глава из мемуаров "Вот и все...я пишу вам с вокзала"
Чем больше вы пишете о
личном, частном, даже интимном,
тем более оно оказывается нужным большинству.
Важны только правда, искренность,
даже в своих заблуждениях, ошибках.
Гёте в письме к Эккерману
И все-таки вернемся в зимнюю Малеевку, которая хранит еще много любопытных историй. Для меня, человека, в то время еще только вступающего в большую литературу, Дома творчества представляли шанс увидеть "живьем" писателей, чьи книги я читал, восторгался ими. Я мог видеть их вблизи в библиотеке, в столовой, в застолье, мог встретить их на прогулке по очищенным аллеям заснеженной Малеевки, или пересечься с ними на лыжне в берендеевом лесу. Я уже писал, что Мустай Карим, Муса Гали, Сергей Островой, Семен Шуртаков, Амирхан Еники, Сергей Викулов ходили на лыжах и после семидесяти лет.
Дома творчества предоставляли молодым и редкую возможность попасть к именитым писателям за один обеденный стол − наши живые классики отличались демократичным поведением, особо тщеславных, требовавших к себе повышенного внимания, таких, как Юлиан Семенов, описанного в начале мемуаров, я не помню.
В Малеевке я встречал таких ярких писателей и поэтов как: С.Викулов. Д.Кугультинов, Р.Гамзатов, К.Кулиев, А.Иванов, В.Борщаговский, Ю.Казаков, В.Солоухин, О.Волков, Б.Можаев, С.Наровчатов, В.Карпов, И.Стаднюк, В.Личутин, Б.Екимов. Г.Семенов, В.Кожевников, П.Проскурин, С.Апт, Ю.Грибов, М.Рощин, И. Друце, М.Дудин, А.Латынина, А.Турков, В.Росляков, Г.Бакланов.
Правда, стол номер один, рядом с буфетом, в январе-феврале всегда занимал патриарх Малеевки поэт Сергей Островой со своей женой, знаменитой арфисткой. Составляли им компанию много лет подряд Мустай Карим и Муса Гали. Других "именных" столов не помню, хотя чаще всего рассаживались привычно сложившимися компаниями. Сергей Островой, автор многих песен, которые десятилетиями распевала огромная страна, свои новые подборки стихов печатал только в газете "Правда", а это сопоставимо по престижу с изданием книг в "Худлите" или, сравнивая по-военному - со взятием Берлина или переходом через Альпы А.Суворова. Думаю, что в "Правде" за всю ее историю напечатались не больше пятидесяти поэтов, а их были тысячи и тысячи.
Сергей Островой, ярый бильярдист, не катал шары с кем попало, чаще всего он играл с Василием Росляковым, Мустаем Каримом или с графом Олегом Васильевичем Волковым, импозантным старцем, отбывшим двадцать пять лет каторги на Соловках. Кстати, приезжал Островой в Малеевку с собственным кием ручной работы известного московского мастера Игоря Костюкова.
Это он, Сергей Островой, на полном серьезе говорил в глаза довольно-таки признанным поэтам, среди которых были и очень заносчивые: "Я написал и издал сто стихов о любви и закрыл эту тему навсегда, не тратьте времени и сил, я исчерпал поэзию о любви до дна". И подобная речь ни у кого не вызывала ни возмущения, ни раздражения, ни ответного, глаза в глаза, возражения, разве что добрую улыбку. Поэт знал силу своего таланта, дарования. Хотя, конечно, тема любви никогда не будет исчерпана в поэзии никем.
С.Островой прожил долгую жизнь, умер в 92 года, и за семьдесят лет интенсивного творчества его имя не фигурирует ни в одном скандале, ни в одном неблаговидном поступке. Такое в искусстве, среди высоких имен, встречается редко, в жизни многих литераторов есть темные пятна, несмываемые грехи.
В ту пору, в 60-70-е, Дома творчества писателей притягивали к себе многих крупных ученых - физиков, атомщиков и людей, связанных с космосом. Об одном из тех, кто представлял космонавтику, а заодно приучил Малеевку к рулетке, Ярославе Голованове, я уже писал. С этими крупными учеными Мустай Карим часто играл в преферанс и не раз говорил мне и Мусе Гали, что ученые ни разу за столом не заводили разговора о своей работе. Беседы велись о литературе, театре, музыке, поэзии. Мустай Карим всегда восхищался грандами, корифеями советской науки, которые свободно на память читали стихи, обсуждали свежие публикации в журналах, новые постановки в театрах.
Однажды Мустай Карим был очень растроган, когда его друзья-ученые на протяжение трех игр подряд обсуждали в деталях его повесть "Такое долгое-долгое детство", за которую он получил Ленинскую премию. Подобное сегодня и вообразить невозможно, а прежние академики находили время и на литературу, и на музыку, и на театр, и на величайшие открытия, потому что та власть высоко ценила науку, их труд, а не лелеяла и плодила чиновников, банкиров и финансовых аферистов, как ныне.
В студенческие каникулы зимой Дом творчества преображался: два новых корпуса, построенных в начале 80-х, отдавали студентам, детям московских писателей, хотя и студентам Литинститута тоже давали путевки. Помню, в свой первый приезд в Малеевку я жил у леса, в самом дальнем коттедже, рядом занимал комнату Генрих Сапгир, о котором я уже писал, а в крайней жила компания студентов, верховодил которой сын Василия Аксенова, Алексей, студент художественного училища. О том, что он − будущий художник, я узнал накануне его отъезда, встретив его перед обедом на крыльце с этюдником, где он наскоро набросал зимний пейзаж с натуры − лес начинался за порогом нашего жилья. Вполне приличная работа, в ту пору я уже собирал свою коллекцию живописи. Я спросил Алексея − что же он раньше, в более теплые дни, не выходил на этюды? На что весельчак Алексей ответил: "Да времени не было, а сегодня приперло, впереди Москва, отступать некуда. Надо же завтра родителям творческий отчет о зимних каникулах представить", − и очень заразительно рассмеялся. Насчет выпить, погулять, пофорсить он, наверное, перещеголял отца-плейбоя.
Пейзаж мне понравился, и я хотел его купить, на что он мне резонно возразил: "А как же мне отчитаться перед родителями?" Поздно вечером он постучал ко мне в комнату: "А как ваша фамилия?". На мой вопрос "зачем?", он с обаятельной улыбкой юного прохиндея ответил: "Скажу отцу, что вы очень хотели купить мою работу". Так что, В.Аксенов услышал обо мне уже в 1975 году.
С Аксеновым я дважды был в застолье в Коктебеле, в одной московской компании. В то лето Аксенов навсегда уезжал в эмиграцию с новой женой, в Доме творчества ему места не нашлось, и он снимал комнату у одной из официанток нашего Дома творчества. Спросить об Алексее в присутствии новой жены я не решился. Зима перед этим у Василия Аксенова выдалась скандальная, связано это было с выходом на Западе журнала "Метрополь". После отъезда из Коктебеля В.Аксенова кто-то из его московской компании, помнится, нелестно отозвался о причине его эмиграции: "Васе "Метрополь" по барабану, втянул людей в историю − и в кусты. Вася спешит в Париж к маме, получившей баснословные гонорары за издание во всех европейских странах своих мемуаров "Крутой маршрут". Никто из хорошо знавших Аксенова ему не возразил.
Во время студенческих каникул в Малеевке каждый день показывали кино. О кинотеатре и о фильмах, которые мы смотрели, я уже упоминал в начальных главах. В обычное время кино давали раз-два в неделю. А студентов пытались развлечь. Но в кино они ходили редко, разве что на самые нашумевшие или только на те, что шли в Доме кино в закрытом прокате. Смотрели мы и такие фильмы, никто не пытался держать писателей с зашоренными глазами. Студенты жили своей жизнью, каждый день проводили вечеринки, вобщем, мало отличались от Алексея Аксенова, благо большинству из них не нужно было предъявлять эскизы зимних подмосковных пейзажей родителям.
В Малеевке быт писателей был организован на такой высоте, что и писать сегодня об этом неудобно. Не хочется, даже запоздало, вызывать у озлобленного народа зависть. Оттого вынужден напомнить, что Дома творчества существовали не на средства госбюджета, а на деньги писателей, которые аккумулировал Литфонд, собиравший десять процентов за каждую изданную в СССР книгу, а книг тогда издавалось миллионы-триллионы. Почти в каждом доме собирали свою библиотеку, любые предприятия, колхозы, совхозы, больницы, курорты, корабли и пароходы, воинские части и т.д. имели свои библиотеки. Ныне книга изгнана отовсюду - вот основная причина нынешней дебилизации и деградации страны. Кстати, Литфонд был организован российскими писателями задолго до революции 1917г.
Кинотеатр располагался на втором этаже, а на первом, возле дверей столовой и у раздевалок к окончанию фильма на нескольких столах выставлялось до сотни стаканов кефира и ряженки, чтобы труженики пера могли выпить перед сном стакан-другой кисломолочной продукции ручной закваски малеевских поваров. В округе находились известные молочные фермы.
В один из таких дней давали старый, но известный фильм Роберто Росселлини с Анной Маньяни, с которой у него был многолетний роман. Росселлини снимал ее во всех своих фильмах и сделал кинозвездой мирового масштаба. Это был последний фильм Росселини с Анной Маньяни, потому что сразу после него он встретится с Ингрид Бергман, которая давно напрашивалась в его фильмы. И у Росселини закружится новый, более страстный роман с легендарной Бергман, уже имевшей всемирную славу по обе стороны океана. У Бергман с Росселини появятся трое детей, сын и две дочери. Одна из дочерей, Изабелла Росселини, станет звездой Голливуда. И роман их будет долгим и красивым, а, главное, продуктивным. Любовь - главный стимул в творчестве великого Росселини.
После сеанса я спустился в холл первого этажа одним из последних, у меня с кем-то завязался разговор о Росселини, творчество которого я хорошо знал и любил в ту пору. У столов с кефиром и ряженкой меня встретило молчаливое писательское разочарование - стаканы стояли пустые. Студенты в очередной раз совершили набег на писательский кефир. Подобное впервые стало практиковаться только с прошлой зимы. Но никто не возмущался, не требовал приструнить студентов, просто было жаль кефира, к которому все привыкли. Рядом с пустым столом стояли поэт Е.М.Винокуров и режиссер, актриса театра "Современник" Галина Волчек, в ту пору еще совсем молодая женщина. Я не был с ними знаком, но обоих хорошо знал, сталкивался с ними в ЦДЛ и в театре "Современник", который располагался за порогом гостиницы "Пекин" − только перешагни узкую Брестскую улочку. Когда я, сразу не оценивший ситуацию, подошел к столу, Евгений Михайлович довольно громко сказал: "Галочка, кефира нас лишили, но я бы не прочь выпить чашку-другую чая. Не хочется просто так расстаться с вами после замечательной игры Анны Маньяни".
Волчек, в ту пору еще не худрук "Современника" и не знаменитость, артистически развела руками и печально ответила: "Я вырвалась в Малеевку всего на три дня к родителям, и на чай у меня рассчитывать сегодня не приходится". "А у меня ни чая, ни кипятильника нет", − виновато оправдывался автор песни "Сережка с Малой Бронной и Витька с Моховой", блистательный поэт фронтового поколения, офицер Евгений Винокуров, в восемнадцать лет командовавший взводом на передовой.
Молодость дерзка, и я вклинился в их разговор: "Сочту за честь пригласить вас на чай, если вы рискнёте пройти по морозу ко мне в самый дальний, у леса, коттедж". Они оглядели меня с ног до головы и вдруг разом радостно выпалили: "Спасибо за приглашение, а что далеко - не беда, не мешает пройтись перед сном и остудить пыл после столь страстного фильма". И я вдруг очень остро почувствовал, как им обоим не хотелось расставаться в тот вечер. Все великие фильмы − всегда и о любви, наверное, и этот тоже для каждого из них имел свой подтекст.
Мы торопливо оделись у пустующей раздевалки, быстро нырнули в морозную, звездную ночь и направились ко мне в скрипучий деревянный коттедж, который давно собирались снести.
С того давнего вечера прошло 35 лет, при мне снесли тот коттедж, в мое время прохвосты разорили и продали за копейки Малеевку, растащили уникальную библиотеку, но память моя все кружит и кружит вокруг разоренного писательского гнезда, создававшегося десятилетиями, где были написаны тысячи книг советскими писателями.
Я с юных лет испытывал благоговейное преклонение перед людьми литературы и искусства, искал и находил встречи с ними, пытался выразить не только свой восторг перед их творчеством, но и быть полезным им в любом качестве, лишь бы хоть изредка быть рядом. Оттого встреча после фильма Росселини не была такой уж случайной, спонтанной, просто мне выпал очередной счастливый билет провести вечер в компании ярких, талантливых людей.
Я хорошо знал творчество Евгения Винокурова, знал наизусть несколько его стихотворений. Забегая вперед, скажу, что с удовольствием прочитал одно из них своим гостям, чем вызвал симпатию автора на долгие годы вперед. Видел я спектакли и роли Галины Борисовны Волчек в театре и кино, знал родословную ее родителей, особенно ее отца, оставившего заметный след в русской культуре. В главе о ресторане "Пекин" я писал, что смотрел почти все спектакли "Современника", когда он находился на Триумфальной площади рядом с памятником В.Маяковскому. Накоротке общался со многими его артистами, а с Валентином Никулиным, после его блистательной роли Смердякова в фильме "Братья Карамазовы", можно сказать, дружил до самого его отъезда в Израиль в жестокие 90-е годы, когда страна рушилась на глазах.
В те годы я еще жил в Ташкенте, но перед моим приездом в Малеевку, там в холле на столе для корреспонденции, уже всегда лежали два-три извещения на почтовые посылки со всевозможными лакомствами из Узбекистана, которые я отправлял сам себе, так что встречать своих друзей и гостей мог в любое время дня и ночи. Разумеется, мне было чем принять дорогих моему сердцу гостей и в этот раз. Пока закипал чайник, на столе появились курага, урюк, вяленая дыня, черный и белый изюм гибридного сорта "Сояки" − крупный, удивительного вкуса; тонкостенные грецкие орехи, в Ташкенте называют их "бумажными"; два огромных дашнабадских граната; миндаль с зеленым ядром, по легенде обожаемый Омаром Хайямом, и не однажды воспели его Хафиз и Саади. Нашлась и бутылка пятизвездочного грузинского коньяка "Варцихи", ему я отдавал предпочтение в ту пору. Кстати, гранаты удивительно сочетаются с любым коньяком − рекомендую, лимон только глушит вкус и аромат хорошего коньяка.
− Волшебная ночь, сказочная скатерть-самобранка из "Шахерезады", − возбужденно воскликнул Евгений Михайлович, неожиданно увидев подобное среди ночи на столе в доме у опушки дремучего леса, шумевшего за зашторенным окном.
Но больше всего Винокурова обрадовал цейлонский чай в красивой жестяной коробке, его я раздобыл в буфетах гостиницы "Пекин". Евгений Михайлович оказался не только любителем, но и знатоком чая.
Тут уместно сказать несколько слов о том, сколько я выслушал насмешек в свой адрес − и по поводу посылок самому себе, и двух чемоданов, с которыми прилетал в Москву. Побывав в столичных театрах, концертных залах, в зале импрессионистов на Волхонке,12, я только затем, через неделю, перебирался в Малеевку. Зло и изощренно подтрунивали надо мною за глаза некоторые татаро-башкирские писатели, и особенно давали волю своим фантазиям по возвращении домой. Судачили, что я приезжаю в Дом творчества с пятью чемоданами и целыми днями только и делаю, что переодеваюсь, и что флакона французского одеколона мне хватает на три дня. Удивляло коллег из Казани и Уфы, что я каждый день покупал две-три газеты, катался на лыжах, не пропускал интересных фильмов, часто принимал гостей. "Когда же он пишет?" − спрашивали они друг у друга и злословили, что я приезжаю в Малеевку только ради общения с интересными людьми, молодыми поэтессами и из-за лыжных прогулок в дивном лесу.
Но так думали не все. Однажды утром постучал ко мне старожил Малеевки, фронтовик, моряк, орденоносец Семен Иванович Шуртаков, слава Богу, он жив до сих пор. Зашел за "Литературной газетой", которой ему не досталось, и, уходя, неожиданно сказал очень важные для моей души слова: "Дорогой Рауль, слежу за вашим творчеством не первый год, удивляюсь вашей организованности, работоспособности. Я ведь читаю ваши публикации в журналах, вижу часто выходящие книги, и тут, в Малеевке, вы ведете активную, завидную жизнь. Я ставлю вас в пример своим ученикам, молодым русским писателям, которых опекаю еще с Литинститута, где веду семинары, я им говорю: "Смотрите, как он, ваш ровесник, аккуратен в одежде, умерен в выпивке, как относится к старикам. Он − единственный в Доме творчества встает, когда к нему обращается старший, как он открыт и доброжелателен со всеми..." Слова Семена Ивановича - писателя, авторитетного в Малеевке, очень окрылили меня, и я почти перестал реагировать на пересуды о себе среди татарских писателей.
Но однажды, через год, на дне рождения Амирхана Еники, классика татарской литературы, кто-то из казанских писателей, впервые приехавший в Малеевку и совсем не знавший меня ранее, неожиданно завел старую песню о пяти чемоданах и посылках, опережающих меня самого в Малеевке. Он, видимо, решил за мой счет повеселить публику, привычными для него казанскими сплетнями. В компании оказался еще один впервые прибывший в Малеевку писатель из Дагестана, однофамилец Расула Гамзатова. Тот весело рассмеялся и поспешил подыграть казанскому коллеге: "А я вот не люблю таскать чемоданы, приезжаю в Дома творчества только с одним дипломатом". Зависла пауза, и дагестанец ожидал одобрения своего столь неотягощенного чемоданами путешествия, сроком почти на месяц. Но тут вклинился я и сказал серьезно, без улыбки: "Мое белье, дорогой Магомет, и носовые платки вряд ли поместятся даже в трех ваших дипломатах". Удар был нокаутирующий для обоих весельчаков. С того дня в самой Малеевке татарские писатели очень редко задирали меня, по крайней мере, открыто, но мелкопакостные нападки тянулись десятилетиями.
Большинство человеческих поступков и манера поведения людей обуславливаются, прежде всего, воспитанием и культурой, какими-то причинами, поводами, примерами.
Когда я восемь лет постоянно жил в Доме творчества в Переделкино, моя супруга Ирина часто гуляла с Владимиром Алексеевичем Солоухиным и поражалась его таланту рассказчика и выдающегося знатока русской культуры и русской жизни. Владимир Солоухин очень рано стал известным писателем и оставил заметный след не только в литературе, искусстве, но и в русской жизни вообще. По своей русскости, по духовной крепости, убежденности он сделал для России, для сохранения духа ее народа так же много, как Л.Толстой и все известные русские религиозные философы 19-20 веков. Пусть земля будет вам пухом, дорогой Владимир Алексеевич.
Еще в юности я прочитал его рассказ, который назывался "Золотой голос России" и был посвящен Ивану Семеновичу Козловскому, величайшему певцу России, человеку, стяжавшему столько славы, признания и поклонения, что в это сегодня трудно поверить. Его популярность, славу можно сравнить с известностью, которую позже приобрели его коллеги Хосе Каррерас, Пласидо Доминго, Лучано Паваротти. Рассказ документальный, автобиографический. Все фамилии, упомянутые в нем - популярные в стране люди.
В конце 50-х годов, в связи с предстоящим съездом КПСС, снарядили большую группу деятелей культуры Москвы, которые должны были провести в честь съезда концерты и встречи с народом в лучших залах десяти городов Золотого кольца России. В концертную бригаду пригласили художников, народных артистов кино и театра, писателей, поэтов, именитых журналистов, международных лекторов. Попал в этот список и Владимир Солоухин, маршрут пролегал по его родным местам.
Из города в город переезжали они на комфортабельном автобусе из гаража ЦК КПСС. Абсолютно все деятели искусств и литературы приходили к автобусу, одетые как попало, и только один Иван Семенович Козловский являлся в строгом костюме, начищенных туфлях, белоснежной рубашке с галстуком-бабочкой, хотя концертные костюмы певца висели, как и у других артистов, в грузовом отсеке спецавтобуса для гастролей.
Так было изо дня в день, и только к концу турне В.Солоухин решился спросить у Ивана Семеновича: "Скажите, пожалуйста, почему вы "при параде" даже на переездах, на периферии?" На что Иван Семенович, строго оглядев своего соседа по салону, сказал, обращаясь к молодому писателю по батюшке: "Владимир Алексеевич, я не делю свою публику на столичную и провинциальную, я пою русские песни для своего народа, чтобы он помнил свои корни, свои мелодии, наполнял душу светом русской песни. На мой взгляд, это важнее всего для сохранения русского духа, для понимания того, каким богатством он владеет. А что касается моего внешнего вида, я не должен оперировать критериями "удобно", "неудобно". Я − русский певец и народный артист СССР, должен соответствовать своему статусу, как офицер. Тому тоже не совсем удобно быть застегнутым на все пуговицы в жару, но чин заставляет его следовать уставу. Я не могу выходить к людям в стоптанных башмаках или босоножках и в несвежей рубашке, вразвалочку, как некоторые. Что будут говорить люди, если я выйду к ним небритым, непричесанным, неряшливым? Я, как и моя песня, должен остаться в памяти народа таким, каким он привык видеть и слышать меня на сцене. Я не хочу и не буду разрушать этот образ".
Владимир Алексеевич пишет, что он на всю жизнь запомнил урок великого русского певца, и после этого случая старался выходить в народ, помня слова Ивана Семеновича Козловского. Я могу подтвердить, что и в ЦДЛ, и в Переделкино, когда Солоухин приходил в гости к писателям со своей дачи, он всегда выглядел солидно...как Козловский.
Вот и я, возвращаясь с ежедневной лыжной прогулки, не мог прийти в лыжном костюме на обед в столовую. Как и нельзя было представить меня, заявившегося на ужин в спортивном трико с вытянутыми коленками, в войлочных шлепанцах без задников, но с засаленным галстуком на резинке, в несвежей рубашке. Так, зачастую, выглядели мои оппоненты, смеявшиеся над моими чемоданами, в которых хватало на месяц и свежих рубашек, и галстуков. Лень и неряшливость всегда найдут не только оправдание себе, но еще и посмеются, оболгут других. Я помнил, благодаря Владимиру Алексеевичу, и заветы И.С.Козловского, не забывал и заповедь И.Семашко, первого наркома здравоохранения, сказавшего: "Без санитарной культуры нет культуры вообще". Лозунг, к сожалению, актуальный и в ХХ1 веке.
Опять меня занесло в тупики памяти, извините. Давайте вернемся к моим гостям. Я не знаю, каков на самом деле был в жизни поэт Евгений Винокуров, я виделся с ним впервые. Но в тот вечер он предстал передо мной и Галиной Борисовной именно таким многогранным и блистательным человеком: весельчак, балагур, острослов, философ, эстет, гурман, прекрасный знаток мировой поэзии, мужчина, знающий себе цену в любой ситуации, русский офицер, душа компании, лидер. В нем чувствовалась глубина, культура, бездна знаний. Не знаю, что заставило Евгения Михайловича так ярко раскрыться в ту зимнюю ночь; не знаю, часто ли он бывал в таком искрометном кураже, но что было − то было, и я счастлив, что стал свидетелем, очевидцем его прекрасного настроения, вдохновения среди ночи.
Я до сих пор мучаюсь над загадкой − что дало толчок извержению вулкана чувств одного из талантливейших поэтов того времени - Евгения Винокурова. То ли фильм гениального Роберто Росселини, то ли выпестанная тем несравненная Анна Маньяни, то ли Галочка Волчек − весь вечер он обращался к ней только так. А, может быть, все это вместе взятое всколыхнуло его поэтическое сердце? А может, стоящая за окном русская зима − со снегом, метелями, морозом? В ту пору мы иных зим и не предполагали. А может, тепло нашей деревянной избушки, называемой коттеджем, поскрипывавшей от старости и крепчающего мороза и начинавшейся пурги, напомнило ему брянское детство, юность?
Но этот вечер без натяжки можно было назвать неожиданным бенефисом не только большого поэта, но и таившегося в нем незаурядного артиста. В какие-то минуты застолья я понимал, что не только для меня так внезапно ярко открылся Евгений Михайлович, но и для давно знающей его Галины Волчек. Он блистал не знакомыми ей гранями своего разностороннего таланта, характера. Я видел, с каким восторгом, обожанием, если не сказать больше, смотрела на него Галина Борисовна своими крупными выразительными глазами. Тогда она была совсем молодой, обаятельной женщиной, и слава, успех еще ждали ее впереди. Как он читал свои стихи! Читал он и редкие стихи В.Луговского, Б.Пастернака, Л.Мартынова, А.Заболоцкого, А.Яшина, Я.Смелякова - многие из них я слышал впервые.
Коньяк, который открыли без особой охоты, незаметно закончился, так же незаметно пробежали три часа, а застолье все набирало и набирало высоту. Волчек прочитала стихи Ахматовой, Цветаевой и свои... Евгений Михайлович, взяв в руки оставшийся гранат, вдруг начал декламировать рубаи Амира Хосрова Дехлеви, Рудаки, Омара Хайяма, любимого им Хафиза - мы с Волчек рукоплескали от души. Евгений Михайлович, словно волшебник, на волне строк перенес нас на Восток, в нем пропадал великолепный чтец − конкурент молодым Михаилу Козакову и Александру Филипенко. Я же рискнул прочитать рубаи своего ровесника, потомка Саади и Хафиза - Лоика Шерали. Похвастаюсь, я открыл для своих гостей новое имя. Позже Евгений Михайлович опубликовал в "Новом мире" большую подборку этого талантливейшего поэта из Душанбе.
Ушли они от меня в третьем часу ночи. Евгений Михайлович Винокуров прожил короткую, но достойную жизнь и заметно влиял на поэтические процессы в стране в 60-70-80-х годах. Он заведовал много лет отделом поэзии в знаковых журналах "Новый мир" и "Октябрь". В середине 70-х он составил огромный том антологии современной поэзии и написал к нему блестящие комментарии. Я считаю эту антологию его памятником своему поколению поэтов − благодаря Винокурову они навсегда вошли в историю литературы. Евгений Михайлович часто болел и умер рано, в начале 1993 года. Умер, как и многие крупные поэты, не восприняв новое безумное время, где поэтам не находилось места. Вечная память вам, дорогой Евгений Михайлович, вы навсегда остались в моем сердце рядом с прекрасной Галиной Борисовной Волчек.