Мирра : другие произведения.

Сверхмир

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Вот живем мы себе живем, рождаемся, болеем, нам ставят прививки, мы влюбляемся, женимся, рожаем детей, воспитываем их, делаем им прививки, умираем. И не знаем, что рядом с нами существует мир, наш мир, наш дом, он ждет нас, надо только его найти. Только руку протяни, и он упадёт к твоим ногам "Где ты так долго блуждала?"

Сверхмир.

   Вот живем мы себе живем, рождаемся, болеем, нам ставят прививки, мы влюбляемся, женимся, рожаем детей, воспитываем их, делаем им прививки, умираем. И не знаем, что рядом с нами существует мир, наш мир, наш дом, он ждет нас, надо только его найти. Только руку протяни, и он упадёт к твоим ногам "Где ты так долго блуждала?"
  
   От автора: я, честно говоря, бездарность в худшем проявлении бездарности. То есть, я мало того, что бездарность, так я ещё и не могу молчать. Эта книга, я пишу ее в большей мере для себя, ибо как говорил Ницше: Вовсе не легко отыскать книгу, которая научит тебя столь же многому, как книга, которую ты напишешь сам. Вот и я, преклоняясь перед мудростью великого немца, решила накатать некую нетленку. Всё нижеизложенное выдумка, не имеет прототипов, ни на что не претендует. Это просто такие специальные слова из моей головы. Как и любая вещь в этом мире эти слова есть зеркало. Кто в него посмотрится тот то и увидит. Кто-то увидит кучу не очень-то и смешных, где-то уже слышанных приколов, кто-то подростковые экзистенциальные переживания, кто-то философию, кто-то эзотерику, кто-то бредятину какую-то. Всё это конечно так, верьте своим глазам, ибо они, конечно, лгут. Если вы после такого вступительного слова не передумали читать, то удачного вам время препровождения, и если будете в настроении черканите какую-нибудь обратную связь, уж больно любопытно посмотреть на это всё чьими-нибудь глазами кроме своих.
  
   Глава 1
   Седьмой - починяют душ.
   Шестой - изменяет муж.
   Пятый - матерный хор.
   Четвертый - шурует вор.
   Третий - грохочет рок.
   Второй - подгорел пирог.
   Первый - рыдает альт.
   Всё. Долетел. Асфальт.
   Евгений Лукин
  
   Я выглянула в окно. Огромный грузовик коптил воздух прямо под окном - в наш дом заселялись новые соседи. Дюжие грузчики затаскивали в подъезд дорогущий и видимо тяжеленный белый рояль, и как не странно без всяких трёхэтажных лирических отступлений. Почему считается, что грузчики виртуозы ругани? Наверное, это стереотип. Я заворожено смотрела на игру света на лаковых боках, вот интересно кто наши новые соседи? Но тут с кухни донеслось громогласное:
   -Васька! - как вы думаете, к кому так ласково обратились? К какому-нибудь нерадивому коту? К шкодливому мальчишке? А вот и нет. Это меня так дома зовут. Нет, вы не поняли, родители не ждали мальчика и разочаровавшись в моей половой принадлежности из мести нарекли Василием, на самом деле мама и папа у меня филологи с капитальным славянофильским заско... э-э-э увлечением. В момент рождения меня у них было обострение и с тех пор по паспорту я - Василиса. Ха. Вы думаете, меня так хоть кто-нибудь называл? Правильно думаете. Я поплелась на кухню.
   -Доча, давай сама завтрак себе готовь, я опаздываю в университет - мама работает у меня в педагогическом университете - и не куксись, завтракать надо. Со школы придешь, пожарь картошку...- ну короче что там дальше в мамином монологе вслушиваться нет смысла, мы живем в одной квартире всю мою жизнь и, пусть это всего лишь 16 лет, но некоторые инструкции весьма консервативны. Эх, в школу неохота...
  
   ***
   Татьяна Леонидовна, царапая акриловыми ногтями доску, писала важные (по её мнению) даты из истории нашего славного Отечества. Я шлифовала лбом и без того гладкую парту, пытаясь выспаться (я же опять всю ночь читала, и, конечно, не историю), а моя подружка втихомолку листала очередной каталог косметики, благоразумно прикрыв его учебником...
   -Нет, ну ты глянь, - нахалка пихнула меня в бок, эмоционально шепча в моё правое ухо, - антицеллюлитный крем, а стоит, как косяк конопли, её богу, ну не смешите мои валенки, кто это будет покупать? А?
   Я разлепила один глаз и с подозрением уставилась на Аньку.
   -С чего это ты взяла, что конопля стоит так дорого? У меня на огороде её под забором целые джунгли и никто даже не покушается.
   -Дык не сезон - с умным видом кивнула та на окно, за которым беспечно кружились снежинки. Середина февраля. Я опять уткнулась в парту гипотетическим третьим глазом и прикрыла оба негипотетических. Как мне надоела школа. Даже стишок сочинила на геометрии:
   "Сижу за решеткой я в школе родной
   Вскормлен государством орел молодой
   Веселый товарищ, махая рукой
   Окончив занятия, мчится домой
   А мне прямо в ухо звонок прозвенел
   В столовую мчаться тем самым велел
   Травиться там булкой, котлетой давиться,
   И чаем без заварки до одури напиться,
   но кончится учеба, наступит выпускной,
   И вспомним годы школьные с щемящею тоской!"
   Анька, прочитав мой опус, сочувственно погладила меня по голове, приговаривая что-то вроде " Бедная девочка, тяжелое детство, деревянные игрушки, прибитые к полу..." Ей простительно, она вообще ничего в поэзии не смыслит. Хотя и для Аньки тоже школа всегда была местом непонятного назначения, как кто-то сказал "Школа-это то место, где тебе дают ответы на вопросы, которых ты не задавал". Вот-вот. Оно самое. Но хуже всего на мою молодую неокрепшую психику действовали все эти рамки, в которые нас беспощадно загоняли. Особенно эта дурацкая школьная форма, без которой не пускали на занятия. Дресс код, чтоб их всех. Вроде эпоха советских союзов окончилась и мы якобы идеологически независимы, но видимо со старыми привычками расставаться тяжело. Самым экстремальным методом выражала свой протест моя подруга. Ходила то Анька как все в школьной форме, но вот волосы покрасила в зеленый цвет и сделала ещё пару дырок в лице (а может правильно говорить на лице? надо спросить у мамы), конкретно в брови и губе, а в носу и языке пирсы были и до этого. Короче она у меня та ещё неформалка. Хотя, конечно, Анькиных родителей периодически вызывают на всяческие педсоветы, те только посмеиваются, что с них взять, если я ничего не путаю, они в прошлом были хиппи. Придут, покивают на все претензии и разводят руками, мол, насильно заставлять девочку носить форму и давать рекомендации по внешнему виду непедагогично и может вызвать вообще непредсказуемую реакцию и вообще переходный возраст плавали-знаем. Хотела бы я посмотреть на лица учителей, когда им указывают на то, что педагогично, а что нет. Поэтому, получив такую родительскую поддержку, Анька творила, что хотела. Не то, что я. Для Аньки понятие ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ или не существовало, или было синонимично понятию МОЁ МНЕНИЕ. Типа не важно, что люди думают обо мне, важно, что я думаю о них. А вот я до сих пор боялась волосы укоротить на 10 см, опасаясь реакции родителей, так и ношу нудную русую косищу в кулак толщиной. Это в 16 то лет. Кошмар.
   Наконец то перемена! Это я, конечно, зря обрадовалась, ибо некий потенциально преступный элемент разбрызгал газовый баллончик в рекреации, поэтому сначала все ходили и кашляли, а потом с легкой руки учителя ОБЖ репетировали эвакуацию. Поэтому через пол часа на уроке русского все сидели с кислыми физиономиями. Все кроме одного человека.
   На русском кислые мины это обычное дело, необычное дело наличие улыбки Сашки Романовой, зашкаливающей по количеству зубов на единицу площади оскала. Подруга тоже заметила сей факт.
   - Ой, ты посмотри на Шурочку, на красавицу нашу, аж светится вся, как будто водички с ураном напилась - голос подруги так и дышал ехидством - А знаешь почему?
   Вот зараза, нехорошо же сплетничать вот так за спиной, но ведь любопытно, почему такой аномально счастливый вид у одноклассницы. Анька с затаенной ухмылочкой наблюдала за тем как во мне любопытство борется с воспитанием. Вот зараза.
   - Меденко. Не томи уже, чегой там случилось то?
   - Не фамильярничай, не в ЗАГсе, а случился у нас кавалер. - подруга умильно закатила глазки,- С машиной. Нет машина конечно иномарка, хотя и подержанная, но вот сам представитель рода человеческого страшный, как ядерная война, ну может не ядерная, но как крутая американская бомбёжка. Сама видела, вот чему она так радуется, скажи на милость?
   -Да ну тебя, для мужчины, между прочим, быть чуть красивее орангутанга - уже шаг к эволюции. А с такими вторичными половыми признаками как машина, ему цены нет. Молодец Шурка! Горжусь прямо!
   Тут наш фантастически интересный диалог прервали.
   -Дети, сегодня мы классом идем на осмотр в поликлинику. - Учительница поправила синтетическую кофточку - Будем сдавать кровь, посещать педиатра, окулиста, и т. д. по списку. Мои уроки по этому поводу сняли, но домашнее задание я вам всё-таки задам.
   Бе-е-е поликлиника, лучше уж уроки. Хотя...
  
  
  
   Глава 2
  
   Ходить с классом вместе куда-либо весело, даже, если это "куда-либо "называется поликлиника. Кидаясь снежками и хохоча, мы дошли до огромного семиэтажного здания. Это архитектурное извращение, по недоразумению превращенное в поликлинику походило не то на хаотично собранный дошкольником конструктор Лего, не то на хитроумный лабиринт. Только подбираясь к парадному входу, я насчитала 3 перехода между маленькими пристроенными корпусами в 2-3 этажа. В прошлый раз я где-то там заблудилась и минут 20 бегала, искала своих.
   -Так, дети, сейчас группа, которая учит английский пойдет к офтальмологу, немецкий к педиатру, французский на анализы, чтобы не было очереди. Вести себя прилично вы представляете наш лицей - ой-ой, понахватались модных тенденций "лице-е-ей", можно подумать, школа как школа, только строгого режима - Врачей слушайте внимательно...
   Ура, мне повезло, и я пошла сдавать кровь в последней группе. Я вообще в жизни боюсь две вещи: крови и конца света. Своей крови, к чужой я равнодушна. "Не вампир" говорит Анька, которая пошла первой, обеспечив своей стойкостью, отсутствие последующих обмороков (уж не знаю, чем это обуславливается, но если кто-то из первых, сдающих кровь падает в обморок, то пара подражателей наверняка повторят).
   - Я сама справлюсь, иди давай - Я вознамерилась зайти в проклятущий кабинет самой последней.
   - Угу. А кто тебя понесет бессознательную? Дохтур? Медбрат? Медсестра? Гардеробщица? Романова? Кому ты нужна кроме меня, смерть ты моя с косой. - И для пущей убедительности подёргала меня за волосы, заплетенные в тугую косу.
   - Меденко, не нервируй меня. Иди с миром, я присоединюсь попозже, ну чё ты такая...
   В общем, выгнала я её. Решили пройти через испытание сама. Так, зайти в кабинет. Зашла. Ой, спиртом то как пахнет! Сесть на стул. Села. Назвала фамилию. Нет, лучше отвернуться. Чего я там не видела. Почему-то вспомнилось, как я с мамой ходила сдавать кровь, будучи совсем маленькой и, как они вдвоем с медсестрой утверждали, что это не кровь течет по трубочке, а маленькие вагончики паровозика.... Так то из пальца, а это из вены, блиииин, долго ещё... Уф. Ватка. Всё!
   Я даже улыбнулась, выходя из кабинета. Но тут мне неожиданно поплохело. Перед глазами поплыли разноцветные круги, преимущественно красные и ощутимо закачало, а к горлу подкатила тошнота. Как на зло, в коридоре никого не оказалось из людей, не говоря уж о мягком диванчике на котором можно бы было с комфортом поваляться в обмороке. Я старалась глубже дышать, но от этого закачало ещё сильнее. Где-то на краешке сознания мелькнула мысль, что хорошо бы вернуться в кабинет и попросить нашатыря, но чувствовалось, что не дойду. Но тут рука сама нащупала какую-то дверь и я уже не думая, открыла её, всё-таки хотелось упасть кому-нибудь на руки, а не на бетонный пол и параллельно удивилась, что не замечала таких странных золочёных ручек на дверях поликлиники. Что было дальше, не помню.
   Не знаю, сколько я пролежала, но, очнувшись, первым делом порадовалась, что ничего не болит. Значит, упала удачно. Ой! Щека явственно ощущает упругий ворс ковра. Ух, ты! Где это я?
   Комната была оклеена зелеными обоями, я полёживала на зелёном же мягком ворсистом ковре возле дивана. Ага, совсем чуть-чуть не дошла. Рядом с диваном стеклянный столик с графином воды и бокалом. Может это комната психоэмоциональной разгрузки работников? Я налила воды и жадно выпила. Странная комната. Я поднялась и вышла в коридор. Блин, сколько я интересно проотдыхала и начали меня уже искать или не заметили моё отсутствие? Я бодро шагала по ступенькам и одновременно искала номерок от шубы.
   - Да куда он запропастился зараза такая? - Ой, он же мог выпасть в зелёной комнате. Говорят, что возвращаться плохая примета, но что поделать, ещё более плохая примета ходить по улице зимой без шубы. Такая примета грозит как минимум ангиной, а если не повезёт, то и менингитом. Я поднялась на этаж выше и тупо уставилась на стену где по моим расчетам должна была бы находиться дверь с золотой ручкой. Нет, она точно здесь была, может, когда я в неё ввалилась, я и не запомнила, но, когда вываливалась, я специально посмотрела - между 20 и 21 кабинетом, что за чертовщина? И где мне теперь номерок искать?!!
   Ладно, пойду в гардероб, там, поди, разберутся. Заплачу штраф в конце концов.
   Анька уже ждала внизу со своей и моей шубой, а-а-а понятно почему я не нашла злополучный номерок. Судя по тому, что меня сразу не убили и не сделали замечание с заносом в табло, я отсутствовала сравнительно недолго. Пока мы одевались, между прочим, самые последние, я рассказала подруге о своих приключениях.
   - Не переживай, дорогая, это всего лишь глюки.
   -Я, конечно, не специалист, но такие глюки ни одна трава не вызовет.
   -Трава - нет, кактусы - ДА.
   -У-у-у... Началось. И вправду говорят: не так страшен Кастанеда, как те, кто его прочитал. Даешь пейот и всё такое... И как ты это себе представляешь, милая моя, я обкусала шальной кактус с подоконника и...
   -Да ладно тебе, не переживай, хуже бы было, если тебе приглючились какие-нибудь монстры, покемоны какие-нибудь, такие страшные, я у братика видела - это ужас, гарантированный инфаркт миокарда и инсульт миосульта... а комнатка приснилась ничего страшного.
   Я не стала переубеждать подругу, но была уверенна на все 100000%, что это была реальная комната, я же до сих пор помню вкус воды из графина и вообще всё было слишком настоящее, может быть ещё более настоящее, чем настоящее.
   Когда мы отошли на приличное расстояние от поликлиники, я, повернулась, и, глядя на здание, подумала " Какие же тайны ты скрываешь?" И в порыве ветра прошелестело в ответ: " Какие тайны ТЫ скрываешь?" А может, это просто разыгралось воображение? Анька ничего не заметила. Или заметила, но не сказала?
  
  
   С описанных во второй главе событий прошел почти год.
  
   Глава N3
  
   Без дыханья любви даже факел не станет гореть.
   Даже волки стенают почуя любовную сеть;
   Горы грозные дрогнут, расплавятся камни и медь
   От любовного зноя, - пыланья такого не стерпят.

Махтумкули

  
   Это наше священное право --
остро, вечно нуждаться в любви,
чтобы ангел светился и плавал
над тобой, как над всеми людьми.
   Юнна Мориц

Смысл жизни младше жизни
лет на тридцать -- тридцать пять.
Полагается полжизни
ничего не понимать.
А потом понять так много
за каких-нибудь полдня,
что понадобится Богу
вечность -- выслушать меня.

Вера Павлова

  
  
   Я шла по аллее и думала.
   Вот чего я от жизни хочу?
   А она от меня чего хочет?
   А если она от меня чего-то хочет, почему не говорит об этом?
   А в чем смысл жизни?
   А есть у неё смысл или нет вообще?
   А куда я иду?
   Да домой я иду, чего заморачиваться? Вот стану старенькой, будет время подумать над этими вопросами, покачиваясь в кресле качалке, хотя смысл над ними думать, когда жизнь уже прошла? Да-а-а-а-а. Ситуация.
   А на аллее хорошо, солнышко во всю припекает, мелкие пернатые что-то кричат на своем птичьем языке, весна вся такая... такая... ну, короче ТАКАЯ. Такая какой положено быть весне. Хотя, кем положено? Куда положено? Ну всё, Остапа понесло. Я вообще так часто ухожу в себя и там теряюсь, что забываю замечать момент "Здесь и Сейчас". А это грустно, ведь моменты не перемотаешь обратно и не прочувствуешь ещё разок. Ведь, если задуматься, всё прошлое уже было, будущее только будет (это если повезет). Всё чем мы действительно обладаем - это настоящее. Наверное поэтому его обычно и не ценят, как и всё что имеют. Ага не ценят, а потом как в той пословице оплакивают, но оплакивают уже нечто другое, настоящее, ставшее прошлым. Всё! Хватит думать!
   Я вздохнула полной грудью и улыбнулась. Хорошо.
   Но на одной из пустующих скамеек (ещё бы они не пустовали 6 утра как никак) я увидела одиноко лежащую книгу. "Забыл что ли кто?" раздраженно подумала я. В отличие от некоторых, я к книгам относилась с уважением всегда: страниц не выдирала и не загибала, ничего не подчеркивала, поэтому небрежное отношение к книгам мне казалось кощунством. Я взяла книгу в руки - мягкий переплет, серая обложка, толстенькая такая, страниц на триста взвесила я. Открыла последнюю страницу - 356 страниц, почти угадала.
   Та-а-ак, кто автор? О! Достоевский! Рассказы!
   -Твой хозяин - доверительно обратилась я к обложке, - либо простофиля, либо дурачина, либо оба диагноза сразу - добром расшвыриваться.
   Почему-то мне хотелось утешить брошенную книгу. И я решила её приютить. Положила в сумку - дома почитаю. Вообще чего я утром делаю в воскресение на аллее среди пустых лавочек? Просто дома тоскливо и нет никого и что там делать, а у меня бессонница по утрам. Погуляв ещё часик и порядком устав от самой себя и своих мыслей, по большому счёту не самых радостных, я решила поискать общения. Например, с Анькой. То, что времени было 6 утра, меня мало смущало. К тому же родители подруги вместе с моими укатили отдыхать. Эх, хорошо им, а я вот тут экзамены сдавай и мучайся.
   Я стояла и уже третий раз нажимала кнопку звонка. Давай, соня, "Вставай, красавица, проснись, открой сомкнуты негой взоры". Ага! Дверь открылась и заспанная физиономия высунулась в щелку
   - Я пришла к тебе с приветом! - бодро начала я оправдываться.
   -Я вижу.
   -С пулеметом, пистолетом...
   -О! Совсем замечательно, только террористки мне с утра пораньше не хватало, а мне такой сон снился - Анька мечтательно закатила глаза и облокатилась на косяк двери - мне снился прЫнц на белом осле, такой красивый, мужественный...
   - Осел, да ещё и мужественный, да-а-а... Чтобы подумал на это Фрейд я не скажу, я девушка приличная. Ну, ладно - я примирительно чмокнула подругу в щёку - не серчай, лучше чаем напои - я натянула видавшие виды домашние тапки.
   Так и проболтали мы пол дня. Я пожаловалась, что не знаю, куда поступать. Подумав, мы решили, что факультет искусств мне вполне подойдет. А Анька, хоть и пошучивала по поводу кулинарного техникума, но вполне серьёзно нацелилась на факультет журналистики. Моя мама даже подтягивала её по русскому языку. Кроме учёбы мы затронули ещё одну тему, которую я бы вообще поднимать не хотела.
   - Все понятно, но ты мне скажи как там Петенька? Домогается всё ещё, вот упрямец?- спросила Анька и прищурилась, давая всем своим видом понять, что живой мне из квартиры не уйти, если я не стану делиться своими маленькими женскими секретиками.
   - Домогается, - вздохнула я.
   Петя Смалюков или как он себя называет Смалюкoff, сын богатых бизнесменов, имеющих сеть продуктовых магазинов в нашем городе. Типичный мажор, который на свой день рождение водит класс в откупленный мамой и папой по такому случаю клуб, а на карманные расходы получает сумму равную зарплате моих предков вместе взятых без вычета премиальных. И вот, ни с того ни с сего, спустя пять лет после официального знакомства (мы учились в одном классе, когда то давно) Пётр решил, что влюбился в меня и жить без меня однозначно не может. Понятное дело я ему не поверила. Скорее всего, его просто бесит моя недоступность на фоне восторженности поклонниц, исписавших весь подъезд "Петя, я тебя люблю", "Петя я твоя навеки", "Смалюкoff, ты киса". А, может, он на меня поспорил, с него станется. Единственная, кому эта ситуация доставляла удовольствие - это Аннушка, которая откровенно стебалась над нами обоими: как я нос воротю, а Смалюкофф соловьем заливается. Тьфу.
   - А фанатки чего? Ещё пургену в компот не подсыпали? - знал бы этот треклятый мажор, скольких злобных взглядов мне подарили его поклонницы (особенно рвут и мечутся семиклассницы почему-то, хотя чего удивляться вполне его уровень), убился бы сам, не дожидаясь, когда я созрею до 105ой статьи УК РФ. Только такие меры способны помочь моей псевдовлюбленной проблеме, я ведь честно пыталась с ним поговорить, но всё как об стенку пинг-понг. Видимо у Пети своеобразный слух: он слышал только себя. А вообще мы решили его не убивать, терпеть осталось недолго. Скоро экзамены и выпускной. А там порох и терпение закончатся или время спора выйдет, как знать.
   - Вась, почему у тебя нет парня, я не на Питера намекаю, тут-то мне всё ясно, а вообще, любопытничаю - ни с того ни с сего спросила подруга.
   - Ну, - замялась я,- как тебе объяснить. Само по себе наличие или отсутствие парня, это никакая не проблема. Прикинула, какой тебе нужен, приблизительные черты характера и статус, рассчитала свою весовую категорию на брачном рынке, и, если диссонанс не сильно большой, прикидываешь, в каком болоте твоя золотая рыбка может водиться и идёшь ловить. Чего-нибудь да поймаешь. Потом бодро убеждаешь себя и окружающих, что это именно то, что тебе нужно. Вот и всё.
   - Вот видишь, как всё просто. Слушай, тебе надо книжку написать типа "желающим стать забракованными" для чайников или как-нибудь там...
   - Да, только я вот не хочу выходить на тропу охоты. Я хочу, чтобы всё произошло естественно.
   - Ага-ага. Типа на халяву. Я буду на печи лежать, а потом как сцапаю королевну и пол царства в нагрузку. Сюжет всех русских сказок.
   - Вот и я о чем. Ни в одной русской сказке, ни одна уважающая себя принцесса не объезжала серого волка и не спасала от нестандартно ориентированного Кащея (кстати, интересный бы получился слеш) или стандартно ориентированной Бабки Ёжки. Так вот и я не хочу. Я не хочу по расчету и залёту. Я хочу по любви.
   -Ой, ну ты в ересь то не впадай. Скажешь тоже "по расчёту и залёту". Я же не про замужество, а про парня. Ужасно такое слышать в век феминизма. Но ты меня заинтриговала, по любви это как?
   - Чтобы по ночам писать стихи. Чтобы любить его со всеми его недостатками. Чтобы стремиться стать лучше хотя бы для него (делать что-то для себя недостаточная мотивация, как говориться). Чтобы страстно хотелось приумножить его в этом мире и родить ему ребенка, или двух или дюжину (сколько там надо на полноценную футбольную команду?). Чтобы быть счастливой от одного чувства, причем не важно даже взаимное оно или нет. А ночью, пока он спит, сидеть у него в ногах и, кусая губы, чтобы не расплакаться от счастья, благодарить мирозданье за то, что он есть. Просто есть на этом свете. Это когда одно только чувство побуждает тебя творить и у тебя столько энергии, что можно горы свернуть. Любовь, понимаешь?
   - Понимаю. Святое чувство. Но ведь он... нет, ОН может тебя и не найти. Никогда. Может он в Африке живет, мало ли миссионер мормон какой-нибудь.
   - Ну, и буду, значит одна. На меньшее я не согласна.... По крайней мере, сейчас. Потом, конечно жизнь пообломает, собьет спесь, но сегодня я выбираю так.
   - Боже. Вась, ты последний романтик на этой планете. Тебя надо внести в красную книгу. - Анька сочувственно улыбнулась.
   - А то. Особо ценный экземпляр. При пожаре выносить в первую очередь.
   - Не знаю, подруга. Пока такой любви дождешься не грех пару раз замуж сходить прорепетировать так сказать. Всё это хорошо в теории, но в практике получается, что тренеруется - то и развивается, то есть чем ты больше любишь, тем качественней, чем больше любви отдаешь, тем больше получаешь. По закону отражения, что транслируешь, то и отражается.- я усмехнулась. Монолог вполне в Анькином духе. Буквально на днях она отправила в отставку очередного поклонника, причем который он по счёту не знаю не только я, но и сама Анька. Влюблялась подруга быстро, но ещё быстрее разочаровывалась и начинала скучать. Самые длительне отношения продлились три месяца. Мы с ней обе, в каком то смысле оказались максималистки.
   -Как сказала бы моя мама, у нас с тобой очень разные концепции любви.
  
   Я вышла на балкон глотнуть одиночества и свежего воздуха, немного жалея о том, чего наговорила. Даже Анька, по-моему, опешила от моей откровенности. Недаром с несвойственной ей малословностью осталась в комнате, а не поплелась за мной.
   "На самом деле всё просто, на долю каждого человека приходится равное количество любви, удачи, здоровья. И каждый волен распоряжаться доставшимся добром как хочет. Одним везет в любви, другим в карты - одно за счет другого, миленький такой закон компенсации. Одни, например, болеют в детстве, а потом всю жизнь здоровы, другие наоборот сначала здоровы, а потом в старости мечтают об эвтаназии. А есть вообще люди от рождения и до смерти с отменным здоровьем, то есть люди научились беречь и приумножать то, что дано. Получается одни люди разбрасываются любовью на право и на лево, вверх и вниз, а в итоге, когда встречают Того Самого, любви уже не остается. Стоит ли размениваться? Или Анька всё-таки права что тренируется то и развивается и надо как-то душой работать больше? А ещё есть однолюбы, которые весь свой резерв дарят одному человеку. Но с другой стороны, если на твою любовь, бережно подаренную нет ответа? Значит не любовь? Хорошо ли это - любить немногих, но сильно?" Задалась я вопросом, подсознательно зная свой ответ. Или правильно сказать, зная свой выбор?
   А под балконом суетились люди, фыркали разбуженные автомобили, хозяева перед уходом на работу выгуливали своих питомцев, город просыпался. И с Анькиного пятого этажа это было прекрасно видно.
  
   - Чего грустишь, крокодила зелёная? - я растрепала волосы подруге.
   -Да вот, не знаю, как бы покультурнее да поинтеллигентнее намекнуть гостям, не мешают ли им хозяева?
   - Ааа, знаю твою подлую натуру, щас я уйду, ты спать завалишься...
   - Ну, завалюсь, - не стала спорить Анька. - Я и при тебе щас завалюсь. Я не перенесу долгой разлуки с моим принцем, - она сладко потянулась.
   - Ну, ладно уж, пойду. Передавай привет мужественному ослу.
  
   Выйдя от подруги, я замешкалась, домой идти не хотелось, Может к бабушке сбегать? Посоветоваться насчет выбора факультета? А, ладно, потом забегу. Бабушка у меня та ещё неформалка, конечно до Аньки ей далеко, но в свои 60 лет она мало того, что продолжала работать в школе (конечно же, учителем русского, филология - это семейное), так ещё и пела в каком-то кружке при местном центре соцзащиты, кроме того, управляла всеми делами своего подъезда и недавно просила меня, чтобы я ей подыскала кружок для занятия йогой. Ясно, что эта авантюристка пенсионного возраста одобрит любой мой выбор, будь то культурология или винобродильный факультет с уклоном в самогоноварение.
   Ой, у меня же книжка есть! Так-так, господин Достоевский, хоть вас по программе и проходят в школе, я стыдоба, да ещё с такими родителями, вас беспечно проигнорировала. Пора заполнять пробелы в образовании.
   Я пришла домой, заварила чаю с клубничным ароматом и уютно устроилась в кресле.
   - Ну-с, приступимся, - и я открыла первую страницу, - хмм, что такое буккроссинг?
  
   ГлаваN2 Катарсис
  
   Прозаическое отступление автора N1
   Катарсис- по Аристотелю - очищение души посредством сопереживания героям трагедии. греч. Katharsis - очищение, так говорит Заратустра Яндекс словари
   Опять от автора: в этой главе будет большой кусок текста, я имею ввиду рассказ Достоевского, какая-нибудь Интернет-дебилка посмотрев на него сказала бы "слишком много букаф" и пролистала бы так и не прочитав, но ты, мой читатель, не такой, я уверена, и прочитав этот рассказ получишь эстетические переживания к которым готов, ибо вполне возможно, что это самое достойное из всего этого никчемного буквосплетения.
  
  
  
  
   Я долго удивлялась, обнаружив на первой странице книги вклейку со следующим текстом:
   "Дорогой человек! Вы нашли необычную книгу. Она является частью всемирной библиотеки Bookcrossing. Люди по всему миру оставляют свои книги в общественных местах, чтобы и другие, совсем не знакомые им до этого пиплы смогли их тоже прочитать! Если вы сейчас читаете это послание, пожалуйста, зайдите на сайт bookcrossing.ru и напишите, когда и где вы нашли эту книгу, поделитесь своими впечатлениями о ней. Всем ее предыдущим обладателям будет очень важно узнать, что отпущенная ими на свободу книга не пропала зря и попала в хорошие руки!"
   Вот те раз! А я то бочку на предыдущего хозяина гнала, беру свои слова назад. Я под впечатлением сходила на кухню и ложку мёда к чаю. Снова устроившись в кресле, я начала читать. Конечно же с конца - с самого последнего рассказа.
   Сон смешного человека.
   "Я смешной человек. Они меня называют теперь сумасшедшим. Это было бы повышение в чине, если б я всё ещё не оставался для них таким же смешным, как и прежде. Но теперь уж я не сержусь, теперь они все мне милы, и даже когда они смеются надо мной - и тогда чем-то даже особенно милы. Я бы сам смеялся с ними, - не то что над собой, а их любя, если б мне не было так грустно, на них глядя. Грустно потому, что они не знают истины, а я знаю истину. Ох, как тяжело одному знать истину! Но они этого не поймут. Нет, не поймут.
   А прежде я тосковал очень оттого, что казался смешным. Не казался, а был. Я всегда был смешон, и знаю это, может быть, с самого моего рождения. Может быть, я уже семи лет знал, что я смешон. Потом я учился в школе, потом в университете и что же - чем больше я учился, тем больше я научался тому, что я смешон. Подобно как в науке шло и в жизни. С каждым годом нарастало и укреплялось сознание о моем смешном виде во всех отношениях. Надо мной смеялись все и всегда. Но не знали они никто и не догадывались о том, что если был человек на земле больше всех знавший про то, что я смешон, так это был сам я, и вот это-то и было для меня всего обиднее, что они этого не знают, но тут я сам был виноват: я всегда был так горд, что ни за что и никогда не хотел никому в этом признаться. Гордость эта росла во мне с годами, и если б случилось так, что я хоть перед кем бы ни было позволил бы себе признаться, что я смешной, то, мне кажется, я тут же, в тот же вечер, раздробил бы себе голову из револьвера. О, как я страдал в моем отрочестве о том, что я не выдержу и признаюсь сам товарищам. Но с тех пор, как я стал молодым человеком, я хоть и узнавал с каждым годом всё больше и больше о моем ужасном качестве, но почему-то стал немного спокойнее. Именно почему-то, потому что я до сих пор не могу определить почему. Может быть, потому что в душе моей нарастала страшная тоска по одному обстоятельству, которое было уже бесконечно выше всего меня: именно - это было постигшее меня одно убеждение в том, что на свете везде всё равно. Я очень давно предчувствовал это, но полное убеждение явилось в последний год как-то вдруг. Я вдруг почувствовал, что мне всё равно было бы, существовал ли бы мир или если б нигде ничего не было. Я стал слышать и чувствовать всем существом моим, что ничего при мне не было. Сначала мне всё казалось, что зато было многое прежде, но потом я догадался, что и прежде ничего тоже не было, а только почему-то казалось. Мало-помалу я убедился, что и никогда не будет. Тогда я вдруг перестал сердиться на людей и почти стал не примечать их. Право, это обнаруживалось даже в самых мелких пустяках: я например, случалось, иду по улице и натыкаюсь на людей. И не то чтоб от задумчивости: об чем мне было думать, я совсем перестал тогда думать, я совсем перестал тогда думать: мне было всё равно. И добро бы я разрешил вопросы; о, ни одного не разрешил, а сколько их было? Но мне стало всё равно, и вопросы все удалились.
   И вот, после того уж, как я узнал истину. Истину я узнал в прошлом ноябре, и именно третьего ноября, и с того времени я каждое мгновение мое помню. Это было в мрачный, самый мрачный вечер, какой только может быть. Я возвращался тогда в одиннадцатом часу вечера домой, и именно, помню, я подумал, что уж не может быть более мрачного времени. Даже в физическом отношении. Дождь лил весь день, и это был самый холодный и мрачный дождь, какой-то даже грозный дождь, я это помню, с явной враждебностью к людям, а тут вдруг, в одиннадцатом часу, перестал, и началась страшная сырость, сырее и холоднее, чем когда дождь шел, и ото всего шел какой-то пар, от каждого камня на улице и из каждого переулка, если заглянуть в него в самую глубь, подальше, с улицы. Мне вдруг представилось, что если б потух везде газ, то стало бы отраднее, а с газом грустнее сердцу, потому что он всё это освещает. Я в этот день почти не обедал и с раннего вечера просидел у одного инженера, а у него сидели ещё двое приятелей. Я всё молчал и, кажется им надоел. Они говорили об чем то вызывающем и вдруг даже разгорячились. Но им было всё равно, я это видел , и они горячилист только так. Я им вдруг и высказал это: "Господа, ведь вам, говорю, всё равно". Они не обиделись, а все надо мной засмеялись. Это оттого, что я сказал безо всякого упрека и просто потому, что мне было всё равно. Они и увидели, что мне всё равно, и им стало весело.
   Когда я на улице подумал про газ, то взглянул на небо. Небо было ужасно темное, но явно можно было различить разорванные облака, а между ними бездонные черные пятна. Вдруг я заметил в одном из этих пятен звёздочку и стал пристально глядеть на неё. Это потому, что эта звездочка дала мне мысль убить себя. У меня это было твердо положено ещё два месяца назад, и как я ни беден, а купил прекрасный револьвер и в тот же день зарядил его. Но прошло уже два месяца, а он всё лежал в ящике; но мне было до того всё равно, что захотелось наконец улучить минуту, когда будет не так всё равно, для чего так - не знаю. И, таким образом, в эти два месяца я каждую ночь, возвращаясь домой, думал, что застрелюсь. Я всё ждал минуты. И вот теперь эта звездочка дала мне мысль, и я положил, что это будет непременно ночь. А почему звездочка дала мысль - не знаю. И вот, когда я смотрел на небо, меня вдруг схватила за локоть эта девочка. Улица уже была пуста, и никого почти не было. Вдали спал на дрожках извозчик. Девочка была лет восьми, в платочке и в одном платьишке, вся мокрая, но я запомнил особенно её мокрые разорванные башмаки и теперь помню. Они мне особенно мелькнули в глаза. Она вдруг стала дергать меня за локоть и звать. Она не плакала, но как-то отрывисто выкрикивала какие-то слова, которые не могла хорошо выговорить, потому что вся дрожала мелкой дрожью в ознобе. Она была отчего-то в ужасе и кричала отчаянно: "Мамочка! мамочка!" Я обернул было к ней лицо, но не сказал ни слова и продолжал идти, но она бежала и дергала меня, и в голосе её прозвучал тот звук, который у очень испуганных детей означает отчаяние. Я знаю этот звук. Хоть она и не договаривала ни слова, но я понял, что её мать где-то помирает или что-то там с ними случилось, и она выбежала позвать кого-то, найти что-то, чтобы помочь маме. Но я не пошел за ней, и напротив, у меня явилась вдруг мысль прогнать её. Я сначала ей сказал, чтобы она отыскала городового. Но она вдруг сложила ручки и, всхлипывая и задыхаясь, всё бежала сбоку и не покидала меня. Вот тогда-то я топнул на неё и крикнул. Она прокричала лишь: "Барин, барин!.." - но вдруг бросила меня и стремглав перебежала улицу: там показался тоже какой-то прохожий, и она видно, бросилась от меня к нему.
   Я поднялся в мой пятый этаж. Я живу от хозяев, и у нас номера. Комната у меня бедная и маленькая, а окно чердачное и полукруглое. У меня клеенчатый диван, стол, на котором книги, два стула и покойное кресло, старое-престарое, но зато вольтеровское. Я сел, зажег свечку и стал думать. Рядом, в другой комнате, за перегородкой, продолжался содом. Он шел у них ещё с третьего дня. Там жил отставной капитан, а у него были гости - человек шесть стрюцких, пили водку и играли в штос старыми картами. В прошлую ночь была драка, и я знаю, что двое из них долго таскали друг друга за волосы. Хозяйка хотела жаловаться, но она боится капитана ужасно. Прочих жильцов у нас в номерах всего одна маленькая ростом и худенькая дама, из полковых, приезжая, с тремя маленькими и заболевшими уже у нас в номерах детьми. И она и дети боятся капитана до обмороку и всю ночь трясуться и крестятся, а с самым маленьким ребенком был от страху какой-то припадок. Этот капитан, я наверно знаю, останавливает иной раз прохожих на Невском и просит на бедность. На службу его не принимают, но, странное дело (я ведь к тому и рассказываю это), капитан во весь месяц, с тех пор как живет у нас, не возбудил во мне никакой досады. От знакомства я, конечно, уклонился с самого начала, да ему и самому скучно со мной стало с первого же разу, но сколько бы они ни кричали за своей перегородкой и сколько бы их там ни было, - мне всегда всё равно. Я сижу всю ночь и, право, их не слышу, - до того о них забываю. Я ведь каждую ночь не сплю до самого рассвета и вот уже этак год. Я просиживаю всю ночь у стола в креслах и ничего не делаю. Книги читаю я только днем. Сижу и даже не думаю, а так, какие-то мысли бродят, а я их пускаю на волю. Свечка сгорает в ночь вся. Я сел у стола тихо, вынул револьвер и положил перед собою. Когда я его положил, то, помню, спросил себя: "Так ли?", и совершенно уверенно ответил себе: "Так". То есть застрелюсь. Я знал, что уж в эту ночь застрелюсь наверно, но сколько ещё просижу до тех пор за столом, - этого не знал. И уж конечно застрелился, если б не та девочка.
  
  
   2
  
  
   Видите ли: хоть мне и было всё равно, но ведь боль то я, например, чувствовал. Ударь меня кто, и я бы почувствовал боль.
   Так точно и в нравственном отношении: случись что-нибудь очень жалкое, то почувствовал бы жалость, так же как и тогда, когда мне было ещё в жизни не всё равно. Я и почувствовал жалость давеча: уж ребенку я бы непременно помог. Почему же я не помог девочке? А из одной явившейся тогда идеи: когда она дергала и звала меня, то вдруг возник тогда передо мной вопрос, и я не мог разрешить его. Вопрос был праздный, но я рассердился. Рассердился в следствие того вывода, что если я уже решил, что в нынешнюю ночь с собой покончу, то стало быть, мне всё на свете должно было стать теперь, более, чем когда-нибудь всё равно. Отчего же я вдруг почувствовал, что мне не всё равно, и я жалею девочку? Я помню, что я очень её пожалел, до какой-то странной боли, и совсем даже невероятной в моем положении. Право, я не умею лучше передать этого тогдашнего моего мимолетного ощущения, но ощущение продолжалось и дома, когда уже я засел за столом, и я очень был раздражен, как давно уже не был. Рассуждение текло за рассуждением. Представлялось ясным, что если я человек, и ещё не нуль, и пока не обратился в нуль, то живу, а следственно, могу страдать, сердиться и ощущать стыд за свои поступки. Пусть. Но ведь если я убью себя, например, через два часа, то, что мне девочка и какое мне тогда дело до стыда, и до всего на свете? Я обращаюсь в нуль, в нуль абсолютный. И неужели сознание о том, что я сейчас совершенно не буду существовать, не могло иметь ни малейшего влияния ни на чувство жалости к девочке, ни на чувство стыда после сделанной подлости. Ведь я потому-то и затопал и закричал диким голосом на несчастного ребенка, что "дескать, не тольтко вот не чувствую жалости, но ели и бесчеловечную подлость сделаю, то теперь могу, потому что через два часа всё угаснет". Верите ли, что потому закричал? Я теперь почти убежден в этом. Ясным представлялось, что жизнь и мир теперь как бы от меня зависят. Можно сказать даже так, что мир теперь как бы для меня одного сделан: застрелюсь я, и мира не будет по крайней мере для меня. Не говоря уже о том, что, может быть, и действительно ни для кого ничего не будет после меня и весь мир только лишь угаснет моё сознание, угаснет тот час как призрак, как принадлежность лишь одного моего сознания, и упраздниться, ибо, может быть, весь этот мир и все эти люди - я то сам один и есть. Помню, что сидя и рассуждая я обертывал все эти новые вопросы, теснившиеся один за другим, совсем уж в другую сторону и выдумывал совсем уже новое. Например, мне вдруг представилось одно странное соображение, что если б я жил прежде на луне или на Марсе и сделал бы там какой-нибудь самый срамный и бесчестный поступок, какой только можно себе представить, и был там за него поруган и обесчещен так, как только можно ощутить и представить лишь разве иногда во сне, в кошмаре, и если б, очутившись потом на земле, я продолжал бы сохранять сознание о том, что сделал на другой планете, и, кроме того, знал бы, что уже туда ни за что и никогда не возвращусь, то, смотря с земли на луну, - было бы мне всё равно или нет? Ощущал ли бы я за тот поступок стыд или нет? Вопросы были праздные и лишние, так как револьвер лежал уже передо мною, и я всем существом моим знал, что это будет наверно, но они горячили меня, и я бесился. Я как бы уже не мог умереть теперь, чего-то не разрешив предварительно. Одним словом, эта девочка спасла меня, потому что я вопросами отдалил выстрел. У капитана же междутем стало тоже всё утихать: они кончили в карты, устраивались спать, а пока ворчали и лениво доругивались. Вот тут-то я вдруг и заснул, чего никогда со мной не случалось прежде, за столом в креслах. Я заснул совершенно мне неприметно. Сны, как известно, чрезвычайно странная вещь: одно представляется с ужасающей ясностью, с ювелирски-мелочною отделкой подробностей, а через другое перескакиваешь, как бы не замечая вовсе, например, через пространство и время. Сны, кажется, стремит не рассудок, а желание, не голова, а сердце, а между тем какие хитрейшие вещи проделывал иногда мой рассудок во сне! Между тем с ним происходят во сне вещи совсем непостижимые. Мой брат, например, умер пять лет назад. Я иногда его вижу во сне: он принимает участие в моих делах, мы очень заинтересованы, а между тем я ведь вполне, во всё продолжение сна, знаю и помню, что брат мой помер и схоронен. Как же я не дивлюсь тому, что он хоть и мертвый, а всё-таки тут подле меня и со мной хлопочет? Почему разум мой совершенно допускает всё это? Но довольно. Приступаю ко сну моему. Да, мне приснился тогда этот сон, мой сон третьего ноября! Они дразнят меня теперь тем, что ведь это был только сон. Но неужели не всё равно, сон или нет, если сон этот возвестил мне Истину? Ведь если раз узнал истину и увидел её, то ведь знаешь, что она истина и другой нет и не может быть, спите вы или живете. Ну и пусть сон, и пусть, но эту жизнь, которую вы так превозносите, я хотел погасить самоубийством, а сон мой, сон мой, - о, он возвестил мне новую, великую, обновленную, сильную жизнь!
   Слушайте.
  
   Я сказал, что заснул незаметно и даже как бы продолжая рассуждать о тех же материях. Вдруг приснилось мне, что я беру револьвер и , сидя, наставляю его прямо в сердце, - в сердце, а не в голову; я же положил прежде непременно застрелиться в голову и именно в правый висок. Наставив в грудь, я ждал секунду или две, и свечка моя, стол и стена передо мною вдруг задвигались и заколыхались. Я поскорее выстрелил.
   Во сне вы падаете иногда с высоты, или режут вас, или бьют, но вы никогда не чувствуете боли, кроме разве если сами как-нибудь действительно ушибетесь в кровати, тут вы почувствуете боль и всегда почти от боли проснетесь. Так и во сне моем: боли я не почувствовал, но мне представилось, что с выстрелом моим всё во мне сотряслось и всё вдруг потухло, и стало кругом меня кругом меня ужасно черно. Я как будто ослеп и онемел, и вот я лежу на чем-то твердом, протянутый, навзничь, ничего не вижу и не могу сделать ни малейшего движения. Кругом ходят и кричат, басит капитан, визжит хозяйка, - и вдруг опять перерыв, и вот уже меня несут в закрытом гробе. И я чувствую, как колыхается гроб, и рассуждаю об этом, и вдруг меня в первый раз поражает идея, что ведь я умер, совсем умер, знаю это и не сомневаюсь, не вижу и не движусь, а между тем чувствую и рассуждаю. Но я скоро мирюсь с этим и , по обыкновению, как во сне, принимаю действительность без спору.
   И вот меня зарывают в землю. Все уходят, я один, совершенно один. Я не движусь. Всегда, когда я прежде наяву представлял себе, как меня похоронят в могиле, то собственно с могилой соединял лишь одно ощущение сырости и холода. Так и теперь я почувствовал, что мне очень холодно, особенно концам пальцев на ногах, но больше ничего не почувствовал.
   Я лежал и, странно, - ничего не ждал, без спору принимая, что мертвому ждать нечего. Но было сыро. Не знаю, сколько прошло времени, - час или несколько дней, или много дней. Но вот вдруг на левый закрытый глаз мой упала просочившаяся через крышу гроба капля воды, за ней через минуту другая, затем через минуту третья, и так далее, и так далее, всё через минуту. Глубокое негодование загорелось вдруг в сердце моем, и вдруг я почувствовал в нем физическую боль: "Это рана моя, - подумал я, - это выстрел, там пуля..." А капля всё капала, каждую минуту и прямо на закрытый глаз. И я вдруг воззвал, не голосом, ибо был недвижим, но всем существом моим к властителю всего того, что совершалось со мною:
   - Кто бы ты ни был, но если ты есть и если существует что-нибудь разумнее того, что теперь совершается, то дозволь ему быть и здесь. Если же ты мстишь мне за неразумное самоубийство мое - безобразием и нелепостью дальнейшего бытия, то знай, что никогда и никакому мучению, какое бы не постигло меня, не сравнится с тем презрением, которое я буду молча ощущать, хотя бы в продолжение миллионов лет мученичества!..
   Я воззвал и смолк. Целую почти минуту продолжалось глубокое молчание, и даже ещё одна капля упала, но я знал, я беспредельно и нерушимо знал и верил, что непременно сейчас всё изменится. И вот вдруг разверзлась могила моя. То есть я не знаю, была ли она раскрыта и раскопана, но я был взят каким-то темным и неизвестным мне существом, и мы очутились в пространстве. Я вдруг прозрел: была глубокая ночь, и никогда, никогда ещё не было такой темноты! Мы неслись в пространстве уже далеко от земли. Я не спрашивал того, который нес меня ни о чем, я ждал и был горд. Я уверял себя, что не боюсь, и замирал от восхищения при мысли, что не боюсь. Я не помню, сколько времени мы неслись, и не могу представить: совершалось всё так, как всегда во сне, когда перескакиваешь через пространство и время и через законы бытия и рассудка, и останавливаешься лишь на точках, о которых грезит сердце. Я помню, что вдруг увидал в темноте одну звездочку. "Это Сириус?" - спросил я , вдруг не удержавшись, ибо я не хотел ни о чем спрашивать. - "Нет, это та самая звезда, которую ты видел между облаками, возвращаясь домой", - отвечало мне существо, уносившее меня. Я знал, что оно имело как бы лик человеческий. Странное дело, я не любил это существо, даже чувствовал глубокое отвращение. Я ждал совершенного небытия и с тем выстрелил себе в сердце. И вот я в руках существа, конечно не человеческого, но которое есть, существует: "А, стало быть, есть и за гробом жизнь!" - подумал я со странным легкомыслием сна, но сущность сердца моего оставалась со мной во всей глубине: "И если надо быть снова, - подумал я, - и жить опять по чьей-то неустранимой воле, то не хочу, чтоб меня победили и унизили!" - "Ты знаешь, что я боюсь тебя, и за то презираешь меня", - сказал я вдруг моему спутнику, не удержавшись от унизительного вопроса, в котором заключалось признание, и ощутив, как укол булавки, в сердце моем унижение мое. Он не ответил на вопрос мой, но я вдруг почувствовал, что меня не презирают и надо мной не смеются, и даже не сожалеют меня, и что путь наш имеет цель, неизвестную и таинственную и касающуюся одного меня. Страх нарастал в моем сердце. Что-то немо, но с мучением сообщалось мне от моего молчащего спутника и как бы проницало меня. Мы неслись в темных неведомых пространствах. Я давно уже престал видеть знакомые глазу созвездия. Я знал, что есть такие звезды в небесных пространствах, от которых лучи доходят на землю миллионы лет. Может быть, мы уже пролетели эти пространства. Я ждал чего-то в страшной, измучившей моё сердце тоске. И вдруг какое-то знакомое и в высшей степени зовущее чувство сотрясло меня: я увидел вдруг наше солнце! Я знал, что это не могло быть наше солнце, породившее нашу землю, и что мы от нашего солнца на бесконечном расстоянии, но я узнал почему-то, всем существом моим, что это совершенно такое же солнце, как и наше, повторение его и двойник его. Сладкое, зовущее чувство зазвучало восторгом в душе моей: родная сила света, того же, который родил меня, отозвалась в моем сердце и воскресила его, и я ощутил жизнь, прежнюю жизнь, в первый раз после моей могилы.
   - Но если это - солнце, если это совершенно такое же солнце, как наше, - вскричал я, - то где же земля? - И мой спутник указал мне на звездочку, сверкавшую в темноте изумрудным блеском. Мы неслись прямо к ней.
   - И неужели возможны такие повторения во вселенной, неужели такой природный закон?.. И если это там земля, то неужели она такая же земля как и наша... совершенно такая же, несчастная, бедная, но дорогая и вечно любимая и такую же мучительную любовь рождающая к себе в самых неблагодарных даже детях своих, как и наша?.. - вскрикивал я, сотрясаясь от неудержимой восторженной любви к той родной прежней земле, которую я покинул. Образ бедной девочки, которую я обидел, промелькнул передо мною.
   - Увидишь всё, - ответил мой спутник, и какая-то печаль послышалась в его слове.
   Но мы быстро приближались к планете. Она росла в глазах моих, я уже различал океан, очертания Европы, и вдруг странное чувство какой-то великой, святой ревности возгорелось в сердце моем: "Как может быть подобное повторение и для чего? Я люблю, я могу любить лишь ту землю, которую я оставил, на которой остались брызги крови моей, когда я, неблагодарный, выстрелом в сердце мое погасил мою жизнь. Но никогда, никогда не переставал я любить ту землю, и даже в ту ночь, расставаясь с ней, я, может быть, любил её мучительнее, чем когда-либо. Есть ли мучение на этой новой земле? На нашей земле мы истинно можем любить лишь с мучением и только через мучение! Мы иначе не умеем любить, и не знаем иной любви. Я хочу мучения, чтобы любить. Я хочу, я жажду в сию минуту, целовать, обливаясь слезами, лишь одну ту землю, которую я оставил, и не хочу, не принимаю жизни ни на какой иной!.."
   Но спутник мой уже оставил меня. Я вдруг, совсем как бы для меня незаметно, стал на той другой земле в ярком свете солнечного, прелестного как рай дня. Я стоял, кажется, на одном из тех островов, которые составляют на нашей земле Греческий архипелаг, или где-нибудь на побережье материка, прилегающего к этому архипелагу. О, все было точно также как и у нас, но казалось, всюду сияло каким-то праздником и великим, святым и достигнутым наконец торжеством. Ласковое изумрудное море тихо плескало о берега и лобызало их с любовью, явной, видимой, почти сознательной. Высокие, прекрасные деревья стояли во всей роскоши своего цвета, а бесчисленные листочки их, я убежден в том, приветствовали меня тихим, ласковым своим шумом, и как бы выговаривали какие то слова любви. Мурава горела яркими ароматными цветами. Птички стадами перелетали в воздухе и, не боясь меня, садились мне на плечи и на руки и радостно били меня своими милыми, трепетными крылышками. И наконец, я увидел и узнал людей счастливой земли этой. Они пришли ко мне сами, они окружили меня, целовали меня. Дети солнца, дети своего солнца, - о, как они были прекрасны! Никогда я не видывал на нашей земле такой красоты в человеке. Разве лишь в детях наших, в самые первые годы их возраста, можно было найти отдаленный, хотя и слабый отблеск красоты этой. Глаза этих счастливых людей сверкали ясным блеском. Лица их сияли разумом и каким-то восполнившимся уже до спокойствия сознанием, но лица эти были веселы; в словах и голосах этих людей звучала детская радость. О, я тотчас же, при первом взгляде на их лица, понял всё, всё! Это была земля, не осквернённая грехопадением, на ней жили люди не согрешившие, жили в таком же раю, в каком жили, по преданиям всего человечества, и наши согрешившие прародители, с тою только разницею, что вся земля здесь была повсюду одним и тем же раем. Эти люди, радостно смеясь, теснились ко мне и ласкали меня; они увели меня к себе, и всякому из них хотелось успокоить меня. О, они не расспрашивали меня ни о чем, но как бы всё уже знали, так мне казалось, и им хотелось согнать поскорее страдание с лица моего.
  
   4
  
   Видите ли что, опять-таки: ну, пусть это был только сон! Но ощущение любви этих невинных и прекрасных людей осталось во мне навеки, и я чувствую, что их любовь изливается на меня и теперь оттуда. Я видел их сам, и познал и убедился, я любил их, я страдал за них потом. О, я тотчас же понял, даже тогда, что во многом не пойму их вовсе; мне, как современному русскому прогрессисту и гнусному петербуржцу, казалось неразрешимым то, например, что они, зная столь много не имеют нашей науки. Но я скоро понял, что знание их восполнялось и питалось иными проникновениями, чем у нас на земле, и что стремления у них были совсем иные. Они не желали ничего и были спокойны, они не стремились к познанию жизни, так как мы стремимся сознать её, потому что жизнь их была восполнена. Но знание их было глубже и выше, чем у нашей науки; ибо наука наша ищет объяснить, что такое жизнь, сама стремится сознать ее, чтоб научить других жить; они же и без науки знали, как им жить, и это я понял, но я не мог понять их знания. Они указывали мне на деревья свои, и я не мог понять той степени любви, с которою они смотрели на них: точно они говорили с себе подобными существами. И знаете, может быть, я не ошибусь, если скажу, что они говорили с ними! Да, они нашли их язык, и убежден, что те понимали их. Так смотрели они и на всю природу - на животных, которые жили с ними мирно, не нападали на них и любили их, побежденные их же любовью. Они указывали мне на звезды и говорили о них со мною о чем-то, чего я не мог понять, ноя убежден, что они как бы чем-то соприкасались с небесными звездами, не мыслию только, а каким-то живым путем. О, эти люди и не добивались, чтобы я понимал их, они любили меня и без того, но зато я знал, что и они никогда не поймут меня, а потому почти и не говорил им о нашей земле. Я лишь целовал при них ту землю, на которой они жили, и без слов обожал их самих, и они видели это и давали себя обожать, не стыдясь, что я их обожаю, потому что много любили сами. Они не страдали за меня, когда я в слезах, порою целовал их ноги, радостно зная в сердце своем, какою силой любви они мне ответят. Порою я спрашивал себя в удивлении: как могли они, всё время, не оскорбить такого как я и ни разу не возбудить в таком как я чувства зависти и ревности? Много раз я спрашивал, как мог я, хвастун и лжец, не говорить им о моих познаниях, о которых, конечно они не имели понятия, не желать удивить их ими, или хотя бы только из любви к ним? Они были резвы и веселы как дети. Они блуждали по своим прекрасным рощам и лесам, они пели свои прекрасные песни, они питались легкою пищею, плодами своих деревьев, медом лесов своих и молоком их любивших животных. Для пищи и для одежды они трудились лишь немного и слегка. У них была любовь и рождались дети, но никогда я не замечал в них порывов того жестокого сладострастия, которое постигает почти всех на нашей земле, всех и всякого, и служит единственным источником почти всех грехов нашего человечества. Они радовались являвшимся у них детям как новым участникам в их блаженстве. Между ними не было ссор и не было ревности, и они не понимали даже, что это значит. Их дети были детьми всех, потому что все составляли одну семью. У них почти совсем не было болезней, хотя и была смерть; но старики их умирали тихо, как бы засыпая, окруженные прощавшимися с ними людьми, благословляя их, улыбаясь им и сами напутствуемые их светлыми улыбками. Скорби, слёз при этом я не видал, а была лишь умножившаяся как бы до восторга любовь, но до восторга спокойного, восполнившегося созерцательного. Подумать можно было, что они соприкасались ещё с умершими своими даже после их смерти и что земное единение между ними не прерывалось смертию. Они почти не понимали меня, когда я спрашивал их про вечную жизнь, но видимо были в ней настолько убеждены безотчетно, что это не составляло для них вопроса. У них не было храмов, но у них было какое-то насущное, живое и беспрерывное единение с Целым вселенной; у них не было веры, зато было твердое знание, что когда восполнится их земная радость до пределов природы земной, тогда наступит для них, и для живущих и для умерших, еще большее расширение соприкосновения с Целым вселенной. Они ждали этого момента с радостью, но не торопясь, не страдая по нем, а как бы уже имея его в предчувствиях сердца своего, о которых они сообщали друг другу. По вечерам, отходя ко сну, они любили составлять согласные и стройные хоры. В этих песнях они передавали все ощущения, которые доставил им отходящий день, славили его и прощались с ним. Они славили природу, землю, море, леса. Они любили слагать песни друг о друге и хвалили друг друга как дети; это были самые простые песни, но они выливались из сердца и проницали в сердца. Да и не в песнях одних, а казалось, и всю жизнь свою они проводили лишь в том, что любовались друг другом. Это была какая-то влюбленность друг в друга, всецелая, всеобщая. Иных же их песен, торжественных и восторженных, я почти не понимал вовсе. Понимая слова, я никогда не мог проникнуть во все их значение. Оно оставалось как бы недоступно моему уму, зато сердце мое как бы проникалось им безотчетно и все более и более. Я часто говорил им, что я всё это давно уже прежде предчувствовал, что вся эта радость и слава сказывалась мне ещё на нашей земле зовущею тоскою, доходившею подчас до нестерпимой скорби; что я предчувствовал всех их и славу их в снах моего сердца и в мечтах ума моего, что я часто не мог смотреть на земле нашей, на заходящее солнце без слёз... Что в ненависти моей к людям нашей земли заключалась всегда тоска: зачем я не могу ненавидеть их, не любя их, зачем не могу не прощать их, а в любви моей к ним тоска: зачем не могу любить их, не ненавидя их? Они слушали меня, и я видел, что они не могли представить себе то, что я говорю, но я не жалел, что им говорил о том: я знал, что они понимают всю силу тоски моей о тех, кого я покинул. Да, когда они глядели на меня своим милым, проникнутым любовью взглядом, когда я чувствовал, что при них мое сердце становилось столь же невинным и правдивым, как их сердца, то и я не жалел, что не понимаю их. От ощущения полноты жизни мне захватывало дух, и я молча молился на них.
   О, все теперь смеются мне в глаза и уверяют меня, что и во сне нельзя увидеть такие подробности, какие я передаю теперь, что во сне моем я видел или прочувствовал лишь одно ощущение, порожденное моим же сердцем в бреду, а подробности уже сам сочинил проснувшись. И когда я открыл им, что, может быть, в самом деле, так и было, - боже, какой смех они подняли мне в глаза и какое я им доставил веселье! О, да, конечно, я был побежден лишь одним ощущением того сна, и оно только одно уцелело в до крови раненном сердце моем: но зато действительные образы и формы сна моего, то есть те, которые я в самом деле видел в самый час моего сновидения, были восполнены до такой гармонии, были до того обаятельны и прекрасны, и до того были истинны, что, проснувшись, я, конечно, не в силах был воплотить их в слабые слова наши, так что они должны были как бы стушеваться в уме моем, а стало быть, и действительно, может быть, я сам, бессознательно, принужден был сочинить потом подробности и, уж конечно, исказив их, особенно при таком страстном желании моем поскорее и хоть сколько-нибудь их передать. Но зато как же мне не верить, что всё это было? Было, может в тысячу раз лучше, светлее и радостнее, чем я рассказываю? Пусть это сон, но всё это не могло не быть. Знаете ли, я скажу вам секрет: всё это, быть может, было вовсе не сон! Ибо тут случилось нечто такое, нечто до такого ужаса истинное, что это не могло бы пригрезиться во сне. Пусть сон мой породило сердце мое, но разве одно сердце мое в силах было породить ту ужасную правду, которая потом случилась со мной? Как бы мог я её один выдумать или пригрезить сердцем? Неужели же мелкое сердце мое и капризный ничтожный ум мой могли возвыситься до такого откровения правды! О, судите сами: я до сих пор скрывал, но теперь докажу и эту правду. Дело в том, что я... развратил их всех!
  
   5
  
   Да, да, кончилось тем, что я развратил их всех! Как это могло совершиться - не знаю, не помню ясно. Сон пролетел через тысячелетия и оставил во мне лишь ощущение целого. Знаю только, что причиною грехопадения был я. Как скверная трихина, как атом чумы, заражающий целые государства, так и я заразил собой всю эту счастливую, безгрешную до меня землю. Они научились лгать и полюбили ложь и познали красоту лжи. О, это, может быть, началось невинно, с шутки, с кокетства, с любовной игры, в самом деле, может быть с атома, но этот атом лжи проник в их сердца и понравился им. Затем быстро родилось сладострастие, сладострастие породило ревность, ревность - жестокость... О, не знаю, не помню, но скоро, очень скоро брызнула первая кровь: они удивились и ужаснулись, и стали расходиться и разъединяться. Явились союзы, но уже друг против друга. Начались укоры, упреки. Они узнали стыд, и стыд возвели в добродетель. Родилось понятие о чести, и в каждом союзе поднялось свое знамя. Они стали мучить животных, и животные удалились от них в леса и стали им врагами. Началась борьба за разъединение, за обособление, за личность, за мое и твое. Они стали говорить на разных языках. Они познали скорбь и полюбили скорбь, они жаждали мучений и говорили, что Истина достигается лишь мучением. Тогда у них явилась наука. Когда они стали злы, то начали говорить о братстве и гуманности и поняли эти идеи. Когда они стали преступны, то изобрели справедливость и предписали себе целые кодексы, чтобы сохранить её, а для обеспечения кодексов поставили гильотину. Они чуть-чуть лишь помнили о том, что потеряли, даже не хотели верить тому, что были когда-то невинны и счастливы. Они смеялись даже над возможностью этого прежнего их счастья и называли его мечтой. Они не могли даже представить его себе в формах и образах, но, странное и чудесное дело: утратив великую веру в бывшее счастье, назвав его сказкой, они до того захотели быть невинными и счастливыми вновь, опять, что пали перед желаниями сердца своего, как дети, обоготворили это желание, настроили храмов и стали молиться своей же идее, своему же "желанию", в то же время вполне веруя в неисполнимость и неосуществимость его, но со слезами обожая его и поклоняясь ему. И, однако, если б только могло так случиться, чтоб они возвратились в то невинное и счастливое состояние, которое они утратили, и если б кто вдруг показал его вновь и спросил их: хотят ли они возвратиться к нему? - то они наверно бы отказались. Они отвечали мне: "пусть мы лживы, злы и несправедливы, мы знаем это и плачем об этом, и мучим себя за это сами, и истязаем себя и наказываем больше, чем даже, тот милосердный Судья, который будет судить нас и имени которого мы не знаем. Но у нас есть наука, и через нее мы отыщем вновь истину, но примем её уже сознательно. Знание выше чувства, сознание жизни - выше жизни. Наука даст нам премудрость, премудрость откроет законы, а знание законов счастья - выше счастья". Вот что говорили они, и после слов таких каждый возлюбил себя больше всех, да и не могли они иначе сделать. Каждый стал столь ревнив к своей личности, что изо всех сил старался лишь унизить и умалить ее в других, и в том жизнь свою полагал. Явилось рабство, явилось даже добровольное рабство: слабые подчинялись охотно сильнейшим, с тем только, чтоб те помогали им давить ещё слабейших, чем они сами. Явились праведники, которые приходили к этим людям со слезами и говорили им об их гордости, о потере меры и гармонии, об утрате ими стыда. Над ними смеялись или побивали их каменьями. Святая кровь лилась на порогах храмов. Зато стали появляться люди, которые начали придумывать: как бы всем вновь так соединиться, чтобы каждому, не переставая любить себя больше всех, в то же время не мешать никому другому, и жить таким образом всем вместе как бы и в согласном обществе. Целые войны поднялись из-за этой идеи. Все воюющие твердо верили в то же время, что наука, премудрость и чувство самосохранения заставят наконец человека соединиться в согласное и разумное общество, а потому пока, для ускорения дела, "премудрые" старались поскорее истребить всех "непремудрых" и не понимающих их идею, чтоб они не мешали торжеству её. Но чувство самосохранения стало быстро ослабевать, явились гордецы и сладострастники, которые прямо потребовали всё или ничего. Для приобретения всего прибегалось к злодейству, а если оно не удавалось - к самоубийству. Явились религии с культом небытия и саморазрушения ради вечного успокоения в ничтожестве. Наконец эти люди стали в бессмысленном труде, и на их лицах появилось страдание, и эти люди провозгласили, что страдание есть красота, ибо в страдании лишь мысль. Они воспели страдания в песнях своих. Я ходил между ними, ломая руки, и плакал над ними, но любил их, может быть ещё больше, чем прежде, когда на лицах их ещё не было страдания и когда они были невинны и столь прекрасны. Я полюбил их оскверненную ими землю ещё больше, чем когда она была раем, за то лишь, что на ней явилось горе. Увы, я всегда любил горе и скорбь, но лишь для себя, для себя, а об них я плакал, жалея их. Я простирал к ним руки, в отчаянии обвиняя, проклиная и презирая себя. Я говорил им, что всё это сделал я, я один, что я им принес разврат, заразу и ложь! Я умолял их, чтобы они распяли меня на кресте, я учил их, как сделать крест. Я не мог, не в силах был убить себя сам, но я хотел принять от них муки, я жаждал мук, жаждал, чтобы в этих муках пролита была моя кровь до капли. Но они лишь смеялись надо мной и стали считать под конец за юродивого. Они оправдывали меня, они говорили, что получили лишь то, чего сами желали, и что всё то, что есть теперь, не могло не быть. Наконец они объявили мне, что я становлюсь им опасен и что они посадят меня в сумасшедший дом, если я не замолчу. Тогда скорбь вошла в мою душу с такою силой, что сердце мое стеснилось, и я почувствовал, что умру и тут... ну, вот тут я и проснулся.
  
   Было уже утро, то есть ещё не рассвело, но было около шестого часу. Я очнулся в тех же креслах, свечка моя догорела вся, у капитана спали, и кругом была редкая в нашей квартире тишина. Первым делом я вскочил в чрезвычайном удивлении; никогда со мной не случалось ничего подобного, даже до пустяков и мелочей: никогда ещё не засыпал я, например, так в моих креслах. Тут вдруг, пока я стоял и приходил в себя, - вдруг мелькнул передо мной мой револьвер, готовый, заряженный, - но я в один миг оттолкнул его от себя! О, теперь жизнь и жизнь! Я поднял руки и воззвал к вечной истине; не воззвал, а заплакал; восторг, неизмеримый восторг поднимал всё существо мое. Да, жизнь и - проповедь! О проповеди я порешил в ту же минуту и, уж конечно, на всю жизнь! Я иду проповедовать, я хочу проповедовать, - что? Истину, ибо я видел её, видел своими глазами, видел всю ее славу!
   И вот с тех пор я и проповедую! Кроме того - люблю всех, которые надо мною смеются, больше всех остальных. Почему это так - не знаю и не могу объяснить, но пусть так и будет. Они говорят, что я уж и теперь сбиваюсь, то есть коль уж и теперь сбился так, что ж дальше будет? Правда истинная: я сбиваюсь, и, может быть, дальше пойдет ещё хуже. И, уж конечно, собьюсь несколько раз, пока отыщу, как проповедовать, то есть какими словами и какими делами, потому что это очень трудно исполнить. Я ведь и теперь всё это как день вижу, но послушайте: кто же не сбивается! А между тем ведь все идут к одному и тому же, от мудреца до последнего разбойника, только разными дорогами. Старая это истина, но вот что тут новое: я и сбиться-то очень не могу. Потому что я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей. А ведь они все только над этой верой-то и смеются. Но как мне не веровать: я видел истину, - не то что изобрел умом, а виде, видел, и живой образ ее наполнил душу мою навеки. Я видел ее в такой восполненной целости, что не могу поверить, чтоб ее не могло быть у людей. Итак, как же я собьюсь? Уклонюсь, конечно, даже несколько раз, и буду говорить даже, может быть, чужими словами, но не надолго: живой образ того, что я видел, будет всегда со мной и всегда поправит и направит. О, я бодр, я свеж, я иду, и хотя бы тысячу лет. Знаете, я хотел даже скрыть вначале, что я развратил их всех, но это была ошибка - вот уже первая ошибка! Но истина шепнула мне, что я лгу, и охранила меня и направила. Но как устроить рай - я не знаю, потому что не умею передать словами. После сна моего потерял слова. По крайней мере все главные слова, самые нужные. Но путь: я пойду и всё буду говорить, неустанно, потому что я всё-таки видел воочию, хотя и не умею пересказать, что я видел. Но вот этого насмешники и не понимают: "Сон, дескать, видел, бред, галлюцинацию". Эх! неужто это премудро! А они так гордятся! Сон? что такое сон? А наша-то жизнь не сон? Больше скажу: пусть, пусть это никогда не сбудется и не бывать раю (ведь уже это-то я понимаю), - ну, а я всё-таки буду проповедовать. А между тем так это просто: в один бы день, в один бы час - всё бы сразу устроилось? Главное - люби других как себя, вот что главное, и это всё, больше ровно ничего не надо: тотчас найдешь, как устроиться. А между тем ведь это только - старая истина, которую биллион раз повторяли и читали, да ведь не ужилась же! "Сознанье жизни выше жизни, знание законов счастья - выше счастья" - вот с чем бороться надо! И буду. Если только все захотят, то сейчас всё устроится.
  
  
   А ту маленькую девочку я отыскал... И пойду! И пойду!"
  
  
  
   Я не понимала, что происходит, меня почему-то душили слёзы и я, не сумев сдержать эмоций, расплакалась, горько, безудержно и громко, как в детстве. Причем не понятно, что меня так задело? В груди бились невероятная лёгкость, безумная тяжесть и сердце. Какой-то рассказ, что в нем такого? Что со мной? Почему я оплакиваю мир, которого не было? И не будет, скорее всего. Какая такая тоска из груди рвется? Придуманные истории? Снились ли мне такие сны? Почему всё мне так... знакомо... как будто я тоже бывала в этом мире...
   А солёная влага все катилась и катилась из глаз... Мокрые ладони... Собственные всхлипывания как со стороны. С каждой слезинкой неведомая боль в сердце постепенно отступала. Не исчезала, а отступала, потому что она всегда жила в моем сердце и только сегодня проснулась, только сегодня её разбудила эта история.
  
  
   Когда истерика поутихла, я перевела взгляд с книги на стену и поняла, что... она мягкая, что это не стена вовсе, а... что это?.. И как я это поняла? В голове было тепло и зыбко, границы реальности дрогнули, я положила ладонь на стену и надавила. Рука прошла сквозь что-то мягкое, сухое, как диван, я, не мудрствуя лукаво, шагнула вперед. На краешке сознания мелькнула мысль "вот соседи удивятся, увидев меня вываливающейся из стены", но мне не было ни страшно, ни азартно, я не чувствовала ничего и не думала ничего, опустошенная слезами. Теплота и мягкость поглотила меня, ласково и сухо погладила по щекам.
   Комната, в которой я оказалась мало чем напоминала квартиру. Это была огромная зала с голографическими обоями и полом, покрытым вычурной мраморной плиткой. Никогда такой не видела. "Странно, у них квартира раза в два больше нашей", сплошные глупости лезли в мою, наверное сумасшедшую голову. Тут я заметила двух молодых людей, чью шахматную партию я прервала своим появлением. Мне вообще-то казалось, что зрелище меня выходящей из стенки тот ещё сюрреализм, поэтому такого равнодушия я не ожидала, и это даже мне показалось обидным. Парни молча смотрели на меня, то ли чего-то выжидая, то ли просто языки проглотили. Но срываться с места и убегать, а также крестить меня приговаривая "чур меня, чур" желающих не нашлось. Ну, и не надо. Я растерянно переводила взгляд и категорически не понимала, где белый рояль внос которого я непосредственно наблюдала год назад при въезде соседей в наш дом. Я же говорю, с головой у меня что-то случилось.
   - Здесь должен быть белый рояль - упрямо сказала я, отчаянно пытаясь придать всему происходящему черты реальности. Парни из моей галлюцинации наконец-то решили, что заплаканная девица из стенки это всё-таки отклонение от нормы. И тот, который сидел справа, медленно встал и, осторожно приближаясь, начал дружелюбно задавать странные непонятные вопросы.
   - Ты заблудилась? Или ты первый раз? - у него оказался бархатный голос и удивительно красивые серые глаза, даже не серые, а чистого стального цвета. Сердце моё сбилось с ритма и громко стукнув начало набирать обороты. До меня как-то дошло, что моя галлюцинация разговаривает, а я прошла в чужую квартиру через стенку. Щас как милицию вызовут... блин, мраморный пол оказывается холодный, если на нем босиком стоять. Я пошевелила пальцами ног. Сероглазая галлюцинация продолжала невозмутимо приближаться, а мне с каждой секундой становилось всё страшнее и страшнее. А вдруг он маньяк? Тут уж у меня появилось желание перекреститься и закричать "чур меня, чур", ну или на крайний случай "Караул! Милиция!". Кровь ударила в виски и возникла острая нехватка кислорода. Короче здравый смысл быстро очухался и включил инстинкт самосохранения. Я начала отступать обратно.
   - Она Творящая! Смотри! - воскликнул его товарищ и ткнул пальцем куда то в бок. Я вздрогнула. В углу непонятно откуда появился белый рояль. - Так ты Творящая, погоди! Да постой ты, не бойся! - я зажмурилась и начала отступать обратно в стенку, дыхание от ужаса было частым, а ладошки неприятно вспотели. Последнее, что я услышала "Постой! Ну, и где её теперь искать?". "Странная для соседа фраза, или это не мои соседи?" - подумала я и прилегла отдохнуть в глубокий обморок.
   ГлаваN4
   спустя пару месяцев
  
   Жизнь-школа, но спешить с окончанием её не стоит
   (Э. Кроткий)
  
   Душой я бешено устал, точно тайный горб на груди таскаю,
   тоска такая
   будто что-то случилось или случится,
   ниже горла высасывает ключицу...
   граф Рязанов рок опера "Юнона и Авось"
  
  
   Урррряяяя! Выпускной! Как много в этом слове для сердца школьников слилось, как много в нем отозвалось! Я 2 часа сижу в парикмахерской, мамина знакомая - тётя Таня сделала мне умопомрачительную прическу. Конечно, не подстригла, но туго закрученные локоны, спускающиеся ниже талии, тоже смотрелись ого-го как. В сочетании с длинным серебристым платьем, с красивой линией декольте, я себе напомнила принцессу из маленькой книжки со сказками, прочитанной в детстве.
   Сравнение мне не понравилось, то ли, оттого, что в красоте принцесс есть кукольность, нереальность, то ли потому что принцессы обычно кааак вляпаются во что-нибудь, так без бутылки и как минимум одного рыцаря не разобраться. А после той галлюцинации с шахматистами и пианиной на душе не стихала тревога. Не вляпаться бы во что-нибудь. Хотя кроме тревоги во мне поселилась тихая и непонятно чему посвященная тоска. Как будто ожидание какой-то подставы.
  
   Расфуфыренные в пух и перья выпускники толпились на крыльце клуба "Колизей", ласково, но не эстетично называемый в народе "Казюлей". С этим клубом произошла какая-то странная история. Наш лицей, хоть и престижное учебное заведение, но сей пафосный особнячок в центре города не потянул бы, даже продав в рабство половину старшеклассников. Как оказалось, нам любезно оказала спонсорскую помощь некая фирма "Мармика", проводящая то ли акцию, то ли проект для школьников родного города. Короче деньги на нас отмыли, я так думаю буюжет там был нмеренно преувеличен, но мы не в обиде. Хотя ситуация подозрительная.
   - Ты чё такая? Не грусти, авось в вузе будем встречаться и так, - Сашка Романова попыталась меня развеселить, принимая мою задумчивую физиономию на счёт сегодняшнего мероприятия. Ха, ха и ещё раз ха, ха.
   - Не грусти, а то не будет грудь расти - хихикнула Анька.
   - Тьфу на тебя, - я покосилась на подругу, которая в коем то веке стала похожа на человека. Перекрасилась в брюнетку, надела платье (последний раз она была замечена в платье на первом звонке), хотя конечно пирсинг не вытащила. - Эх, девушка, верните мою зеленоволосую подругу, кикиморку мою болотную, на кого ж она меня покинула, на какую-то язвительную стервь, брутальную брюнетку, бесчувственную, угрожающей моим и без того немногочисленным достоинствам, - я выразительно опустила взгляд в собственное декольте, когда же подняла светлы очи, меня ждал сюрприз - А! Мама! Смалюков приехал! - подруги понимающе кивнули, а я образовала из них живую баррикаду. Надежды мало, но я попытаюсь спрятаться среди всех этих оборочек и кринолинчиков.
   Петя для приличия позыркал по сторонам и, решив, что я никуда не денусь, двинул к друзьям. Пронесло.
  
   И вот мы уже внутри. Начало затягивается, поговаривают - ждут представителей этой загадочной фирмы "Мармика", а те, как положено, опаздывают. Видимо директор созвонился с верхушкой, ибо праздник решили начать, по словам Романовой, которая всё всегда знает, представители фирмы приедут где-то в середине праздника. Ну, и ладно, нам же лучше.
   - Здравствуй, детка, - я поморщилась, одновременно убирая горячую Петину ладошку со своей талии (спасибо, что не попы).
   -Все детки в детском саду: напиваются на утреннике, - без энтузиазма попыталась я сострить, но присутствие этого типа напрочь блокировало моё остроумие,- и тебе право же не стоило их покидать.
   - Пойдем потанцуем, - конечно его самолюбие не подозревало никакого подвоха в моих словах.
   -Нет.
   -Чего ты, детка? Месячные?
   -Нет.
   -Ну, не хочешь, как хочешь, пойду вон Романову приглашу, - и хитро так на меня уставился. Видимо эта информация должна была уязвить меня в самое сердце. Мимо, дорогой.
   -Вперёд - попутного ветра в дырявую попу!
   -Хамка! Общение с Меденко тебя когда-нибудь окончательно испортит, - нет, вы слышали? Кто бы помолчал... Тебя ударить или харя сама треснет? Ооо нет, только целовать меня не надо.
   -Ну, я в щёчку,- пробасил негодяй, я зажмурилась, как в детстве, когда микстуру пить не охота, а от ангины избавиться хочется и подставила щёку. Петя добропорядочно в её клюнул и помчался охмурять Романову.
   Веселье шло своим ходом. Преподаватели выступали с поздравлениями, ученики и родители с благодарностями, артисты с номерами. Ну и дискотека как полагается.
   -Всё, финита, я больше не могу танцевать, - сказала я, плюхнулась на стул и сняла туфли. Мои роскошные кудри распрямились, я собрала волосы в высокий хвост, а моя любимая хохлушка Меденко уже пол-часа как танцевала босиком.
   -Подай мне бокал, я умираю, - простонала Анька, усаживаясь напротив. Я взяла шампанское, и протянув его подруге зачем то посмотрела на танцующих. Да так и осталась с протянутой рукой. Из толпы танцующих выделился человек, которого в реальности не должно было существовать и почему то направился в нашу сторону. Мой персональный сладкоголосый глюк.
   -Вась ты чего?- спросила подруга пытаясь вернуть мне адекватность или хотя бы отобрать бутылку. Я среагировала и разжала пальцы. Сероглазый приближался.
   Одно время я ведь его даже искала, типа "Морфиус, где ты? Дай мне красную таблетку..." Или синюю? Не важно. Важно, что сейчас этот тип движется ко мне, а я не знаю, как реагировать, то ли убежать пока не поздно, то ли пригласить на белый танец, пока не убежал он и... Чего там "и..." я не успела додумать, впрочем, как и реализовать один из вариантов действий, потому что сероглазый приблизился и с долей лишь мне понятного лукавства произнес своим невозможным бархатным голосом:
   - Разрешите пригласить вас на танец, - и протянул руку. "Иди за белым кроликом" промелькнула в голове фразочка из той же "Матрицы". Я еле удержалась чтобы не хихикнуть. Лихорадочно нашарив под столом туфли и как можно изящнее кивнув, я позволила взять себя за руку и отлепить от стула...
  
  
  
   ***
  
  
  
   "Ну-ну. В молчанку играть будем?" - тоном следователя уже третий раз я повторяла про себя тривиальную фразу. "А чего я собственно жду? А может всё, что было и правда было галлюцинацией? Ну и что, подумаешь, у неё есть прототип? Может, я его уже видела когда-нибудь и тут он мне и вспомнился в стрессовой ситуации?" Почему-то в голову лезли дурацкие воспоминания о том, как я искала повод сходить к злополучным соседям после того злополучного воскресенья (тавтология конечно, но суть отражает). Не придумав ничего умнее, я взяла напрокат у знакомых котенка и аккуратненько так подбросила к ним на лоджию. Причем дождалась, когда из их квартиры послышатся звуки рояля (кошмарные, кстати говоря, были звуки). Постучалась с дрожью и трепетом, мне открыл пухлый дядька в круглых очках, которому я и поведала сбивчивую, но трогательную историю о шкодливом котенке. Дядя всё понял и проникся, запустил меня в квартиру и позволил самой забрать и без того пострадавшую жертву смежных лоджий. Пока я шла до балкона глаза жадно шарили по сторонам, хорошо дядька не видел, а то наверняка принял бы за воровку. Обычная трехкомнатная квартира с белым роялем, который азартно терзала девчушка лет десяти, наверное его дочь. Так что никаких вам шахматистов и мрамора. Нет, то была точно галлюцинация. Бред. Иллюзия. Сон. Наваждение.
   Я уже почти убедила себя и почти вернула себе душевное равновесие. Мне даже удалось расслабиться. "Глюк и глюк, с кем не бывает". Но тут сероглазый мерзавец приобнял меня покрепче и приблизившись к уху задал вопрос, волновавший меня безмерно.
   - Ты бы хотела ещё раз ТАМ побывать?
  
   "Всё испортил". Вынуждена констатировать. Конечно хочу. Я не совсем понимаю, что такое " Там " , но хочу это мягко сказано. Особенно с таким сладкоречивым змеем искусителем. Как ещё я - домашняя девочка, ничего в этой жизни не видевшая, случайно дорвавшаяся до Чуда могла ответить? Да! Ещё одна столь реалистичная управляемая галлюцинация и в больничку лечить головку. Кстати...
   - А у вас есть знакомый психиатр? - по его удивленному лицу я поняла, что со стороны вопрос не логичен и диалог получается странный, я поправилась. А точнее затараторила со скоростью сто слов в минуту, у меня бывает, когда волнуюсь, бедные мои прошлые и будущие экзаменаторы.
   - Не обращайте внимания - женская логика. Всю цепочку ассоциаций вам не понять, поэтому вкратце: Да, хотела бы. Но беспокоюсь за свое душевное здоровье, которое с прошлого посещения той комнатки хромает на обе ноги. Поэтому возникает резонный вопрос: "Есть ли у вас знакомые психотерапевты-психологи-психиатры, да хоть психоаналитики (я в них всё равно разницы не вижу)?" Чтобы в случае чего быстренько меня реабилитировать-диагностировать. И вообще, если честно, что это было за место? Оно ведь меняется, да? У меня миллион вопросов. Если я... - Мой кавалер не выдержал вербальный поток и аккуратно заткнул его ладонью. И вкрадчиво так, словно мой гипотетический психотерапевт сказал:
   - Спокойно. Все вопросы потом. Нужен психолог - найдем, хотя прецедентов ещё не было. Ещё комментарии по существу есть? Комментариев нет. - Всё это он говорил, зажимая мне рот. Очень мило. Сам спросил, сам ответил - самодостаточная личность, чего уж там.
   -Ну, так ты согласна? - спросила эта цельная натура и освободила мой поиссякший словесный фонтан.
   "Уговорил, противный". Хотя я и без психологической страховки хоть сейчас сквозь любую стенку не боясь лоб расшибить. Но я конечно в этом не признаюсь, что я дура?
   - Тогда ладно. Меня кстати Василисой зовут или вы в курсе?
   - В курсе. Максим Олегович. Между нами можно просто Максим и на "ты".
   Мы, продолжая танцевать "потрогали друг друга за ладошки", в смысле дружески пожали руки. Думаю, со стороны это выглядело забавно.
   К сожалению, музыка заканчивалась, и пора было прощаться. Мой новый друг подобрался и готов был ретироваться, но не на ту нарвался. Я вцепилась в его руку и, похлопав ресницами (ну, люблю я дурочку изображать с ай-кью меньше ста), спросила "Так когда пойдем Туда?" Ненавижу неопределённость. Максим заверил, что мне не о чем беспокоиться, меня найдут, со мной свяжутся. Ха! Знали бы они с кем связываются! О чем это я?
   - Может у вас ещё и номер моего телефона есть? - подозрительно сощурилась я. Он без запинки продиктовал мой домашний номер. Челюсть моя непроизвольно отвисла. Кавалер галантно поцеловал мне ручку.
   - Вообще-то у меня их две, - на полном автомате нахамила я. Потом только сообразив, кому и что я говорю. Максим усмехнулся и, поцеловав вторую конечность, удалился в сторону сцены. Анька оттащила меня за локоть к столу.
   -Говори говорю!
   -Отстань.
   -Ну, хоть как его зовут?
   -Максим Олегович. Для меня Максим и на ты.
   -Вау, какая честь! Подстелить тебе салфеточку для грациозного обморока.
   -Спасибо, я в салат упаду.
   -Что ты ему там говорила, что он тебе рот заткнул? Хамила небось? А телефон оставила? А...- подруга, споткнувшись на полуслове, ткнула пальцем в сторону сцены, и брови её вопросительно изогнулись- А? Хм.
   На подмостки нашего циркового театра или театрального цирка поднимался мой новый знакомый и директор. Теперь понятно кто таинственный представитель фирмы "Мармика". Как я сразу не догадалась?
   -А у него приятный голос, - пихнула меня Анька.
   -Да, - отрешенно согласилась я, - приятный.
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"