держат. Но наш дядюшка совершил оплошность. Он при мне пообещал королю, что к концу октября ты примешь истинную веру. Это дало мне повод думать, что он-то как раз знает, где тебя искать. И я оказался прав.
Анри между тем разглядывал кузена. Весь его вид говорил о том, что в своих предположениях относительно содержания Генриха Наваррского в Лувре он ошибся. Лишь одно было правдой - он такой же пленник. И Лаварден в том же положении.
- Вы без шпаги, - заметил Конде. Наверное, в его голосе прозвучало достаточно горечи, чтобы ее было слышно.
Улыбка мгновенно сползла с лица Генриха. Торопливая тирада оборвалась. Он заметно помрачнел.
- За любую возможность теперь приходится чем-то жертвовать и рисковать, - холодно сообщил он, скрестив руки на груди, - например, маркиз де Лаварден прямо сейчас рискует своей свободой и, может, даже жизнью, чтобы дать нам возможность перекинуться парой слов. А вас беспокоит то, что меня лишили оружия? Оглянитесь вокруг. Вам не кажется, что ваше положение куда хуже?
Анри стало совестно за то, как он встретил кузена, и за свои мысли о нем. В конце концов, похоже, его судьба не интересовала больше никого.
- Я об этом не подумал, - признался он, - ты здесь тоже пленник. Как и я.
- Извинения принимаются, - изрек Генрих Наваррский, подходя к одному из кресел с явным намерением в него сесть.
- Не советую, - остановил его Конде, - уж не знаю, что там, но даже у его преосвященства кардинала де Бурбона при всей его святости на сутане остаются примерзкие пятна.
Генрих брезгливо отошел от кресла на полшага.
- Что у тебя тут? Библия, четки, перстень, карты... Не густо с развлечениями.
Он взял со стола чехол с колодой. Анри непроизвольно вздрогнул и дернулся, рука потянулась отобрать у кузена карты. Он сдержал себя, понимая, как это будет выглядеть. Но колода для него представляла ценность, и только что он осознал, какую. Он лишь ненадолго выпустил ее из рук буквально перед приходом Генриха.
- Похоже на карты Бреу, - заметил кузен.
- Это они и есть, - сухо ответил Конде, пристально глядя на то, как Наваррский перебирает карты.
- И что ты с ними тут делаешь? Раскладываешь пасьянсы?
"Я с ними разговариваю", - мысленно ответил Конде и все же отобрал у кузена карты, сложил обратно в порядком засаленный чехол и спросил вслух:
- Зачем ты пришел? Посмотреть на то, как выглядит тюрьма в Лувре?
Наваррский снова взглянул на него исподлобья:
- Одиночество не идёт вам на пользу. Вы так разучитесь общаться с людьми, мессир. Нет. Я пришел, чтобы убедиться, что как минимум в одном слухи достоверны. Ты жив. И есть способ вытащить тебя отсюда.
Анри недоверчиво уставился на кузена. За прошедшее время он как-то привык к тому, что до него есть дело только кардиналу де Бурбону. Да и то, явно с чьей-то подачи. Теперь он знал, что с подачи короля. Этот факт его слегка удивил. А теперь вот Генрих...
- Вытащить? Мне поставили конкретные условия, Генрих. Да ты их и сам знаешь. Те самые, которые принял ты сам...
- Вот и задумайся, - перебил его Наваррский, - что лучше? Сменить веру или сгнить в здесь? Ты бы мог проявить немного лояльности, - раздраженно продолжил он, - это хотя бы позволило бы... сменить апартаменты.
- А зачем? - поинтересовался Анри, - только чтобы снова расхаживать по Лувру и любезничать с теми, кто недавно убивал наших друзей?
- Затем, что находясь даже в такой относительной свободе можно было что-нибудь сделать! - не выдержав, воскликнул Наваррский.
- Какое сегодня число? - сухо спросил Конде в ответ.
- Пятое октября...
- Уже больше месяца, - задумчиво проговорил он. Потом добавил: - и много вы, ваше величество, сделали?
Генрих сжал зубы. На лице отразилась злость и раздражение. Помедлив и взяв себя в руки, он сказал, вложив в свой тон столько язвительности, сколько было у него в запасе:
- Я во всяком случае не выгляжу как бродяга. А ты долго ли протянешь еще на таком пайке и в таких условиях? - он кивком указал на поднос и кувшин с водой, к которому Конде еще не притронулся за этот день. Сегодня его содержимое казалось ему особенно гадким.
Анри на пару минут задумался, а потом заговорил:
- Я не вижу особой разницы между твоим положением и моим. Разве что в твоей ей клетке чуть больше позолоты. Но для себя я не вижу смысла ради нее снова оказаться среди вельмож Валуа или сопровождать короля на мессы. Я подожду, что решит сделать со мной его величество.
- Король хотел бы о тебе забыть, - сообщил Наваррский, - ему в равной степени не нравится вариант убить тебя на эшафоте прилюдно и убить тихо в этих стенах. Карл... - он поморщился, - Карл вообще запретил говорить о той ночи и всех, кто тогда погиб, прямо. Официально случилось разоблачение заговора. И с некоторых пор король отказывается принимать иностранных послов, закрыв для них Лувр. При дворе ищут шпиона Иоганна-Казимира. Что-то в ноте Пфальцграфа относительно резни насторожило Медичи. Она велела проверять всех. Ищет шпиона при дворе. О нас пока все забыли. Или старательно делают вид... И было бы самое подходящее время чтобы...
- Чтобы что, Генрих? - не выдержал Конде, - если бы дело было только в смене веры! Неужели ты, правда, готов снова любезничать с д"Анжу, сопровождать на мессу Карла, кланяться и целовать руки Медичи? Я не знаю, где ты был той ночью, кроме как в трофейной Карла. Но ты же видел внутренний двор Лувра по утру?! Ты видел всех наших людей, твоих наваррцев, моих, людей Колиньи... Тебе напомнить по именам?! Шарль де Кельнек умер, даже не успев понять, что происходит. Сен-Мартен, Брикмо, Кавань... Антуана де Клермона убил его собственный кузен, даже не из-за веры, а просто, потому что решил, что это сойдет ему с рук! Никола Бреу... - голос предательски дрогнул, но Анри с собой справился почти мгновенно, - адмирал де Колиньи и все, кто оставался в его доме! Рене де Сей, Луи де Фавве! Их всех убили в течении нескольких часов! И вы видели, что сделали с телами! А если тебе кажется, что король любезен с вами, что вы заслужили его... - он запнулся, - заслужили его прощение, его дружбу своим... - он снова несколько мгновений пытался подобрать слово, но все же сказал то, что думает, - своим предательством, я тебе напомню о Шарле де Телиньи!
- Предательство?! А ты считаешь себя самого таким достойным и благородным, бессмысленно просиживая штаны здесь?! - не остался в долгу Генрих, - думаешь, ты один теперь имеешь право на скорбь?! Конечно, проще всего сидеть здесь и ничего не делать! Ничего! Потому что что-то делать по-твоему - это предательство?!
- А что ты можешь сделать?! Тебя даже шпаги лишили, будто ты не дворянин вовсе! Не говоря уже об остальном... король Наварры, принц крови...
Кузен резко подался вперед, его рука метнулась к отсутствующей шпаге. Он сжал кулаки. Конде явно задел за больное, и ему показалось, что Генрих сейчас кинется на него с кулаками, раз уж с оружием не судьба. Но тот сдержался, отпрянув и побледнев от ярости.
- Меня может быть и лишили шпаги, а ты... просто бесполезно гниешь здесь! А кроме как собственное достоинство и честь тебя ничего не беспокоит? Можешь заклеймить меня предателем, если тебе так угодно! Но сам-то ты чем лучше?! Мертвецам уже ничем не поможешь! Зато там, - Генрих указал на дверь, - хватает тех, кто еще жив! Ты об этом не подумал?!
Конде хотел было ответить, но запал куда-то пропал. Он и правда все это время думал только о тех, кто погиб, почти ни разу не задумавшись о том, что кто-то выжил. В памяти всплывал только Монтгомери... И Луиза... Он очень надеялся, то мадам Рене де Франс сумела позаботиться о ней, а королева дала им обеим защиту. Может быть, Генрих и прав... Анри отвел от кузена взгляд.
- Думайте, - заговорил Наваррский спокойнее, и, помолчав, угрюмо продолжил, - я в ту ночь повидал меньше вашего? В Лувре, в анфиладе, на глазах у множества людей, когда швейцарцы арестовали меня по приказу короля, в одно мгновение были заколоты все, кто был со мной. Никто не успел даже обнажить шпаги. Де Клэво успел выкрикнуть, что нас убивают, де Сегюр кого-то ранил. А вокруг человек пятнадцать просто смотрели. Кто-то даже посмеивался, когда я потребовал объяснений и... Думаете, ночь в трофейной его величества была легче? Я тоже помню каждого по имени... Только лица стираются из памяти.
Он умолк.
Анри сглотнул тяжелый комок и проговорил:
- Я не должен был говорить... так.
Генрих внимательно посмотрел на него и медленно кивнул:
- Сменить веру, чтобы спасти себе жизнь - это не предательство, - в словах его звучала горечь, - вот отказаться от шанса что-то сделать...
Внезапно лязгнул дверной замок, в комнату заглянул Жан де Лаварден и показал быстрый жест, означавший, что им пора, или они попадут в неприятности, старый и привычный Анри, как будто из далекого прошлого, из почти безоблачной жизни в Нераке.
Генрих Наваррский поймал взгляд Конде, подошел и внезапно обнял кузена за плечи, потом произнес:
- Я очень рад, что ты жив. Но сейчас помочь себе можешь только ты сам. Возможно, оно того стоит, сменить вонючую камеру на позолоченную клетку. Мы не дурные канарейки, найти выход из клетки проще.
Уважаемые читатели! Вторую часть романа вы сможете найти на Автор.тудей https://author.today/work/162159
Книга лежит там в свободном доступе