Раввин Иеремия Оренштейн неловко поправил шляпу и продолжил прерванный разговор.
- Но не станете же Вы, достопочтенный пан Грошек утверждать, что свободная воля дана человеку во зло? Ведь имея свободную волю, у него появляется выбор: творить ли зло или же благо во славу Господню. И конечно, он выберет второе!
- Пан Иеремия! Сколько раз я повторял Вам: выбор есть наказание Божье Адаму и Еве за первородный грех. Выбор делает нашу жизнь несчастной, ведь выбирая, человек даже понятия не имеет, каковы будут последствия его выбора! - разгорячившись, маленький и толстощекий поляк Иржи в пылу спора тыкал пухлым указательным пальцем в грудь худого и сутулого Иеремии. - И не нужна эта свободная воля никому. Покориться Господу Богу нашему - вот что должен сделать человек! А если дать ему выбирать...Ведь он понятия не имеет, что есть благо, а что есть зло! И не поймет никогда, сколько бы веков не прошло!
- Пан Иржи! Выбор между добром и злом очевиден. Душа по природе своей христианка - это, между прочим, Ваш католик Тертуллиан сказал. Человек не может творить зло осознанно, он с рождения обладает способностью отделять добро от зла. А если он ошибется, у него всегда есть раскаяние - его последнее прибежище...
- Да погодите Вы с раскаянием, пан Иеремия! Человек воистину несчастен, потому что возомнил о себе, будто знает разницу между добром и злом. А на самом деле эта разница ему неведома! И выбирает он каждый раз вслепую. Ни Вы, ни я не дадим ему заветной путевой звезды.
- Да нет же! Человек от природы не способен на зло, поймите же Вы, пан Иржи! Душа его чувствует и понимает, куда и к Кому следует стремиться.
Иеремия, театрально закатив глаза, глубоко вздохнул. Они были одни в маленьком краковском кафе, которое принадлежало семье Грошека. Кафе неприметно прилепилось на оживленном перекрестке недалеко от знаменитого краковского рынка, и хозяева редко испытывали недостаток в клиентах. Католический священник Иржи Грошек и раввин Иеремия Оренштейн были постоянными посетителями; им разрешалось приходить за чашечкой ароматного кофе еще рано утром, когда дворники, ворча, только выходят на городские улицы, а хозяйка кафе, двоюродная сестра Грошека, дородная Мария, зевая, протирала полотенцем засаленную стойку.
У входной двери зазвенел колокольчик и в кафе вошел молодой человек. Он был высокого роста, в черном сюртуке и с потертым чемоданчиком в руке. Остановившись у входа, он снял круглые очки и протер их мятым платком. Водрузив их обратно на нос, он нерешительно двинулся к стойке.
- Пан Грошек, пан Оренштейн, доброе утро, - откашлявшись, произнес молодой человек и замолчал, глядя на двух стариков.
- Доброе утро, дорогой Соломон. Что привело тебя так рано? Неужели твоя мать забыла приготовить тебе твой утренний кофе? И кстати, раз ты пришел, скажи пожалуйста, что ты думаешь о свободной воле, дорогой Соломон? - тут же оживился Оренштейн.
- Да, да Соломон, наши старые мозги уже ни к черту не годятся, рассуди двух старых болванов. Скажи, человек отделяет добро от зла или этот выбор для него неведом, и каждый раз каждый его поступок вызывает неизвестные ему последствия, среди которых есть и добрые, и злые? - тут Грошек не сдержался и победоносно взглянул на седого раввина, радуясь, что так заковыристо, и, главное хитро сумел сформулировать вопрос.
- Старый софист! Дай Соломону самому подумать!
- Я...я не уверен, что могу вмешиваться в спор столь авторитетных знатоков, - глядя в пол, начал молодой человек. - Я...я обещаю подумать, конечно, - промямлил он. Вот прицепились старые дураки, подумал молодой человек. Как бы ему это сказать... Было видно, что его мысли далеко от спора двух теологов. Наконец, словно решившись на что-то, он вскинул свои пронзительно-колючие глаза на раввина и, заметно волнуясь, выпалил: - Пан Оренштейн, я бы отобрал минутку Вашего времени. Это насчет Вашей дочери, я хотел сказать Вам, что...
...Тяжелый приклад врезался ему между лопаток и тупая боль разлилась по спине. Он упал на землю, в затоптанное сотнями ног черное месиво. Последовал еще один тычок сапогом по лицу.
- Вставай, еврейская свинья! Быстрее! Куда уставился?
- В пятое марта тысяча девятьсот тридцать второго года, - ответил молодой и невероятно худой человек в смешных круглых очках, в которых не хватало одной линзы.
Жирный дым крематория лениво поднимался в небо. Нестройная серая человеческая масса медленно проплывала между воротами, на которой были надписи по-немецки, обещающие Истину, Счастье и Свободу.