Часть III. Зарождение революционно-демократической утопически-социалистической мысли Герцена, Огарева, Белинского.
Глава I. Народная культура в становлении личностей Герцена, Огарева, Белинского.
В огромной литературе, посвященной Герцену, Огареву, Белинскому, их личности часто были в фокусе изучения. Пристальное внимание вызывают и связи их с народной культурой. Поэтому автор не претендует на привлечение новых специалистов для фактов. Смысл настоящей главы в том, чтобы, во-первых, используя изложенную в первых двух частях работы характеристику народной культуры, выяснить значение ее для Герцена, Огарева, Белинского, и, во-вторых, решить эту задачу, используя марксистско-ленинскую теорию личности. Без этого самая добротная, самая научная биография остается лишь описанием личности.
К. Маркс замечал, что, если бы видимость явлений была тождественна их сущности, не нужна была бы наука (21 а, 461). Исторической науки нет без описания, но она с него лишь начинается. Как уже было замечено, изучение закономерностей развития личностей предполагает исследование функционирования и развития их структур. М.А. Барг разъясняет, что обиходное понимание термина "структура" как "строение", "состав" совершенно недостаточно для раскрытия его научного смысла. Структура - это не элементный состав, а характер связей между элементами. "Структура" как форма "внутренней организации" предмета и вводит историческое исследование в область закономерного" (523, 114-115).
Детские годы и развитие Герцена и Огарева до конца 1830-х годов
При рассмотрении личности Шевченко уже приводилось мнение Герцена об определяющем значении детских лет и первых годов юности в формировании духовного облика человека (412, 66). Это было сказано в результате осмысления представленных в "Былом и думах" фактов развития своего и Огарева. Нет оснований сомневаться в таком заключении. Вместе с тем, исключительные по своим достоинствам источники биографий Герцена и Огарева позволяют установить, что из всех компонентов духовной культуры той эпохи первыми по времени и силе влияния на них были воздействия, шедшие от народной культуры, от крестьянской правды.
Герцен родился в 1812 г., Огарев - в 1813 г. С раннего детства они росли в атмосфере порожденного великими событиями Отечественной войны 1812 г. чувства народного патриотизма. Вспомним, что, несмотря на потуги официальной историографии изобразить победу над Наполеоном как заслугу царя и дворянской России, передовое общество видело в событиях 1812 г. подвиг народа, русского солдата и крестьянина, прежде всего. Имея это в виду, мы лучше поймем свидетельства Герцена. Одна из стержневых задач "Былого и думы" заключается в том, чтобы объяснить духовную эволюцию новых людей, показать, как дети аристократов пришли к пониманию необходимости народной революции. Поэтому знаменательно, что "Былое и думы" начинаются воспоминаниями крепостной няни Веры Артамоновны о злоключениях семьи Герцена в 1812 г. "Рассказы о пожаре Москвы, о Бородинском сражении, о Березине, о взятии Парижа были моей колыбельной песнью, детскими сказками, моей Илиадой и Одиссеей. Моя мать и наша прислуга, мой отец и Вера Артамоновна беспрестанно возвращались к грозному времени, поразившему их так недавно, так близко и так круто" (412, 22). И Огарев в "Моей исповеди" вспоминал: "Двенадцатый год крепко отзывался во мне" (456, 415). И у него эта школа патриотизма естественно породила любовь к трудящемуся люду. "Как я люблю этот народ", - писал он в конце 30-х годов о своих крепостных, стремясь к их освобождению.
Вопросы общественно-политические в раннем детстве воспринимаются как нравственные. Ребенок знает лишь немногих окружающих его лиц, ему трудно увидеть за ними классы, государство, страну. Отечественная война 1812 г. была именно тем великим событием, которое подымало до всенародного масштаба симпатии и антипатии к отдельным лицам, очень рано пробуждало в детях общечеловеческие интересы.
Обратной стороной народного патриотизма была ненависть трудящихся к угнетателям, тоже посягавшим на крестьянское отечество. Она еще более непосредственно влияла на настроения и взгляды. Герцен вспоминал, что в детстве передняя и "девичья" с "людьми", то есть слугами, составляла его "единственное живое удовольствие" (412, 35). Отвергая и демагогическую лесть толпе и еще больше аристократическую клевету на народ, Герцен не идеализировал нравственность слуг, но утверждал, что они, во всяком случае, не хуже дворян, чиновников и купцов. Именно в общении с дворовыми он получал первые наглядные представления о народной правде и барской кривде. Рассказывая о гибели на его глазах одаренного крепостного повара, он вспоминал: "Я тут разглядел, какая сосредоточенная ненависть и злоба против господ лежат на сердце у крепостного человека" (412, 45). Крепостной повар фамильярно похлопывал мальчика-Герцена по плечу: "Добрая ветвь испорченного дерева". Первый мертвец, которого видел ребенок, был сломленный крепостничеством дворовой. Поэтому Герцен писал: "Передняя с ранних лет развила во мне непреодолимую ненависть ко всякому рабству и ко всякому произволу. Бывало, когда я еще был ребенком, Вера Артамоновна, желая меня сильно обидеть за какую-нибудь шалость, говаривала мне: "Дайте срок - вырастете, такой же барин будете, как другие". Меня это ужасно оскорбляло" (412, 36). Это были уроки правды трудящихся, тем более сильные, что речь здесь шла не только о живых людях, но и о тех, кто погиб от неправды.
Аналогичные уроки получал и Огарев. Сохранилось несколько набросков его автобиографических воспоминаний. Они свидетельствуют, что и для него в детстве наиболее близкими людьми были крепостные. "Добра со мной бывала разве дворня, вся дворня без различия чинов" (428, 7). Особенно любил мальчик крепостного дядьку-воспитателя Булатова, который выучил его читать и писать, рассказывал сказки, помогал фантазировать, "Я этого дядьку любил страстно и считал его моим лучшим другом". Высокие нравственные качества своего воспитателя он объяснял чувством ненависти крепостного человека к барству. "Я на этом чувстве и рос" (454, 15).
Н вызывающие сомнений в искренности и достоверности свидетельства Герцена и Огарева позволяют сделать некоторые заключения. С самого раннего детства такие важнейшие элементы правды трудящихся, как патриотизм и лежащий в его основе коллективизм, ненависть ко всякому гнету, насилию, несправедливости становятся убеждениями этих необычных барских детей. Одновременно складывались глубокие симпатии к крепостному крестьянству, трудящемся люду, к народу, убеждение в высоких духовных качествах его. И чем лучше дети, а потом юноши и молодые люди осознавали глубину бедствий народных масс, тем сильнее были сочувствие и угнетенным.
Данное обстоятельство имело едва ли не решающее значение в складывании того, что психологически определяет направление развития каждого мыслителя да и каждого человека - точки зрения на жизнь, на человеческие взаимоотношения. Это очень важно, но ... с подобной или, лучше сказать, принципиально родственной точкой зрения жили многие, не будучи каждый сам по себе революционером, социалистом и вообще сколь-нибудь сознательным деятелем прогресса. Не следует упускать из виду, что крестьянская правда и культура вообще были обращены в прошлое, проникнуты традицией - косностью, патриархальщиной. Поэтому так важны были для детей и юношей совсем иные влияния, шедшие из верхов человеческой цивилизации той эпохи - из книг, от художественной литературы, прежде всего.
Сам Герцен, очевидно, не случайно, рассказав в "Былом и думах" о влиянии на него девичьей и передней, повествует далее, как он пристрастился к богатой французской литературе ХVIII в. d библиотеке отца (412, 47). Вольтер попался ему в руки ранее катехизиса. Среди первых наиболее понравившихся книг Герцен называет "Свадьбу Фигаро" и "Страдания молодого Вертера" (412, 47-48). Огарев вспоминал, прежде всего, о влиянии Шиллера и Руссо. После восстания 14 декабря учитель русской литературы стал носить запретные стихи Пушкина и Рылеева, Герцен тайком переписывал оду "Вольность", "Кинжал", "Думы Рылеева" (412, 64). Особенно любили Шиллера. "... Лица его драм были для нас существующие личности, мы их разбирали, любили и ненавидели не как поэтические произведения, а как живых людей" (412, 84). И для Огарева в Шиллере звучала, главным образом, струна "философско-гражданского" поэтического настроения. "Звук ее совпадал с звуком современной запрещенной русской литературы" (456, 408). "Шиллер для меня был всем - моей философией, моей гражданственностью, моей поэзией" (456, 408). И студенческие годы, и время до ссылки Герцен характеризовал как "шиллеровский период" их развития (412, 149).
Хорошо известный, благодаря блестящим страницам Герцена, факт сильнейшего воздействия художественной литературы на него и его друга детства, пожалуй, до сих пор не оценен в полной мере. Прежде всего, в своей сущности влияние художественной литературы было родственным воздействию народной правды. Вольтер и Руссо, Шиллер и Гете, Пушкин и Рылеев развивали и укрепляли чувство человечности, патриотизма, ненависти ко всякому гнету, к несправедливости.
Вместе с художественной литературой юноши поглощали публицистику и философскую прозу Вольтера, Руссо, других французских просветителей (456, 418). Воздействие гражданственности Пушкина, Рылеева закреплялось выстраданной и сильной мыслью Руссо с его глубоким сочувствием к простому народу. Гиганты общечеловеческой цивилизации укрепляли убеждение в непреходящей ценности правды трудящихся.
Но книги привносили в духовный мир детей (а позднее и юношей) много совершенно нового и чрезвычайно важного, чего ни в народной правде, ни в реальной окружающей жизни не было. Красота по своей природе революционна, она высшее проявление жизненности, ее смелость и новаторство. Поэтому в творчестве Пушкина Герцен усматривал продолжение дела декабристов (411, 214-215). Эстетические достоинства поэтов, писателей, которые были одновременно и мыслителями, придавали их правде ту убедительность, которая превращала ее (правду) в убеждения предрасположенных к тому детей и юношей.
В отличие от того, что давала культура трудящихся масс, книги необычайно расширяли кругозор детей (а потом и юношей), делали их участниками жизни всего человечества, приобщали к мировой истории. Но дело не только в этом, книги стимулировали, направляли воображение, мечты. Культура угнетенных, если признавала мечту, то только в виде сказки или сна о прошлом золотом веке. Окрыленность мечтой - важнейшее психологическое условие творческой деятельности. Разрабатывая теоретические основы коммунистической партии, В.И. Ленин провозгласил: "Надо мечтать" (51, 171!), доказывая невозможность успешной практической деятельности партии без революционной мечты, опирающейся на действительность и направляющей борьбу за ее переустройство.
Волнующие образы Карла Моора, маркиза Позы и Вильгельма Телля не только формировали социальную мечту, но и придавали ее мятежности революционную направленность. Поэтому, как объяснял сак Герцен, таким естественным был переход от Вильгельма Телля, поджидавшего на узкой дорожке Фогта, к 14 декабря и Николаю (412, 79).
Хорошо известны слова В.И. Ленина: "Декабристы разбудили Герцена" (77, 261). "... С высоты своей виселицы эти люди пробудили душу у нового поколения...", - писал Герцен (411, 201). "Мы - дети декабристов", - заявлял Огарев (435, 9). Эти высказывания помогают понять значение восстания дворянских революционеров и для формирования личностей Герцена и Огарева. В публицистическом языке В.И. Ленина образное выражение "пробуждение" имеет, обычно, вполне определенное значение пробуждения политического сознания (75, 172-174; 85, 297). Таков смысл и мнения Ленина о том, что декабристы разбудили Герцена.
Влияние народной правды и книг с детских лет жизни Герцена, Огарева формировало их нравственность. События Отечественной войны 1812 г. поднимали мысль детей до общенародных масштабов. Решающее значение имело восстание 14 декабря. "Казнь Пестеля и его товарищей окончательно разбудила ребяческий сон моей души" (412, 61). На первый план в жизни друзей выходят политические интересы. "... Политические мечты занимали меня день и ночь" (412, 63). Размышляя об этом, Герцен-мемуарист высказал важнейшую педагогическую истину: "Ничего в свете не очищает, не облагораживает так отроческий возраст, не хранит его, как сильно возбужденный общечеловеческий интерес" (412, 80).
Восстание декабристов было чрезвычайно важно и в другом отношении: оно показывало, как можно политическую мечту превратить в действительность: предлагало решение главной проблемы, занимавшей наших первых социалистов до конца их жизни. Поэтому уже зрелый Огарев писал, что, чем больше вдумываешься в историю 14 декабря, "тем больше провидится насколько оно представляло коренное зерно всего русского движения" (456, 383). "Теория внушает убеждения, пример определяет образ действий", - кратко сформулировал Герцен-историк значение для них декабристов (411, 200).
Восстание декабристов обострило интерес к опыту революций на Западе. "Чтение мое переменилось", - вспоминал Герцен. "Политика перед, главное - история революции" (412, 64). Француз-учитель Бушо подтвердил справедливость казни Людовика XVI как изменника отечества (412, 64-65). Революция осмысливалась как наиболее последовательная реализация народного патриотизма. А через некоторое время грянули события еще одной французской революции, 1830 г., и польского революционного восстания.
"Мы следили шаг за шагом за каждым словом, за каждым событием, за смелыми вопросами и резкими ответами, за генералом Лафайетом и за генералом Ламарком, мы не только подробно знали, и горячо любили всех тогдашних деятелей, разумеется, радикальных и хранили у себя их портреты...
Средь этого разгара вдруг, как бомба, разорвавшаяся возле, оглушила нас весть о варшавском восстании. Мы радовались каждому поражению Дибича, не верили неуспехам поляков, и я тотчас прибавил в свой иконостас портрет Фаддея Костюшки" (412, 134).
История всего человечества свидетельствовала, что революции - естественное проявление жизненности народов, могучий фактор прогресса.
В детские годы такое развитие воодушевлялось сердечной дружбой двух мальчиков, освещалось сознанием их исключительности. Тем важнее были университетские годы, общение со студенческой массой. Это была молодая Россия, цвет нации - родственная двум юношам по нравственной настроенности, по духовным устремлениям среда (412, 117). Это помогало осознать себя детьми и представителями своего народа, своей нации.
Уже вскоре после разгрома декабристов среди студентов псковского университета возникают кружки стремившихся продолжить дело 14 декабря. III Отделение вылавливало "злоумышленников", но возникали новые очаги крамолы. Разгромленный кружок братьев Критских сменился кружком Сунгурова. С сунгуровцами были тесно связаны и члены кружка Герцена и Огарева, и члены кружка Станкевича. Арест и расправа с сунгуровцами не испугали пылких юношей. Наоборот, жизнь подтверждала их надежды. "Мы были уверены, что из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет вслед за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем в ней", - вспоминал Герцен (412, 117).
В начале 30-х годов, ко времени окончания университета перед Герценом и Огаревым впервые вырисовывается проблема соотношения мечты и действительности. Если до сих пор в мечте искали решения проблем жизни, то отныне друзья пытаются проверять мечту действительностью, тем самым утверждаясь на пути самостоятельного духовного развития. Не только русская жизнь, но и события во Франции, "откуда ждали пароль политический и лозунг", рождали сомнения в обоснованности мечты. "Теории наши становились нам подозрительны" (412, 161). В таком состоянии друзья знакомятся с сенсимонизмом и вскоре с фурьеризмом. Учения великих утопических социалистов Франции, соответствуя настроениям Герцена и Огарева, казалось, давали ответы на главные возникшие вопросы: глубоко вскрывали несостоятельность, неразумие современной цивилизации и, в то же время, реалистически, исходя из природы человека, создавали обоснованную и великолепную мечту о неизбежности царства разума. Социализм представлялся им наиболее последовательным выражением революционности, реалистически обоснованным, соответствующим природе человека, политическим идеалам. "Сенсимонизм лег в основу наших убеждений и неизменно остался в существенном" (412, 162). Позднее Герцен вспоминал об их духовном багаже начала 30-х годов. "Идеи были смутны, мы проповедовали декабристов и французскую революцию, потом проповедовали сенсимонизм и ту же революцию, мы проповедовали конституцию и республику, чтение политических книг и сосредоточение сил в одном обществе. Но пуще всего проповедовали ненависть к всякому насилию, к всякому правительственному произволу" (414, 318).
Последовавший за арестом Герцена и Огарева период до конца 30-х годов был для их эволюции временем все более основательного знакомства с общественными порядками и жизнью народа в царской России, проверки идей действительностью. В заключении, особенно в годы ссылки, они имели возможность хорошо разглядеть облик самодержавия, обращенный к народу. Молодые люди могли наблюдать, как вся огромная чиновничья свора грабит забитый, темный, но умный и добрый народ.
Под стать такому правительству было и провинциальное дворянство. "Здешнее провинциальное общество - собрание каких-то уродов", - писал Огарев Герцену (427, 6). "Здесь не мыслят, не чувствуют, - здесь играет в вистик и ведут кое-как свои делишки: а уже если кто и вздумает полиберальничать, то уже так выместит на своих крестьянах всю несоответственность головы и сердца, что волос дыбом станет" (458, 284). Но больше всего их потрясала темнота и косность народа. Как образно рассказывает Огарев, отчаявшись найти поддержку в провинциальном обществе, он пытался пробудить сочувствие среди самих крестьян, "но эхо по-прежнему молчало, и я только видел толпу каких-то странных животных, которые мне кланялись. Я ужаснулся!" (458, 282).
Герцен в конце 30-х годов пишет драму "Вильям Пени", в которой изображает невежественный народ, проклинающий героя, пытавшегося спасти униженных и оскорбленных.
"Где же выход? Что делать?.. Душно, душно, невыразимо душно", - писал Огарев (367).
Салтыков-Щедрин, человек столь же могучего ума, характера и выдающейся одаренности, в конце 40-х годов сосланный в ту же Вятку, что и Герцен, писал: "О провинция, ты растлеваешь людей, ты истребляешь всякую самодеятельность ума, охлаждаешь порывы сердца, уничтожаешь все, даже самую способность желать". Поэтому великий сатирик и называл место своей ссылки Крутогорском. Исходя из поговорки "Укатали Сивку крутые горки" (467, 404-405).
В середине и второй половине 30-х годов Герцен и Огарев приходят к религиозности, глубокой и искренней. Огарев, видя свое назначение в том, чтобы указать людям божеский путь, создает всеобъемлющую пантеистическую систему, объясняющую и природу человека (419, 128-141). Встретившись вначале 1839 г. вместе со своими молодыми женами, достигнув высшего предела личного счастья, они со слезами на глазах обнялись и все четверо опустились на колени перед распятием, стоявшим в комнате Герцена. Это лишь апофеоз религиозной дружбы и любви (413, 12).
Идеи Герцена, Огарева и Белинского в конце 30-х годов так отличаются от того, что духовно насыщало их деятельность и до и, особенно, после тех лет, что об этом идейном тупике нередко говорят скороговоркой. Между тем в плане изучения логики, закономерностей развития личностей мыслителей-революционеров этот тупик чрезвычайно поучителен. Интересно, что пришли к нему они разными путями, но вышли из него на одну дорогу.
Развитие Белинского до конца 1830-х годов
Источники, отражающие детство Белинского, гораздо скуднее, чем соответствующие биографические материалы Герцена и Огарева. Но то, что имеется в распоряжении историка, позволяет уловить и общность, и специфику начального развития критика сравнительно с эволюцией его единомышленников.
Биограф выдающегося революционера-разночинца В.С. Нечаева пришла к заключению, что первое яркое выражение протеста Белинского в "Дмитрии Калинине" созрело под влиянием стихии крестьянского протеста (848, 378; 849, 126). Тезис соблазнительный для воссоздания общей модели формирования личностей первых социалистов, но он не обоснован достаточно убедительно. Тщательные разыскания крестьянских связей семьи великого разночинца и сведений о крестьянских волнениях, которые должны были произвести сильное впечатление на мальчика и юношу Белинского, "не срабатывают", так как отсутствуют факты, свидетельствующие о таком впечатлении. Заключение В.С. Нечаевой мне представляется верным только в том смысле, что, как об этом говорилось выше, крестьянская культура сильно воздействовала на развитие гуманистических элементов национальной культуры, и это не могло не сказаться на формировании личности Белинского, так же, как личностей Герцена и Огарева.
Моральный кодекс Белинского тоже складывался под сильнейшим воздействием патриотизма народных масс в 1812 г. (385, 17; 388, 47). Но если для Герцена и Огарева героем Отечественной войны было именно крестьянство, то для юного и молодого Белинского это, скорее, народ. Герцен и Огарев по своему социальному положению прямо противостояли крепостному окружению, и, в то же время, главным образом, из этого окружения к детям шло тепло человечности. Поэтому естественны были горячее сочувствие детей ненависти крепостных к барству и склонность верить в перспективы протеста крепостных. С этой склонностью сосланный Огарев, например, явился в имения своего отца.
Белинский рос в иной, разночинской среде, он сам страдал от самодержавно-крепостнических порядков. Народная точка зрения на человеческие взаимоотношения была дана ему от рождения и закреплена всей бедственной жизнью "умственного пролетария".
Вместе с тем, пожалуй, следует учесть, что в разночинской среде детства и юности критика не было чувства вины перед мужиком - "поильцем и кормильцем", поэтому взгляд на него был яснее, не отуманенный слезой этой вины. Белинский далеко не сразу осознал себя выразителем интересов и настроений крепостного крестьянства. До этого он поднялся только в последние годы своей жизни.
Отсутствует страница Љ349
бацкой "воле", Белинский и в это время хорошо улавливает ненависть народа к дворянству. Только в конце 30-х годов эта ненависть еще не вызывала его сочувствия. Дело в том, что он сам осознал себя частицей народа и знал иную, более высокую и осознанную ненависть, порожденную его собственной жизнью и жизнью таких, как он. Поэтому критик и отличал толпу в салонах, на площадях и кабаках от народа, глас которого - глас божий, мысль которого выражают лучшие, образованные сыновья его (392, 325).
Бедственное положение угнетенных, порождавшее их ненависть, Белинский сам пережил с первых лет сознательной жизни. В одном из наиболее откровенных своих писем он вспоминал: "... Отец меня терпеть не мог, ругал, унижал, придирался, бил нещадно и площадно - венная ему память! Я в семействе был чужой" (392, 512). С детства нарастал у него протест против угнетения, насилия, несправедливости. По мере роста и развития очень одаренный, восприимчивый мальчик, а потом юноша, сильнее осознавал тяжесть бедности, болезненности, своего разночинского ничтожества перед власть и деньгиимущими. Добившись всероссийской славы и обзаведясь семьей, он никак не мог избавиться от нищеты и перспективы, но жена и ребенок после его смерти пойдут по миру. Очень деликатный, он страдал от "ужасной необходимости быть попрошайкою и жить на чужой счет" (392, 330). "... Денег нету, штаны того и гляди спадут, а новых и не предвидится скоро ... Умереть ужасно не хочется - жизнь никогда не манила, а жить страшно", - писал он другу в декабре 1839 г. (392, 427-428). "Жизнь на подаяниях становится мне невыносимою", - писал он вначале 1847 г., в зените своей славы (393, 320).
Положение усугублялось тем, что он был очень болен. А работа была каторжной. Издатель-предприниматель Краевский за гроши требовал изнурительного поденного труда, от которого "пальцы деревенеют и отказываются держать перо" (393, 253). "Я - Прометей в карикатуре: "Отечественные записки", моя скала, Краевский коршун. Мозг мой сохнет, способности тупеют..." (393, 129).
Жизненное положение великого критика естественно порождало в нем ненависть и протест против "гнусной российской действительности, против чиновников, взяточников, бар-развратников", против "торжества бесстыдной и наглой глупости, посредственности, бездарности, где все человеческое, сколько-нибудь умное, благородное, талантливое осуждено на угнетение, страдание..." (392, 576, 577).
Он все лучше осознавал свою близость к народу, свое плебейства. В мае 1840 г. уже писал: "... Так и хлопнул бы по дворянским физиономиям плебейским кулаком" (392, 522).
Собственное положение помогало Белинскому сочувствовать страданиям народа. "Я не хочу счастия и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братий по крови, - костей от костей моих и плоти от плоти моея" (393, 23).
"Что мне в том, что гений на земле живет в небе, когда толпа валяется в грязи? ... Что мне в том, что для избранных есть блаженство, когда большая часть и не подозревает его возможности?" (393, 69).
Стоит обратить внимание, какой конкретно толпе сострадал Белинский тогда, в сентябре 1841 г. "Горе, тяжелое горе овладевает мною при виде и босоногих мальчиков, играющих на улице в бабки и оборванных нищих, и пьяного извозчика, и идущего с развода солдата, и бегущего с портфелем под мышкой чиновника, и довольного собою офицера, и гордого вельможи". И далее он рассказывает о достаточном, образованном чиновнике, который зверски избивает свою жену (393, 69-70). Как видим, здесь, сострадая толпе, Белинский имеет в виду, главным образом, городские низы, но видит бесчеловечность жизни и чиновника и даже вельможи. Крестьянин, очевидно, подразумевается в этой толпе, но критик еще не познает всей значимости страданий мужика. Зато он уже в это время восхищается французским народом из-за его революционности, преданности идеалам свободы и братства всего человечества (393, 72).
Еще к 1844 г. под французским народом Белинский понимал, главным образом, французских пролетариев. Он верил в то, что приближается желанное время пролетарской социалистической революции. Тем безотраднее представлялась ему картина состояния русского народа, в том числе и крепостного крестьянства в частности.
Выше было показано, что точка зрения на жизнь и моральный кодекс у выдающихся дворянских революционеров Герцена и Огарева сложились в результате активного общения с крепостным людом под воздействием крестьянской правды. Что касается Белинского, то не влияние крестьянской правды, а разночинская среда его детства, тяжелая жизнь умственного пролетария воспитали ненависть ко всякому гнету, произволу, страстную жажду справедливости разночинской правды.
Аналогичное, но, может, еще большее, чем у Герцена и Огарева, значение имела для развития личности великого критика русская и зарубежная художественная литература; гуманизм ее гигантов укреплял и развивал разночинскую правду Белинского. Наделенный необычайным чувством прекрасного и одержимый беззаветной любовью к литературе Белинский в творчестве Державина, Крылова, Пушкина, Грибоедова, Лермонтова, Гоголя усматривал свидетельства великой одаренности русского народа, залог его светлой будущности. Напомню, что горячие слова о России 1940 года, идущей впереди просвещенного человечества, написаны критиком в 1840 г., тогда, когда он констатировал дикость русского мужика.
Идеалист-просветитель в 30-х годах Белинский субстанцию, дух русского народа видел во всем лучшем, что создала русская история - и в воинской доблести защитников отечества, и в творчестве ее выдающихся поэтов и писателей. В истинности такого духа русского народа критик не сомневался, так как осознавал его в самом себе. Отсюда его глубокая вера в русский народ, его глубочайший патриотизм.
В отличие от Герцена и Огарева, Белинский, пожалуй, не испытывал столь сильного влияния восстания декабристов. Можно догадаться, что в детстве он был гораздо менее осведомлен о событиях 14 декабря. Но имеющееся в нашей литературе мнение о преимущественно отрицательном отношении критика к опыту декабристов может быть отнесено, пожалуй, только к периоду "примирения". Критик в статьях о "Евгении Онегине" проводил через цензуру довольно высокую оценку роли передового дворянства в просвещении страны, особенно в 20-х годах. Вероятнее всего, именно декабристы и близкие к ним люди побуждали критика не только доказывать превосходство аристократии над буржуазией, но и писать: "Я русский дворянин". И Белинского университетская студенческая среда утвердила в убеждении, что он и такие как он представляют молодую, истинную Россию, дала, если можно так выразиться, наглядное представление о субстанции, духе русского народа, закрепила право выступать от его имени.
Известно, что еще в середине 30-х годов Белинский был горячим приверженцем якобинского террора. С начала 30-х годов, выйдя из университетских аудиторий в жизнь, Белинский, как и Герцен с Огаревым, воодушевленные последним словом европейской науки (один - немецкой философией, другие - французским социализмом) пытаются на практике реализовать свои революционные убеждения, и практика сначала состояла, главным образом, из деятельности в кружках близкой им по духу молодежи, искавшей истину жизни сначала в теориях, а затем уже в деятельности на свой страх и риск. Причем, если Герцен и Огарев прямо пытались как-то воздействовать на общественные порядки, то Белинский избрал, казалось бы, другой путь - через теорию литературы. Но зато он сам вовсю хлебнул "мелочей жизни".
Позднее Герцен невысоко ценил их "застольную, беранжеровскую революционность". И современные исследователи обоснованно возражают против преувеличения значения кружковой практики (645, 58). Коэффициент полезной деятельности последней для современной общественной жизни был действительно невелик. Но для формирования личностей первых социалистов этот опыт жизненной, можно сказать, революционной практики, был очень важен. Они вкладывали в него всю душу и всей силой своего интеллекта стремились освоить результаты его. Тем горше были их выводы. И Белинский заключал: "Ведь нигде на наш вопль нету отзыва!" (392, 444). Те, ради которых они готовы были пожертвовать всем, "были чужие и враги по своему невежеству" (393, 69).
Деятельность Герцена, Огарева, Белинского освещалась и направлялась мечтой, но они отнюдь не были мечтателями и органически не допускали в себе мечтательности, маниловщины. Поэтому для Белинского прекраснодушие стало одним из самых ненавистных качеств. Осознав свое одиночество, мощь и несокрушимость господствующих порядков, Белинский пришел к выводу о нелепости "фырканья" на действительность. Исходя из того, что до сих пор самодержавие было главной силой просвещения страны (в такой роли самодержавия вплоть до царствования Александра I были убеждены и Герцен с Огаревым), и, считая просвещение главным средством прогресса, Белинский увидел свой долг в содействии правительству. Так он вступил в период "примирения".
Глава I-2. Народная культура в становлении личностей Герцена, Огарева, Белинского
Выход из идейного тупика конца 30-х годов
Нет необходимости останавливаться на многажды описанном "примирении" Белинского. Но стоит констатировать то, что до сих пор недостаточно оценено в литературе: идейно-политический кризис Белинского конца 30-х годов по происхождению и характеру был очень близок к тому, что в это же время переживали Герцен и Огарев. И дело не только в том, что последние впали в религиозность и мистику. Воинственность "примирения" критика побудила Огарева говорить о "гнусных статьях Белинского" (429, 2), хотя сам Огарев в октябре 1840 г. писал Герцену, колебавшемуся в решении принимать ли должность начальника отделения в самодержавной администрации: "Друг! Я вижу один выход из теперешнего душного воздуха. Надо быть ничем, не искать никакого значения, а просто наслаждаться жизнью... Попробуем с любовью... принимать участие в людях, не рассчитывая заранее, принесем или нет им пользу - и право примиримся с жизнью... Из сего следует, что ты можешь взять место начальника отделения..." (367).
Эти же настроения хорошо выражены и в письме к Герцену в июле 1842 г., когда Белинский уже проклял свое "гнусное примирение с гнусной действительностью". "Враждебные элементы нас задавили, сил нет подняться". Поэтому Огарев призывал "отказаться от всякого огромного социального интереса и удовлетвориться в маленьком круге действия... заключиться в маленький круг близких людей" (433, 6-7).
Огарев не предлагал абсолютного эгоизма, но он недалек, по сути, от "гнусных статей Белинского".
В конце 30-х годов и Герцен с Огаревым, и Белинский, выйдя с разных пунктов жизненного пути и развиваясь не совсем одинаково, зашли в принципиально одинаковый мировоззренческий и идейно-политический тупик. Исторические предпосылки этого ясны: сила самодержавно-крепостнических порядков при темноте и косности народных масс, отсутствие возможностей реализации идеалов, воодушевлявших революционно настроенных молодых людей. Многих сломила, искалечила, погубила страшная сила николаевской действительности. Об одном из таких (В.С. Печерине) рассказал сам Герцен в "Былом и думах". Тем поучительнее разобраться, как и почему Герцен, Огарев и Белинский преодолели идейный кризис конца 30-х годов и вступили на путь революционной демократии во имя социализма.
Начиная с такого блестящего историка общественной мысли, как Г.В. Плеханов, многие исследователи искали объяснения идейного развития Герцена, Огарева и Белинского в самом развитии их идей (о том, как неверно понятая формула Гегеля "все действительное разумно" запутала "неистового Виссариона" и как лучше понятый Гегель же помог критику заключить, что против неразумной действительности борьба разумна). Однако, еще Н.Г. Чернышевский в "Очерках гоголевского периода русской литературы" подчеркивал глубокую логичность идейного развития великого критика при всех его самых неожиданных поворотах. Н.Г. Чернышевский имел в виду логичность развития личности Белинского.
Что же касается Герцена и Огарева, то в конце 30-х годов силлогизмы гегельянства никак не могли объяснять их развития. Работа над Гегелем была еще впереди. И вообще из трясины религии и "примирения" их вывела не логика идей. Сам Герцен свое тогдашнее миропонимание характеризовал как "путаницу серьезных идей", "опасных мыслей и кучу несбыточных проектов" (412, 378). Такая идейная "смута" была характерна для всех троих.
Разгадка преодоления ими идейного кризиса конца 30-х годов таилась в закономерностях развития нравственной основы их личностей. В связи с таким подходом к вопросу уместно напомнить заключение о закономерностях развития социального типа личности патриархального крестьянина в обстановке развития товарно-денежных и капиталистических отношений. Изменения социально-экономических условий жизни села естественно изменяли социальное положение патриархального крестьянина, а это социальное положение детерминировало остальные компоненты структуры личности - характер его деятельности, картину мира, самосознание, совесть, интересы, волю. В результате в соответствии с разными социально-экономическими условиями образовывались два разных новых социальных типа: сельской буржуазии и сельского предпролетария (если иметь в виду процессы в их "чистом" виде). В массовом производстве этих новых социальных типов никакого саморазвития. Гораздо сложнее формирование личностей Герцена, Огарева, Белинского. В этом случае социальное положение личности оказывается на ее развитии, но не определяет его, оно само изменяется под воздействием ментальных компонентов структуры личности. Здесь мы встречаемся с ясно выраженным саморазвитием ее. Чтобы уловить закономерности этого процесса, рассмотрим функционирование и развитие основных компонентов структуры личностей Герцена, Огарева и Белинского к концу 30-х годов. Задача облегчается тем, что биографический материал об этих людях хорошо известен.
Социальное происхождение Белинского, выходца из бедной разночинной среды, сильно отличалось от социального происхождения Герцена и Огарева, принадлежавших к среде богатой аристократии. Да и социальное положение Герцена и Огарева, живших доходами с крупных родовых имений, не похоже на положение Белинского, вынужденного продавать свою интеллектуальную рабочую силу предпринимателям, издателям журналов. Однако уже по социальным связям процесса своей деятельности критик был близок к Герцену и Огареву - это связи с передовыми кругами дворянского и разночинского общества.
Еще ближе они по структуре и динамике однотипных в сущности деятельностей. Это были напряженные поиски истины общественной и народной жизни, литературно-публицистическая борьба с целью формирования прогрессивного общества как мощного фактора общественно-политической жизни страны ради сокрушения самодержавно-крепостнических порядков, освобождения народных масс и общества.
Деятельность человека целесообразна, и цели он ставит себе соответственно своей способности осмыслить жизненные процессы, поэтому так важны для понимания развития этих людей их духовные способности, в этом отношении природа была к ним необычайно щедра, а сами они не только не зарыли своих талантов, но с поразительной энергией обогащали их в процессе творческой деятельности. Если говорить о самом главном и общем для них в складе их духовной одаренности, то, прежде всего, следует назвать могучий и ясный разум. Сам Белинский со свойственной ему искренностью в одном из писем к Герцену удивлялся, зачем тому на одного человека столько ума. Герцен "встал в уровень с величайшими мыслителями своего времени", - писал В.И. Ленин (77, 256). Несомненно, что в поэтической одаренности Огарев сильно уступал одаренности Герцена-публициста и писателя, одаренности Белинского-критика и публициста, но как мыслитель он был под стать своему другу. В понимании некоторых труднейших вопросов революционной теории он, как и Белинский, кое-что видел немного лучше, чем Герцен (838, 66-68). У великого критика эта проницательность объясняется жизненной позицией, точкой зрения разночинца. Но Огарев, как и Герцен, был дворянским революционером.
Констатируя исключительную силу интеллекта всех троих, важно учесть, что необычайная и эстетическая их одаренность, особенно Белинского и Герцена, вооружила их способностями художественно-образного познания жизни.
Такая деятельность при таких способностях породила уже к концу 30-х годов у всех троих однотипные картины мира, в основе которых был опыт истории всего человечества, освещенный такими титанами философской и социологической мысли как Гегель, Сен-Симон, Фурье. На первом месте в этой картине мира Россия, судьбы русского народа с однотипным пониманием бедственности положения и масс и общества.
Сильные материалистические тенденции идеалиста и диалектика Гегеля (в понимании исторического значения производства, орудий труда, роли народных масс в истории, значения политической экономии для осмысления общественного развития) так же, как и сильные материалистические и диалектические тенденции Сен-Симона и Фурье, благотворно влияли на складывание теории познания, как Белинского, так и Герцена с Огаревым.
Мучительные раздумья над судьбами родины и активная деятельность с целью ее коренного преобразования - свидетельство однотипного, высокого самосознания. У Герцена и Огарева оно определилось очень рано и было высказано еще в пронесенной через всю жизнь клятве детей на Воробьевых горах: "Пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу" (412, 81). "Я не хочу счастия и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братий по крови", - писал Белинский.
Деятельность и даже картина мира Герцена, Огарева, Белинского по мере их развития все более зависели от их самосознания, поскольку оно побуждало их изучать жизнь и бороться за ее переустройство, познавая ее в практике борьбы. Объяснение такого нарушения субординации базисных и надстроечных компонентов структуры личности и объяснение революционной роли личности в истории - в "работе" совести, самого глубинного и таинственного компонента. "Глубочайшее внутреннее одиночество... уединение внутри самого себя" (Гегель) (402, 155).
Выше приводилось высказывание К. Маркса о связи совести и с экономическим положением человека, и с его политическими убеждениями, и с его способностью мыслить (14, 140). Это помогает понять сопоставление происхождения и функций уже охарактеризованной совести патриархального крестьянина с происхождением и "работой" совести Герцена, Огарева, Белинского. Вспомним, что в традициях феодального крестьянства совесть - нечто чрезвычайно важное, она отождествлялась с душой. И в этом случае поучительно совпадение заключений стихийного материализма трудящихся с выводами гения спекулятивного мышления объективного идеалиста Гегеля. Для него совесть, наряду с добром, основная категория теории морали. Чтобы уловить рациональное зерно в его рассуждениях, стоит заметить, что и для крестьянина-общинника доброта - свойство очень важное, осознавалось оно как качество божественное, но в действительности имело вполне земное происхождение от "добра", "жита", "жизни". Для Гегеля "...Само добро без субъективной воли есть только лишенная реальности абстракция, и эту реальность оно должно получить лишь через субъективную волю" (402, 150). "... Процесс внутреннего определения добра есть совесть" (402, 150). Причем, Гегель подчеркивал рациональную, мыслительную природу добра, оно "имеется исключительно лишь в мышлении и через мышление" (157, 150). И "совесть знает себя как мышление, она знает, что единственно только это мышление обязательно для меня" (402, 155). У Гегеля добро появилось рядом с совестью в качестве основной категории теории морали, так как идеалисту не на что было опереть совесть как мыслительный процесс. Исторический материализм и в этом историчнее и диалектичнее великого диалектика.
При своем возникновении совесть - естественное порождение жизни, массового сознания трудящихся; по мере исторического развития она может представлять разные классовые интересы, но она всегда сопровождающее самосознание, порождение мировоззрения личности. И в этом отношении она может быть более или менее связана с идеологией. Вместе с тем, она, будучи компонентом самосознания, всегда выражает убеждения и принадлежит к сфере социальной психологии.
И Гегель, и З. Фрейд видели в совести основную категорию нравственного сознания. Но если два человека говорят одно и то же, это не одно и то же. Д.М. Архангельский обращает внимание на несостоятельность фрейдовского представления о совести и ее роли движущей силы социального и психологического развития (517, 155-156). Однако говорить прямо противоположное - ненадежный способ вскрытия несостоятельности ошибочной точки зрения. Думается, что З.А. Бербешкина резонно пишет: "... Понятие совести не просто как бы суммирует нравственные принципы определенного общества или класса... а выражает отношение человека к этим нормам, принципам" (533, 71). Понимание совести как феномена общественной психологии позволило болгарскому философу Василу Вичеву рассмотреть ее в системе родственных этических категорий и увидеть в ней "источник активности, моральных побуждений к действию во имя общественных интересов" (571, 279).
Все вышеизложенное позволяет сказать, что совесть в структуре личности порождается мировоззрением в качестве "общественного контролера" самосознания, представляя в нем интересы тех, в социальной единстве с которыми личность убеждена. Прямая связь совести с мировоззрением и, вместе с тем, обусловленность ее теми или иными социальными интересами позволяют видеть в ней основную категорию нравственного сознания и теории морали. Такай дефиниция позволяет учитывать и социальное наполнение (классовое содержание) совести, и ее историчность, и динамику ее связей как с социальной психологией, так и с идеологией.
Такое понимание места и функций совести в структуре личности позволяет оценить ее роль в развитии индивида, ее прямое влияние на его деятельность, в том числе и теоретическую.
Естественно предположить, что совесть возникла с появлением у личности интересов, отличавшихся от интересов общины, но на протяжении многих веков она была основана на убеждениях в единстве в главном интересов личности и общины. Совесть и представляла тогда не только интересы общины, но и ее традиционное общественное мнение, ее правду. По мере развития личности, приобретая все более идеологическое происхождение, совесть предъявляла к убеждениям все более теоретические и научные требования. Когда-нибудь психологи и социологи, возможно, найдут способы экспериментального исследования сложнейшего взаимодействия мировоззрения, самосознания и совести. Пока же наиболее ценным подтверждением такой роли совести в развитии революционера являются результаты самонаблюдений людей такого типа. И, конечно же, особенно интересны в этом отношении свидетельства революционера и социалиста К. Маркса, который писал, что идеи, овладевающие нашей мыслью, "подчиняют себе наши убеждения... к которым разум приковывает нашу совесть, - это узы, из которых нельзя вырваться, не разорив собственного сердца" (2, 118).
Можно сказать, что историческое значение совести каждого определяется ее умом (об интеллектуальных способностях Герцена, Огарева, Белинского уже шла речь) и ее социальным содержанием, чьи социальные интересы представляет она в убеждениях человека. Выше было показано, что Герцен, Огарев и Белинский убежденно сознавали себя выразителями интересов русского народа. Причем, такие убеждения у Герцена и Огарева с детства складывались под воздействием крестьянской культуры, ее патриотизма, рационализма, примитивного гуманизма, стремления к справедливости, ненависти к угнетателям; Белинский к тождественным убеждениям пришел под влиянием народной культуры от разночинской правды.
Можно сказать, что совесть в самосознании Герцена, Огарева, Вышинского, представлявшая интересы народных масс, определяла точку зрения этих мыслителей на жизнь. Такая точка зрения и позволила Герцену, Огареву и Белинскому достичь вершин философской, социологической и исторической мысли России той эпохи. Их превосходство над такими весьма одаренными и образованными современниками, как Т.Н. Грановский, К.Д. Кавелин, С.М. Соловьев, П.В. Анненков, В.П. Боткин не столько в абсолютной мощи интеллекта или, как тогда говорили, спекулятивных способностях, а, прежде всего, в сложившейся под влиянием народной культуры точке зрения на жизнь. И действительно, разобраться в кажущемся хаосе процессов истории, в жизненных противоречиях современности можно было, лишь ориентируясь на самое главное - на судьбы трудящихся масс, их интересы. Специфика человеческой истории как объекта научного изучения обусловливала то, что научное социологическое мышление могло сложиться только на основе последовательного материалистического миропонимания и абсолютной диалектичности. Рассмотрение жизни с точки зрения трудящихся предрасполагало к материализму и диалектике. Дело не только в естественном стихийном материализме ясного взгляда, не искаженного классовыми предрассудками. Первостепенная важность материальных условий жизни крестьянина и трудящихся города была очевидной.
И к восприятию диалектической теории познания первые социалисты были подготовлены своей точкой зрения на жизнь и всем своим развитием. С детства в центре внимания была борьба правды и кривды, а горячее сочувствие к революциям предрасполагало к неприятно закономерностей диалектики качественных скачков.
Но дело не только в том, что сложившаяся под влиянием народной культуры точка зрения на жизнь предрасполагала к материалистическому миропониманию и диалектичности. Ничуть не менее важно и то, что представлявшая интересы народных масс совесть Герцена, Огарева, Белинского, будучи нравственным свойством, работала и в качестве мощного стимулятора развития важнейших достоинств их интеллекта. Вспомним, что первое условие развития познавательных способностей обществоведа - активная мыслительная деятельность социальной направленности - началась у этих людей очень рано под влиянием крестьянской (у Герцена и Огарева) и детской и разночинской правды (у Белинского) с размышлений о несправедливости либо с самозабвенного сочувствия к страданиям самых близких людей, либо с детски горячего отрицания несправедливости к самому себе и таким как он. Дети в жизни сильно и наглядно зависимы от окружающих, им легче, чем "самостоятельным" взрослым, дается коллективизм (если обстоятельства не культивируют индивидуализм). Справедливость во взаимоотношениях людей была первой серьезной проблемой в истории духовного развития Герцена, Огарева, Белинского. Возникла она перед ними в максимально упрощенном и потому доступном для детского восприятия виде как проблема взаимоотношений двух людей: барина и дворового, отца и сына. Решение было элементарным - справедливость со всей силой детского отрицания попрания человека человеком требовала не только того, чтобы каждый относился к другому, как к себе, но и, чтобы к себе относились, как к другому. Для детского максимализма это естественно. Отношение к себе, как к другому (самокритичность) стала особенностью их самосознания и точки зрения на жизнь. С годами она углублялась, обосновывалась и мощным действием народного патриотизма 1812г., подвигом 14 декабря 1825 г. и настроенностью студенческой среды Московского университета - ведь все эти явления и события отрицали эгоизм, воспитывали "социальность", общественный интерес как доминанту совести, учили смотреть на себя с точки зрения интересов общества. Таково происхождение их беспощадной критичности к самим себе - от нравственного своего облика до знаний и интеллектуальных способностей.
Будучи человеком цельным, лишенным всяких элементов болезненной рефлексии, Герцен записывал в дневнике: "У меня характер ничтожный, легкомысленный - людям нравится во мне широкий взгляд, человеческие симпатии, теплая дружба, доброта и они не видят, что fond (основа. - П.М.) всему - слабый характер... суетливо слабый, и, как таковой, склонный к прекрасным порывам и гнуснейшим поступкам. После гнусного поступка я понимаю всю отвратительность его, то есть слишком поздно, а твердой хранительной силы нет" (406, 280).
Огарев в конце 30-х годов писал Герцену, что очень недоволен собой, своей ничтожностью и гадким себялюбием. "Если бы все, что думаем, тут же печаталось, то каждый человек был бы достоин каторги" (428, 4-10). Он бичевал в себе и лень, и недостаток воли и энергии в характере, и слабость памяти, и неспособность к математике, и недостаток знаний (458, 345, 357, 363, 389). Он с детства много читал, много учился и все же летом 1844 г. писал Герцену: "Мое невежество стало для меня убийственным" (434, 5).
А вот Белинский о себе: "... Как человек, я - дрянь, о моих знаниях и содержании того, что и о чем я пишу, не стоит и говорить" (392, 503). "Моя главная сторона - сила чувства, и если бы вся воля хоть сколько-нибудь соответствовала чувству, я, право, а был бы порядочный человек. А то - дрянь, совершенная дрянь. Характеришка слабый, воля бессильная - вот что сокрушает" (393, 139).
Для абсолютности их самокритичности показательна и их взаимная беспощадная придирчивость в кругу ближайших людей. Истина была прежде всего. Поскольку и дружба была во имя истины. Пристально следя за развитием друг друга, они тотчас реагируют на появление у товарища всего фальшивого, несимпатичного и, если пишут об этом не виновному в подмеченном недостатке, то требуют адресата, чтобы письмо было показано виновному.
Самым беспощадным к окружающим был, пожалуй, Герцен. Современники вспоминали, что редко кто уходил от него не уязвленным. И, тем не менее, эти наиболее придирчивые люди были душой всего дружеского круга.
Самокритичность была выражением того "инстинкта истины", который влек их к новым открытиям, побуждая постоянно учиться и преодолевать самое трудное - самих себя. Наиболее ярко это свойство ума было выражено у Белинского: "Кто в самых глубоких... убеждениях своих не предполагает возможности ошибки с своей стороны - тот чужд истине и никогда в ней не будет", - писал великий критик (392, 312). "... Лучше хочу, чтобы сердце мое разорвалось в куски от истины, нежели блаженствовать ложью" (392, 438). "... Я не могу оставаться долго во лжи", - писал он летом 1838 г., не подозревая, как он прав, поскольку исповедовал в этой вере одну из наиболее ложных систем своих взглядов (392, 273). "... Почти каждый день рассчитываюсь с каким-нибудь своим прежним убеждением... Вот уже не в моей натуре засесть в какое-нибудь узенькое определеньице и блаженствовать в нем" (392, 374). И таким он был до последних дней своей жизни.
Таким образом, сильное стремление к справедливости, характерное для их высокой совести, способствовало выработке важнейшего качества разума этих людей - его диалектичности, развития через самоотрицание. Порожденная разумом правдивость - качество нравственное, если она изначально определяет развитие личности, может, по-видимому, сильнейшим образом сказываться на качествах самого разума. Тайна преобразования правдивости (качества нравственного) в специфику интеллекта была постигнута откровением поэта. "Правдивость гениальности сродни" (Тютчев).
Совесть, обогащенная доходившей до них человечностью современной отечественной и зарубежной культуры, стимулировала развитие и идейного содержания морального кодекса Герцена, Огарева, Белинского, того, что они сами называли гуманизмом. В один из тяжелейших периодов крайнего одиночества Огарев писал Герцену и его жене, что их спасет "весьма простое чувство, которое зовут... гуманность. Наш Grundton (основной тон, подоплека. - П.М.) гуманность" (458, 383). И Белинский в своем обзоре русской литературы за 1847 г., разъясняя читателю самое главное в содержании творчества Герцена-писателя, подчеркивал, что Искандер был преимущественно пропагандистом гуманности (391, 319-320). О себе самом великий критик писал: "Во мне развилась какая-то дикая, бешенная, фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой личности, которые возможны только при обществе, основанном на правде и доблести" (393, 51).
Человечность - гуманность, свобода личности, а поскольку человек живет в обществе - правда человеческих отношений, социальность ("... Социальность - или смерть!") - краеугольный камень общественных взглядов Белинского уже в "Дмитрии Калинине", к этому же на более высоком этапе развития вернулся он и в начале 40-х годов (393, 38, 51, 69).
В личное счастье и "малые дела", "по возможности", они не могли уйти, так как это было несовместимо с идейной сутью их совести, с их "гуманностью". Они не могли не доискиваться ответа, что же, все ж таки, нужно делать. Огарев писал своим самым близким друзьям Герцену и Грановскому: "У меня как-то уж не вмещается в уме различие личной и общественной жизни. Все есть личная жизнь... Любовь к женщине и любовь к человечеству равно составляет мой личный мир..." (458, 338). И это у них не громкие слова. За три дня до венчания Огарев писал своей невесте в 4 часа утра: "Ваша любовь, Мария, заключает в себе зерно освобождения человечества" (432, 7). "Если есть одно счастие на земле, для человека, одно предчувствие неба, то это любовь женщины", - писал он в другом письме (428, 1). Но счастье любви для него было неотделимо от счастья борьбы за свободу человечества. И эти мысли для него не случайная вспышка любовного бреда, а устойчивая нравственная основа его личности. Мария, к которой обращены приведение пылкие слова, став из невесты женой и получив в руки огромное состояние, скоро поняла, что у нее нет внутренней потребности лишаться радостей светской жизни ради спасения человечества. Она оставила Огарева, сохранив за собой хорошую долю его состояния. Огарев пережил эту трагедию, а потом снова полюбил. И снова он верит в любовь, и снова мечты о счастье связаны с мечтами... о гибели с любимой на баррикаде. В письме к ней он выражал надежду, что на следующий год он сможет встретиться с друзьями (Герценами) и с ней. "Может, в жизни лучшей минуты не будет, разве на баррикаде. Не забудьте, что если нам суждено погибнуть на баррикаде, то я с вами вдвоем хочу погибнуть..." (458, 424).
Что касается участия любимых женщин в революционной борьбе, то у Герцена было иное мнение. Он сомневался, имеют ли они право увлекать за собой на тернистый путь революции прекрасные, но слабые существа. Однако неразделимость личной и общественной его жизни коренилась в самой основе его существа.
Такие нравственные качества были фундаментом органической цельности их натур. Мысль нужна была им для дела. "Tat... (дело, практика, - П.М.) моя стихия", - писал Белинский в январе 1841 г. (393, 13). Герцен зло и вдохновенно говорил в "Дилетантизме в науке" об ученых, которые прячутся от жизни в храмах науки. Теория, которая не переходит в практику, и копейки не стоит, - считал Огарев (458, 373). "Жить не сообразно с своим принципом есть умирание. Прятать истину есть подлость. Лгать из боязни есть трусость. Жертвовать истиной есть преступление" (458, 367). Конечно, не могли эти люди долго пребывать в примирении с самодержавно-крепостническими порядками. Совесть самосознания, стимулировавшая "инстинкт истины", провела их тернистыми путями поисков решения труднейших жизненных проблем. В результате наука своим авторитетом утвердила в качестве доминирующего интереса освобождение крестьянства и всего общества от самодержавия и крепостничества.
Если сопоставить развитие личности патриархального крестьянина (определявшееся, главным образом, изменениями его социального положения) с эволюцией личностей Герцена, Огарева и Белинского (с решающим значением совести, присущей их самосознанию), то можно, пожалуй, сказать, что соотношение социального положения и самосознания с его более или менее развитой совестью является структурообразующим началом исторического развития личности. Начинается оно обычно с изменения социального положения. В общине, при тождестве интересов личности и "мира" в главном, совесть "подправляла" поведение личности с ее крестьянским эгоизмом соответственно общинным традициям. В классово антагонистическом обществе, в условиях коренного расхождения интересов личности крестьянина с феодальными порядками классовая борьба стимулировала сознание единства интересов угнетенных и соответствующие идеологические образования их общественной мысли, убежденность в необходимости борьбы за интересы трудящихся. Представлявшая такие идеи и убеждения совесть вопреки сиюминутным эгоистическим интересам личности воодушевляла и направляла новую, творческую общественную деятельность. В процессе такого творчества личность творила и саму себя. Таковы С.Н. Олейничук, Ф.И. Подшивалов, Т.Г. Шевченко.
Саморазвитие личности может объясняться лишь самосознанием без участия совести (Гитлер), но, чем более деятельность человека противоречит его эгоизму, тем значительнее роль совести. Совесть толкала Герцена, Огарева, Белинского на революционную борьбу с господствовавшими общественными порядками. В поисках истины этой борьбы они подымались до идей, подчинявших убеждения, к которым была прикована совесть. К началу сороковых годов они вышли на прямую дорогу поисков "правильной революционной теории" и с этих пор шли вперед, руководствуясь своими идеями. Это не была прямая, гладкая дорога, но шли они ею в согласил и со своей совестью. Эволюция их революционной теории стала определять их интересы, а их интересы направляли деятельность.
И Белинский, и Огарев жаловались на слабость воли, но у историка есть все основания констатировать, что у этих людей в реализации выбранной ими программы хватило воли для преодоления труднейших препятствий, уготованных им жизнью.
Таким образом, народная культура повлияла не только на формирование в лице Герцена, Огарева, Белинского нового социального типа личности с присущей ему точкой зрения на жизнь, она сказалась на мировоззренческих свойствах и "разрешающих способностях" их интеллекта.
Глава 2. Некоторые соображения о социальной программе Герцене, Огарева, Белинского
В плане решения диссертационной проблемы сопоставление правды патриархального крестьянства и выросшей из нее социальной программы народного вольнодумства с социальной программой Герцена, Огарева, Белинского весьма поучительно. Вместе с тем, обстоятельная изученность и философских, и общественных взглядов Герцена, Огарева и Белинского позволяет автору обратить внимание лишь на те компоненты, стороны их социальной программы, которые наиболее наглядно обнаруживают ее связи с классовой борьбой и социальным сознанием народных масс.
О социальных программах крестьянских войн, разных публицистов, идеологов написано немало, однако до сих пор недостаточно уяснены принципы типологии разных программ и их сравнительного изучения. Тем более резонно возникает вопрос: а поддаются ли сопоставлению столь разные ментальные образования, как, не имеющая своей системы правда массового сознания, и научные идеологические системы первых социалистов; социальные программы народного вольнодумства уже систематизированы, но и они очень уж отличались от построений Герцена, Огарева, Белинского.
Думается, что за основу сопоставления и типологии самых разных программных образований целесообразно взять структуру основных компонентов любой развитой научной программы:
1) мировоззренческое обоснование ее;
2) оценка действительности;
3) представления о способах преобразования страны;
4) общественные идеалы.
Что касается мировоззренческого обоснования социальных программ, то, как было уже показано, развивавшийся с прогрессом общества стихийный материализм и рационализм правды массового сознания естественно привел народных вольнодумцев к отказу от религиозного обоснования своих взглядов, к материалистическому, в сущности, миропониманию, ясно выраженным материалистическим тенденциям даже в оценке общественной жизни, и предрасположенности к диалектичности.
Стихийный материализм и рационализм народной общественной мысли получил свое естественное, логическое развитие в разработке материалистической философии, оснащенной диалектическим методом, с интереснейшими попытками материалистического истолкования истории общества и современности в трудах Герцена, Огарева, Белинского.
Оценка действительности составляет фундамент любой социальной программы, из такой оценки вытекают и представления о способах преобразования страны, и общественные идеалы. Выше было показано, как массовое социальное сознание крестьянства, преодолевая патриархальные иллюзии в понимании взаимоотношений с господами, пришло к отрицанию их власти как паразитов. В народном вольнодумстве эта правда была систематизирована в отрицании и экономических порядков, и политической организации власти в стране, и паразитизма нравственно ничтожных господ, грабивших могучий, но искаженный рабством и темнотой трудящийся, люд. В правде массового сознания "торчала рогатина", народное вольнодумство рациональным анализом соотношения сил в стране констатировало назревание восстания народных масс. В социальных программах Герцена, Огарева, Белинского оценка самодержавно-крепостнической действительности во многом близка к тому, что писали народные вольнодумцы, вместе с тем, знакомство с опытом мировой истории и капиталистической действительностью Запада, материалистические тенденции их социологии, гораздо более ясное понимание политической жизни страны, традиции русского освободительного движения привели Герцена, Огарева Белинского к теоретически обоснованному революционному отрицанию самодержавно-крепостнических порядков с надеждами на возможности революционного их низвержения.
Вместе с тем, если материалистическая и диалектическая методология Герцена, Огарева, Белинского, родственная стихийному материализму и рационализму народной общественной мысли, формировалась вне прямого и осознанного воздействия этого стихийного материализма и рационализма, то оценка действительности у Герцена, Огарева, Белинского складывалась в результате серьезного учета отношения к ней народных масс. В согласии с их убеждениями, рассматривая взаимоотношение помещиков и крепостных, первые социалисты единодушно характеризовали дворянство как паразитов, "Истинно мертвые души", - записывал Герцен в дневнике (406, 220, 221), "истинно враждебный стан" по отношению к крестьянству (406, 286). Это он показывал и в своих художественных произведениях (408, 37, 245). Это же подчеркивал Белинский в Письме к Гоголю, об этом же писал и Огарев (457, 74-84; 458, 284-285). Вместе с тем, можно заметить, что Герцен, мало останавливаясь на уровне развития производительных сил и в сельском хозяйстве и в промышленности, почти не касался производственной культуры трудящихся села и города. Отчасти это объясняется и тем, что сам он никогда сельскохозяйственной деятельностью не занимался. Это и позволило Огареву в споре с другом заметить: "Ты не знаешь русской деревни" (458, 403). Гораздо больше внимания состоянию производительных сил в сельском хозяйстве, промышленности и развитию торговли уделяли Огарев и Белинский. Неоднократно высказывались они и о трудовых навыках, и отношении к труду крепостного крестьянства. Огарев с горечью писал о косности, лени и пьянстве задавленного рабством мужика (457, 73, 82-83; 458, 410-411, 414). Русский крестьянин "пашет, как пахали отцы и деды, не прибавит и колушка к сохе", - сетовал Белинский. "А малороссиянин так еще далее простирает свое уважение к преданиям старины: он ни за что не хочет поганить навозом землю, на которой родится дар божий" (386, 133-134). Пьянство, лень, хозяйственную непредусмотрительность критик считал свойствами крепостного и в 1845 г. (390, 302-303).
Такое отношение крестьянина к труду Огарев и Белинский объясняли, ссылаясь на политико-экономическую науку, ненормальностью хозяйственных отношений (457, 104), необеспеченностью работника от чрезмерных притязаний собственника (457, 104-105). Белинский писал о "ложных началах, на которых опирается наше земледелие", о неразвитости промышленности, "которой потребителем должна быть масса народа", о неразвитости рыночных связей (391, 366). Прикрываясь исторической иллюстрацией, критик писал: "Тирания варварского ига монголов приучает земледельца к лености и заставляет все делать как-нибудь, ибо он не знает, будут ли завтра принадлежать ему его хижина, его поле, его хлеб и его жена, его дочь" (388, 57). Столь же горькая констатация положения крепостного выражена и в дневнике Герцена (406, 288).
Такие впечатления о хозяйственном, политическом и правовом положении крепостных были связаны и с раздумьями о духовном мире крестьянина и способностями его бороться за свободу. Как просветители Герцен, Огарев и Белинский много думали и с горечью писали о поразительной темноте и косности крестьянства, об отсутствии у него чувства личного достоинства, понятия чести, права, гражданственности, о его привычке к рабству. У Белинского такие горькие мысли сохранялись частично до конца жизни, они отражены и в Письме к Гоголю (391, 213, 214). И Огарев говорил об идиотстве в массе народа. "Апатия этого народа наводит на меня ужас" (458, 392, 411, 414).
Однако, констатируя бедственное хозяйственное, политическое и духовное состояние народных масс, их темноту и косность, первые социалисты в то же время гордились замечательными умственными и явственными задатками русского крестьянина. Герцен записывал в дневнике: "Ум блестит в глазах, вообще на 10 мужиков, наверное, восемь неглупы и пять положительно умны, сметливы и знающие люди... Они не трусы - каждый пойдет на волка, готов на драке положить жизнь, согласен на всякую ненужную удаль" (406, 363). Он часто задумывался об этих замечательных задатках народа (406, 214, 216-217, 285-286). "Славный народ - сколько надежды на эти умные, развязные, бойкие физиономии" (406, 305). Герцен не сомневался в том, что и русский народ вырастет из своего младенческого состояния. "Взглянул бы на тебя, дитя - юношею, но мне не дождаться, благословлю же тебя хоть из могилы" (406, 214). Важно, что он и в современной жизни видел, как на огромной территории России выделяются местности, где мужик ушел вперед в своем развитии (409, 22). И Белинский еще в 1842 г. писал, что у крестьянина много природного ума (387, 231). "... Русский народ - один из способнейших и даровитейших народов в мире", - утверждал критик уже в самом конце 1847 г. (391, 371). Белинский лучше Герцена видел, что развитие ума и просвещение русского крестьянина обусловлено прогрессом экономики страны, промышленности, путей сообщения, влиянием городской жизни. Цивилизация, - писал критик в 1844 г., - сделала крестьянина "бойчее, развязнее, промышленнее, так сказать, способнее ко всякому делу, находчивее, предприимчивее, смелее" (389, 155-156). Когда критик хвалил в начале 1847 г. умный XIX век за просвещение не только капиталистов, но и работников (391, 112-113), он имел в виду и Россию, поскольку верил, что и в России цивилизация возвысит народ до просвещенного общества (391, 202).
Если весной 1841 г. Белинский с горечью отмечал, что мужик, говоря "ученье свет, неученье тьма", грамоту охотно предоставляет знать вместо себя подьячему, то летом 1844 г. он уже писал: "Народ, не переменив костюма, значительно переменился в том отношении, что грамотка заняла у него место в числе не только высокоуважаемых, но и страстно желаемых предметов. Многие зипуны учатся грамоте... Книга для русского простолюдина со дня на день более и более делается почти потребностью, хотя еще и бессознательною" (389, 258-259). Это критик доказывал и полемизируя с Гоголем (391, 70), и в рецензии конца 1847 г. (391, 370).
Такие раздумья о бедственном положении народных масс и гордость их ролью в истории России, их замечательными умственными нравственными задатками были главной побудительной причиной напряженнейшей теоретической деятельности первых социалистов, их блестящей пропаганды своих идей, величественной и трагической борьбы за реализацию их.
Народная, крестьянская культура оказала решающее влияние на складывание и практически наиболее важного компонента социальной программы Герцена, Огарева и Белинского - их представлений о способах преобразования страны, ответа на вопрос "что делать?" Поиски такого ответа и содержание его определялись, в конце концов, их оценкой действительности, положения народных масс и общества. Раздумья о соотношении сил народа и общества вызывали глубокий интерес Герцена и Огарева к опыту революционного выступления декабристов. Автор уже имел возможность показать, что мнение известного знатока творчества Белинского Ю.Г. Оксмана о том, что критик лишь отрицательно относился к наследию декабристов, недостаточно обосновано. Во всяком случае, к середине 40-х годов Белинский улавливал их значимость для своего времени (838, 95-97).
В складывании демократической революционности Герцена, Огарева и Белинского особенно велико значение опыта революционной борьбы народов Запада, в первую очередь - Великой французской революции и пролетарского движения 30-40-х годов XIX в. (838, 99-111). В свете такого опыта осмысливались и перспективы выступления русского крестьянства. В монографии, посвященной возникновению утопического социализма в России, автор показал, что в рассуждениях Герцена и Огарева еще с начала 30-х годов можно встретить, с одной стороны, в связи с высокими оценками нравственных достоинств и умственной одаренности трудящихся масс надежды на активное участие их в освобождении страны, а, с другой стороны - печальную, а иногда проникнутую отчаянием констатацию их темноты, дикости, враждебности прогрессу. В разные времена то одна, то другая тенденция становилась господствующей, но они сопутствовали всей истории русской революционной донаучной мысли - от Радищева до народовольцев. С этими двумя тенденциями мы встречаемся и у Белинского. Более сильные материалистические тенденции социологии критика позволяли ему лучше улавливать противоречивые процессы жизни и классовой борьбы народных масс. И у него мы встречаемся с мрачной констатацией темноты и косности народа без сколько-нибудь определенных надежд на будущее. Чаще всего с этим можно встретиться в его переписке, хотя такие настроения и мысли отражались и в печатных произведениях (388, 46; 391, 31). "Народ - вечно ребенок, всегда несовершеннолетен" (конец 1847 г.) (391, 363). Однако остановиться на таком пессимизме критик не мог. Сама жизнь и борьба трудящихся заставляли все пристальнее и глубже присматриваться к тому, что происходило в массах. На опыте борьбы пролетариев Запада Белинский заключал, что само горе учит угнетенных уму-разуму (388, 173). Это близко к той диалектике, в которую верил еще Радищев: "Из мучительства рождается жизнь". Жизнь, казалось, подтверждала такие надежды. Летом 1847 г. критик писал Гоголю о том, что правительство хорошо знает, сколько крестьяне ежегодно "режут" помещиков (391, 213). В связи с такой активностью масс критик в конце 1847 г. уже считал, то у правительства хватит предусмотрительности, чтобы освободить крепостных сверху (393, 436-439).
Материалистические тенденции социологии Белинского позволяли ему с середины 40-х годов улавливать развитие крестьянства не только под воздействием горя и страданий, но и в результате воздействия экономического прогресса страны (387, 155-156). С ним критик связывал тягу мужика к грамоте, к книге (389, 258-259). Однако до действительного просвещения русского народа было еще очень далеко. Крепостная Россия была задавлена и молчала, а впечатления, полученные во время поездки в 1847 г. на Запад, убедили Белинского, что и во Франции, и в Германии трудящиеся еще "дети". На что же тогда надеяться? Все-таки только на революцию. Разве английскую или Великую французскую революции делал просвещенный народ? Скорее всего, именно в связи с подобными размышлениями критик в своей рецензии (о литературе для народа), относящейся к самому концу 1847 г., писал: "Народ - вечно ребенок, всегда несовершеннолетен. Бывают у него минуты великой силы и великой мудрости в действии, но это минуты увлечения, энтузиазма. Но и в эти редкие минуты он добр и жесток, великодушен и мстителен, человек и зверь" (391, 369). Хорошо видя косность и невежество народа, Белинский, тем не менее, не сомневался, что и, находясь в таком состоянии, народ представляет собой могучую силу истории, и деятели освободительного движения должны обязательно изучать ее (391, 369). Белинский готов приветствовать революционное выступление и такого "народа-ребенка". Но будет гораздо лучше, если этого "ребенка" просветить. В процитированном высказывании мы встречаемся с переплетением двух, упоминавшихся выше, линий в рассуждениях критика о роли народа в истории. Категорически заявив, та "народ - вечно ребенок", критик далее доказывал, что и отсталый русский народ растет, ибо он один из способнейших народов. "Трудно было ему сдвинуться со своей стоячести в первый раз, но сдвинувшись, он уже не может не идти" (391, 370-371). Наличие в упоминавшейся выше рецензии утверждения, что народ - всегда несовершеннолетен, принятие революции такого народа и убеждение в неудержимости уже начавшегося развития русского народа весьма знаменательно.
По мнению В.Е. Иллерицкого, Белинский в последние годы своей жизни полагал, что необходимые для страны преобразования "могут быть осуществлены самими народными массами, созревшими для активной творческой деятельности" (674, 103). На самом деле развитие великого критика к пониманию роли народа в истории вообще и возможностей русского народа было сложнее. Последняя, зафиксированная на бумаге мысль Белинского о роли трудящихся масс в истории, полна пессимизма. "Где и когда народ освободил себя? Всегда и все делалось через личности" (393, 467-468). Но если вспомнить, то подобный пессимизм был не новым явлением, и что вера великого критика в самодеятельность масс возрастала по мере роста их просвещенности, активизации их хозяйственной деятельности и классового протеста, то можно сказать, что в целом его взгляды эволюционировали в направлении все большего понимания исторического значения деятельности трудящихся.
Такая, складывавшаяся под воздействием жизни и борьбы трудящихся, эволюция оценки перспектив их революционного выступления обуславливала и понимание Герценом, Огаревым и Белинским задач деятелей освободительного движения. "Только в одной литературе, несмотря на татарскую цензуру, есть еще жизнь и движение вперед", - писал критик (391, 217). Видя в литературе наиболее действенное средство пробуждения общества, главной задачей ее он считал консолидацию прогрессивных общественных сил и формирование передового общественного мнения (390, 432; 391, 32-33, 302). Отсюда титаническая борьба Белинского и его единомышленников за литературу, которая реалистически отображала бы жизнь, помогая осмыслить ее с позиций "диалектического реализма". Генеральная задача такой литературы, как доказывал критик в Письме Гоголю - "пробуждение в народе чувства человеческого достоинства" (391, 213), пропаганда гуманизма в самом глубоком его понимании. Объясняя читателям, чем особенно замечательна одна из лучших повестей 1847 г. "Кто виноват?" Герцена, критик видел важнейшее ее достоинство в гуманности. "Гуманность есть человеколюбие, но развитое сознанием и образованностью... Вот это-то чувство гуманности и составляет, так сказать, душу творения Искандера. Он ее проповедник и адвокат" (391, 319-320).
Пропаганда гуманизма и "европеизации" страны (развития промышленности, торговли, просвещения) были необходимы для того, чтобы передовое общество стало действенной силой борьбы за освобождение трудящихся. В то же время, ориентируясь на народную революцию и осознавая косность масс, революционные социалисты решали вопрос, как содействовать росту, возмужанию "народа-дитяти". Критик и в "Отечественных записках", и в "Современнике" много внимания уделял проблеме просвещения народа. Мужика, доказывал он, "полезно обучить грамоте и счету", умению пользоваться барометром и культуре садоводства. Заметим, что критик хотел такого просвещения, которое подняло бы производственную культуру крестьянского хозяйства. Это еще не было прямой ориентацией на революции. Характерно, что в качестве лучших образцов литературы для народа критик рекомендовал издававшееся либеральными просветителями В.Ф. Одоевским и А.П. Заблоцким "Сельское чтение". Но одновременно Белинский считал первостепенной задачей гражданское и эстетическое воспитание трудящихся - чтобы мужик вместо вздорного "Бовы-королевича" читал Крылова. Нужно помочь ему понять историю своей родины (389, 154-156; 391, 369-370). Главное же - "пробуждение в народе чувства человеческого достоинства". Это генеральная линия пропаганды и в обществе, и в народе. Здесь мы уже имеем дело с "дальним прицелом" просветительной пропаганды на революцию, поскольку народ, осознававший свое человеческое достоинство, не позволит держать себя в рабстве. Маркс в эти же годы писал, что для пролетариата чувство человеческого достоинства важнее хлеба насущного (11, 204-205). Весьма интересной в этом отношении была и попытка Огарева создать в своих имениях политехническую школу. Ее устав предусматривал образование крестьянских детей путем привития им здравых понятий об окружающем мире и воспитание "личного достоинства человека", очеловечение их (458, 7-8).
Как видим, ответ на вопрос "что делать?" в социальной программе Герцена, Огарева, Белинского также складывался под решающим воздействием опыта жизни и борьбы народных масс России, опыта, осмысленного в свете истории революционного движения трудящихся Запада и передовой западной мысли.
Что касается такого компонента социальной программы Герцена, Огарева, Белинского как общественные идеалы, то, как известно, под воздействием опыта исторического развития народов Запада и идей выдающихся западных утопических социалистов Герцен и Огарев еще с начала 30-х годов стали социалистами. Для Белинского социализм стал "идеею идей", "альфою и омегою веры и знания" с начала 40-х годов (393, 66). В плане настоящей темы примечательно, как углубляются их идеалы под воздействием русской действительности, в том числе и опыта жизни и борьбы народных масс. Особенно заметно это в развитии разночинца Белинского, а также Огарева, наиболее компетентного из них в состоянии сельского хозяйства.
В.С. Нечаева резонно обращает внимание на большое значение в идейном развитии Белинского его поездки со Щепкиным по России и Украине в 1846 г. Многое увидел критик собственными глазами, наблюдая наиболее развитые районы и центры страны. Обзор русской литературы, написанный в декабре 1846 г. и опубликованный вначале 1847 г., можно рассматривать как начало нового этапа в самом подходе Белинского к общественным идеалам. "У себя, в себе, вокруг себя, вот где должны мы искать и вопросов и их решения" (391, 32). В связи с углублением материалистических тенденций социологии критика в начале 1847 г. он писал, что XIX век обнаруживает собственность как основу общественной жизни. Важнейшие факторы общественного развития он видит в развитии промышленности и торговли, путей сообщения, особенно, железных дорог. С лета 1847 г. Белинский пришел к выводу, что господство буржуазии, руководящей развитием торговли и промышленности, не случайность, а историческая закономерность. Ему все яснее становилась неизбежность и прогрессивность и для России такого устройства общества, которое гарантировало бы собственность, права и свободу личности. Об этом он писал в письме к Гоголю; все это увязывалось с перспективами буржуазного развития, с процессом превращения русских помещиков в буржуа (393, 468). В связи с таким ходом мыслей Белинский в феврале 1848 г. иронизировал над верой Бакунина в то, что сам народ, такой, какой он есть, сможет внезапно достичь социализма, что жившие в русских лесах волки соединятся в благоустроенное государство, заведут у себя сперва абсолютную монархию, потом конституционную и, наконец, перейдут в республику" (393, 468).
Признание Белинским полезности буржуазного развития России и его выпады против социалистической маниловщины западных утопистов дали основание многим серьезным исследователям, начиная с Плеханова, говорить об отходе критика в последний год его жизни от социализма. Это не соответствует фактам. Утверждая в своем обзоре русской литературы 1846 года, что нужно в себе и вокруг себя искать и вопросов, и их решений, Белинский в то же время с глубоким уважением намекал именно на идеи социализма, когда писал: "Теперь Европу занимают новые великие вопросы" (391, 32). Идеал Белинского, выраженный в письме к Гоголю - "братство между людьми" (391, 214). Критик хорошо знал, что в капиталистическом обществе такое братство невозможно. В самом конце 1847 г. в последней своей крупной работе "Взгляд на русскую литературу 1847 года" Белинский писал: "Высочайший священный интерес общества есть его собственное благосостояние, равно простертое на каждого из его членов" (391, 311). Яснее в подцензурной статье невозможно было высказать свои симпатии к социализму. Показательно в этом смысле и отношение Белинского к В.А. Милютину. Молодой политэконом выступил тогда с серией статей, в которых глубоко вскрывал противоречия капитализма, пропагандировал идеи западных социалистов и, в то же время, убедительно показывал их утопичность. Великий критик очень высоко оценивал статьи Милютина, привлек его к работе в "Современнике", и, познакомившись поближе, полностью одобрил его направление.
О том, что признание прогрессивности для России 40-х годов XIX в. буржуазного развития само по себе не означало отказа от социалистических конечных идеалов, свидетельствует и аналогичное развитие идеалов Огарева. Е.М. Филатова и С.С. Мелентьев, не обратив должного внимания на взгляды Огарева до 1856 г. и его эволюцию в связи с принятием "русского социализма" Герцена, полагают, то Огарев, в отличие от Герцена, не понял закономерности и прогрессивности капитализма. Поэтому, как считает Е.М. Филатова, Огарев еще более упорно, чем Герцен, отстаивал мнение о самобытности общинной России и возможности для нее миновать капитализм (1059, 274-276; 818, 71-72).
Однако сопоставление взглядов Герцена и Огарева до 1846 г. приводит к прямо противоположным выводам. В отличие от Герцена, Огарев до своей эмиграции признавал закономерность и прогрессивность буржуазного развития и отказывался видеть в общине зародыш социализма. Поэтому он, как и Белинский, не только готов был видеть прогресс в развитии буржуазных отношений в России, но и пытался сам содействовать такому прогрессу. В июне 1847 г. он писал Герцену за границу о своем решении: "Два выхода предстояло: уныние и Praxis. Я страстно и весело перешел в практическую деятельность... Я решился на труд хозяина... с полным расчетом на резкое изменение хозяйства и приобретение огромных средств" (458, 405-406). Спустя месяц он развивал эти же мысли: "Назначение русского помещика... быть просто индустриалом... С учреждением ферм ... хлебопашество и промышленность сильно продвинутся. Может быть, я - как первый - разорюсь на этом, беда не велика, путь проложен... истина свое возьмет" (456, 406-409). В своих печатных выступлениях Огарев также высказывал мысль о политико-экономической несостоятельности крепостнических отношений и выгоде свободного найма работников (458, 104).
Огарев пытался на практике показать полезность и прогрессивность превращения русских помещиков в буржуазию - отпустил больную часть своих крестьян на волю, стремился заменить крепостной труд наемным, хотел наладить в своих имениях фабричное производство, одновременно предполагая при помощи политехнической народной школы, больницы просветить и воспитать своих крестьян для новой жизни (966, 80-81; 963, 76-85). Как свидетельствует вся дальнейшая эволюция взглядов Огарева, такая "буржуазная" его практика вовсе не означала отказа от конечных социалистических идеалов.
В литературе недостаточно оценено то обстоятельство, что Герцен, Огарев и Белинский не оставили сколько-нибудь детально разработанных проектов социалистической организации общества, хотя сами они придирчиво, особенно Белинский, с его отвращением к идеалистической "маниловщине", критиковали проекты западных социалистов. Думается, что дело не только в цензурных условиях и соображениях конспирации. Отношение к идеалам и в подцензурных произведениях было легче выразить, чем мнение о самодержавии. В отсутствии сочинений русской "Утопии" своеобразно выразилась сила и ясность общественной мысли Герцена, Огарева и Белинского, стремившихся лишь уловить направление общественного прогресса и не пытавшихся сочинять планов, по которым должны будут жить потомки.
Изложенное об отношении Белинского и Огарева к перспективам буржуазного развития России позволяет сказать, что трезвый учет уровня социально-экономического развития страны и состояния народных масс позволил им впервые в истории русской революционной социалистической мысли задуматься о программе-минимум и программе-максимум. Выше было замечено, что ориентация на социализм была принята выдающимися русскими мыслителями в результате обобщения опыта исторического развития народов Запада, под воздействием западной социалистической мысли; примечательно, что все более ясное понимание особенностей исторического развития России и судеб народных масс не изменило конечной социалистической ориентации, это тоже результат воздействия народной культуры, веры Огарева и Белинского в то, что и для русского крестьянства с его замечательными духовными задатками социализм является естественным результатом исторического прогресса.
Особого рассмотрения заслуживает вопрос о влиянии крестьянской культуры на эволюцию общественных идеалов Герцена. Хорошо известно, что его "русский социализм" обосновывался опытом общинной жизни крестьянства. Однако известно и то, что Герцен стал социалистом раньше, чем задумался об особенностях русской общины. Вместе с тем, еще Г.В. Плеханов констатировал, что важнейшие компоненты "русского социализма" зародились в герценовских раздумьях еще до революции 1848 г. (899, 417-419). И.В. Порох, подводя итоги изучения этого вопроса, подчеркивает в согласии с Герценом-историком, что своим возникновением названная теория обязана не Гакстгаузену и славянофилам, а народному быту и социалистическим учениям Запада (915, 154, 160). Исследователь соглашается с Ш.М. Левиным и А.И. Володиным в том, что для Герцена, улавливавшего утопизм западных социалистов, русская община была материальной основой социализма (915, 165-166). К этому хочется добавить, что несостоятельный тезис о славянофильском и даже гакстгаузеновском происхождении "русского социализма" гносеологически объясняется смешением вопроса о каналах информации Герцена об общине с вопросом о теоретическом обобщении этой информации. Концепция Герцена может быть верно понята лишь как часть всей системы его философских и общественных взглядов. Информацию об общине Герцен черпал и в спорах со славянофилами, и от барона Гакстгаузена. В мае 1843 г. он записывал в дневнике впечатление от разговора с Гакстгаузеном, который видел в общинности важный элемент, сохранившийся из глубокой древности. Элемент, который следует развивать в соответствии с требованиями времени, поскольку индивидуальное освобождение сделает каждую крестьянскую семью беззащитной против хищного чиновничества и полиции (406, 281-282). Снова и снова, полемизируя со славянофилами, Герцен задумывался о сельской общине, признавая в ней архаизм (406, 288, 344, 363). Надежды на социалистические возможности общины стали брать верх с осени 1846 г. В ноябре 1846 г. Огарев уже писал Н.А. Герцен: "У Александра есть вера, по которой он симпатизирует с Аксаковым; у меня ее нет, да и довольно прокатиться из Москвы в деревню, чтоб дорога вытрясла остатки ее" (458, 383). Поэтому в марте 1847 г. он и писал Герцену уже за границу: "Ты не знаешь деревни". В декабре 1847 г. в пятом письме из Франции и Италии, написанном в Риме, Герцен, видя в деревенской коммуне Европы только удобство для полиции и подчеркивая глубокую противоположность богатых и нищих членов коммуны на Западе, писал: "Да здравствует, господа, русское село - будущность его велика" (409, 74). Следует отметить противоречивость концепции Герцена с самого ее зарождения. Поскольку она исходит из жизни народа, здесь мы встречаемся с материалистической тенденцией, а поскольку для Герцена главное в жизни крестьянства - общинные нравы, это исторический идеализм. Большая "трезвость" в оценке общины не только Огарева, лучше знавшего село, но и Белинского, пожалуй, связаны с несколько более заметными материалистическими тенденциями их социологии.
Критик не склонен был усматривать в общине что-либо, кроме остатка времен неразвитости, свойственного и другим отсталым народам - жителям Индии, Океании (390, 198-199; 391, 266-267). Огарев писал в неопубликованном проекте народной политехнической школы, не позднее лета 1847 г.: "Наша община есть равенство рабства". Поэтому он считал необходимым при помощи воспитания детей из народа содействовать сокрушению этого оплота косности (458, 9-10).
Споры Герцена, Огарева и Белинского о сельской общине еще до 1848 г. свидетельствуют не только о том, как важен был для становления "русского социализма" этот феномен крестьянской культуры, но и о том, какое значение все трое придавали опыту народной жизни, разрабатывая свои общественные идеалы.
Обобщая характеристику социальной программы первых революционных социалистов, нетрудно заметить, что гносеологически она порождена теоретическим мышлением, исторически выросшим из того рационализма, который обосновывал социальные программы народного вольнодумства и социальную программу не только раннего, но и зрелого Шевченко.
В оценке действительности характеристика Герценом, Огаревым Белинским хозяйственного, политического и культурного состояния народных масс, паразитической власти помещиков и чиновников, роли церкви была подобна тому, что думали об этом народные вольнодумцы.
Не менее показательно совпадение у революционных социалистов и народных вольнодумцев представлений о способах преобразования страны: просвещение с пробуждением чувства человеческого достоинства и перспектива народного восстания.
Совпадали в своей буржуазно-демократической сущности и общественные идеалы программы-минимум Огарева и Белинского с общественными идеалами народных вольнодумцев. Что касается конечных социалистических идеалов, то они не только Шевченко, но и Герцену, Огареву, Белинскому представлялись естественным развитием идеалов буржуазно-демократических.
Можно подумать, что социальная программа Герцена, Огарева, Белинского выросла из социальной программы народных вольнодумцев в результате осмысления ее в свете опыта всемирной истории и достижений современной социологии. Но социальная программа революционных социалистов генетически вовсе не восходит к программе народных вольнодумцев, просто и те, и другие сосредотачивали внимание главным образом на судьбах народных масс и оценивали жизнь с очень близких, родственных точек зрения. А вот точка зрения революционных социалистов, как было показано, определилась под сильным воздействием народной культуры.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Стержнем диссертационного исследования является сопоставление правды (справедливости) массового сознания крестьянства со справедливостью в понимании Герцена, Огарева, Белинского, уяснение исторических и логических связей между этими справедливостями.
Осознавая не только свою зависимость от божественной природы, но и включенность в ее процессы, крестьянин в ней искал объяснения и человеческих взаимоотношений. Не только истинность, но и справедливость он считал естественностью, соответствием природе. Естественностью представлялась и "родовая", и "трудовая" правда.
Такой стихийно-материалистический монизм в подходе и к природе, и к человеческим взаимоотношениям в своих основах сочетался с рационализмом, порождавшимся, главным образом трудовыми процессами. Этот рационализм обосновывал большинство хозяйственных и множество социально-экономических и бытовых традиций. Здравый смысл индивидуального разума крестьянина сопутствовал всей его деятельности, переплетаясь с мифологически-религиозными предрассудками.
Порожденной образом жизни мира правде был присущ примитивный гуманизм глубокого уважения к человеку труда, его честности, доброте, совестливости. Этот примитивный гуманизм эгалитаристского добрососедства и мирского коллективизма составлял атическую сущность той "примитивной крестьянской демократии", о которой писал В.И. Ленин (60, 357; 72, 20-23). Дуализм сельской общины порождал и примитивный коллективизм, и индивидуализм. Последний, по мере развития товарно-денежных и капиталистических отношений, усиливался. Однако среди разоренного крестьянства традиции общинного коллективизма могли быть почвой утопически-социалистических иллюзий. Как это подмечено в статьях В.И. Ленина о Толстом, классовая борьба крестьянства за правду, подымаясь до "социализма отрицания" феодальных порядков, в эпоху сочетания их с капиталистическим гнетом, могла содержать и антикапиталистические тенденции. Такой крестьянский социализм "отрицания" всякой эксплуатации был родственен утопическому социализму. Больше того, уже в канун пролетарской революции он соответствовал курсу коммунистической партии. Готовясь к революции, В.И. Ленин советовал большевикам, работавшим в деревне, опираться на крестьян, "которые ищут правды и не убоятся первой полицейской собаки" (52, 332).
По мере развития общества и классовых противоречий возрастали авторитет индивидуального разума и примитивный гуманизм крестьянина, его самоуважение. Это достаточно наглядно отразилось в программе Крестьянской войны 1773-1775 гг. В основе манифестов Пугачева, призывов повстанческих властей нетрудно разглядеть рационалистическую систематизацию представлений крестьянской правды. С более высоким уровнем ее систематизации с помощью религиозного обоснования встречаемся мы в социальных программах радикального раскола и реформационного сектантства. Освобождаясь от религиозной аргументации еще более высокого уровня рационалистической систематизации крестьянской правды, народная общественная мысль достигла в социальных программах народного вольнодумства. Эти социальные программы и в их мировоззренческом обосновании (у Подшивалова, например), и в оценке действительности, и в представлениях о способах преобразования страны, и в понимании общественных идеалов - своеобразные черновики революционно-демократических программ Герцена, Огарева, Белинского. Глубокая родственность содержания правды народного вольнодумства со справедливостью революционно-демократических социалистических программ - свидетельство соответствия последних тем потребностям народной жизни, которые "рогатиной торчали" ("Правда рогатиной торчит") в крестьянской правде и которые были систематизированы народными вольнодумцами.
Для изучения исторических и логических связей крестьянской правды с правдой революционных утопических социалистов весьма показательна эволюция общественных взглядов великого украинского народного поэта Т.Г. Шевченко. Рассматривая феномен Шевченко, необходимо учитывать абсолютную самобытность его духовного развития. Он был неспособен поддаваться чуждым ему влияниям. Воздействия, шедшие от деятелей русского и польского освободительного движения, он воспринимал с открытой душой, так как это были родственные ему борцы. На протяжении всего творческого пути поэта правда была для него и критерием оценки жизни, и главным лозунгом борьбы. В начале жизненного пути это была правда украинского патриархального крестьянства. На первом этапе творчества (1838-1844 гг.) под влиянием накопленного жизненного опыта и общения с передовой столичной молодежью и некоторыми прогрессивными деятелями культуры крестьянская правда преобразуется у поэта в правду народного вольнодумства (близкую к правде Подшивалова и Олейничука). А на последнем, высшем этапе творчества, под воздействием событий революционной ситуации и выдающихся деятелей русского и польского революционного движения правда поэта выросла в революционно-демократическую программу с явными симпатиями к социализму.
Сопоставление правды массового сознания крестьянства с правдой Крестьянской войны 1773-1775 гг., правдой радикального раскола и реформационного сектантства, правдой народного вольнодумства, правдой Шевченко достаточно наглядно выявляет конкретность развития порожденных образом жизни сельской общины, стихийно-материалистического рационализма, примитивного гуманизма и демократизма у мыслящих выходцев из народа, так или иначе втянутых в прогрессивные процессы развития общества и водоворот классовой борьбы. Социальные программы народных вольнодумцев, вероятно, высшие взлеты спонтанной общественной мысли той эпохи. Пример Шевченко показывает возможность органического развития народной общественной мысли к революционно-демократической программе с социалистическими тенденциями. Но под воздействием революционного социалистического движения.
Таким образом, "нити" преемственности стихийно-материалистического рационализма, примитивного гуманизма и демократизма от "тела" народа достаточно заметно протягивались до умов народных вольнодумцев. Но к умам Герцена, Огарева, Белинского эти "нити" ни от радикального раскола и реформационного сектантства, ни от народного вольнодумства не шли. Идеи социалистов были родственны крестьянской правде по содержанию, а не происхождению. Развивая философский материализм, диалектический метод, гуманистическую общественную мысль, зачинатели нашего революционного социализма опирались на высшие достижения современной науки, литературы и искусства1. Но направленность и результаты переработки нашими мыслителями этих высших достижений науки, литературы и искусства определялась именно "нитями", шедшими к ним непосредственно от "тела народа". Здравый смысл крестьянства, трудовые традиции, примитивный гуманизм и демократизм, патриотизм, мужество и стойкость в труднейших испытаниях истории порождали у Герцена, Огарева и Белинского глубочайшие симпатии к своему народу. Это обусловило их точку зрения на жизнь, ту работу мысли и совести, в результате которой борьба за освобождение народных масс стала доминирующим интересом их жизни. Можно сказать, что упомянутые "нити" от "тела народа" шли через сердца Герцена, Огарева, Белинского. Без учета закономерностей развития личностей революционеров не могут быть поняты закономерности революционного движения.
Жизнь, классовая борьба и сознание крестьянства оказывали и прямое воздействие на особенности возникновения и развития социальной программы Герцена, Огарева и Белинского. Эти "нити" прослеживаются достаточно ясно.
Бедственное хозяйственное, правовое, бытовое положение народных масс, их темнота и забитость и, вместе с тем, их стремление к человеческой жизни определяющим образом сказались на самом фундаменте социальной программы социалистов - на их оценке действительности.
Состояние классовой борьбы крестьянства на фоне классовой борьбы и революционного движения Запада решающим образом влияло на практически наиболее важный компонент социальной программы социалистов - их ответы на вопрос "Что делать?" Либеральные колебания Герцена в 40-х годах В.И. Ленин объяснял тем, что "он не мог видеть революционного народа в самой России". "Когда он увидел его в 60-х - он безбоязненно встал на сторону революционной демократии" (77, 261).
Социалистические общественные идеалы в программах наших мыслителей формировались под сильным воздействием развития капитализма на Западе и его социалистической мысли. С 1846 г. такие идеалы у Герцена подкрепляются и опытом русской общины (Огарев пришел к этому позднее). Однако программа-минимум, предполагавшая необходимость капиталистических преобразований России, зародилась у Белинского и Огарева под влиянием трезвого учета экономики и политической жизни России, состояния сельского хозяйства и крестьянских масс.
Важная особенность утопического социализма России той эпохи - революционно-демократическое его содержание - закономерный результат решающего воздействия крестьянской культуры на первых творцов идеологии революционного утопического социализма. Подобного воздействия культуры крестьянства, предпролетариата или пролетариата не испытывали ни Сен-Симон, ни Фурье, ни их ближайшие ученики.
Глубокие, сущностные связи крестьянской, народной культуры с зарождением утопического социализма в России, сильное влияние ее на Герцена, Огарева, Белинского обнаруживают важные закономерности "начала поисков правильной революционной теории".