Советские люди воспрянули духом, когда убедились, что ход боевых действий у гитлеровцев под Москвой, о близости захвата которой то и дело сообщало берлинское радио, нисходит, судя по всему, к скверному концу. Жертвенные усилия вермахта взять нашу столицу привели к отрицательному результату. Гитлер в очередной раз расписался в своём бессилии взять Москву.
Этот немыслимо страшный, крайне трагедийный год кончался для всей нашей страны радостными днями: улучшением оперативных дел на всех трёх фронтах, оборонявших самый русский город России.
Ветераны войны рассказывают, что в те незабываемые дни в районах бетонированного прикрытия столицы гремели радиодинамики. В сухом и холодном до чрезмерности воздухе злободневно звучало горделивое пение защитников Москвы:
Мы не дрогнем в бою
За столицу свою!
Нам родная Москва дорога.
Нерушимой стеной,
Обороной стальной
Сокрушим,
Уничтожим врага!
Среди военных в списках распространяли эту бодрящую художественную песню на слова поэта А. Суркова.
Дальневосточный "дзиэтай", союзник немецко-фашистской армии, отложил на время самурайский меч в сторону, не посмев вступить на нашу территорию для совместного ведения войны против нас.
Из препятствующей силы два высших оперативных объединения, иным словом, фронтов генералов К. Жукова и И.Конева, подкреплённых сибирскими дивизиями, превратились в контратакующую силу, ставшую символом уходящего года. Слова о блицкриге теперь уже лишались всякого смысла.
Из первых строк сброшенной с самолёта листовки мы вычитали, что поредевший числом противник под Москвой, где всё грозило пойти прахом, остановлен и стал отходить из подстоличных мест под натиском наших войск.
На одноцветных блеклых переснимках с фотокадров военных корреспондентов мы увидели натурную правду: не только угробленную, битую, издырявленную, но и целиком сохранившуюся , явно покинутую западную технику - на видевших виды трактах, на их трупных обочинах, в обильно оснеженных полях.
Упоённый победами вермахт впервые стал необратимо битым войском. Армия, снаряжённая на наворованное золото, способная брать не только европейские столицы, но даже целые страны, не сумела взять Москвы!
Разгром немецко-фашистских войск под столицей русских прошёл ошеломляющей вестью по всем странам и континентам. Из-за поражения, медвежьей стужи и коротких световых дней победная эйфория у гитлеровцев сменилась тяжёлой депрессией.
Родная Красная Армия в конце концов восстановила-таки свой униженный престиж и ратную состоятельность. Более того: ей, усилившейся и возмужавшей, суждено было стать "гордостью времени". Это повысило наш жизненный тонус.
Уже несколько дней кряду, не сменяясь оттепелями, стояли трескучие морозы. Ещё в россказнях барона Мюнхгаузена говорилось о многоснежии и лютости зимы на безмерных просторах России, "что даже солнце отморозило себе нос". Казалось, сама наша зима задалась целью всерьёз проучить морозами-трескунами зарвавшихся захватчиков.
Моё восприятие войны удручающе обогатилось очередными непредвиденными событиями, происшествиями и эпизодами.
В самый развал снегов и разгульно затяжных метелей на разгребленной в снегу эвакуационной дороге со стороны Спас-Деменска в значительном числе стало появляться принудительно выселяемое население, согнанное из разных поселений Всходского и Барятинского районов. Худшего времени для эвакуации нельзя было и придумать.
Одни тысячелюдные колонны выселенцев сменялись другими, одни конвоиры из пожилых немецких и австрийских солдат уступали место другим. Одни беженцы перемещались на санных упряжках, другие, в подавляющем большинстве, неприкаянно изнурялись ходьбой.
Тянувшаяся длинными полосами поземка переметала дорогу повседневного движения. Бывало так, что тащились с навьюченным на себе скарбом до последнего упадка сил, а затем неизбежностью их судьбы становился пристрел...
Я и сейчас будто вижу перед собой обмёрзших, мучимых холодом, оголодалых подросточков, старых людей обоего пола, горемычных женщин с хныкающей "малой детнёй", которых несли на руках, оберегая от обморожения. Вместе со взрослыми совершали изнурительные переходы и дети. Большинство из них было в дырявой одёжке, в обшлёпанной лыковой обувке с оборами по онучной намотке. Словом, зрелище было не из отрадных. Стоило только посмотреть на него, как доброму человеку делалось не себе.
В эвакуацию, в пресловутое беженство, немцы отгоняли при своём отступлении целыми семьями. А куда гнали и зачем, где был означен пункт прибытия, сказать никто не брался. Это уже само собой разумелось: в какой-нибудь запроволочный лагерь для военнопленных заодно с порабощённым гражданским населением. Всё это, вместе взятое, являло собой аналог земного ада.
Всякий раз, когда в моём не слишком услужливом воображении рисовались картины немирной жизни, на память мне приходила тютчевская строка: "Могучий вихрь людей метёт..."
Немцы продолжали беглый отвод своих войск от Москвы. Осиленная часть немецкой армии, проклиная зимний остфронт, отступала из подмосковных мест, угоняя с собой местное население. Подчас это делалось преднамеренно: противник прикрывался от нашей авиации выселенным людом, как живым щитом.
Общее замедление и вялость движения усталых колонн злила озябших, к тому же плохо настроенных после проигранной битвы гитлеровцев из конвойных команд. Все они, кроме немногих, выглядели как служаки неуставного вида. Сезонной смены в форменной одежде у них не произошло. Они остались на зиму в несменяемых шинелях и в тесно нахлобученных на уши пилотках, примотанных зачастую к головам каким-либо барахольным тряпьём. Поверх холодных сапог надевались соломенные эрзац-котурны, что-то вроде накопытников для волов.
А зима действительно была неестественно холодная против других годов. Такие случаи, когда немецкие солдаты, крайне чувствительные к холодному климату, десятками гибли от неослабевающих холодов крутонравной русской зимы, было не в новость.
Страх смерти от обморожения в немецкой армии был развит до крайности.
- Провоевались под Москвой и стали на посмешище всем,- прикрыв рот, не совсем в шутку сказала наша жительница, когда насильно происходил прогон беженцев вдоль завьюженной и примолкшей деревни.
- Mach fix! (Живо!) Nun aber rascher! (Ну скорей!), - ускоряя ход колонны, повелительно, бездушными и охриплыми голосами приторапливали конвоиры эвакуированных, неохотно уходящих от своих мест проживания, и подбадривали их при этом пинками и поддавками. - Rur dich, ferflucht noch mal! (Шевелитесь, черт вас подери!)
- Быстрей, живее, шевелись, чёрт возьми! - подслуживаясь, с заметным навыком перетолмачивали в русскую речь идущим и едущим ненавистные всем приспешники оккупантов - старосты и полицаи, одетые в одежду с нарукавными повязками. Им было поручено в качестве надсмотрщиков за порядком в колоннах состоять в распоряжении конвоя.
Робея, заплаканные люди по принуждению понукали своих тощих кляч или ускоряли шаг... Они начинали в полной мере познавать суровую реальность беженства. На некоторых участках большак перехватывали снежные заносы. На них больше топтались на месте, меся ногами уже сбившийся снег, чем двигались вперёд сквозь вьюжистую непогодь.
В гужевом обозе, среди полицействующих предателей родины, выделялся ядрёный молодчик шарлатанской внешности, одетый поверх жупана в кунтуш тёмнохвойного сукна со светлыми барашковыми выпушками и в ретроградную, волчьего меха шапчину с висячим в виде языка красным верхом. Его бранный вид сразу привлёк всеобщее внимание. Безо всякого сомнения он был озадачен этим недобрым вниманием со стороны деревенского сборища. Мне любопытно было знать, кто он такой. Не утерпев, я спросил об этом у Витьки.
- Какой-то самостийник из хохлатчины. Скорее всего, бандеровец, - всем любопытствующим по этому поводу ответил тот.
Все тряхнули головами в знак того, что верят его словам.
Всякий из бандеровцев, оказывается, не мыслил себя без вопиющей тяги к убийству мирного простонародья. Вынужден сказать, что за ними с Бабьего Яра повелась репутация достойных омерзительного упоминания преступников, предпочитавших убивать не в схватках, а по звериному обычаю человеческой подлости. Относительно виденного нами сподвижника Бандеры, главаря украинских националистов, потом рассказывали, что на всякого, кто, оплошав, отставал от колонны, этот мерзкий русофоб набрасывался с руганью и битьём, а потом простреливал ему голову. Вплоть до этой минуты я не знал, что среди жителей Украины находятся выродки, способные так безбожно убивать ни в чем невиновных русских людей.
Помню, в один из холодных вечеров декабря к нам на ночёвку попросилась всходская беженка с двумя ознобленными детьми. Суровая зима к ночи усилила до треска сухую стужу, от которой заходилось дыхание.
- Обогрейте, люди добрые - смерть нам!.. - едва справляясь с цепенеющими губами, сказала захожая баба. - Еле доплелись до вашей деревни. Ради всего святого, и покормите чем-нибудь тёплым из печи.
- Наказание одно, а не зима: по всяк день морозы-трескуны, - сказала моя бабушка.
По случаю сильных холодов домашнюю печь топили два раза в сутки: утром и вечером. Бабушка подтопила печь, и вскоре маслила птичьим пёрышком горячие блины и кормила ими горемычную родительницу и её подмороженных девчушек, которых привели к нам неисповедимые пути судьбы. У одной из её дочурок тёмной, почти обугленной оказалась верхняя часть ушной раковинки. У другой - до второго сгиба пальцев были подморожены кисти ручонок.
- Мальчик, согрей мне ручки, - обратившись ко мне, попросила она.- Я их согреть не могу - зашлись.
Я принялся не греть, а растирать, по указке бабушки, их гусиным салом. Это помогло коже отойти от обморожения и прийти наконец в норму.
Я был бы дурным мальчишкой, если бы меня не трогал вид этих перемёрзших девчушек. Я был так растроган их участью, что меня не тянуло даже поиграть с ними. Получив от бабушки уроки добродетели, я, сам того не сознавая, стал вживлять их в себя. Вид этих милых крестьяночек пробудил в моём сердце такую человечность, которая в той же мере осталась во мне навсегда.
Наутро, перед уходом, беженка попросила дать ей помягче сенца в лапти. Бабушка дала ей для утепления лыковой обуви целое повесьмо хорошо оттрёпанного льна.
- Да вознаградит вас Бог за вашу доброту ко мне и моим бедняжкам! Минуй вас такое несчастье!..
Вскоре на всех просёлочных дорогах стал появляться оттеснённый от Москвы противник. Всё легче становилось убедиться в том, что гитлеровцы под Москвой разбиты и уже посрамлено отступают от неё. Тем из них, кому посчастливелось выжить, Москвой и цепенящей стужей больше всего запомнился этот "Восточный поход", ставший в конце концов разгромным для всей немецко-фашистской армии.
Вскоре в деревне у нас появилось их обозное подразделение. Упряжные бельгийские битюги, уже утерявшие сытую стать своих телес, с коротко подрезанными хвостами, тянули фургоны, поставленные на полозья вместо колёс. Судя по усталому виду ширококостных коней тяжелой породы, выфыркивающих на морозе пар из ноздрей, они совершили длинный путь.
Староста, предчувствуя, что скоро станут возвращаться несостоявшиеся осаждатели Москвы, выгнал жителей деревни на снегоочистку. По деревне снежные заносы на дороге были ещё глубже, чем за её чертой.
Побеждая в себе страх, люди смотрели, как в деревню втягивался влекомый куцехвостыми конями немецкий обоз-порожняк из-под Москвы. Все не прочь были встретиться с несостоявшимися завоевателями нашей столицы, чтобы взглянуть, как они выглядят в залютовавшую морозами зиму.
Обозная солдатня представляла собой битых "зимних немцев". Обозники были олицетворением полной утраты пристойного облика: до унизительности балаганно одетые в то, чего не было в перечне армейских каптенармусов, они напоминали участников какого-то скоморошьего игрища. И все до единого были с насморком. Ввергнутые в нашу кошмарную стужу, они и впрямь плохо гляделись и навлекали на себя насмешки.
- Ай-яй, как их преобразила наша сиволапая зима! - покрутив головой, сказал Гаврик Рыженков, бывший в своё время пленником кайзеровской Германии. - Такими и хотелось нам их видеть. Прохвастались со своим блицкригом...
Напустив на себя более глупый вид, чем хотел, я тоже присмотрелся к обозникам.
- Бабуш, у них злые, мутные глаза, словно у каких-то нехристей, - сказал я.
- Да, внучек. Настал час, когда всем нам будет гораздо страшнее жить. От поражения у них усилилось недовольство и мирным населением. Зло для них привлекательнее добра.
- Бабы, посмотрите: все укутаны в тряпьё, как квашни с тестом, - окинув зимних обозников удивлёнными глазами, сказала одна из наших жительниц.
А что касалось их молодого унтер-офицера, то он представлял собой редкую находку для карикатуриста, но никакому шутнику-зубоскалу и в голову не приходило открыто, хотя и тая насмешку, потешаться над ним. Вояка так смертно пострадал от обмороза, что это было бы, по всей очевидности, неуместным богохульством: всё, во что он влез от холода, смёрзлось на нём и шуршало, словно крылья разлетающихся зимородков. Сам он не замечал, что стал предметом общего внимания.
При виде его я отшатнулся и, по всей вероятности, побледнел.
Его лицо в больших пятнах обморожения страшно походило на какую-то древнюю ритуальную маску. В данную минуту обмороженец так напоминал жуткую фигуру из какой-то зимней фантасмагории, что не мог быть на людях, не на шутку пугая их, хотя при нём не было никакого оружия. Ужасая всех своим видом, он сделал на отмороженных ногах несколько шатких шагов, охнул и без подножки упал в высокий снег.
- Этому уже не излечиться, - сказала другая наша жительница. - Ему не прожить и дня...
Четверо обозников внесли упавшего в избу, в которой была большая печь с широким стряпчим припечком. Это припечное ложе и стало его смертным одром. Унтер-офицер надрывался смертельным кашлем, сотрясая припечек.
После этого привыкшие к насилию обозники, вваливаясь самовольно в избы, сдёргивали с приоконных лавок сотканные старухами на домашних станах полавочники, чтобы укрыть от холода своих тягловых коней.
К одинокой обитательнице избы в тот вечер собралась вся наша старушня. Я увязался за бабушкой.
Для унтер-офицера, как мы и ожидали, существовала угроза смертельного исхода. Неисцелимо промороженный немец по прибытии в нашу деревню был уже близок к смерти. Ничто в нём не предвещало продолжения жизни, так как смерть уже серьёзно взялась за него. У помертвелого шваба не хватало терпения переносить тягостную боль умирания. Поминутно терзаемый её муками, он был чересчур отзывчив на неё: дурно умирал с непрерывными стонами, визгом и слезами. Страх смерти в вермахте великогерманского рейха был развит так, что это сильно меняло у отходящих в вечность их посмертный облик.
Наши в предсмертные минуты умирали по-своему: помня христианский завет о терпении, они покидали этот мир истово и аскетично, сохраняя завидную стойкость и выдержку, непостижимую для западных солдат. Умеющие жить трудной жизнью и не имеющие к ней лишних привязанностей, русские воины умели достойно, "с закушенным стоном" и умирать. У русского простолюдья когда-то была шуточная пословица, перед которой за невозмутимое отношение к смерти мне хочется склонить голову: "Умирать - не лапоть кочедыком ковырять: лёг под образа, выпучил глаза и... дело с концом".
Немецкие обозники, к которым пристал в дороге обмороженец, безошибочно предположили в нём дезертира.
- Er ist Fahnenfluchtige (Он дезертир), - сказал нашему Гаврику хлюпающий носом возничий из обоза, одетый в бабью шубу под шинелью, но его не грел даже этот поддёв.
Унтер-офицер, по его словам, покинул пост в вермахте и дезертировал с передовой, когда читалось в блиндажах пасторское послание, призывающее к верности рейху и фюреру.
Одна из старух, собравшихся на ночное бдение у будущего покойника, прочла ему из чёрной книжицы отходную и напутствовала его к смерти. Пробил его последний час, какого не пожелаешь никому.
- Бабуш, он навсегда испустил дух...- шепнул я бабушке. - Перед этим немец сказал: "Гитлер капут".
- Умирающие, говорят, обладают даром прорицания, - тоже шёпотно ответила бабушка.
Привыкшая к сценам умирания, она подошла к нему и проволочной шпилькой подняла веко - мёртв довременно и, как я сказал, навсегда...
Это была смерть в самом адском проявлении, какой она не видела в целой своей жизни среди русских и немцев.
Едва разнёсся слух о том, что немец умер, как староста с двумя полицаями отправляется в избу к Ульяне Козловой, чтобы воочию убедиться в этом.
Представитель фашистского воинства, изменивший ему, а потому и оставленный своими обозниками бесславно умирать в заснеженной русской деревне, уже мёртвый лежал на широком припечке, вытянувшись, с невыразимо искаженным лицом.
- Плохая смерть ему обломилась у нас! - с видом полнейшего равнодушия сказал староста.
Когда встал вопрос, куда девать труп умершего, у старосты возникла мысль переправить его в дальний угол лесного массива. Так это и было сделано. Дальнейших последствий это происшествие не имело.
Так как приходилось считаться с возможностью глубокого отступления от Москвы, командование Люфтваффе издало приказ о перезахоронениях своих асов, отлёживающихся уже в могилах на чужой земле. Останки немецких лётчиков были захоронены и у нас приподнятом месте деревенской околицы. Война многим уже сшила белые саваны из Пальковского полевого аэродрома, взлётное поле которого находилось под боком у нашей деревни. После приказа немцы из наземного персонала кинулись к захоронениям: стали извлекать востребованные прахи из вскрытых могил и, уложив их в гробы машинного производства, отправляли самолётами в Германию.
Когда начались в пургу снежные заносы просёлочных дорог, немцы стали гонять местных жителей на их снегорасчистку. В один из дней декабря на неё не вышли из-за простудного нездоровья три наших женщины. В их числе была и моя мама. Этой провинностью они навлекли на себя гнев коменданта гарнизона, пожилого офицера старой кайзеровской армии, не желавшего терпеть никакого неповиновения от людей, далеко не равных себе. Оккупационный заправила имел, как известно, непосредственное влияние на развитие местных событий. По его приказу наших мужичек схватили, поместили в промороженный бревенчатый амбар, возле которого для присмотра сменялись часовые. Дело принимало серьёзный оборот и могло окончиться только одним: их расстрелом. Уже уверенные в этом, они всю морозную ночь, сидя взаперти, проплакали навзрыд. Всё зависело от того, во что выльется разговор бабушки с местным комендантом. Испросив аудиенцию у него через денщика, который, кроме всего прочего, водил коменданта с оружием в руках в отхожее место, моя бабушка кратко рассказала на сносном немецком языке пожилому офицеру, что в молодой поре своей жизни ей довелось жить в Петербурге в семействе состоятельного немецкого держателя чайных лавок со складом. При этом она передала теперешнему гитлеровцу мзду, собранную всей деревней. Военный комендант оказался не столь отходчивым человеком. Вняв мольбам бабушки, он в порядке исключения спас провинившихся от расстрельного взвода. Но искупить свою провинность "это русское бабьё" смогло только после того, как к ним применили холопскую меру физического воздействия - всех троих беспощадно выпороли, как взбунтовавшихся рабынь, на чёрном дворе комендатуры.
Всё в деревне было забито отступившими от Москвы войсками противника. От солдатского переполнения буквально ломились избы. Спальных мест в них не хватало даже для самих гитлеровцев.
Как повсюду в нашей местности, в нетронутых пожарами деревнях, помимо жилых изб, было много других построек: амбары, сенные сараи, скотные хлева, конюшни, риги и, в меньшем числе, мельницы. Выселенные немцами из своих изб жильцы находили в них себе временное прибежище, где можно было укрыться от непогоды. Бывало и так, что люди, не находя пристанища, подрывались под остожины сена и омёты обмолоченной соломы и, размещаясь в норах, засыпали там среди мышовок, с которыми не было сладу.
Деревня и на этот раз была занята большим постоем немцев и финнов. Как это бывало уже не раз, из печных труб дымило вовсю, с опасным искрением. Избы в прямом смысле ломились от втеснившейся в них солдатни.
Поэтому партия пеших беженцев, как прежде табор кочевых цыган, нашла себе приют и ночлег в одной из риг на задворках деревни. В большинстве риг имелись внутри закоптелые овины, под которыми в ямах были устроены очаги, обычно сложенные из дикого каменья, для сушки снопов перед цеповым обмолотом и был запас швырковых поленьев.
Как мы туда пришли, я уже смутно помню... Мы жили неподалёку, немцы выгнали нас из своих изб в холодные сени, и мы, десяток мальчишек и подростков, собравшись вместе, решили навестить беженцев в риге. Мы, должно быть, посчитали своим долгом чем-то услужить бедолагам. Бескорыстная готовность помогать другим стала доступна нашему пониманию после прочтения книжки А.Гайдара "Тимур и команда". Если к тому же подбросить им дровишек из семейных поленниц для костра, то лучшего от нас и не потребовалось бы. Будучи не в силах сделать большего, каждый из нас, как истопник, по протоптанной к риге стёжке принёс по большой вязанке берёзовых и ольховых дровец, которые вскоре потребовались для костров. При сгорании этих поленьев не происходило искрения, и не приходилось опасаться возгорания соломенной кровли риги, пока все ночующие в ней люди обогревались затяжными кострами, как галки у печных труб. Зимний огонь- избавитель от замерзания! Мороз, даже по нашим понятиям, отличался в ту ночь такой лютостью, что невольно хотелось промолвить сквозь слёзы: "Ой, мороз, мороз, не морозь меня!"
- Ребятушки, вы хорошо поступили, что пришли в ригу с дровами, - молвила в похвалу нам одна из беженок. - Спасибо за ваше сострадание и жалость к нам!..
Все они, эти бесприютные люди, остались очень довольны нашим поступком.
Развалив на утоптанном току риги пуки пустой соломы из ближнего омёта, беженцы стали готовиться к ночлегу. Ложе могло быть только общим. Понимая, что в одиночку себя не согреешь, решили ночлежничать, лёжа всплошь всей общиной, вжимаясь друг в дружку, чтобы сохранить себе жизнь на морозной ночёвке. Не разуваясь и не снимая верхней одежды, улеглись и, чтобы противостоять охлаждению, стали натаскивать поверх себя всё, что оказалось у них в заплечных ношах. Вместе с ними были и дети. Матери с малышнёй устроились в овинной яме, где, как сказано уже, имелся очаг, в котором горел хорошо разжёгшийся огонь, наиболее надёжное средство обогрева, чем костёр.
В "ночлежке" горели два костра, освещая беспокойными бликами недужных выселенцев. Подросток, исполнявший предназначенную ему роль кострового, безропотно наблюдал за очагами огня.
Мы молча, слегка робея, побрели к засыпающей деревне, чтобы подобраться с задворков к своим избам.
Из того, что нам довелось видеть и слышать из разговоров взрослых, вытекало заключение: на поражении гитлеровской кампании под Москвой противник, однако, ещё далеко не сломился, как бы нам этого ни хотелось. Происходящая война, которую мы вели ради спасения отечества, если мыслить по большому счёту, всё ещё только начиналась...
Кругом лежало высокое многоснежье, и мы, четверо подростков и трое мальчишек, тоже непривычных к домоседству, решили совершить лыжную прогулку к ближнему лесу. Нашлась возможность и время для этого. Постойных немцев в этот отменный зимний денёк в деревне не оказалось, и мы отправились на обширный пустырь, прилегающий к лесу, чтобы спокойно развеяться и побыть на свежем и здоровом воздухе.
Ничто не намекало на то, что нас ждёт нечто такое, что покажется мне плодом разыгравшегося воображения.
В некотором отдалении от себя, на тёмном фоне елового леса, мы к немалому удивлению увидели вереницу каких-то людей. Слегка отделившись друг от друга, они скрытно передвигались на лыжах в неизвестном направлении. И сразу напросилось сравнение: перед нами, словно ландыши, выходившие наружу из-под рыхлого снега, появились лыжники, на которых, чтобы лучше вписать в зимнюю природу, были надеты поверх запашных полушубков белые маскхалаты с капюшонами.
У нас хватило чутья почувствовать и признать, что это наши, ловко скользящие на лыжах по снегу, воины. Те, кого мы безошибочно посчитали своими, ими и оказались. При них, разумеется, было оружие, которое, когда нужно, использовалось в ближнем бою.
Ускорив скольжение по снежному покрову, лыжники направились прямо на нас. Не думая уклоняться, мы начали встречное сближение с ними.
- Поклон добрым людям! - по-стариковски приветствовал их Витька. - Да пребудет с вами удача, отвага и смелость!
- Того же и вам желаем! - ответили простоватые парни.
Тот, кто шёл поперёд, видимо, их командир, сказал:
- Мы потеряли ориентацию в пространстве. Дело в том, что у меня пулей на излёте, как назло, вывело из строя компас. Да и карты вашего района у нас нет. Словом, местности мы толком не знаем.
К сожалению, ни у кого из нас не было компаса, а тем более карты района.
Глубинная разведгруппа оказалась в затруднительном положении. Это была рекогносцировочная засылка почти целого взвода от наших войск с целью получения сведений о расположении противника. Вступать в бой им разрешалось только в случае нападения на них неприятеля. Разведчикам, имевшим не одну ходку в поиск, вменялось в обязанность установить группировку, состав и нумерацию войсковых частей, проверить в отдельных населённых пунктах наличие противника.
Когда командир взвода разведки упомянул о ложных позициях, то Витька сказал:
- А почему наша авиация ещё ни разу не бомбила пальковский аэродром? Может быть, она ошибочно принимает его за макетный с фальшивыми "юнкерсами" из фанеры и картона?
Старшина тут же потребовал дать им координаты упомянутого аэродрома и спросил:
- Прикрывается ли он зенитной артиллерией?
Этого никто из нас не знал.
А что касалось населённых пунктов района, то мы хорошо знали, что во Всходах, Ползах и Людинове "имело пребывание" карательное формирование, убийцы которого приезжали на мотоциклах в нашу деревню для расправы над окруженцами.
- Эти селения - объекты разведывательного интереса для нас, - сказал командир разведки. - Они заслуживают того, чтобы их не обойти молчанием.
Вызнав от наших подростков всё, что им было существенно знать, разведгруппа поспешно двинулась в направлении Спас-Деменска. Разведчикам надо было уметь вовремя исчезать, словно проваливаться сквозь землю.
- Вы не должны никому говорить о нашем присутствии в ваших местах, - обратился с просьбой к нам их командир.
Витька клятвенно пообещал в точности выполнить его просьбу.
Расставаясь с нами, старшина дал нам номер газеты "Правда", в которой был напечатан очерк её собкора П. Лидова о Зое Космодемьянской. Девушку казнили немцы в расположении своего 332-го пехотного полка - в подмосковной деревне Петрищево. Пленение солдат и офицеров этого оподленного полка было для них смертным приговором.
- Пусть народ узнает о юной героине, - сказал главный разведчик. - Это будет поддерживать веру наших людей в изгнание оккупантов.
Мы сняли головные уборы и, размахивая ими в знак прощания, остались на месте какое-то время, продолжая следить со слезами на глазах за удаляющимися разведчиками, пока они не скрылись из виду.
В ночную часть этих же суток сгорела наша шумная, как птичий двор, школа. Пожар, поначалу высоко взмётший пламя, к началу дня снизился и стал притухать. Это отчётливо отложилось в моей долговременной памяти.
Виновниками пожара стало понаехавшее в деревню немецкое офицерьё.
Всё говорило о том, что оно устроило в школе попойку и, испытывая отвращение к самим себе из-за поражения под Москвой, глотало залпом трофейную водку, беря в пример русских пропойцев, а потом стреляло из пистолетов в потолок и стены. Чуть ли не сгоревшим живьём, этим перепитым гитлеровцам, на ожоги которых было страшно смотреть, удалось-таки спастись от сжигающего огня. На погорельщине, спустя какое-то время, мы нашли семь спёкшихся, точнее, оплавленных от огня офицерских пистолетов.
Недели проходили за неделями, а бомбёжки пальковского аэродрома, на котором базировались "Юнкерсы-87", всё не было и не было.
Мы знали, что один из разведчиков был обучен радиоделу и снабжён рацией. Так почему же штаб фронта не был об этом поставлен в известность? В этой связи стоит предположить, что разведгруппа не вернулась на свою территорию, а погибла в тылу вермахта.
В предновогоднюю ночь моей бабушке приснился Бог в солдатской пилотке с красной, как слезница, звездочкой и сказал, что конец войны будет гораздо лучше её начала.
Неистово прехолодный сезон зимы 41-го остался в прошлом.