Что еще за дела непонятные,
По простому сказать - непотребные?
Шел к тебе, чтоб пойти на попятную,
Наломал по пути веток вербных,
А теперь вот смотрю, как ты щуришься,
Улыбаешься сладенько, томно так.
Ты ж даешь мне понять этим, курица,
Что умрешь, но не пустишь в комнату.
Только я-то и терт, и просеян уж,
И, пока ты там радостно лыбилась,
Я легонько, как будто рассеянно,
Жал, пока ты из сил не выбилась.
А когда ты сдалась опрометчиво,
Обратить все решив в улыбку,
Ты ж не знала, дуреха доверчивая,
Что пошла по дорожке зыбкой.
Эх, еще и трех дней не минуло
Как сорвал я резьбу на краниках...
Захожу - кровь от сердца отхлынула:
Точно - вот он, в одних подштанниках.
А потом уж не помню, что было.
И тогда лишь луч солнца выглянул,
Когда я его, сизокрылого,
Из подштанников быстренько вытряхнул.
Ожидая, чем все это кончится.
Прохрипел, губы в кровь кусая,
Зубы сжав, что того гляди, сточатся:
"Извини, не ждала как видно".
Ткнул, не глядя, в лицо ветки вербные...
Сплюнул, злость проглотив, обиду
И пошел пить ее, целебную.
Ксюхе спьяну стихи понравились, но она критически заметила, что нехорошо называть женщину "курицей". Критику я воспринял позитивно, и сходу стал перекраивать:
А теперь вот гляжу, как ты топчешься,
Улыбаешься сладенько, томно так...
Ты ж даешь мне понять эти, гопница,
Что умрешь, но не пустишь в комнату.
Ксюха обиделась за мою лирическую героиню еще больше :
- Что еще за "гопница"? Может, сразу "жопница"?
Я напрягся еще раз и начал уже с подвыванием:
А теперь вот гляжу, как ты маешься,
Улыбаешься сладенько, томно так ...
При попытке подобрать характеризующую изменчивую женскую натуру рифму к слову "маешься" меня конкретно заклинило, Ксюхе как раз стало плохо, и первоначальный вариант с "курицей" в итоге не изменился.
На этот раз я разразился следующим стихосложением, стараясь читать с неким налетом грусти и недоумения:
Я пришел сказать: "Хватит".
Что мне делать - не знаю,
С той, что в ночь проглядела.
С беспокойством лунатика....
Я скромно замолчал. Не отрываясь от котлет, Ксюха бросила:
- Все страдаешь?
Я вздохнул.
- Иди ешь.
Есть мне не хотелось, но отказаться от щедрой порции было бы чистейшим свинством с моей стороны, поэтому я стал добросовестно ковыряться вилкой в салате и котлетах. Ксюха ела с аппетитом, изредка поглядывала на меня и хмурилась, но ничего не говорила. В конце концов я все проглотил и жадно запил тремя стаканами воды прямо из-под крана.
- Налопался?
- Под завязку.
-Ну, иди пока в комнату. По шкафам только не шарь.
Я расслабился на диванчике, вскоре ко мне подсела Ксюха и стала красить ногти на ногах и на руках. Я задумчиво гладил ее по всем изгибам, стараясь забраться под халатик; а так как руки у нее были заняты, то в концов я преуспел и залез в святая святых. Ксюха задышала как-то неровно, но мужественно продолжала начатое. Справившись с конечностями, она сводила меня в душ, привела обратно и хорошенько поработала с моим мужским похотливым началом, сама завелась окончательно, повалила меня на спину, залезла сверху и начала энергичные движение озверевшей самки. Я продержался ровно столько, сколько надо, и минут через десять кончил по ее команде.
Мы лежали рядом, развратно-потные и в разной степени удовлетворенные. Ксюхе было вроде бы хорошо, мне так себе. Алкоголь притупляет ощущения, и особой радости от совокупления я не испытывал, но виду, естественно не подавал, продолжая нежно гладить Ксюху согласно восточной методике сначала по голове, потом по груди, далее по животу и ниже. Методика была толковая, вскоре Ксюха всхлипнула и опять потащила меня в ванну и стала мыть мое достоинство, приговаривая при этом : "Ну, миленький, ну давай, ну, еще разочек..." От этих ее мантр мой член резво встал, я развернул Ксюху спиной и вошел в нее прямо в ванной, резко и грубо, жадно терзая груди и в свою очередь начал приговаривать: "Еще хочешь? Мало тебе? Вот теперь не ори, шалава, сука, блядь..." Ксюха только повизгивала, потом начала стонать и кончила не на много раньше меня. Оргазм у меня был посильнее первого, я заставил опуститься Ксюху на колени и прибегнуть к дополнительным оральным ласкам, после чего напоследок мы подмыли друг друга и снова оказались на диванчике.
Усталый и в меру довольный, я незаметно уснул. Проснулся с мутью в голове, гадостью во рту и ощущением, что вообще все плохо, тем более что по телевизору голосил какой-то мужчинка. Ксюха активно перемещалась по комнате, что-то созидая, и пыталась подпевать. Гармония кончилась. Наступил час расплаты.
Я лежал в своей комнате и медленно угасал. Солнечный свет раздражал неимоверно, и я понимал вампиров. Любой посторонний звук вгрызался в сознание, и я понимал наркоманов. Во мне пульсировала боль всей альтернативной части человечества. Несколько раз заглядывала мать, предлагала поесть чего-нибудь горяченького, - я только сжимал зубы, чтобы не заорать на нее. "Не буду больше, не буду больше, не больше, не буду",- заклинал я про себя, надеясь хоть на какое-то снисхождение, и с тоской понимал, что уже просчитываю возможные варианты опохмелки, одновременно генерируя изящно-отточенные самооправдания.
Матерясь вполголоса, сочась ненавистью к себе и ко всему мирозданию, из лежачего положения я перебрался в сидячее, превознемогая головокружение, встал, - и тут в желудке заурчали толком не переваренные Ксюхины салат и котлеты, все затраченные усилия оказались достойными лишь того, чтобы оказаться у унитаза и вывернуться там наизнанку. Отдав этому процессу последние силы, я снова рухнул на диван, чтобы через пятнадцать минут повторить процедуру. Просуществовав таким образом около двух часов, я почувствовал себя немного лучше и даже нашел силы принять душ. День перешел в вечер, горячечное возбуждение улеглось ровно настолько, чтобы я мог закрыть усталые глаза, не боясь, что они выгорят от огненных всплесков под ними, и впал в некую прострацию. Мой взбесившийся мозг ответил на это странными картинами, внушающими непонятный, до судорожного сжатия челюстей ужас. Я видел черную, пульсирующую в такт со мной огромную воронку, всасывающую сходящиеся к ней бесчисленные лучи, каждый из которых состоял из невообразимого числа ярких светлых точек, - я знал, что это звезды. Звезды испуганно дрожали, и я ощущал в себе весь их неизбывный страх. И хотя у каждой из них впереди было то, что люди в силу своей ограниченности называют вечностью, неотвратимость, большая чем вечность, уже ожидала их. Чем ближе к воронке, тем более мертвенно - тусклыми становились звезды, отдавая последнюю энергию своему мучителю.
При этом что-то странное творилось и со мной. Я осознавал, что не сплю, воспринимал окружающие звуки, но полностью утратил контроль над своим телом, не в силах даже пошевельнуться, как будто энергию выкачивали и из меня. Я стал отчаянно сопротивляться последними крохами жизни, оставшимися во мне, стараясь подчинить себе хоть палец на ноге, с ужасом ощущая бесплодность этих попыток и понимая неизбежность неотвратимого, как вдруг одна из мирриада звезд вспыхнула слепящим светом и, превратившись в сверхновую, обрела новое существование. Энергия взрыва, казалось, отшвырнула бездонную пасть, на какое мгновение ее сила ослабла, я рванулся из последних сил и ощутил наконец свое тело, покрытое липким потом. Откровений с меня на сегодня было достаточно. Нащупав на тумбочке пульт, я включил телевизор и стал тупо присушиваться к телевизионному бормотанию, даже не пытаясь уловить смысл. "Спасибо тебе, звездочка, спасибо тебе, родная ", - как в беспамятстве шептал я, боясь даже взглянуть в сторону окна, за которым таилась чернота и умирающие звезды. Затем, зажмурив глаза, натыкаясь на все подряд, кое-как добрел до окна и задернул шторы. Мне еще предстояло пережить ночь.
И страх, который останется поле нее.
К шести утра, окончательно перепробовав все возможные варианты положения тела и уже не зная, как бы еще половчее скрючиться, с гремучей головой я скатился с дивана, заставил себя влезть в неспортивного вида шорты, напялить кроссовки и выбежать без носков и с голым торсом на улицу. Я решил, что умирать надо на воле. Воля встретила меня моросящим утренним дождиком, что было очень даже кстати. Народу в это время на улице шевелилось мало: морально устойчивые граждане спокойно досыпали последние минуты, лица же, страдающие алкоголизмом, тоже только начинали беспокойно ворочаться. Если бы с вечера я принял успокоительное, я был бы вместе с ними, а так с растрепанной головой ковылял неосознанно вперед, пытаясь заставить себя перейти на мелкую трусцу. Организм отчаянно сопротивлялся. Проходившая мимо миловидная женщина окатила меня недоуменным взглядом, на всякий случай увеличив радиус обхода, и пробежавший по телу стыдливо- горячечный импульс все-таки позволил мне придать телу слабое ускорение. Ноги откровенно шаркали по земле, но все же хоть немного я приблизился к более спортивному имиджу. Метров после трехсот такой пробежки организм взбунтовался, я заполз под ближайшее деревцо( спасибо дяде Гене, озеленил) и откровенно проблевался желчью. Полежав на всякий случай под деревцом, я поднялся и кое-как потрусил дальше. Метров через сто с ноги слетел кроссовок, я философски не обратил на это внимание. Мне было пофигу. Народ от меня шарахался. Я понимал народ. Он ко всякому привык, но слишком уж дикое было зрелище. Еще метров через пятьсот слетел второй кроссовок, и между ступнями воцарил мир. Меня холодило и снизу, и сверху, и это было лучшее, что могло желать мое взбудораженное тело. Мозг тоже возбудился, и в такт биению голых пяток об асфальт стали рождаться слова и потихоньку складываться в строчки: " Свет... остывающих ... умирающих... погибающих звезд дарит нам... им... шанс... в наших сердцах... глазах.... Но ... но... но...если в тебе... если ты пуст... слеп... то... то... то... в тебе груз... склеп.... тысяч.... сотен тысяч... многих тысяч ... мертвых звезд...". Я знал, что все это мой мозг сохранит и скоре, если не свихнусь, я напишу еще одно из своих странных психоделико - диссонансных творений. Пока же я бежал, всхлипывая и ловя воздух одновременно носом и ртом, сердце отчаянно колотилось, босые ноги гудели и чувствовали каждую выбоину и выпуклость под ними. Капли пота отлетали и перемешивались с припустившим дождем. Я бежал и надеялся на чудо, что организм откликнется на мое мученичество и оживет, выдавив из себя отраву, но то ли организм не ожидал от меня такой прыти, то ли отрава уже успела стать его частью, однако дело откровенно шло к тому, что сейчас он просто пошлет меня на хуй. Пора было назад. Обратный путь я проделывал по газону, волоча ноги и пошатываясь из стороны в сторону. Так я появился на глазах окрестных алкашей, выползших с трясущимися руками на утреннюю опохмелку и расположившихся с неизбывными бутылями дешевого пойла аккурат на детской площадке перед домом. Тупо отметив, что население пугалось моего вида не меньше часа, я доковылял до них и осел на скамейку.
- О, Костян, - констатировал Семеныч, участливо протягивая мне стаканчик. Мой вид ни его, ни других не удивил. Тут и не такое видели.
Позднее я не раз задумывался, что же мне помешало принять этот, в общем-то, идущий от благих намерений, дар. Невооруженным глазом было видно, что человеку, т.е. мне, хреново до невозможности, вон уже и босой, самое время коньки отбрасывать. Семеныч был мужик свой, не раз перезанимались друг у друга в тяжелые времена, от него принять стакан было не в падлу. Но все-таки не принял. То ли какая-то гордость успела вспениться изнутри, - угощать люблю, брать из чужих рук - не очень; то ли так измотался, что ничего уже не хотел, но скорее всего, нутром уже чувствовал близкий перелом, что-то уже стало меняться. Муторно было - да, но забрезжила в голове некая ясность, и жалко уже было эту ясность терять. Я помотал головой:
- Не, Семеныч, спасибо, я так отойду...
Семеныч безразлично пожал плечами (было бы предложено), выпил сам, и продолжил оборванный рассказ дальше, щедро перемежая его ненормативной лексикой, которую я пропускаю ввиду ее крайней избыточности и неинформативности:
- Так, значит, уже и не знаю, куда бы податься, всех обошел. Наталья одна и осталась, но это - кремень! Где не надо. Я к ней и не захожу никогда, не опохмелит ни за что, но тут..., - Семеныч скосил глаза на меня, - очень уж хреново было. Ну, звоню, открывает, - а глаза- то красные, - видно, что плакала. " Че это, - думаю, - баба с утра пораньше зареванная, че за беда?" О цели своей забыл на время, спрашиваю участливо : "Ты че, это Ивановна, в расстройстве вся? " Она, видимо, в самом деле совсем уж замоталась, даже моему раннему приходу не удивилась, отвечает устало: "Щенок у нас чумкой заболел, неделю уж мается. Все перепробовали, - бестолку. Ой жалко пса, Леночка к нему так уж привыкла..." - и завыла тут сходу. "Ну, а ветеринар что?" - вопрошаю, значит, грамотно. "Да что-что, приходил уж три раза, уколы колол, и мы после него кололи, - бестолку, говорю ж...". "Вот это, - думаю, - пруха". Не в том смысле, что собирался колым сшибить на похоронах собачки, а в смысле, что реально мог разрулить ситуацию. Был у меня на этот случай один рецепт от дядьки моего; любил он , покойничек, собак, постоянно с ними возился.
Тут Семеныч немного расчувствовался, сам себе налил и выпил, к некоторому неодобрению присутствующих, но до открытой конфронтации дело на этот раз не дошло.
- Ну, так вот, я и говорю Наталье: " Слышь, неси, значит, бутылку - помогу твоему горю". Тут она враз очнулась и понесла на меня, конечно: "Ты чем это, ирод, мне помочь-то можешь? Бутылку выжрешь и песни под окном горланить начнешь? Ты че вообще приперся-то сюда, а?" А я, значит, и отвечаю ей на полном серьезе: "Ты, это, кончай орать. Я те перекреститься могу, что собачку твою вылечу" Тут она вообще на меня поперла на полную, как заверещит : "Это чем это ты ее лечить-то собрался? Водкой, что ли?" Я , опять-таки, на провокации не поддаюсь, а продолжаю ей растолковывать: "Именно, что водкой. Ты че, не слышала что ль ни разу про такое? Залить ей надо не менее стакана в глотку, и сразу яйцо сырое, а лучше даже два, чтобы желудок не обожгло" Она охренела вооще. Не знаю, чем бы это все кончилось, погнала бы она меня, скорее всего, с лестницы взашей, но тут, слава богу, сосед на ее ор вышел. Она ему сразу на меня плакаться, вот мол, уж и не знает, с какой стороны к водке лучше подобраться, а он ей и говорит, что слышал про такое и дело стоящее. Сосед-то, видимо, мужик был с репутацией, денег у нее на водку не клянчил, и стало до Ивановны помаленьку доходить. Поломалась она еще, потом все-таки сбегала в магазин, принесла чекушку.
Зашли мы к ней с соседом, видим, щенок двухмесячный, - красивый! - только болезнь по нему уж прошлась, лежит, поскуливает тихо, глазки полузакрыты. Ну, Наталья ему пасть держит, а я ему стакан разом в глотку, чтобы опомниться не успел, да с тарелки два сырых яйца в придачу. На закуску, значит. Щену этому, наверно, проще было от чумки своей подохнуть, чем такое перенести. Задергался он, захрипел, слюна изо рта капает, давится, когтями Наталье понаставил отметок на теле ; но ничего, успокоился помаленьку, обмяк, только дышит неровно как-то. Наталья его гладит, что-то там приговаривает, а я рядом с ноги на ногу переминаюсь. Сосед-то - во мужик оказался! - и говорит ей: "Ты знакомому- то своему налей, а лучше неси сразу пол-литра, дело ведь он, мол, посоветовал". Наталья начала тут глазищами своими вращать, то на меня, то на него, то на собачку свою; а собачка-то что, - уснула уже родная, после стакана-то с непривычки. Ну, пообещала она на последок зенки мои бесстыжие выцарапать, если обманул, но денег на бутылку дала. Мы с соседом ее у него и распили, а потом он еще за одной сходил. Да...
Семеныч от нахлынувших воспоминаний замолчал.
- Ну а собака- то че? Выжила? - поинтересовался кто-то.
- Собака-то? Выжила, враз пошла на поправку. Яйца после этого стала таскать из холодильника, понравилось, значит.
Тут Семеныч попытался еще раз не в очередь завладеть емкостью, однако получил по рукам, узнал о себе много нелицеприятного и остался ни с чем. Я поднялся и на все еще дрожащих ногах пошел к подъезду.
Следующие два дня я тупо ворочался на диване и думал. Ни о чем. И обо всем. О том, что опять придется начинать все с начала. О том что все, что у меня было хорошего в жизни, я либо разбазарил по-глупому, либо пропил, а вернее, все вместе. Что мне страшно. Страшно закрывать глаза и страшно открывать. Страшно не то что жить, а просто даже существовать, как овощ. Я попытался проанализировать это свое, в общем-то, с некоторых пор довольно привычное состояние, постоянное внутреннее дрожащее оцепенение. Исчезало оно полностью только после водки, не меньше бутылки, чтобы затем снова возвратиться , уже вместе с какой-то безысходной тоскою. Тоску время от времени удавалось разбавлять полубредовыми стихами, вроде:
Расстрелять бы свою тоску
Взводом ружей с пальбою трескучей.
С приговором в усталом мозгу:
"Хватит, падла, напрасно мучить".
Растоптать, как змею, ногами;
Завалить, чуть живую, землей
И пройтись по земле сапогами.
Вбить ей в сердце осиновый кол,
В глотку влить цианид - прочь жалость!
Распластать и проехать катком,
Даже чтоб мокроты не осталось.
И стоял я, и взвод был со мной -
Молодцы с золотыми погонами,
Как один - холостыми патронами.
В жилы на взбеленившейся шее...
Принимала все в кротком экстазе.
И, когда я поднес ей стакан,
Улыбнулась: "Вот так бы и сразу".
Концовочка конечно, была в тему, и обычно после небольшого перерыва дело этим и заканчивалось. Но вот теперь-то мне что делать, а? Чего же я все-таки так боюсь? Смерти? Нет, не боюсь же я, в самом деле, когда засыпаю. Забвения? Да плевать мне на вечную память, живые всегда используют мертвых по своему усмотрению . Что помирать будет больно? Практика всей жизни показывает, что любая боль проходит, к этому я готов. Так что же, я ничего не боюсь? Нет, боюсь, да так, что временами внутри все сжимается от страха. Чего же? Какая программа заложена во мне, что заставляет бояться? Может, я боюсь не за себя? Я по очереди вызвал в памяти образ людей, которые что-то значили для меня в этой жизни, и вдруг понял, что светлого пятнышка в душе при их проявлении в сознании не проявляется. Это показалось мне странным, и я продолжил раскопки дальше, благо что мое бичующее состояние позволяло мне это делать почти беспрепятственно. И вот, чем больше я об этом думал, тем все больше осознавал, что давно уже знаю ответ, замытый пол- литрами водки. Я потерял способность любить. И остался один на один со своим Космосом - многомерным, равнодушным и абсолютно непостижимым, способным внушать только одно чувство, затмевающее все другие - страх. Что с того, что мы - его порождение и его неотъемлемые частицы. Да, каким-то образом произошел качественный скачок в развитии, и появился гомосапиенс. Та же обезьяна, но с б?ольшим количеством психонейронных связей, отвечающих прежде всего за логическое и образное мышление, а также за контроль над эмоциями. Животное не может обуздать страх. Человек может воздвигнуть в сознании барьеры против него. И любовь - самый мощный из них. Кто бы не поставил над нами, чуждых абсолютно всему на этой планете (которую мы в конце концов и уничтожим), этот эксперимент, я уверен, что он продолжается столько времени только потому, что человек открыл в себе способность любить. Но ведь животное тоже может испытывать подобные чувства, просто оно их никак для себя не обозначает.
Да, может, но для него это происходит бессознательно, на уровне инстинктов. Инстинктивное стремление любой ценой защитить свое дитя присуще и человеческой самке, не спорю. Животное и человеческое слишком уж сильно в нас переплетено. Но: животное существует циклически-репродуктивно, для него главное - выжить и дать потомство. И по возможности сохранить, естественно. Жизнь одним днем, без веры в завтрашний. Животное не может верить, просто по тому, что заложенной в нем программой это не предусмотрено. Bот рядом со мной пригрелся наглый рыжий котяра Сэм, я его принес трехнедельным котенком, он тогда еще с блюдца не умел лакать, с соски кормили. Прошло четыре месяца, и он владеет всеми умениями, которые положено знать порядочному коту: охотиться на все, что движется, умываться, ходить в туалет, шарить по столу, точить когти, прикалываться по своему. Просто работает программа - заложенные от рождения инстинкты.
От таких размышлений я слегка вспотел. Что же в таком случае для нас такое вера, как не огромное желание остаться все-таки человеком? Не подчиняться слепо программе, а попытаться написать свою? И что такое любовь для человека, как не бесконечная вера в человеческое? Мой Космос, вдруг понял я, это не что иное, как язычество - страх перед чужим и неизведанным, и на смену этому страху должна была прийти Вера. Если поклоняться этому великому НЕЧТО, как делают индусы и иудеи, то оно перемелет тебя, пожует и выплюнет, и кем ты окажешься по его прихоти - не известно. Это вечное преддверие вечности - это круто, это волнует нервы, заставляет искать варианты своего предопределения в следующей жизни, чтобы все-таки угодить судьбе. Это бесконечное НИЧТО нельзя любить. В него нельзя верить, слишком оно чужое, я не могу принять на веру всей его безграничной неизведанности. Поэтому люди и создают богов по своему подобию, что так легче верить и любить. Нельзя верить, любить и бояться, - это уже ханжество и лицемерие перед собой и перед тем, в кого веришь. Подлинная вера и любовь начинается с Христа, Будды, Мухаммеда. Это и есть человеческие символы абсолютной любви. Вера, растворенная в любви. Любовь, растворенная в вере. Именно без этого человек - просто чувственное животное.
Вот молодец, похвалил я себя. А то раньше-то я этого не знал, и никто мне об этом не рассказывал, и горы книжек я не прочитал, и кучу лекций, когда это стало модно, не прослушал. Что ж мне в прок-то все не пошло? "А то и не пошло, - устало пытался я оборвать, - что ничего после этого в твоей жизни не изменилось, вернее, ты сам ничего не захотел менять - в одно ухо вошло, в другое вышло. И плохо тебе сейчас, и один ты потому, и не любит тебя никто , что и ты никого не любишь. Чтобы получать, надо что-то сначала отдать взамен. Ну-ка, когда я последний раз одаривал кого-нибудь? Ксюху, когда был с ней в последний раз? Да я ее просто использовал, конец оттягивал перед развязкой. Она же потому и рада бывает меня видеть, что надеется, - и я смогу ей хоть как-то помочь. Вкалывает баба на двух работах, с мужиком не повезло, ребенок на руках, мать больная нервы мотает. И я еще тут со своими страхами, скрывающимися за зубоскальством. Да я просто не умею жить ради кого-то, боюсь любить, целиком отдавая себя ( а для этого действительно нужна настоящая смелость - быть готовым пожертвовать собой); единственное, что у меня хорошо получается, так это поплевывать на людей с высоты своей заумной верхотуры. И это мое постоянное состояние. Чем я могу такой хоть как-то ей помочь? Н-е-е-е-т, дружок, такой ты никому не нужен. Ты болен, тебе надо сначала излечиться, чтобы других не заражать, а то после пяти минут разговора со мной почти у каждого возникает отчетливая потребность напиться. И не льсти себе, вот какой я умный, вот как красиво все расставил. Тебе говорили, что мало просто любить и верить - надо еще и действовать соответственно? Говорили. Ну вот и не обижайся.
Обижаться мне было не на кого. И я решил действовать. Не бояться же мне, в самом деле, до конца дней своих.
Каждому да воздастся по вере его.
Да во что же все-таки верю?
Начал я, естественно, с лирики. Ну прет у меня в таком состоянии, что тут поделаешь. О чем пишу и что хочу сказать - сам толком не знаю, но строчки откуда-то берутся. Может, это и есть самое точное определение искусства: не знаю, зачем и для чего, но о- о-чень надо. Мне нет особого дела до стилистики, размера, гипербол, метафор, парафраз и проч. Я не ощущаю себя, согласно теории информации, передатчиком, потому что если и есть в моих стихах какая-либо информация, то иногад она закодирована даже от меня; передавать-то, в принципе, с точки зрения полезности, и нечего. А с точки зрения бесполезности - все равно. Вот она, великая сила искусства : порть бумагу, там видно будет - на кой хрен это надо будет потомкам.
Зачерпнула пол- неба золотая вуаль,
И пророческий сон оказался недолгим.
Я не думал, что прошлого будет так жаль,
Хоть оно - лишь отжившего страха осколки.
Расставанье - извечный удел мудрецов,
Чей секрет бытия - в непрерывном движенье.
Раствориться в пути, - ведь, в конце-то концов,
Ничего на Земле не имеет значенья.
Ни любовь, пропитавшая поры души,
И не счастье познанья святые мгновенья;
Даже музыки звуки в распятой тиши -
Это лишь безучастная цепь становленья.
Заалел протрезвевший плаксивый закат,
Призывая в свидетели все совпаденья,
Что дороги в пути ведут только назад,
Впереди же - похмелье былых устремлений.
Мы шутя промотали десятки веков,
Превратив родники в грязно-пенные лужи.
Безудержность - слепое стремленье глупцов
Доказать не таясь, что никто им не нужен.
Но к чему эти строки - пустые слова?
Все понятно без ложной игры в откровенье:
Жизнь всесильна - и в этом всесилье права,
Порождая извечную цепь становленья.
Выстрелив порами души, я надолго и всерьез задумался, как жить дальше (вообще-то за последнее время я надумал едва ли не больше, чем за всю жизнь, - торкнуло, что ли, так хорошо, или количество выпитого на определенном этапе перешло-таки в качество?) Согласно не так давно прочитанной книге какого-то шустрого западного бизнесмена, основными составляющими нашей жизни являются успех, здоровье, взаимоотношения, финансы и эмоции. Бледненько, но для начала сойдет, по крайней мере, без экзистенциальной мути. Если примерить этот ряд ко мне, картина получалась безрадостная. Хотя - грех жаловаться - по жизни мне в общем и целом везло, но месяца два назад везенье окончательно закончилось, что как раз совпало с началом моего самого длинного запоя, и если раньше я как-то разрешал ситуацию ( опять-таки сопутствовали обстоятельства), то на этот раз вдрызг разругался с шефом, упустив выгодный контракт, за три дня непонятно как и где просадил кучу денег, впал в тоску, пытаясь ее развеять, занял еще две кучи и в конце-концов рванул в к школьному другу, который давно меня звал, но все-таки в глубине души ни как не ожидал, что я приеду, да еще чуть тепленьким. В поезде я сразу же активно начал чудить. Распив в купе затаренную бутылку с попутчиком ( нос воротил, а всеж-таки пил на халяву, падла), я побрел за другой в вагон-ресторан, где и столкнулся с зареванной молоденькой официанткой. Из ее причитаний я понял, что жизни ей в этом вагоне нету, усадил ее за привинченный стол, взял себе водки, ей какого-то импортного, судя по этикетке, вина, и стал говорить за жизнь. Слезки у нее быстренько высохли, она заявила, что я хороший, и что она готова слезть со мной на любой остановке. Мне эта ее готовность понравилась, я тут же представился подполковником ракетных войск, неженатым, жильем обеспеченным. Она запила информацию бокалом вина, после чего готова была отдаться мне прямо на этом столе, но вместо этого ей со скандалом всучили тележку с провиантом, и минут на сорок она исчезла из моего поля зрения. Это время я провел с пользой, и когда она ( как же ее звали?) вернулась, я уже сидел с ее подругой, подливая ей из новой бутылки. Впрочем, подружка вскоре деликатно смылась, прихватив ополовиненную тару, и мне пришлось разориться на еще одну, потом еще. Был уже поздний вечер, когда меня все-таки попросили из общепита, весь коллектив которого я вывел из строя, и мы перебрались в тамбур, где принялись облизывать друг друга, затем меня заклинило, и очнулся я утром на своей не застеленной верхней полке, на нижней спала моя новая подруга. В купе мы были одни. Ситуацией я решил воспользоваться чуть попозже, пока же добрел до проводника и взял у него пару банок пива по тройной цене и заодно стакан про запас. Странно, но деньги тогда еще были, и в приемлемом количестве. Вернувшись в купе, я растолкал подругу (так, буду звать ее Натахой, чем не имя), заставил ее зарядиться пивом, зарядился сам, стал от поцелуев переходить к петтингу, и тут в дверь деловито постучали. Сразу определив, что это серьезно, я открыл дверь, за которой, естественно, стояли стражи правопорядка. После внимательного изучения паспорта и билета мне было предложено предъявить багаж к осмотру, на что я, мило улыбаясь, ответствовал, что никакого багажа нету в помине. Они не поверили, пошарили по купе и обиделись. Один из них принялся орать на Натаху, после чего схватил ее за руку и куда-то поволок, другой, оставшись со мной с глазу на глаз, почувствовал себя неуютно и вызвал подкрепление. В ожидании подмоги он вышел из купе, я же продолжил разминаться теплым пивом. Настроение было абсолютно дерьмовым, от пива мутило, выручить могла только водяра. Минут через десять подмога прибыла, и началась промывка мозгов. Меня, судя по всему, заприметили еще вчера, и решили обработать с утра пораньше, по депрессняку, но немного просчитались. Я вел себя деловито и нагло, гонору во мне, несмотря ни на что, оставалось еще много. Не вникая в суть их претензий, я спросил: "Сколько?", после чего отстегнул половину, а на оставшуюся сумму попросил принести литр водки для совместного распития. Они слегка охренели. Видно было, что мое предложении шло в разрез с их желанием отпиздить меня и отобрать все деньги, которые я засветил, но вагон уже потихоньку просыпался, по проходу заходили люди, я держался уверенно, щуря шальные глаза и прикладываясь к пиву. Вскоре они убрались, я дохлебал пиво, и только стал серьезно перебирать варианты последующей опохмелки, как один из служителей опять заглянул в купе, протянул из-за пазухи пузырь и, дыша свежим перегаром, с добрыми по этой причине нотками в голосе, предупредил, чтобы до пункта назначения я сидел тихо, забрал причитающуюся сумму и исчез из моей жизни. В общем, не так все оказалось и плохо. Давясь, я влил в себя стакан сорокоградусной, успел добежать до туалета, проблевался, умылся и вернулся обратно в купе уже почти живым. Следующая порция прошла гораздо легче, и, несмотря на то, что опомнившийся проводник отобрал у меня стакан, бодро продолжал прихлебывать из горла. Вскоре по проходу застучала тележка, я было обрадовался, но это была не Натаха, а ее подруга, которая заявила, что у Натахи из-за меня проблемы. Я дал ей крупную денежку, прикупил орешки, вместо сдачи попросил решить проблему и еще передать Натахе, чтобы вышла на перрон проводить. Эта шалава с претензиями фыркнула, взяла деньги и покатила дальше. До обозначенного в билете места назначения я доехал в полудреме и вывалился из поезда чуть шатаясь. Кореш и машина виднелись у вокзала, я побрел туда, на полдороге в меня врезалась Натаха, я даже не заметил, откуда она взялась. Естественно, она была зареванной. Я сказал, что пока взять ее с собой не могу, пусть решает свои дела, а я ей перезвоню, и с умным видом, тупо нажимая на кнопки, забил ее номер в свой мобильник (потом, естественно, выяснилось, что ничего, кроме полной хренотени, зафиксировать я не мог). Я уже смутно понимал, зачем она мне была нужна, но, глядя в ее мокрое личико, почувствовал к ней щемящую жалость, обнял, говорил хорошие слова, что все наладится, все это не случайно, я обязательно позвоню и мы встретимся, а пока ей пора. Она никак не хотела от меня отлипать, я начал ее целовать, продолжая бормотать, потом легонько оттолкнул: "Иди, красавица, пора уже" и, не оглядываясь, пошел прочь от своей зареванной несудьбы. Я потом частенько и всегда не вовремя ее вспоминал, каждый раз ощущая реальную жалость, было в ней что-то такое щемящее, взаправдашнее, и истерики ее были ненадуманные, достало ее все, и я ей был нужен, увидела она во мне огонек, на который полетела, но я упорно продолжал заливать этот огонек водкой. Так и расстались. Кореш эту картину видел, выслушал какие-то мои объяснения ( я по привычке использовал Натаху как заслон, прикрывшись ей в оправдание своего состояния), и мы поехали в город. Я был искренне рад его видеть, хотя небритый, распухший и с шибающим даже мне в нос перегаром ощущал себя полным дерьмом. Он деликатно на меня поглядывал, говорил в тему, лишнего не спрашивал, но был немного напряжен. Я решил как-то исправлять ситуацию, по моей просьбе заехали в неброский магазинчик, где я купил сумку, зубную щетку, пасту и полотенце. По дороге еще купил цветы для его жены, и почувствовал себя немного лучше. Войдя в квартиру и едва поздоровавшись, я откупился цветами и попросил разрешения после дороги принять душ. Душ я принимал около часа, поливая себя то кипятком, то холодом ( тащить себя за волосы из болота - это я могу, это мне нравится) - и вылез оттуда почти человеком. Прилизанный как кошка, я сел за стол, мило балагурил, и, почуяв прилив жизненных сил, деликатно принял рюмочку, впрочем, потом еще несколько. День мы закончили с корешем в уличном ресторанчике, где я окончательно нажрался и домой он меня нес на своих плечах. Утром, не меняя сценария, я принял душ и решил срочно валить, находясь в предчувствии скорого заноса в сюрреальность. Моя идея корешу понравилась, дальше еще какое-то время все шло хорошо, я удачно вписался в нужный поезд, мы пожали друг другу руки, я попытался скупо выразить мою к нему пожизненную благодарность, порывался извиняться ; наконец, ощущая все большую и небольшую неловкость, мы расстались, и я побрел в вагон. О дальнейшем рассказывать нет смысла, я мало что помню, картинка приобрела доступный для осознания контраст уже на перроне, как ни странно, нужного мне города, куда я вывалился с разбитым лицом и руками, сто рублями денег, засунутыми почему-то в носок, и опять без вещей. Почудив после этого еще примерно с месяц, я наконец, как уже упоминалось в начале, вынырнул на поверхность с бутылью дешевого пойла и осознанием необходимости срочного превращения из апологета национальной идеи в бог знает какого мудака.
Ну, и после этого марафона, какие у меня могли быть здоровье, эмоции, взаимоотношения, финансы и успехи? Даже чисто теоретически - никаких. Только и оставалось, что с содроганием ковыряться в прошлом.
Какого хрена я все-таки пью? Ведь видный парень, не без талантов, с нормальными мозгами и самооценкой. Мозги-то мозгами, но когда в душе защемит, рука сама тянется к стакану. Видно, что-то ей не хватает, душе. В трезвом состоянии забита она моим разумом, падчерица моя бесприданная, не хватает у меня решимости послушать ее и перейти с запрограммированного существования моего здравомыслящего "я" на мое "я" настоящее. За всю прожитую жизнь больше всего я задолжал не кому-нибудь, а именно себе, любимому. Выпив, я поспешно хватаюсь за гитару, пишу что-то каракулями, мудро общаюсь с подсознанием, ставя под сомнение все прожитое, и к утру успеваю все благополучно забыть. Потом с похмелья мстит и больной мозг (еще бы не мстить, когда причитания от скрученного в рог организма доносятся со всех сторон) - и душа, успевшая все-таки вдохнуть глоток воздуха, пусть и отравленного винными парами, - ей снова теперь пеленать себя в тиски окончательно ошалевшего разума, снова судорожно сжиматься в подбрюшине и пытаться что-то сказать мне во сне, когда хозяин отдыхает.
В юности я еще к ней прислушивался, не вздрагивал от ее шелеста внутри, и, подчиняясь этому шелесту, совершал бессмысленные с точки зрения логики поступки, которые, однако, до сих пор отражаются на моей теперешней жизни отблеском забытого очарования . И в пьянках в то время было какое-то бесшабашное иррациональное звено, с уверенностью в благополучном исходе, как будто была открыта мне лицензия молодости на сумасбродства. Душевно все было. Помнится, собрались как-то зимой на дискотеку, разговелись хорошенько - и вперед. Как только в ходе этого мероприятия подошло дело к разбору девочек, естественно, у нас началась заваруха с другими разговевшимися мальчиками. Визги, писки, кровища из носа, кого-то уже на полу начали ногами попинывать - весело, в общем. Как и положено, шоу угасло с криком : "Атас, менты!", после чего все, по старой привычке, ринулись в рассыпную, благо выходов из помещения было в избытке. Стражи правопорядка не выказывали особого рвения в отлове хулиганов, лениво подбирая самых доходяг, среди которых оказался и я после бесплодных попыток взломать заколоченную дверь, хотя открытая была рядом в двух шагах. Мой привод едва не закончился отчислением из института, я уже собирал манатки, но как-то все утряслось и в итоге я только на пару месяцев лишился стипендии, что было неприятно, но терпимо.
Еще одно переживание произошло со мной в ходе первого сексуального опыта: от волнения я перебрал лишку, после чего у меня просто-напросто не встал. Удар для эго был сильный, учитывая, что на нервной почве у меня на пару дней пропал и утренний стояк. В панике пытаясь возвратить утраченную эрекцию, я пересмотрел весь эротический репертуар в кинотеатрах, и накопил столько нерастраченной сексуальной энергии, что в ходе второй попытке кончил два раза подряд в течении минуты. Столкнувшись с проблемой быстрого семяизвержения, я пытался разрешить ее мастурбацией в туалете прямо перед началом полового акта (дело, в общем-то, знакомое), но так вообще не смог кончать, к чему девушки, оказывается, бывают очень чувствительны. Устав от экспериментов и непонимания, с тех пор я зарекся перед сексом пить больше одного стакана вина (до поры до времени это правило я свято соблюдал), а также дрочить, если живой объект ждет меня через коридор (это соблюдаю до сих самых пор).
Все это, в общем-то, было в пределах нормы. Но после института меня каким-то хером занесло в милицию, где самозабвенно пили все, причем мужики опасались участвовать в совместных пьянках с прекрасным полом из-за боязни опозориться. Особо не понимая, зачем мне надо сажать провинившихся граждан в тюрьму, я подсел на романтику кабинетных полуночных посиделок, в результате чего прижил себе триппер и любовь к крепким настойкам. На этом этапе становления меня как профессионального питуха мой разум вступил в союз как с душой, так и с телом, - то есть нутром я чувствовал, что пора завязывать, делал поистине героические усилия, навлекая блудливый шепоток за спиной со стороны соратников и крепкие рукопожатия со стороны руководства; в конце концов социум все-таки оказывался сильнее и коллектив дружно приветствовал заблудшего. Из милиции, учитывая былые несомненные заслуги на ниве борьбы с преступностью, я ушел с формулировкой в трудовой "по собственному желанию", что дало мне возможность послужить Родине в ее Вооруженных Силах. Силы эти надо писать только с заглавных букв, как и слово Родина, потому что они - и есть Родина в ее первоначальном и главном значении. Ведь Родина - это вам не березки и не пятно на карте, - нет, это нерушимый сплав казарменного духа, товарищеского шовинизма и командирского надзора. Где еще научат пацана со школьной скамьи озвереть настолько, чтобы по настоящему ее любить? То-то и оно. Родина - это вам не хухры-мухры, патриотизмом надо заниматься. И вообще, национальное воплощение слова "Родина" - это казарма; думаю, любой человек со сколько-нибудь своими мозгами со мной согласиться, здесь даже никаких дальнейших пояснений и не требуется. "Страна березового ситца" - это так, - пейзаж- им сыт не будешь; а вот родная казарма худо-бедно и прокормит, и спать уложит, и каким-нибудь делом займет, - лучше, если бесполезным, это очень хорошо отвлекает от поисков смысла жизни, а в казарме это дело глупое и даже вредное. Таким вот образом Родина открыла мне свои подлинные не слюнявые объятья, которые я, с присущим мне от рождения припадочным романтизмом, первоначально воспринял с большим энтузиазмом. И если разум на этой новой моей стезе умудрялся находить приятные для себя моменты в виде тушенки и запаха пороха, то душа быстро разобралась что к чему и с тоски ударилась в загул. В скором времени пить я начал уже запойно. Я далек от мысли, что моя военная карьера хоть в какой-то степени показательна, - нет, особенности организма у всех разные, и довольно большое количество людей успешно сочетают и пьянку и военную карьеру, а некоторые даже ради последней бросают пить.
Неоднократно пытался и я, но зов души оказывался сильнее: затхлость казармы не выветривалась ничем, кроме ударной дозы сорокоградусной. Несмотря на все более впечатляющие успехи на почве алкоголизма, в армии я продержался восемь лет, в первую очередь за счет очень удачной ассимиляции в среду; до поры до времени на меня вообще особого внимания не обращали, героев хватало. Но в конце концов башню у меня снесло окончательно, планка пофигизма зашкалила далеко в красный сектор и, как итог - прощай, оружие!
... И оказался я у родительского очага - усталый, без семьи и особых планов на будущее, но с воспоминаниями, в которых не было ничего, что помогло бы мне теперь дальше катить камень в гору, не рискуя в скором времени оказаться под ним.
В том, что я - это вовсе не я.
С беспредельно-щемящей тоской
Мне вторгается в душу другой.
Беспричинно-бесстрастный фантом.
Ты полюбишь меня, а потом
Тот, другой, в неизбывной ночи
Тебе грубо прикажет: "Молчи!"
Дуализм - не испитая страсть
Поиграть, покуражиться всласть
Над собой и над тем, над другим,
Кто забрался в чужие мозги.
Грех - унынье, когда ты один.
И второй кровный мой господин
С безупречной усмешкой - "хе-хе" -
Не дает мне забыться в грехе.
Я не знаю, кто я, а кто он;
Я запутался в списке имен,
Я забыл исчисленье времен.
Пусть он - явь. Тогда я - это просто лишь сон.
Сразу встало вдруг все на места:
Спи, святая твоя простота,
Все грехи возложи на него -
Бремя мелких страстей и невзгод.
И тогда, у последней черты,
Когда время стирает черты,
Кто надсадно завоет: "МОЕ!"
Так, это уже был явный перебор, - до попытки суицида, хотя бы и мысленной, оставалось совсем немного. Пора было осуществлять теорию перерождения на практике.
Начать компанию под кодовым названием "посмотрите люди, как много во мне говна, но все-таки я, как и вы, хороший" я решил с Ксюхи, хотя в голове и вертелась подленькая мысль, что я опять попросту использую ее. Поборов ненужные сомнения, в один прекрасный вечер я все же дождался ее у подъезда и предложил прогуляться.
- Спасибо, Костя, но сейчас мать сына привезет, - устало ответила она.
- Может, помочь чем?
- Да нет... Не надо, чтобы мать тебя видела. У меня нет настроения вас знакомить.
- А как бы ты меня представила?
- Да уж не знаю... друг ты мой захожий.
- Слышь, Ксюш, - решился я, - а может, это как раз повод, чтобы завязать... ну ... серьезные отношения, что ли?
- Какие серьезные отношения? Ты че, свататься надумал? Гляди-ка, а вроде как и трезвый.
- Ты для начала познакомь меня с сыном и матерью, а там посмотрим.
- Кость, тебе это надо?
- А тебе?
- Да, пожалуй, что и нет.
- Вот как?
Я совсем не огорчился, даже наоборот, испытал что-то похожее на облегчение от ее слов, и это меня насторожило. Что же, значит, так оно и есть - мне никто не нужен, и я никому не уперся? Если даже и так, то я решил идти до конца.
- Ксюш, я тут просто подумал... Может, поживем вместе какое-то время? Ты мне в самом деле нравишься, ну и...
-Так...
Ксюха опустилась на скамейку и уперлась руками в подбородок, глядя мимо меня в надвигающиеся уличные сумерки. Затем устало, как и все, что она делала при этой нашей встрече, заговорила.
- Сподобился все- таки... Почти предложение руки и сердца. Костик, я не смеюсь, я серьезно сейчас... Как ты все это себе вообще представляешь? Одно дело - видеться раз в неделю, другое - каждый вечер. Ты же мне рассказывал как-то, как у тебя было до этого... И признался еще, что проблема-то, оказывается, в тебе. Не помнишь? Хотя что ты можешь помнить... Нет, - ты в самом деле хороший, с тобой весело, ты не хоть грузишь, как остальные мужики, но ты же и со мной, и не со мной одновременно. Все как будто сам с собой разговариваешь. Опять же, сын у тебя, ты его любишь, - вон, в стельку только об этом и говоришь, - а моего-то как любить собираешься? За счет своего, да? Не получится у тебя так, не сможешь. Хороший ты, но ненадежный какой-то. Психанешь, уйдешь, а я уже привыкну к тебе, и сын тоже, что мне, опять в подушку выть? И вообще, я тебя трезвого совсем не знаю. Ты извини уж.
Сделала он меня здорово. Я уже успел основательно подзабыть ощущение горячечно-пульсирующего стыда, - после пьянок как-то удачно в душе до сих пор все самое гадкое удавалось хоронить, - но тут пришлось вспомнить. Что, не нравится, когда наизнанку тебя выворачивают? Согласен, никому не нравится выслушивать о себе вещи, способные поколебать твою собственную самооценку; но уж если кто и заслужил это по полной - то, конечно же, я. Ненадежный. Бракованный. Фальшивый. И это все о нем. А чего ты еще хотел? Ты думал, все бабы дуры? С чего ты взял? И вообще, ты много с дурами-то общался? Да ты просто слушать ничего не хотел в свой адрес, ну а ярлык прилепить - это мы запросто. Твоя бывшая если и была дурой, то только тогда, когда со мной познакомилась; стервозная была, конечно, как все красивые бабы, но жить, в принципе, можно было, и даже жить хорошо. Но тебя такой вариант не устраивал. Ты решил претендовать на лидерство в отношениях, но делал это так не умело, что в конце концов взвалил все грехи на жену и, загадочный и непонятый, стал утешаться бормотанием в узком кругу собутыльников, а частенько и без них. Теперь ты лишен возможности наблюдать за тем, как растет твой сын. И за неимением лучшего почти насильно набиваешься в папаши к чужому пацану.
- Это ты меня извини, Ксюш, - наконец выдавил я, мечтая поскорее смыться.
Но Ксюха неожиданно разошлась.
- Думаешь, мне мужика нормального не хочется? Еще как хочется. Даже после того, как за пять лет настрадалась. Ты-то хоть пьяный еще более-менее нормальный, соображаешь что-то, стихи вон читаешь. Ну, а мой только зверел и пиздюлей вставлял, ладно бы мне, так еще и ребенку доставалось. А потом драл меня на полу, как шлюху. Как я фригидной еще не стала, - не знаю. Когда я наконец сказала ему, чтобы он убирался куда подальше - избил меня так, только что не покалечил. Но нет худа без добра, написала я заявление, до суда он пару месяцев в камере посидел, оттуда вышел смирным, теперь от меня как от огня шарахается. Помощи от него, конечно не дождешься, да чего уж там...
Ксюха помолчала, затем как-то судорожно прижалась ко мне и почти жалобно пробормотала:
- Ты перебесись, Костенька, я знаю - тебе трудно... Перебесись, а потом приходи, когда почувствуешь, что мы тебе в самом деле нужны. Да только не нужны мы тебе, пройдет это... Тебе вообще никто не нужен, кроме тебя самого. Нет, это хорошо, в самом деле хорошо, когда сам с собой помиришься, и никто тебе не нужен, может, так и надо жить... Иди уж, бог с тобой.
Я сидел и думал, как бы оно все сложилось, если бы мы встретились с Ксюхой еще в самом начале этой дороги разочарований. Может быть, вдвоем нам было бы идти проще; ну а может быть, она бы рассказывала сейчас кому-нибудь другому, что вот был в ее жизни такой мудак Костик, который чуть ни сделал ее фригидной.
Тут я почувствовал себя совсем уж хреново. Чувство вины за еще несовершенные мною злодеяния захлестнуло меня, я торопливо обнял Ксюху, чмокнул ее в щеку и, уже отстраняясь, почувствовал, что она прижалась ко мне и пытается удержать; но мое обратное движение было достаточно сильным, чтобы преодолеть это ее, возможно, даже невольное, стремление. Не оглядываясь, я пошел прочь.
Дошел я до ближайшей закусочной. По привычке я так был поглощен собой, что очнулся, только когда оказался внутри. Пока я вращал глазами, меня спросили : "Что желать изволите, молодой человек?", и я махнул на все рукой, взял квас, бутерброд и сто пятьдесят ее, родимой. В ожидании заказа я немного опомнился от переживаний и за столик сел, уже косясь на водку почти неприязненно. Пить не хотелось. Совсем. Хотелось просто посидеть. Но фишка была в том, что чем больше бы я сидел, тем больше свыкался бы с мыслью о неизбежном. Сразу же встать и уйти не позволяла мысль о том, что надо посидеть. Пока я решал дилемму, ко мне подошел невзрачного вида мужичок и просипел: "Браток, трех рублей не будет? Совсем плохо ведь..." Я посмотрел на него, потом на водку, и поразился, как все просто, если не умничать. "Бери водку, расхотелось что-то", - бросил я небрежно, принимаясь за бутерброд. Не тратя время на словоизлияния, мужичонок схватил стакан и опростал внутрь; подавился, закашлялся - я сунул ему квас. Он запил, отдышался, потом уселся рядом и оказался довольно разговорчивым. Рассказал, что работает на пекарне, развозит хлеб, что там у них все пьют и поэтому там всем весело. В подтверждении поведал историю о некой Мане, которая вечно нажирается в зюзю во время смены (не без его деятельного участия), и наутро в результате ее алхимических действий с содой склад полон то плоских кирпичей, то каких-то невозможных корабликов; все эти шедевры в продажу, естественно не поступают, а распространяются с ужасными скидками среди своих. Я представил себе эту картину и рассмеялся. Настроение поднялось, я взял еще квасу и стал прислушиваться к бубнежу за соседними столиками. В таких местах можно услышать что угодно, вплоть до рассуждений о времени как о "потоке континуума". Но в основном царит ругань. Народ изливает душу и поносит все подряд, тем самым повышая свою значимость. Пьянка - наш способ самоутверждения в состоянии космического похуизма. Мы становимся энергетическими вампирами и закусываем эмоциями, чтобы повысить градус. В этом состоянии мы никого не боимся, смело посылаем вся и всех , но в один прекрасный момент так этим увлекаемся, что посылаем себя. Обычно это происходит между третьим и четвертым стаканом, вслед за возвышением происходит падение - круг замыкается, равновесие восстановлено, можно спать. На утро с похмелья ни о каком равновесии, конечно же, не может идти и речи, потому что за время сна кривая самоуважения безнадежно уходит в минус-бесконечность, и приходится начинать все сначала. Русские горки.
И я понимал, что больше всего мне хочется быть сейчас именно с ними. "Вековая дремотная Азия", болтовня без действия, жизнь ради поиска ее смысла. В этом самый большой русский кайф: чтобы сидя, и чтобы ни о чем. Вон, говнюки-американцы свои блядские фуршеты на ходу проводят , все бегают и что-то решают, пожрать не могут нормально, понаплодили кругом макдональдсов. У нас же в крови многочасовые застолья с бесплодными разговорами. В семье, конечно не без урода - есть и деловые люди, которые жрут и одновременно что-то решают. Страшно далеки они от народа со своими бизнес-ланчами. И брехня, что у нас сейчас самые значимые профессии - бизнесмен или там менеджер, хрен вот вам, народ про них песен не слагает. Любимые наши профессии - это дальнобойщик и таксист; и правильно - чтобы сидя все, и деньги в бардачке, а не дай бог, у жены на книжке.
Так почему же я не с ними? Что я кому все доказываю, почему я просто не могу взять хотя бы пива, ненавязчиво подсесть и включиться в ничего никого не обязывающий треп? Что, гордый слишком стал? Две недели не пью, и вот уже самооценка зашкаливает? Важный стал? Нет, Костик, дело не в этом, и ты знаешь в чем, давно знаешь. Нельзя тебе пить, Костик, очень уж ты эмоционально начинаешь себя расходовать, совокупляясь с пустотой, а потом пополняешь утраченное не иначе, как через запойное самоистязание, пока из ушей не потечет. Ты же знаешь прекрасно, что Космос тебе - не друг и не товарищ, хоть ты с ним постоянно и играешь в какие-то игры, - сожрет и не заметит; ты ему со своей микровселенной - до лампочки. Мы все для него - лишь источники дешевой энергии; поэтому он русских и любит, что они в этой игре дотла сгорают. Придумай себе что-нибудь другое. Что? Строить не получается, ломать надоело. Учиться тебе жить и учиться, Костик. И не переживай, этому никогда не поздно учиться.
Пока я прихлебывал квас и предавался самоанализу, за столик подсели двое довольно быковатой наружности. "Так, сбрызнули отсюда", - просипел один, ставя меня и моего бомжеватого собеседника на одну доску. Это меня задело, и, в отличии от непритязательного мужичка, я остался сидеть. Далее последовал следующий диалог.
- Ты че, мудак, не врубаешься? До трех считать?
В животе у меня заворочался холодок, как всегда в таких случаях, но я также знал, что по моему виду сложно было сказать, что там у меня ворочается. Довольно безразлично я бросил в ответ:
- Ну, освежи память в арифметике...
- Так, урод...
Рука потянулась к моей рубашке, тут же раздался встревоженный голос барменши:
- Мальчики, разбирайтесь не здесь!
Не скажу, что меня слишком обрадовало такое ее вмешательство. В глубине души я полагал, что как-то все должно утрястись по другому, но эта реплика ускорила развитие событий по невыгодному для меня сценарию.
- Иди за мной, сучонок , - продолжал словесно резвиться в мой адрес оппонент, отрезая последние пути к бесславному, но сохраняющему естественные черты лица отступлению. Драться я, в принципе, не любил - это был совсем не мой способ самоутверждения; перед дракой на меня частенько вообще нападал ступор, некое состояние оцепенения, когда я проваливался в бесконтрольное полубытие, не отражающееся потом в памяти, - я полагаю, это моя излишне эмоциональная психика нарочита сама загоняла себя в защитный транс, как в кокон, умывая руки. Но тут делать было нечего, если только я не хотел совсем уж позорно обосраться на людях в ожидании возможной подмоги в виде милиции; к тому же, бесстрастный мозг уже зафиксировал некий перебор нелестных эпитетов в мой адрес. Во имя самоуважения приходилось жертвовать лицом, и я поплелся за крепышом из бара на улицу.
Мы отошли за угол.
- Ну че, доходяга...
События развивались быстро, и впасть в ступор я просто-напросто не успел. В голову полетела серия, я успел закрыться руками (реакция у меня все-таки неплохая), но одна оплеуха достигла цели. Перед глазами сверкнуло, я замахал в ответ кулаками и зацепил что-то мягкое.
- Ах ты, сука...
Оказывается, я проехался ему по шнобелю, из которого незамедлительно закапало.
Пока он переживал неприятность, я с разворота залепил ему ногой под колено. Ойкнув, он плюхнулся на землю, и тут мне сильно заехали в в бок. Меня снесло на несколько метров, но на ногах я удержался и принялся изучать обстановку.
Конечно, вмешался дружок. В принципе, честь была защищена, никакой самурайской ярости я в себе не ощущал и уже готовился делать ноги, но тут крепыш поднялся и остановил напарника:
- Колян, не лезь - нормальный пацан оказался, - после чего проковылял ко мне и вытянул руку.
- Миша. Че лягаешься?
- А ты смотри за конечностями...
-Ну ладно, бля, ладно, схлынь, пошли лучше пивка попьем.
Когда я вошел с ними в бар, мой статус заметно поднялся, несмотря на опухшую половину лица. Посетители уважительно косили в мою сторону, барменша, протягивая очередной стакан с квасом, поделилась наблюдательностью:
-Что же вы, мужчина, все квас да квас? Или пиво у нас не нравится?
Я заверил ее в обратном и отошел к столику.
- Костян, ты че тут с бомжами тусуешься? - все еще с нажимом спросил меня Миша, отхлебывая пиво.
На смену возбуждению, как обычно, уже приходило отрешенно-нагловатое спокойствие, и я ответил соответственно:
- А вы-то чем лучше?
Он аж поперхнулся.
- Ты полегче, болезный, полегче, а то ебало-то щас отсимметрируем...
Я решил не перегибать.
- Да он подсел, я и не заметил.
- А ты замечай, с кем пьешь.
- Да я вообще не пью.
- Колян, да у него в натуре квас! Ты че, больной?
- Завязал я.
- И че, совсем не пьешь?
- Совсем.
- Ну ты даешь! Как же ты расслабляешься? Вот мы щас с Коляном возьмем пузырь - Колян, не в падлу, сходи, а? - ты че, даже полтинничек не кинешь?
- Нет.
- Н-да... Ну хрен с тобой, нам больше достанется.