Вьюга мела над городом третий день. Зима повела свое наступление, как всегда грозно и неожиданно. Циклон пришел из России, и вечером красивая ведущая прогноза погоды на центральном канале сказала, что он уже охватил всю Украину. Чернокожая девочка, улыбаясь неестественно белозубой улыбкой, долго водила по карте электронной указкой, показывая направление ветра, соотношение погодных фронтов и в результате выдала неутешительный результат, что ближайшие дни улучшения погодных условий ждать не приходиться, а поэтому спасет от простуды и гриппа только новомодное лекарственное средство, пестрая коробочка которого тут же выплыла заставкой на экран. Ведущая была молодая, здоровая и почему-то ей хотелось верить. Короста рефлекторно потрогал языком дырявые, гнилые пеньки своей верхней челюсти и лег спать. Простуду, он долгими годами, проведенными вдали от аптек и цивилизации, привык лечить чесноком и водкой, а политические программы и многочисленные ночные эротические фильмы его интересовали мало. Заснул он с мыслью о том, что когда появятся деньги в первую очередь нужно бы заняться лечением зубов.
Короста стабильно просыпался в шесть утра. Просыпался сам по привычке, а не от осточертевшего крика отрядного завхоза "Отряд подъем". Каждый раз, открывая глаза и слыша, как завывает ветер, срывая уцелевшие листья на деревьях и наметая сугробы, он тихо радовался, что не нужно одеваться и спешить на утреннее построение в этот пронизывающий до костей холод декабрьской улицы. После еле слышного государственного гимна из допотопной, в деревянном футляре радиоточке на подоконнике, он, закрыв глаза и с головой накрывшись одеялом, слушал, как просыпается дом, наслаждался этим непривычным шумом, теплотой маленькой комнаты и темнотой. Внизу все чаще и чаще хлопала сталью дверь подъезда, популярный в последние годы кодовый замок в складчину установили соседи, замученные по утрам выметать из-под своих дверей использованные, с пятнами запекшейся крови одноразовые шприцы. За стеной, на лестничной площадке волнами слышались гулкий топот ног и голоса. Люди запирали двери своих квартир, по одному и семьями выходили на улицу, медленно бредя к занесенным снегом троллейбусным остановкам. После взрослых наступало время бегущих на занятия школьников. Но этих легко было узнать по веселым крикам и бухающим прыжкам через несколько ступенек. После второй детской волны в доме наступала тишина. Саша лежал неподвижно и слушал эту звенящую тишину. Хотя главное было даже не это, а, наверное, одиночество, целое столетие он мечтал остаться один, не видеть надоевшие за тягучие годы лица своих сокамерников и соотрядников. Устал от этих серых лиц. Хотя и одиночество, наверное, уже пугало, вносило определенный дисбаланс в душу. Слишком тихо уж было вокруг. Спать Короста мог при любом шуме, это умение было отработано годами и никакой ни затихающий, ни на минуту гул двухсот местной камеры следственного изолятора или крики конвоя железнодорожного спецвагона на этапе уже не мешали ему. Во время первой отсидки еще на малолетке, смутно помнилось, что никак не мог привыкнуть к вечно мерцающей лампе дневного освещения над дверями тюремной камеры, и когда в из-за какой-то аварии свет погас во всем крыле, таращился широко открытыми глазами в темноту, радуясь этой неожиданной передышке, но это было так давно, что уже и не казалось правдой. Значительно позже, после "независимости", образованный зек по кличке Галина Бланка, по слухам бывший замминистра торговли Украины, севший по своим каким-то только ему понятным интригам вокруг поставок из США куриных окорочков, объяснил ему, что к люминесцентному свету привыкнуть невозможно - Европа, мол, запретила использовать лампы дневного освещения в пенитенциарной системе, сильно на глаза влияют, зрение от них садиться. Запретить, запретили, и вроде наши даже отрапортовали, да только как горели неоновые трубки по всем тюрьмам, так и до сих пор голубовато блымают, наверное, большая экономия електроенергии от них в целом по стране для исправительно-трудовой системы получается.
Вставал он обычно в одиннадцатом часу, когда под окнами начинала грохотать жестяными баками комунхозовская мусорная машина. Поднимал из постели только голод, никаких особенных дел в ближайшее время не предвиделось. Утро проходило всегда одинаково. Включив колонку, он долго и с удовольствием мылся, тщательно массажируя свое крепкое тело резиновой мочалкой. При мытье пользовался, Короста исключительно хозяйственным мылом, помнил слова деда, учившего его в детские годы: "Всегда Сашок пользуйся только хозяюшкой - ни чесотки, ни грибка не будет" Ну это дед, конечно, сказанул, в его годы и горсть жидкого, вонючего мыла за счастье считалось, но привычка есть привычка, да и традиции семейные вроде как необходимо было соблюдать, один остался, больше некому, Бориску во внимание брать не стоит, тот птица высокого полета, с большими людьми дружбу водит. На кухне из стоящего в углу мешка Короста брал три картофелины, чистил над пожелтевшей от ржавчины раковиной и варил клубни в выщербленной с отбитой ручкой кастрюле, наблюдая, как пар выходит в приоткрытую форточку. Странно было - сколько народу вокруг него сгинуло без следа, а вот эта почти антикварная кухонная посудина сохранилась.
Саша с детства любил сидеть на колченогой табуретке в углу тесной кухоньки и смотреть, как мать готовит ужин. Тогда еще была большая семья - была жива мать, еще не убили старшего брата, второй старший брат Борька расположившись рядом и подстелив под учебники газету, готовил домашние задания, из дальней комнаты доносился сухой туберкулезный кашель больного деда. Почему-то все время из прошлого приходила именно эта картина. Наверное, он был счастлив в те дни, поэтому и вставали они перед глазами так часто. Новенькую, только купленную в хозмаге кастрюльку испоганил Борис, придя из школы, поставил на плиту разогревать суп и убежал на улицу, заигрался. Вечером вернулась с работы мать, кухня была полна дыму, а на плите потрескивала полопавшейся эмалью закопченная обновка. Бориске тогда крепко попало, зареванную мордашку брата Саша запомнил на всю жизнь. А вот лицо отца он практически не помнил, только размытую годами татуировку - гусарский эполет на левом плече. Примерно до шестилетнего возраста у Коросты все, что с родителем связано было сплошным белым пятном, потом батя вернулся из очередной отсидки, примерно год на кухне грохотали скандалы и доносились судорожные рыдания матери, и Николай Тимофеевич снова сел на очередной длительный срок. Самый старший брат - Захар рассказывал, что если бы отца не забрали менты, он бы его зарезал. А ведь точно зарезал, бычара бешеный был - весь в деда. В первый класс Сашу за руку отвела только мать, это он вчера вспомнил, рассматривая пожелтевшие фотографии из семейного альбома, обнаруженного на шкафу, следовательно, тогда отец уже полировал задницей нары. А в 79 пришло извещение из "зоны", что помер, но от чего, почему ничего не написали, да и выяснять этот вопрос никто из членов семьи особенно не стремился. Тело мать забирать отказалась, и даже хоронить не поехала, денег в семье, как всегда хватало только на еду. Уже в смутные девяностые, после второй отсидки, Коросте перепал небольшой фарт, и на вырученные деньги он поставил матери и деду на осевшие, поросшие травой холмы дешевые мраморные памятники, сварил низенькую оградку. Съездил и в колонию, где погиб отец, хотел крест установить, искал могилу, но не нашел. Возле бетонного забора с натянутой поверху колючей проволкой раскинулось необъятное поле тюремного кладбища, густо засеянное жестяными, проржавевшими табличками с полустертыми номерами. Наверное, было там соток двести тех покосившихся табличек, целые гектары всеми забытых мертвецов. В том - очень непростом исправительно-трудовом учреждении, если кто помирал, а умирали там каждый день, все так и говорили - "Уехал на гектар". Долго искали в архиве документы на захоронение, а потом Короста махнул рукой, да и время его крепко поджимало, на все деньги, которые у него были, купил в районном универмаге три телевизора для лагерной братвы, передал на вахте дежурному, так в результате ни с чем домой и вернулся. Потом сильно жалел, как-то не по-людски получилось.
Вареную картошку Короста густо полил подсолнечным маслом, наложил на тарелку квашеной капусты из запотевшей трехлитровой банки на окне. Капусту, впрочем, как и всю остальную еду в доме принесла тетка - материна сестра. Да и квартира формально принадлежала ей. Так перед смертью распорядилась далекоглядная мать. Уже уходя в иной мир, подписала завещание и взяла с сестры клятву, что когда вернутся Борис или Саша домой, жить им в своей квартире. Короста общаясь с теткой всю жизнь безоговорочно признавал, что если бы ни материнская мудрость давно бы ушла под конфискацию по судебному приговору двухкомнатная приватизированная хрущевочка. Каждый раз после его ареста молодые оперативные работники как бы мимоходом интересовались: "А квартира Коросташовец на тебя записана?" И каждый раз. Короста уже с юмором ждал, когда же и кто из них задаст этот внешне невинный вопрос. Жизнь есть жизнь, молодым вообще много надо. Это мать первая заметила, что после перестройки, когда государство перестало не только бесплатно раздавать, но и строить жилье, вокруг этого бесхозных квартир развернулась нешуточная борьба работников правоохранительных органов. Тогда не только менты, а и прокурорские начали шакалить, да что там прокурорские - на судей управы никакой не было. До локальных войн дело доходило. Веселое было времечко, полный беспредел. Все городские комнатушки, в которых проживали одинокие пенсионеры, были взяты под жесткий контроль. Первое, что делала оперативная группа, войдя в дом - по одному перешагивая через покойника, дружно шарила по тумбочкам и шкафам, искали паспорт, есть штамп о приватизации или нет. Хотя кого те штампы останавливали, главное чтобы родичи умершего на жилплощадь претензий не имели. Не успевала труповозка вывести тело из квартиры, как у мера города под кабинетом в ряд сидели районный прокурор, начальник милиции и председатель областного суда. Каждый тяжело сопел, хмуро поглядывая на кожаную папку в руках своего соседа. Ни для кого из них не являлось секретом, что туда вложено - отпечатанный белый листик на фирменном бланке: ходатайство на выделение освободившейся квартиры. Ну а дальше кто из руководства шустрее, то ведомство и получало от горисполкома долгожданный ордер. Да и тетка - выдра старая давно бы квартирке ноги приставила, да Коросту до смерти боялась. Знала: сам то он далече, но лихих людишек с горячим приветом завсегда прислать сможет. Только вряд ли у Коросты рука на нее поднялась, очень внешне тетя Валя на мать покойную похожа была, даже за это Саша ее никогда не обижал. Пока он срок по лагерям судом отмерянный тянул, тетка квартиру в наем сдавала и по слухам, до Сашки доносившимся, на этом хорошую прибавку к нищей пенсии имела. Но это был ее бизнес, ее деньги. За эти копейки тетка за свет, газ и тепло платила, одновременно за порядком присматривала. Перед освобождением, примерно за месяц, Саша Коросташовец писал родственнице единственное за всю свою отсидку письмецо - пару строчек, и это был для нее знак, что нужно жильцов спроваживать и жилые метры освобождать. Последними в квартире молодая пара жила, об этом Короста догадался, то и дело натыкаясь на мелкие приметы бесшабашной студенческой жизни. Чем парень занимался он так и не просек, а девчонка в экономическом институте училась, на холодильнике испорченные страницы дипломной работы лежали. Ну да дай Бог, лишь бы люди хорошие, а то в 93-м по мелочи год в СИЗО под следствием отсидел, так потом месяца три в дверь синяки колотили, все самогон норовили купить, двоим, особенно настырным, пришлось челюсти посворачивать, с трудом алкашню отвадил. После этого выволочку ближайшей родственнице устроил, ты, мол, тетка, смотри, кого в дом пускаешь, люди ведь разные бывают, сожгут по пьяни, кто в ответе. И смех и грех. Но с добычи первого дела Короста тетке всегда подарок дорогой делал, это у него уже традицией стало, и все время пока на свободе бегал, единственную родственницу финансово поддерживал.
После позднего завтрака заварил Саша себе алюминиевую, служившую ему верой и правдой не первый год, кружечку, крепкого, густого как деготь чая. Короста в последние годы в отношении чифиря еще на зоне начал себя жестко ограничивать, сердце не выдерживало, после первого хапка в груди начинало судорожно колотиться, и звездочки и круги белые перед глазами скакали. Врач, раз в неделю, приезжавший из местной больница в лагерную санчасть сказал, что сердце негодное и беречь себя нужно: любовью, водкой и чифирем не злоупотреблять, и не волноваться. С лепилой* Короста согласился частично. В отношении педерастии Саша еще на малолетке зарекся, помнил как сосед по шконке, Вася Кемеровский у какого-то залетного петуха* заразу подхватил. С сорокоградусной температурой Васька под конвоем вывезли на областную больницу, где хирурги вдоль на четыре дольки распанахали ему половой член и вычистили весь канал. Василек потом на бане всему отряду показывал свой чудом спасенный огурец - синий, в шрамах и хоть этот случай бегать на петушатню и тягать опущенных его так и не отвадил, но кореш неоднократно жаловался Коросте, что чувствительность ниже пояса уже не та и удовольствие относительное. Так что любовь лагерная и в прямом и в переносном смысле дорого стояла, а вот от чая Саша отказаться уже не мог. Привык. Да и как откажешься - весь лагерь коситься будет, ни в гости, ни к кому не пойдешь ни тебя никто не пригласит, только разговоры лишние на свою рано поседевшую голову накличешь. Да и что здоровье, вот дед на девятом десятке загнулся, и до конца жизни, до самой своей последней минутки три раза в день по литрушечке чифирьку засасывал, соленым сухариком закусывая. - жаль, туберкулез его доконал, если бы ни тубик еще бы лет двадцать на районе блатовал. Хотя конечно люди раньше покрепче были. А здоровье само собой понятно, что беречь нужно, только, как его в окружении этих волков сбережешь.
Но сегодня был у Коросташовца день особенный, и планировал он за этот день решить две особенно важные для себя проблемы. Поэтому решил свой израненный жизнью организм с утра поддержать, совместить так, сказать приятное с полезным. Для решения сложных вопросов бодрость духа и ясность мысли была крайне необходима.
Сразу в послеобеденное время предстоял Коросте визит на опорный пункт для знакомства с участковым инспектором милиции. Десять дней отведенных ему для постановки на учет истекали, и дальнейшее промедление решения этого вопроса было крайне нежелательным. За указанное властями время Саша успел стать на учет в городском управлении внутренних дел и побывал в РОВД. В райотделе молодая, видно только окончившая школу милиции, девчушка в кителе с лейтенантскими погонами, истребовала у него копию справки об освобождении и шесть фотографий. Фотокарточки он принес с собой, а ксерокопию пришлось делать на другой стороне улицы, в продуктовом магазине, где Короста долго и с изумлением рассматривал работу ксерокса. Компьютер он мельком видел на зоне, стоял в кабинете начальника лагеря, а такой агрегат встретился в его жизни впервые. В результате он пришел к мнению, что вещь полезная и в жизни крайне необходимая. В городской управе от него вообще никто ничего не спрашивал, внесли данные в картотеку и зачем-то послали на первый этаж к психологу. Длинный, лысый мужик в очках добрый час мучил Сашу заумными вопросами, тыкал под нос картонки с наляпанными на них разноцветными кляксами, треугольниками и шарами, затем что-то долго писал в своих бумагах. Короста, который ожидал все что угодно, но только не это, даже волноваться начал за свое психологическое состояние, но все закончилось благополучно - отпустил очкастый. Удивительно, никогда раньше такого не было, наверное, какое-то новое указание руководства менты внедряли, много уже таких странных приказных и директивных волн Короста пережил и практически перестал им удивляться. Но пройденные инстанции были несерьезными, формальными, сходил и забыл, а вот с низшим звеном - участковым приходилось сосуществовать на одной районе, и при желании неприятностей он мог принести массу. Толковый и не ленивый участковый - большая проблема для районной блатоты. Если участковый своим вверенным ему государством, народцем занимается, то он на своей делянке каждого знает и в курсе всех дел находится. Хочешь, не хочешь, а на определенные взаимные уступки нужно идти, тут главное обеим сторонам авторитет свой сохранить и высокое имя так сказать не опорочить. Участковый есть участковый, если задираться, вполне может и под административный надзор подвести, сиди потом вечерами да жди, что группа ментов с курсантами проверять заявиться, находишься ты после восьми вечера дома, или шатаешься неизвестно где, а еще может зональному оперу от злобы сердца при необходимости подбросит информацию, что это именно тебя видели у пивбара, в тот вечер, когда там лоха местного раздели, и тоскуй потом в кутузке, парься, оправдывайся, черта с два отмоешься, так и повесят чужой гоп-стоп* на тебя бедолашку невинного. Но и блатные, если не бычье дурное, а люди серьезные при желании сплотятся и могут такой всплеск уголовщины устроить, что телевизионные криминальные новости в твоем кабинете жить пропишутся, а газеты о твоей неудовлетворительной работе на всю страну раззвонят. Начальство потом с участкового три шкуры снимет. А тот тоже человек - у него семья: жена неработающая и трое детей, год до пенсии по выслуге лет остался, и кто же в такой ситуации на свою задницу приключений захочет.
После визита к участковому планировал Саша встретиться со своим старинным товарищем Андрюшей Слободиным, больше известным в уголовных кругах по кличке Поролон. Поролон имел множество ходок, последний раз освободился примерно год назад и Короста хотел с ним переговорить об обстановке в городе и перспективах совместной деятельности. Остро нужны были деньги, а Андрей не растерявший связи среди местной братвы, мог подсказать где эти деньги можно добыть.
"Запомни внучек" - говорил, ласково улыбаясь маленькому Сашику, дедушка Коля, обучая жизненной мудрости - "главный враг твой не ментяра, который тебе руки крутит, ни прокурор и даже ни судья, а твой подельник. Кенты, это пока по воле гуляете, дошли до клетки - каждый сам за себя. Твой дружбанчик про тебя на следствии такое расскажет, что ты про себя и сам не знал".
С Поролоном Короста был знаком тысячу лет, еще в свое время, по юности на одном районе мурчали. Вместе и первое дело прокрутили - в четырнадцать лет в подворотне, возле родного ПТУ, где оба на столяров-краснодеревщиков обучались, с прохожего шапку сорвали. Короста, тогда ухватив норковую обманку, побежал вперед, а низкорослый Поролон подскочил сзади и ударом под коленки свалил загулявшего мужика наземь. Шапку Саша удачно скинул барыгам на базаре, а вырученные деньги прогуляли. Вот так и началось. По первой судимости, еще несовершеннолетние, но далеко не за детские шалости, а уже серьезно - разбойное нападение на сберкассу с применением автомата ППШ и убийством кассирши, они по одному делу соучастниками проходили, но редкий случай - Короста всегда четко помнивший слова деда, к Поролону ни проронившему на следствии, ни слова, большое уважение всю жизнь имел. Так и тюремному оперу, когда тот вопрос задал, где мол думаешь свой пятерик коротать, честно ответил: "К Андрею Владимировичу Слободину никаких претензий не имею и не против, срок с ним отбывать в одном исправительно-трудовом учреждении" А лупили на дознании опера худенького с торчащими в разные стороны ушами Андрюшку крепко, духовно слабым он им показался. На процессе адвокат вопрос поставила о применении недозволенных методов ведения следствия и медицинскую справочку о ребрах перебитых попросила к материалам дела приобщить, только судья это ходатайство защиты на тормозах спустила, мол, невозможно с точностью установить, когда подсудимый несовершеннолетний Слободин сам себе причинил указанные телесные повреждения. Но наверное в сердце ее женском, жалостливом, что то таки екнуло, и на приговоре суда это сильно отразилось. Конечно, подфартило им тогда и в том, что до суда их двое из шайки только и дожило, да еще и оба - малолетки, несмышленые. Трое старших из-за добычи перессорились ну и один, который был хитрее, постарше и пошустрее остальных, пацанов бабкиным самогоном опоил и кончил. Тела потом в огороде прикопал. Скорее всего и Коросту с Поролоном такая незавидная участь ждала, зачем ему лишние свидетели, да не успел. Но бог не фраер, все видит - при задержании, в окруженном доме паренек начал дерзко из допотопного автомата во все стороны палить, менты его из табельного оружия в один момент уложили. Деньги там - же в доме нашли, на чердаке, в брезентовой сумке. Так что на суде, ежеминутно шморгающий носом Саша, уже получивший по тюремной почте малявы о правильном поведении Поролона, заливаясь слезами, рассказывал, как старшие их с Андрюшей заманили и обманули, валя всю вину на мертвых, какой с них теперь спрос. Так что повезло дважды: расстрелять, наверное, не расстреляли бы - советская конституция в этом направлении детские права твердо отстаивала, но червончик могли запросто отвесить. Хорошо хоть в те годы в стране официально с бандитизмом было покончено, и статью эту партия запретила применять, так что судье, которая поняла, что концов уже не найти, пришлось ограничиться разбоем и пятью годами в колонии для несовершеннолетних. А кровью, уже потом по приезду на зону, Поролон месяца три харкал и Короста на хмыре* сигареты на молоко менял и Андрея отпаивал. Знал, что по гроб жизни должен подельнику. Открой тогда на следствии Поролоша рот и дай показания, кто из них все дело затеял и других подбил, не поздоровилось бы Коросте.
Потом их жизненные судьбы разошлись. Короста раньше уехал на взрослую зону, а Андрея прямо с малолетки отправили на поселок-поселение. Дальше каждый сидел за свое и совсем на других лагерях. У зеков есть хорошая поговорка: срок он срок если заканчивается на мягкий знак - пять, шесть, семь лет, а если без мягкого знака то его и сроком считать нельзя. У Коросты как-то получалось, что срока были по тяжким преступлениям и длительные, а Поролон сидел множество раз, и каждая его командировка занимала не более трех лет. Через зеков, которые уходили на этап, обменивались весточками. Время от времени теряли друг друга из виду, но неизменно находили вновь. На первый взгляд кажется, что уголовный мир необъятный, а копнуть - все друг друга знают, о любом человеке можно при желании информацию получить. Один раз, уже давно, жизнь свела их в боксике на тюремной больничке, но переговорить толком не удалось, встреча получилась краткая и мимоходом. Саша заметил, что Поролон заматерел, окреп, в его голосе появилась твердость человека твердо знающего себе цену, короче - сильно изменился. По полосатому бушлату понял, что друг детства по суду признан особо - опасным рецидивистом, следовательно, срок отбывает на особом режиме. Вопросов на эту тему он никаких не задавал, и так все понятно, а если захочет сам все расскажет. Поролон пытался расспрашивать о новостях с воли, о судьбах общих знакомых, а что он мог ответить, мама умерла, брат сидит где-то в России за Уралом, со свободы никто не пишет, все забыли. О родственниках и друзьях информация имелась скудная, и малопонятная для людей, которые долгие годы провели в клетке, зато интересовали широко обсуждаемые зонами вопросы принятия нового уголовного кодекса, очередного слуха о предстоящей массовой осенней амнистии, о беспределе спецназа в Днепропетровском СИЗО. Других общих для разговора тем так и не нашлось. Одну ночь просидели вместе, утром Сашу забрали. Короткая встреча чужих людей, каждый из которых жил своей сложной жизнью, разъехались и забыли. Спустя два года увидел фотографию друга детства в газете, в рубрике "Их разыскивает милиция". Для себя решил, что пусть Андрюха лучше подольше на свободе от ментов бегает, сесть всегда успеет.
Тетка сказала, что Поролон заходил к ней примерно месяц назад. Сказал, что будет в семь вечера ждать каждую среду в городском саду у входа в летний кинотеатр. "Хорошо" - уклончиво сказал Короста единственной родственнице, забрал ключи, поблагодарил и ушел. Не ясно было, откуда Андрей узнал, что об его предстоящем освобождении, но Короста и сам планировал с ним повидаться, так что, что ни делается - все к лучшему.
Саша выглянул в окно. Свинцовые тучи казалось, нависли прямо над крышами домов. Снег валил, не переставая ни на минуту. Во дворе не было никого, только девочка лет десяти, на протоптанной дорожке выгуливала толстую кривоногую таксу. "К вечеру совсем заметет, холодно, даже коты попрятались". - подумал Короста. Выходить в такую непогоду на улицу из теплого дома без крайней необходимости не хотелось, но делать было нечего. Из сумки достал верблюжьей шерсти клетчатую рубашку, подарок знакомой зечки. Зина за убийство мужа ехала отбывать свой срок в Одессу, на этапе познакомились. Рубашка была пошита прямо в камере на Лукьяновском СИЗО из клетчатого одеяла, сбоку жирной кляксой расплылся казенный, черный штамп. Подарок Короста носил с удовольствием - тепло, хотя блатные и подсмеивались над ним, за глаза обзывали "человек-одеяло". Хотя там, в вагоне, к неудовольствию обоих сторон и не удалось приболтать конвой разрешить любовь в тамбуре, но с Зиной они потом еще года два поддерживали теплые отношения. Писать письма с лагеря на лагерь заключенным запрещено, поэтому через адрес ее матери переписывались. Женщина есть женщина, даже предлагала пожениться, но он ответил: "Как ты себе это представляешь, у меня сроку как у дурного блох да и тебе еще восьмерочку корячиться, потерпи, освобожусь - приеду". Так и оборвалась любовь. Кряхтя, Александр натянул натовские армейские сапоги, полученные из ФРГ по гуманитарной помощи, выменял их у кладовщика на два блока сигарет, уверял козлина, что кожа буйвола, из которой пошиты, такой толщины, что кобра не прокусит, идиот старый, откуда тут кобры, минус десять мороза. Снял с вешалки верную свою спутницу фуфайку, обшитую для непромокаемости болоньей, на зоне и зам по режиму не мог придраться - бушлат бушлатом, а издалека глянешь - обычная куртка, незаменима и зимой и летом. Правда шапка у Коросты была совсем не в тему. Уходя, свою вязанную братве на бараке оставил, а взамен босота где-то сперла солдатскую ушанку, он даже начал сомневался - одевать, не одевать, в конце концов, решил, кому какое дело, домой доехать и такая сойдет, а потом что-нибудь раздобудет.
.....
Коросташовец шел по заснеженному городу, смутно узнавая родные места. Прохожих из-за густого, мокрого снега на улицах было мало, поэтому он, отвыкший от ярких огней, c интересом рассматривал витрины магазинчиков, оборудованных в выкупленных квартирах на первых этажах пятиэтажек. По ходу своего движения он насчитал: четыре модных бути-ка, один "шоп", два кафе и дальше, на углу, у перекрестка - филиал банка с незнакомым названием. Раньше в этом помещении была детская библиотека. Он любил сюда бегать, в детстве читал запоем. Маленький Саша тогда еще доверял людям и верил написанному. Филиал был нищий, он зашел вовнутрь, скорее, для порядка, из интереса, не гадить где живешь, было, его основным жизненным принципом. Три кассирши, охранник с газовым баллончиком, мальчик-управляющий за стеклянной перегородкой обменника - вот и весь филиал. Деньгами здесь даже не пахло, поэтому он задал какой-то обыденный, повседневный вопрос о курсе доллара и вышел. Короста все еще обостренно привлекал внимание. Как только Саша открыл металлическую дверь, тот парень в камуфляже у входа напрягся. Одет он был, пожалуй, как все, у касс оплачивали коммунальные услуги пролетарии в еще худших обносках, значит, выдавали глаза. "Но это ничего, - успокоил себя Короста. - это со временем сгладиться".
Он все время пытался сравнивать окружающее его с той картиной, которую он запомнил восемь лет назад. Во дворе дома, у пункта приема стеклотары, как и раньше тусовались вечные синяки. Городские тротуары власти так и не научились убирать и в подворотнях все так же лежали кучи зловонного мусора. И все-таки изменилось многое. Изменились знакомые с детства улицы, не стали богаче, но стали другими. Меньше стало коммерческих ларьков с паленым спиртным, появились новые продуктовые магазины, скорее всего с той же, только слегка облагороженной водкой на прилавках. Вероятно иным стал народ. Появилась какая-то новая, малопонятная прослойка людей. Мимо брызгая грязью из-под колес, проносились шикарные новые серебристые иномарки. В них сидели уверенные в себе молодые люди с ухоженными, слегка надменными лицами. Их спутницы, в богатых мехах излучали радость и веселье. Из салонов доносилась не знакомая, какая-то подростковая, бубнящая музыка, знакомых мотивов Саше услышать так и не удалось. Раньше на этих самых улицах тоже шуршали иномарки, но они были крепко подержанными, владели ими быки в спортивных костюмах с неизменной золотой цепюрой на шее, да и девочки возле них были явно попроще, потолще и подоступнее. Возможно - это были те самые люди, но что-то Коросте подсказывало, что нет - другие. Заметнее стало бросаться в глаза расслоение общества на бедных и богатых. В результате наблюдений, Саша пришел к выводу, что в целом, жизнь, наверное, стала хуже. За время, проведенное в лагерях, он стал неплохим физиономистом. При желании: страх, боль, гнев, болезнь безошибочно читаются на лице, без этого умения выжить было нельзя, без этого он бы не смог там продержаться столько лет. Внезапно он понял - из глаз людей спешащих ему на встречу исчезла надежда, когда он садился - надежда была в глазах у всех. Надежда на лучшую жизнь. Тогда, в девяностые годы, только рухнула империя, народ ясно ощутил ветерок свободы, огромную богатую державу еще не успели разворовать. Денег хватало на всех, и при желании заработать их было не трудно. Изменились люди, конечно одежда стала совершенно другая, не та, что десять лет назад, но их лица теперь были жестоко озабочены жизненными проблемами. "Копейка добывается тяжко. - внезапно понял Короста. - Выживают..."
На перекрестке его внимание привлекла сложная инженерная конструкция. Ничего подобного блатной раньше не видел. На земле лежал бетонный куб, от него вверх уходила толстая труба, на которой был укреплен щит огромных размеров. Изображение подсвечивалось тремя светильниками на длинных штативах. На щите был нарисован улыбающийся, радостный румяный мужчина в строгом деловом костюме, который указывая рукой вперед приглашал проследовать за собой каждого, бросившего на него взгляд. Румянощекий звал за собой в новую и счастливую жизнь, жизнь, где не было холода и безнадеги, а виднелись аккуратные виллы под красной черепицей, чистенькие, какие-то игрушечные, усыпанные цветами улочки и добрые сытые люди, играющие со своими детьми на ровно постриженных зеленых газонах. "Превратим наш город в цветущий сад". - прочитал Короста буквы написанные поверх головы румяного, а снизу высмотрел организацию, которая обещала все это изобилие: "Общественный союз защиты прав и законных интересов трудящихся". Подобными пустопорожними обещаниями в преддверии предстоящих выборов густо пестрели улицы города и скорее всего, Саша не запомнил бы эту предвыборную рекламу, если бы изображение счастливой жизни внезапно не вздрогнуло, покрылось волнами, и на месте города будущего неожиданно возник логотип крупнейшего в стране оператора мобильной связи. Он неожиданности блатной даже растерялся. Он сперва подумал, что что-то случилось с глазами, затем подошел ближе к щиту и дождавшись новой смены рекламы, обошел биллборд со всех сторон. Понадобилось время, что бы Короста догадался, что все дело в трехгранных штырях, которые по команде запрограммированного механизма, оборачивались по своей оси и сменой разукрашенных сторон меняли общую картинку. Восхитившись простоте решения и гениальности неизвестных мастеров, Короста пошел дальше. Жизнь на свободе удивляла все больше.
Напротив банка - на стихийном базарчике, прямо под табличкой с грозной надписью "Торговля запрещена" закутанные в платки, мокрые, бедно одетые женщины, продавали с рук сигареты. Рядом сельского вида бабули, прямо с расстеленных на асфальте картонок и газет, предлагали колбасу, овощи, молоко в пластиковых бутылках. Из дверей на крыльцо вышел охранник. По его сердитым пронзительным крикам и энергичным взмахам было понятно, что он требует освободить прилегающую к банковской стоянке территорию. Женщины упрямо делали вид, что не слышат. Место было бойкое. Дальше по улице покупали плохо, а здесь рядом стояла троллейбусная остановка, и бурлил постоянный поток людей. Охранник накричался до хрипоты, замерз и ушел. Женщины начали радостно переговариваться, обсуждать победу, но из-за угла внезапно вынырнул милицейский патруль. До этого момента, флегматично переминавшиеся с ноги на ногу торгашки, встрепенулись, и брызгами бросились в разные стороны. Двоих, зазевавшихся, уволокли работники милиции. Задержанные не спорили и не ругались. По их покорным лицам было видно, что такая жизненная неприятность с ними происходит не первый раз и ничем особенно страшным им не грозит.
"За куревом красноперые охотятся". - понимающе ухмыльнулся Короста.- "Даже протокола составлять не станут, пару блоков сигарет отнимут и отпустят. Хотя по- своему тоже - беспредел"
Короста остановился. Если пройти в узкую щель между этими двумя домами, а затем по дорожке выложенной из врытых в землю глыб застывшей смолы повернуть налево, обогнув старую, наклонившуюся до земли вербу, и оставив за спиной нагромождение покосившихся и потемневших от времени деревянных сараев, то упрешься прямо в хлипкий частокол забора станции юных техников. В детстве Саша несколько лет посещал кружок авиамоделирования, три раза в неделю ходил по заковыристой дороге, и зимой, и летом, и в дождь, и в снег. Нравилось заниматься в кружке, силком бы его заставить не смогли.
Обсаженный кустами густой сирени, одноэтажный деревянный дом - до революции земскую больницу, после войны отдали под дом пионеров, а еще позже разместили технические и творческие кружки различной направленности. Сюда, в начале учебного года, его за руку отвела мать, надеялась покойная, что будет больше занят и станет меньше времени проводить на улице, бегать за хулиганистым старшим братом. В его группе было человек двадцать, все примерно одного возраста и очень сплоченные общим интересом. Мальчики были из разных концов города, а в те годы как - раз прокатилась волна диких кровавых драк район на район, но на их отношениях это как-то не отразилось. Не мог Короста вспомнить ни одной потасовки, ни одного конфликта. Они дружно занимали две комнаты в правом крыле, сразу за фотолабораторией, дальше, за тонкой стеной клепали свои гоночные машинки картингисты, а еще дальше по коридору вроде - бы сидели "юные ботаники", это уже вспоминалось смутно. Огромное количество детей прошло обучение в этих маленьких, малоприспособленных комнатках. Зимой, сырые стены, увешанные чертежами самолетов, обогревались пламенем газовой горелки, постоянно злобно шипевшей в кирпичной грубке, выложенной на обе комнатушки. Если присесть перед чугунной дверцей, в круглое отверстие можно было увидеть синий язычок пламени мерцавший в темноте. Вел кружек Павел Васильевич, седой, высокий старик, в бификальных очках, припадающий при ходьбе на правую ногу. Между собой они его называли "культнога". Ногу, потерянную в первый день войны в воздушном бою над Брестом, заменял скрипящий протез. Павел Васильевич часто болел, и тогда занятия откладывались, но руководитель честно отрабатывал пропуски в выходные дни. Если мальчик долго не приходил на занятия, Павел Васильевич звонил домой, а то и мог заявиться к родителям с личным визитом. Переживал за каждого. Его старик любил особенно. Саша, которому на уроках он уделял больше внимания чем остальным, часто оставался после занятий, помогал навести на станках порядок, подметал вкусно пахнущие хвоей опилки, складывал в углу обрезки фанеры, прятал в несгораемый шкаф в углу банки с краской, стеклянные бутылочки с эфиром, маленькие моторчики, бухты кордовой резинки. Павел Васильевич рассказывал ему о самолетах. В детстве Саша мечтал стать летчиком, только не военным, а пилотом огромного белого лайнера с синей полосой вдоль фюзеляжа. Ходить в красивой форме с нашивками на рукаве, летать во все страны мира, возить пассажиров и грузы. Даже запросы куда-то писал безответные, просил сообщить правила поступления в училище летчиков.
Короста встряхнул головой. От воспоминаний в груди стало тепло, даже заломило сердце. Не было ни метели, ни вечерней улицы, скудно освещаемой фонарями, ни его волчьей, холодной, черной жизни
С наступлением тепла Павел Николаевич водил воспитанников на окраину города. На танцплощадке, пустовавшей днем, администрация горсада разрешала их кружку производить запуск своих моделей. Собранные за зиму самолеты, ревя моторами, в сизом дыме бензинового выхлопа, один за одним, взлетали в яркое голубое весеннее небо, а за мелкой рябицей, прижавшись лицами к проволоке сетки, которой была обнесена площадка, стояли их одногодки, и с нескрываемой завистью смотрели на них - гордых, прохаживающихся, с важным видом, около своих моделей. Ради этих завистливых глаз можно было долгими неделями корпеть над куском непослушного дерева, обдирая в кровь поцарапанные руки. Эти минуты триумфа всё окупали сторицей.
А потом Павел Николаевич умер. Просто умер. Когда Саша первый пришел утром, то увидел поцарапанный замок и они, растерянные, долго стояли в коридоре, пока им не приказали расходиться по домам. Другого руководителя кружка директор станции так и не нашел. "Авиамоделист" закрыли. Куда делись модели, он так и не узнал, но когда пришел после летних каникул, на дверях уже висела новая табличка "Юный барабанщик". Барабанщиком он становиться отказался, дед Тимофей так называл стукачей, а что такое стукач он уже хорошо понимал в свои детские годы. И в соседний кружек не вступил, не захотел. В других местах не летали. А ему нужно было летать.
Но так и не взлетал. Не повезло.
Захотелось еще раз увидеть ветхий домишко, пройти забытой дорогой. "Может больше не придется" - мелькнула мысль. Короста запахнулся в свою куртку и боком протиснулся в темноту между домами.
От вербы остался только огромный пень, вокруг него выстроили ажурную беседку, врыли в землю скамейки, и огромный деревянный круг теперь служил вместо декоративного стола. На столбе была приколочена жестяная табличка "Не курить, божье место". И сараев тоже больше не было. Там где стояли заваленные мусором ветхие коробки, рассадник огромных, серых и злых крыс, теперь была идеально выровненная строительной техникой площадка, засаженная маленькими аккуратными заснеженными деревцами. Он опоздал. Опоздал на лет на семь - восемь. Станцию юных техников давно снесли. Она навсегда осталась в его памяти, но только в памяти, еще раз увидеть деревянное строение, ему видно было не суждено.
В белом вихре снежной метели, черной громадиной, подпирая крестами свинцовое небо, гордо стояла большая четырехкупольная кирпичная церковь. Короста замер. Точно такую церковь "Нестор-летописец" выколол черной тушью у него на спине. Конечно на той - нарисованной было больше глав, они дорисовывались с каждой отсидкой, и с каждым проведенным в лагере годом, но с центральной частью рисунка сходство было поразительное. Даже кирпичная кладка арочных окошек на втором этаже была воспроизведена с удивительной точностью. Несомненно "Нестор" делал татуировку именно с этого храма.
"Нестор", на свободе член Союза художников СССР, славился своими работами, очень кропотливо, в нескольких эскизах, разрабатывал предстоящий рисунок и всё, в мельчайших деталях согласовывал с заказчиком. Желающие, ждали своей очереди долгие месяцы, и далеко не всех он принимал. Иметь набитые им татуировки было престижно, и считалось своеобразным шиком.
В лагерной татуировке каждая, даже самая мельчайшая черточка имеет свое значение и глубокий затаенный смысл. Понимающему человеку татуировка расскажет о твоем характере, жизненном пути, судимостях и самое главное - месте её хозяина в лагерной иерархии. Например, Короста, во время поездки в общественном транспорте мельком заметив поблекшее синее пятно на кисти соседа, мог примерно рассказать когда сидел этот человек, в каком регионе, и серьезный он бродяга или случайный пассажир.
Человек профессионально занимающийся "портаками"* должен досконально знать все виды татуировок, а также, какие художественные изменения или дополнения к стандартному рисунку допустимы, а какие неприемлемы ни при каких обстоятельствах. Мельчайшая ошибка может привести к трагедии. Бывали случаи, когда татуировка сделанная малоопытным художником ставила арестанта в такие жесткие условия, что тот даже не рисковал бежать на барак переделать или дорисовать нанесенный рисунок, а прямиком шел в радиорубку, брал паяльник и своими руками, раскаленным жалом испепелял на своем животе добрый кусок кожи. На своем жизненном пути, Короста, дважды встречал арестантов, лиловые рубцы, на теле которых показывали, что сделанная татуировка ими добровольно или по принуждению выжжена или вырезана бритвенным лезвием.
Короста был у Нестора что-то вроде консультанта по сложным вопросам. Но и Саша не всё знал, очень часто приходилось с подарком идти на другой конец огромного барака, советоваться с арестантами постарше, авторитетнее и опытнее. Границ для самосовершенствования нет и не может быть.
На работу, в промзону "Нестор" не ходил, хотя по всем учетным записям был передовиком, выполняющим норму выроботки на 110 процентов. Обильный денежный поток, пачки чая в его тумбочке и блоки дорогих сигарет под матрацем, позволяли ему вести довольно независимый образ жизни. Деньги решали все проблемные вопросы с администрацией лагеря, а блатные не лезли к Нестору, так как зависели от его работы. Нестор, даже, за свой счет содержал небольшой штат из отрядников победнее, которые стояли на шухере, когда он, наклонившись над спиной клиента, стрекотал самодельной машинкой, переделанной из электробритвы. Эти ребята носили ему из столовой кашу в стеклянной банке и стирали на бане вещи и постельное бельё.
Поговаривали, что на свободе он был известнейшим коллекционером, а сидел "Нестор" за подделку старинных почтовых марок и антикварных поздравительных открыток, бизнес в понятии Коросты странный, и во всяком случае не представляющий для общества такой значимой опасности, что бы изолировать человека на долгих восемь лет. Художник и в лагере продолжал собирать конверты, марки и открытки, которые удавалось выпросить или выменять у арестантов или штабного почтальона. Короста вспомнил, что у "Нестора" вся тумбочка была забита пачками его собранной за годы заключения коллекции.
Саша неуверенно прошел в распахнутые ворота и остановился у покатых ступенек, ведущих к окованной металлом двери. Храм был закрыт.
--
Вы хотите войти? Я сейчас открою. - раздался за спиной женский голос.
Коросташовец обернулся. Румяная, кругленькая женщина средних лет, закутанная в
шерстяной платок, сняла вязанные рукавицы, деловито воткнула в сугроб деревянную лопату, достала связку ключей из кармана стеганной телогрейки и поднявшись по ступенькам завозилась у замка.
- Снегом двор совсем замело. - сказала она, обернувшись. - Я всего на секунду закрыла. Думала погребусь часок, а то завтра и ворота не откроем. Не говорите отцу Георгию, он ругаться будет. Поднимайтесь. Только осторожно, я еще не успела ступеньки расчистить.
Саша замялся, он не собирался посещать церковь, он просто хотел обойти все вокруг и посмотреть, как все изменилось, но сказать об этом было как-то неудобно, человек из-за него бросил работу, пришел ему помочь, кроме того, столько душевного радушия было в её лице, что он не смог отказать, и держась руками за перила, сваренные из толстых стальных труб, начал шаг за шагом преодолевать обледеневшие ступеньки.
Внутри храм оказался неожиданно красив и по-домашнему уютен. Пока Короста с любопытством разглядывал высокие своды, резной трехярусный иконостас и витиеватое золото царских ворот, женщина сняла платок и прошла за фанерную перегородку по левую руку от входных дверей. На широком прилавке лежали иконки, крестики, церковные книги, в деревянных стаканах стояли разнокалиберные восковые свечи.
--
Свечечки будете брать?
Короста поднял задумчивое лицо.
С Богом у Коросты были очень сложные взаимоотношения. Самый верующий человек, которого он знал в своей жизни, был Степа "Жигули" - автомобильный вор, которого он первый раз увидел в тюремной камере отбивающим земные поклоны в углу, у окна, а повторная их встреча состоялась несколько лет спустя их знакомства, но опять же в лагере. Причем, как и при первой встрече, во второй раз, когда Степа протянул ему руку приветствия, под мышкой у него была зажато, обвернутое газетой Евангилие. Этот маленький томик был с ним всегда. "Жигули", формально отдавая предпочтение стандартной православной ветви, которая в местах лишения свободы, вероятно, приносила ему наибольшую выгоду, без устали проповедовал слово божье и в камере, и на бараке, и в столовой, и среди рабочих лагерного автосервиса. Но если обязательные, субботние проповеди в не отапливаемом зале клуба разноцветных сектантов разного пошиба, вызывали только разочарование и раздражение, то к зажигательные речи Степы всегда имели своих внимательных слушателей. "Жигули" мог даже похвастаться небольшим отрядом своих последователей, которых он привел к Богу. Лагерный проповедник, имеющий четыре судимости, все за угоны автотранспорта с целью сбыта, не пропускал ни одного богослужения и не одной проповеди. Степе было безразлично кто перед ним бородатый батюшка, католический священник, мулла или пастор протестантской церкви, он всем внимал открыв рот с одинаковой сыновьей почтительностью. Причем, по мнению Коросты, который повидал за свою жизнь очень разных людей, Степа в бога именно верил. Не ходил при малейшей возможности, как это делали другие, в молитвенную комнату, что бы просто убить свободное время, а именно верил. Очень уж большая вера горела огнем в его черных, упрямых глазах.
Сложись Степина жизнь по-другому вероятно он смог бы добиться значительных успехов в жизни, так как имел поистине золотые руги и талант. В тюремной камере Степа, сидя по-турецки на верхних нарах, упираясь лысой макушкой в запотевший потолок, часами, с удивительной ловкостью, выплетал замысловатые узоры нашейных крестиков, которые он изготавливал из разноцветных ниток и затем дарил своим соседям по нарам. Его крестики носили на теле адвокаты, коридорные надзиратели и желторотые солдатики конвойной службы, которые возили зеков на судебные заседания. Свои изделия "Жигули" передавал и седому прокурору, и судебному секретарю и строгой судье, которая, показывая подарок сослуживцам, восхищалась талантливым народным умельцем. Сослуживцы гладили пальцами капроновую паутину, и удивлялась, как и где в условиях суровой изоляции можно взять материал для такой тонкой работы. Ответ был прост - пока Степа работал над своими шедеврами, его соседи по камере ходили в туфлях на боссу ногу. Все носки распускались на капроновую пряжу, из которой, потом, изготавливались нитки нужной длины и цвета.
В лагерной автомастерской, при наличии металлообрабатывающих станков, цепочки и крестики Степа изготавливал уже из более долговечного материала. Зеки несли к нему ложки из нержавейки, а кто побогаче, и кому позволяли финансы, заказывали нательные кресты из серебра и мельхиора. Но и те, и другие смотрелись одинаково богато. Неподатливый металл в умелых Степиных руках превращался в шедевр, который можно было выставлять в лучших столичных, художественных салонах. Сделанные с истинной верой кресты привлекали внимание, прежде всего изящной работой и мастерством исполнения, а не материалом, из которого они были изготовлены. Даже начальник ИТК -"Хозяин" и тот делал заказы Степе "Жигули". При проведении прощальных пьянок, его крестики вместе с выкидными ножами и резными шахматами, пикантным элементом лагерной экзотики, входили в обязательный подарочный набор для многочисленных проверяющих, периодически наведывавшихся из главка.
Несомненно, такое божественное Степино поведение благоприятно сказывалось на приговорах суда и отношении к нему лагерной администрации. Но ему просто некогда было заниматься блатными терками, распрями с заключенными, которые от многолетнего нервного напряжения возникают на ровном месте и могут, как пожар на сухой траве охватить весь коллектив. Он проповедовал слово божье. И у "кума"* на него не было никакой оперативно-значимой информации, да и какая может быть информация, если человек вместо того, чтобы принимать переброшенный через забор пакованчик с анашой, читает на лавочке возле барака Библию. Такого осужденного даже не интересно держать за колючей проволокой, такому, место на свободе. Поэтому всегда и применялись к Степе амнистии и условно-досрочные освобождения, причем по ходатайству руководства колонии. Отсидеть звонком весь срок без остатка, "Жигулям" не удалось ни разу.
Вернувшись на свободу, Степа опять воровал, нарушая одну из основных божьих заповедей, попадался, и получал свою очередную судимость. С назначенным судом сроком, по новой, заезжал в лагерные ворота, где опять начинал проповедовать. На первый взгляд такое поведение может вызвать брезгливость, но Короста, который где-то глубоко, на самом дне своей покрытой шрамами души все-таки верил в господа, к Степе никогда не испытывал неприязни. Каждый человек грешен, и неизвестно может ли один грешный человек судить другого человека, который по большому счету ничем от него не отличается. Короста был твердо уверен, что не может, не имеет права. Придет время, Бог всех рассудит, и каждому воздастся за содеянное по делам его. Степа "Жигули" идеально вписывался в такую гнутую жизненную философию, следовательно, он был нормальный, заслуживающий уважения, порядочный арестант.
Но как бы то ни было, а именно Степа, первый, предложил построить на территории лагеря церковь, нашел на свободе деньги на составление проектной документации, организовал бригаду строителей, участвовал в закладке фундамента. Завершить начатое дело ему не удалось, закончился назначенный ему судом срок наказания, но работы продолжались и после его освобождения. Степины последователи трудились в свободное от работы время, не покладая рук, и когда Коросту последний раз, с чемоданом в руках, вели по стометровке к штабу на освобождение, он краем глаза он увидел как над разукрашенным, острым шпилем купола крепили восьмиконечный православный крест.
В ту минуту, когда голова в предвкушении сладостного мига первого шага за ворота, была заполнена единственной опьяняющей мечтой свободы, видя золотое сияние над зоной он внезапно и неожиданно для себя подумал, что скорее всего неоднократно судимый Степа по кличке "Жигули" не зря отбыл в этом богом забытом месте пять лет, вынесенных ему судом за кражу трех автомобилей ВАЗ и одного "Запорожца". Во всяком случае прожил "Жигули" эти - последние годы с большей пользой чем он - осужденный Александр Коросташовец. Так может быть Степино пребывание в этих стенах было кем -то предписано и назначено. Кто знает, пути господни неисповедимы.
--
Буду - решительно ответил Саша.
Неожиданно для женщины он взял много свечей, целую пачку. За спиной у Коросты
было много людей, которые ушли в вечность, и которых он хотел помянуть. Зажигая одну, за одной, свечи и насупив брови наблюдая как, шипя плачет желтый воск, Саша устанавливал длинные, тонкие свечи в маленькие подсвечники напротив латунного креста с распятым сыном божьим и вспоминал всех по одному.
Первую свечу он поставил матери, перед глазами встали её серые, как на иконе печальные глаза, вторую деду, мелькнула седая, пожелтевшая от махорки борода, затем - отцу, почему-то белая майка, обтягивающая круглый живот и покрытые черными волосами руки, старший брат - новый двухколесный велосипед. Захар его украл у промтоварного магазина и подарил младшим, запомнился резкий запах синей краски, которой они вдвоем перекрашивали раму в сарае. После родственников Короста поставил свечи всем тем, кого помнил - тем, кто умер на санчасти от болезней, тем, которые при побеге были растерзаны лагерными собаками, кто упал настигнутый пулей конвоя, тем, кто погиб в жестоких разборках на свободе, тем, кто не выдержал тюремных мук и повесился на ржавых трубах лагерной бани или перерезал себе горло бритвой, забившись в дальний угол, что бы не видеть осточертевшего кольца вышек. Вспомнились Вася Клык и старый Винни-Пух, которых рассек напополам танковый люк, обтачивавшийся в литейном цеху и выскочивший из креплений станка. Пришел с немым укором на лице Вова "Сейф", нарвавшийся на нож в беспощадно нелепой драке на бараке, он не успел его защитить, просто развалилась о голову противника табуретка, падая, тот успел полоснуть друга. Стала рядом тень "Медного", которого отравили упаковкой нитроглицерина мужики из соседнего барака. Были и другие, он не забыл многие имена, в последнее время начала подводить память, но он помнил каждого в лицо и ставил свечи по встающим в памяти лицам. Когда он зажег последнюю, и сделал шаг назад, перед ним стоял целый лес мерцающих огнем свечей.
Саша ненавидел эту страну. Сколько он себя помнил, система преследовала и унижала его и его родных. Хотя это было понятно и в чем-то даже правильно, для великой державы, строящей развитой социализм, они все были, как тогда в газетах модно писали - антиобщественный элемент. Но за всю свою суровую жизнь так и не смог понять, за что страна пусть и в меньшей степени, но так же жестоко и беспощадно доила, преследовала и обижала своих граждан, каждого из этих законопослушных людей, тех безобидных баб, которых он только что видел у здания банка. Он четыре раза довольно долго сидел, и при каждом освобождении возвращался в совсем другое государство, с другим государственным строем, иными порядками, новыми деньгами, которые обязательно стояли значительно меньше старых и неизменно обворованным, обманутым и одураченным народом. Он был преступником, это была его профессия, его судьба, его дорога в жизни. В конце концов, это был его кусок хлеба - он родился в уголовной семье, ну не в слесари ж ему было идти. Если к его совести пытались призывать многочисленные начальнички разного пошиба, а их было за его трудную жизнь так много, что не только имена, а и лица вспоминались с трудом, он неизменно отвечал, - "Кому-то и для тюрьмы нужно родиться". И в его жизни, конечно, были случаи, которыми не следовало гордиться, которые он тщательно скрывал, замалчивал. Ответственность и кара за содеянное была велика. Не перед презираемым государством, перед своими. Смерть, он разучился бояться много лет тому назад, еще в годы своей глупой, бесшабашной юности, смерть не пугала, но бросить тень на имя, на фамилию - вот что было страшно. Еще страшно было стать - безответным потерпевшим, овцой. И что бы все вокруг знали, что к тебе можно подойти ударить, что понравиться отнять, и ты не будешь возражать, молча стерпишь. И так доить изо дня в день, из года в год. "Чем так жить, так уж лучше под пулеметы на нейтральную полосу".- молнией пронеслось у него в голове.
Короста неуверенно перекрестил свой грешный лоб и вернулся к входным дверям.
-Извините. - обратился он к женщине, перебиравшей какие-то бутылочки в картонной коробке. - Я недавно приехал, раньше жил здесь недалеко, а потом завербовался на север. На этом месте, вроде, раньше церкви не было.
--
Конечно, не было. - с готовностью поддержала разговор собеседница, которой,
видимо, хотелось с кем-то пообщаться. - Здесь станция юных техников стояла и бараки страшные, такие вонючие, совсем развалившиеся. Только сгорели они, уже, наверное, лет шесть, как сгорели. Полыхнули в одну ночь, говорили, бомжи на пустыре медный кабель резали и в костре обмотку обжигали, ветер искрами дунул, дерево трухлявое, вот и загорелось. Пламя стояло метров на десять в небо, из-за жара пожарные машины не могли подъехать. Только тлеющие головешки пеной и присыпали. А потом отец Георгий, это настоятель нашего храма, в горисполкоме разрешение на строительство получил. Всем миром строили, по кирпичику сносили. Кто краном поможет, кто на работе доски на станке порежет, так по камешку наш красавец и выстроили.
--
Станция юных техников, да что-то смутно припоминаю - глухо пробормотал
Короста - Красивая у вас церков получилась. Мне нравиться.
- Красивая - радостно отозвалась женщина - Даже из других районов города к нам приезжают. Наш храм сам владыко открывал. Телевидение программу подготовило, сказали один наибольших православных храмов правобережной Украины. Да его часто на плакатах печатают и даже один раз на почтовых конвертах нарисовали. Отец Георгий был недоволен, говорит "Безобразне, святые кресты почтовыми штампами мусолять", а я по Свoему разумению думаю, если красиво, так может пусть так и будет.
--
Я понял - кивнул головой Короста. Тепер ему стало ясно, откуда Нестор брал
основу для своих работ. Рисунок собора напечатали на конверте, в котором одному из многочисленных лагерных зеков родственники прислали письмецо, а затем конверт попал в тумбочку к барачному художнику.
Значит, так надо было, что бы на этом месте, которое он так часто вспоминал в заключении, одни люди сначала построили храм, потом совершенно другие люди его нарисовали, а закончил свой путь рисунок на его спине, вечным силуэтом, выколотом черной китайской тушью и жженой резиной.
- Заходите в субботу, к семи вечера, отец Георгий будет вечерню служить. - любезно пригласили его женщина на прощанье, вместо ответа Саша неопределенно пожал плечами, он не знал, где будет через пятнадцать минут, а загадывать так далеко было глупо и смешно.
Короста вышел на улицу и вздохнул чистого морозного воздуху. Уже почти совсем стемнело. Он спустился с крыльца вниз и не оборачиваясь назад быстро пошел вперед.
Кабинет участкового был расположен на соседней улице, на первом этаже общежития политехнического института. При бывшей власти, когда в учебные заведения страны массово поступали учиться студентки из братского Вьетнама, был период, когда улицы областного центра были буквально переполнены бойкими маленькими черноволосыми, смуглыми девчушками в синих джинсовых костюмах. Но где-то наверху сделали ошибку - усиленно завозя девчонок, совершенно забыли о представителях сильного пола. Образовался дисбаланс, и результаты не заставили себя ждать. После того, как местные жители дали общежитию меткое прозвище "Шанхай", а главный санитарный врач забил тревогу, указывая на резкое повышение в области уровня заболеваемости венерическими болезнями, в горкоме партии решили, что постоянно дежурящий в здании наряд милиции поможет охране общественного порядка, и отвадит иностранных гражданок от скандальных сексуальных оргий с курсантами высшего танкового училища. На комсомольском субботнике с торца здания в переоборудованный под кабинет общаговский изолятор установили мощную дверь и опорный пункт начал свою работу. Свежий ветер перестройки изменил внешнюю политику государства, потрепанные вьетнамки исчезли с обшарпанных этажей и закопченных кухонь, но их место тут же заняли представительницы нового стратегического союзника - Китая. Проблемы остались. Они даже усугубились. Бурная личная жизнь новых жиличек уже отцов города не волновала, но вместе с ними на гребне коммерциализации и настежь открытых ворот на Запад, пришел мутный поток низкокачественных товаров, транзитных нелегалов и синтетических наркотиков. Поэтому опорный пункт расширили за счет освободившейся ленинской комнаты, а штат участковых инспекторов увеличили до трех единиц.
Саша прошелся по протоптанной узкой тропинке между голубыми, сверкающими снежными шапками ёлками, и остановился у двери, отряхивая с обуви налипший снег. С боку косо висела стеклянная табличка "Участковое отделение милиции N 2 Старозаводского ОМ УМВД", а прямо перед глазами канцелярской кнопкой был прикреплен листок из школьной тетрадки на котором косым мужским почерком было написано "Прием граждан: понедельник, среда с 1800 до 2100. суббота с 1000 до 1600, ПРИЕМ ПЕНСИОНЕРОВ ПО ЛИЧНЫМ ВОПРОСАМ: пятница с 900 до 2000" "Дискриминация по возрастному признаку" - отметил Короста и потянул на себя тяжелую, оббитую металлом дверь.
В узеньком коридорчике было тепло, и даже жарко, воздух был сизым от испарений и клубившегося пара. У стены, на потертом, в грязных разводах полу стояли несколько деревянных откидных скамеек, которые и сегодня можно встретить в любом сельском клубе. Из открытой двери туалета в конце коридора пряно воняло мочой. Посетители подняли головы, и в их усталых глазах Короста прочел твердую решимость и явную угрозу, пресекающую малейшую попытку попасть в заповедный кабинет вне очереди. Последняя в очереди молодая красивая женщина в силу крайней зареванности не обратила на него ни малейшего внимания, поэтому он вежливо поздоровался с дедушкой - боевого вида старичком, который в ответ очень подозрительно оглядел его с ног до головы. В углу покачивался на стуле молодой человек, интеллигентного вида, печально глядя на окружающий мир из-за паутины разбитых очков. Мрачное лицо юноши на фоне двух лиловых синяков, симметрично расплывшихся по обеим сторонам распухшего кирпатого носа, удивительно походила на физиономию известного диснеевского мультипликационного героя. "По переносице лупонули лопоухого" - понимающе оценил Короста - "красиво, два фингала, как у гималайского медведя". Он смирно присел возле пенсионера и стал ждать своей очереди.
Старший участковый инспектор милиции Василий Григорьевич Пономаренко развалившись за своим рабочим столом, рассеяно слушал слезливые оправдания владелицы кафе "Хризантема", которую он уличил в сбрасывании пищевых отходов в неположенном месте. Голову его обуревали совсем другие жизненно важные и крайне печальные мысли. Назревало неизбежное и страшное - Василия Григорьевича планировали следующей весной уйти на пенсию. Кадровик уже два раза в коридоре пытался завести с Пономаренко разговор на эту тему, но тот "клеил дурака" и взволновано тряся головой, упорно делал вид, что не понимает, что от него хотят. Как прожить без майорских погон Вася не представлял и такая перспектива его откровенно пугала. Образование у Василия Григорьевича было среднее техническое - газоелектросварщик, но по выбранной в юности специальности он ни дня не работал. Судьба сама все решила за него. На работу в органы внутренних дел Василий Григорьевич попал по партийному набору. Теперь уже мало кто уже помнит, что это такое, а Вася на всю оставшуюся жизнь запомнил тот день, когда его простого паренька из сельской глубинки, студента последнего курса, который мечтал о койке в этом, тогда только построенном общежитии, вызвали в кабинет директора. Там его ждал незнакомый седой человек, который сообщил изумленному Васе, что партийная организация его родного механического техникума рекомендовала его - для работы в органах милиции, и это большая честь от которой не следует отказываться. Староста и отличник и не собирался делать такой глупости. Возвращаться в родной колхоз из шумного города Вася не собирался. Еще в армии, завидуя жизни старших по званию, он понял, что нужно держаться поближе к погонам, они в этой беспощадной к простому люду стране прокормят при любых невзгодах. Там же в армии он и в партию вступил - редкое везение для безродного солдатика и одновременно пропускной билетик в любую наглухо заколоченную дверь. В те годы, при Щелокове, а он Пономаренко двухкомнатную квартиру дал, и офицерское звание присвоил, милиции довольно неплохо жилось. И зарплаты хорошие были и пайки, и почет, и уважение. Многих министров Василий Григорьевич на своем веку пережил, уже и имен вспомнить не мог, а всегда считал, что тот - безвинно затравленный, действительно о своих сотрудниках заботился, а не обворовывал нагло, как плеяда бестолковых многочисленных приемников.
Пономаренко скорчил трагическую гримасу, со злостью рассматривая тучную бизнсвумен напротив. Трудная стала жизнь, сложная. Она ведь - корова думает, что это она ему платит, а того не знает, что львиная доля наверх уходит - начальству. Везде только деньги, деньги, деньги. Хочешь ступить - плати, а если в карманах пусто, то и не ступай. Молодежь на пятки наступает, в затылок дышит. Матерые им пальца в рот не клади. Вон Величко в углу кабинета сопит, карточки перебирает. Пацан - двадцать два года, а уже старший лейтенант. Василий Григорьевич в его годы о трех звездочках даже не мечтал, а этот уже открыто начальству стучит и зубы точит на его Василия Григорьевича выстраданное годами верной службой место. И ведь добьется своего рано или позно. Обидно. Всю жизнь проработал Пономаренко участковым. Первые годы правда таки в деревне, но потом, кто-то в управе вспомнил, что он закончил после армии техникум, соответственно знает местных людей и разбирается в ситуации, тогда вернули его в город и бросили на усиление на этот участок. Так и остался здесь, большой карьеры не сделал, зато имел благодарность министерства внутренних дел и орден за личное мужество.
Лет пять назад пришлось Васе на убийство выезжать. В новой девятиэтажке, пребывая в пьяном угаре, собутыльники учинили драку и хозяина квартиры до смерти ногами забили. Прикончили бывшего друга, забрали выпивку, закуску и пошли допивать, благо недалеко - один из них в соседнем подъезде проживал. Пока работала опергруппа: следователь составлял протокол осмотра происшествия, эксперт-криминалист лазил с кисточкой по кухне в поисках отпечатков пальцев, а судмедэксперт ворочал труп, Василий Григорьевич на лифте поднялся тремя этажами выше. В каждом доме кроме штатной агентуры есть люди готовые поделиться информацией с органами внутренних дел, конечно при условии, что милиция закроет глаза на их мелкие шалости. "Шалунья" Анна Трофимовна - бывшая учительница, а теперь пенсионерка, не была секретным сотрудником, получающим вознаграждение за свою работу, но она регулярно гнала самогон, и приторговывала им. Василий Григорьевич об этом знал. У него поначалу оставались мелкие сомнения, но в квартире убитого под столом валялась бутылка с характерным запахом. Вася вытряхнул из балсанки каплю и попробовал на язык. В самогоне, Пономаренко разбирался как никто другой. Зять Анны Трофимовны работал на сахарном заводе, воровал для тещи патоку, и поэтому продукт бывшего педагога, во-первых, в силу низкой себестоимости был самым дешевым на районе, а во-вторых, за свой неповторимый аромат пользовался неизменным, постоянным спросом. Прижать Анну Трофимовну к стенке не составило для Васи большого труда. Через пять минут он уже точно знал, кто приходил, с кем приходил, и сколько литров взяли на рыло населения. После этого Василий Григорьевич совершил, как он потом признавал, опрометчивый поступок. Сам, без оружия, никому ничего не сообщив, с одной планшеткой в руках он пошел в квартиру, где укрылись убийцы. Что он дурак, Вася понял сразу же, как только переступил порог. Резкий запах перегара, батарея пустых бутылок в углу, красные морды, осоловевшие глаза и пятеро крепких мужиков, которым нечего терять, кроме своих цепей. "Кончат" -молнией пронеслось в Васиной голове и он грозным голосом заорал -"На пол, лицом вниз, падлы, всех перестреляю!". Пролетарии разом рухнули ничком на пол и замерли. Самое печальное, что догадайся кто-нибудь из лежавших поднять голову и поинтересоваться - "слышь, парень, а у тебя пистолет-то вообще имеется?" - летел бы Вася с девятого этажа во двор на вниз головой. А так все закончилось благополучно, убийц Вася перевязал куском бельевой веревки, срезанной на балконе, после чего вызвал подмогу.
Жалел старый участковый только об одном, что не догадался в свое время подучиться, была возможность юридический институт закончить, но по молодости все казалось, что еще успеет, а потом уже вроде как поздно было. Вася рано, в восемнадцать лет, женился, имел трех дочерей, тянул на своих плечах всю семью, щедро помогал городской и деревенской родне. Любовь к жене давно ушла, романтика растаяла как дым, и приезжая к родственникам на храм Вася неизменно напивался до чертиков, при этом плакал и причитал - "Если бы ни семья, дети, бросил ее к такой матери, уехал. Может, я бы выучился, может, из меня люди получились". Проспавшись, всегда очень стыдился своих слез.
Пил Василий Григорьевич в последнее время много. Он и в молодости от дармового стакана никогда не отказывался, но даже находясь в состоянии полнейшей отключки всегда находил в себе физические силы пристроить в надежное место служебное удостоверение с табельным оружием и благополучно дойти на автопилоте до зеленого дивана в большой комнате своей квартиры. А последние месяцы засыпал сразу после приема спиртного, часто прямо на улице, причем в самых неподходящих местах. Вероятно начал сказываться возраст. Последний раз, на прошлой неделе, его верная супруга Антонина нашла Васю валяющимся в непотребной позе на лестничной площадке этажом ниже, причем потертый пистолет системы Макарова валялся тут же, живописно плавая в луже, между ногами. На слезы жены Василий Григорьевич неизменно отвечал звенящим молчанием сквозь плотно сжатые зубы. В душе он и сам понимал, что это конец. Частичным оправданием могло служить то, что Василий Григорьевич пил не на свои, и денег на водку из семьи не тянул, желающих угостить его всегда было предостаточно. Но глядя на особняки своих коллег по службе, которые неизменно мозолили глаза, когда он проезжал по городу на своих позорных первой модели "Жигулях", доставшихся в наследство от свекра, с горечью осознавал, что жизнь прожита напрасно, промелькнула в пьяном дыму за одно мгновение, память ни за что светлое не может зацепиться в прошлом и ожидает его полная пустота в будущем.
- Ладно Захаровна, кончай заливать. - прекратил монотонное бубненье угрюмый Пономаренко. - Устал я слушать твое вранье. Величко оформляй протокол, шрафанем ее по крупному. Хватит, натерпелись!
Сообразив, что благодетель сегодня не в настроении, горемычная хозяйка "Хризантемы" не стала дальше искушать судьбу, а тут же пересела за стол покладистого старшего лейтенанта, который изобразил на своем лице напряжение мысли, бодро начал заполнять необходимые бланки.
Сегодняшний прием Пономаренко не отличался разнообразием: несколько жалоб на соседей, укус собаки, просьба в разрешении семейной ссоры, еще один административный штраф, теперь уже за развешивание объявлений в неположенных местах. Было скучно.
Очередной посетитель сперва не привлек внимание майора и только внимательно прочитав протянутую справку об освобождении Василий Григорьевич осторожно поднял глаза
--
Добрый день Василий Григорьевич. Доброго вам здоровячка. Сколько лет прошло,
а вы все за тем же столом, на той же должности. Стабильность - признак мастерства. - опережая вопрос с приторной радостью затянул Короста.
Пономаренко откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди и неприязненно начал рассматривать черты лица собеседника, внимательно вглядываясь в глаза.
- И тебе доброго дня, Александр Николаевич! М-да, совсем седой стал, - сумрачно заметил хозяин кабинета - рановато ты что то вернулся, а я уж грешным делом и не надеялся тебя на этом свете увидеть. Даже не знаю, что сказать.
- А что говорить. И я живой, и вы я вижу уже майор. Пусть одна звездочка, но зато большая. - беспечно усмехнулся Саша. - радоваться нужно. Я то домой ехал, от безделья на пальцах прикинул, получилось, что вы уже на пенсии. А тут в вашем предбаннике посидел, смотрю - нет, табличка с вашей фамилией на двери и новое звание высокое. Рад за вас. Не за меня звездочку присвоили, Василий Григорьевич?
Пономаренко ничего не ответил. Глаза его рассеяно шарили по лицу посетителя, а своими мыслями он был далеко. Слегка наклонившись вперед участковый раскачивался на ножках стула, как всегда делал если думал о чем-то важном или нервничал. Лицо его напряглось, не щеках жесткими буграми надулись желваки. Василий Григорьевич все рассматривал человека сидящего напротив, пауза молчания затянулась, и уже даже заинтригованный Величко, который не смотря на свой юный возраст успел повидать многое, подвинулся поближе, желая расслышать во всех подробностях странный разговор.
- У тебя Коросташовец мания величия. - наконец ответил майор. Он аккуратно положил документы в бумажную папку с полотняными тесемками и придавил ее тяжелой ладонью. - И у всей вашей семейки была та же неизлечимая болячка. Но я честно говоря, даже не знаю, что сказать. Озадачил ты меня, своим возвращением, Саша.
- Вы вроде не рады меня видеть... - обиженно начал Короста, но майор резко оборвал его:
- Не рад Саша. Когда суд тебе приговор вынес - зеленкой лоб намазать я и тогда, Саша, не радовался. Душа у меня болела. И маму твою жалко было, и совесть меня мучила - моя недоработка. По молодости, тебя единственного из твоих приблатненных родичей я надеялся из вашего зловонного болота вытащить. Ты не захотел. Ладно - твоя жизнь тебе решать. Что президиум верховного суда приговор пересмотрел и тебе вышку пятнашкой заменил это конечно слабость нашей судебной системы. Хотя даже с этим я готов смириться, твое последнее дело мутное, и лично я большие сомнения имею, что беспричинно ты тех черных пришил, ладно проехали, прошлое вспоминать не будем. Ты уже не пацан зеленый, в игрища ваши дикие за свою жизнь наигрался и я очень надеюсь, они изрядно тебе успели надоесть. Как ваши паханы говорят: старыми заслугами жить нельзя. Разговор у нас с тобой будет короткий - хочешь с моей конторой и со мной лично в мире пребывать, значить живешь тихо. Никаких ваших блатных терок у себя я не допущу, даже не надейся. Каждую среду приходишь ко мне отмечаться.
--
У меня нет админнадзора! - скорее для виду запротестовал Коросташовец
--
Каждую среду в семь вечера я тебя буду ждать в этом кабинете - угрожающе
сквозь зубы но тем не менее отчетливо произнося каждое слово подчеркнул участковый. - В течении двух недель прописываешься и устраиваешься на работу. Справку из отдела кадров принесешь мне лично. Тихонько живешь и работаешь. Начнешь бузить, или из квартиры блатхату устроишь - первое предупреждение, затем - второе, я найду к чему придраться. Веришь? Ну а там я тебе и дело и статью повешу.
- Ну спасибо, Василий Григорьевич, - ощерился гнилой улыбкой Короста. - Вы мне можно сказать с детства как родной и такая теплая встреча.
- А на что ты рассчитывал, - с раздражением огрызнулся Пономаренко - что я тебя на радостях в ресторан приглашу. Ты, Коросташовец, закоренелый уголовник, перевоспитать тебя невозможно. Я как-то на досуге, Саша, подсчитал - из твоих неполных сорока ты в общей сложности лет шестнадцать провел за решеткой. На свободе ты человек случайный и временный. А для меня, тем более, как заноза в заднице, и без тебя очень высокий процент преступности. А ты эту городскую криминальную обстановку только усугубишь. Я всегда говорил, говорю и буду говорить, что если мужик больше пятнадцати лет отсидел то его и выпускать не нужно. Не может тогда человек на свободе приспособиться, слишком большие изменения у него в мозгу происходят. Необратимые изменения. Тогда уж лучше его за колючей проволокой навечно оставить, меньше мороки. Так вот, Саша, ты уж не обижайся, я тебе если ты меня за родственника считаешь, так по родственному и скажу - у тебя Саша с рождения мозги такие прогнившие, тебя подлеца вообще нельзя к нормальным людям подпускать, потому что ты сам ненормальный. Ты этих самых людей или зубами как волк порвешь или обберешь до нитки.
Коростошовец обиженно надув губы резко встал со стула и напялил на голову потертую шапку.
- Я свое Василий Григорьевич честно отсидел, государству все что положено отдал и вас попросил бы меня не оскорблять. Я и прокурору могу жалобу настрочить за ваше грубое и не чуткое ко мне отношение.
- Что бы в среду у меня как штык был. - проорал участковый в уже закрывающуюся дверь.
В кабинете воцарилась тишина. Взвинченный Пономаренко с красным лицом и блестящими глазами судорожно перебирал бумаги на столе
--
Зря вы так Василий Григорьевич, - заметил старший лейтенант, - не то сегодня
время. Демократия. А уж подлецом вы этого урку совсем зря окрестили, действительно вполне может руководству телегу накатать.
--
Никто никому ничего писать не будет. - равнодушно ответил Василий
Григорьевич.- ему жаловаться по понятиям не положено. Он блатной еще старой формации, можно сказать раритет. А в те годы, лейтенант, было совершенно другое воспитание молодых блатняков. Там вся семья была такая - приблатненная, поколениями укоренившиеся традиции. У него и дед был вор в законе, еще в ГУЛАГе срок отбывал и старший брат - Борис, тоже вор в законе союзного масштаба, но тот, слава богу, далеко, сейчас вроде в Москве чем-то там рулит. Вот отец у них непутевый был - алкоголик, я в твои годы его дважды в ЛТП оформлял, ну а этот, которого ты только что видел, еще сравнительно тихий. Деда я, правда, только пару раз мельком видел, а вот мать покойную хорошо знал, посудомойкой в трестовской столовой работала, этот Саша характером скорее в нее пошел. Вот святая великомученица была, мужики по лагерям и тюрьмам ошивались, а она всю жизнь на свою копеечную зарплату им торбы с продуктами на зону таскала.
--
Все сыновья сидели? - поинтересовался Величко
--
Двое. - устало поморщился Пономаренко - Самый старший - Захар его звали,
не успел, в конце семидесятых его как раз перед олимпиадой, гебисты завалили. Отморозок я тебе скажу бешенный был, дурной на всю голову - Василий Григорьевич цыкнул зубом - Я думаю, он в батю их ненормального уродился, тот сильнопьющий кретин был, ну и тот - урод, весь в него. Я, когда в семнадцать лет его военкому под расписку сдал, с облегчением вздохнул, думал все - армия из него человека сделает, но не тут то было. Гены, я тебе скажу - жуткая вещь. Сейчас уже никто не помнит, стариков в конторе практически не осталось, а в свое время Захар Коросташовец большого шума наделал. ЧП на всю страну. Он, в карауле, своего взводного и напарника штык-ножем, как овец, покромсал, пистолет забрал и два автомата, по дороге мимоходом кассу полка с офицерской зарплатой подмел и дезертировал. Ориентировка из прибалтийского военного округа к нам пришла, армейских понаехало, две недели не спали, автоматчики все чердаки и подвалы в городе зачистили, постоянно группа захвата у подъезда караулила, надеялись домой придет, а он тем временем во Владивостоке на инкассаторскую машину напал. На судоремонтный завод в УАЗике зарплату везли, Захар сбоку к машине на мотоцикле с коляской подкатил, и на ходу из автомата салон, как консервную банку насквозь прошил. Только не повезло ему. Двое инкассаторов положил на месте, а водителю пуля в грудь попала, рана смертельная, но мужик сознание сразу не потерял, умирая, успел руль вывернуть, машина выскочила на оживленный проспект, там въехала в витрину гастронома, ударилась и загорелась. Пламя, дым, толчея, крики, народ мечется, все орут. Покупатели на пару с продавцами из окон выпрыгивали. Короче не решился он в магазин войти и деньги забрать. Потом при осмотре на кузове автомобиля прокурорские сорок девять пулевых отверстий насчитали, патронов не жалел сволочь, два рожка выпустил.
--
А дальше - полюбопытствовал лейтенант.
--
Так, а что дальше. Через неделю в Москве нападение на ювелирный магазин.
Семь тысяч рублей советскими, и семь трупов. Эксперты пули и гильзы отработали - совпало. Через месяц в Новосибирске дома нашли семью директора мясного рынка, двое взрослых, трое детей у руки за спиной проволкой связаны и по пуле в затылке. Прямо каратель какой-то. Сколько он тогда в доме взял не знаю, об этом ничего не писали, вскользь информация прошла, преступление не против государства - личная собственность, тем более против убитого местным ОБХСС уже месяц как оперативные мероприятия проводились. Но потом, Захар опять что-то серьезное против власти заманьячил. Что именно не знаю, врать не буду. Я лично с таким за свою жизнь не сталкивался, но слух по управе такой прошел, что указом Верховного Суда СССР объявлен вне закона. Была раньше такая фишка, это значить - убить его долг и обязанность каждого советского человека. Шуточки что ли - за два месяца пять эпизодов, двадцать три трупа, из них одиннадцать в погонах при исполнении служебных обязанностей. Делом занялось КГБ и взял его на контроль лично Андропов. Выделили людей, нашелся кто-то грамотный, сопоставил факты, и получилось, что все случаи имели место на одной железнодрожной линии и именно по приходу поезда номер 0486 "Москва-Владивосток" в пункты следования. Короче Захар Коростошовец по липовым документам устроился на этот самый поезд проводником в плацкартный вагон. Типа - на лето подработать. Тогда многие студенты так делали. И ведь додумался, гаденыш, пока его по всесоюзному розыску искали он эту самую страну в синем кителе на колесах успел раз десять из края в край объехать, куча народу его видела, и никто не догадался. При такой работе и наводчик не нужен, постоянный кругооборот: садятся в вагон люди, выходят люди, общаешься с ними, чай носишь, водочку, кто-то что-то и взболтнет. Подозрений никаких, железнодорожная форма все смазывает, да и видишь человека первый и, наверное, последний раз в жизни. Взять его, ублюдка, правда, живым не удалось. Чутье у него было, как у волка. У них, гадов, в семейке у всех чутье такое звериное. Он когда просчитал оперативников, выскочил в проход и начал палить из обеих рук по группе захвата. Началась паника, давка, проходы в тамбур с обеих сторон забили перепуганные пассажиры, он понял, что деваться некуда, прыгнул к окну, начал стекло выбивать, хотел на ходу сигануть, замешкался, тут его и положили. Деньги у него в купе, под матрацами нашли. Говорили много, до конца жизни хватило бы. Потом, двоим из оперативной группы, ордена дали, одного из них, правда, наградили посмертно.
Пономаренко тяжело вздохнул и посмотрел на лежащие перед ним бумаги.
--
А этот, который сегодня приходил, чудить не будет. - встревожено спросил
Величко.
--
Не должен, - неуверенно буркнул Василий Григорьевич,- но проконтролировать
не мешает. Задницу прикроем. Что бы вы все без меня делали. В двадцать третем доме кто из наших понадежнее?
--
Да наверное Гмыря. - промямлил лейтенант.
--
Обязательно его на завтра вызови, пусть подойдет. Пошептаться надо.
Пономаренко, подвинул к себе папку и опять начал делать вид, что углубленно изучает документы.
.....
--
Ребята! Да вы че сдурели, да что вы творите? Наручники снимите. Это вам не 37-й
год. За такое и ответить можно - честное лицо адвоката Крынкина излучало праведный гнев и возмущение. Но крик души правозащитника, огненным лучом отразившись от гипсокартонных плит подвесного потолка, упал на пестрый ковер, прямо под ноги хозяин кабинета, и потух там, завязнув в шерстяных ворсинках.
Крынкина только что доставил в здание прокуратуры работники милиции. Адвоката бесцеремонно выдернули прямо из помещения суда, сразу после пламенной речи в защиту трех членов залетной столичной бригады, более года бомбившей карманы на всех троллейбусных маршрутах города. Карманники важно сидели в стальной клетке, сваренной посредине зала судебных заседаний, и оценивающее рассматривали бесподобные ножки судебного секретаря напротив, а Сергей Васильевич распинался перед судьей, рассказывая о тяжелом, голодном детстве подзащитных и их крайне скудном материальном положении в настоящее время. Никто в зале Крынкину не верил, дремала судья, скучали щепачи, тихонько хихикали их красивые жены, в пышных норковых шубах, увешанные золотом и вульгарно сверкающие как новогодние елки. Заседание неуклонно шло своим ходом к логическому завершению. Крынкин элегантно намекнул на косвенную вину в случившемся потерпевших, которые не смогли обеспечить надлежащий контроль за сохранностью принадлежащего им имущества, и акцентировал внимание суда на многочисленных нарушениях уголовно-процессуального законодательства в ходе предварительного следствия. В целом - речь удалась. И вот только председательствующим был объявлен перерыв и продолжение процесса перенесено на понедельник, а Крынкин спустился на первый этаж в вестибюль, неожиданно, прямо у входной двери, на глазах ошарашенных родственников, с которыми только - что Сергей Васильевич утешительно и по-отечески мудро общался, к метру нагло подошли двое верзил в камуфляжных ватниках, с укороченными автоматами наперевес, и ничего никому не объясняя, уволокли в защитника в неизвестном направлении.
--
Так, Серега, допрыгался ты, а я тебя предупреждал. Смотри сюда. - Старший
советник юстиции Алексеев, многозначительно улыбаясь, потряс перед лицом Сергея Васильевича мятым листком в косую линейку, неровно выдранным из школьной тетради. Листок был густо исписан корявыми каракулями.
--
Это что? - удивленно, но ни на секунду не теряя железной уверенности в своей
счастливой звезде спросил Крынкин
--
Это заявление потерпевшего - тявкнул сбоку заместитель прокурора города,
только месяц, назад назначенный на эту должность Костя Бескидевич - бывший рядовой следователь прокуратуры, бывший Сережин одногруппник по университету, пятилетний сосед в комнате студенческого общежития, ну и естественно самый надежный его спутник в хождении по бабам и бурным ночным попойкам.
--
Огласите, Константин Наумович. - высокомерно скомандовал Алексеев, и
ренегат Костик начал читать.
Слушая бубнящий, в нос, как будто всегда простуженный голос Бескидевича, Сергей Васильевич начал потихоньку терять свой адвокатский лоск, пропотел, а к окончанию групповых чтений у него на нервной почве с удивительной регулярностью начал дергаться правый глаз. Картина складывалась крайне нелицеприятная и самое страшное, что отпираться было глупо, все крайне тщательно изложенные в цидулке факты легко было проверить и при необходимости подтвердить документально.
Он, конечно, помнил это дело. Прошло почти три года, но это была одна из самых удачных и прибыльных его из операций, а такое не забывается.
В процесс к бомжу Добровольцеву Крынкин попал против своего желания, по назначению суда. В идеале каждый подсудимый должен иметь защитника. Но услуги адвоката стоят очень дорого, и деньги на это есть далеко не у всех. Если у подсудимого отсутствует необходимый золотой запас, а он криком кричит, что адвокат ему необходим, или суд считает, что дело серьезное и без представителя защиты не обойтись, судья пишет грозное письмо председателю коллегии адвокатов, и по установленному внутри коллегии графику в суд направляют бесплатного, или говоря иначе - "государственного" адвоката. Отказаться от властного распоряжения председателя рядовой адвокат не может, карают за такое отступничество очень строго и бывали случаи, что зарвавшуюся молодежь исключали из состава коллегии. Чисто теоретически, в таких очень частых случаях адвокат должен добросовестно выполнить свой служебный долг, а потом подсчитать количество времени, которое он уделил подзащитному, и взыскать стоимость предоставленных услуг с клиента опять же через суд. Но необходимо учитывать, что к тому времени осужденный давно находится за решеткой, в каком-то недоступно-таежном исправительно-трудовом учреждении и сидеть в этом лагере ему еще долгие годы. Конечно администрация ИТУ может удерживать и почтовым переводом отправлять адвокату по два-три рубля из ежемесячного заработка зека, но что делать если заключенный не работает, ведь перестроечный кризис поразил все отрасли экономики, не пощадив и учреждения закрытого типа. В результате получается насмешка и над судопроизводством и над адвокатом, который вынужден тратить свое драгоценное время, бегая на почтамт и расписываясь за нищенские переводы. Поэтому опытный защитник старается обработать каждого назначенного подзащитного так, что бы тот сам добровольно выразил готовность написать отказ от его услуг. Ну а если собратья по тюремной камере уже успели обучить новичка азам судопроизводства, и синюшный, с тошнотворным запахом, трясущийся от ломки клиент, не смотря на бурные уговоры пахнущего французским парфюмом адвоката, наотрез отказывается подписать заранее заготовленную бумагу о том, что он обладает всеми необходимыми познаниями и имеет достаточную квалификацию что бы самому осуществлять свою защиту, а посему в услугах адвоката не нуждается, деваться некуда приходиться, понурив голову приниматься за дармовую работу. В некотором смысле - это издержки выбранной профессии.
Проспиртованный до костного мозга бомж, который ждал Крынкина в девятой комнате, был именно таким назначенным клиентом. Что судьба подбросила ему испытание, элегантный Сергей Васильевич понял сразу, как только увидел косматую в проплешинах бороду, бугристую в шрамах лысину и фиолетовый нос картошкой на изрезанном морщинами лице. Дополняли общую картину черные бурки, в июльскую жару одетые на босую ногу, из пропаленных дыр свисали грязные клочья серой ваты. Хуже всего, что глаза то у подзащитного были не заплывшие, а вполне разумные и даже лукавые.
- Это ты что ли мой адвокат? - Добровольцев задрал красную байковую рубашку смачно, до красноты почухал на животе грязное волосатое пузо.
"Чешется" - наморщил нос Крынкин, - "нужно от него держаться подальше. Ничего подсуну ему заявление, зарегистрирую в канцелярии и все ..."
- Ты чего мне рожи корчишь, - искренне изумился потенциальный клиент, одергивая рубашку, - ты может из этих? Так тут такие номера не проканывают, не хватало мне из-за тебя в петушачью хату заехать.
- Нет, уважаемый э-э - Сережа посмотрел в присланные из суда бумаги, - уважаемый Олег Николаевич, я не из этих, я скорее из тех. Я по распоряжению председателя городской коллегии адвокатов назначен вашим защитником.
--
А!- обрадовано замычал Добровольцев - Это правильно, совсем менты оборзели.
Так а чего так долго, я еще на прошлой неделе заявление писал, ты чего то задержался, вы там в своей конторке не торопитесь. Меня же тут опера совсем убивают.
Добровольцев лукавил, за все время нахождения в суровых лапах правосудия
его никто и пальцем не тронул, но знать об этом разодетому франту, который посетил его в душном СИЗО было не обязательно.
--
Понимаете, уважаемый гм... - Сергей опять сверился со своими записями - Олег
Николаевич. Дело в том, что работа адвоката должна оплачиваться. Простите меня за нескромный вопрос. А у вас деньги есть?
- Откуда - искренне удивился клиент - Когда красноперые загребли, так были. Мы с Мишкой бутылки сдали, так на двоих две условные единицы и получилось. А теперь конечно ничего нет. В обезьяннике я старшину попросил на опохмел пузырек пива принести, так он падло деньги взял, и зажал потом. Сказал, что я ему ничего не давал. Короче - кусочники они - откашлявшись, cмачно сплюнула на пол жертва милицейского произвола.
Крынкин внимательно проследил за полетом комка желто-зеленой слизи, вылетевшей изо рта подзащитного. "У него наверное еще и тубик". - мысленно констатировал он очевидный факт. Сергей Васильевич достал из папки чистый лист и ручку.
--
Извините глубокоуважаемый Олег Николаевич, но я к моему глубокому
сожалению не могу быть вашим защитником. Пожалуйста, распишитесь вот здесь. Вы мне глубоко симпатичны и я искренне сочувствую вам и всей душой готов войти в ваше положение, но...- Крынкин деловито начал собирать бумаги в кожаную папочку.
--
Тебя прислали, так работай - гаркнул наглый клиент
--
Денег нет-нет, значит нет защиты. - парировал в ответ адвокат. - У меня таких как
ты каждую неделю два-три человека, и никто платить не хочет. А дома двое детей.
Привлеченный криками, в комнату свиданий пару раз заглянул скучающий контролер, но удостоверившись, что драки нет, клиент не лупит адвоката и наоборот, привыкший ничему не удивляться старший сержант осторожно прикрыл за собой дверь.
--
Денег нет! Ладно, твое счастье, что мне деваться некуда. У меня квартира есть, я ее
продам и с тобой рассчитаюсь. - неохотно процедил Добровольцев, осознав, что этот молодой прощелыга уйдет, а другой придет или нет неизвестно.
Крынкин остановился на пол дороге. Квартира у бомжа! Такая постановка вопроса
кардинально меняла весь расклад вещей. Квартира - это было интересно. Грязный доходяга моментально превратился в дорогого и милого сердцу клиента. Но голословные утверждения требовали проверки, слишком много лжи слышал Сергей Васильевич в этих стенах от разных мерзавцев, желающих обмануть доверчивого защитника.
--
Какая квартира, откуда?
Разговор принял деловой оттенок.
Бомжами на белый свет люди приходят крайне редко. Лицом без определенного места жительства человека делают другие люди. Но Добровольцев им стал скорее по своей вине, бесхарактерности и безволия, но также и в силу стечения обстоятельств.
Социализм вырастил целую плеяду граждан, которых необходимо было отнести не к категории "человек разумный" а скорее к разряду - "человек советский". На протяжении десятилетий силовыми методами власть вдалбливала в головы своего народа постулаты верности партии, превосходства действующего строя и существующего образа жизни, правильности избранного, как выяснилось позже - тупикового пути, и непогрешимость способов, которыми держава понукала это движение вперед. Вряд ли стоит упрекать в этом руководителей развалившейся империи, тем более, что этим грешат все власть имущие, и в наши дни, воздействуя всеми доступными способами и техническими средствами на подсознание своего населения, но уже с целью достижения денежно- конкретных и скорее личных целей. Как бы то ни было, но к началу перестройки рядовой гражданин страны советов довольно уверенно верил, что в его родном городе живется значительно лучше, чем в штате Калифорния империалистических США, коммунистическая партия Советского Союза - это навсегда, а сбербанк СССР - самый надежный банк в мире с самыми огромными процентами на вклады. Государство давало рядовому обывателю тот минимум, который позволял ему сносно прожить в окружении таких же небогатых граждан, как и он, а за предметами роскоши - например махровыми полотенцами при необходимости можно было съездить и в Москву, благо билеты были общедоступны, да и для повышения культурного уровня посетить столицу полезно. Для послевоенного поколения людей, молодость которых пришлась на застойные 70-е годы, которые привыкли к тихой размерянной жизни, и в основной массе были лишены опыта выживания в экстремальных условиях, горбачевская перестройка явилась тем суровым буреломом, который сокрушил весь их жизненный опыт, лишил иллюзий, развеял их по всему миру, а очень многим исковеркал будущее. Жизненные ценности зеркально исказились. Основная перековка происходила не на улице и в политике, а в головах людей. Труднее всего пришлось чиновникам госаппарата, которые имели хорошие заработки и многие блага, исключительно благодаря занимаемому креслу. Самое страшное, что подавляющее большинство этой касты, очень часто молодые и трудоспособные мужчины, за годы гарантированного благополучия, полностью утратили желание трудиться, и разучилось продуктивно работать. Потеряв могущественные былые связи, они стали неконкурентоспособными на новом и жестком рынке труда. Выжить, приспособиться и подняться удалось далеко не всем.
Сорокатрехлетний и разведенный член коммунистической партии Добровольцев, к августу 91 года занимал непыльный пост заместителя председателя областного профсоюзного союза работников местной промышленности. Занимаемая должность, кроме приличной зарплаты и широких связей давала возможность умеренного злоупотребления служебным положением, разумного использования профсоюзной кассы в личных целях и грудастую, блондинистую секретаршу Лизу, которую Добровольцев два раза в неделю с удовольствием имел в приемной на диване после напряженного трудового дня. Единственным - отрицательным моментом было полное отсутствие дохода в виде взяток, так как взятки заму никто не предлагал в силу того, что давать их было не за что.
Развал грозной страны, в первые месяцы неразберихи, никоим образом не сказался на вольготном образе жизни Добровольцева. Напротив - временная слепота бдительного государственного ока позволила безнаказанно тратить на личные нужды профсоюзные взносы, ежемесячно поступающие на расчетный счет союза от традиционно дисциплинированных предприятий отрасли. Жизнь неожиданно засияла новыми гранями. Олег Николаевич на свое имя прикупил для Лизы однокомнатное, любовное гнездышко в бывшем комсомольском, а теперь просто молодежном жилищно-строительном кооперативе, и одновременно он вместе со своим непосредственным руководителем - Сергеевичем, учредил предприятие, ну уж с очень ограниченной ответственностью, но под громким названием "Орбита ЛТД". Фирму сообразили "на троих", пришлось взять в долю главного бухгалтера, тот в противном случае грозился "сдать всех". На учредительном собрании Сергеевич сказал, что самый выгодный вид деятельности торговля. Торговали тогда все кому не лень: профессора и домохозяйки, студенты и военнослужащие, врачи и школьники. Бизнес начали с матрасов, трусов, глиняных горшков и деревянных матрешек - получаемых под реализацию изделий своих же предприятий. Товар отпускался лично Сергеевичу благодаря дружбе с руководителями отрасли, после обильно выпитых спиртных напитков и умению нагло обманывать, которому Сергеевич был обучен в высшей партийной школе. Денег производителям за полученные на складе щетки и ночные рубашки никто никогда и не собирался возвращать, товар получался под честное слово без серьезных материальных затрат, а поэтому после прокручивания сделки прибыль получалась довольно внушительная. О налогах в то время вообще никто не говорил, даже не было представления, что их нужно кому-то платить. В конце месяца директор лично делил цветные бумажки по конвертам, которые были радостной прибавкой к зарплате начинающих бизнесменов. Полученными средствами каждый распоряжался по своему разумению. Сергеевич и главный бухгалтер пропивали нажитое, впадая в невменяемое состояние, ходили неделями белые и очень горячие, а Добровольцев, начитавшись потоком хлынувших в страну порножурналов, и насмотревшись по видику прогрессивного западного кинематографа, понял, что на пятом десятке лет он неожиданно для себя открыл мир утонченного секса. Лиза не успевала посещать врача-проктолога, и постоянно отсиживалась на больничном. Приходилось выкручиваться. Утонченный эротоман прикупил на рынке черный шелковый китайский халат с вышитым золотыми нитками на спине оскаленным драконом. Его Добровольцев носил на голое тело и в нем встречал на пороге своего дома "ночных бабочек", каждый вечер новых. Фирмы, предоставляющие ескорт-услуги, негласно признали Олега Николаевича лучшим клиентом года. Все складывалось прекрасно и казалось, что такая чудесная жизнь пришла навсегда, но тут мрачная капиталистическая действительность впервые показала заигравшимся защитникам прав и законных интересов трудящихся, свой звериный оскал.
Сергеевич начал жаловался Добровольскому, что властные указания и дружеские попойки "прокатывают" все реже, все вокруг резко поумнели и директора нагло требуют своей доли. Экономику страны, а соответственно и отрасль местной промышленности лихорадило. Начали разваливаться деловые связи предприятий бывших братских республик. Вроде еще не поставили на границах бравых пограничников, только начала формироваться таможня, сотрудники которой даже не могли предполагать, что в недалеком будущем из нищих обывателей они превратятся в супербогатых людей, на бескрайних и в прошлом единых просторах все еще ходила общая для всех и самая уважаемая валюта - рубль, но уже начались перебои с платежами. Загнав солидную сумму на приобретение сырья из Украины, например в Башкирию предприятие сплошь и рядом оставалось и без денег и без сырья. Неразвитая банковская система просто не справлялась с потоком платежных поручений, которые спешно требовали обработки. Без движения, мешки "платёжек", неделями лежали по центральным отделениям банков в Москве, и управляющий, заходя утром в огромный зал, наугад пихал носком модельного ботинка в мягкий брезентовый бок, что являлось сигналом для операционисток, что в этот день подлежит обработке именно этот баул. Необходимо было придумывать новые схемы работы и соответственно выживания. А на горизонте медленно вставали всеми давно забытые брат и сестра: их величество - бартер и инфляция. Внезапно выяснилось, что никакого братского союза дружеских народов никогда не было, а была самая настоящая наглая оккупация. Недальновидная политика и местные амбиции добили промышленность, по мировым ценам платить за получаемый от соседей свет и газ могли позволить себе далеко не все. За последующих два года из двадцати трех заводов, комбинатов и фабрик, отрасли осталось на плаву только девять. Остальные разорились и прекратили свою деятельность. Рабочие разбежались в разные стороны в поисках лучшей доли, оборудование ушло с молотка, а сами производственные здания неумолимо по кирпичику растащили местные жители. Там где стояли цеха, теперь лежали живописные, поросшие бурьяном обветшалые развалины. В основном благодаря твердости и деловой хватке своих руководителей, выжившие предприятия, перешли из государственной собственности в частное владение своих директоров, и в один прекрасный день дружно заявили, что в услугах профсоюза больше не нуждаются, и что было самое страшное для Сергеевича и его команды, перестали перечислять союзу ежемесячно полтора процента из заработка каждого работающего. Время, когда при рассмотрении личного дела на профсоюзном собрании умирали от разрыва сердца, вспоминалось, как туманная легенда. Теперь никто и ничего не боялся, все решала физическая сила. На швейной фабрике знакомый Добровольского - совсем молодой директор, завел личную гвардию из наиболее крепких, отслуживших армию рабочих, вооружил их помповыми ружьями и успешно отбивал наскоки отмороженных качков, которые ежеминутно предлагали "крышу". Со своими трудягами разговор был таким же коротким - за появление на рабочем месте в состоянии алкогольного опьянения бедолага тут же со спущенными штанами раскладывался на козле посреди цеха, и под смех и улюлюканье всех собравшихся, предавался публичной экзекуции - битью кнутом. Время было смутное, жесткое и каждый был сам за себя. Люди учились выживать, и вдруг поняли, что нужно хвататься за любую работу и не роптать, жалобы обходились себе дороже. Профсоюзные путевки за десять процентов стоимости канули в лету, новогодние подарки для малышей родители приобретали за собственный счет и полную стоимость, а больничные очень часто вообще не оплачивались, руководство ставило жесткое условие - хочешь получать зарплату - не болей. Профсоюзный процент, сохраненный для семейного бюджета, внезапно стал весомой каплей а его сохранность - делом принципа. На том историческом этапе профсоюзное движение, полностью утратившее за годы советской власти авторитет и боевой дух, показало свою полную несостоятельность. Предложить трудящимся было нечего. Сергеич, правда, попытался бороться. Но и в столице, и в прокуратуре, и в суде все только разводили руками - в стране демократия, нахождение в рядах профсоюза - личное дело каждого, заставить силой рабочего невозможно, массовая подача заявлений о выходе из профсоюза, как вы утверждаете, под принуждением руководителей завода документально не подтверждается, идите отсюда гражданин и не морочите голову. Правды искать было негде. С горя Сергеевич ушел в затяжной запой, отравился паленой водкой и помер от токсикоза и отека головного мозга.
Добровольскому остался в наследство недееспособный профсоюз с двумя десятками сослуживцев предпенсионного возраста и торгово-закупочное предприятие с кучей долгов. Пока Сергеевич был жив, о долгах никто не заикался, старика знали и уважали в городе, но Добровольский не пользовался таким авторитетом. Ситуация начала накаляться.
Одно из множества предприятий, а именно завод на котором Сергеевич в свое время безвозмездно получил фуру войлочных тапочек на резиновой подошве, внезапно поменял хозяев - его выкупили крутые российские хлопцы, которые резво начали наводить порядок в запутанной бухгалтерии и интересоваться судьбой невозвращенных долгов. Визитеров с долговыми претензиями Добровольский послал подальше, мол, кто вы такие не знаю, и знать не хочу. Оставшиеся без твердого руководства два осиротевших учредителя собрали экстренное общее собрание, на котором дружно выработали стратегию поведения на будущее. Договорились с главным бухгалтером идти в отказ намертво и валить все на покойного директора. Россияне подали заявление в милицию о том, что руководители предприятия "Орбита ЛТД" путем мошенничества завладели крупной партией продукции их завода, чем нанесли крупный ущерб и попросили по данному факту провести расследование и наказать виновных. Тучи медленно, но уверенно начали сгущаться над головой Добровольского. Возбуждать уголовное дело по факту мошенничества милицейский следователь отказался, ссылаясь на наличие в состоявшейся сделке чисто гражданско-правовых отношений, и порекомендовал обратиться в суд. Пока дело уныло бродило по кабинетам хозяйственного суда - было еще не страшно. Добровольцев, участвуя в каждом заседании арбитража в качестве представителя предприятия "Орбита ЛТД" нагло улыбаясь, рассказывал о временных финансовых трудностях и тряс перед лицом судьи разноцветным дубликатом свидетельства о смерти Сергеевича. Но пустословные доводы ответчика естественно не были приняты во внимание, так как к глубокой досаде Добровольского алкаш Сергеевич, в свое время, по неимоверной тупости подписал накладную на получение товара. Но и выполнить решение суда оказалось невозможным, в силу недостатка средств на расчетном счете ответчика и полном отсутствии имущества, на которое можно было наложить взыскание. Счет в банке суд поставил на картотеку, в наивной надежде, что может, хоть когда-нибудь придут, хоть какие-нибудь деньги, а возмущенным истцам, попытавшимся по телефонной связи пробиться к совести безнадежного должника главный бухгалтер, накануне проигравшийся в покеришку и крайне этим раздосадованный, пользуясь исключительно нецензурными выражениями, посоветовал не тратить времени зря и искать лохов в другом месте. Но настырные москвичи оказались далеко не лохами, и оказывается, имели еще массу средств воздействия на грубых профсоюзных лидеров.
Ярким, солнечным утром, спешащего дворами Добровольцева, а он, показывая подчиненным пример истинной демократии, ходил на работу и с работы пешком, оглушили ударом по голове какие-то бритые, смуглые парни со зверскими рожами, заклеили рот скотчем, как мешок забросили в багажник серебристого "мерса" и извлекли уже на белый свет далеко от города в каком-то лесочке. Посреди полянки дымился потухший костерок. Перед затуманенным взглядом Олега Николаевича, который в ходе поездки изрядно угорел от выхлопных газов, покачивался труп соучредителя - главного бухгалтера, скрученный телефонным шнуром и привязанный за ноги к ветке. С лица покойного на покрытую росой траву беззвучно падали бордовые капли. Бедолаге видно крепко досталось в последние минуты жизни, и смерть явилась ему долгожданным избавлением от мук. Особенно поразило Добровольцева свинцовое лицо коллеги, отрезанные уши и выбитый глаз, который выпал и держался на тонкой жиле свисавшей из пустой черной глазницы.
Заметив полный ужаса взгляд, один из бригадных, парень явно кавказкой национальности оборвал окровавленный комочек, поднес под нос мычащего Добровольцева и угрожающе сказал:
--
Смотри, сволочь, если меня не послушаешь, и с тобой такое будет. Долги
вернешь! За обиду людям и нам за беспокойство ты должен... - бандит, нагло ухмыляясь, задумался, и нацарапал ручкой в блокноте несколько цифр и поднос к глазам пленника - Понял?
Добровольцев решительно закивал головой. Сумма была несуразная, но в ту минуту он был готов обещать все что угодно, только бы живым выйти из этого леса.
- К ментам обращаться даже не думай, лично тебе член и яйца отрежу, в твой поганый рот вложу и заставлю зашить капроновыми нитками. Так и жить будешь. Веришь?
Весь перепуганный вид Добровольцева, резкий запах фекалий, исходивший от него и хрипящие звуки, булькающие из глубины его души подтвердили, что верит. Обещание потери детородного органа было для Олега Николаевича самым весомым аргументом.
После этого отморозки опять загрузили Добровольцева в багажник и увезли назад в город собирать требуемую сумму. С деньгами получилась накладка. Денег не было. Никаких заначек на черный день Добровольцев никогда не делал, живя одним днем. Квартира, оставшаяся в наследство от родителей, музыкальный центр и видеодвойка полученные при разводе с женой, а также двухспальная кровать прикупленная для любовных утех явно не покрывали всего долга. На мебель и кухонную утварь кавказцы даже не захотели смотреть, погоготали что то по-своему и презрительно плюнули. После этого Олега Николаевича навсегда увезли из отчего дома и начали бить. Били каждый день и били основательно. Держали его в каком-то вонючем и пыльном подвале, приковав наручниками к трубе канализации. Спал Добровольцев, укрываясь своим пиджаком на жестком полосатом, в желтых пятнах непонятного происхождения, матрасе, возле эмалированного ведра, оставленного для естественных потребностей. Кормили один раз в день очень скудно, а воды давали на донышке алюминиевой кружки. Как сказал Умар, один из бригадных, который каждое утро приносил пищу
- Будешь голодным - будешь меньше гадить, и быстрее деньги найдешь, с долгами рассчитаться.
Как Добровольцев понял позже он попал в руки небольшой залетной чеченской бригады, которая уехала из родных кишлаков не столько промышлять, сколько пересидеть на сытой Украине военное лихолетье. Руководил ими Тимур Докаев - в прошлом член партии и школьный учитель русского языка. Обосновавшись в городе, он забрал всех своих многочисленных родственников, сплотив их вокруг себя. Работать физически гордые горцы не хотели, и поэтому зарабатывали на кусок хлеба способами, им доступными и подсказанными традициями их народа. Олег Николаевич для них был так сказать - почином и большой надеждой. Они рассчитывали, что такой важный, в их понимании начальник, где-то припрятал громадные деньги. Начальник может плакать и говорить, что он нищий- это ничего, просто он жадный, если сломить его дух, деньги он все равно отдаст. Просто нужно давить на пленника каждый день и немножко подождать. Другой расклад вещей просто не укладывался в их закостенелых мозгах.
Олег Николаевич, у которого в первый день заключения отобрали часы, потерял ориентировку во времени, ведя отсчет по ночным выходам в глухой, обнесенный со всех сторон железным забором внутренний дворик для выноса ведра в выгребную яму. С каждым днем горцы били его все злее и энергичнее. Били специально, били мимоходом, били, обкурившись, били просто для того, что бы бить. Прошел месяц, как были заверены документы на дарение квартиры у нотариуса, которого с печатью и бумагами бригадные привезли прямо в подвал к Добровольцеву, и теперь Тимур требовал подписывать все новые и новые письма к друзьям, с просьбой одолжить доллары в долг. Родственников Олег Николаевич давно потерял, а друзья у него были все как на подбор госслужащие средней руки, не имеющие серьезных денежных накоплений, которые в долг естественно не давали. Странно, но и в милицию, сообщить о подозрительных визитерах и пропавшем знакомом, никто из них не обратился, то ли не желали связываться, то ли опасались за судьбу своей семьи.
Кавказцы зверели с каждым днем все сильнее, а он все сидел в подвале и ждал решения своей судьбы. Уже срослась и перестала болеть левая сломанная рука, но зато практически сразу отбили ногами почки, и Олег Николаевич заплакал от жалости к себе, когда увидел в ведре красную от крови мочу. Добровольцев потерял половину своего веса, отупел от издевательств и побоев, и вынашивал планы сведения счетов с жизнью при помощи веревки, свитой из подкладки собственного пиджака. Осуществить задуманное, мешала природная трусость, и тусклый огонек надежды на лучшее, тлеющий в глубине его души.
В конце концов чечены поняли, что Олег Николаевич экономически себя не окупает. Доходов от него больше никаких не было, на деле пришло время поставить жирную точку. Если бы Олег Николаевич попал в руки закостеневших боевиков, то ему скорее всего просто отрезали голову, а бригада Докаева в своей основной массе состояла из крестьян, остро нуждавшихся в деньгах, и поэтому они приняли другое решение.
Добровольцева продали в рабство. В один прекрасный день на дверях лязгнули запоры и вниз в подвал спустились Тимур с Умаром. Увидев своих мучителей Добровольцев по собачьи, на четвереньках, отполз в угол, стараясь забиться под канализационную трубу, спрятаться, стать маленьким и незаметным. Тимур темным немигающим взглядом, при свете тусклой запыленной лампочки осмотрел пленника, и остался недоволен, с гневом долго что-то высказывая своему сородичу. В ответ Умар растерянно оправдывался, разводя руками, а на последок сокрушенно качая головой, больно пхнул Олега Николаевича в бок.
После визита Тимура кормить стали лучше. Примерно через две недели Добровольцева, предварительно сделав укол, погрузили в микроавтобус, а проснулся он уже в солнечном Крыму у татарина Ибрагима. Так начался следующий этап жизни Олега Николаевича.
Как позже выяснилось, судьба Добровольцева интересовала только Лизу. Как это ни странно, но секретарь вероятно действительно испытывала к гулящему и беспутному начальнику какие-то добрые чувства. Во всяком случае, предвидя что-то недоброе, только она ходила по кабинетам правоохранительных органов с просьбой предпринять хоть какие-то меры к розыску пропавшего руководителя профсоюза. По заявлению Лизы следователь возбудил дело об исчезновении Олега Николаевича Добровольцева, и выждав положенное время отравил его в архив на полку "нераскрытые". Областной профсоюз работников местной промышленности спустя год был ликвидирован вслед за полной ликвидацией отрасли. Об Олеге Николаевиче все забыли на долгих шесть лет.
Ибрагим, считался потомственным крымским татарином. Маленьким мальчиком, вместе с семьей он был депортирован в Казахстан и вернулся назад уже после независимости. Олег Николаевич так и остался в неведении настоящее ли это имя хозяина, но охрана и остальные невольники его называли так, постепенно привык и Добровольцев. Ибрагим не хотел покупать изнеженного Добровольцева, тот был замученный, не умеющий физически работать, но чечены согласились отдать бывшего профсоюзного босса за сущие копейки и татарин после длительного торга согласился. Умрет собака, так умрет - деньги не большие. Но Добровольцев выжил. Он был самым старшим в зиндане, где держали рабов, остальные его товарищи по несчастью были значительного младше. На заводе работало пятнадцать невольников различной национальности. У каждого была своя судьба и свой путь в глубокую яму под сараем на окраине поселка. Одни приезжали в Крым подработать, и в результате оказывались в положении раба, нескольких мальчиков просто отловили на городских улицах, отобрав из армии подростков, которые каждый год оккупируют полуостров. Объединяло узников отсутствие родственников, которые могли бы поднять шум в случае их исчезновения, этого принципа Ибрагим придерживался твердо, неприятности ему были не нужны. Состав рабов постоянно обновлялся, взамен умерших в яму спускали новых.
Официально Ибрагим содержал сеть кафе, которые на взморье обслуживали курортников, приезжающих на летний отдых. Бизнес был хоть и сезонный, но прибыльный. Ибрагима в налоговой инспекции считали очень серьезным бизнесменом и дали диплом "Образцовый налогоплательщик". На самом деле по настоящему большие деньги, на которые приобретались джипы, дома и драгоценности для многочисленных любовниц хозяина, ковались в совсем другом месте. Ибрагим был властелином длинного тонкого шланга, который начинался хитроумным штуцерком, незаметно врезанным в бездонную трубу международного нефтепровода, змеей пронзив сухую крымскую землю уходил вбок на два километра и заканчивался в бункере, где держали рабов. Под сараем был оборудован маленький перегонный заводик по производству бензина. На этом заводе, под землей, Олег Николаевич отработал у хозяина трудный первый год. Помещение было большое. Кроме примитивного оборудования были установлены емкости для хранения готовой продукции, отгорожены фанерными перегородками комнаты для охраны, а на самом низшем ярусе вырыта традиционная, в виде кувшина, земляная тюрьма для невольников. Рабочий день начинался в пять часов утра и продолжался пятнадцать часов. Получив по тарелке жидкого супа, сваренного из мелко порезанных кабачков и краюхе хлеба, рабы расходились по своим рабочим местам. Выходных не было. Каждую пятницу приезжал КАМАЗ-автоцистерна, в которую сливалось самодельное горючее, охотно приобретаемое владельцами местных автозаправок. За невыполнение плана наказывали штрафами охрану, а те отрывалась на невольниках. Охранники работали вахтой и менялись каждую неделю, рабы оставались под землей постоянно.
Летом больше всего донимала жара. Рабы, блестящие от пота, работали раздевшись до трусов, но и охрана страдала не меньше. Имелась примитивная вентиляция, которая не справлялась с бензиновыми парами. Вентилятор постоянно ломался, его ремонтировали неделями и поэтому люди часто падали в обморок от удушья и все до единого по ночам страдали сильными головными болями. Каждых три часа делался короткий перерыв, можно было упасть в каком-нибудь дальнем углу, расслабить напряженные мышцы, пока тебя не поднимет на ноги окрик охранника. Для себя Добровольцев сделал вывод, что "цепных псов", всех как на подбор парней славянской национальности, нужно слушаться безоговорочно и все приказы выполнять бегом на полусогнутых. На его глазах, Володьку из Запорожья, который появился на заводе практически одновременно с ним, за отказ принести ведро воды, дубинками отходили так, что бедолагу парализовало, а спустя неделю рабы выволокли его, уже почерневший труп, наружу. Болеть тоже было нельзя. Заболевших забирали наверх, и еще не было случая что бы кто-то из них вернулся назад.
После чеченского подвала Добровольцев стал хитрым и осторожным, как лиса, чудом, выбравшаяся из капкана. Балансирование на лезвии между жизнью и смертью, и последующее падение с высоты благополучной сытой жизни на дно рабской ямы, в кратчайшие сроки сильно перекрутили его характер и мировоззрение. Выжить любой ценой в этой мясорубке - этот лозунг стал символом его жизни. Убежать было невозможно. Из зиндана выбраться наверх в бункер было вообще нельзя, узкое горло подземной тюрьмы было высоко, и на ночь запиралось стальной решеткой. Каждое утро рабов извлекали наверх - в бункер-завод, лебедкой, по одному на веревочной петле. Таким же способом на ночь опускали вниз. Из бункера наверх, в сарай, вела одна единственная железная лестница, но она постоянно была под высоким напряжением. Олег Николаевич убедился в этом, когда один из охранников по пьяни, случайно коснулся потной рукой стальных перил и повис на них, трясясь в конвульсиях. Пока прибежал вопящий начальник охраны, его работник сжарился живьем. Рабов, всех до одного, за то что никто не помог, вечером избили палками, но веселье в земляной тюрьме царило еще неделю. После того, как Олег Николаевич отошел от побоев, как это ни странно мысли его опять вернулись к утонченным удовольствиям. Хотелось ужасно, а от длительного воздержания чувства только обострились. Пришлось приспосабливаться. К сожительству, после недолгих уговоров, удалось склонить своего напарника - малолетку Андрея, убежавшего из детского дома, в поисках лучшей жизни и закономерно закончившего бродяжничество в тупиковом углу - на соседних с Добровольцевым нарах. Андрюшка успел повидать многое, и предложение старшего собрата его совершенно не смутило. За половину тарелки пшенной каши бывалый детдомовец так обслужил соседа, что даже привел товарища в расстроенное чувство. Олег Николаевич усомнился в правильности своего жизненного сексуального выбора. Подземная жизнь Добровольцева раскололась на две половинки - непосильный труд днем, и ночи пролетающие в любовных ласках. Любовь чуть не доконала Добровольцева, меры он не знал. Пайка, которая выдавалась на день - это было все, ни купить, ни найти, ни украсть дополнительную еду было невозможно, под землей ее просто не было. Напарник Андрей от дополнительной пайки поправился, зато Олег Николаевич отощал и еле волочил ноги, работать в подземной норе он больше не мог. Бригадир поставил перед хозяином вопрос о замене или ликвидации заболевшего раба.
Олег Николаевичу, как это не смешно звучит, просто повезло. Если бы Добровольцев в тот день был под землей, на этом и закончилось его земное существование, но судьбе было угодно сохранить никчемную жизнь. Он пробил ногу, наступив на доску с торчащим гвоздем, и его временно перевели на легкую работу наверх, на кухню. В тот вечер он по приказу повара рубил дрова во дворе, когда внезапно земля всколыхнулась, глухо ухнуло, откуда-то из-под сарая во все стороны взметнулось облако желтой пыли, тут же в лучах заходящего солнца окрасившееся в кровавый цвет, и неказистое глинобитное строение, лениво, как в замедленном кино сложилось внутрь и ушло под землю. На месте завода осталась глубокая, дымящаяся воронка. В одно мгновение подземный взрыв забрал жизни двадцати человек, и рабов и охранников. Добровольцев, другие оставшиеся в живых невольники, да и сами татары не смыкая глаз, сутки рыли землю, но никого живого откопать так и не удалось. Скорее всего, пары бензина, скопившиеся в помещениях в опасной концентрации, воспламенились, а земельный обвал завершил работу неумолимой смерти.
Ибрагим от постигшего его горя преждевременно поседел. Ему было глубоко начхать
на погибших, но рушился отработанный до мелочей, налаженный бизнес. Срывались договоренности и взятые на себя обязательства. Волшебный шланг изобилия остался, но завод нужно было отстраивать практически с нуля. Оставшихся в живых невольников хозяин распродал в разные стороны. Добровольцев достался крупному рабовладельцу Пете, по кличке "Толстолобик", тот был командором целой флотилии, промышлявшей на Азовском море браконьерством. У "Толстолобика" Олег Николаевич отработал следующие пять лет.
Под Мариуполем Петя держал небольшую, но очень прибыльную фабрику, где производились рыбные консервы. В основном цех занимался производством икры, но имелись и другие смежные направления - коптильня, засолка и так далее. Условия жизни и работы здесь были намного лучше, чем у Ибрагима. Убежать тоже было сложно, но можно было видеть солнце, небо, дышать чистым морским воздухом. Да и в отношении еды было значительно сытнее. Через два года располневший Олег Николаевич смотреть не мог на рыбу и морепродукты.
Добровольцев и на новом месте прикидывал варианты побега, но с горечью был
вынужден признать, что шансов практически нет. На фабрике у "Толстолобика" работали как рабы, так и местные жители. Правда, к цехам, связанным с пищевыми продуктами, невольников не подпускали даже на пушечный выстрел. Рабы выполняли тяжелые разгрузочно-погрузочные, грязные работы, уборку помещений и территории фабрики. По периметру промышленная зона охранялась парнями в камуфлированной форме, вооруженными автоматами. Вольные приходили на работу к восьми утра и после пяти вечера через специально оборудованную проходную покидали предприятие. Рабы ночевали прямо на территории, для них был оборудован специальный, обнесенный колючей проволокой барак. После отбоя в десять вечера стальная дверь барака запиралась и до утра ни один невольник, независимо от серьезности причины не мог его покинуть. По ночам между цехами ходили патрули с собаками. От отбоя до утренней поверки рабы пересчитывались каждых два часа. Тех, кому хозяин не доверял, дополнительно пристегивали кандалами к нарам. "Толстолобик" по молодости успел несколько раз "сходить к хозяину" и поэтому досконально знал тюремные меры безопасности и был не намерен по недосмотру терять дармовую рабочую силу.
Производство было построено таким образом, что вольные практически не
общались с рабами. Первое время Добровольцев пробовал установить контакт с закатчицами, пытался искать подходы к водителям, но все в пустую. Зарплата у "Толстолобика", для измученного безработицей региона, была просто сказочная и в отделе кадров фабрики, желающие трудоустроиться, ждали своей очереди несколько лет. Поэтому все указания администрации вольняшки выполняли беспрекословно. У Пети "Толстолобика" по большому счету и требований к своим работникам было не много. Категорически были запрещено употребление алкоголя на рабочем месте, воровство и дружба с рабочими третей промзоны, именно той, где работал и жил Олег Николаевич. При приеме на работу новеньким негласно подсказывали, что лучше языком об увиденном на фабрике не трепать, язык мол целее будет. Стукачество было распространено повсеместно. Ходили разговоры, что предприятие пронизано сетью подслушивающих устройств, и Петя "Толстолобик" лично любит посидеть в своем кабинете у пульта и послушать, что о нем в народе говорят. Но скорее всего это были просто слухи. Тратить деньги на закупку каких то технических средств просто не было необходимости, за вовремя доложенную толковую информацию, администрация платила до такой степени щедро, что регулярное посещение кабинета начальника внутренней охраны для многих превратилось не в нудную повинность, а в добровольный гражданский долг и значительную прибавку к месячному жалованию.
Даже если бы и удалось преодолеть трехметровый бетонный забор, переплетение колючей проволоки, второй, более высокий забор и патрули охраны, беглец неминуемо попал бы в руки местной милиции или жителей вокруг лежащих поселков. Местные крестьяне просто молились на Петеньку. Благодаря его стараниям и связям окрестные земли были газифицированы, за свои деньги он построил три фельдшерско-акушерских пункта, отремонтировал детскую больницу и здание районной милиции. Автобус, развозивший школьников по домам, был подарен фабрикой районному управлению образования, а бензин, булькающий в баках ПАЗа, бесплатно отпускался авто заправкой, также принадлежавшей "Толстолобику". Все местные знали, что за поимку беглеца выплачивается щедрое вознаграждение, и каждый вынашивал заветную мечту заполучить эту премию.
Побеги случались крайне редко, но пару случаев старожилы фабрики могли вспомнить. Оба побега оставили о себе дурную славу среди рабов. Дело в том, что время от времени невольники умирали, этот процесс был объективным, и в данном случае ничего поделать было нельзя. Несмотря на нормальное питание и сносное обращение процент смертности был велик. Как и у Ибрагима у Петеньки основное ядро рабов составляли опустившиеся бомжи, судьба которых никого не интересовала, Добровольцев был скорее исключением, чем правилом. И хотя старались отбирать молодых и физически крепких, все равно приходили в невольничий барак люди с целым букетом заболеваний, плохо залеченным гепатитом и цейрозом печени. Бывали случаи, когда невольники вешались, убивали друг друга в драках или погибали в результате несчастных случаев, от такой беды не застраховано ни одно производство. Кладбища при фабрике не было и не могло быть. Забивать жирним пеплом топки газовой котельной не позволял главный инженер предприятия, а крематорий в районе обещали построить только в следующем тысячелетии. Сложившуюся проблему "Толстолобик" решил изящно и по-своему остроумно. Он рассуждал следующим образом: "Сколько веревочке не виться - все равно концу быть. Даже если устроить захоронение этих доходяг, все равно останутся кости и прочая лобуда, которую всегда можно откопать. Топить их в мере - масса мороки и расход топлива. Следовательно, все нужно обстряпать так, что бы концов не оставалось, и нарыть ничего было невозможно". Петя имел светлый ум и свою выгоду нигде терять не хотел.
На большом поле за фабрикой, в зарослях живописных лопухов стояло несколько свинарников - памятник разрушенному перестройкой сельскому хозяйству района. Остатки свинофермы "Толстолобик" взял под свое крыло, и только благодаря его стараниям здесь еще тлела искра жизни. Свиней подкармливали продуктами переработки рыбной фабрики, после забоя мясо по предварительной записи, бесплатно делилось между работниками предприятия. Брали неохотно, сало имело острый запах рыбьего жира, и поэтому в большинстве случаев свиные туши передавались в дома престарелых и детские дома. "Толстолобик" очень щепетильно относился к своей славе спонсора и мецената, он мечтал о карьере народного депутата. В отдельных загонах держали производителей - здоровенных черных самцов, сильных и опасных зверюг, которых кормили по специально разработанному рациону, и которым время от времени необходимо было давать белки и углеводы. Вот им и скармливали усопших жмуриков. Свинки с большим аппетитом хрумкали человечину, и были сердечно благодарны Пете "Толстолобику". "Толстолобик" в свою очередь был признателен свинкам, что они подчищают за ним его преступления. Все были довольны. Следов не оставалось, навоз к уголовному делу нитками не пришьешь, да и не всякий следователь пожелает копаться в этой куче дерьма.
Добровольцев участвовал только при одной экзекуции неудачного беглеца. Всех рабов, под усиленной охраной, привели к дощатому загону и построили шеренгой. Посреди загона к вкопанному в землю столбу был привязан беглый раб. Он уже не кричал, а тоненько выл от страха. Рот ему не затыкали, зачем - так нагляднее будет. Сбоку открылись ворота и в загон, как-то боком влетели три голодных кнура, которых специально неделю держали на голодном пайке. После этого Олег Николаевич закрыл глаза, но дикий крик и хруст костей намертво впечатались в его памяти.
Слов было не нужно, да и доходят слова иногда с трудом. Наглядный пример всегда эффективнее. А "Толстолобик" всегда умел все доходчиво объяснять, дважды повторять не пришлось.
По всем раскладам должен был Петя "Толстолобик" продолжить свою карьеру в Верховной Раде или в худшем случае выйти в олигархи, но именно политические амбиции и погубили его. Ситуация в стране стремительно менялась. Очень умные люди в Киеве решили, что "Хватит этим овцам на местах жировать, пришло время делиться украденным". Официально велась компания о необходимости дележки криминалитетом доходов с государством, пенсионерами и социально обделенными верстами населения, но в результате, столичные пацаны "все подгребли под себя". Повторялись события уже закончившиеся в России, но Украина копируя действия старшей сестры, отставала по развитию ситуации примерно на год. Управления по борьбе с организованной преступностью, в которые все отделы дружно "сбрасывали" свой кадровый балласт, получили неслыханные права и индульгенцию на все свои действия на пять лет вперед, и неожиданно стали элитной структурой. Бандитов отстреливали и сажали пачками. По стране повсеместно бизнес начал отказывался от "крышивания" бригадными и дружными рядами переходил "под крышу" милиции и силовых структур госбезопасности. Это движение предпринимателей приобрело массовый, необратимый характер. Быть бандитом внезапно стало экономически нецелесообразным, минимальная планка тюремного срока была поднята до восьми лет. Верхушка, накопившая капитал, переквалифицировались в бизнесменов, остальные или примкнули к традиционному уголовному миру, или "стали к станкам". Но, как это ни печально преобладающая масса "пушечного мяса" нашла свой вечный приют на центральных аллеях городских кладбищ, наглядно подтверждая своим примером, что на погосте все лежат в одном ряду, и там крутых уже нет.
Утром, в контору к "Толстолобику", с дружеским визитом приехал главный милиционер района. Сверкающего новенькими полковничьими погонами гостя, Петя встретил у входа. Полковник, как впрочем, и весь его райотдел, был у "Толстолобика" на жаловании, и поэтому кроме совместного отдыха в фабричной сауне, с участием студенток районного техникума пищевой промышленности, проходящих на фабрике практику, хозяин не ожидал. Разговор с "легавым" получился вежливым, но серьезным. Полковник официально сообщил Петюне "гнилую весть", что "время уже не то", подконтрольную банду придется распустить, так как в ней больше нет необходимости, теперь он - начальник районной милиции официально опекает бизнес "Толстолобика", а для определения "справедливого месячного процента за дружбу" в понедельник, в бухгалтерию фабрики садиться с проверкой бригада бухгалтеров "сверху". Ответ Пети был кратким и категоричным:
--
Никогда "Толстолобик" не будет под ментами ходить !
Через два дня, навороченная яхта Пети "Толстолобика", белая красавица, сошедшая со стапелей Венецианской судоверфи и не раз обходившая в гонках пограничные сторожевики и катера береговой охраны, в поздних сумерках, была окружена безликими, серыми плоскодонками, обстреляна из гранатометов, получила ряд пробоин ниже ватерлинии и затонула пылающим факелом. Ночь была выбрана удачно, Петя праздновал свой день рождения, и на борту были самые родные и приближенные люди. Обгоревших, но оставшихся в живых пассажиров, обреченно барахтавшихся в воде, добивали автоматными очередями, при белом, мертвом свете нависшей луны. Живописная, серебряная дорожка, беззаботно пляшущая на волнах, окрасилась багровой кровью. Одним ударом вместе с Петей "Толстолобиком" удалось "срубить" всю верхушку его группировки. Газеты напечатали статью об бесследно пропавших в море рыбаках и о том, как это опасно и беспечно глупо выходить на рыбалку в ночное время. Над солнечной гладью, изображая безрезультатные поиски, пару дней полетал вертолет министерства по чрезвычайным ситуациям. О "крутом" Пете "Толстолобике" забыли за одну неделю, и больше никто и никогда не вспоминал. Фабрика приобрела нового хозяина.
Кабинет генерального директора занял серенький и безликий человечек, о котором все знали, что он просто подставное лицо, пешка, каждый месяц исправно отвозящая в столицу чемодан, набитый пачками зеленого цвета, в банковской упаковке. Пешка ходила по предприятию, подписывала приказы, отдавала распоряжения, но это была просто пешка. Руки, которые управляли предприятием, были недосягаемо далеко. Когда эта шахматная фигура надоела, или скорее осмелев, стала "загребать под себя" недопустимо много, ее сломали и тут же заменили другой - такой же пешкой, имеющей возраст двадцать два года от роду. Кардинально ничего не изменилось. Новая пешка была молодая и глупая, но зато более послушная. При ней доллары паковались уже не в чемодан, а в полиэтиленовый мешок и точно также в конце отчетного периода в кузове автомобиля уезжали по известному адресу. Нового, настоящего хозяина никто из фабричных рабочих никогда не видел, было даже неизвестно, живет он в стране или давно свалил за бугор и теперь возможно руководит своей империей по мобильному телефону. Пешки самостоятельно не решали ни одного вопроса, даже в мелочах они связывались с могущественным господином и испрашивали его разрешение на свои действия.
Пешку нельзя бояться, эта фигура не внушает страха, а ведь давно известно, что принцип подневольного труда построен исключительно на страхе. Да и свиноферма без участия Пети "Толстолобика" обветшала и пришла в полное запустение. Вероятно, спонсорская слава новое руководство интересовала крайне мало. Непокорных рабов просто расстреливали из пистолета в затылок и тела куда-то увозили. Их смерть была не такой страшной и показательной, как при Петюне. По всем раскладам бояться было некого и нечего, смерть от пули казалась легким избавлением от мук и никого не пугала. За долгих четыре года, проведенные на фабрике, дневной распорядок охраны Добровольцев изучил досконально, а собак прикормил. Очень остро стоял вопрос, как выжить за фабричным забором, местные жители все еще очень недоброжелательно относились к беглецам, да и система премий за поимку при новой власти сохранилась, но можно было рискнуть.
Физический труд закалил Добровольцев а, его натруженные ладони до такой степени загрубели и покрылись слоем толстых мозолей, что он без перчаток, голыми руками скручивал электропровода под напряжением 220 вольт, при этом ничего не чувствуя. Но главное изменился внутренний мир бывшего профсоюзного служащего, под маской тихого и покорного работяги скрывался маленький, хитрый и злобный хорек. Он научился выживать, обманывать, воровать кусок хлеба у соседа по бараку, душить слабых, и лебезить перед сильными. Он понял, что доверять и верить никому нельзя, потому как твой товарищ готов "сдать" тебя в любую минуту и даже не за дополнительную тарелку похлебки, а просто так на ровном месте - из зависти. Ничего не радует так, как беда и горе ближнего твоего.
Последний год перед побегом Олег Николаевич трудился в строительной бригаде. Новая метла по новому метет, и директора решили придать предприятию европейский облик, немного облагородить внешний вид зданий. Работы хватало - приходилось таскать листы металло - черепицы, разгружать поддоны кирпича и облицовочного камня, подносить ведрами цементный раствор. Добровольцев пристроился к газоелектросварщику - туповатому, незлобному, местному парню, которого все звали Пухля, фамилия это или кличка он особенно не интересовался, да и не успел узнать. Пухля да и Пухля, какая разница. Добровольцев возил за Пухлей тележку с кислородными баллонами, переносил с места на место сварочный аппарат, сумку с электродами. Как-то раз, сетуя на очередное отсутствие электроэнергии в сети, сварщик пожаловался:
- Задолбал этот трансформатор. Работать невозможно. Вырубается по три-четыре раза на месяц. Раньше нормальный стоял, так Захаринские его краном вырвали и на медь в скупку сдали. Их участковый посадил, а что толку, трансформатора то нет, а новый не реальные деньги стоит, тремя деревнями не собрать, да и кто собирать будет - остались там одни старухи да инвалиды. Ветераны нажаловались, так областные электросети поставили списанный агрегат, а куда он годиться. Как дождь - затекает и коротит. И мы по домам без электричества сидим, и фабрика стоит. Хозяева, не торопятся мошной трусить, на дерьме экономят. Этот трансформатор возле железнодорожной станции установлен, так и те заниматься не хотят, говорят "Десять метров в сторону, не наша земля". Никому ничего не надо. Пошел к бригадиру он меня матом послал, ходи тихо и без тебя разберутся. Сволочная жизнь...
Это было озарение, теперь Олег Николаевич знал и когда бежать и как бежать. Оставался вопрос - куда бежать. Только очень наивный человек думает, что из-за колючей проволоки убежать трудно, ничего подобного. При большом желании, и если не размениваться на средства, уйти можно из любой железной коробки. Человеку, который сидит в бетонном мешке годами, а очень часто даже десятилетиями, немилосердная судьба рано или поздно подбросит шанс, главное вовремя им воспользоваться. От погони тоже спрячешься и уйдешь, но основной вопрос, который становит перед собой, каждый беглец: "А куда ты, собственно говоря, брат, бежишь?".
В железной клетке жизнь течет медленно и однообразно. Утром подъем в одно и то же время, обед в одно и то же время, однообразная работа годами и даже сны, которые монотонно повторяются каждую ночь. В это время за забором каждый день несет что-то новое, жизнь стремительным потоком идет вперед. Люди встречаются, разоряются, учатся, рождаются, отдыхают на курортах, болеют, ходят в магазины, находят клады на приусадебных участках, участвуют в революциях и получают Нобелевские премии. За один год монотонной жизни в неволе, которая пролетает в четыре этапа: весна, лето, осень, зима на свободе происходит целая цепь встреч и масса событий, неуклонно влияющих на жизнь людей. За этот год заключенный успевает обжиться на бараке, и с огромным трудом устроить свой перевод из столярного цеха в мастерскую по пошиву меховых шапок, и вдруг приходит письмо из которого человек с удивлением для себя узнает, что: его жена развелась с ним, вторично вышла замуж, уехала в Канаду, уже родила новому мужу ребенка и получила законный вид на жительство; двоюродный брат сорвал в национальную лотерею джек-пот и передал весь многомиллионный выиграш "Свидетелям Иеговы"; враг-сосед по пьяной лавочке, купаясь в озере, утонул, а любовница - в прошлом полное ничтожество, преуспевавшее исключительно в оральном сексе, бросила свой коммерческий ларек, поступила на службу в органы внутренних дел, и уже лейтенант уголовного розыска, а недавно получила орден за задержание особо опасного преступника. От всего этого вполне может голова пойти кругом. Но главное, что мужик с горечью понимает, что жизнь не остановилась, идет вперед, и люди, которых он знает, самостоятельно выбирают свой путь движения дальше, уже не рассчитывая на его поддержку и помощь, а очень часто даже не вспоминая и не думая о нем - человеке, который остался в той прошлой жизни, и который вспоминает и думает о них каждый день и каждую минуту. А его жизнь остановилась, да и сам он уже никому не нужен, его списали.
У Олега Николаевича не было возможности получать новости из-за забора, о людях, которые окружали его в прошлом, он вообще ничего не знал. Телевизора на бараке не было, в конторе газеты удавалось украсть безнадёжно старые. Оставалось только мечтать. Добровольцеву, через постель которого прошла масса женщин, тоскливыми темными вечерами вспоминалась только одна - его секретарь Лиза, оставшаяся дома, которую он со дня, когда ему набросили мешок на голову, больше так и не видел. Лиза приходила к нему обнаженная ночами, в его голодные сны и именно с ней, пусть даже в этих иллюзорных снах он жил полноценной жизнью. В жизни каждого мужчины есть женщина по отношению к которой он испытывает чувство вины, о том безвозвратно утерянном что не получилось, что вовремя не сделал, что так долго морочил голову и если бы был смелее и решительнее может быть все сложилось по другому. У Добровольцева такой женщиной была его бывшая служебная любовница, и бежал он не на свободу, от которой он отвык, а именно к Лизе.
И так, куда бежать тоже было ясно, теперь все зависело от небесной канцелярии.
Добровольцев терпеливо дождался первой майской грозы. Грохотали молнии, ветер срывал с крыш куски шифера, охрана и собаки спрятались от непогоды, когда Олег Николаевич извиваясь ужом в грязи, пролезал под рядами колючей проволоки. Добровольцев даже не сбежал, а просто ушел. Ушел утром, в самом начале рабочей смены. Его тяжелый жизненный опыт и мечта о Лизе дали ему такое право - уйти. Кусок веревки и доска у него были заранее подготовлены и спрятаны под куском жести за бараком. Остальное было делом техники. Пухля сказал правду - трансформатор накрылся сразу, как только первые капли дождя упали на землю. За территорию фабрики Добровольцев выбрался по обесточенным электропроводам, по скользкой опоре спустился на землю и бросился бежать. Непогода помогла, по дороге он никого не встретил. До вечера Олега Николаевича не спохватились, тревогу бригадир ударил только во время вечерней переклички, да еще и уйму времени потратили на поиски раба внутри промзоны. Собаки тоже ничем не помогли, весенний ливень смыл все следы. К ночи, Олег Николаевич, ориентируясь по столбам, добрался до полотна железной дороги, и вскочил на подножку, притормозившего на повороте товарняка. Искать его было глупо, он уже был далеко.
Лиза дождалась Добровольцева. Получилось это не специально, так рассудила судьба. После внезапного исчезновения руководства, которое наделало много разговоров и слухов, она продолжала жить в квартире, купленной Олегом Николаевичем. Обезглавленный профсоюз просуществовал еще несколько месяцев, а потом самопроизвольно развалился. По специальности работы найти не удалось, пришлось приспосабливаться. Бывший канцелярский работник открыла точку на местном рынке. Скромное торговое место по реализации стирального порошка и моющих средств приносило неплохой доход, позволяя в летний солнцепек и зимний холод не стоять самой за прилавком, а нанимать реализатора. Замуж Лиза так и не вышла, мужчины, с которыми она встречалась, оставляли в душе лишь пустоту и разочарование. Не везло ей с мужиками, такое тоже бывает. Лиза жила одна и уже давно.
Появление заросшего, одичавшего Олега Николаевича, за упокой души которого, она регулярно ставила свечи в храме, для Лизы стало громом с ясного неба. Они всю ночь просидели на кухне, рассказывая каждый о своем. Лиза плакала рассматривая покрытое шрамами, черное от загара лицо любимого шефа, а тот не мог поверить, что он сидит напротив женщины, о которой мечтал все последние, страшные годы. Трудно сказать почему Лиза приняла своего бывшего любовника, от которого в свое время хлебнула порядочно горя. Что бы из-за квартиры, которая таки была записана на Олега Николаевича так вряд ли, квартира доброго слова не заслуживала - однокомнатная хрущевка с совмещенным узлом. А зарабатывала баба к тому времени достаточно, могла и получше жилье приобрести. Скорее из жалости, то ли к нему, то ли к себе, скорее к своей прошедшей молодости. Как бы там ни было, приютила и обогрела беглеца.
Добровольцев остался жить у Лизы. Самое смешное, уходя с работы она из директорского сейфа забрала все документы и в том числе паспорт Олега Николаевича. Хотела сохранить на память фотографию, женщины так сентиментальны. Так что не пришлось даже в милицию обращаться за получением дубликата. О том, что с ним приключилось, и где он был, Олег Николаевич старался не распространяться, да и не интересовало это никого. Того прошлого Добровольцева давно все забыли, а во дне сегодняшнем у каждого были свои серьезные повседневные заботы и примешивать к ним чужие проблемы никто не собирался. Появление Олега Николаевича с того света не вызвало абсолютно никакого ажиотажа у окружающих, да и особого интереса не было. Люди порядком успели очерстветь.
Работы в городке не было даже для молодых, а уж людям в зрелом возрасте о постоянном месте даже не стоило мечтать. Прекрасно помня, как с ним поступили друзья и знакомые, Олег Николаевич ни к кому за помощью обращаться не стал. Самостоятельные поиски по объявлениям не увенчались успехом, и не желая быть нахлебником, Добровольцев стал помогать Лизе. Вместе с ней ездил в Одессу на оптовый рынок, на закупки. Таскал за сожительницей клетчатые сумки с приобретенным товаром. Присматривал за порядком на точке. Гонял воришек. Решал спорные вопросы с администрацией и базарной братией. Одним словом - был мужик при деле. Наладилась жизнь.
Лиза умерла через три года. Сгорела от рака желудка за считанные месяцы. Трудно было поверить в смерть этой молодой, красивой женщины, которая за свою жизнь ничем не болела. Лизе сделали две операции, и химеотерапию, но ничего не помогло. Может, Чернобыль сыграл свою роковую роль, кривая таких заболеваний в городе резко поползла вверх, а может наследственность - ее мать тоже умерла примерно в этом возрасте. Добровольцев ухаживал за сожительницей до последней минуты, носил обеды в онкодиспансер, давал взятки врачам, вызывал скорую во время болевых приступов, он же и глаза Лизе закрыл. Поминки справили скромные, пришло несколько подруг с базара, и Лизина сестра приехала полтавским поездом. Она по требованию матери забрала все вещи сестры и фотографии, Добровольцев не возражал, он находился в каком-то сером отупении. Все что ему осталось на память Лизин серебряный крестик, который Олег Николаевич одел себе на шею и никогда с ним не расставался.
После поминок Добровольцев запил. Он внезапно понял, что жизнь закончилась, все потеряно, а начинать новую, нет уже ни времени, ни сил. Раньше у него была цель, мечта, которая поддерживала и вела его вперед, теперь и эта мечта нашел свой вечный покой в глине городского кладбища.
Может быть, если бы рядом был кто-то, все сложилось по-другому, но Добровольцев остался один в четырех стенах со своей тоской, и эта тоска задушила его. Жить не хотелось, все было безразлично, он заливал свое горе водкой. Потихоньку закончились деньги, в долг никто из соседей не давал, пришлось выносить продавать вещи из квартиры. Пить Олег Николаевич в одиночку не мог, но в таких случаях всегда найдутся верные друзья, которые помогут в твоей беде. Так потихоньку из утвари осталась только продавленная софа в углу комнаты, на которой спал хозяин с гостями, и колченогий стол за которым происходили бурные попойки. Мебель, кухонная утварь, одежда все было продано за пол цены и пропито. Соседи по подъезду неоднократно жаловались в милицию на внезапно испортившуюся квартиру, но участковый только разводил руками, живет человек у себя дома, не дебоширит, не ворует, за какие средства пьет его личное дело, у нас теперь демократия. А, что тихий алкоголик, так вы за это благодарить бога должны, я с буйными разобраться не успеваю.
Когда дармовой денежный ручеек иссяк, благодарные собутыльники, не оставили спонсора и пристроили Добровольцева на хорошую работу - на городской свалке выбирать из мусорных куч картонные коробки. Главное было по пьяному делу не свалиться под нож рычащего бульдозера, очень многие свой жизненный путь заканчивали таким образом. К концу дня приезжал грузовик, в кузов которого утрамбовывались упакованные кипы картона, и тут же на месте происходил расчет. Работа была не ахти доходная, но на бутылку самогону, кусок соевой колбасы и буханку хлеба всегда хватало. Иногда удавалось подработать сдачей пустых бутылок. Последняя, крупная сумма, которая перепала Добровольцеву, были откупные двести долларов, которые реализатор по предварительной договоренности с директором рынка, принесла за Лизино торговое место. Деньги неделю пропивали всей бригадой. Постепенно Добровольцев опустился окончательно. Все деньги теперь уходили исключительно на выпивку, питался и одевался он со свалки. Соседи зажимали носы руками, когда он появлялся во дворе, а матери торопились увести детей домой. Обычно такое падение на самое дно пропасти свойственно не совсем психически нормальным людям, Добровольцев же не взирая на литры выпитой самопальной гадости сохранил ясность ума и твердость мышления. Он прекрасно осознавал весь трагизм своего положения. Но комнаты оклеенные обоями в веселенький цветочек, в которых умерла Лиза, вызывали у него отвращение. Домой идти не хотелось. Олег Николаевич на летнее время переезжал жить на "рабочее место". Просыпаясь утром от криков голодных чаек, которые стаями парили над дымящимися кучами, Добровольцев посиневшими губами шептал "Сдохнешь Олежка, прямо здесь и сдохнешь. Хоть бы скорее.." Но потом приходило утро и день закручивался по новой. Водка приносила облегчение терзающей его боли, а с каждым днем, для того что бы забыться приходилось выпивать все больше. Там же на свалке Добровольцев заболел туберкулезом, скорее всего заразившись от одного из своих многочисленных собутыльников, ослабленный иммунитет начал давать сбои, да еще сошлись воедино два фактора - возраст и легкие подпорченные месяцами подземной работой в бензиновых испарениях у Ибрагима.
Добровольцеву не везло на напарников, и людей он не любил, раздражали его люди, но работать вдвоем конечно было сподручнее. Свалка - гиблое место, огромные мусорные кучи выгорают изнутри, образуя тлеющие пустоши, время от времени, как в горах, происходят обвалы, лавиной горящих отходов погребая все на своем пути. Бывали случаи бульдозеры внезапно уходили вниз, под землю, в тлеющий пепел. Стаи голодных крыс охотятся на бродячих собак, не боясь, в безграничной дерзости своей, при случае напасть и на человека. Случались стычки и между конкурентами, очень часто со смертельным исходом, свалка большая, зароют тебя в кучу отбросов и поминай, как звали. Одному страшно, а так всегда есть рядом человек, который в случае чего подаст руку помощи и спину прикроет. Но приблудившийся Мишка оказался редкостным подлецом, он всегда обсчитывал напарника во время расчетов, норовил обмануть Олега Николаевича при разливе спиртного, выхватывал из общей тарелки самый большой кусок. Однако неприязни между собутыльниками никогда не было, для осознания ненависти к другому человеку необходима холодная, трезвая и ясная голова, а таковая отсутствовала у обоих. После пары вместе выпитых стаканов все обиды забывались, и Мишка превращался в милого, но несчастного мужика, изгнанного из дома алчной дочкой и зятем-бандитом.
В пустом кузове разгрузившегося на свалке грузовика, собратья по несчастью, доехали до города и сдали знакомой приемщице пустые бутылки, которые удалось собрать и припрятать. За тару молодуха рассчиталась самогоном, закуска у бомжей была с собой, накануне рыббаза выбросила на свалку фуру копченой скумбрии, пусть даже и с небольшим запашком, и уже неделю мусорная братва лакомилась отличной рыбкой.
Расположились рядом под грибком на детской площадке. Малышню прогнали по домам, что бы не мешали культурному отдыху. Олег Николаевич предложил пойти в подвал неподалёку, но напарник отказался, Мишка уважал и ценил фуршет на свежем воздухе. Начали напарники с "самограйчику", потом Олег Николаевич смутно помнил, что бегал в магазин за "портвюсиком", но даже вдогонку пивом шлифонуть выпитое не успели, как вдруг отключился Добровольцев сразу, как будто ухнул в черную бездонную яму.
Проснулся Олег Николаевич от холода пальцев пронырливо шарящих у него за пазухой. Лизин крестик он берег, всегда носил на себе не снимая, боялся потерять, да и контингент вокруг был уж больно не надежный, сопрут, не спросят. Добровольцев судорожно открыл глаза, и перед ошарашенным взглядом, серебром промелькнула оборванная цепочка, зажатая в почерневшем кулаке.
- Ах ты падло! - гаркнул оскорбленный в лучших чувствах Олег Николаевич, схватив, стоящую рядом пустую бутылку, с силой опустил на плешивую голову напарника. Зеленое стекло лопнуло, рассыпавшись на множество осколков, Мишкина голова залилась кровью, коварный злодей вскрикнул и ничком завалился набок.
Этот крик привлек внимание проходившего мимо патруля патрульно-постовой службы. Когда милиционеры подошли к детской площадке, один из собутыльников остывал, уткнувшись лицом в насыпь детской песочницы, а второй сидел на корточках рядом и судорожно просеивал между пальцами кровавую кашу, пытаясь, что-то найти.
- Ну, ты даешь. - пробормотал ошарашенный сложностью жизненной судьбы
клиента, видавший виды Крынкин. - Да, брат, хапнул ты горя...
Остальное было на мази. Переговоры между защитником и клиентом заняли ничтожно малое время. Крынкин не первый раз имел дело с реализацией недвижимости. Было у него позади время суровой инфляции, когда гонорары приходилось брать квартирами и автомобилями.
Войдя в камеру следственного изолятора, далеко не все клиенты, даже очень обеспеченные в своей свободной прошлой жизни, имеют возможность расплатиться с адвокатом денежными знаками. Причин множество. Казалось бы, основной причиной должно быть ограничение человека в свободе. Но этот фактор является как раз второстепенным. Арест для каждого подследственного, как правило, неожиданность, и даже если его предвидишь и ожидаешь годами, все равно трудно предугадать все события и четко рассчитать дальнейшее развитие ситуации. Человек нужен - пока он нужен. От зека вполне могут отказаться и жена, и дети, и ближайшие родственники. Кроме того, большинству корыстных преступлений осужденного ожидает такая неприятная процедура, как конфискация всего нажитого непосильным криминальным трудом имущества. Очень часто подзащитный имеет на свободе деньги и не малые, но место, в котором они терпеливо ожидают прихода своего хозяина, он не шепнет никому. Жене промолчит, а уж о следователях и адвокатах говорить не приходиться. Эти припрятанные ценности ярким маяком будут освещать его путь все долгие годы лагерной жизни. И не важно где они лежат - на счете в банке Каймановых островов или в стеклянной емкости под пеньком в ближайшей лесопосадке, если хозяин останется жив, отшумят снежными метелями годы, и он придет к заветному месту. Ушлый судоисполнитель до тайника не доберется, руки коротки. Но зато этот тертый государственный чиновник под чистую выгребет счета в банках, ценные бумаги, недвижимость, автотранспорт и все то, что в землю не зароешь и быстро не продашь. Оформление перехода к другому собственнику такого вида имущества требует кучи справок, оформления ряда документов, огромного терпения и личного участия, последний фактор подследственному как раз и не доступен. Время поджимает. Конечно, исполнительная служба начнет шевелиться только после вступления в законную силу приговора суда. Этого дня камернику ждать долгие месяцы, а возможно и годы. Но откладывать реализацию записанного на тебя добра нельзя, подследственный реально понимает, что власть, которая его судит, где-то очень в малой степени отличается жадностью и преступными наклонностями от его самого - грешного. Все, что государство своим недремлющим оком заметит, оно заберет. Искать натасканный мальчонка будет рьяно, он имеет высокую зарплату и свой, гарантированный законами процент от всего, что удастся найти и конфисковать. А поможет ему следователь, который паспорт подследственного уже изъял, следственное действие - опись имущества выполнил, и постановление о наложении ареста на все увиденное напечатал. Вот тут и приходит на помощь человек, который имеет свободный вход и выход в стены следственного изолятора - твой адвокат. Если адвокат ушлый, то в паре с ним работает его друг- нотариус. Эти двое славных парней за очень нескромный посреднический процент продадут и дом, и дачу, оформят генеральную доверенность на автомобиль. Они найдут выход из любой ситуации. Изъял следователь технический паспорт на автомобиль - плевать, главное сам "Мерседес" с автостоянки менты не забрали, а перебить номера и изготовить новые документы дело техники и связей. Все будет проведено быстро и без волокиты, документы оформлены задним числом в рамках закона, так как будто при их оформлении лично присутствовал подследственный, который в это время, лежа к верху пузом на верхних нарах и вспоминая настырного следователя, ехидно улыбается в потолок своей камеры. Только на суде выясниться, что подсудимый гол как сокол, дом давно принадлежит совершенно постороннему человеку, автомобиль угнан со стоянки и шут его знает, кто на нем сейчас ездит, а доля в фирме заблаговременно зарегистрирована на маму, а обижать старушку грех. Стоит это не дешево, рискует и адвокат и нотариус и сотрудничающие с ними лица, а за риск всегда нужно платить.
Можешь, кстати, называть меня Серега. Давай откровенно, Олежка - по мнению Крынкина, переход с имени отчества на упрощенный вид обращения, должен был придать отношениям с клиентом характер теплоты, доверительности и даже родственной близости. - Ты человек с высшим образованием, и должен понимать, что тебе при любых раскладах придется сидеть. Убийство - есть убийство. Как человек добрый я тебе сочувствую, но поймет ли нас судья. Для того, что бы он проникся участием к твоей искалеченной судьбе, необходимы деньги. Где мы можем взять для этого требуемую сумму?
Крынкин бегающим взглядом начал обозревать морщины на лбу Добровольцева, в глаза он старался не глядеть, боясь спугнуть рыбку. Кодекс его внутренней этики требовал, что бы подзащитный сам подтвердил свое предложение реализации жилплощади, давить адвокату на клиента было недопустимым, инициатива должна была исходить исключительно от последнего.
--
Хату продадим. - с готовностью поддержал начинания своего нового
другаДобровольцев. - Только я не знаю где на нее документы, искать нужно. Я туда временно жильцов пустил, деньги были нужны, но их и прогнать можно. Мне еще тапочки нужны, мыло и зубная паста, здесь не дают ни хрена.
Перегнувшись через стол, и не обращая внимания на резкий запах немытого тела, Сергей Васильевич горячо обнял дорогого клиента
--
Ты Олега не волнуйся. Повезло тебе, что именно меня встретил. Кстати подпиши
согласие, что доверяешь себя защищать, ордер потом в коллегии оформлю. Будет тебе, Олег Николаевич, и мыло и спортивный костюм и чаюха и курюха. Я тебя одного не оставлю и не продам. Мы же с тобою друзья. - горячо шептал Крынкин, уже и сам, веря в эту галиматью. - Всем вокруг забашляем. Начальника СИЗО с потрохами купим, завтра организую - переведут тебя на санчасть. Что тебе в общей хате мучиться, полежишь как белый человек на чистой простынке. И с судом я вопросы решу, они там все берут на лапу. Получишь максимум годков шесть. Зону тебе подберем тихую и красную, и не далеко. Перед этапом одену тебя по полной программе. На шоколадку, еж, я от этих шакалов заначил. - протянул обтянутою фольгой плитку, тайком принесенную совсем для другого клиента. - Спокойно отдыхай, я на квартиру документы восстановлю, оформишь на меня доверенность и вперед. Я честный, деньги не украду, ты не подумай, будут у меня на сохранении, а я тебе на лагерь каждый месяц продуктовую посылку. Весь блатняк купишь, представь себе - самый упакованный на бараке, сват королю, кум министру. А потом решу досрочное освобождение. У меня связи в столице имеются.
Вряд ли ломанный Добровольцев верил Крынкину, но и выхода у него не было. Жизнь прижала - обманет адвокат, не обманет - не известно, а сидеть еще долгие годы, да и досидишь ли до освобождения, годы уже не те, а за это время все равно жилплощадь уплывет в неизвестном направление, на бесхозное хозяева всегда найдутся. Тем более что поначалу Крынкин все, что обещал, делал. Перевод в тюремную больничку в тот же день решил. Сразу после окончания разговора зашел к начальнику санчасти и просто сообщил врачу "Петрович! Там мой клиент из тридцать третей, ну который Добровольцев, так у него подзаборного бомжары, туберкулез в открытой форме. Мое дело упредить, а ты сам смотри, заразит тебе человек двести, побегаешь, ты, наверное, определи его от греха куда подальше". К вечерней проверке контролеры прогнали Добровольцева через вошебойку, вымыли в бане, и тот очень счастливый и довольный заехал в больничную камеру с новым, полосатым матрацем. На следующее утро кормушка на дверях с грохотом распахнулась и мрачный контролер прокаркал внутрь камеры "Добровольцев, передача!" Взволнованный Олег Николаевич по списку начал принимать продукты. Передача оказалась богатой, при положенных восьми килограммах, Крынкин умудрился решить все шестнадцать. Было заметно, что адвокат не первый раз организует такие мероприятия для своих клиентов и досконально разбирается в ассортименте. Мрачный контролер по списку доставал из стоящей на полу плетеной корзины и передавал в протянутые на коридор, нетерпеливые руки, вкусно пахнущие предметы, при виде которых душа каждого заключенного незамедлительно в вопле восторга взлетит к небу, за облака, оставив внизу грязные, закопченные тюремные стены. Посылка в себя включала: чай, сигареты "Прима", белые душистые батоны, палку твердой колбасы, сахар-рафинад, галетное печенье, пряники, повидло в бумажном стаканчике, сало в пластиковой упаковке, головки чеснока, вязку ароматных, сухеньких баранок, пластиковую баночку сгущенного молока и большой кулек конфет "Дюшес". Дополнительно к продуктовой шла вещевая передача. Добровольцев получил в подарок шикарный спортивный костюм с вышитой на спине надписью "Чикагские быки" (это был старый костюм Сергея Васильевича, адвокат в последнее время очень растолстел и уже в него не влазил), черную дорожную сумку из кожзама, дешевые китайские красовки, хлопчатобумажные носки, две майки, несколько брусков туалетного мыла, пару трусов, зубной порошок в прозрачной коробочке, электробритву "Харьков-15М", войлочные тапочки, резиновые тапочки, два рулона туалетной бумаги и школьную тетрадку с набором ручек и вложенные в неё несколько почтовых конвертов - писать жалобы, если таковые будут. Это было круто. Из нищего приживальщика, стреляющего окурки, неожиданно для себя Добровольцев превратился в важного члена камерного сообщества, с мнением которого всем приходилось считаться. Жизнь засияла новыми гранями. Нищая больничная камера, которой и приход тюремного библиотекаря раз в месяц казался несбыточным счастьем, неделю ела бутерброды с салом и копченой колбаской, прославляя Олега Николаевича. Но на этом приятные сюрпризы не закончились. Вечером дверь с натугой приоткрылась и в узкую щель всунулась кудрявая шевелюра, крутая грудь и лейтенантские погоны бухгалтерши СИЗО. За спиной работника финотдела, поигрывая резиновой дубинкой, угрюмо обозревал вверенных ему подопечных утренний надзиратель.
--
Добровольцев распишитесь!
Сытый Олег Николаевич, который за долгий тюремный день успел вылепить из пайки хлеба набор шашек, расцарапал ногтями окрашенную поверхность стального стола под шахматную доску, и уже больше часа в клубах табачного дыма, в окружении сокамерников, посреди камеры, "рубился" на сигареты в поддавки, удивленно уставился на ведомости, напечатанные на серой оберточной бумаге.
--
Родственники деньги Вам на счет перечислили. - пояснила бухгалтер, протягивая
шариковую ручку.
Олег Николаевич дрожащей рукой расписался напротив своей фамилии и бросился в
вдогонку закрывающейся двери.
--
А сколько, какая сумма?
--
Сколько положено, столько и положили. - глухо донеслось в ответ, сквозь лязг
проворачиваемого замка. - А ну отойди от глазка, бродяга, мне ничего не видно.
Сама сума была не велика, но позволила, в тюремном ларьке отовариться большим пакетом сахара, рыбными консервами, дешевыми молдавскими сигаретами, а оставшихся денег даже хватило на приобретение нескольких пачек чая. Сигареты и чай - универсальную тюремную валюту, матерый Олег Николаевич припрятал в свою сумку, он уже начал готовиться к этапу на "зону", а сахар благородно отдал под бормотуху, которую тут же всей камерой замутили в ржавом тазике, предварительно выбросив из него чье-то замоченное для стирки белье. После этого камерный авторитет Добровольцева поднялся не недосягаемую высоту.
Через пару месяцев размякший от избытка внимания, Олег Николаевич, подписал Крынкину доверенность на продажу квартиры. Договор у них был следующий: Крынкин продает квартиру и оставляет деньги у себя. Часть суммы должна быть израсходована в интересах Добровольцева, на смягчение каменных сердец прокурора и судьи, на остальные деньги Сергей Васильевич ежемесячно должен присылать подзащитному продуктовую посылку разрешенного веса. Необходимые вещи- фуфайки, ботинки, предметы личной гигиены будут передаваться по мере необходимости, по письменным запросам Добровольцева. Одновременно Крынкин на протяжении срока отсидки регулярно пишет жалобы, упирая на чрезмерно строгое наказание, авось когда-то "стрельнет".
Следствие, которое у других длиться годами, у Добровольцева летело стрелой и подходило к завершающей стадии. Вину свою он не отрицал, был задержан работниками милиции на месте совершения преступления, доказательственной базы с лишком хватало для направления дела в суд, сбор справок, характеризующих личность подследственного, тоже не занял много времени. Через неделю следователь обещал закончить печатать обвинительное заключение и передать сшитую папку на ознакомление.
Крынкин клялся, что переговорит с судьей о минимальной мере наказания для своего подзащитного, указывая на неправильное поведение покойного Миши, который сам своими действиями спровоцировал Олега Николаевича на противоправные действия.
- Может даже я смогу выбить "ниже низшего" - взволнованно втолковывал Крынкин - Ну получишь - шесть, меньше нельзя, отсидишь половину, и начнем решать вопросы в вышестоящей инстанции. Отбудешь максимум - четыре. Я тебе обещаю.
Суд, как и рассказывали сокамерники, оказался чистой фикцией. Весь процесс был закончен до обеда. Все было решено заранее. Мясистая баба в черной мантии равнодушно выслушала показания Добровольцева, пригласила в зал по очереди всех трех сержантиков патрульно-постовой службы, которые осуществили задержание подсудимого, огласила положительную характеристику Добровольцева, которые Крынкину удалось купить в ЖЕКе. Прения сторон, речь адвоката и последнее слово Олега Николаевича заняли от силы минут тридцать. Судья, в своем балахоне больше походящая внешним видом на активиста ку-клу-склана, удалилась в совещательную комнату и через час огласила приговор.
Государственный обвинитель просил четырнадцать лет, на "адвокатские слезы" судья сбросила полгода, и перепуганный Добровольцев, остался сидеть на деревянной лавке привинченной к стальной клетке со своими тринадцатью годами шестью месяцами "за плечами". Приговор был излишне суров. За заурядное бытовое убийство обычно давали девять.
- Сучка чертовая - сказал Крынкин сразу после приговора - Слов нет. Это ее, корову, муж на прошлой неделе бросил, так она лютует, мстит, всем мужикам срока лепит необъятные. Попал ты под раздачу брат. Ну да ничего. Пиши заявление, езжай на "зону", чего тебе в четырех стенах мучиться, там хоть траву увидишь, а я тут за тебя воевать буду. Через месяц жди меня, приеду с новостями.