Мизина Тамара Николаевна : другие произведения.

Хайрете о деспойна весь текст

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман - провокация чистой воды. Женщина ведёт себя, как мужчина, точнее, как герой-любовник классического мужского романа, то есть нагибает и имеет представителей противоположного пола. Остальное - антураж и обоснуй, типа древнего Рима и Калигулы. Да, мерисьшности старалась не допускать. Получилось ли? Судить читателям.
  
   Х А Й Р Е Т Е О Д Е С П О Й Н А.
  
  
  
   (Привет тебе, госпожа.)
  
  
  Не каждый крот попадает
   в руки кротолова.
   В. Гюго.
   Глава 1. Капкан.
  
   Подглава 1.1.
   Тело охвачено лихорадочным жаром. Губы и кончики пальцев обжигающе горячи. Горячечный румянец палит обветренные щёки. И только в чёрных зрачках блестящих карих глаз притаился расчётливый и беспощадный холод. "Зеркало души" не умеет лгать, но и оно только отражает леденяще жгучую ярость, сосредоточившуюся в крохотном комочке отвердевшей плоти - в сердце. Сырой промозглый воздух, пробирающийся через плотную, бездумно бредущую толпу рабов, не может погасить жар тела и чувствуя струящееся по ветру тепло люди инстинктивно тянутся и жмутся к ней. Лаодику мало трогает плотная, сырая теснота вокруг неё. Её вообще ничего из окружающего не трогает и не может тронуть, как, впрочем, добрую половину скованных и нескованных пленников, покорно бредущих по сырым, гладко пригнанным плитам дороги "Страны телят" - Италии.
   Ни мыслей о будущем, ни страха перед настоящим. Ни во что не вглядываясь, карие, пустые глаза видят всё и следят за всем, не упуская малейшего пустяка. Таким рассеянным взглядом осматривает окрестности не спеша трусящий зверь. Только заподозрив присутствие врага или добычи, зверь резко сужает взгляд, впиваясь им в заинтересовавшее его явление, существо, предмет. Таков взгляд животного, абсолютно несхожий со взглядом человека, вечно цепляющимся за всё, обо всё спотыкающимся, но не видящим многое из того, что происходит рядом. Рассеянность взгляда придаёт лицу девушки выражение обречённой покорности, так подходящее к её положению. Взгляд блуждает, мысли рассеялись, но если можно с чем-то сравнить разум, то самым точным будет сравнение со взведённым капканом. Капкан ведь тоже ни за чем не следит, ни о чём не думает. Он ждёт. Когда чья-то неосторожная лапа... Жаль, но и это сравнение не верно. Не всякая лапа сдвинет тугую пружину. Мощным, зазубренным челюстям не просто дождаться добычи, способной шевельнуть небольшую, безобидную на вид пластинку между ними. Только действительно крупный и тяжёлый зверь сможет стронуть крошечный сторожок язычка и освободить распятую железную пасть. Но где та добыча и что за охотник взвёл тугую пружину, растянул зубастые дуги, закрепил, насторожил, поставил? Кто она, девушка, превращённая в капкан? Лаодика? Имя мало что говорит. Внешность? И внешность тоже. Сколько ей лет? Восемнадцать. Это и много, и мало. Мало для нашего времени. Много - для тех времён. Конечно, карие глаза её блестят, а щёки пылают лихорадочным румянцем, но грубо обрезанные волосы собраны на затылке в пук и стянуты какой-то неопрятной верёвочкой, а за обветренной полоской губ прячутся острые, неровные зубы. Нечистая, изорванная эпоксомида* делает ещё непригляднее средней крепости тело с чуть отвислыми грудями, широкой, низкой талией и достаточно плоским задом. Да, Лаодика не красавица, и взгляд знатока вряд ли задержится на ней. Блеклая, серая, незаметная. Но, должен ли быть заметен настороженный капкан? Не в незаметности ли его сила?
   Надсмотрщики согнали двуногий скот в тесную толпу, усадили на землю. Им самим невесело ночевать под открытым небом, но ничего изменить они не могли и потому, то ли с досады, то ли просто желая согреться, чаще, чем обычно, пускают в ход бичи и древки тяжёлых копий. Лаодика равнодушно смотрела, как воины поставили палатку начальнику, как распаковали два тюка с едой и начали делить их содержимое между пленниками. С ловкостью, никак не вяжущейся с её вялым видом, она подхватила предназначенную ей лепёшку и, вонзив в чёрствую корку острые зубы, почти мигом истёрла и проглотила скудную еду. Путь пройден немалый, люди оголодали и нередко вырывают еду изо рта у тех, кто не может постоять за себя. Надсмотрщики, конечно, следят за порядком, но от их бичей больше достаётся невиновным. Кроме того, они не всегда успевают вмешаться.
  Хлеб съеден, выпита поданная надсмотрщиком вода. Теперь можно лечь ни землю и заснуть, свернувшись в плотный клубок, но Гесиона опять теребит её за плечо, ища помощи и сочувствия. Лаодике она надоела до бесконечности, но, привычка скрывать свои чувства, играет с ней недобрую шутку, не позволяя сказать смазливой девице, все, что Лаодика о ней думает. А та не отстаёт: "Ананка*, Ананка! Очнись же! Слышишь? Очнись! Он опять смотрел на меня! Может быть сегодня...". Взгляд Лаодики - Ананки отстранено прозрачен и Гесиона готова плакать от отчаяния и надежды: "Ананка!.." Слабое движение головы, похожее на движение механической игрушки, наконец-то даёт понять, что Лаодика всё видит и слышит, и что Гесиона зря трясёт её, тем более что добыча, предлагаемая аулетридой*, - слишком мала и не способна освободить тугую пружину капкана. "Ананка! Слушай! Он возьмёт меня! Обязательно возьмёт. Я это чувствую. Понимаешь? Я расскажу ему о тебе. Так расскажу, что не сможет не заинтересоваться. Ну а ты... Ты же можешь внушить всё. Ты неотвратима, как судьба. Внуши ему, чтобы он выкупил нас. Я... Да ты не слушаешь меня?!" Слушает, слушает, хотя и рада бы не слышать этого надоедливого нытья. "Дура! Дура деревенская! Как была дурой, так и сдохнешь! Это же единственное наше спасение! Или ты хочешь стоять на рынке? Так тебя только для грязной работы и купят! Будешь трудиться, как мул, да ещё и с вечно пустым брюхом! Ты! Ты! Ты! Вечная прислужница!"
  Бесполезно. Конечно, Гесиона - красавица и может свести с ума кого угодно, только
  надолго ли? Сюда, в Италию со всего мира свозят красивых рабов и рабынь. Глупо ждать помощи от того, кого совсем недавно ты не признавал даже за человека, но ещё глупее ждать помощи от капкана...
  "Да ты же самой умной была! А кем тебя сделали? Вечной служанкой? И за что?" Лаодика закрыла глаза, медленно погружаясь в дрёму. Она не слушала и не желала слышать. Ничего нового Гесиона не скажет. Да и не права она. В храме её многому научили. И ещё, её там сделали капканом.
  
   Это последнее паломничество оказалось самым длинным. Так далеко с отцом они прежде ни разу не заходили. Но во всех ближних храмах Меот с дочерью уже побывал, попусту истратив уйму денег. Лаодике шёл тогда шестнадцатый год. Все ровесницы её были уже замужем, а кое-кто даже хвастливо показывал родным толстого младенца, а у неё даже ухажёра не было. Все знали, что у дочери Меота недобрый глаз, хотя в остальном она была не хуже других: и на лицо не противна, и в работе не последняя, и приданное отец дал бы за ней неплохое. Зла люди пока на неё не держали, но скотину и детей уже начали прятать: мало ли что? Лаодике не было двенадцати, когда отец, жалея дочь, стал водить её по храмам в поисках излечения. Жрецы внимательно (или делая вид, что внимательно) выслушивали путаные жалобы паломника, многозначительно кивали, брали деньги, проводили обряд очищения, а когда обряд ничего не менял, - без труда находили одно и тоже объяснение: дочь и отец вели себя во время обряда неверно, так как неверно истолковали слова предсказателя. После того, как третье очищение в ближайшем храме ничего не изменило, отец решил поискать помощи у другого бога. Убедившись, что на новом месте результаты старые, - на следующий год повёз её дальше. Так и шло, пока дороги и судьба не привели их в один из крупнейших храмов Азии, посвящённый грозной Кибеле*.
  То ли молва донесла до здешних жрецов весть о странной девушке, то ли история, рассказываемая отцом, от неоднократного повторения стала более внятной, но, впервые за всё время их паломничеств, жрец решил расспросить её саму, а, выслушав, на просьбу об очищении ответил отказом: "Никакая сила не очистит деву, - заявил он твёрдо и добавил, - Знак Великой Матери* отмечает её судьбу". Отец Лаодики вздрогнул, засуетился, не веря и не желая верить услышанному, заговорил о серебре, об осле, на котором они приехали. Жрец остался непреклонен: на деве знак Кибелы и потому самое разумное - оставить деву в храме, тем более что среди людей она жить не сможет. Меот спорил, отпирался, почти вымаливая очищение, но под конец уступил, и даже не грозным предсказаниям, не пяти минам* серебра, предложенным ему в качестве отступного. Смутили немолодого поселянина туманные обещания, в которых начал рассыпаться жрец, намекая на завидную участь, ожидающую отмеченную самой Кибелой. Услышав, что в будущем его дочь сможет стать чуть ли не старшей жрицей храма, отец не устоял и взял деньги.
   Так Лаодика стала аулетридой (ученицей) в храме Великой Матери Кибелы- Реи Фригийской. Так началась для неё новая жизнь. Жизнь, горькая, как трава-полынь на бесплодных склонах, ибо, расписывая наивному поселянину то счастливое и возможное для его дочери будущее, жрец ни словом не обмолвился о будущем ближайшем и неизбежном. Знай Меот хотя бы четверть того, с чем сталкивались ученицы в первые три дня жизни при храмовой школе - ни за какие сокровища не оставил бы он храму свою дочь, вместе с которой прошёл немало стадий и которую любил, пожалуй, даже больше остальных своих благополучных детей.
  
  Глоссарий:
   Эпоксомида* (греч.) - верхняя женская одежда.
  Ананка (греч.) - богиня неотвратимой необходимости. В данном случае, тайное имя, полученное при посвящении.
  Аулетрида* - ученица при храме, будущая жрица.
  
  Кибела* - финикийское божество. Подробнее см. "Великая Мать"
  Великая Мать*- богиня, почитавшаяся под разными именами всеми языческими народами Европы, Азии и Африки. Олицетворяла плодоносящие силы природы.
  Мина* (греч) - весовая и денежная единица. Равнялась 436 гр. серебра
  
   Подглава 1.2.
  
  На рассвете воины пинками и древками копий кое-как разбудили и усадили на землю трясущихся от утреннего холода пленников, но поднимать их на ноги и гнать дальше почему-то не спешили. Люди переминались, сидя на корточках, жались друг к другу и ничего, кроме как начать путь и разогнать ходьбой мерзкую дрожь, пробиравшую их после сна, - не хотели. Желания Лаодики не отличались от желаний окружающих. В животе противно сосало, тело била дрожь, ноги затекли и болели. И чего они сидят? Почему не идут? Идти. Куда угодно. Лишь бы не сидеть на сырой земле. В ходьбе разогреется тело, разомнутся затёкшие суставы, и, может быть, притупится чувство голода. Да и день, по всем приметам, будет хороший: тёплый, сухой, не ветреный.
   Надсмотрщики толклись вокруг. Тоже ждали чего-то и дождались, наконец. Слезящимися глазами Лаодика сразу выделила этого человека. Впрочем, нет, выделился он сам. Кого ещё среди охраны сопровождали ликторы? Одет человек был в красную, короткую тунику, перетянутую широким военным поясом, поверх туники - перевязь через плечо и красный военный же плащ, на ногах - походные сапоги - калиги. И вышел он, именно вышел, из единственной, поставленной для начальства палатки. Светлые, коротко остриженные и чуть подвитые волосы, голое лицо с мясистым носом и сухими губами, равнодушные, глубоко посаженные светло серые глаза. Глядя перед собой с безучастным видом, Лаодика не упустила даже такой мелочи, как золотое кольцо с белым резным камнем - печаткой, украшавшее средний палец правой, поднятой вверх в жесте, требующем внимания, руки.
   "Отец Войска, благочестивый Отец Отечества, трижды трибун и консул, прицепс Гай Юлий Цезарь Август Германик по прозвищу Калигула, Цезарь Благой и Величайший, узнав, что жрицы Кибелы славятся искусством любви, пожелал убедиться в справедливости идущей о них славы..."
   Речь императорского посланца только началась, а толпа ожила и зашевелилась. Девушки и женщины из тех, кто хоть чем-то был связан с именем грозной богини, не вставая, чуть не ползком, перебирались ближе к краю толпы. Подчиняясь общему порыву, Лаодика тоже сдвинулась с места.
   "... и повелел немедленно доставить их на его прогулочную галеру. Итак, пусть поднимутся те, кто служил в храме, и владеет искусством любовных ласк, памятуя, что справедливейший из справедливых Гай Юлий Цезарь беспощадно накажет солгавших" - посланец закончил. Несколько воинов врезались в толпу, отделяя от неё поднявшихся девушек и женщин. Через четверть часа надсмотрщики построили и погнали слегка уменьшившуюся толпу рабов, а воины, пришедшие с посланцем, повели в сторону ближайшей виллы отобранных женщин. Через час с небольшим, в бане, при помощи четырёх живших при вилле рабов, женщины отмыли дорожные пыль и грязь, выполоскали и расчесали сбившиеся волосы, щедро натёрли тела и лица густой, отбеливающей мазью, предохраняющей также кожу и от загара в пути. Облачённых в длинные, плотные туники, их отвели в триклиний* к столу, уставленному кушаньями: накрошенный латук, залитый оливковым маслом, белые лепёшки, плотный и солоноватый козий сыр, жареная свинина, варёные овощи. Запивалось всё это светло-розовым, сильно разбавленным вином. Ещё через полчаса они, закутанные в плотные покрывала, сидели в скрипучих, раскачивающихся повозках, влекомых быстро бегущими муллами.
   Следующий четыре дня были похожи друг на друга, как горошины в стручке: ранний, сытный завтрак, свежая мазь на лице и на руках, непроницаемые для солнца и ветра одежды, бешенная дневная скачка, а поздно вечером - остановка на подходящей вилле, баня, сытный ужин и краткий сон. Длинный, пышный титул, коим каждый раз именовал императора посланец, скорость, с какой исполнялись императорские приказы, не могли ускользнуть от оточенного сознания Лаодики. Они и не ускользнули, присоединившись к известным ей уже фактам, но и только. Лаодика не знала, как поведёт себя, представ перед грозными очами владыки столь же грозной державы, не знала, что будет говорить, что делать и не задумывалась ни о чём, привычно надеясь на мгновенное озарение, а не на чётко продуманный план. Другие пленницы были не столь уверенны в своих силах. Добрая треть из них, не смотря на недвусмысленное предупреждение-угрозу императорского гонца, к храму отношения не имела. Аулетриды и жрицы Кибелы презрительно косились на этих подлипал, но, так как хозяева пока не спешили отделять настоящих служительниц богини от ненастоящих, презрение своё ничем кроме как взглядами не выражали. Не доверяя друг другу, они лишь изредка обменивались в пути незначительными фразами, вспоминая далёкие и маловажные теперь события или дремали, внутренне готовясь к будущему испытанию.
   Путешествие закончилось так же внезапно, как и началось. Повозки выехали на берег моря и остановились. На гладкой поверхности воды лениво покачивалась огромная, широкогрудая, опоясанная десятью рядами вёсел галера, похожая на диковинную яркую птицу, опустившуюся для отдыха на спокойные воды Байского* залива.
   Факелы, зажжённые охраной сразу привлекли внимание пассажиров необыкновенного корабля. С галеры спустили семь подобных лебедям лодок с гордо выгнутыми и отливающими серебром шеями. Когда лодки - лебеди приблизились, - онемевшие от восхищения пленницы разглядели перламутровую инкрустацию и резьбу, повторявшие на позолоченных досках бортов рисунок оперения. Нагие гребцы мерно вздымали пурпурно - красные лопасти вёсел.
   Не успели днища лодок коснуться белёсого песчаного дна, а из первой выпрыгнул человек в пышной, снежно - белой, с пурпурной каймой тунике, с золотыми браслетами на руках, гладко выбритый, завитой, напомаженный. Раздвигая воду, он поспешно выбрался на берег и, не обращая внимания на промокшую одежду, даже не поприветствовав никого толком, закричал начальнику каравана: "Быстрей! Садите их в лодки!" Начальник, и без того вымотанный гонкой, попробовал возразить, но мокрый не дал ему рта раскрыть, заорав: "Молчать! Грузите их скорее!"
  Поняв, что возражения небезопасны, старший приказал:
  - Грузите! - после чего вскинул руку в приветствии,
  - Salve*.
  - Salve, - отозвался мокрый.
  - Мы спешили и прибыли. Даже раньше намеченного срока. К чему опять спешка?
  - Император, да будет бесконечно долог его век, скучает со вчерашнего вечера и потому, увидев знаки, потребовал немедленно доставить на галеру жриц Кибелы.
  - Немедленно?
  - Немедленно. Всем известно, что Цезарь не любит ждать.
  - Ждать не любит никто, - резонно заметил старший, - но запах пота, исходящий от этих "жриц" - отвратителен. В дороге на них налипло немало пыли.
  Мокрый весело усмехнулся: "Это легко исправить, - крикнул, - Эй! Одежду с баб снимите! Оставьте её здесь!" Окрик приостановил погрузку. Воины и гребцы, радуясь неожиданной потехе, загомонили и принялись поспешно стаскивать с перепуганных женщин их запылённые в пути одеяния. Некоторые из пленниц завизжали, попытались отбиться от грубых мужских рук, но этим только усилили веселье. Впрочем, большинство покорно подчинились своей участи, а некоторые, не дожидаясь мужской помощи, быстро разделись сами. Но "шутки" на этом не кончились. Когда лодки подплыли к галере, мокрый вдруг приказал: "За борт их!" - и сам, первый вытолкнул из лодки голую девушку. Та шлёпнулась в воду, с визгом забила руками и ногами, не умея даже удержаться на воде. За ней последовали и остальные.
   Сверху, с отливающего перламутром борта, свесились заходящиеся смехом зрители:
  - Браво, Марк!
  - Выполощи их как следует!
  - Пусть ополоснутся с дороги!
  - Пусть смоют пыль!
  - Визгу-то, визгу!
  - Клянусь ладьёй Харона, половина сейчас перетонет!
  - Каких великолепных пловчих привёз ты, Марк! Воду они, наверно, видели только в тазу!
   Впрочем, утонуть никому не дали, но когда женщин подняли на палубу, они представляли собой поистине жалкое зрелище: голые, дрожащие, перепуганные. Они как мокрые, всполоханные куры жались друг к другу, не зная: радоваться ли им концу "шутки" или ждать другую. Молодой мужчина, наряженный в багряный шёлк и обутый почему-то в женские туфли, высокий, грузный, но с очень тощими ногами и шеей, отделился от гогочущей и острящей толпы и начал бесцеремонно осматривать пленниц, отталкивая в сторону тех, кто ему чем-то не приглянулся. Когда очередь дошла до Лаодики, глянув в бледное, с впалыми висками лицо, она вдруг, подчиняясь некоему внутреннему толчку- озарению, рухнула к ногам мужчины внятно и звонко воскликнув: "О сын Крона* и Реи*, прости рабу твою, посмевшую взглянуть налицо твоё!"
  Ощущая чуть не кожей замешательство, охватившее всех бывших на палубе, и, сделав вид, что целует доски пола у ног господина, девушка продолжала: "Смилуйся, о Бессмертный! Прости ничтожную! Дозволь ей целовать прах у твоих ног, дозволь служить тебе, предугадывая волю твою! О грозный сын, первородный сын Крона и Кибелы- Реи, мать твоя молит прекраснейшего из сыновей её не отвергать дара, ею посылаемого, не лишать рабу её счастья служить величайшему из сыновей её..."
   Преодолев растерянность, вызванную наглой, бессовестной лестью, Гай Юлий попытался оттолкнуть трепещущую (конечно же, от благоговения, а не от холода) рабыню. "Не гневайся на мать твою, о Величайший! Разлука с тобой, любимейшим сыном её, терзает сердце славнейшей Кибелы, подобно острейшим крючьям. Горькие слёзы текут по ланитам бессмертных жён и дев, ибо нет среди них ни одной, что не мечтала бы об объятиях и ласках Бессмертного господина моего. Даже хладная Богиня - Луна вздохами и стонами наполняет ночи..." Удар ногой на краткое время прервал её словоизлияния: "Заткнись! Девка! - и, уже обращаясь к спутникам - зрителям, Калигула крикнул, - Уберите же эту дуру! В трюм её!" Несколько ближайших римлян, до того с изумлением внимавших воплям пленницы, набросились на неё, подхватили, поволокли, не обращая внимания на её восхваляющие рулады, вниз. Только когда грохот захлопнувшегося люка возвестил девушке что она одна, Лаодика прекратила орать и тихо засмеялась: капкан захлопнулся.
   Сырой холод наполнял тёмное чрево галеры, но и он не мог остудить горячечную возбуждённость восторженного душевного подъёма, которое испытала она, встретившись взглядом с глубоко посаженными, блуждающими глазами господина. Господина ли? А может быть пленника? Пленника хитро скованного капкана. Мертвенную тишину трюма нарушали лишь однообразные, редкие удары капель. Никакой другой звук, кажется, не мог существовать в этой звенящей тишине. Ни гром, ни крик, ни шорох не проникали сверху в погружённое в воду брюхо корабля, но Лаодике не нужны были звуки извне. Она и без них знала всё, что происходит сейчас на залитой солнцем палубе. Знала так, будто видела всё своими глазами. Сейчас этот, разнаряженный в шелка и обутый в женские сандалии повелитель, отберёт для себя несколько женщин и, разделив остальных между дружками и подлипалами, тут же, на палубе, испытает мастерство рабынь в любовных играх. Он не будет разочарован. Служительницы Кибелы способны разжечь похоть даже у мертвеца. Не все, конечно. Она, например, так и не достигла совершенства в этом искусстве...
   * * * * *
   Глоссарий:
  триклиний* (лат.) - стол для еды, а также обеденная или пиршественная зала.
  Байский залив - сейчас Неаполитанский залив.
  Salve* (лат) - привет, приветствие.
  Крон (Хронос) и Рея (греч) титаны второго поколения, родители Зевса.
  
   Подглава 1.3.
  
   В храмовой школе Лаодика сразу попала под пристальные взгляды почти сотни аулетрид. Позже Лаодика узнала, что школа при храме была известна чуть не по всему Средиземноморью. Немало знатных и богатых семей слали сюда своих дочерей. Редкая куртизанка-гетера не мечтала о том, чтобы дать дочери образование в школе Храма Великой Матери Кибелы-Реи Фригийской. Обычно мечты эти мечтами и оставались, так как плата за те семь лет, что проводили девочки при храме, измерялась не минами* - талантами* серебра. И всё-таки дело стоило того: девочки, удостоенные чести быть принятыми, получали такое образование, какое женщина в те времена нигде более получить не могла. За семь лет учёбы аулетриды в совершенстве овладевали тремя основными диалектами греческого языка, а также латынью, арамейским и персидским языками, знакомились с основами египетского и финикийского, получали полное представление о мифологии, философии, осваивали новую и древнюю поэзию, законы стихосложения, игру на кифаре, танцы, основы геометрии, арифметики, географии. Ну и, конечно, в совершенстве овладевали наукой любовной страсти. Лучшие и известнейшие гетеры были в своё время ученицами храма, любимые жёны знатнейших вельмож обучались в нём, старшие жрицы многих храмов начинали здесь.
  Впрочем, к чему дальнейшие объяснения? Лучше бы Лаодике сразу попасть в клетку со львами, так как, будучи старше самой старшей, она не знала и того, что знали семилетние девочки. Первые же слова выдали юным девам всё: и её происхождение, и социальное положение. Жрецы тоже не скрывали ту цену, за которую заполучили её для храма. Будь Лаодика хотя бы красива, - знатные девы поняли бы это и, если не признали бы её за равную, то, по крайней мере, отнеслись бы к новенькой терпимо, но Лаодика, выглядевшая неплохо в родной деревне, здесь, среди самых прекрасных девушек средиземноморья, смотрелась бесцветно, почти уродливо.
   Итак, Лаодика была некрасива, незнатна, небогата, необразована и её участь, - быть вечной мишенью для насмешек и издёвок, - определилась в первый же день. Ни одна из высокородных дев не желала даже рядом терпеть "купленную" или "Приаму", как сразу же прозвали Лаодику в храме. С истинно детской жестокостью, помноженной на аристократическую спесь, аулетриды изысканно травили её, изводя бесконечной чередой мелких пакостей, издёвок и насмешек. Но и это ещё не было самым страшным. Жрецы, заплатив за необычную девушку (а Лаодика вошла в храм девушкой), цену самой красивой рабыни, пожелали эти деньги вернуть. Лаодике пришлось телом расплачиваться за "милость" жрецов. Нового в этом не было. Две трети старших учениц, чьи родители не могли платить храму полную цену, с согласия родителей, так "доплачивали" за свою учёбу и ежедневно передавали в казну храма по пять "сов" * серебром. Но при их молодости, красоте и умении, они могли сами назначать цену. Более того, рано или поздно, у каждой из них появлялся более или менее постоянный возлюбленный, способный не только за раз заплатить нужную сумму, но и, нередко, откупающий право обладания приглянувшейся красоткой на дни, недели, а то и месяцы вперёд. Внешность и возраст Лаодики не давали ей такой возможности, и девушке пришлось равняться с храмовыми служанками- иеродулами, принимавшими за несколько медяков любого пожелавшего их паломника. Люди же, платившие за соединение с храмовой служанкой порой последние деньги, и удовольствия требовали соответственного. Их не интересовали рассуждения о высоких материях, они не умели ценить изысканную прелесть любовных игр. От купленной на время женщины они требовали одно: самую, что ни на есть бешеную страсть, недовольствуя каждый раз, когда та пыталась немного расслабиться. Жрецы, обрёкшие деревенскую девушку на такую жизнь, не были ни скупцами, ни злодеями. Они не стремились ни к деньгам ради денег, ни ко злу ради зла. Да, они без малейших угрызений совести наполняли сокровищницу храма заработанным женским телом серебром, но, когда дело касалось аулетрид вообще и Лаодики в частности, мзда эта не была главным. Главным, как ни странно, была забота о ... душе жертвы. Точнее главным было эту душу смирить, сведя на нет душевные порывы, способные помешать учителям, управлять ученицами. Любая женщина, пройдя такую "школу", начисто лишалась всякой способности любить, что делало её разум холодным, расчётливым, учило безошибочно определять цель и, не стесняясь в выборе средств, добиваться её. К непослушным (изредка попадались и такие) применялись различные наказания. Обычно, или порка (искусная и не наносящая ущерба внешнему виду), или голод. Еды лишали и не слишком старательных. Лаодика, в первое время, постоянно ложилась спать на голодный желудок. Спасение, а, точнее, некоторое облегчение пришло не сразу и не оттуда, где его находили другие аулетриды.
   В наказание за нерадивость, Лаодика стояла в центре трапезной и, глотая постоянно набегающую слюну, смотрела как другие, более удачливые товарки с нескрываемым наслаждением погружают свои ложки в миски, полные горячей ячменной похлёбкой, приготовленной, однако, столь искусно, что, один лишь исходящий от кушанья аромат, заставлял судорожно сжиматься пустые желудки наказанных. Их, кроме Лаодики, было четверо. Каждый раз, чувствуя за спиной движение, девушка невольно сжималась. В обязанности евнуха входило следить за тем, чтобы, ни одна из наказанных, не смела отводить взгляда от трапезы. Нарушение немедленно каралось неожиданным и потому особенно болезненным ударом плети. Похлёбку сменила тушёная капуста, щедро приправленная оливковым маслом и мясом. Завершили ужин персики. Розовые, бархатистые, истекающие сладостным и ароматным соком. Улучив момент, одна из девочек за столом, запустила в Лаодику обглоданной косточкой. Это было явным нарушением дисциплины, однако, поскольку бросившая принадлежала к богатой, аристократической семье, пользующейся немалым влиянием, к тому же полностью оплатившей образование своей дочери, надсмотрщик-евнух сделал вид, что ничего не заметил и вытянул плетью Лаодику, увернувшуюся от косточки и нарушившую предписанную правилами неподвижность. К счастью, трапеза окончилась. Всхлипывая от голода, Лаодика нехотя поплелась зарабатывать следующий ужин. Писец-евнух отыскал среди многих имён в свитках её имя и номер. Под чертой, подвёдшей итог её вчерашнему заработку (ужин считался концом предыдущего дня и всё, что происходило после ужина, принадлежало ко дню последующему), записал номер одного из свободных кубикулов*. Переписав номер, под которым она числилась в списке, а также номер комнаты на квадратике ситовника, он подал его аулетриде с равнодушием, свойственным человеку, делающему в течение многих лет одну и ту же, крайне монотонную работу. Квадратик Лаодика отдала надсмотрщику за комнатами. В его обязанности входило отмечать количество паломников "принятых" служанкой или аулетридой и брать плату "за вход" - одну драхму с третью - сумму для простого поселянина немалую.
   Изображая в объятиях очередного паломника бурную страсть и всячески заласкивая его, Лаодика вдруг почувствовала, что движения его замедляются. Окрылённая надеждой на скорое завершение, она усилила свои ласки, но, когда, освободившись от объятий, глянула на своего недавнего любовника, душа её провалилась в пустоту. Немолодой, а может быть раньше времени состарившийся мужчина лет сорока, дочерна загоревший и, наверно, только ради паломничества надевший свой единственный целый хитон*, лежал в неестественно безжизненной и крайне непристойной позе. Резко торчала вверх курчавая, жёсткая, недавно подстриженная борода, как изломанные замерли разбитые тяжёлой работой пальцы. Широко раскрытые глаза сосредоточенно смотрели в некие, недоступные непосвящённым дали. Всхлипнув, Лаодика выскочила из узкой, освещённой дрожащим огоньком масляного светильника, коморки.
   Пожилой, ко всему привыкший раб-евнух, к которому она прибежала за помощью и которого привела в коморку, вяло помял мужчине запястье, поводил ладонью перед раскрытыми глазами и, послушав дыхание, равнодушно ответил на невысказанный вопрос:
  - Обмер. Ты его до бесчувствия заласкала.
  - А он...
  - Скоро очнётся. Уже в себя приходит. Он дарил тебе что-нибудь?
  - Нет.
  Задумчиво пожевав сухие губы, евнух приказал: "Помоги". Вдвоём они придали телу более пристойный вид. Евнух обшарил одежду паломника, нашёл и вывернул себе на ладонь начинку его кошелька, и, после тщательного пересчёта и раздумья, отделил половину. Ссыпав остальное обратно, он пристроил кошель на прежнее место в одежде хозяина, заметил безразлично: "С тебя ещё "сова" и два обола. Поторопись".
   Прошло чуть более недели. Усыпить паломника и вывернуть его кошель, - стало для Лаодики минутным делом. Памятуя поведение евнуха, она никогда не забирала всё, довольствуясь третью, а то и четвертью суммы. Тянущаяся за пределы храма нить воспоминаний, пока ещё держала её, не давая забыть, как трудно доставался этим, ищущим через объятия храмовой служанки соединения с Богиней поселянам, каждый обол*. Конечно, долго так продолжаться не могло, и когда один из обворованных пожаловался на неё, Лаодика даже не удивилась.
   Суд в храме вершился скоро. Провинившуюся выпороли зашитыми в холст и вымоченными в воде плетьми, не оставляющими следов на коже, и бросили на три дня в тёмный, холодный подвал. Пол в подвале покрывал толстый слой чистой соломы, но холод, голод и темнота стали для неё серьёзным испытанием - закалкой. Единственное, что не могло сделать такое наказание - исправить. "Честно" после него Лаодика не проработала и двух суток. Уже на вторую ночь, измотанная душёй и телом, она "усыпила" очередного паломника, но денег не взяла. Память о наказании оставалась ещё слишком свежей. Вспомнив поучения жреца-евнуха, требовавшего от неё "честности", она скривилась, попросила, передразнивая поучавшего: "Добрый человек, подари мне что-нибудь на память о тебе. Подари мне твой кошелёк". Паломник, казавшийся до того спящим, зашевелился. Вялым движением он сунул руку за пояс, отцепил кошелёк, протянул его ей. Широко раскрытые глаза мужчины отражали пустоту. Лаодика схватила протянутый ей мешочек с кругляшками меди, попятилась, но человек выполнил приказ и потому медленно опустился на ложе. "Дай пояс!" - приказала девушка, холодея от страха и восхищения. Так же, глядя в пустоту, селянин развязал и отдал ей узкий, дешёвый пояс. Выхватив его, Лаодика отпрянула и тут же подалась к мужчине, едва сдерживая рвущийся из груди вопль восхищения и ужаса: "На! Надень!"
   Значит, это не обморок? Не сон? Человек подчиняется её, как раб подчиняется господину. О, Кибела! Он берёт пояс, надевает и снова ложится! Глаза его широко раскрыты и неподвижны, как у мертвеца, но пальцы - живые и тёплые...
   "Что ты делаешь?!" Лаодика обернулась на гневный окрик, вздрогнула: в дверях стоял жрец. В ужасе, она зачем-то крепко прижала к груди кошелёк паломника. Из-за плеча жреца выглядывали два раба-евнуха. "Опять крадёшь деньги?! Мерзкая, грязная тварь! Своим воровством ты позоришь всё, к чему прикасаешься! Даже славное имя Великой Кибелы! Как только земля не разверзнеца под ногами столь гнусной и нечестивой воровки!". Лицо жреца пылало огнём "гнева праведного", голос громыхал раскатами небесного грома, проклятия становились всё изощрённее. В глазах девушки стояли слёзы, она пыталась оправдываться, но жрец разгневался ещё больше: "Распутница! Воровка! Будь проклят тот день, когда нога твоя ступила на чистую землю храма! Пусть позором покроется голова твоего отца, взрастившего и приведшего пред лик Кибелы ТАКУЮ дочь! Вон! Вон из святого места! Нечестивая, бесстыдная потаскуха! Ты не достойна быть даже последней, среди последних учениц Великой Матери! Вон! В яму её!" Рабы давно уже дожидались этого приказа. Они выскочили из-за спины мечущего проклятия служителя Богини, схватили её, поволокли, дрожащую, онемевшую, перепуганную прочь, вглубь храма. Ужас настолько овладел девушкой, что она подчинилась им, как подчиняются только мёртвые, а, оказавшись в сырой, глубокой яме на зловонной подстилке и, осознав, как ей казалось, ужас своего положения, всхлипнула и завыла, подобно лишённому свободы зверю
   Больше суток провела она тогда в грязи, вони, среди скопища насекомых, полумёртвая от отчаяния и страха. Когда длинная лестница уперлась в землю рядом с ней, даже смерть не казалась девушке чем-то страшным и противоестественным. Евнухи выволокли её из ямы, повели куда-то. Лаодика покорно шла между ними, ничего не видя перед собой, и, не смея помыслить о том, какая судьба ждёт её. Только когда с неё сняли короткую, но очень богато украшенную одежду аулетриды, девушка тупо удивилась: почему этого не сделали, прежде чем бросили её на вонючую солому? Всё остальное она воспринимала как должное: и омовение, и короткую, поношенную эпоксомиду, и острый нож, одним взмахом укоротивший её длинные волосы, и узкиё, медный браслет на запястье, - знак рабства. Вскоре Лаодика покорно припала к ногам пожилого мужчины с твёрдыми чертами лица, на котором, подобно двум омутам, выделялись густо синие, проницательные глаза. Некоторое время он спокойно смотрел на обнявшую его колени рабыню, после чего с ровной и необычной для людей того времени доброжелательностью, произнёс: "Встань и следуй за мной".
  Прошло совсем немного времени, и Лаодика поняла, что, расставшись с одеждой аулетриды, она также разом избавилась от всех бед и страданий. Филемоний, так звали её хозяина, на людях появлялся редко. Мужчина, что уже само по себе было редкостью в среде служителей Кибелы- Реи- Ашторет- Иштар, он жил при храме уже много лет. Не имея права участвовать в храмовых церемониях, большую часть своего времени Филемоний дарил храмовой библиотеке, следя за сохранностью книг, порядком их расположения, а также её пополнением. Небольшое жилище его вплотную примыкало к огромному книгохранилищу и связывалось с ней потайной дверью. Обставлено оно было, в достаточной мере, скромно, что, впрочем, не мешало ему отвечать столь же скромным запросам хозяина. Вся внутренность небольшого домика делилась на две неравные части: маленькую кухню и большую жилую "мужскую половину". Тяжёлые, плотные портьеры разгораживали, занимавшую четыре пятых дома "половину", на три, также неравные части: кабинет, комнату и ванную. Кабинет - узкое помещение, предназначалось для учёных занятий. Тяжёлые, обшитые бронзовыми листами сундуки, хранили в своих недрах свитки рукописей. Чистые листы пергамента и папируса лежали в двух плотно сплетённых корзинах с крышками. Большой рабочий стол украшали чернильница с песочницей, стаканчик с тростинками для письма и со свинцовыми палочками для разметки листов, стопка восковых табличек и два масляных светильника из старой, потемневшей от времени бронзы. Обстановку дополняли простое деревянное кресло и деревянная скамья с изголовьем, покрытая в несколько слоёв мягкими и недорогими покрывалами, - скромное ложе, на котором восстанавливал силы, утомлённый долгими ночными бдениями, философ. Комната, служила для приёма гостей и потому обставлена была богато, почти роскошно: стол, кресла, пиршественные ложа - всё выполненное из дорогого чёрного дерева, украшенное богатой резьбой и позолотой. Светильники с зеркалами из посеребренной бронзы восхищали глаз знатока тонкостью и чистотой чеканки. Дорогие ткани драпировали простое дерево стен. По полу стелился пёстрый узор из цветных камешков и смальт*. Комната редко пустовала, - Филемоний любил гостей, а гости любили беседы с философом. Одна дверь из ванной вела в чистый внутренний дворик с садом и крохотным, неглубоким бассейном, вторая дверь вела на кухню, тоже проходную. Тесную, тёмную, освещаемую очагом да светом, идущим со двора. Тут же, рядом с очагом, на узкой, грубо сколоченной скамье Лаодика спала. Через другую дверь Лаодика выходила на хозяйственный дворик с колодцем. Здесь под навесом хранился запас дров, здесь же делалась вся хозяйственная работа, которую можно было сделать вне дома.
  Итак, Филемоний любил принимать гостей. Дружеские встречи часто затягивались заполночь и всегда сопровождались учёными беседами, обычно переходившими в споры относительно того или иного постулата, той или иной философской концепции. В гостеприимный домик заглядывали люди самого разного возраста: молодые, средних лет, пожилые, старцы. Нередко среди них оказывались женщины в расцвете красоты, самостоятельные в суждениях и свободные в поступках. Встречи сопровождались угощением.
  Некоторое беспокойство Лаодика испытывала только в первый день. Уже на второй вечер она, не робея и не смущаясь, помогала гостям разуться, подносила влажные от душистого уксуса полотенца, подвигала кресла, подставляла под ноги скамеечки или поправляла пиршественные лежаки, подавала и расставляла на столе новые блюда, уносила объедки, зорко следила за тем, чтобы в чашах и кратерах не кончалось вино. Молчаливая, незаметная старательная, она как нельзя лучше подходила к возложенным на неё обязанностям. Сам Филемоний был неприхотлив в еде, аккуратен, и потому ни стирку, ни приборка, ни приготовление еды не утомляли её. Заботу доставляли лишь частые гости, но, так как угощение для них готовилось на большой кухне, Лаодика скоро приноровилась к ним и даже стала находить в подготовке к этим пирушкам немало приятного. Работа её не утомляла, - дома она трудилась гораздо больше. Хозяин был неразговорчив, строг, внимателен, но в то же время снисходителен и справедлив. За всё то время, что они прожили под одной крышей, Лаодика не услышала от него ни единого бранного слова, ни одного упрёка. Филемоний никогда не порицал её за оплошности (в первое время, несмотря на всё старание девушки, их хватало), а, если ему что-то не нравилось, терпеливо объяснял, в чём её ошибка и как эту ошибку исправить. Привыкшая к тому, что мужчина не может обходиться без женщины, она с удивлением узнала, что хозяин женщинами, как таковыми, не интересуется вовсе. Он не был ни евнухом, ни больным. Среди посещавших гостеприимный дом, Лаодика нередко видела красивых женщин, - обычно знаменитых гетер. Девушка сознавала, что Филемоний, не смотря на седину, им нравится. Да он и не мог не нравиться: среднего роста, хорошего сложения, всегда опрятный, чинный, благообразный и в тоже время живой, приветливый, склонный к улыбке, открывающеё его безупречно белые зубы, он казался идеалом мужчины. И при всём при этом ни одна из опытных в искусстве обольщения женщин не смогла добиться от него ничего, сверх доброжелательного внимания, коим он равно одаривал всех, окружавших его.
  "Любовь - это страсть, стихия, - объяснял он как-то молодым гостям, почти ученикам. - Она не добра и не зла, как не добры и не злы дождь или ветер. Одно и тоже явление природы может нести как доброе, так и злое, в зависимости от времени года, местности и даже сущности того, на кого они обрушиваются. Своевременный дождь оборачивается богатым урожаем, в то время как дождь несвоевременный этот урожай губит. И, заметьте, в обоих случаях сущность дождя, то есть воды текущей с неба, остаётся неизменной. Так обстоит дело и с солнцем, и с ветром, и с туманом. Такие явления обсуждать бессмысленно. Их или принимают, или не принимают. Вы конечно спросите меня: как можно не принимать то, что даруют Бессмертные? И на ваш вопрос я отвечу вопросом: разве земледелец, опасаясь засухи, не подводит на поле воду от реки или от ручья? Или в местах излишне влажных не отводит её с помощью тех же канав в реку? Разве разжигая дымные костры, не спасает он цветущие яблони миндаль и абрикосы от поздних заморозков? Что это, как не неприятие стихии? Но если и любовь - стихия, то почему мы, люди, так безрассудно подчиняемся ей? Более того! Песнями и танцами мы сознательно распаляем свою плоть и воображение. Зачем? Стоит ли разжигать пожар в лесу, чтобы согреться? Стоит ли рушить плотину, чтобы напиться? А ведь часто так мы и поступаем. Если человек слаб перед вином, разве не должен он избегать вина? А если и не избегать, то следить за собой, чтобы случайно не перейти грань между разумной мерой и губительным безумием? Почему в любви, чуть заслышав её сладостный, пьянящий глас, спешим мы скорее забыть о разумной мере, и разжигаем в себе сиё гибельное чувство? Заприте огонь в очаге! Пусть он обогреет вас, если вам холодно. Зачем разжигать пожар в доме?"
  "Хорошо рассуждать так, когда страсти утихли, - заметил самый старший среди гостей. - А если молодая кровь кипит в жилах, а женщины так прекрасны и притягательны, так жаждут любви и соединения?"
  "Это верно! Женщина всегда способна свести человека с тропы мудрости на путь греха, - поддержал его другой гость. - Такова их греховная суть. Все беды этого мира, - от женщины".
  Незаметная и незамеченная Лаодика скользнула к нему, наполнила вином опустевшую чашу и тут же скрылась в тени. Сама незаметность и само внимание. Почему-то ей было важно знать, что ответит Филемоний. Тот благодушно улыбнулся: "Не всё так просто, друзья. Да, женщина порой сводит мужчину с ума, но не потому ли, что он и сам не прочь от этого ума избавиться? Не женщина делает первый шаг, а мужчина. Так заведено Бессмертными, потому, что по природе женщина много холоднее мужа, иначе, зачем здесь, в храме, женщин учат изображать страсть, разжигая не только возлюбленного, но и себя? И беда не в том, что страсти женщину надо учить, беда в том, что учат женщину только этому, а потом всю жизнь она делает то, чему её научили мужчины. Женщина - глина в руках мужа и беда её в том, что она слишком мягкая глина. Да, женская красота опаляет зрение, речи их, пусть и безыскусные, лишают разума. В женских объятиях ищем мы блаженство, а когда не находим, - проклинаем их, забывая, что сами клялись одарить их блаженством. Мы ищем мягкости и браним за податливость, ищем гордости и браним за бессердечие. Мы не знаем, чего хотим, и виним женщин в том, что они привели нас не туда!"
  "Речь, достойная скорее поэта, нежели философа. Однако из неё следует, что благородный наш хозяин Филемоний, не так уж и холоден к женской красоте".
  "Я никогда не отрицал своей приверженности к красоте, Филократ, - Филемоний грустно улыбнулся. - Я действительно не столь холоден, каковым выгляжу в глазах многих. Более того, любя красоту вообще, я, в силу лишь этой любви, не способен отвергнуть её совершеннейшее проявление - красоту женскую. Я люблю женщин. Всех. И потому не могу отказаться от них всех ради одной, пусть даже самой совершенной".
  "Браво! - воскликнул до того молчавший юноша. - Да здравствует софистика! Кто кроме истинного софиста может доказать, что любовь к одной, - разрушает любовь ко всем!"
  Строгий взгляд хозяина остановил его: "Мне очень жаль, Архистратос, что, из всего сказанного мною, вы поняли только это, да и это поняли неверно. Во-первых, я призываю бережно обращаться с таким драгоценным даром Бессмертных, как любовь. Неуважение к дару - обида для дарителя, а Бессмертные не прощают обид. Во-вторых, я советую быть немного внимательнее к женщине. Тем внимательнее, чем проще она выглядит, так как простота, - наихитрейшая из масок, изобретённая женами для обмана мужей. И в - третьих, - вы, мой друг, абсолютно не понимаете назначения софистики, призванной на примере доказать, что в нашем мире нет ни одного понятия или явления, которое нельзя было бы обосновать с помощью искусно построенных фраз. Надо очень осторожно обращаться со всевозможными, безупречными по форме и содержанию доказательствами. Один мудрец сказал об этом так: "Никому не верь" - что означает: "Ничего не принимай на веру, не испытав собственным разумом".
  - Я знаю! Это сказал Сократ! Его ещё обвинили в оскорблении Богов!
  - Да, Анакреонт. Это сказал Сократ, и за это его обвинили. И справедливо. Охлос не должен знать истину, предназначенную для аристократов.
   Лаодика не могла даже представить, что подслушанный разговор предназначался не кому-нибудь, а ей. Но именно так оно и было. Опытный софист, способный доказывать одновременно два взаимоисключающих постулата, Филемоний, с первого дня её появления, строил свои беседы именно в расчёте на неё, ничтожную служанку. Ощущая на себе внимательный взгляд господина, Лаодика не ошибалась, и не вина для деревенской девушки, если она не смогла определить причины и цель этого внимания. Для Филемония служанка была всего лишь мягкой глиной, ценной именно в силу своей способности принять любую форму под умелыми руками мастера. Памятуя о странных и в чём-то страшных способностях этой глины, мастер не спешил, исподволь приручая истерзанную зверушку. Больше всего он боялся спугнуть её, нечаянно выдав свои истинные цели.
  Лаодика не знала и не догадывалась ни о чём. Она просто приглядывалась к происходящему вокруг. Именно тогда маленькая служанка выучилась смотреть на всё широким, "звериным" взглядом, видеть и замечать все мелочи. Это была редкая забава. Природный дар позволял ей почти касаться душ спорщиков, о чем, конечно же, не подозревал ни один из гостей. С плебейской жадностью, она стремилась проникнуть в мысли и чувства надменных гостей-аристократов, ощутить трепет и движение души, проникнуть в таинство зарождения высоких порывов. Жест, усмешка, манера произносить отдельные слова - всё казалось нужным и важным. Гости менялись слишком часто. Их равнодушие, сперва казавшееся само собой разумеющимся, иногда ранило сильнее, нежели прямое оскорбление. Увы, души можно коснуться лишь душой, а, открывший душу, - беззащитен. Но обиды лишь подхлёстывали её любопытство. Так, верный удар хлыста, заставляет лошадь забыть о тяжести пройденного пути.
  Нельзя сказать, что Лаодика первой изобрела подобное занятие. Любой раб, желающий избежать неприятностей, волей или неволей учится читать мысли господина. И господа не считают такую учёбу предосудительной. Разве плохо, когда твои желания исполняются ещё до того, как ты выскажешь их вслух? Редко кому из господ приходит в голову, что, проникший в чужие мысли, сделал первый шаг на пути к управлению этими мыслями. У господ нет желания думать о подобном, у рабов нет времени. Маленькая служанка, своим умом постигшая эту нехитрую истину, поднялась над теми и другими. Она поняла (и непостижимый Филемоний стал в этом её идеалом), что мысли и чувства должно скрывать. Что же касается мыслей и чувств гостей, то, увы, скоро она постигла их и разочаровалась, узрев туже тупость, тоже себялюбие и нежелание видеть вокруг что- либо, кроме себя и своих забот, что и у не аристократов. Только там, где поселянин мог часами разглагольствовать о разнице цен, своих прибылях и убытках, аристократ занимал свой разум, сравнивая поэзию с музыкой, философию с ваянием, высчитывал числа слов, строя догадки, какой скрытый смысл вложил в это число поэт. Разумеется, аристократы красиво одевались, складно говорили, знали немало стихов, владели несколькими языками, могли играть в слова, доказывая недоказуемое, но всё это было привнесённым, всему этому их учили, а, следовательно, оно не могло считаться принадлежащим исключительно им, людям, называющим свою кровь - голубой, хотя она и была столь же красной, как у последнего подневольного раба.
  
  Глоссарий:
  Мина (греч.) - весовая и денежная единица. В Эврибейско-Атической денежной системе:
  Талант (60 мин) =26,16 кг. Серебра.
  Мина (50 статеров) = 436 г. серебра
  Статер (двойная драхма) = 8, 72 г. серебра
  Драхма (6 оболов) = 4,36 г. серебра
  Обол - мелкая, медная монета
  "Сова" - серебряная монета с изображением совы в четыре драхмы (тедрахма).
  Ситовник* - материал наподобие папируса, изготовлялся из болотной травы, был гораздо худшего качества и потому ценился дёшево.
  Кубикул* - очень маленькая комната или жилой чулан.
  Хитон* (гречь) - верхняя мужская одежда.
  Смальта* - цветное, непрозрачное стекло для мозаики
  
  Гл. 2 Золотой плод.
   - Лучше быть жертвой, чем палачом.
   - Позиция удобная. Для палача.
  
  Подглава 2.1.
  
  
  Когда Лаодику извлекли из влажной тьмы трюма, близился рассвет. Тонкая, светлая полоска между небом и морем напоминала о приоткрывшейся двери между тёмной и освещённой комнатами. Белое пламя поднималось из огромных чаш-светильников высокими, прозрачными столбами, заливая ярчайшим светом корабль и море вокруг него. После темноты трюма, яркое сияние обожгло зрачки. Лаодика зажмурилась. "Смотри!" - один из стражников встряхнул её за плечи: "Тоже будет и с тобой!"
  На месте снятого паруса, на, чуть приподнятой над палубой рее, покачивались восемь голых женских тел. Желая, чтобы рабыня как следует оценила зрелище, римлянин подтащил её к повешенным почти вплотную. Девушки висели, привязанные за большие пальцы рук, а тела их покрывало такое количество ран, что Лаодика ни на минуту не усомнилась в том, насколько они мертвы. Пышный ковёр, устилавший палубу, хлюпал под ногами. Охватив "звериным" взглядом картину целиком, Лаодика увидела, что все жертвы были из "примазавшихся", не храмовых женщин, и сразу поняла причину расправы. Кто-то, а, возможно и не одна, из храмовых служительниц рассказала и показала римлянам метки, означающие принадлежность к храму. Ну а римляне, потом, поиздевались над рабынями вволю. "С тобой тоже так будет" - со сладострастием выговорил римлянин за её спиной, подтолкнул: "Иди!".
   Лаодика твёрдо зашагала дальше. Закалённые до равнодушия мысли и чувства - следствие храмовой "науки" - позволяли ученицам ни при каких обстоятельствах не терять душевного покоя.
  В темноте галера казалось особенно огромной. Невысокие лимонные деревья в кадках, которых не было днём, наводили на мысль о саде. Пирующие предстали перед глазами девушки внезапно. Только что она была в саду и вдруг, буквально после двух шагов, оказалась в центре пиршества, у золочёного, украшенного слоновьей костью ложа, стоящего возле низкого столика. Пары эти (ложе и столик) образовывали букву "П", во главе которой, на возвышении возлежал сам император с воспалёнными и осоловевшими от долгого пьянства глазами, в роскошной, затканной золотыми пальмовыми ветвями тоге, безжалостно залитой толи вином, толи кровью. Позади него замер рослый, бородатый, светловолосый воин в доспехах и с обнажённым мечём в руках. Римлянин, доставивший пленниц на галеру, сидел на полу у ложа и влюблёнными глазами следил за каждым жестом своего владыки. Он был почти гол, как раб, но золотой перстень* указывал на его принадлежность к знатному сословию. Заметив пришедших, император вяло махнул рукой. Только что он с удовольствием трепал светлые волосы Марка.
  Роскошь ослепляла. Скатерти и покрывала были окрашены в пурпурный цвет и затканы золотом, блюда на столах стояли только золотые. Золотая пыльца покрывала волосы пирующих. А одежды... Нет слов, чтобы описать великолепие драгоценных тканей, живописность заломов складок, прозрачность, нежность, блеск. Тончайшая шерсть, лён, виссон, а то и драгоценный шёлк из далёких стран, лежащих на востоке, на самом краю земли поражали изобилием и ценностью. И в это ошеломляющее великолепие вступила Лаодика: грязная, абсолютно голая, со слипшимися от морской воды волосами. Она вошла твёрдым шагом завоевателя, не испытывая ни колебаний, ни смущения.
  - Вот это невозмутимость! - пьяные глаза императора упёрлись в неё, обшарив, ощупав, измерив. - Давно не видел подобного!
  Уловив в словах прицепса явное одобрение, Марк Лепид попытался направить его мысли в другую сторону:
  - Не думаю, что она будет так же невозмутима, когда её растянут на рее за её враньё!
  Ничто не дрогнуло на лице служанки Кибелы:
  - В какой лжи обвиняет меня бессмертный повелитель смертных? - она уже склонилась к подножию императорского ложа, коснувшись плечом, щедро намасленного тела фаворита, заглянула снизу в глаза прицепса.
  - Ты не жрица!
  - Я жрица, - голос Лаодики ровен и завораживающе проникновенен. - Если божественный и всеблагой пожелает убедиться в этом, - ему достаточно протянуть руку и ощупать знак посвящения. Сдёрнув шнурок, стягивающий волосы, Лаодика возложила ладонь господина себе на голову, и тот ясно ощутил под волосами след глубокой, давно зажившей раны.
  - Здесь меня ударили небесным камнем. Рана зажила, но шрам от неё никогда не изгладится ни с тела, ни с души. Больше года назад я стала жрицей, и всё это время прислуживала старшим жрицам в тайных, скрытых от непосвящённых церемониях и обрядах. По воле Великой Матери, ничтожной служанке открылось особой, тайное искусство...
  - И что же это за тайное искусство? - влез Марк, но, увы, поздно.
  - И что же это за тайное искусство? - повторил прицепс.
  - Тайное для смертных. Для бессмертных в нём нет ничего тайного.
  От женщины исходил острый запах морской воды. Слипшиеся волосы сосульками рассыпались по плечам, карие глаза светились. Сжимая её руку в своей, Гай чувствовал, как борются в его душе отвращение и желание. Вдруг поднявшись, почти вскочив, он потянул её за собой. Лаодика безропотно следовала за господином и только перед дверью каюты задержалась:
  - Луна!
   Полоска на востоке расширилась. Солнечные лучи беспрепятственно проникали через неё, пронзая светлыми стрелами сжимающуюся и отступающую темноту. Звёзды погасли, и только узкая, бледная полоска месяца одиноко висела на западе, над самым горизонтом.
  - Она совсем исчахла за последние дни.
  Поражённый неуместностью её речи, Гай приостановился, пытаясь понять: что говорит это существо?
  - Дни и ночи тоскует она о том, кто, будучи бессмертным, живёт, уподобясь сделанным из праха, тоскует, но не может сойти. Неужели господин не смилостивится над несчастной богиней?
  - Не может спуститься? - пьяные, непонимающие глаза Калигулы, казалось, вот-вот вылезут из орбит.
  - Да, господин. Но если господин снизойдёт до любовной тоски несчастной Богини, сегодня же бессмертная дева сойдёт...
  - Сойдёт? - Калигула если и не понимал ничего, то, надо признать, всё-таки пытался понять.
  - В этом и заключается тайное знание, - твёрдо ответила служанка и, не давая прицепсу что-либо возразить, с силой потянула его в каюту.
  Последнее, что почувствовал, оказавшийся на ложе Юлий, - руки, крепко стиснувшие его виски. Сознание затянуло пеленой, а когда пелена сдвинулась, - в каюту сквозь стену вошла бледная девушка в струящейся, сияющей одежде. Она была похожа на... Но на кого - Юлий так и не вспомнил. Чувствуя давно забытое волнение, он потянулся к пришелице...
   Оставив грезящего в гипнотическом забытьи господина, Лаодика поднялась на палубу. Солнце наполовину вынырнуло из розовых морских вод, заливая весь мир золотым сиянием. Это было прекрасно до неправдоподобия, и Лаодика вдруг с горечью ощутила, насколько омерзительно она должна выглядеть на фоне этого солнца, этого моря, этого неба, на сияющем всеми красками, похожем на волшебную птицу корабле. К счастью, слабость длилась недолго. Сам вид разряженных, толкущихся перед дверьми каюты людей, подстегнул её, как тот самый, своевременный удар хлыстом.
  - Император спит и не желает, чтобы ему мешали.
  Дружки Цезаря притихли. Лаодика же обратилась к дородному, богато одетому мужчине средних лет с золотой серьгой в ухе*. Презрительный взгляд, которым он встретил её, только прибавил твёрдости её голосу:
  - Мне нужна отдельная каюта с ванной. И ещё мне нужна хорошая одежда, покрывало, сандалии. Всё из хорошего, но неброского материала.
  Ответ прозвучал на редкость нагло:
  - Если я каждой (далее следовал ряд непристойных эпитетов) рабыне буду давать по каюте...
  Лаодика, не шевельнув бровью, выслушала брань, сказала, отворачиваясь:
  - Ты об этом даже пожалеть не успеешь. - Это была первая и единственная угроза, которую девушка позволила себе произнести на людях. Да и предназначалась она не столько распорядителю, сколько людям, их окружившим.
  - Остановись! - на этот раз, бросаясь между дверью в каюту и разнаряженым Лепидом, рабыня изобразила мольбу и страх. - Остановись! Не делай этого! Ты раскаешься!
  Марк замешкался на мгновение, но потом, оскорблённый тем, что эта голая, нечистая девка оттесняет его от прицепса, с силой оттолкнул её со своего пути.
   Дальше произошло то, что должно было произойти. Разбуженный вторжением, император приподнялся, сонно огляделся. И сознанием, и кожей он ещё ощущал тающее тело юной богини, а, так как эти фантомные ощущения ничем не отличались от ощущений настоящих, он решил, что богиня исчезла, испуганная вторжением его любовника и обрушил на последнего весь вспыхнувший в тоже мгновение гнев: "Пошёл вон, собачье отродье! Да поглотит Плутон этого вислоухого осла! Клянусь божественной сестрой моей Друзиллой..." Загорелое лицо Марка стало белым, как мрамор. Пятясь, он выбрался из каюты. На мгновение глаза его встретились с сочувствующими глазами Лаодики.
  - Жрица! Где жрица?!
  - Я здесь, Всеблагой и Великолепный.
  Вид, возникшей в дверном проёме рабыни, разом остудил гнев Калигулы:
  - Где она?!
  Лаодика склонилась в нижайшем поклоне, ответила:
  - Не гневайся, Величайший среди Великих. Земнородным запретно лицезрение ликов Бессмертных, за исключением сияющего всеми доблестями Лика Всеблагого и Великолепного.
  Презрительно дёрнув щекой на по-восточному выспоренный ответ, император нетерпеливо щёлкнул пальцами, призывая слуг. Пока те снимали с него испачканную одежду, обтирали тело душистым уксусом, он обратился к старшему рабу - тому самому, с золотой серьгой в ухе, который только-только обругал Лаодику в ответ на её требование: "К пиру всё готово?"
  С того момента, когда император покинул пиршественное место, не прошло и часа. Слуги едва успели убрать объедки и вычистить ковры. "Всё будет представлено по первому желанию Величайшего из Повелителей" - почтительно отозвался раб, но Цезарь нахмурился. Несколько мгновений глаза его блуждали. Уж не там ли, куда был направлен рассеянный взгляд новой рабыни? Вдруг он спросил, свирепея: "Так сейчас ничего не готово? - выбросив руку, он схватил раба за серьгу, вырвал её, разодрав мочку уха. - Так сейчас ничего не готово?!" - кулак, сжавший серьгу, обрушился на бледное лицо раба. Брань, сопровождавшая удар, не достойна была уст последнего нищего. "Одрий!" Повинуясь жесту императора, германец-телохранитель и палач в мановение ока смахнул склонённую голову. Калигула замолк, заворожено следя за расплывающейся кровавой лужей, медленно поднял руку, щёлкнул пальцами, уронил подбежавшему рабу: "Убрать" - и, всё ещё не осознав происходящего, поискал вокруг глазами и, только встретившись с рассеянным взглядом рабыни, очнулся, щелчком подозвал другого раба, велел: "Отведи жрицу к старшему. Пусть она примет пристойный вид"
   Лаодика склонила голову и, пятясь, скрылась в окружившей императора толпе. Рядом с ней шёл раб. На палубе она выпрямилась, расправила неширокие плечи, огляделась. Неподалёку, в толпе дружков, стоял Марк. Вид у него был гордый, даже может быть слишком. У борта рабы, приподняв, скинули в море тело старшего раба. Следом за телом полетела и голова. Повернувшись к спутнику (и опять глаза Лаодике резанула рея и тела женщин на ней), она спросила: "Как имя того, к кому мы идём?" "Кирилл, жрица. Прямо, жрица..."
  Следуя указаниям держащегося позади раба (недвусмысленное признание её победы), Лаодика быстро нашла Кирилла. Судя по имени, раб был греком, но на имени всё греческое в нём заканчивалось. Гололицый, в тоге, как и казнённый, он отличался от свободных лишь золотым кольцом-серьгой в ухе, да отсутствием на пальце золотого перстня с резным камнем-печаткой. Выслушав требование голой девки, он нахмурился, но раб успел вставить: "Таков приказ Цезаря" - и мина недовольства мгновенно модифицировалась в мину сосредоточенного размышления. "Горячая вода, масло, добрая одежда здесь есть в достатке, но что касается отдельной каюты... Пусть госпожа не гневается, но на барке нет ни одной незанятой каюты из тех, что удовлетворили бы изысканный вкус госпожи".
  Прозрачные глаза девки смущали его, а её ответ отдался в теле ознобом: "Уважаемый Кирилл ещё не знает, что каюта Ляхета теперь свободна". Взгляд Кирилла метнулся к рабу. Тот молча закивал, подтверждая сказанное. Управитель понял, подозвал одного из своих помощников: "Я иду осматривать каюту Ляхета, - после чего, подчёркнуто скосив глаза в сторону, дабы "не смущать госпожу", указал рукой. - Прошу, госпожа. Не знаю вашего глубоко почитаемого имени, госпожа". "Лаодика. Имя моё - Лаодика".
   Так они и пошли: Лаодика на пол шага впереди, Кирилл за ней. Отпущенный раб отстал, и Кирилл попытался ненавязчиво расспросить девушку: из каких она земель, кто её родители. Лаодика не стала делать тайну из того, что скоро и так станет известно всем. Она рассказала, что родом из Ионии*, что родители её простые поселяне, но, что по воле судьбы, она оказалась во Фригии*, где долго жила при храме Кибелы- Реи- Фригийской. Там она получила неплохое образование, познакомилась с несколькими языками, в том числе и с латынью...
  
   Глоссарий:
  Золотой перстень* - золотое кольцо с печаткой, которой свободные люди заверяли свою подпись на документах, имели право носить только представители полноправных сословий римской империи: патриции (первое сословие) и всадники (второе сословие). Уже плебеи, будучи номинально гражданами, такого права, не имели.
  "золотой серьгой в ухе" - т.е. раб
  Иония и Фригия - древние греческие государства, находившиеся в Малой Азии.
  
   Подглава 2.2.
  
   На палубе их увидел Марк. Не будучи ни глуп, ни наивен, он, как и большинство зрителей, не колеблясь, связал воедино брань раба, угрозу рабыни и последующую расправу. Сама по себе жизнь раба мало, что значила в глазах сына сенатора, но скорость, с какой месть последовала за оскорблением, была достойна самого пристального внимания, тем более что и сам он оказался жертвой такой же быстроты. Вроде бы без всякой цели прогуливаясь по палубе, он пересёк путь пары перед самым спуском в каюты и, как бы мимоходом снисходительно потрепав рабыню по голой спине, бросил: "Хорошее начало, крошка. Идёшь осматривать свою каюту?" Равнодушное молчание, сопровождавшееся полным безразличием к фамильярному жесту, удивило и оттолкнуло его сильнее самого жестокого отпора, но Кирилл поспешил прийти на помощь патрицию: "Да, да, господин Лепид, Всеблагой и Великолепный Владыка Владык пожелал, чтобы у его служанки была каюта. Я посмел предположить, что каюта Ляхета подойдёт ей больше, нежели какая-либо другая. Не хотите ли сами убедиться в этом, господин?".
  За те четверть часа, что прошли с момента его изгнания, самоуверенность Лепида сильно поколебалось. Будь иначе, - он никогда бы не спустился в каюту, предназначенную рабыне, тем более что невозмутимость, с какой та осматривала освобождённое с её помощью помещение, граничила с откровенной наглостью.
  На взгляд Марка убранство этого жилища отличалось крайней скудностью: ничем не украшенные переборки стен, жёсткая деревянная мебель, голый, деревянный же пол. Длинная портьера отделяла от жилой части ванную из листовой меди, намертво привинченную к деревянной подставке. А вот Лаодике каюта понравилась. В ней было всё, необходимое для жизни и, следовательно, она была хороша.
  Кирилл, пока длился осмотр, собрал с помощью раба, приставленного к каюте, все свитки, принадлежавшие покойному Ляхету. Раб, ошалевший от вести о гибели хозяина, поспешно скидывал в большую корзину все документы подряд, искоса поглядывая на новую жительницу каюты. Забрав папирусы, Кирилл ушёл, сославшись на дела. Вслед за ним убежал и раб. Лаодика глубоко вздохнула, опустившись в кресло, потянулась, расслабляя утомлённые, застывшие мышцы, прикрыла глаза и, казалось, задремала. Взбешённый подобным пренебрежением Лепид, выскочил на палубу, громко хлопнув дверью. Лаодика даже не шелохнулась, но когда запыхавшийся от усердия и спешки раб сообщил: "Ванна готова, госпожа" - сразу поднялась и скрылась за занавесью.
  Тщательно перетерев волосы яичным желтком, Лаодика не менее тщательно выполоскала их в подкисленной душистым уксусом воде. Удалив притираниями грязь и пот, она несколько раз облилась подогретой пресной водой, отдавая должное тому наслаждению, которое всегда испытывает освобождённое от нечистой липкости тело. Закутавшись в полотенце, она вышла, предоставив рабу выносить грязную воду и приводить всё в порядок.
   Марк Лепид с независимым видом подошёл к ожидающим выхода Цезаря соотечественникам. Через час с небольшим, Гай Юлий Цезарь Август Германик, во всём своём императорском великолепии, вышел на палубу.
  На сей раз потомок Венеры* выступал в обличии Юпитера: накладная, позолоченная борода и накладные, позолоченные же волосы, скрывали бритый подбородок римлянина и плешь распутника. Пояс из самоцветов свободно стягивал немыслимую, покрытую жемчугом, как рыба чешуёй, ризу. Самоцветы же удерживали тяжёлую, затканную золотыми молниями, пурпурную мантию. Ещё одну молнию новоявленный Юпитер сжимал в руке. Гордо выступая на высоченных котурнах, он спесиво, и вместе с тем подозрительно, оглядывал собравшихся вокруг его каюты дружков: все ли оценили его величавый и божественный вид? Не посмеивается ли кто-нибудь над ним исподтишка?
  Марк Лепид, поймавший взгляд новоявленного бога, облился холодным потом. Цезарь запомнил его оплошность и не простил её. К счастью, толпа восхищённых зрителей была слишком густа и, отступив, пусть даже на один шаг, юноша скрылся в ней так же надёжно, как в густом тумане. Последовавшие, за подобным проявлением немилости уклончивые ответы недавних друзей, по сути, означавшие их нежелание иметь с обречённым что- либо общее, добили Лепидово самомнение окончательно.
   Просушенные и чистые волосы рассыпались и взлетали при малейшем движении. На креслах лежала принесённая рабом одежда. Перебрав флаконы и коробочки с душистыми веществами, Лаодика, наконец, остановила свой выбор на вербене. Чуть-чуть сухого порошка, добавленного в прозрачное оливковое масло, придали тому лёгкий, почти призрачный аромат. Захватив несколько капель смеси, Лаодика принялась натирать ею голову и волосы, помогая пальцам тонким гребнем из твёрдого дерева.
  Открывшаяся дверь пропустила в каюту Марка и юную девушку-рабыню, при виде которой Лаодика вдруг стиснула зубы, да так, что на щеках у неё заходили желваки. От девушки пахло морем. Огненно-рыжие волосы её были мокры, на чистой, коротенькой тунике проступили мокрые пятна: "Госпожа, дозволь помочь тебе...". Лаодика огляделась по сторонам, словно не зная, что делать, встретилась взглядом с выглянувшим из ванной рабом, попросила, почти взмолилась:
  - Выгони её отсюда. Прочь.
  - Ананка! Это же я!
  - Убирайся прочь! Видеть не могу!
  - Ананка!!! - второй отчаянный вопль девушка испустила уже за дверью. - За что?! Смилуйся!!!
  Глядя в сторону, Лаодика выговорила через силу:
  - Каждый день видеть её и думать, что, может быть, она искала моей смерти... - о том, что девушка напоминала бы ей унижения, пережитые в храмовой школе, Лаодика, разумеется, промолчала. Не сказала она и о том, что девушка из знатного рода, оказавшись её служанкой, не смогла бы примириться с подобным перераспределением ролей, а жить, зная, что твоя личная служанка только и ждёт, чтобы через предательство принизить тебя, - радости никому не доставит. Марк слова рабыни понял по-своему, вспомнив, что и сам он пытался погубить девушку.
   Налив в ладонь немного душистого масла, Лаодика принялась сосредоточенно втирать его в кожу. Раб, закончивший уборку, спросил её, со всей почтительностью, на какую только был способен: "Может быть, госпоже пригодится моя помощь?" - за время своего рабства он привык ко всему и твёрдо знал, что быть личным слугой всегда лучше, чем быть слугой "для всех". Хозяин мёртв? Ну и что? Он-то жив.
  Флегматично кивнув, Лаодика вытянулась на ложе, подставив рабу спину, посоветовала: "Много масла не лей. Ни к чему". И тут Марк не выдержал: "Я патриций, а ты... рабыня! Рабыня императора!". Лаодика опять кивнула, ответила столь же флегматично: "Я - рабыня императора, и потому не могу указать на дверь патрицию императора, как поступила бы с другим. Я вынуждена терпеть его присутствие".
  Смочив спину девушки маслом, раб осторожно растирал чистую, тёплую кожу и, казалось, ничего не видел и не слышал. "Зачем ты оговорила меня перед Цезарем?" - спросил Марк. Лаодика повернула голову, ответила, вложив в слова тихую, тёплую грусть: "Ты не прав. Я останавливала тебя". Марк пристально посмотрел на неё. Жрица Кибелы лежала ничком, повернув лицо в его стороны. Расслабленная, сонная, обессиленная, и лишь карие, полу прикрытые глаза её смотрели печально и мудро. Он переставил кресло, сел рядом с её ложем, наклонился почти к самому лицу: "Хочешь, я сегодня же пришлю тебе раба, обученного уходу за телом?". "Нет" - кратко отозвалась девушка, вздохнула, поднялась, села. Взгляд римлянина был цепким, почти оценивающим. Раб бросился к разложенной одежде, но Лаодика остановила его: "Не надо. Я сама. Как тебя зовут?" "Флор, госпожа, - быстро отозвался раб, - Я из Александрии" "Я запомню. Ступай" - велела она, запуская в волосы тонкий гребень. Быстро собрав волосы на затылке и, связав их узкой лентой наподобие короткого конского хвоста, Лаодика натянула длинную, до пола тунику, поверх неё надела хитониск, завязала пояс, чуть замешкалась, укладывая складки, потянулась за головным покрывалом.
  - Кирилл мог бы найти покрывало и получше... и пару золотых браслетов можно было бы добавить...
  Лёгкое покачивание головы предварило ответ:
  - Кирилл поступил разумно. Золотые украшения и тонкие ткани существуют только для носящих золотые кольца, - мягким движением руки она взяла Марка за руку, подняла её. - Если бы это кольцо было моим, - я бы не стыдилась надевать дорогие уборы.
  Удар был нанесён точно. Лепид вырвал руку:
  - Да ты знаешь!..
  Не слушая патриция, Лаодика гордо тряхнула коротко обрезанными волосами и быстро пошла прочь из каюты. Стиснув зубы, юноша бросился за ней:
  - Ты можешь умилостивить Цезаря?
  - Ты сказал, - бросила Лаодика слова, прозвучавшие, как согласие. Марк не отставал:
  - А если я не отдам перстень, Цезарь казнит меня?
  - Ты сказал.
  - Погоди, жрица, - он попытался остановить её. - Зачем тебе сенаторский перстень? После пира я пришлю тебе пять не мене ценных колец!
  Лаодика остановилась, сказала, твёрдо глядя римлянину в глаза:
  - Мне нужно это, а ты можешь надеть любое из тех пяти.
  Мучительные раздумья исказили лицо римлянина, но страх был слишком велик и, ломая гордость, Марк стянул перстень с пальца:
  - Забирай.
  Сжав добычу, Лаодика произнесла повелительно:
  - После пира пришлёшь мне двадцать тысяч сестерций* и виссоновое* покрывало на ложе.
   Взгляд юноши отразил недоброе внимание. Нет, цена, названная рабыней не была чрезмерной, но то, как девушка потребовала её, обожгло гордость римлянина. Привычно сдержав, почти скрыв свои чувства, он спросил:
  - Как ты смягчишь гнев Цезаря?
  - Он не вспомнит.
  - А если вспомнит?
  - Он не вспомнит.
  - Сам не вспомнит, - напомнят другие.
  - Он не вспомнит, - в третий раз повторила девушка и добавила, подумав. - Мне нужны деньги, а получить я их могу, только если Цезарь не вспомнит
  - Он может вспомнить потом.
  - Если я получу деньги и покрывало, он не вспомнит никогда. И ничьи напоминания, кроме твоих, не заставят его вспомнить.
   В "саду" было пусто. Марк подозвал проходившего мимо раба и, узнав, что император пирует на "острове", повёл Лаодику вниз, в трюм. "Остров", как и положено острову, был со всех сторон окружён водой. Огромный бассейн с островом посередине, заключённый внутри плывущей по морю галеры, показался Лаодике верхом искусства и верхом нелепости одновременно. Огромные чаши светильников, установленные над водой, освещали мерцающую в их свете воду, лодочки, по ней скользящие, мраморные, позолоченные ступени лестниц, спускающихся к воде и поднимающихся из воды, а, порой, и чёрное, гибкое тело мурены, беззвучно скользящей вокруг острова и, подобно сторожевой собаке, подстерегающей названного гостя.
  У самого спуска к воде Лаодика остановилась: "Я пойду первой. Ты выждешь столько, сколько мне надо, чтобы дойти до подножия императорского ложа. Этого будет достаточно".
  Стоило ей выступить из темноты спуска на свет, как золочёная, сделанная в виде раковины лодочка сорвалась с места. Лаодика без интереса рассматривала отделанные перламутром борта, обтянутую пурпурной тканью внутренность "ракушки" и "жемчужину" - сияющую как серебро, нагую девушку- гребца. Несколькими сильными ударами вёсел девушка перегнала лодку через неширокое кольцо воды, причалила к позолоченной лестнице, ведущей к пиршественным столам. Тут Марк Лепид, следивший за ней из темноты, потерял Лаодику из виду.
  Некоторое время он пытался отличить её среди других, и ему даже стало казаться, что он действительно видит рабыню. Выждав так (раза в три дольше, нежели, по словам девушки, ей было нужно), он спустился к воде. Лодочка-ракушка без промедления доставила его на "остров наслаждений" и вскоре он стоял перед императором.
  При виде своего возлюбленного, Калигула расплылся в улыбке, приподнялся на ложе, призывая его взмахами рук: "О, Марк, любимый мой! Где ты пропадал? Я тебя так жду!" Слова императора, его бурная радость и страстный, взасос, поцелуй способны были сделать Марка, по крайней мере на этот миг, счастливейшим из смертных, но полноту счастья нарушил его, Марка, сенаторский перстень. Лаодика повесила дорогое кольцо на ленточке себе на шею, поверх всех одеяний. Каждый раз, когда взгляд патриция падал на это украшение, тело римлянина передёргивалось от бессильной ярости, и юноша поспешно отворачивался, опасаясь вызвать недовольство новой фаворитки. Сразу после пира он послал ей деньги и ткань, размышляя при этом о том, как бы половчее вернуть утраченное кольцо.
   Лаодика всегда предвидела последствия своих поступков. Всё, что она делала, опиралось только на расчёт. Вывешенное напоказ кольцо, подобно белому парику блудницы, означало: "готова на всё", но если у блудницы под словом "всё" подразумевается любое ублажение плоти, то для рабыни, имеющей влияние на самого Цезаря, "всё" означало торговлю этим влиянием. Именно торговлю. Лаодике нужны были деньги. Через два дня вывеска сделала своё дело, и потому на довольно игривое предложение Марка посетить её, девушка ответила утвердительным кивком. Нет, римлянин ей не нравился. Ей вообще не нравились мужчины моложе пятидесяти лет, а, в частности, ей нравился только один мужчина - Филемоний, и он был мёртв. Главным недостатком Лепида в глазах рабыни была его молодость. Ещё бы! Парню не набиралось и тридцати. Кроме того, Марк, говоря по совести, не был красив. Хорошо ухоженный молодой человек. И всё. Конечно, Лаодика, в совершенстве познавшая технику любви, могла бы просто оценить чужое искусство, но ценить-то в этом случае было нечего. Сенаторский отпрыск и фаворит Цезаря, увы, привык получать удовольствие сам, а не дарить им других. Да, через его руки прошло немало женщин, от рабынь до сенаторских жён, но грозная тень Императора, маячившая за его спиной, мало способствовала самосовершенствованию юноши. Женщины давали, а он принимал и оценивал.
  Впрочем, Марк тоже с объятиями не спешил. Вопреки видимой случайности визита, он пришёл не с пустыми руками. Флакончик чернёного серебра, отделанный бирюзой, был полон душистого сока миртового дерева. Сладостный и тонкий аромат просачивался даже сквозь плотно притёртую пробку, выточенную из бирюзы и украшенную сверкающе чёрными зёрнами серебра. Сияющие пятнышки и штришки на чёрном фоне самого флакона изображали две влюблённые пары.
  Лаодика долго вглядывалась в сплетение сияющих тел. Лишённая способности восхищаться красотой, как таковой, она всё-таки не смогла не залюбоваться тонкостью отделки и чистотой шлифовки. Приоткрыв пробку, девушка вдохнула аромат мирты. Запахи, особенно сильные, никогда не возбуждали её. Потому-то она столь умеренно пользовалась душистыми маслами, но сейчас, этим жестом, она сознательно подчеркнула свой восторг перед подарком.
   Стоя посреди комнаты, Марк снисходительно наблюдал за восхищённой рабыней. Удовольствие его увеличивалось, в том числе и оттого, что сам флакон обошёлся ему совсем не дорого, так как был частью какого-то подношения то ли за услугу, то ли за замолвленное перед императором словечко.
  - Когда Цезарь будет вдыхать запах мирты с твоего тела, вспомни обо мне, тоскующем...
  - По объятиям Цезаря? - в тоне вопроса, оборвавшем льстивую фразу, не было ни насмешки, ни досады. Лишь лёгкое подтрунивание, скорее забавляющее, нежели обижающее, и потому вполне допустимое в разговоре с глазу на глаз.
  Марк рассмеялся, не спрашивая позволения сел в кресло у столика, уставленного самыми разными, в большинстве своём недорогими флаконами, оставшимися от прежнего хозяина. В те времена мужчины прибегали к благовониям и маслам не реже (если не чаще) женщин. Принесённый им флакон выделялся здесь, как лилия среди разнотравья.
  - Я вижу, что жрица Кибелы полагается не только на своё мастерство в любви и на свою невозмутимость. Маслам и притираниям тоже нашлось место среди её чар.
  - Как ни искусны чары, место для новых всегда найдётся, - опять отшутилась Лаодика.
  - Место? И только для чар? А не найдётся ли... скажем, в сердце жрицы, места для моей любви?
  - Разве на галере нет других жриц Кибелы? Столь же умелых и невозмутимых, тела которых, много совершеннее моего?
  - Ни одна из них не удостоилась внимания Цезаря даже дважды, а их искусство не на много выше искусства чужеземных куртизанок. Клянусь ступнями Юпитера, но здесь не обошлось без тайного чародейства, - он приблизился почти вплотную, заглянул в карие глаза служанки. - Это тайна - тайна наслаждения и, клянусь лоном Венеры, наслаждения ни с чем не сравнимого. Неужели жрица Кибелы будет сурова и откажет смиренному паломнику?
  - Жрицы Кибелы никогда не отказывают паломникам, но, отдавая тело, они никогда не и никому не отдают своих тайн. Таких тайн! - но её сопротивление было слишком слабым, и Марк поспешил закрыть ей рот поцелуем. Долгим, страстным.
  - Прошу вас, господин, - зашептала Лаодика, когда он прервался, - не делайте этого. Я не хотела бы нарушать верность императору.
  Будь у неё желание избежать объятий Марка, худших слов она не смогла бы придумать. Римлянин на миг разорвал объятия, но только затем, чтобы поднять её и перенести на ложе. "Не надо, не надо" - шептала служанка, пока мужчина опять не закрыл ей рот поцелуем. Сноровисто освободив тело рабыни от покровов, Марк столь же ловко скинул одежду сам. "О мать Богов, будь свидетельницей! - в восхищении вздохнула девушка. - Какое прекрасное тело!" - как в экстазе восхищения она всем телом прижалась к телу римлянина, опять вздохнула, но уже обречено: "И палач будет рвать это тело! О, Мать Богов, как ты жестока!" Прервав её речь поцелуем, Марк зашептал: "Мы умрём вместе!" "Нет, Цезарь не подарит нам такой милости. Он прикажет пытать тебя, а мне велит ублажать его любовными ласками" - выражение мертвящей безысходности, которое она придала своему лицу, стало завершающим штрихом. Скрипнув зубами, Марк разорвал свои объятия, выпустив нагое, прохладное и такое, казалось бы, доступное женское тело, сел рядом с ней на ложе: "Ты мудра, жрица. Гай Юлий Цезарь не простит измены" - он провёл ладонью по её груди, усмехнулся, будто только-только заметил отсутствие на шее рабыни ленты с кольцом: "Почему ты больше не носишь мой перстень?" Лаодика села рядом, обняла его сзади, положив голову на плечо, ответила просто: "Я поняла, что это причиняет тебе боль". "Да, люди могут подумать, что я купил твою любовь". "Я поняла это" - согласилась Лаодика. "Верни его мне" - попросил он, словно бы вдруг набредя на эту мысль. "Вернуть? - Лаодика задумалась, - А ведь за этим-то ты и пришёл. Не зря у твоего раба, что топчется за дверью, кошелёк с деньгами. Интересно, сколько ты взял?" "Двадцать тысяч" - Марк напрягся, ожидая всплеска гнева, но её не последовало. Отыскав перстень, Лаодика сняла его с ленточки, сказала с горечью: "Пусть будет так. Я согласна. Зови раба с деньгами".
   Проводив довольного собой римлянина, Лаодика равнодушно ссыпала в шкатулку тяжёлые золотые. Кольцо ей было больше не нужно. То, что рабыня торгует своим влиянием на императора, на галере знали все. Большего Лаодике пока не требовалось. Флор, до того прятавшийся в ванной, расставил кресла на прежние места, расправил покрывала и, искоса поглядывая на девушку, годящуюся ему в дочери, спросил осторожно: "Моя госпожа влюблена в патриция?" Не имея привычки надуваться спесью, Лаодика ответила, хотя её ответ и прозвучал двусмысленно: "Так же, как и он в меня". "Мне думается, - раб с сомнением покосился на девушку, - патриций не любит мою госпожу". "Ты сказал".
   Последнюю фразу Лаодика повторяла особенно часто и, чаще всего, она означала, что, раз спрашивающий сам знает ответ, то и спрашивать ему вроде бы незачем. Но кроме такого, явного смысла, фраза могла нести ещё десяток смыслов потайных, или подразумевать их. Меньше всего Лаодика стремилась быть понятой. Характер её был прост до примитива, но молчание и скрытность неплохо скрывали эту простоту, а густой налёт таинственности создавал иллюзию глубины чувств и мыслей. Впрочем, не так уж она была и примитивна. Примитивным не дано любить, а она любила...
  
   Глоссарий:
  Потомок Венеры* - род Юлиев выводили от Энея, сына Венеры.
  Сестерция* - серебряная римская монета.
  Денежная система Древнего Рима:
   Денарий ( 4 сестерции или десять ассов) = 3,9 г. серебра
   Сестерция = 0,975 г. серебра или 27,28 г. латуни
   Асс - медная монета
   Аурея - золотой, большой золотой (100 сестерций) = 3,4 г. золота
   Скрупула - малый золотой (одна треть аурея) = 1,137 г. золота
  Виссон* - ткань из бисусных нитей средземноморского молюска.
  
  
   Подглава 2.3.
  
   Лаодика поняла это спустя полгода после своего "падения". Ей тогда не было шестнадцати, а хозяину её, Филемонию, перевалило за шестьдесят. Он был приятен видом, умён, красноречив, но, самое главное, она чувствовала, что небезразлична ему. В доме Филемония перебывало немало гостей, но ни один из этих высокообразованных и прекрасных аристократов Лаодику не видел. Филемоний не провожал её взглядом, но и не смотрел сквозь прислужницу. Когда Лаодика поняла, что господин наблюдает за ней, мысли её окончательно спутались. Уложи хозяин служанку в свою постель, - всё стало бы просто и ясно, а вот ничего не требующее и ни к чему не обязывающее внимание, смущало мысли рабыни. Лаодика до сих пор с трепетом вспоминала тот день, когда посмела заговорить с хозяином сама. За два или три дня до этого, на вечеринке шёл разговор об Атлантиде и, помогая хозяину лечь, девушка, задыхаясь от смущения, начала: "Не разгневается ли господин, если я, ничтожная служанка, осмелюсь спросить: где находится счастливый остров Атлантида?" Малейшего намёка на неудовольствие было бы достаточно, чтобы она сгорела от стыда, но в тоне ответа прозвучало уважение: "А ты любопытна, девочка. Умеешь слушать, ищешь познания. Редкое свойство среди женщин, предпочитающих говорить. Но лучше я не буду отвечать на твой вопрос. Пусть сам Божественный Платон ответит тебе".
   А ещё через два дня, вечером спросил её: "Ну, так, где же расположена Атлантида? Ты нашла ответ?" И Лаодика рассказала то, что узнала из книги. Речь её была отрывистой, неровной, но текла легко. Легко рассказывать тому, кто умеет слушать, а Филемоний - умел. За первым свитком последовали другие. Подстёгиваемая разгорающейся любовью, Лаодика чуть не наизусть учила философские рассуждения, стихи, трагедии. Тогда, да и сейчас, она воспринимала это как нечто естественное, но... хозяин, беседующий по ночам с юной рабыней о бытии, о судьбе, о предопределённости и свободе выбора - было ли это естественным? Для Лаодики, наслаждавшейся своей мудростью и вниманием человека, которого полюбила - да.
   За манускриптами пришла очередь языков, необходимых, чтобы читать подлинные тексты. Когда же девушка усвоила основы первого языка, хозяин заговорил с ней на нём. Два года такого обучения сравняли её в знаниях с двенадцати-тринадцатилетними аулетридами. За два года она прошла путь, на который они тратили пять-шесть лет. А однажды Филемоний попросил её об услуге.
   В храм приехал какой-то особый паломник. Покои для него готовились заранее, и Филемоний попросил, её попросил! Прислуживать знатному гостю.
  - Как прикажет мой господин.
  И тогда, Филемоний впервые обнял её и прижал к сердцу: "На время, радость моя, только на время. Пока он будет здесь, - и тут же оттолкнул, отвернулся, прикрыл ладонью глаза, - Прости, дитя, прости, но расстаться с тобой... Прости, я говорю не то, что должен". Дрожа всем телом, Лаодика упала тогда к его ногам, и, обнимая колени, почти со стоном молила: "Господин, господин мой. Всё, что прикажешь. Всё. Для тебя. Только для тебя..." Филемоний гладил её по волосам, успокаивал: "Не надо, дитя моё. Время не повернёшь. Не надо. Я уже гляжу на закат, а твоя жизнь только начинается. Пощади, дитя, не рви моё сердце". "Нет, господин мой, нет. Господин мой прекрасен. Кудри его, как серебро, как белопенные струи ручьёв. Глаза - как небо в воде отражающееся, лицо - лик солнечный, разум - как камень алмаст, речи - низанный жемчуг..."
   Потом она служила многим гостям. Вряд ли кто-то из них запомнил незаметную храмовую служанку, а зря. От взгляда и слуха её не укрывалось ничего. Натренированная память позволяла донести, не растеряв ни единой крохи из услышанного и увиденного. Бесцветная, незаметная, не возбуждающая ни интереса мужчин, ни зависти женщин, она проникала в самую глубь сокровенных мыслей тех, кому смиренно служила и, как хорошо выдрессированная охотничья собака, несла добычу своему хозяину, ища взамен лишь ласковое слово и немного внимания. Жрецы Кибелы могли гордиться своим приобретением и тем, как они это приобретение использовали.
   * * * * *
   Император спал, одеревенело вытянувшись на ложе. Открытые глаза, мёртвый взгляд, мерное, медленное дыхание... Лаодика накинула на него ткань покрывала, вышла из каюты. Цезарь будет "спать" около двух часов, потом проснётся, позовёт слуг... Её он вспомнит только на пиршественном ложе. Тогда она будет сидеть у его подножия, ну а пока...
  - Жрица идёт к себе? - задавший вопрос римлянин был немолод, но в тёмных волосах его ещё не появилось ни одной седой нити. Белая тога с узкой пурпурной полосой и золотой перстень на среднем пальце правой руки указывали на его принадлежность к всадническому сословию. Вчера к девушке трижды подходил отпущенник и трижды ушёл ни с чем. Лаодика отказывалась верить в то, что "благородные мужи могут снизойти до ничтожной рабыни". И вот римлянин, а не раб склоняется перед ней. Она добилась своего, и потому сейчас, чуть кивнув, ответила кратко: "Да". "Не будет ли жрица любезна, не согласится ли она посетить мою каюту? - продолжал вопрошать римлянин, - Я и мои друзья хотим побеседовать с ней". Лаодика опять кивнула: "Благодарю за честь, благороднейший среди равных". От её рассеянного взгляда не укрылось с трудом скрываемое презрение благородного всадника к приблудной рабыне, но подобные мелочи давно не задевали храмовую служанку. Так же на неё здесь смотрели все римляне и большинство отпущенников.
   В роскошной, отделанной редкими породами дерева и дорогими тканями каюте их ждали четверо мужчин. Кто - помоложе, кто - постарше, они возлежали вокруг стола, покрытого золотыми монетами.
  -Salve*, - поприветствовали они пришедших.
  -Хайре*, - чуть склонив голову, ответила Лаодика, сознательно заменяя римское приветствие греческим.
  - Проходи, жрица.
  Лаодика присела на край отведённого для нее ложа. Подскочивший раб распутал ремешки её сандалий. Когда пришедшие легли, заговорил хозяин каюты:
  - Не выпьет ли жрица старого вина, не отведает ли редкостных лакомств за нашим столом?
  - Благодарю высокородного господина за почёт и внимание. Любой счёл бы за честь обедать за одним столом со столь славными мужами, но, да извинит меня великодушнейший из хозяев, усталость моя столь велика, а силы столь ничтожны, что тело моё жаждет лишь отдыха.
  Римляне поняли скрытый смысл витиеватой фразы: "Не тяните и говорите сразу: что вам нужно" - переглянулись. На этот раз заговорил один из гостей:
  - Жрица утомлена, но не она одна. Все на галере утомлены долгим путешествием, все стремятся скорее вернуться в свои дома, все жаждут услышать волю Цезаря Всеблагого и Величайшего о возвращении в Рим. Здесь, на столе, золота на сто тысяч. Если бы император захотел бы вернуться, золото это могло бы оказаться в ларце жрицы.
  Усмехнувшись, Лаодика ответила:
  - На всё воля императора и на возвращение тоже, но если бы все на галере жаждали возвращения, золота на столе было бы больше. Если, например, говорить о благородном Постуме, - он проиграет тяжбу о двух миллионах, если не явится в Рим в срок. Или Коссуций... Опоздав, он теряет выгодные откупа на пятнадцать миллионов... Мне думается, найди я в своей каюте, на столе, в день, когда император пожелает вернуться в Рим, двести пятьдесят тысяч* - это было бы справедливо.
  Лаодике было безразлично: сто, двести, или двести пятьдесят тысяч сестерций она получит за услугу, но ей нужно было поселить в сердцах римлян страх и уважение, а, в данном случае, уважение определялось размером взятки. Бравшего больше и уважали больше. Римляне переглядывались, ошеломлённые наглостью рабыни. Но вот, предложивший деньги, заговорил:
  - Жрица знает немало, но она знает не всё. Например, галеры должны повернуть не позже, чем через два дня. Если они повернут завтра, а, ещё лучше, сегодня, то, конечно же, подарок будет увеличен. Например, до ста пятидесяти тысяч. По двадцать пять тысяч за день...
  Лаодика махнула рабу:
  - Обувай, - и уже воле двери остановилась и сказала, - Двести пятьдесят тысяч будут лежать у меня на столе в каюте в тот день, когда галеры повернут к Риму. Если денег там не окажется, - галеры остановятся. Гелиайне*!
  Некоторое время римляне с нескрываемой ненавистью смотрели на закрывшуюся дверь. Наконец, справившись с чувствами, старший заговорил: "Как она сказала тому рабу? "Ты даже пожалеть об этом не успеешь"? Не глупо сказано".
  
  
   Обещание своё Лаодика выполнила. В середине пира император приказал поворачивать галеры к Риму. Служанка в это время любовалась огромным плодом айвы, округлым, золотистым, опушённым мяконькими ворсинками. Плод, казалось, светился изнутри, и Лаодика подумала, что, наверно яблоко раздора, подброшенное на пиру Богов, не могло быть красивее. Подумала и удивилась необычной мысли. Ворсинки то мягко щекотали ладонь, то скользили, создавая ощущение шелковистой гладкости. Она гладила плод по и против "шёрстки", вспоминая кривую, низкорослую айву, росшую у её дома, вспоминала подобные бледным розам цветы, покрывающие по весне это то ли дерево, то ли куст, терпкий вкус свежесорванных плодов... Этот плод попал на блюдо не сразу. Мало найдётся любителей свежесорванной айвы. Плод долго лежал в высокой корзине с соломой, в тёмном, прохладном сарае, и только когда терпкая, жёсткая мякоть наполнилась благоуханным соком, когда аромат стал тревожить ноздри, был доставлен сюда.
  Что и говорить: созерцать плод было намного приятнее, нежели творящееся вокруг. В вакхическом безумии сплетались нагие, маслянистые, покрытые испариной тела. Цезарь, взасос целуя своего фаворита-любовника, выкрикивал одобрение или порицание распалившимся дружкам... Впрочем, по настоящему распалившихся не так уж и много. Столько же, сколько и таких, которые с удовольствием ушли бы куда-нибудь подальше, но, опасаясь гнева императора, старательно делают вид, что веселятся вовсю. Большинство гостей просто отрабатывают изысканные кушанья, столетние вина, роскошное убранство. Прицепсу, похоже, наскучили одни поцелуи, так что Марку тоже придётся сегодня отработать выпрошенные милости. Лаодика невозмутимо гладила шелковистую кожицу плода...
  "Жрица скучает?" - покрасневшие от пьянства глаза полнились едва сдерживаемой злобой. Может быть, в трезвом виде юноша и был красив, но сейчас опухший, набычившийся, в съехавшей набок тоге он выглядел омерзительно. Заплетающимся языком римлянин выговорил: "Почему рабыня скучает, если Цезарь желает, чтобы все веселились?!" Лаодика видела, что Калигула отвлёкся от забав с Марком и, не теряя времени, громко крикнула пьяному: "Цезарь всегда прав и все поступки Цезаря наимудрейшие!"
  В словах пьяного Калигула уловил только то, что речь идёт о нём, слова же рабыни он услышал полностью, а, по услышанному, тут же домыслил то, что прошло мимо его ушей. Ужасная гримаса исковеркала его, в общем-то, приятное лицо. Юлий специально разучивал эти гримасы перед зеркалом. Лаодика же, чувствующая события, как птица чувствует крылом восходящие и нисходящие потоки, тараторила: "И если патриций не торопится в Рим, то это не значит, что кто-то из-за него будет задерживаться..." "Собака!" - пьяный бросился на неё, но два огромных германца-телохранителя перехватили его, выламывая руки, заставили стоять смирно. Вскочив с ложа, Калигула наотмашь ударил парня по лицу: "Ах ты, сенаторский выродок! Все вы, все, желаете удалить меня из Рима! Когда я воевал в Германии, терпя всяческие лишения, вы только и делали, что пили, обжирались да молили богов о моей гибели! Хищные волки! Вы рады сожрать весь мир! Рим вы считаете своим владением! Ну, нет! Скоро, очень скоро войду я в город! Кровавыми слезами заплачут его камни! Кровью покроются колонны ваших колонны ваших дворцов! Кровью очищу я город от вашего мерзостного дыхания! В Гемоний! На арену цирка! - на мгновение он сбился, закашлял, - Крюками! В Тибр! В Тибр!! В Тибр!!!" Он опять закашлял, шлёпнулся на ложе, одним глотком осушил полную чашу чистого, неразбавленного вина, прохрипел: "Бить! Здесь! Чтобы чувствовал, что умирает!"
  Лаодика пустым взглядом смотрела на, извивающегося под ударами палача, римлянина. Кровь, разлетаясь мелкими брызгами, запятнала её одежду. Одна капелька обожгла скулу. Кровь на лице и одежде не обеспокоила жрицу Кибелы. Флор безупречно исполнял свои обязанности, и, когда бы она ни пришла, юную женщину всегда ждали тёплая, душистая ванна и чистая одежда. Лаодике была приятна такая забота и, хотя порой желание раба услужить раздражало, понимание, что слуга не может вести себя иначе, заставляло её снисходительно относиться к его поступкам. Флору можно было только посочувствовать. не легко быть рабом свободного, но в тысячу раз хуже быть рабом раба или отпущенника. А Флор был рабом рабыни.
  Вой избиваемого резал уши. И опять, искренне, жестокой сценой наслаждались немногие, немногие со страхом скрывали отвращение, большинство же, рукоплескали тому, чему рукоплескал Цезарь.
  Пир окончился как всегда, полным безобразием. Пьяного Цезаря рабы на руках отнесли в его покои, потом, раздетого, осторожно и терпеливо омывали, чуть ли не в чистом розовом масле, а, омыв, искусно умастили и, перенеся на застеленное виссоном ложе, оставили наедине с Лаодикой. Калигула дёргался, что-то выкрикивал, несколько раз со злостью пинал подвернувшихся рабов, и только выверенные поглаживания рабыни успокоили его, погрузили в колдовской сон, ввели в странный мир призраков. Ковры на полу лежали в несколько слоёв и девушка, завернувшись в один из них, неплохо выспалась, а выспавшись решила, что "будить" Калигулу пока не будет. Выскользнув через потайную дверь и никем не остановленная, она спустилась в свою каюту. Если за время её отсутствия здесь и появилось золото, то это было золото налитых соком плодов в вазе из резного камня. Но не плоду айвы, не ваза бросились в глаза Лаодике и даже не беспорядок в каюте: сдвинутая мебель, стянутое покрывало, сорванный занавес, скомканный ковёр. Главным было скрюченное и закоченевшее уже тело Флора. Охватив взглядом беспорядочно разбросанные вещи, Лаодика, после небольшой заминки нашла и подняла наполовину съеденную айву. Раб не раз лакомился тем, что приносили ей. Лаодике это было безразлично. Не то, чтобы она знала о возможном отравлении, нет, просто большинство её поступков были поступками живой машины. И дальнейшее поведение Лаодики диктовалось отнюдь не её разумом.
  Оттащив тело раба в ванную (там же, рядом с ним, она бросила огрызок), Лаодика уничтожила беспорядок и несколько минут рассматривала, не касаясь, вазу с плодами. Выбрав подходящее место, она пристроила там принесённый плод, и снова замерла, запоминая. Даже если кто-нибудь повернёт вазу, Лаодика всё равно безошибочно взяла бы "свою" айву. Теперь следовало действовать как можно быстрее.
  Флавий Домицил, тот самый, что вчера предложил ей деньги в каюте Квинта Пизона, если и растерялся, увидев рабыню Цезаря, то, по крайней мере, ни лицом, ни голосом свою растерянность не выдал. Лаодика склонилась к его стопам и, не дожидаясь ответа на приветствие, заговорила:
  - Не будет ли любезен и снисходителен благороднейший среди равных, не соизволит ли он посетить моё жилище?
  - Что тебе надо от меня, рабыня?
  Выпрямившись и глядя на всадника безмятежными до наглости глазами, Лаодика ответила:
  - Я не нашла на столе то, что мне было обещано. Не лучше ли будет, если благороднейший Флавий выполнит мою нижайшую и наипокорнейшую просьбу?
  - Ты плохо смотрела.
  - Плохо, - согласилась Лаодика. - Я вошла в каюту и увидела на столе жёлтое, но это не было золото.
  - Я пошлю...
  - Флавий Домицил пойдёт сам. Или я сама пойду к Цезарю. Я должна быть у Цезаря. Очень скоро. Я не могу ждать.
  Наверняка Флавий внутри кипел от ярости, но он был слишком опытен, чтобы дать чувствам выход. Жестом подозвав отпущенника, и, не говоря больше ни слова, он вышел. Вслед за ним вышла рабыня.
  В своей каюте Лаодика подошла к столику. Глаза её пылали от бешенства, но голос был приторно сладок и тягуч, как мёд: "Кроме этого "золота", - она взяла плод, - другого я не вижу". С хрустом вонзив в бархатистую шкурку айвы зубы, она, с набитым ртом, закончила: "И я такие шутки не люблю!"
  Как ни был римлянин опытен, но тут он явно выдал себя. Глаза его сузились, как у рыси, верхняя губа приподнялась, обнажая начавшиеся портиться зубы. Лаодика обглодала айву, швырнула огрызок в угол: "Ты оглох? Или у тебя короткая память? Я спрашиваю: почему ты не прислал золото?"
  Яд, пропитавший айву, был опробован на человеке. Провинившийся раб, которого заставили откусить небольшой кусочек плода, умер сразу, в страшных судорогах, а эта потаскушка, только съевшая целый плод, продолжает шипеть от ярости, как кошка, которой отдавили хвост. Хищный оскал сполз. Теперь на лице римлянина явно читалась растерянность. Яд не мог не подействовать, но яд не действовал. "Золото было здесь" - пробормотал он, не придумав ничего умнее.
  Лаодика стряхнула с себя напускное бешенство и, безупречно изобразив растерянность, позвала: "Флор, Флор!" - оглядевшись по сторонам, она откинула занавеси перед ванной, отступила: "Флор..." - теперь растерянность на её лице мешалась со страхом. Подчиняясь взгляду господина, вольноотпущенник подался вперёд, заглянул через плечо девушки за занавесь и, обернувшись к хозяину, молча изобразил знак смерти. Словно очнувшись, Лаодика метнулась к ванной и через минуту появилась, держа в руках огрызок айвы: "У него обожжены губы и... вот. Это яд. Плоды отравлены". Взгляд римлянина отразил озабоченность? "Жрица только что ела...". "А-а-а!" - отмахнулась Лаодика. Взгляд её по-прежнему блуждал. "На меня яды не действуют. Жаль, что здесь нет собаки, чтобы проверить..." И опять непрошеная растерянность скользнула по лицу Домицила, но он мгновенно смял её, скрыв за маской озабоченности: "Но куда делись деньги? Парис! Когда ты принёс деньги, это, - он опасливо указал на чашу с фруктами, - здесь было?" "Нет, господин, - отпущенник уже всё понял и потому, отвечая, изобразил на лице растерянность, - Я, господин, положил тогда деньги на столик. Вазы здесь не было, а Флор... Флор был и видел. Жаль, что он не может подтвердить" "Двести пятьдесят тысяч..." - пробормотала Лаодика. "Да, двести пятьдесят тысяч" - твёрдо ответил на её тоскливое восклицание отпущенник.
  Первое, что сделала Лаодика, оставшись одна, - разбила, раздавила отравленные плоды и, собрав ошмётки в вазу, выкинула вместе с огрызками за борт. Разбуженный император вяло скользнул по ней взглядом и, даже не осознав её присутствия, отдался заботам, чуть не из воздуха возникших слуг. Лаодика не огорчилась. Так всё и должно было быть. В храме она служила многим...
  
  Глоссарий:
  Хайре*,( хайрете) (гречь.) - буквально "радуйся", приветствие.
  Двести пятьдесят тысяч* - 24кг 375 г. серебра или 8,5 кг золота.
  Гелиайне* (греч.) - прощайте.
  
  Подглава 2.4.
  
  В храме она служила многим и никто, кроме Филемония, её не замечал. Знатные гости привозили с собой прекраснейших женщин, но и эти женщины замечали Лаодику только первые пол дня, да и то, только лишь для того, чтобы высмеять её неброский вид. Так высмеивают не приглянувшееся платье. Потом они равнодушно отдавали своих возлюбленных её заботам. Право, ревновать к ней было бы смешно и глупо. А ещё немного времени спустя, какой-нибудь величественный жрец с проницательным и непроницаемым взглядом рассказывал поражённому гостю его, гостя, тайные мысли и замыслы...
  Но к этому Лаодика была уже равнодушна. Она ловила мысли тех, кому служила, как собака ловит дичь, а потом, как собака, несла эту дичь хозяину. Разве собаке интересно, куда хозяин денет шкурки от принесённых ею зверей?
  Первая книга, которую дал ей хозяин, как краеугольный камень легла в сознание девочки. Платонова "Атлантида" - история о сказочно - небывалой стране благополучия и счастья. Самым удивительным оказалось то, что Атлантида не погибла...
  - Той, вернее, в точности такой Атлантиды, какую Платон описал по рассказам жреца Саис-Афины, не существовало никогда. В иносказательной форме жрец поведал ученику Сократа о древнем, существующем и поныне государстве. История же о гибели государства, нужна была ему, чтобы скрыть истину. Но ты хочешь что-то спросить?
  - Да, господин. Я не понимаю, почему жрец рассказал философу о стране. Разве молчание не скрывает истину вернее самой изощрённой лжи?
  - Разумный вопрос, дочь моя. Я не ошибся, давая тебе эту книгу. Разум твой сразу отделяет важное от пустого, но целью жреца было не скрывать истину, а лишь чуть приоткрыть покров тайны. Вспомни, дочь моя, легко ли было тебе, обнажённой терпеть похотливые и любопытные взгляды зевак? А ведь Истина - тоже женщина и тому, кто стремиться сорвать с неё все покровы, следует быть осторожным, дабы не найти в пышных одеждах вторую сестру - Ложь. Да, дочь моя, Ложь - единоутробная сестра Истины. Они родились в один день и час, и сколь стыдлива первая, столь же бесстыдна вторая. Потому-то Ложь часто помогает Истине избегать слишком пристальных взглядов, подменяя её. Только в одеждах иносказания, щадящих её стыдливость, соглашается светлейшая представать перед глазами людей. Облекая истину в иносказание, жрец не дал ей ускользнуть, и мудрец запечатлел услышанное на свитках. Ты поняла меня, дочь моя?
  - Да, отец! - Лаодика поднесла к губам край одежды жреца. - Речи твои, как мёд, наполняют пустые пустующие соты моей души. Не обрывай же их. Не лишай меня сладостного счастья слушать тебя, учитель мой.
  - Речи твои не менее мудры, дочь моя, - отозвался жрец, - а стремление познавать достойно не только похвалы, но и поощрения. Слушай же! Атлантида - не земля, не государство. Это храмы ойкумены. Тут, в храмах, действуют законы, восхитившие Платона. Жизнь, живущих здесь, праведна: заботы распределяются по силам, а награды - по заботам. Мудрецы - управляют, сильные - держат щит, а слабые умом и телом - трудами обогащают Храм. Здесь нет ни безумия страстей, ни страха обречённости. Счастье и покой - вот главные дары храма детям своим. Посмотри, сколько правителей приходят к нам, ища ответы на неразрешимые для них вопросы, и Храм никому не отказывает в мудрости. В Атлантиде правители отдают все силы на благо подчинённой им державы и даже не могут иметь семью, а здесь? Кто из высших жрецов и жриц тратит время на отдых и утехи? Труды и заботы - вот, что оставляют они для себя. Служение высшему благу и воле Богов - вот их удел...
   Очарованная Лаодика сияющими глазами смотрела на своего господина. Как он мудр! Как прекрасен! И какая же она счастливая! Жить в храме и служить Богам! Что может быть лучше! А Филемоний говорит о долге служения - о величайшей, почётнейшей ноше, и мягкий, послушный разум Лаодики вбирает каждое слово мудрого учителя, говорящего об избранных, об их тяготах и радостях. Лаодика тоже принадлежит к избранным, и девочке приятно сознавать это, хотя назови её Филемоний низшей из низших, - она и эту судьбу с радостью приняла бы из его рук. Тем более что быть избранным не легко. Никакие сомнения не должны сводить удостоенного этой чести с пути, указанного Богами, никакие слабости не умалят его волю, никакие чувства не затуманят разум...
  - ...Приходит день, и требования плоти становятся необоримыми. Мудрый узнаёт этот миг и уступает. Иначе чувства смоют разум, как взбесившаяся вода смывает плотину. В этом умении определять предел, и есть высшая мудрость, высшая власть над чувствами. Но и отдаваться чувствам нельзя. Охваченный любовью человек, - опасен. А если он при этом облечён властью - опасен вдвойне. Забыв о благоразумии, он губит себя и своих соратников, поддавшись чувству - щадит будущего врага или казнит будущего союзника. Не забывай об этом, дочь моя, и когда придёт твоё время - будь благоразумна. Наслаждайся любовью, как вином и не упуская ничего из его прелестей, не забывай о горечи опьянения.
  - Мне никто не нужен, господин...
  - Сейчас? Да. Но поверь, дочь моя, это не может длиться вечно. Все мы принадлежим Богам, и ими определяется наша судьба. И не забывай! Любовь - это оружие. В умелых руках оно опаснее мечей и безжалостнее скорпионов. Как сеть опутывает дичь, так и любовь может спутать мысли неразумного, сделав его добычей мудреца...
   Сладостные речи старого жреца были подобны отраве, и Лаодика не замечала, что и сама она была лишь добычей, пойманной в сеть любви, натянутую жестоким разумом Филемония, знавшего, что безжалостным человека делает не разум, не сила, не смелость. Пусть человек будет тупее вола, трусливее зайца, слабее мыши, но, уверившись в своей исключительности, в своём превосходстве, он в беспощадности уподобится волку, ворвавшемуся в овечье стадо. Он поверит в любые восхваления и отбросит любые доводы разума, он... Глупая деревенская девчонка была отмечена. Кем? Судьбой? Богами? Не важно. Земля извергла этот адамант из недр своих, и теперь нужна твёрдая рука, чтобы держать его.
   Лаодика же все рассуждения учителя принимала за чистую монету. Она хотела верить ему и верила так же твёрдо, как твёрдо не верила сейчас, после смерти Филемония, никому из тех, с кем сводила её судьба.
  Домицил мог сколько угодно радоваться ловкости, с какой он ускользнул от уплаты, но только до тех пор, пока Лаодика как следует не обдумает план мести. А план этот следовало обдумать не спеша. Не то чтобы погубить несколько богатых всадников было трудно, нет. Цезарь опять промотал все деньги и был готов на любое преступление, но Лаодика, во-первых, хотела, чтобы Домицил рассказал как можно большему количеству людей об "отравленной" айве, которую она съела у него на глазах, а во-вторых, желательно было, чтобы расправа произошла не на галере, а в Риме. Сейчас же она покорно приняла на себя роль обманутой и обворованной. Иногда полезно прикинуться слабее, чем ты есть, чтобы точно знать, кто для тебя опасен, а кто - нет.
  
   * * * * *
   И всё-таки всё предугадать нельзя. В каюте Лаодику ждал Марк Лепид и три его раба. Точнее - один раб и две рабыни. Опасливый взгляд римлянина и чрезмерная почтительность, с какой он к ней обратился, насторожили девушку:
  - Приветствую юную жрицу Великой Матери и прошу её простить мне то, что я без зова и позволения посмел переступить порог её жилища.
  - Приветствую высокороднейшего...
  - К чему столь пышное именование, Ананка? - перебил её Марк. - Жрице достаточно назвать моё имя полностью и это лишь в том случае, если она действительно хочет почтить меня своим вниманием.
  Ананка? Неотвратимая? Римлянин слышал это имя только раз, но почему он выбрал для обращения именно его? И почему так почтителен?
  - Я сделаю так, как пожелает благородный патриций.
  - Моё имя Марк. Марк Лепид. Когда жрица начинает рассыпать звонкие титулы, мне слышится звон доспехов императорской стражи. Я бывал на Востоке и знаю, что длинна титула часто равна длине кинжала, который на титулуемого готовят. Или жрица считает меня врагом?
  -Нет, Марк, - Лаодика даже улыбнулась, но взгляд юноши отражал прежнюю настороженность:
  - Отравившие твоего раба торжествуют.
  - Я знаю.
  - Но мне думается, что скоро с ними начнут приключаться ужасные события. Прости, но позволь я сяду? - дождавшись кивка Лаодики, римлянин сел, указал глазами на рабов. - Ты лишилась слуги. Думаю, эти заменят его тебе. Они понятливы, проворны, умелы.
  - Благодарю за заботу, Марк, но...
  - Мне не понятен твой отказ, - указав рабам на дверь, Марк велел, - Ступайте обратно, - после чего продолжил, - Не понятен, но мне остаётся лишь смириться с ним. Ты знаешь, что Божественный Цезарь раздарил женщин из храма Великой Матери друзьям? Мне тоже досталась пара. Девушки они ласковые, умелые в любви, но вчера я надумал расспросить их о тебе. Одна - ничего о тебе не знала, лишь бранила и называла служанкой, а вот другая, Гесиона... Ты знаешь её?
  - Я знаю их всех.
  -Ты права. Ты знаешь всех. - Марк нервно повёл головой. - Она рассказала о тебе такое, что я испугался. Но потом я вспомнил, что мы - не враги, и что ты даже изволила внушать мне, что якобы влюблена в меня. Я даже тогда поверил тебе. Я не верю в существование любви, но тогда я тебе поверил. Ты можешь внушить человеку всё. И я понял, что настоящая владычица Рима носит медный браслет рабыни. Обдумав же всё выше сказанное, я, естественно, пришёл засвидетельствовать свою лояльность и почтение.
   Во время его монолога лицо Лаодики хранило неизменное выражение бесстрастия. С одной стороны, ей не верилось, что гордый римлянин так легко поверил двум рабыням, но Марк был не просто римлянином. Не один день и даже не один год он был фаворитом Калигулы и просто должен был научиться чувствовать опасность. И в любом случае она пока не собиралась действовать против Марка, следовательно, предлагаемый римлянином союз ни в коем случае не нарушал её планов.
  - Я благодарна вам, господин, за великое доверие и великую милость, которые вы оказали мне, но я хотела бы попросить вас о ничтожной услуге.
  - Всё, что в моих силах.
  - Не зовите меня именем, данным в храме.
  - Просьба и в самом деле ничтожна. Твоё другое имя, кажется...
  - Лаодика. Это имя дано мне родителями.
  - Достойно поощрения, если человек не забывает родителей. Лаодика. Гомеровское имя. Его носили дочери ахейцев и троян... Но мне кажется, что больше тебе подходит имя Лаолика*. Местным волкам придётся долго зализывать раны от зубов пришлой Лики* - волчицы. Но меня-то ты кусать не будешь?
  - Нет.
  - Лаолика, жрицы храма Великой Матери гордятся тем, что тела их из меди, а сердца из железа. О железе не спорю, но неужели тело твоё действительно из меди?
  - Римлянин хочет проверить?
  - Пришлая волчица не будет разочарована.
  - Слово "волчица" имеет в латыни два смысла*.
  - Ты опять права, жрице Кибелы, - усмехнулся Марк. - Но надо же нам как-то скрепить наш союз? Я бы прислал тебе подарок, но я не знаю, что ты ценишь. Рабы тебе не нужны, ткани не нужны, украшения не нужны. Деньги? Но так ли нужны тебе деньги?
  Лаодика поднялась с кресла, встала перед римлянином, разглядывая его в упор:
  - Пришли мне книгу на латыни. Какие-нибудь истории поновее.
  - Может быть хроники?
  - Хроники? Да, хроники.
  - Я пришлю. Но неужели я ничего не заслужил?
   ...........................................................................
   Уходил Марк разочарованный. Помнивший ласки рабынь, он немало удивился, встретив подобную холодность. Лаодика только принимала, лишь в конце её руки несколько раз прошлись по телу римлянина. Он ожидал иного. А вот Лаодика была довольна. Не искусством Марка, нет. Искусства он не показал. Да она и не ожидала от патриция искусства в любви. Лаодика была довольна началом. То, что хранить верность мёртвому она не будет, девушка сознавала, как и многое другое, как нечто само собой разумеющееся, но впервые, не отрабатывая телом медяки для храмовой казны, она поняла, наконец, значение не раз слышанного от Филемония утверждение, что хладнокровный человек всегда сможет превратить чувства других людей в орудия управления ими. Пусть даже это будет безлюбая близость.
   Всё оставшееся свободное время путешествия на галере Лаодика посвятила присланной Марком хронике. Интересовали её не сплетни, как таковые, интересовали её люди Рима, а ещё точнее, - интересовали её родственные связи знатных римлян. Всё полезное, а полезного с этой точки зрения в хронике было немало, заучивалось Лаодикой наизусть. Так что на берег Тибра она сошла уже твёрдо зная, как и с кем, из пытавшихся отравить её, она поступит.
  
  Глоссарий:
  Лика (греч.) - волчица.
  Волчица, Lupa (лат.) - волчица-животное или публичная женщина. Отсюда слово "лупанарий" - публичный дом.
  
  Глава 3. Рим.
  
   Одна женщина спросила соседку: "Почему мужчина имеет право покупать служанку, спать с ней, делать с ней всё, что ему заблагорассудится, а женщина не может делать того же свободно и открыто?" Та ответила ей: "Потому, что правитель, судья и законодатели - все мужчины. Вот они и защищают друг - друга, а женщин угнетают".
  Григорий Юханна Бар-Эбрая Абуль-Фарадж "Смешные рассказы". РассказЉ515
  
   Подглава 3.1.
  
   Ни овации (Цезарь, злясь на сенаторское сословие, запретил сенаторам его приветствовать, для чего отменил свой триумф, ограничившись просто приветствием - овацией), ни дворец на Палатийском холме, ни пир не изменили выражение лица жрицы Кибелы - Реи. Правда на пиру она наметила для себя неиссякаемый источник подарков и подачек. Находка порадовала её. Лаодика пока не хотела открытой войны с приближёнными отпущенниками императора, традиционно торгующими "милостями" господина, а намеченная ею "милость" была как бы ничейной.
  На корабле Калигула, в основном, развлекался с рабынями и служанками, но в Риме подобные любовницы казались ему недостойно ничтожными. Лаодика бесстрастно наблюдала за тем, как, исходя ревностью, кусают себе губы те мужи - патриции, чьих жён Отец Отечества уводил в отдельную комнату.
   Слуги уже были предупреждены, что с новой рабыней ссор лучше не искать. Помещение ей отвели сразу, причём достаточно роскошно обставленное и связанное, к тому же, потайным ходом со спальней императора. Служанку Лаодика выбрала себе сама среди самой, что ни на есть низкой прислуги. Высохшая от времени и недоедания иберийка* похоже, знавала и лучшие времена. Наверно, в молодости, она была чьей-нибудь наложницей или прислуживала знатной матроне, но когда красота её поблекла рабыню понизили в должности и, в конце - концов, она оказалась на кухне среди тех женщин, что изо дня в день тяжёлыми пестами толкли в ступах бобы - пищу таких же рабов и рабынь. Лаодике она напомнила брошенную хозяином старую собаку и, помня, что такая собака, если её подобрать и накормить, бывает вернее самой верной, девушка потребовала старуху себе в прислуги. Когда же та, вымытая, переодетая и накормленная, предстала перед ней, - поняла, что в выборе не ошиблась.
   Чёрные волосы рабыни продёрнули серебряные нити. Глаза горели же чёрным, недобрым огнём. Смуглая кожа плотно обтягивала кости черепа, а поблекшие губы скрывали редкие, жёлтые зубы. Одним словом - ведьма. Хоть детей пугай. И при этом ни единой уродливой или неправильной чёрточки лица. Потерявшее былую пропорциональность тело укутывала длинная, тёмно-синяя туника с тёмным же поясом. Синий шарф - химантион с крючковатым узором по краю прикрывал голову. Мягкие сандалии делали походку бесшумной.
  Стоя перед старухой, (кстати, почему старухой? женщине было не многим более сорока.), Лаодика говорила: "Мне нравится твой вид, потому, что он свидетельствует о рассудительности и опытности. Я не нежная красавица. Особые заботы мне ни к чему. Если в моём жилище будет чисто, если вещи будут в порядке, если в светильниках всегда будет масло, а в котле над очагом - горячая вода для ванной, - большего мне не надо. Нет необходимости, чтобы всё это ты делала сама. Не стесняйся требовать помощь на кухне и от другой прислуги. Я не хочу, призвав тебя, видеть на твоём лице следы утомления. Иногда я буду давать тебе деньги, и посылать на рынок. Если покупок будет много, - не скупись на носильщика. Деньги у меня есть и у тебя они тоже будут, если ты будешь поступать мудро и осмотрительно. Если же ты всё-таки забудешь о благоразумии, тебе придётся вернуться назад, к песту". Иберийка поняла. Припав к коленям госпожи, она поклялась хранить ей верность до конца своих дней. Выслушав женщину, Лаодика ответила: "Я принимаю твою клятву и верю, что мы долго будем идти по жизни рядом".
   Теперь девушке следовало подумать о деньгах. Золото, взятое у Марка за услугу и перстень, подходило к концу. Лаодика, до того считавшая серебряную "сову" огромной суммой, тратила золото так, словно делала это всю жизнь. Ни одна, даже самая мелкая услуга не оставалась без оплаты. Слуги просто мечтали быть ей хоть чем-то полезными.
   Скрываясь за колонной, Лаодика внимательно рассматривала гостей, спешащих на пир к Цезарю. В первый раз ошибиться было ни в коем случае нельзя. Мимо шли мужчины, в белых с алой полосой тогах* из тонкой шерсти, женщины в дорогих столах* и пеплосах*. Золото браслетов, ожерелий, колец, всполохи драгоценных и полудрагоценных камней, золотая пыль на волосах... На некоторых из гостей плащи и хитоны, но не они нужны ей сегодня. Одна пара привлекла внимание Лаодики в большей мере, нежели остальные. Поколебавшись, какое-то мгновение, девушка решительно скинула с головы на плечи широкий, тёмно- синий с золотом шарф и в два шага преградила гостям путь.
   Мужчине было не многим более двадцати. Светлые, в меру длинные волосы его лежали локонами по последней моде. С лица бритва сняла все пушинки и волосинки до последней. Дорогие кольца унизали холёные пальцы и золотой перстень с резным камнем- печаткой терялся среди них. Аккуратно уложенные складки снежно белой, с пурпурной каймой тоги мягко колебались, придавая юному телу важность осанки и величие. Но куда больший интерес для Лаодики представляла его спутница - жена. Благородной матроне едва минуло четырнадцать. И пусть волосы её были золотыми только от золотой пудры, а наведённые глаза и подкрашенные губы делали её лицо похожим на размалёванный лик статуи, всё-таки она была прекрасна. Прекрасны были её мягкие кудри. Укороченные брови придавали полудетскому лицу выражение трогательной беззащитности, а жаркий румянец волнения, пробивавшийся сквозь краску на лице, ещё больше подчёркивал её очарование и миловидность. Стекающая тщательно уложенными складками стола плавно колебалась в такт каждому движению. Запястья и предплечья отягощали две пары искусно выточенных яшмовых браслетов, а на шее переливался таинственным лунным светом ряд крупных, жемчужных зёрен.
   Лаодика, преградившая дорогу чете гостей, на этот раз не выглядела бесцветной: тёмные, расшитые золотом одежды; начернённые, мрачные брови; начернённые же, разделённые на пряди и перевитые золотыми шнурками волосы. Чёрное, тёмно- синее, золотое. Если не лицо, то одежда запоминалась. Запоминающимся был и голос с таинственным отзвуком, и слова, и требующий повиновения взгляд: "Отдай мне твой жемчуг".
   Рука матроны невольно потянулась к застежке, и только прикосновение руки мужа удержало её.
  - Он привлечёт к тебе взгляд того, чьего взгляда ты хочешь избежать сегодня.
  Истина не должна быть голой. Иносказание помогает мудрому, отводя руку глупца. Сын сенатора растерялся. Его жена, завороженная взглядом страшной женщины расстегнула застёжку. Белые, низанные на льняную нить зёрна, комом перешли из руки в руку. Медный браслет на запястье Лаодики на миг отрезвил римлянина:
  - Ты рабыня?
  - Я служу моему господину. Тому, которому не будет служить сегодня твоя жена.
  - Этот жемчуг стоит более ста тысяч... - растерянно пробормотал мужчина.
  - Цена равна услуге, - бросила Лаодики и добавила после мгновенной заминки. - Впрочем, мне довольно и двадцати. После пира пришли их мне, и ожерелье вернётся к вам.
  В глазах римлянина отразилось смятение, но в обращённом на него взгляде жены читалась такая мольба, что он уступил, промолчав.
  - Когда все пойдут приветствовать моего господина, не будь ни первой, ни последней, - велела, почти приказала Лаодика женщине. - И никого не бойся.
   Два шага назад, и тень колонны поглотила её, выведя из людской толпы. Гостям хватит времени обсудить случившееся, а молодой паре придётся выслушать немало нравоучений. Ещё бы! Отдать какой-то рабыне стотысячное жемчужное ожерелье! Ничего, к утру все заговорят по-иному.
   Разлёгшийся на ложе Цезарь принимал приветствия гостей, одновременно, без малейшей стыдливости, разглядывая их жён. Некоторые женщины под его бесстыдным взглядом опускали глаза, и тогда Отец Отечества собственной рукой заставлял их поднимать лицо. Лаодика в одеянии жрицы сидела у подножия ложа господина, наряженного в платье Венеры. Матрона, ожерелье которой она забрала, смешалась под взглядом императора, покраснела и даже попыталась закрыть лицо ладонями. Взгляд Калигулы на какой-то миг стал сонным, руки его ослабели, казалось, не имея силы подняться... Впрочем, длилось это не долго, и, когда следующая женщина попробовала прикрыть лицо, император грубо оттолкнул её руку.
   Потом, на пиру, Божественный Гай Юлий Цезарь выбрал по очереди двух благородных красавиц, а, напоследок, удалился с каким-то смазливым актёром. Марк, во время последнего отсутствия Цезаря, искусал себе от ревности все губы и успел сообщить Лаодике, хотя она его ни о чём не просила, что актёр этот мастерски танцует в пантомимах, что зовут его Мнестр и что он интригует против него, Марка...
  Лаодика не дала Лепиду договорить. С неохотой разлепив губы, она ответила очень тихо и незаметно для окружающих, что если император разозлится на одного фаворита - любовника, то злость эта легко может перекинуться на остальных. Такой ответ Марку понравиться не мог и, подумав мгновение, он спросил зло:
  - Зачем ты заступилась за Гортензию Приму?
  - Она заплатила.
  - Но почему ты выбрала её?
  - Другая бы не заплатила.
  - У тебя всё сводится к деньгам!
  - Ты сказал.
  Марк проницательно посмотрел на свою любовницу. В сущности, никуда такой взгляд проникнуть не мог, но так уж повелось, что всеохватывающий взгляд называют рассеянным, а сосредоточенный - проницательным:
  - Отец Луция, мужа той девчонки, подал в суд на одного из друзей Цезаря, и у тебя теперь будет ещё один враг. А ты до сих пор не рассчиталась с отравителями.
  - Ты придёшь ко мне сегодня?
  - У тебя только забавы на уме.
  - Ты сказал.
  Марк отвернулся, раздосадованный окончательно. Заносчивость рабыни не имела границ. Он уже начал сожалеть о своей слабости, под влиянием которой предложил ей союз. Сорокалетняя, но всё ещё красивая женщина, лежавшая чуть ниже Цезаря, поманила его:
  - Ах, Марк, друг мой, мы очень рады опять видеть тебя.
  Спешно изобразив на лице радость, Лепид ответил:
  - Я счастлив, что Госпожа Рима не забыло обо мне и дважды счастлив тем, что она считает меня другом.
  Лепид и Цезония если и не враждовали, то соперничали давным-давно. Родив Калигуле дочь, Цезония возвысилась до положения жены, но старое противостояние оставалось в силе, хотя оба, будучи людьми благоразумными, старательно скрывали его под внешними проявлениями почтительности. Потому-то на льстивый ответ мужниного любовника Цезония благосклонно кивнула, спросила:
  - Что это за новая девка? Говорят, на галере Юлий уединялся с ней каждую ночь, никого боле к себе не подпуская?
  - Это жрица Великой Матери, госпожа. Искусство жриц храма Кибелы-Реи славится на всю ойкумену.
  - Я не сомневаюсь, что она ловка, но...
  - Разве Владыка Мира был непочтителен с госпожой Рима?
  - Нет, Марк, нет, не то. Я не ревную. Более того, я рада, что крошка пришлась по вкусу моему супругу.
  - О! Конечно, госпожа. Она ведь только рабыня и никем более не будет. Конечно, голова её кружится от счастья и она, порой, бывает дерзка...
  - Но не со мной!
  - Я и помыслить об этом не смел, госпожа.
  
  Глоссарий:
  Иберийка* - иберы (баски) - племя населявшее территорию современной Испании (Иберийский полуостров) и юг Франции.
  Тога* - парадная верхняя мужская одежда в Древнем Риме.
  Стола* - женская верхняя одежда в Древнем Риме
  Пеплос* - женский плащ из тонкой ткани.
  
  
  Подглава 3.2.
  
   Упрёк Марка в том, что она забыла об отравителях, был несправедлив, поскольку ни один из спешивших в Рим по делам, в делах этих успеха не имел. Хуже всех было Домицилу. Цезарь отменил откупа, заполучить которые намеревался всадник, поручив сбор налогов в провинциях легатам.
   На рассвете Цезаря разбудил шум, - зрители торопились занять места в цирке. Венера в объятиях Юлия сжалась, превратившись в покрывало. Тело разом взмокло. Поняв, что на сегодня богиня для него утеряна, Калигула выругался, заорал, призывая охрану, а, когда четверо германцев вбежали в комнату, приказал "утихомирить крикунов", разогнав палками. Встал он поздно, мучаясь головной болью и если бы ни гладиаторский бой с травлями, который он же и устраивал для народа сегодня, то, скорее всего, Гай Юлий не покинул бы своего ложа до вечера. Однако кровавое зрелище было слишком желанно для величайшего из властителей, и, браня разбудивших его плебеев, он изволил- таки встать. Лаодика на этот раз сочла полезным сделать вид, что боится крови, и что сегодня охотнее осталась бы во дворце. Цезарь, внимательный к таким мелочам, сразу "догадался" о её желании и потому снизошёл до приказа: "... рабыня следует за нами в цирк". Выражение тоскливой покорности, которое та придала своему лицу, доставило Калигуле некоторое удовольствие и на время почти примирило с головной болью. Цезония ревнивым взглядом зацепилась за девушку, одетую на этот раз в светло-серое с голубой отделкой одеяние, жёстко заметила мужу: "Твоя новая наложница бесцветна, как пыль у дороги". "Или как тень у ног повелителя" - с поклоном вставила Лаодика. "Тень? - Цезония измерила её брезгливым взглядом. - Это хорошее прозвище. Я буду называть тебя "Тень"". Выразив молчаливым поклоном свою покорность, девушка отошла, как бы оставляя августейших супругов наедине.
   Следуя вместе с другими слугами за носилками господ, Лаодика впервые за много лет почувствовала давно забытое, как она думала, волнение. Конечно, внешне она оставалась прежней, но маска невозмутимости на этот раз не соответствовала тому, что творилось в её душе. Город ошеломил Лаодику. В прошлый раз, зажатая в толпе следующей за императором прислуги, она, по сути, ничего не видела. Теперь город вдруг приоткрыл перед ней свою суть.
   Огромные здания, окружённые лесом колонн, пестрота раскрашенных восковыми красками статуй, яркие солнечные лучи, освещающие теснящуюся к стенам и колоннам толпу в белых одеяниях. Не меньше поразил её и сам цирк, подобный одинокой горе, с которой срезали верхушку. Солнце стояло высоко, но внутри цирка царила прохлада. Огромный полог из драгоценной ткани затягивал амфитеатр сверху, создавая подобие крыши и защищая собравшихся внутри мраморного кратера людей. Золотые солнце и луна сияли на полупрозрачной синеве тончайшего виссона, и золотой Аполлон управлял четвёркой золотых же, пышногривых коней. Если бы не полог, белая, усыпанная крошеным мрамором арена ослепляла бы зрителей, но, будучи приглушённым, её сияние только освещало затенённую внутренность цирка.
  Занимая место в ложе у ног императора, Лаодика одним взглядом охватила всё: прекрасный полог; верхние, серо-белые, заполненных плебсом ряды; ряды чисто-белые, средние; ряды нижние, белые, с пурпуром и цветными пятнами женских одеяний; всё, до кольца решётки и белоснежного пятна арены. Как и все в ложе, Лаодика не отрываясь смотрела на неё, что совсем не мешало ей видеть то, что происходило вне арены.
   Тяжёлый лев отчаянно метался по арене, пытаясь настигнуть лёгких, чернокожих юношей, язвящих его столь же лёгкими, летучими копьями. Двое охотников уже катались по песку, крася его кровью, когда храбрец, подкравшийся к зверю почти вплотную, загнал ему под лопатку тонкую тростинку копья с широким, остро отточенным железным жалом. Царь зверей издал совсем не царственный вопль, перекувыркнулся, сломал копьё, загоняя обломок в самое сердце. Негры, весело скалясь, набросились на него, и, через несколько минут жёлтое, тяжёлое тело, утыканное целыми и сломанными копьями, замерло среди белого с кровавыми пятнами круга арены.
  Карнифексы* крюками выволокли льва. Один из них наклонился над лежащим человеком, и Лаодике почудился запах палёного мяса. Человек остался неподвижен, и двое служителей, подцепив его, поволокли в "ворота смерти". Красный след, тянущийся за чёрным телом, почему-то напомнил Лаодике полосу на тоге сенатора. Второй чернокожий от прикосновения раскалённого железа дёрнулся. Осмотрев его, служитель, очевидно, решил, что лечить раненого бесполезно и, высвободив из ножен короткий меч, одним ударом пронзил поверженному грудь. Тот дёрнулся, изогнулся, а, ещё через минуту, подцепленный двумя крюками, тоже был скрыт от глаз публики. Другие служители тем временем засыпали мраморной крошкой кровавые лужи, и арена опять стала сверкающе белой, как тога соискателя.
  Теперь на неё с одной стороны вытолкнули пятерых приговорённых, а с другой - пять безгривых львов. Кровь вновь запятнала белый круг арены. Служители позволили зрителям насытиться видом терзаемых человеческих тел, после чего из луков расстреляли львов и убрали трупы.
   Лаодика отвлеклась от жуткого зрелища, сделав вид, что смотрит на кого-то из зрителей. Император, с упоением следивший за кровавой драмой, повернулся к жене, что-то желая сказать, и увидел то, что должен был увидеть:
  - А у невозмутимой жрицы, кажется, душа в пятки ушла.
  Лаодика резко повернулась. В глазах её смешались мечтательность и испуг:
  - Простите, господин, ничтожную рабыню, но мне никогда не доводилось видеть столь совершенного и прекрасного лица...
  Гнев, вспыхнувший в опьянённых кровью глазах прицепса, заставил её склонить голову:
  - Простите, господин, виновна.
  Все придворные, знавшие, что Цезарь не переносит, когда при нём хвалят другого, насторожились.
  - И кто же это? Отвечай!
  - Я не знаю его, господин - серьёзно ответила Лаодика. - Я вижу его впервые. Он сидит рядом с Флавием Домицилом, кажется...
  Недобрый взгляд Калигулы скользнул по рядам зрителей.
  - Да это же Гай Домицил, Флавиев сынок. Разнаряжен, завит и надушен как всегда. Истинный магнит для глаз жён и дев. Они в пятом ряду, - помог Юлию один из его дружков. - Красавчик, - добавил он взвешенно, словно наносил удар.
  - Да? Почему же красотой его любуется только рабыня? Почему не все? На арену его!
   Взгляд Лаодики стал прозрачен. Приникнув к камню сидения, она словно растворилась в нём, а вот злоба, которую она направила, росла и ширилась, подогреваемая не только ненавистью Калигулы ко всем, кто хоть в чём-то превосходил его, но и завистью и жадностью императорского окружения.
  Четверо телохранителей- германцев ломились через ряды зрителей, волоча на арену ничего не понимающего юношу. Ошалевший от ужаса отец, спешно пробирался к императорской ложе. Чей-то змеиный голос шептал рядом с ухом прицепса: "Флавию не повезло. Не дались ему откупа на этот раз. Он-то рассчитывал и дальше грабить провинции под видом сбора императорской дани, а тут такая неудача. И деньги собрал, и подкупил всех... Около пяти миллионов у него сейчас на руках должно быть...". Последние слова решили всё. Когда мокрый от волнения и страха всадник пробрался в ложу, Калигула заорал:
  - На помощь! Он покушался на меня!
  Внизу и вверху в толпе загудели:
  - Покушение на Цезаря!
  - Прямо сейчас!
  - С ножом бросился!
  - Нет, с мечом!..
  - Один!
  - Вместе!..
   Телохранители крутили вырывающемуся и что-то кричащему всаднику руки, Цезарь отдавал приказы, кто-то, в глубине императорской ложи, не стесняясь, обсуждал: какие из богатств отпущенника будут выставлены на торгах и сколько за них запросят... О Лаодике забыли абсолютно все. Марк Лепид вспомнил о ней, только на выходе из амфитеатра. Вспомнил и понял, что именно не давало ему покоя, пока он наблюдал за кровавыми играми. Жрица свела счёты с главным своим обидчиком. С того вечера, когда они "скрепили союз", он ни разу не зашёл к ней, - не было ни времени, ни желания. Сейчас же, Марк ясно понял это, зайти следовало и немедленно.
   Ждать рабыню на этот раз пришлось недолго. Смуглая, жутковатого вида старуха- служанка ввела его в неплохо обставленную гостиную, предложила сесть, а вбежавшая через несколько минут Лаодика, со смехом бросилась к нему в объятия:
  - Salve, Марк. Я так рада!
  - Хайрете, милочка, - отозвался он, удивлённый столь радушным приветствием, но желающий это удивление скрыть. - Я тоже рад.
  Швырнув серое покрывало на руки служанке, Лаодика опять обняла его:
  - Ужасное зрелище. Не понимаю, что хорошего в нём! Жестокий же народ живёт в Риме.
  - Разве ты сама добра?
  - О чём ты говоришь, Марк? - девушка смотрела на него как кошка, принёсшая хозяевам их любимого попугая.
  - Разве не по твоей воле казнены сегодня Флавий и Гай Домицилы?
  Но "кошка" не понимает в чём её вина:
  - Флавий хотел убить меня и убил бы, не опереди я его.
  - А Гай?
  - Марк, к чему такие вопросы? Разве Цезарь потерпел бы сонаследника? Марк, - она погладила юношу по щеке, - а я ведь скучала по тебе...
   На этот раз жрица Кибелы постаралась, и после её ласк он долго не мог прийти в себя, потому-то не сразу уловил то, что она пытается объяснить ему:
  - Знаешь, ты был прав. За ту девчонку меня просто съесть хотели. Но теперь все заняты дележом, я в забвении, и потому у меня есть желание ещё раз заработать на добром деле. Со злого- то я ничего, кроме чувства удовлетворения, иметь не буду. Как ты думаешь? Это возможно?
  Марк приподнялся на локте, пытаясь разглядеть любовницу в темноте занавешенного ложа. Рабыня спрашивает у него совета? Но, разве не для того, чтобы советами направлять её руку, он стал её любовником?
  - Один мой приятель мечтает попасть на пир к Цезарю, но боится за свою жену. Мне кажется, что двадцать тысяч он заплатит.
  - Двадцать? Маловато. После того скандала за такое, меньше, чем за сорок, и браться не стоит.
  Марк промолчал, сделав вид, что обижен её тоном и словами. Жрица поняла, спросила его, искательно погладив по плечу:
  - Ты уже пообещал ему помощь и оговорил цену? Так? А если моя доля будет хотя бы двадцать пять тысяч? Можно?
  - Можно. Я покажу его тебе завтра. Его и его жену.
  - Покажи. Только пусть он заплатит вперёд. Ну а сегодня? На чём можно было бы заработать сегодня?
  - Сегодня? - Марк задумался, перебирая в уме знакомых и прикидывая, кто из них и во сколько оценит чистоту своих жён. - А ты можешь сделать наоборот?
  - Наоборот? Как наоборот?
  - Я знаю одну матрону. Она влюблена в Цезаря и мечтает принадлежать ему. За такое счастье эта женщина не пожалела бы и ста тысяч.
  - Я смогу увидеть её и говорить с ней?
  - Она будет сегодня на пиру. Я сведу вас.
  - А какую ты хочешь долю?
  Марк опять поморщился. Тон, взятый рабыней, резал патрицию слух. Не хватало ещё, чтобы эта потаскушка определяла, какую часть прибыли она ему выделит. Да и торговаться с ней сегодня не хотелось:
  - Оставь всё себе. За сегодняшнее свидание.
   ..................................................
  Наблюдая за беседой двух женщин, Марк не мог надивиться, сколь многолика была жрица Кибелы. Меняя собеседника, она, казалось меняла не только манеру, но и лицо, и мысли. Тень императора, наглая выскочка, страстная любовница, коварная интриганка, любовница холодная... и вот теперь перед ним была Посвящённая в тайну. Жесты, интонации и даже молчание обрисовывали образ обладательницы некоего, ужасного для непосвящённого знания. Даже браслет рабыни, который она носила с тем же откровенным бесстыдством, с каким предстала перед Цезарем в первый день, только усиливал эту таинственность. Высокомерный взгляд, коим встретила рабыню матрона, не продержался и пяти минут. Теперь женщина говорила, глядя на свою собеседницу со смешанным чувством страха и восхищения. Марк ничуть не удивился, когда десять огромных, оправленных в золото рубинов, обвили шею бесцветной рабыни. Удивило Марка то, как Лаодика выполнила взятое на себя обязательство.
   Рубины, на светло-синей ткани, горели так ярко и так вызывающе, что даже Калигула снизошёл до вопроса: "Что за красавец не обошёл тебя вниманием на этот раз?". Взгляд рабыни нёс в себе предощущение некой сладостной тайны, но миг, - и дрогнувшие веки скрыли карие, лучащиеся сладострастием глаза. Склонившись в ниц, жрица Кибелы ответила сколь почтительно, столь и проникновенно: "Не красавец, мой господин. Красавица. Прекраснейшая среди матрон передала мне это ожерелье, чтобы я передала его моему господину и поведала бы ему о той любви, что зажёг он одним лишь своим взглядом в теле прекрасной, жаждущей его женщины".
   Заворожено глядя, как покрытая загаром рука расстёгивает золотые крючки застёжки и, собрав драгоценные камни в горсть, передаёт ему, Калигула протянул руку, а, когда камни в золоте оказались в ней, спросил восхищённо: "Где она?".
   Утром, покидая Лаодику, Лепид поинтересовался с едва прикрытой издёвкой:
  - Ну и сколько тебе заплатили за свод... услугу?
  - Ничего.
  - Почему так?
  Глядя любовнику в глаза, Лаодика ответила серьёзно:
  - Мне стало стыдно брать деньги, после того, как ты отказался от них. Я одета, обута, сыта и согрета. У меня есть всё необходимое. Так почему бы мне ни оказать бескорыстную услугу? Конечно, это моя прихоть, но разве это плохая прихоть? Тем более что сегодня я заработаю двадцать пять тысяч.
  - Значит, от двадцати пяти тысяч ты не отказываешься?
  - Нет, они мне нужны. Я хочу заказать себе украшения, а с деньгами это сделать проще.
   Теперь Лепид посмотрел на рабыню с одобрением: зверушка-то оказывается не жадная и за свои прихоти собирается платить сама:
  - Украшение ты уже присмотрела?
  - Да.
  
  Глоссарий:
  Карнифкс* (лат) - служитель цирка, убирающий трупы
  
  Подглава 3.3.
   ...................................................
  Флавий и его сын стали первыми, но не единственными из тех, на кого император обрушил свой гнев. После казни подозревающий взгляд прицепса не медля, отметил всех, кто был хоть чем-то связан с казнёнными. Второй день бились, заходясь воем, распятые на железных решётках рабы и отпущенники. Калёное железо должно было вырвать из их уст признания, опираясь на которые, потом (и очень скоро), умелые законники построят обвинения. В чём? Не важно. Цезарю нужны были наследства, и, под страхом смерти, палачи старались вовсю. Жутковатый и стойкий чад прижигаемого человеческого тела не мог подняться в роскошные дворцы патрициев и всадников, крики пытаемых не могли потревожить сон хозяев, но мало кто, из владевших сколь-нибудь значительным состоянием, безмятежно проводил свои ночи. Холодный, липкий страх охотился в узких улочках и на площадях Рима, как вырвавшийся из клетки хищник. Неслышный, неотвратимый, безжалостный. Скрыться от его объятий мог только человек, лишённый мыслей и чувств.
   Лаодика была среди тех, кто спал спокойно. Жрицам Кибелы не полагались ни мысли, ни чувства, такие, например, как совесть, сострадание, сомнения. Ну почему она должна была сомневаться в правильности своих поступков? Чего должна была стыдиться? Служанка только предоставила Цезарю повод, чтобы он смог сорвать свою ярость, а заодно и ограбить кой-кого под условно благовидным предлогом. Не предоставь повода она, - его бы предоставил кто-то другой. Другими бы были имена жертв. Вот и всё. Неважно, что благородные римляне смотрят на неё с отвращением. Пока с неё довольно и "дружбы" Марка. Да и отвращение это не на долго. Гнев прицепса могут пробудить многие, а вот отвести его, не говоря о том, чтобы остановить - почти никто. День, другой... Большее - неделя, и её заступничества будут искать. И она в заступничестве не откажет. Не всем, конечно, но ведь и не все будут просить. И не даром. Кто и что делает даром? Марк уже один раз пробовал заговорить с ней на эту тему. Так, между прочим. Она тогда не сказала ни да, ни нет. Но это тогда и Марку.
   Широкий взгляд служанки давно отметил одного из актёров. То ли раб, то ли отпущенник, выбритый, завитой под мальчика, хотя ему не меньше сорока, он, время от времени, цеплял её взглядом. Правда, пока дальше взглядов дело не шло. Мимов сменили акробаты и сорокалетний "мальчик" оказался рядом с ней, у ложа императора. Цезарь, увлечённый зрелищем, не обратил на пришельца никакого внимания и тот сразу смог начать разговор: "Жрице понравилось представление?" Лаодика "сузила" взгляд. Собеседнику не приятно, если тот, с кем он говорит, смотрит сквозь него: "Мне думается, что вы потратили немало дней, чтобы сделать ваш танец столь совершенным". Актёр самодовольно улыбнулся
  - Да, добиться совершенства нелегко. Я рад, что наша пантомима понравилась тебе. Моё имя - Гелий.
  - Я - Лаодика. Ты отпущенник?
  - Да.
  - А я - рабыня императора. Но ты знаешь это и не только это. Я права?
  - Ты права. Я знаю не только это, хотя знаю я не много. Не на много больше других. Я знаю, что Марк Лепид, возлюбленный императора, так же и твой возлюбленный.
  - Это знают многие.
  - Но не прицепс?
  - Он не знает. И мне жаль того, кто раскроет ему глаза.
  - Мне тоже, - взгляд Гелия лучился добродушием. - Я и в мыслях не держал угрожать тебе. Я хотел лишь спросить: ты любишь Лепида?
  Лаодика неопределённо пожала плечами:
  - Он - патриций. Я - рабыня.
  Актёр понял верно:
  - Тебе лестно иметь столь знатного любовника?
  - Ты сказал.
  - Рабыни любят патрициев, а матроны любят рабов. Это известно всем, хотя невозмутимости жрицы можно только позавидовать. Мой патрон* не патриций, но он достаточно богат, чтобы оплатить ласки, приглянувшейся ему женщины.
  - Ну что ж... - взгляд Лаодики стал широким. - Передай своему патрону, что я не "волчица" и не иеродула при храме, чтобы зарабатывать телом. Я ценю прелесть любовных игр и подарки, но, не увидев твоего патрона, не хочу ничего обещать.
  Пристально глядя на неё, Гелии ответил:
  - Мой господин может сделать очень дорогой подарок.
  - Я люблю подарки, но я не люблю тех, кто рассчитывает только на подарки. Если твой господин молод, если у него красивое лицо и соразмерное тело, - я, возможно, соглашусь и назначу ему свидание. Если же, кроме дорогого подарка, ему нечем привлечь женщину, - пусть идёт к "волчицам" или к жене.
  - Ты говоришь не как рабыня.
  - Я говорю не как рабыня твоего господина?
  Гелий некоторое время с непониманием глядел на неё, но приказ патрона толкований не допускал.
  - Я не буду спорить, - выговорил он наконец. - Тем более что мой господин не стар и не уродлив. Впрочем, взгляни сама. Видишь Грацию? Она в голубом одеянии и в ушах у неё сапфировые серьги?
  - Я знаю эту гетеру. Она сегодня лежит недалеко от Пиралиды.
  - Мой господин среди тех, кто её окружают.
  - По твоим словам он не патриций. Таких рядом с Грацией только двое и оба они недурны собой. Можешь передать твоему патрону, что я согласна встретиться с ним. Хорошо будет, если он не станет слишком хвалиться моим согласием. Лепиду это не понравится, - весь этот короткий монолог Лаодика произнесла, чувствуя на себе пристальный взгляд актёра. Несмотря на собственное зависимое положение, на неприглядную роль сводника, которую ему приходилось играть, конечно же, не в первый раз, мужчина с трудом скрывал брезгливую гримасу: женщина - всегда только женщина. Жадная, суетливая, бесчувственная. Благородному человеку больше подходит мужская любовь. Напрасно патрон добивается этой шлюхи. Совершенно напрасно.
  Привычно скрывая отвращение за маской подобострастия, актёр преувеличенно почтительно поблагодарил "жрицу за великую милость" и испросил "позволения покинуть её". Не более пяти минут понадобилось Гелию, чтобы дойти до патрона и, переговорив с ним, вернуться:
  - Мой господин хочет знать, когда жрица примет его?
  - Хоть сейчас.
   Цезарь только что выбрал очередную красотку и удалился с ней в отдельную комнату. Множество подобных комнат примыкало к пиршественной зале, позволяя гостям при первом же позыве желания уединяться в них с приглянувшейся танцовщицей или акробатом. В такой-то комнатушке-кубикуле с роскошным ложем, Лаодика и встретилась с добивавшимся её внимания гостем. Первое, что сделал всадник, как только закрыл за собой дверь, - попытался обнять её. К его изумлению рабыня холодно отстранилась:
  - Не надо притворяться и лгать, Сальвидий Планк. Не надо прикидываться влюблённым. Тебе нужна услуга, мне нужны деньги. Всё остальное - лишнее.
  - Какая услуга! - возмутился римлянин. Речь рабыни звучала мягко и твёрдо одновременно. Она всё понимала и всё принимала. Но именно такое всепонимание и возмутило Планка, привыкшего прикрывать простые желания пышными оборотами слов, но Лаодика прекрасно знала, кто и к чему здесь стремится, и потому не желала играть в слова:
  - Ты хочешь просить за Сальвидия Криспа, твоего родственника. Его сегодня арестовали и бросили в тюрьму.
  - Да, но...
  - Я возьму за его освобождение семьдесят пять тысяч аурелий.
  -Семьдесят пять? - глаза у Сальвидия полезли на лоб.
  - Я сказала. - Отрезала Лаодика. - Впрочем, если у тебя сейчас нет такой суммы, - я подожду. Достаточно, если ты пообещаешь принести деньги в течение этой недели. Я прошу немного. Состояние Криспа пока не тронуто. А вот если его будут пытать, - он может оговорить, в том числе и тебя.
  - Его не будут пытать! - возмутился римлянин. - Закон запрещает пытки римских граждан...
  - Ты сказал, - перебила его Лаодика таким тоном, будто услышала невероятную глупость. Сальвидий смутился
  - Ты не ошиблась, - взгляд римлянина бегал. - Я хотел просить за Криспа. Он мой друг и родственник. Я даже приготовил подарок. Дорогой подарок. Дорогой и красивый. Но если ты настаиваешь, - я добавлю к нему десять... нет, двадцать тысяч! Для этого я должен буду заложить...
  Лаодика отрицательно покачала головой. Снисходительная улыбка придавала её лицу добродушный вид, но ответ рабыни прозвучал твёрдо:
  - Я спасу твоего друга, а ты в течение недели пришлёшь мне семьдесят пять тысяч золотом. Если я не получу деньги в срок, - заплатишь вдвое больше. Конечно, сейчас ты можешь отказаться от моей помощи, тогда я ничего не потребую.
  К горлу римлянина подступало клокочущее бешенство. Рабыня ранила его в самое уязвимое место - в кошелёк. Рабам дома придётся несладко, но Лаодика не была рабыней этого римлянина и потому смотрела ему прямо в глаза. Ни страха, ни сомнения, ни угрозы. И это спокойное сознание женщиной собственной силы бесило благородного мужа боле всего. И всё-таки здравомыслие взяло верх. Римлянин буркнул, отводя глаза:
  - Хорошо, пусть будет семьдесят пять.
   Никто, кроме Марка, не обратил внимания на краткое отсутствие рабыни. Он, единственный пока что, старался не спускать с неё глаз. Вот и сейчас он спросил: "Куда ты уходила?" Лаодике не нравилось такое, слишком уж навязчивое внимание, но, вопрос пришёлся кстати, и она ответила: "Я была с Сальвидием Планком. Сальвидий Планк просил меня замолвить слово перед моим богоравным господином за Сальвидия Криспа".
  - Которого? - Калигула отвлёкся от созерцания гостей и обратил свой взор к рабыне.
  - Я не знаю, о Божественный. Я запомнила только имя, - спокойно ответила Лаодика. Калигула недовольно скривился и, щёлкнув пальцами, приказал подбежавшему на зов рабу:
  - Доставить сюда Сальвидия Криспа.
  Супруга Цезаря, возлежащая на ступеньку ниже супруга, спросила: "Кто это?", на что Юлий ответил: "Я хочу видеть его".
   Приказы Калигулы исполнялись быстро. Не прошло и четверти часа, а обвиняемый в оскорблении Божественной Сущности Прицепса сенатор предстал перед светоносными очами самого Прицепса Рима, Гая Юлия Августа Германика Калигулы. Рассмотрев обвиняемого со всем тщанием, (сорокалетний патриций после нескольких часов, проведённых в нечистой тесноте тюрьмы, мало, чем отличался от простолюдина из грязного квартала) - Цезарь объявил свою волю: "Убирайся". Римлянин поспешил исчезнуть, а Калигула принялся опять разглядывать гостей.
   Итак, начало и на этот раз оказалось удачным. Так что хотя Лаодика оценила свои услуги достаточно дорого, недостатка в ищущих её внимания она не ощущала. Ведь отказа не было никому. Никому кроме тех, кто счёл в своё время выгодным вместо обещанных двухсот пятидесяти тысяч преподнести ей подслащённые ядом плоды айвы. Все они, как связанные деловыми отношениями с Флавием Домицилом, попали под подозрение и все, как люди богатые, оказались отмечены недобрым вниманием судей. Первым из них искал спасения Постум Макр - богатый всадник, нажившийся на торговле и ростовщичестве, но даже полтора миллиона сестерций, обещанные им Лаодике, не заставили ту изменить своё мнение. Не изменила она его и тогда, когда, подкупив слуг, римлянин пришёл к ней и, ползая в ногах у презираемой рабыни, умолял о спасении. Хотя бы детей! Лаодика не смилостивилась, и ещё через три дня Цезарь забрал всё имение, целиком.
  
  Глоссарий:
  Патрон* - покровитель или глава рода.
  Клиент* - человек, пользующийся покровительством и защитой.
  
  
  
  
  Подглава 3.4.
  
   Сегодня Лаодика чувствовала себя особенно уставшей. Благо, Цезарь никогда не вставал ранее полудня, так, как только надежда на долгий сон поддерживала её теперь. Ванна, приготовленная Наидой, разнежила её окончательно, и до ложа иберийке пришлось девушке почти нести. Уложив госпожу на ложе, старуха заботливо укутала её покрывалом. Дремота плавно переросла в сон, - сладостный и нежный, полный образов и видений. Лаодика любила сны, потому, что во сне душа её освобождалась от железных оков правил и обычаев. Только во сне скрытые и подавленные чувства могли хоть немного напомнить о себе, только во сне могла она увидеть то, что было ей дорого и тех немногих, кого она успела полюбить. Но всё-таки досмотреть самый богатый и яркий из снов, - сон поздний, - ей и на этот раз не удалось. Два чувства: искренняя досада и неискренняя радость столкнулись на грани сна и яви, но сон улетел, унося досаду с собой, и Лаодика улыбнулась, выдохнула, ещё не открыв глаз: "О! Марк!".
   Губы, до этого осторожно касавшиеся её, высвободившейся из-под покрывала руки, жадно прижались к запястью.
  - О, Дейра*! Как ты рано, Марк! - Она повернулась, расцепляя склеенные сном ресницы...
  Юношу, целовавшего её руку со всей страстью, на какую только способен, желающий быть услышанным, она видела впервые. Удивление, отразившееся на лице рабыни, было почти естественным. Впрочем, все чувства, отражавшиеся на её лице, были "почти естественными", что не мешало оставаться абсолютно фальшивыми, ибо ни одно из них не шло из души, будучи всего лишь игрой мускулов.
  - Госпожа! Смилуйся! Не гневайся на то, что я разбил твой сон! Выслушай. Умоляю.
  Отчаяние в голосе гостя опять-таки "почти тронуло" её, что, кстати, не помешало рабыне, бесцеремонно приподняв голову гостя за подбородок, внимательно рассмотреть его лицо.
   Юноше, как она поняла ещё в первое мгновение, был почти её ровесником и потому сразу же попал в категорию "мальчишек". Чистенький, ухоженный, светловолосый и светлоглазый, он, если и не был прекрасен, то уж точно был приятен. Белая, с узкой пурпурной полосой тога, прибранные по последней моде волосы, запах дорогого масла и та покорность, с какой этот, по виду знатный и богатый юноша перенёс её бесцеремонное прикосновение, значили немало.
  Желая ещё больше утвердиться в своей догадке, Лаодика властным жестом потянула вниз складчатую ткань тоги, обнажая мальчишке плечо. Римлянин оцепенел, как птица под змеиным взглядом. Тело его била дрожь, взгляд остекленел, а в голосе не осталось ничего, кроме мольбы: "Госпожа...". Высвободившись из-за покрывала, Лаодика села, стиснув обеими руками тогу на плечах юноши, спросила, глядя ему в глаза:
  - Ты кто?
  - Авл Галий, госпожа.
  Всё встало на свои места. Выпустив юношу, Лаодика поднялась с лежака и в задумчивости прошлась по комнате, нимало не заботясь о том, что гость стал свидетелем её наготы, оглянулась, спросила через плечо: "Ну и что тебе нужно, Авл Галий, сын Квинта Галия?".
  Вопрос был чисто риторический, так как ответ на него крылся уже в самом перечислении имён, но юноша не задумался ни о чём подобном. Поспешно обняв колени рабыни, он попросил: "Смилуйся, не губи отца".
  Лаодика бесстрастно смотрела на просителя сверху вниз. Квинт Галий был фактически последним, оставшимся ещё на свободе отравителем. Остальные, если и были живы, то исправно кормили тюремных клопов. Галий владел солидным состоянием, но ведь и другие были не беднее, однако их это скорее погубило, нежели спасло. Короче, глупо было бы щадить поверженного врага из-за каких-то там пары сотен тысяч. Такие деньги она легко могла бы получить, продав помощь кому-нибудь другому. Иное дело этот мальчик.
   Наклонившись, Лаодика рванула ткань тоги, обнажая тело юноши:
  - Встань!
  - Госпожа, умо...
  - Я приказываю: встань!
  Юноша поднялся. Лицо его пылало, в глазах блестели слёзы.
  - Развяжи пояс. Сними тогу, тунику. И не трясись!
  - Да, госпожа, да... - путаясь в складках, он разделся, отдавая своё тело придирчивому взгляду рабыни. О, если бы только взгляду! Не довольствуясь сторонним осмотром, Лаодика ощупала юноше мышцы на руках, на спине, на груди и даже на ногах. Сложен мальчик был безупречно. Спасая остатки гордости, он пробормотал с мольбой:
  - Зубы у меня все целые...
  - Верю, - Лаодика похлопала его по щеке. - Хорош. Ничего не скажешь.
  - Госпожа хочет, чтобы я стал её любовником?
  Не глядя на сгорающего от стыда римлянина, Лаодика ответила, думая о чём-то своём:
  - Возможно, - сдёрнув с ложа одно из покрывал, она приказала. - Ложись.
  - Да, госпожа, - юноша боком пристроился на роскошном, но жёстком, дощатом лежаке. Лаодика бросила ему покрывало, велела:
  - Накройся, - а, понаблюдав, как он зябко кутается, дёрнула ткань на себя. - С головой. Натяни на голову. Лицо спрячь!
  - Но, госпожа...
  - Ты хочешь, чтобы я исполнила твою просьбу?
  - Да...
  - Тогда делай то, что я говорю.
  - Но...
  - Или ступай вон.
  - Нет, нет, госпожа, я не...
   Небрежно натягивая одежду, Лаодика не без интереса наблюдала за тем, как юноша путается в сбившееся покрывало. Кое-как он умудрился замотать в него голову, прикрыл плечи, поясницу, и всё-таки тело его наполовину оставалось голым.
  - Лежи так, кто бы ни пришёл и что бы ни говорил. Понимаешь? Лежи молча. Кто бы и что бы ни говорил. Когда всё кончится, - поймёшь почему. - Окунув в воду бронзовое зеркало, она принялась не спеша расчёсывать свои короткие волосы. Впрочем, нет. Она успела только запустить в них гребень. В комнату вошёл Марк, а с ним ещё один римлянин.
   Наткнувшись взглядом на брошенную в беспорядке одежду, на небрежно разбирающую волосы рабыню, на полуголого мужчину на ложе, Лепид в первое мгновение оцепенел, во второе же, забыв о спутнике, схватил девушку за плечо и развернул к себе:
  - Что это значит?
  Вспыхнувшие щёки и потемневшие от гнева глаза любовника не произвели на Лаодику ни малейшего впечатления. Глядя на римлянина невинным до бесстыдства взглядом, она ответила вопросом на вопрос:
  - А разве ты не знаешь?
  - Потаскуха! - Марк задыхался. Гнев его был нелеп, но он ничего не мог с ним поделать, и присутствие свидетеля только ухудшало его состояние. - Кто это?! - Протянув руку, Лепид хотел сдёрнуть покрывало, но Лаодика с неожиданным проворством преградила ему дорогу. В глазах её сверкнула угроза:
  - Не делай этого, Марк.
  В гневе он опять схватил её за плечи:
  - Я убью тебя!
  - И не говори глупостей.
  - Кто он? Признавайся! - пальцы любовника отпечатались на её коже тёмными пятнами.
  - Может быть раб, а может быть патриций. Прекрати истерику, Марк.
  - Потаскуха.
  - Марк, мы поссоримся.
  Спокойная невозмутимость рабыни и сдерживала и бесила его. Задыхаясь от не находящего выхода гнева, Лепид поддел кресло, с размаху грохнув его об пол:
  - Да чтоб тебя!..
  - Марк, такое не подобает даже мужу, не говоря уже о любовнике.
  - Волчица! Похотливая тварь! Путаться с рабами!
  - Ты тоже спишь не только со мной. Успокойся. Мы скрепили наш союз и не больше. Клятв верности не было.
  - Да провались ты в Коцит! Сука! С той ледышкой, что у тебя вместо сердца тебе там самое место! - выкрикивая последнее проклятие, Марк выскочил прочь из комнаты. Спутник его за ним не последовал. Растягивая губы в подобострастной улыбке, он начал извиняющимся тоном:
  - Ах, молодость, молодость... Беда, когда у юноши слишком горячая кровь...
  Лаодика подняла руку, останавливая его:
  - Довольно. Квинт Галий пришёл не за тем, чтобы кого-то оправдывать или осуждать. Беспокойство тенью пронеслось по лицу всадника, но он скрыл его за грустной озабоченностью:
  - Я принёс деньги, госпожа. Двести пятьдесят тысяч. Всё, до последнего обола, как и было обещано госпоже.
  - Было. И так давно, что впору забыть.
  - Купец не должен забывать того, что обещал, - беспокойство опять вынырнуло из серой глубины глаз. Слишком прям и тяжёл был взгляд рабыни. - Я понимаю, жрица обижена пропажей...
  - Ничуть. Нельзя быть обиженным тем, чего не было.
  - Чего не было?
  - Не было пропажи, потому, что не было денег.
  - Не было? Да, да, не было. Я виноват. Я не прислал деньги в срок. У меня как раз не было денег, но я не нарушил обещания. Я не прав. Я должен был предупредить, я не подумал. Нет, я подумал, что если я обещал... - Глаза римлянина молили о снисхождении. - Госпожа, я продал всё... Всё, что смог. Многое - за половину, за треть цены. Госпожа, - всадник бухнулся ей в ноги, ничком замер на полу, - не губи, смилуйся. Хотя бы над сыном. Я - старый человек, но он-то, он... Госпожа, ради... ради возлюбленного твоего. Госпожа!
  Босой ногой Лаодика поддела его под подбородок, заглянула в закаченные глаза. Довольно. А то мальчик весь дрожит. Того и гляди не выдержит и скинет покрывало.
  - Хорошо, раз ты ТАК просишь, я сделаю это.
  - Госпожа, - то ли от пережитого унижения, то ли от счастья, слёзы заливали Квинту глаза, а руки, держащие кошель тряслись. - Пусть боги вечно хранят тебя от всех бед и несчастий, пусть... - Он поднялся с пола взмокший, приниженный, готовый в любой момент рухнуть обратно.
  - Деньги не забудь отдать, - прервала его Лаодика.
  - Всё здесь, госпожа, всё здесь, - трясущимися по-прежнему руками купец передал ей кошель. Разложив золотые на столике, Лаодика дотошно пересчитала их, отделила часть денег, ссыпала остальные обратно, протянула кошель купцу:
  - Твоя доля тогда равнялась пятидесяти тысячам, и я не вижу причины брать с тебя всю сумму целиком.
  - Госпожа, госпожа, раб... До конца дней моих... И дети мои, и внуки... Госпожа,..
  - Довольно, - опять перебила его Лаодика. - Оставь нас.
  Это "нас" заставило купца метнуть взгляд в сторону укутанного. Понимающе закивав, римлянин попятился:
  - Так, госпожа, всё правильно, госпожа. Конечно, я здесь лишний...
   Лаодика убрала деньги и, выждав достаточно времени, чтобы Квинт ушёл, стянула с юноши покрывало, спросила:
  - Ты доволен?
  - Да, госпожа, - прошептал он.
  - А я - нет, - отрезала она, глядя в полные слёз и покорности глаза юноши.
  - Но, госпожа...
  - Ради того, чтобы скрыть твоё присутствие от твоего отца, я рассорилась с Марком Лепидом. Конечно, Любовник он не слишком умелый, но он мой единственный любовник.
  - Я, я понимаю, госпожа, я... - юноша поспешно вскочил, распутывая последнюю тряпку. - Я... - в глазах его явно читалась мольба и Лаодика смилостивилась, остановила его:
  - Не спеши. Ты, конечно, необыкновенно красивый мальчик, но... - она провела ладонью ему по груди и, усмехнувшись, показала ладонь. - Ты же мокрый, как мышь и маслянистый, как кусок сала. Не обижайся, но как любовник ты меня сегодня не привлекаешь, хотя, надо честно признаться, не явись ты сегодня, подкупив Наиду, первым, - отец твой ничего хорошего от меня не услышал бы. Даже за всё золото мира. - Рука рабыни потрепала его по волосам, снисходительно похлопала по щеке, замерла перед губами, почти требуя поцелуя, а когда он потянулся к ней, - стала медленно опускаться. Только стоя на коленях, римлянин сумел коснуться губами её запястья. - Я рада, что ты всё понимаешь правильно. - Высвободив руку, она несколько раз щёлкнула пальцами, позвала:
  - Наида! - Приказала служанке, - Наида, помоги моему гостю одеться. Сегодня вечером он придёт опять. Не такой маслянистый и не такой испуганный, как сейчас, и ты сразу приведёшь его ко мне. Если я, конечно, вернусь к этому времени. И ещё, постарайся сохранить всё в тайне. Особенно от Марка.
  
  Глоссарий:
  Дейра* (Знающая) - одно из прозвищ богини весны Персефоны
  
  Подглава 3.5.
   * * * * *
   Этой ночью она впервые спешила избавиться от императора. Разумеется, причиной её жестокой снисходительности был такой же жестокий расчёт, и всё-таки, пусть на краткое время, равнодушие покинуло её. Юноша не мог затронуть душу живого капкана, зато он затронул её любопытство. До него тело её принадлежало многим, но ни один из этих многих не интересовался: хочет ли она близости с ним. Ни один! Даже Марк. Право выбора - вот что принёс юный римлянин в её опочивальню сегодня утром. Право выбора и право отказа. Отпустив Авла до вечера, она впервые осуществила это право, неотъемлемое от настоящей свободы. Право это сохранялось за ней и теперь. Впрочем, об отказе она не думала. Зачем? Авл Галий не был противен ей, а издеваться ради издевательства живой капкан не умел. Это не обещало ни выгоды, ни удовольствия. Зачем же изводить мальчика ненужными оттяжками? Право на отказ и обязанность отказать - не одно и то же.
   Авл Галий ждал её, как ему и было велено: чистый, нарядный. Приветствуя рабыню Цезаря, он опустился перед ней на колени, поцеловал руку в знак того, что накрепко усвоил какое положение и какое место занимает в этих комнатах: "Хайрете о деспойна". "Salve, Авл, - освободив руку, она потрепала его по волосам. Мальчик не вздрагивал, не уклонялся и даже попытался улыбнуться. Такую покорность нельзя было не поощрить и потому, убрав руку, Лаодика закончила фразу тоном гостеприимной хозяйки, - Проходи в спальню. Наида поможет тебе снять тогу". Сама она прошла в ванную.
   Иберийка постаралась, готовя ложе будущей любви. По широкой, застеленной покрывалами кровати, лежали небрежно разбросанные маленькие пуховые подушечки. Туго натянутые ремни сетки были не чета доскам лежака, на котором Лаодика обычно проводила свои одинокие ночи. Она редко спала на кровати. Ей всегда казалось, что это связано с возней и ненужными заботами, но сегодня - иное дело, заботливость служанки была приятна, тем более что Наида, приведя юношу в спальню, помогла ему раздеться, оставив разве что набедренную повязку. Оказавшись в спальне, Лаодика осторожно присела на край кровати, с удовольствием ощутив её податливую упругость. Авл тут же сел рядом с ней. Чтобы не смущать юношу сверх необходимого, служанка Цезаря ещё в ванною закуталась в покрывало, из которого теперь выглядывали лишь голова да кончики пальцев. Осторожно, чтобы её одеяние раньше времени не распахнулось, она высвободила руку и погладила загорелое плечо римлянина, ощутив его закаменевшие и напряжённые мышцы. Авл пытался улыбаться, но взгляд у него был затравленный, а дыхание неровное, как у испуганного зверя.
  - Какое у тебя красивое тело, - комплиментом Лаодика попыталась успокоить гостя. Юноша вздрогнул от прикосновения, закивал, почти затряс головой:
  - Оно покорно вашей воле, деспойна.
  - Ну, если это так, - она ещё раз погладила его, на этот раз вдоль ключицы, спросила. - Можно я на тебя просто полюбуюсь? - И, дождавшись кивка, попросила. - Ляг на кровать, на спину.
  Закусив губу, словно ожидая, что ему причинят боль, юноша выполнил просьбу. Рука рабыни прошлась по всему его телу от горла до колена и, уловив миг, когда тело это немного расслабилось, сдёрнула с его бёдер последний лоскут. Юноша вздрогнул, сжался, и Лаодики спросила, подпустив с голос лёгкое капризное неудовольствие:
  - Послушай, малыш, мне начинает казаться, что ты впервые пришёл к женщине. Но ведь так не может быть. Ты принадлежишь к богатой и знатной фамилии, дом ваш в Каринах*, а в каждом таком доме всегда найдётся немало красивых и покорных рабынь. Ну не насилую же я тебя!
  - Простите, деспойна, - в глазах римлянина блестели слёзы. В горле клокотали задавленные рыдания. - Проклятая служанка во всём права: есть у него дома комнатная прислужница для ночных утех, совсем юная девушка, лет тринадцати, не больше и такая покорная, что, кажется, без приказа не дышит, но она на то и куплена, а вот то, что он, мужчина, римлянин благородных кровей должен...
  - Ну, хорошо, - оборвала паузу Лаодика. - Я знаю, что ты не женат.
  - Да, деспойна, - отвечать Авлу было тоже больно. - Мы были помолвлены, а два дня назад её родители расторгли помолвку... Из-за обвинения.
  - Они испугались за своё будущее?
  - Они предали! Предали нас! - Авл вскочил и тут же сел рядом с ней, стиснул её руку. - Ты жрица! Жрица Кибелы! Ты угодна Богам и потому знаешь всё! Скажи: почему люди предают?
  - От страха. Реже из-за денег. А ты оказывается горяч, как уголь. Право, не стоит. Люди слабы.
  - Слабы? Ты оправдываешь трусость слабостью? Люди должны быть выше своих слабостей, иначе они не имеют права называться людьми!
  - Успокойся, не надо кричать, - она обняла его, словно желая передать ему частицу своей холодности и взять немного его жара. Ничем не удерживаемое покрывало поползло в стороны, обнажая плечи и грудь. - Если у людей нет слабостей, то они не люди.
  - Не люди? А кто?
  - Не знаю, - Лаодике хотелось рассмеяться, так нелепо всё должно было выглядеть со стороны, но она сдержалась, ответила почти серьёзно. - Философы ещё не нашли названия этому уродству.
  - Уродству? По-твоему, герои древности, на примере которых воспитывается молодёжь Рима, - уроды?!
   Итак, от робости юношу она избавила, но взамен он решил прочесть её панегирик личному мужеству и героизму. Что и говорить: итог сомнительный. Вздохнув, Лаодика перебила:
  - Твой отец знает, где ты?
  Ораторский пыл римлянина пропал вдруг и сразу.
  - Я думаю, не стоило бы обманывать его. - Холодно добавила жрица Кибелы. Она действительно так думала, хотя и не видела резона сразу выполнять задуманное. - Правда, Марк разозлится ещё сильнее... Глупость, право, но рвать с ним до конца мне не хотелось бы. - И опять Лаодика сказала правду. Пока что окончательный разрыв с Марком не обещал никакой прибыли.
  - Отец умрёт от стыда, - взглядом и голосом юноша молил о сохранении тайны. - Если он узнает, что я наложник рабыни...
  Не давая договорить, Лаодика толкнула его ладонью в грудь. Словно очнувшись от наваждения, юноша прижался к ней всем телом, обнял, ласкаясь. Губы его скользили по её плечам, по шее.
  - Прости, я знаю, я не должен надоедать тебе своей болтовнёй, я должен любить тебя, а не жаловаться на судьбу, ведь если ты рассердишься...
  Ладонь закрыла ему рот, не дав закончить:
  - Ни слова больше. Ты не столько надоедаешь мне, сколько пугаешь себя сам. Зачем? Ты так красив, а брать назад данное обещание, - не в моём обычае. - Рука рабыни скользнула по широкой спине, по плечу, поднялась вверх по позвоночнику, ероша волосы. Извернувшись, он поцеловал её руку на изгибе возле локтя:
  - Твой раб, деспойна, твой раб, госпожа моя...
   ..........................................................................................
  
   Авл не впервые возвращался домой на рассвете. Сонный раб-привратник, впуская его в дом, только вздохнул: всю ночь он провёл под дверью, ожидая молодого господина, а теперь и ложиться вроде бы некогда. Утро. Стойко выдерживая хмурый и недовольный взгляд отца за завтраком, Авл безрадостно жевал мучную кашу. Каша, горох, бобы, кажется, надолго обосновались на недавно столь изыскано убираемом столе.
  - Где шлялся всю ночь? Опять по девкам бегал?! Дома не сидится! Надушенный, завитой, как белокурая шлюха, а делом заниматься, - нет его!
  Но сын молчал, опустив глаза, и хозяин, не имея сил оборвать поучения, продолжал браниться, лишь бы продолжать:
  - Чтоб он к Плутону провалился, этот Лепид. Миллион ему выложил, только чтобы с этой подстилкой императорской увидеться. И ей ещё заплатил. Слава Меркурию, на девку добрый стих нашёл. Это надо же! Двести тысяч вернуть! А я уже думал, что всё состояние прахом пойдёт! Теперь же мы хоть и в долгах, а главное сохранили!
  - Говорят, у неё любовник новый.
  Квинт свысока покосился на управителя - отпущенника, но, поскольку вопрос давал ему возможность рассказать то, чему он был свидетелем, недовольства не выказал:
  - Да, раб какой-то. Я и Лепид вошли, а он лежит. В покрывало с головой закутан. Лепид чуть не поколотил обоих, а она, ну и бесстыжая же баба, довольнёхонька. Словно так всё и должно быть. Да будь я не месте этого императорского любимчика, я бы её тут же за такое распутство и убил бы! А он только креслом об пол грохнул и прочь. Нет, перевелись Квирины! Выродились. Рабы Римом правят. У доброй половины сенаторов - уши дранные. К чему идём?!
   Авл, стиснув зубы, слушал отца. Сонливость его как-то перегорела. Да и не впервые проводит он ночи без сна. Отец бранил Рим, новые нравы, бранил безденежье, долги, а Авл думал, что скажет его суровый и справедливый отец, если узнает какой ценой куплено спасение фамилии и состояния? Вынесет ли он этот позор? Да, позор. Потому что никак иначе нельзя назвать его, Авлово, покорное потворство наглым желаниям рабыни Цезаря. Тени Цезаря, как её называли при нём некоторые. Ночью он опять придет к ней. Придёт, как бы не унижала его эта обязанность, потому что так захотела Тень.
   Полные страсти ночи не могли захватить душу живого капкана. Четыре дня, считая с того самого, когда прикосновение трепещущих губ к запястью разбудили её, промелькнули и закончились. Изученный внутренне и внешне нелюбимый любовник потерял для Лаодики всякий интерес, но, ценя его покорность, она всё-таки не хотела быть грубой. Потому-то, отдыхая после любовной игры, она спросила:
  - Ты хвастался кому-нибудь? Говорил ты кому-нибудь обо мне?
  - Нет, - юноша смотрел ей в глаза, пытаясь понять, что кроется за озабоченностью его любовницы. Глупейшее занятие. Лаодика равно владела искусствами разгадывать чужие замыслы и скрывать свои.
  - Сегодня в сплетнях кто-то упомянул твоё имя. Это плохо. Ты никому не говорил обо мне?
  - Нет, клянусь щитом Миневры. Никому и нечего. Может быть, твоя рабыня проболталась?
  - Нет, она слишком стара, чтобы испытывать судьбу. Скорее всего кто-нибудь из слуг видел тебя с ней и додумал остальное. Грустно. День, два и догадку все станут повторять как непреложную истину. И, самое неприятное, - твой отец тоже не останется в неведении.
  - Нет, только не это, - приподнявшись, юноша сверху вниз смотрел её в глаза. - Он не переживёт такого позора. Придумай что-нибудь.
  - Что придумать?
  - Как задержать сплетню. Клянусь смертоносной стрелой Феба, я никому и никогда ничего не говорил. Ведь если отец узнает...
  - А если он уже знает?
  - Нет. Он умрет от горя. Лаодика, ты была милостива ко мне, ты скрыла всё... Ну, сделай же что-нибудь!
  - Авл, - Лаодика крепко стиснула руку юноши, - если он узнает это от других, то да, он может не перенести такую новость. Ну а если он узнает всё от тебя и без свидетелей? Неужели твой отец не сжалится над тобой?
  - Он убьёт меня на месте.
  - Он что? Носит при себе нож?
  - Нет, но...
  - На места он тебя не убьёт. Не захочет огласки. Может прогнать из дома. Но в любом случае ему будет много легче, если он всё впервые узнает от тебя.
  - Отпусти меня, - Авл опять с мольбой заглянул ей в глаза.
  - Ты думаешь, это остановит сплетню?
  - Но что мне делать?
  - Поговори с отцом. Сегодня же утром.
   .....................................................................
   - Госпожа зря волнуется. Никто ничего не узнает...
  Лаодика серьёзно посмотрела на обычно безмолвную иберийку, ответила:
  - Наида, я хочу, чтобы об этом знали все.
  - Простите, госпожа, - смутилась рабыня. - Я, старуха, думала...
  - Думала, что я хочу сохранить всё в тайне? Так оно и было. Вчера. Но сегодня я хочу, чтобы тайна раскрылась. Ты поступала мудро, скрывая, и будешь поступать мудро, продолжая скрывать. Отец мальчика разболтает всё и без нашей помощи.
  Иберийка заговорщически улыбнулась, словно постигла некую тайну:
  - Госпожа хочет, чтобы все знали, какой у неё красивый и знатный любовник?
  - Это так, Наида. К чему покупать украшения, если нельзя их надеть? К чему заводить красивого любовника, если нельзя им похвастаться? Да и Марк возомнил, будто может приказывать мне. Впрочем, с Марком я помирюсь. Позже. Когда он поймёт, какое место в моём сердце занимает.
  - Да, госпожа, - иберийка поняла (или подумала, что поняла). - Оба они красивы, знатны...
  - Ты умно заметила, Наида. Именно "знатны"! Красота важна, но важна и знатность. Впрочем, с уродом или стариком, даже если он знатен и богат, я не буду ложиться. Ни за какие деньги. Патриции покупают себе на забаву красивых мальчиков и девочек, а я выберу самых красивых среди их сыновей. Для той же забавы. И ты поможешь мне.
  - Всё, что прикажет госпожа, будет исполнено.
  - Всё?
  - Да, госпожа.
  Лаодика улыбнулась. Дерзко, зло:
  - Мы с тобой будем владеть Римом, Наида. Немало рабов служат этому городу, а мы заставим его служить нам!
   Ложь. До последнего слова ложь. Что капкану до Рима, власти и любовных утех?! Но и объяснять служанке она это не будет. Пусть та упивается иллюзией власти и силы, пусть думает, что постигла замыслы Тени. Иносказание - одежда истины, нагота - достояние лжи. С Авлом придётся расстаться. Жаль немного, но это неважно. Ушёл он, - придут другие. Столь же красивые, знатные и покорные. Или непокорные. Это будет так, как она захочет. Пусть глупцы думают, что всё решают сами. Ей же легче будет ими управлять. Правда, странно, что власть над людьми доставляет так же мало радости, как и любовь. Может быть потому, что даётся слишком легко? Впрочем, радость или наслаждение ей ничего не доставляет: ни лакомства, ни вина, ни наряды, ни украшения. Единственное, что трогает её, что, задевает чувства и хоть как-то оживляет бесчувственное существование - дело. Когда она задумывает смелую и сложную интригу, приступает к её исполнению, и задуманное получается, - она довольна. Не долго, но довольна. Как собака, поймавшая дичь, которая... которая ей не нужна, потому, что рядом нет того, к чьим стопам она может эту дичь положить... Довольно! - Лаодика резко вытянулась на ложе. - Сегодня она пойдёт на рынок, купит здорового, крепкого раба и отдастся ему раз, два, три... До тех пор, пока не уйдут мысли, как это было в те дни, когда она зарабатывала медяки храму!
   .....................................
   Домой Авл Галий вернулся поздно и даже опоздал к завтраку. Растерянный и несчастный он бродил вокруг дома, не смея коснуться двери. Мысль о предстоящем разговоре с отцом заранее терзала его, приводя в ужас. То, что он, ради спасения фамилии вынужден был ублажать рабыню-чужеземку, стало для римлянина подлинной трагедией. Он принял это, как всякий сильный человек принимает беду, но переложить свою беду на плечи близкого человека, казалось, было свыше его сил. И вот он должен сделать это. Рабыня права. Будет лучше, если отец узнает всё от него.
   Почти вбежав в открытую привратником дверь, Авл не останавливаясь, бросился в триклиний и, даже не поприветствовав родных должным образом, плюхнулся в кресло. Слуга поставил перед ним миску с бобовым супом. Отец недобро покосился на сына, но сдержался, сказал только: "После завтрака - останься".
   Покончив с едой, домашние поспешно расходились по своим делам. Авл ждал, исподлобья следя за отцом. Взгляд сына ещё больше рассердил Квинта:
  - Что ты прячешь глаза, как провинившийся раб? В глаза смотри! Сын! Наследник! - Жалкий вид Авла только распалял его гнев. - Днями и ночами ты пропадаешь неизвестно где! Тратишь последние деньги, окончательно разоряя фамилию! Беспутный мальчишка! Я не знаю покоя ни днём, ни ночью, а он, вместо того, чтобы как положено взрослому сыну принять часть тягот на свои плечи, бегает по белокурым девкам все ночи напролёт и является лишь к завтраку! Где ты был всю ночь?! Отвечай, щенок, когда тебя отец спрашивает!
  Сглотнув ком. Авл ответил:
  - В Палатийском дворце, отец.
  - В Палатийском дворце? Великолепно! Что ты позабыл в этом вертепе разврата? Что ты там делаешь третью ночь? Не пируешь же с императором! Уж тебя-то туда не пригласят. Знаю.
  - Прости, отец, прости! - Авл едва держался на ногах. - Я (А, будь, что будет.), я знал про Лаодику. Про ту самую. Любимую рабыню императора.
  Гнев слетел с почтенного отца семейства, словно сдутый внезапным порывом ветра:
  - Что ты узнал о... ней?
  - Я узнал, кто её любовник.
  - Ты? - Квинт недоверчиво смотрел на сына. - Ты узнал?
  - Я, отец. Я узнал и теперь...
  - Кто он? Говори же, сынок, говори. Нас никто не слышит.
  - Он... Он наш родственник, отец, - лицо юноши горело от стыда, но восхищённый новостью купец, не замечал этого:
  - Родственник? О, конечно! Конечно родственник! Теперь я всё понимаю! Понимаю, почему она стала такой сговорчивой, почему согласилась помочь, взяла деньги и даже вернула большую их часть!
  - Да, отец, - почти без сил прошептал Авл, - Она согласилась именно поэтому.
  - Но кто он? Кто, сынок? Кому наша фамилия обязана своим спасением? Говори же! Надо немедленно нанести ему визит. Немедленно! С тем, кто держит в руках сердце этой... девушки просто необходимо поддерживать дружеские отношения. Конечно! Помню, как она сказала Лепиду: "Может быть раб, а может быть и патриций"! Он из нашего сословия, сынок? Из нашего сословия?
  - Из нашего, отец, - радость отца приводила Авла в недоумение, которое, однако, ничуть не уменьшало его ужаса перед тем, что он должен будет сказать.
  - О, этому патрицианскому выродку такое придётся не по вкусу! Он ведь неплохо нажился на оказываемых девушкой... услугах. Говори же, сынок, говори. Кто он? Надо поспешить на рынок за подарком... Ах, как, кстати, я сберёг двадцать тысяч! Как кстати!
  - Не надо, - почти беззвучно прошептал последние слова Авл. - Не надо никуда спешить...
  - Да как ты смеешь, мальчишка! Как ты смеешь спорить?! Любовник Тени Цезаря - наш родственник! Мы же сможем с его помощью восстановить состояние! Мальчишка.
  Юноша затрясся, как осиновый лист, съехал на пол, обнял отцу колени:
  - Отец, прости, отец. Не надо покупать подарки. Отец...- получив удар ногой в лицо, он отшатнулся, прикрыл ладонью разбитую губу. - Отец, прости, это я...
  - Что? - Взгляд всадника стал колючим. Наклонившись, он вцепился сыну в плечо. - Ты солгал мне? Он не наш родственник? Или ты ничего не знаешь?
  - Отец, - простонал юноша, - прости, это я. Я любовник Тени.
  Глаза Квинта расширились, из-за приоткрытых губ вырвалось хриплое восклицание:
  -Ты?!
  Видя, что отец отшатнулся, юноша поспешно обнял его колени:
  - Прости, отец, прости. Я не мог поступить иначе. Я сделал это только ради фамилии, ради тебя, ради... Прости.
  - Ты? - Новость ошеломила Квинта настолько, что он, казалось, онемел. Взгляд его метался, пока не зацепился за влажную красную полоску, вьющуюся между пальцами сына. Он опустился рядом с ним на плиты пола, отвёл руку юноши от его лица. - Я разбил тебе губу, Авл. Все эти ночи ты был у неё?
  Юноша закивал. По лицу его текли прозрачные капли слёз.
  - Я разбил тебе губу... Асклепий! Где Асклепий?! - закричал Квинт, вскочив, и, тут же, присев к сыну, спросил. - Больно? Сынок?
  Авл отрицательно замотал головой:
  - Нет, отец, простите.
  - Молчи, сынок, молчи. Ни слова.
  Прибежавший на зов раб - врачеватель осторожно обмыл кровь, присыпал ссадину порошком чемерицы. Квинт озабоченно следил за его действиями, спросил:
  - Сегодня вечером это будет заметно?
  - Ну,.. - раб с раздумьем посмотрел на хозяйского сына. - Конечно, сейчас губа распухнет, но если прикладывать лёд или холодные монеты, - опухоль через час спадёт, ссадина присохнет, и, если её припудрить, - будет незаметна к вечеру.
  - Шли раба за льдом, - приказал хозяин и, обращаясь к сыну, заговорил ласково. - Пойдём в спальню, сынок. Тебе надо отдохнуть. Рабы принесут лёд... Ты наверно голоден? Разве жидкий бобовый суп это еда для крепкого, молодого мужчины. Асклепий! Позаботься о подкрепляющей еде и вине.
  - Можно дать молодому господину настойку валерианы. Она успокаивает сердце, делает сон лёгким и сладостным, но за корнями надо идти на рынок.
  Квинт поспешно развязал кошелёк и, отсчитав пятнадцать денариев, передал их рабу:
  - Иди и сделай так, чтобы через час всё нужное было на месте.
   В спальне Квинт самолично проследил, чтобы ложе было приготовлено наилучшим образом, удалил рабов и, придвинув кресло, сел у изголовья сына.
  - Вы прощаете меня, отец?
  Квинт бережно погладил волосы Авла:
  - Знал я, что ты у меня красавец, но что всё сложится именно так... Она унижает тебя?
  -Только в первый день, точнее утром, когда я пришёл. Тогда она раздела меня и ощупала всё тело. Как у раба на рынке.
  - Говорят, Лепид до сих пор не может смотреть в её сторону. Он на каждом углу кричит, что любовница она никуда не годная, даром, что учили её в храме.
  - Она достаточно искусна, если хочет быть искусной, - во взгляд юноши всё ещё отражалось чувство осознанной вины. - Отец, она говорила... Кто-то узнал, что я её любовник.
  -Что-либо изменить здесь, не в наших силах, - успокоил его Квинт. - Такую связь долго не утаишь. Хорошо, что ты решился открыться мне.
  - Это она мне посоветовала.
  - Она? Она приказала?
  - Нет, нет, советовала. Она говорила, что так, по её мнению, будет лучше. Она права? Так действительно лучше?
  - Она права. Пусть она и распутная рабыня, но она не глупа. Ты ей очень нравишься?
  - Не знаю, отец. Я не понимаю её. Она говорит, что я красив, а потом вспоминает Лепида и, ругая его, как любовника, клянётся помириться с ним, как только он начнёт искать мира.
  - С этим придётся смириться. Она распутна и бесстыдна, но именно за это император и любит её. Ты дарил её что-нибудь?
  - Нет. У меня нет денег.
  - Это плохо, сынок, но это поправимо. Как только ты отдохнёшь, мы сразу пойдём на рынок и выберем её подарок.
   Авл не отрываясь смотрел на отца. Признавшись, юноша словно скинул с плеч нелёгкий груз. Отец простил его, понял, и всё-таки Авл повинился:
  - Я хотел сделать как лучше. Я слышал, будто и Лепид так же купил своё спасение и подумал, что я не хуже его.
  - Ты сделал хорошо, Авл. Очень хорошо. Теперь мы восстановим состояние. И невеста твоя не посмеет второй раз отказать. Тень, как ты сказал её имя?
  - Лаодика, - юноша изумлённо смотрел на отца
  - Лаодика? Так она гречанка?
  - Кажется. Но она не из Аттики, а откуда-то из Ионии
  - Хорошо, что она не из варваров. Варвары мстительны, жестокосердны и ничего не смыслят в любви, а греки - они умные. И она не глупа. Её боятся. Все уже знают, что безопаснее взять в руки ядовитую змею, нежели поссориться с Тенью Цезаря. А теперь все будут бояться и нас.
  - Отец, - на лице Авла отразились изумление и ужас. - Как можно?! Это же позор для всей нашей фамилии!
  - Позор? - Взгляд хозяина дома стал жёстким. - Вот как? Может быть, ты уже скажешь, что не пойдёшь к ней сегодня? Или ты уже сказал ей это?!
  - Я? Нет, отец, но...
  - И не вздумай даже заикнуться! Позор... А нищета - не позор? А тюрьма? А верёвка и крюк? А воды Тибра вместо могилы?
  
  Глоссарий:
  Карины - аристократический район в древнем Риме.
  
  Подглава 3.6.
  
  
   Лаодика любила сны, но просыпалась сразу. Вот оборвалось действо ночи, и глаза распахнуты. Одно движение, - и она на ногах. Таз с холодной водой и полотенце - рядом. Крепкий роговой гребень всеми зубьями вгрызается в сбитые во сне волосы. На смоченное водой бронзе отражается её лицо. Несколько лент, - и волосы прибраны. Весь туалет от пробуждения до выхода из спальни занимает не более десяти минут. Сегодня Цезарь занят с танцовщиками и мимами. Тень понадобится ему не раньше ночного пира, а это будет не скоро. Что ж, самое время пройтись по городу, потолкаться на площадях, посмотреть, послушать. Неяркая одежда рабыни из зажиточного дома. Лицо прикрыто покрывалом. В руках - корзинка. На запястье - медный браслет. А под одеждой - кошелёк. На что нужны деньги. Если не на то, чтобы их тратить? Покупка же - лучший повод завести разговор.
   На улице Лаодика присоединилась к толпе, спускающейся с Палатийского холма. Заглядывая по пути чуть не во все, встречающиеся на её пути лавки, она постепенно наполнила свою плетёнку разной мелочью, а, когда ручка корзины стала резать ладонь, - без сожаления вытряхнула содержимое в одну из мусорных куч, позаботившись лишь о том, чтобы поступку этому не было свидетелей. Ей нужны были не покупки, а сплетни, и уж их-то она наслушалась достаточно. Владельцы и приказчики охотно пускались в рассуждения перед серьёзной, пользующейся доверием хозяев, рабыней. Право, она так обстоятельно выбирает покупки, а, поговорив, её так легко забыть. Не менее приятны её речи и приезжим купцам. Кому не приятно услышать в чужом городе родную речь? Да притом речь правильную, почтительную. А как внимательно слушает она рассказы о далёкой и, увы. Потерянной для неё родине! Сразу видно, что девушка она благоразумная, не какая-нибудь вертихвостка. И ещё, если с ней поторговаться, как следует, то она, из уважения к соотечественнику, конечно же, заплатит чуть-чуть больше. А ведь так оно и бывает. Унция к унции...
   На рынке рабов Лаодика сменил маску. Рабы стояли на подмостках, полуголые, дрожащие от холода. Мужчины, женщины, подростки, дети. Ноги девушек были выбелены мелом или гипсом, но слишком доверять этому знаку не следовало, и покупатели дотошно проверяли: точно ли девственницу им предлагают. Рассеянный взгляд Лаодики скользил по людям вокруг неё, задерживаясь на рабах, которые, как ей казалось, могли бы ей подойти. Но каждый раз чуть более пристальный взгляд отмечал в приглянувшемся теле какой-нибудь порок, и девушка, ничем не выдав своего мимолётного интереса, шла дальше. Кроме выставленных поодиночке, торговцы предлагали и партии: по три, пять, а то и дюжине рабов или рабынь, скованных одной цепью. Именно среди таких Лаодика приглядела подходящий на её взгляд товар.
   Молодой мужчина был высок, крепок, но не тяжёл. Для беспристрастного зрителя выглядел он ничуть не лучше товарищей по несчастью: такой же измученный и обросший. Масло, которым он натёрся буквально поверх грязи, ничуть не прибавляло ему обаяния, особенно в глазах Лаодики, недолюбливавшей притирания. Конечно, у него было, в общем-то, приятное лицо с правильными чертами, большие, золотисто-карие глаза, но ввалившиеся щёки и щетина лишало его и этой привлекательности. Однако взгляд Лаодики зацепился за него, большего же сейчас и не требовалось. Остановившись перед партией скованных мужчин, Лаодика щёлкнула пальцами, окликнула: "Эй! Хозяин!"
   Хозяином, а точнее посредником, оказался довольно молодой римлянин из плебейского сословия. Он подошёл не спеша, покосился на медный браслет, спросил без почтительности:
  - Уж не дружка ли себе надумала купить, красотка?
  - Да, - ответ прозвучал твёрдо, но без вызова. Ткнув пальцем в приглянувшегося раба, Лаодика потребовала, - Этого.
  В ответе посредника прозвучало откровенное презрение богатого продавца к бедному покупателю:
  - Этот, красотка, продаётся вместе с прочими и цена всей партии - девять тысяч.
  "По полторы тысячи за голову" - механически подсчитала в уме Лаодика и тут же предложила:
  - За него одного две тысячи. Остальных - оставь себе.
  - Ты случаем не оглохла, красотка? По одиночку тут никто не продаётся
  - Две с третью за него одного, но цепь снимут за твой счёт.
  - Иди-ка ты, красотка к хозяевам, - презрительно скривился римлянин. - Сама недавно с помоста сошла, а торгуется, как свободная.
  - Что наёмник, что раб, - не велика разница. Оба хозяйский хлеб едят, - отпарировала Лаодика.
  Посредник онемел, а, справившись с возмущением, выплеснул на рабыню поток такой брани, что редкий слушатель не захлебнулся бы в нём. Лаодика невозмутимо выслушала всё до конца, усмехнулась, сказала с сочувствием:
  - Выгонит тебя хозяин со дня на день и прав будет. Любой раб лучше тебя с делом справится.
  Посредник поперхнулся второй раз. Дрожащие пальцы его шарили по одежде, отыскивая толи нож, толи плеть. То и другое было заткнуто за пояс, но взбешённый плебей никак не мог их найти. Толпа, мгновенно собирающаяся, где бы и что бы ни случилось, как всегда была на стороне сильнейшего:
  - Ай да красотка!
  - Как отбрила!
  - Её и оловом не проймёшь, не то, что бранью.
  - Что, красавчик, не поменяться ли вам местами?
   Столпотворение длилось не долго, и когда посредник наконец-то нашёл рукоятку ножа, несколько стражников во главе с эдилом*, раздвигая уличный сброд, пробрались к месту ссоры.
  "Стоять!" Торговец поспешно спрятал нож. "Чья?" - это уже Лаодике. "Лаодика. Квинта Галия" - без запинки ответила девушка. Признаваться в том, кто она на самом деле не имело смысла, тем более что римляне не собирались возиться с рабыней. Причина скопления людей была абсолютно ясна, а само дело не стоило ореховой скорлупы: торговец обругал девку, та не стала молчать... Такие ссоры происходили на рынке десятками в день и разговор с нарушителями был очень не долог.
  - За нарушение порядка заплатить по пять сестерций, - вынес своё решение старший. Рабыня вздохнула, тут же покорно отсчитала серебро, а вот посредник то ли не остыл, то ли от рождения дурак, вздумал спорить:
  - За что? Эта сука будет оскорблять меня, гражданина Рима, а я должен молча слушать?!
  Декан отряда махнул рукой, и торговец замолк, - кулак стражника заткнул ему рот.
  - За что его? - спросил один из только что пробившихся к месту ссоры зевак над самым ухом у Лаодики.
  - За жадность, - ответила она. - Сын патриция сберёг дураку не менее десяти тысяч, а он монету за науку жалеет.
  Эдил обернулся. Рабыня, назвавшаяся собственностью Галия, казалась знакомой. Где-то он её видел. Но где? И почему при этом воспоминании ему становится не по себе?
   Лаодику тоже покинул покой. Она тоже увидела знакомое лицо и теперь, во что бы то ни стало, хотела удержать толпу, для чего добавила:
  - А, может быть, он просто захотел даром выпить красного вина?
  Грубая шутка заставила спросившего фыркнуть:
  - Вина выпить и кулаком закусить?
  "О, Кибела, Мать Богов и владычица зверей, помоги. Не оставь служанку свою. Ради чести твоей, не ради прихоти...". Взгляд Лаодики расширился настолько насколько это возможно, разум - распахнутая пасть капкана: "О, госпожа далёких земель, помоги, не дай потерять, не дай упустить..." - и спасение пришло. Зубоскальство рабыни вызвало у эдила чувство близкое к раздражению. Кроме того, даже самый широкий взгляд не мог охватить всю панораму в целом. За спиной рабыни, на самом краю толпы страж порядка заметил знакомых ему Квинта и Авла Галлиев.
   Где бы ни возник скандал, вокруг него обязательно соберётся толпа, и, если не вмешаться, толпа эта будет расти, становясь источником новых свар и ссор. Вокруг места, где Лаодика разругалась с посредником, образовалась большая толпа и на эту толпу притянуло всадника с сыном. Эдил указал на них одному из стражников и, дождавшись, когда тот дойдёт до цели, рявкнул: "Разойдитесь, бездельники! Где что не случиться, - всё тут как тут!". Тупыми концами копий стража принялась раскидывать зевак. Лаодика рванулась в рассыпающуюся толпу, но эдил скомандовал: "Стоять!". От досады Лаодика крутанулась на месте и только тут заметила, подходящих к ней со спины, отца и сына. Досада исчезла, словно её и не было.
   После обмена приветствиями с благородными соотечественниками стражник спросил: "Это ваша рабыня?". Квинт, мгновенно оценивший ситуацию и словно бы растерявшийся от волнения, ответил вопросом на вопрос: "В чём она провинилась?". "Нагрубила торговцу, - эдил не заметил, что не получил ответа, а, так как Галлий потянулся к кошельку, остановил его, - Штраф она заплатила. Пять сестерций". Квинт благодарно кивнул, спросил: "Я могу её забрать?". "Да, идите", - страж порядка потерял к истории остатки интереса, тем более что в стороне опять кто-то повздорил.
   - Мы, как я вижу, подоспели вовремя? - заметил Квинт и счёл нужным добавить, - Я как чувствовал.
  - Да, - согласилась Лаодика, - Мы встретились вовремя. - Покосившись особым образом на Авла, она добавила, - Мне надо поговорить с вашим сыном. Я хотела зайти сама, но не решилась.
   Авл во время разговора отца успел только удивлённо округлить глаза, на что начальник отряда городской стражи просто не обратил внимание. Теперь, услышав высказанное вслух желание любовницы, он приблизился, неуклюже поприветствовал её, спросил из вежливости:
  - Как случилось, что стража задержала тебя?
  - Пустяки, - отмахнулась Лаодика, направляясь в сторону одной из улиц, ведущих к Палатию. - Римский рынок хорош уже тем, что на нём можно выбрать не только товар, но и продавца.
  - Ты хотела купить раба? - с прежним равнодушием задал вопрос Авл.
  - Было такое желание, - опять отмахнулась Лаодика и спросила уже с интересом. - Ты всё рассказал отцу?
  - Да, всё, - лицо юноши затвердело.
  - И он, конечно, запретил тебе встречаться со мной? - глядя перед собой, спросила Лаодика и, опережая ответ, закончила. - Я так и предполагала, - всё ещё не поднимая головы, она опять задала вопрос. - Ты послушный сын и теперь, конечно же, ломаешь голову, как исполнить волю отца и не рассердить меня? Надеюсь, наше расставание не будет сверх всего прочего омрачено ссорой? Встречи наши были всего лишь прихотью. Я не думаю, что нам стоит расходиться врагами, тем более, что твой отец только что на деле доказал мне своё дружеское расположение. Я не хочу платить за добро злом. Одним словом, - лицо Лаодики приняло печальное и вместе с тем горько - насмешливое выражение. - Ты уж не забывай меня, здоровайся хоть иногда.
  Авл не понимал, точнее не смел поверить. Рабыня шла быстро и ему, чтобы не отстать, приходилось спешить. Скривившись так, как давят наворачивающиеся на глаза слёзы, девушка вдруг попросила с напускной весёлостью: "Окажи мне напоследок одну услугу? Не молчи. Говори. Хотя бы... Хотя бы о тех, мимо кого мы проходим".
   Последним, мимо кого они прошли, оказался Марк Лепид. Патриция и сенатора перекосило при виде, давшей ему отставку любовницы и её кавалера. Марк был придворным. Он был фаворитом Калигулы и не мог не владеть своими чувствами, своим лицом, но прочность любого материала имеет придел. Этот-то придел и нащупала Лаодика. Слабым местом римлянина оказалась банальная гордыня. Потомок консулов без сомнений и колебаний пресмыкался перед вышестоящими соотечественниками, но быть столь демонстративно отвергнутым какой-то безродной рабыней, пусть даже и всесильной, ради неизвестно кого, оказалось свыше его сил. Марк знал Авла Галия и потому не позволил себе взорваться, как в прошлый раз, но и молча уступить паре дорогу тоже не смог.
  - Salve, красотка. Я вижу, у тебя новый возлюбленный? Сперва - патриций, потом - раб, теперь - всадник? Не хватает лишь плебея и отпущенника.
  - Salve, Марк, - Лаодика не обиделась на бесцеремонность. Обиделся Авл. Марк же продолжал:
  - Ну и как он в постели? Или ещё не попробовала?
  - Ты напрасно оскорбляешь Авла, Марк.
  - Ну, конечно! Я оскорбляю его. Тебя оскорбить невозможно. Ну, так как он в постели? Лучше раба или нет?
  - Раба не было, Марк. Хотя, честно признаюсь: я хотела купить раба. Мне сводит челюсти, будто я ела лимон, от таких кислых острот и от столь же кислых сцен ревности, и раб, который просто и добросовестно любит, мне не был бы противен. К сожалению, Авл - свидетель, замыслам моим сегодня не суждено было исполниться, и сейчас у меня любовника нет. Вот так, Марк. Прощай Авл, всего тебе самого наилучшего. Далее провожать меня не надо. Дойду сама. Предай отцу, чтобы не тревожился. Я умею быть благодарной. Ни ты, ни он мне более не враги. Прощай.
  
  Глоссарий:
  Эдил* - начальник отряда городской стражи, выборная должность.
  
  
  
  Глава 4. Калидонская охота.
  
   Заплети этот ливень, как волны холодных локтей
   И как лилий атласных и властных бессильем ладоней!
   Отбивай ликованье! На волю! Лови их, - ведь в бешенной этой лапте
   Голошенье лесов, захлебнувшихся эхом охот в Калидоне.
   Б. Пастернак.
  
  Подглава 4.1.
  
  До пира оставалось время. Нагая Лаодика расслаблено вытянулась на спине, на ложе. Освежённая тёплой водой кожа, всеми порами впитывала прохладный воздух комнаты. Это ощущение было столь явственным, что девушка с отвращением выдохнула и задержала дыхание. Только когда лёгкие опять наполнились тяжёлым, нутряным воздухом, она выдавила его и вздохнула. Голова закружилась. Потянувшись всем телом, Лаодика застонала. Мучительно и сладостно. Прикрытые глаза, сведённые судорогой страсти губы... Как хорошо! Она живёт и хочет жить. И ещё - она счастлива. Впервые с того мгновения, когда легионеры переступили порог храма. Лаодика опять потянулась и застонала, словно в объятиях любимого. Как хорошо!
  Мысли рабыни расстилались ровно и безмятежно, как поверхность зеркала. Да и что могло её беспокоить? Лепиду дан повод для примирения, и он его не упустит. Авл свободен, и не надо больше играть с мальчиком в любовь. Тогда ей нужна была сплетня, начало которой положила ревнивая вспышка Марка. Тайна, окружившая встречи, разожгла любопытство, и теперь весь Рим может свободно обсуждать подробности скандала. Денька три. Достаточный срок, чтобы придумать что-то новое. И она это "новое" придумает. Сейчас же... или нет, лучше завтра. Пусть поболтают всласть.
  Время отдыха и мечтаний кончилось. Блеклая, незаметная Тень тихо выскользнула из своих комнат, бесшумно скользя по переходам дворца.
  - Госпожа, госпожа, остановись, выслушай!
  Наверно юная матрона* ждала её не один час, трепеща и сжимаясь от осознания собственной дерзости. Влажное от слёз лицо ткнулось в колени рабыни, оплетённые белыми, почти сияющими в полутьме галереи, руками:
  - Деспойна, я не переживу, если он хотя бы дотронется до меня! Я закричу! Я убью себя! Госпожа, спаси!.. - Лицо римлянки классически прекрасно: тонкие, одухотворённые черты, брови, как крылья чайки, сияющие синевой глаза, алые губы, но Лаодика не ревнива к чужой красоте.
  - Госпожа, я принесла жемчуг. Красивый жемчуг и очень дорогой, - в руках римлянки переливаются белые, плотно нанизанные на длинную льняную нить крупные жемчужные зёрна. Пальцы рабыни подхватывают их, перебирая гладкие, скользящие между пальцами бусины:
  - Я слушаю прекрасную матрону. Слушаю внимательно. Чем я могу помочь? От кого я должна защитить?
  - От Цезаря. Спаси меня от Цезаря. Я не перенесу, если он коснётся меня. Я заплачу тебе. Сколько пожелаешь. Если этот жемчуг недостаточно дорог, то...
  - Он достаточно дорог. Не плачьте, матрона. Мой господин не так уж страшен. Почему ты думаешь, что он захочет тебя?
  Оторвав лицо от колен рабыни, римлянка снизу-вверх с надеждой и мольбой смотрит ей в глаза:
  - Мой муж... Он говорит... Но я не хочу... Он... - нервные пальцы стягивают с рук два жемчужных же браслета. - Возьми и их, только спаси.
  - И что хочет твой муж, - заботливо и доверительно спрашивает Лаодика, любуясь отделкой украшений.
  - Он хочет, чтобы я отдалась Цезарю. Он... - в глазах юной женщины ужас, но лицо жрицы Кибелы столь благожелательно, что она договаривает. - Он говорит, что я должна отрабатывать своё содержание.
  Рабыня Цезаря качает головой, говорит, словно не веря услышанному:
  - Любящий муж никогда не скажет такого своей законной супруге.
  - Он не любит меня! - маленькая женщина едва не стонет от тоски и отчаяния. - Не любит и не любил никогда! Ему было нужно моё приданное, а сейчас оно закончилось и он хочет, чтобы мой отец дал ему ещё денег...
  - Император не тронет свою гостью, - Лаодика верит и не верит. Во всём этом следует разобраться, но сейчас, так как ей заплачено, она повторяет как клятву. - Цезарь не тронет тебя. Не тронет.
   Случай? Да. В некоторой мере. Но, если бы несчастная женщина не знала, чем торгует Тень Цезаря, то она вряд ли караулила бы её за колонной несколько часов, дрожа от холода и страха. Слухи. Слухи! Великая сила.
   И опять Тень замирает у подножия ложа господина, исполняющего любое желание служанки. И опять, приветствуя императора, проходят гости, и Отец Отечества опять бесстыдно оглядывает знатных женщин. И юная матрона проходит мимо. Справа её поддерживает муж, пятидесятилетний сенатор, обрюзгший, но скрывающий свою обрюзглость под слоем дорогой косметики. Взгляды, которые бросает он на жену, годящуюся ему во внучки, не имеют ничего общего ни с любовью, ни с ревностью. Он задерживается перед Цезарем и с особым нажимом повторяет слова: "Моя жена". Впрочем, молодая женщина так хороша, что если бы не жемчужное ожерелье, словно бы само по себе скользящее между пальцами рабыни, прицепсу не понадобилась бы такая подсказка.
   Уже занимая место за одним из множества столиков для гостей, почтенный сенатор заметил отсутствие на запястьях жены жемчужных браслетов. Немного погодя, он соединил их отсутствие с нитью белого жемчуга в руке у Тени, и уж никак не больше чем через пару часов сообразил, в чём может крыться причина императорской сдержанности. В оправдание ему надо заметить, что не все люди обладают способностями Божественного Юлия*, умудрявшегося делать сразу три дела. Благонравному сенатору приходилось сочетать не три. А четыре занятия: ублажать язык и нёбо кушаньями, наслаждаться танцами мимов, бранить в полголоса жену, стараясь вызнать, куда делись браслеты, и думать. При таком обилии дел, навалившихся на бедного сенатора одновременно, ждать скорой развязки было бы, по меньшей мере, наивно. Так что Лаодику эта маленькая сценка, одна из множества разыгравшихся перед её глазами заинтересовала не слишком сильно. Интересней была та подчёркнутая почтительность, с какой обращался к ней Марк Лепид сегодня.
  Разумеется, патриций не демонстрировал всем и каждому свой интерес к какой-то там рабыне, но разве мало способов дать понять о своём почтении, не унизившись при этом в глазах окружающих? Внимательный взгляд, особенный наклон головы при встрече... Лаодику приветствовали в лучшем случае просто кивком, но ведь и кивок кивку рознь. Чуть потесниться, улыбнуться особенно дружески, когда Тень отвечает своему господину, одёрнуть зубоскала, пусть даже тот насмехается над чем-то едва ли связанным с девушкой. На все эти мелкие услуги и знаки внимания Лаодика отвечала лёгким наклоном головы и такой же слабой улыбкой, заметить которую мог разве что тот, кому она предназначалась. Эта осторожная игра ни в коем случае не ослабляла внимания Тени к окружающим. На пиру, особенно на ночном пиру Калигулы, вино сплошь и рядом раскрывало такие тайники души, какие любой мало-мальски нормальный человек стремится скрыть не только от ближних и дальних, но и от самого себя. Кроме этой, общей причины, существовала другая, более конкретная: роман с Авлом оказался удачным, и Лаодики высматривала для себя нового любовника.
   Немногие из женщин, прошедших полный курс храмовой "науки" могли впоследствии восстановить способность к любви и состраданию. Лаодика не составляла исключения. Курс она, правда, прошла в усечённом виде, но путь к любви ей накрепко перекрывало чувство к мёртвому теперь учителю, со слов которого она усвоила, в том числе и мысль о том, что невозможно найти наказания более жестокого, нежели навязанная, нежеланная и ненавистная физическая близость.
   Иберийка, встретившая Лаодику у входа в комнаты, прямо-таки светилась от удовольствия и девушка поняла, что за ночь ждёт её. Освежившись и ободрившись в прохладной и душистой воде ванной, Тень отдёрнула полог, прикрывающий широкую кровать. Место оказалось занято. Поверх белоснежных простыней, между пестроткаными подушечками вольно раскинулось абсолютно нагое, сияющее, как начищенная бронза мужское тело. Небрежно отброшенное покрывало, говорило скорее, не о том, что спящему жарко, а о расчётливом уме пришельца. Лаодика одним взглядом окинула хорошо ей знакомое тело гостя, нагота которого вызывала одновременно мысль, как о доверчивой беззащитности, так и об абсолютном бесстыдстве пришельца. Положив руку на грудь мужчине, она ощутила прохладную сухость кожи. Памятуя о неприязни служанки к избытку масел, Марк на это раз обошёлся без них. Ощутив ласкающее прикосновение, он открыл глаза и, нежно сжав её пальцы, поднёс их к губам: "Ты прощаешь меня?". Чувственная улыбка и сияющие глаза стали лучшим ответом. Не теряя времени на дельнейшие, никому не нужные извинения, Марк подхватил её, стиснул в объятиях, покрывая поцелуями льнущее к нему, страстно изгибающееся тело. Руки девушки обхватили сильное тело любовника, сжались, как кольца змеи. Острые, набухшие соски, подобно двум кинжалам вонзились в атласно-гладкую кожу груди партнёра, бороздя. Почти царапая её. Жадные поцелуи, вздохи, вскрики, смех... лишь почувствовав, что Марк начинает уставать, Лаодика обмякла, обессилев, позволяя патрицию возвыситься над ней. Верх искусства - заставить мужчину поверить в его мастерство и неутомимость.
   Восстанавливая силы багряным вином их фалерно, Лепид самодовольно разглядывал утомлённую рабыню. Если девка после этой ночи предпочтёт ему какого-то щенка, тогда она и в самом деле не знает, что ей нужно. Ну а если желанный мир всё-таки будет заключён, то Цирцея не останется без награды. Хотя, право, не так уж и велика её заслуга. Подумать только! Сколько красноречия понадобилось ему, чтобы заставить рабыню говорить правду, а не врать, льстиво расхваливая его успех в любви и оправдывая недостатки. О, Могучий Олимпиец, будь свидетелем! Сколько надо труда, чтобы обольстить императорскую подстилку! Под конец, уверовав в обещания хозяина, Цирцея позволила себе усомниться в правильности его выбора, спросила: "Зачем господину эта уродина? Я слышала, что люди пугаются одного её вида!". Опасаясь спугнуть нужный ему тогда доверительный тон, Марк соизволил ответить: "Ты ревнива, Цирцея, а ревность плохой советчик. Будь она страшна, её не прозвали бы "Тень". Конечно, красавицей её назвать трудно, но она достаточно хороша, чтобы нравиться императору". "Может быть, я и ревнива, - согласилась девушка, - но господин зря связался с этой ведьмой. Говорят, она овладела умом Цезаря. Не хочет ли господин, чтобы и с ним случилось такое?". Последний довод развеселил Марка. Он расхохотался: "Я благодарен тебе, красотка, за заботу о моём разуме, но оснований для тревоги у тебя нет. Тень не покушалась на разум Цезаря. Она овладела его безумием. Я же ума не лишился". Услышав столь дерзкий ответ, девушка взвизгнула, сжалась, словно от ужаса: "Нет, господин, нет. Не говорите так! Вдруг кто-нибудь из движимых завистью услышит вас? А люди злы и завистливы!". "Ещё как завистливы, девочка, - с усмешкой согласился Марк. - Иной раз, от зависти, они слышат не то что есть, а то, что им хочется услышать. Потому-то и нужна мне милость Тени, владеющей безумием Цезаря и умеющей отвести это безумие от того, кто умеет оказаться приятным ей". "Как я ненавижу её! - Цирцея жалась к нему, страстно закатывая глаза. - У неё есть свой господин, а она отнимает у меня моего господина! О ненасытная!". Марк поморщился, оттолкнул льнущую рабыню. Та опять начинала давно известную ему игру в любовь, поддерживать, которую у Лепида не было ни времени, ни желания. О, Деймон! До чего лживы эти женщины! Даже когда они говорят правду, нельзя отделаться от ощущения присутствия лжи. Пожалуй, иной раз, и откровенное бесстыдство Лаодики может показаться приятным, после общения с ними. "Ступай. Получится как мне надо, - подарок за мной".
  
   И вот он лежит рядом с Тенью Цезаря, слушает её глубокое, ровное дыхание. На столике в изголовье - ваза, полная сушёных фруктов, рядом кувшины с водой и вином, пара чаш, выточенных из полупрозрачного, зеленовато- серого нефрита, а если ему понадобится ещё что-нибудь, - достаточно щёлкнуть пальцами и похожая на ведьму старуха выполнит любую его прихоть. Интересно, почему Тень выбрала в служанки старуху? Не потому ли, что сама не слишком красива? Повернув голову, Марк посмотрел на лежащую рядом любовницу. В общем-то, - не уродина. Ровный овал лица, прямой нос. Рот великоват, а губы - тонковаты, но это не такая уж беда. Краска скрыла бы этот недостаток. Глаза не велики? Волоокой жрице Кибелы назвать никак нельзя, но подчернённые ресницы и подкрашенные веки зрительно увеличили бы их. То же и брови. Разве трудно подвести их погуще? Тёмные волосы красивыми кольцами ложатся на лоб и щёки, оттеняя своей чернотой их белизну и румянец. Коротковатая шея, прямые плечи, упругая грудь девушки. Конечно, талию её не обхватишь одной ладонью, как древко лука, но бёдра её достаточно широки и круты. Да и ноги её, прямые, крепкие, способные пройти не один десяток миль, не оскорбят взгляд знатока. Обычная девушка из деревни. Сколько он видел таких, с той лишь разницей, что все они в её возрасте уже замужем и имеют по двое, а то и по трое детей. Право, она не хуже многих его благородных любовниц, ни одна из которых не смогла бы сделать то же, что и она, - заставить его, патриция, сенатора, любимца прицепса, прийти и ждать её на ложе, подобно купленному для удовольствий рабу. Воспоминание о том, как он унизился сегодня, сдавило грудь. Глаза сами задержались на горле, свернувшейся в клубочек женщины. Ах, как легко сейчас стиснуть это горло пальцами или, накрыв лицо подушкой, придавить её тело своим... Потянувшись, он достал спрятанный под подушкой кожаный футляр, колеблясь, подержал его в руках, открыл. В полутьме, нарушаемой только слабым огоньком лампы, мягко засветились оправленные в тяжёлое золото медово-жёлтые капли янтаря. Дорогой подарок, который он с благодарностью поднесёт ей за ночь любви. Очень дорогой. Подобные замёрзшим комочкам солнца капли лежали на ладони. Осторожно он поднёс их к её телу. Вздохнув, молодая женщина повернулась на спину, улыбнулась, разомкнула веки. Глядя в ясные, полные ласки и дружеского участия глаза любовницы, Марк тоже улыбнулся, заботливо и нежно разложил на её груди капли ожерелья. Лаодика взяла крайнее зёрнышко, приподняла, поднесла к глазам:
  - О, Венера, будь свидетельницей! Какая прелесть!
  - Я счастлив, если эта безделушка...
  - О, Марк! Твой дар бесподобен! Какой янтарь! Какая оправа! Солнце в золоте!
  - Твоя любовь подобна солнцу и золоту. Жалкое ожерелье - ничто по сравнению с тем наслаждением, что даруешь ты возлюбленным своим, Лаодика, - приподнявшись, он поцеловал её в глаза. - Прости мне мою ревность, но ты слишком великолепна. Если бы ты ещё была верна...
  - Тебе что-то нужно, Марк? Помощь? Услуга? Совет? - ответ не соответствовал вопросу, как и слегка снисходительная улыбка на губах. Снисходительная и коварная. Прикрытые веками глаза следили за ним сквозь узкие, зарешеченные ресницами щели. Дружеская услуга? Да. Помощь? Безусловно. Но верность? Нет, верности этот взгляд не обещал.
  - Лаолика, жестокая волчица, - он нежно погладил её по щеке. - А ты, оказывается, тоже ревнива. Если бы тебе хоть немного постоянства! Ты же зыбка, как полуденная тень. Я сходил с ума от тоски по тебе, а ты, наверно, и не подумала обо мне ни разу. Ты же непостоянна, как сама Венера, как сама любовь, Лаодика. Радость моя и наслаждение, горе и мука моя! Ну вот, ты опять прищурила глаза, смеясь над моей наивностью, коварнейшая среди коварных. В любви ты тверда, как сталь и изменчива, как вода в ручье. В крови твоей неразделимо слились прохлада и зной. Нежная и безжалостная, верная и вероломная. Лаодика! Ты неотвратима, как Судьба. Ананка! Неотвратимая! Неодолимая! Что за проклятие связало меня с тобой? С тобой, бросающей под ноги и поднимающей к небесам. Кто ты? Вопрошаю и отвечаю: Женщина. Лаодика, я ищу верности, а мне предлагают плату. Я ищу любви, а мне предлагают игру. Ананка. Сердце моё льёт слёзы, а ты - улыбаешься и тайна улыбки твоей - тайна неверной верности. Тайна Женщины. Ты слушаешь меня, но глаза твои ищут...
  - Зеркало, Марк. Только зеркало.
  - Да, зеркало, чтобы увидеть себя.
  - Твой подарок, Марк. На этот раз - твой подарок.
  - Конечно, подарок. Ожерелье, украшающее твою грудь. Ты любишь подарки и равнодушна к ним. Не спорь. Не надо. Ты - противоречие и в этом твоё постоянство.
  - А в чём твоё постоянство, Марк? В красивых речах, опутывающих разум подобно паутине? Мягких, нежных, неодолимых? Ты упрекаешь судьбу, а я благодарна ей. Благодарна за то, что она свела нас. Во всём мире нет подобного тебе в ласках и лести, Марк. Речь твоя - река Тантала. Подними голову - она рядом, наклонись - она убегает от губ. Моя ли вина, что я боюсь твоей измены? Только боязнь измены удерживает меня от клятв верности, ибо нельзя нарушить не данную клятву, как нельзя обмануть того, кто не верит. Не упрекай меня в неверности, Марк. Разве хранил верность ты? И, разве вдыхая с твоего тела запах, соперницы своей, упрекнула я тебя хоть раз? Не упрекнула и не упрекну. Знаю одно: нельзя отделить Любовь от Свободы, как нельзя отделить морскую воду от соли. Будем же ценить то, что даруют нам Боги, и не будем думать о том, что ждёт нас завтра. Ведь, возможно, завтра нас ждёт всё начинающее и всё заканчивающее Ничто. Давай же наслаждаться тем, что не дано Бессмертным: краткостью и зыбкостью, и не будем покушаться на принадлежащее Богам: на вечность.
  - У какого софиста выучилась неотвратимая и неодолимая коварству речей? Кто учил её обращаться со словом, как учат обращению с клинком? Ананка не верит, потому, что боится неверности? Она непостоянна, потому, что в непостоянстве её опора? Где же ты? В чём?
  - Здесь, Марк, рядом с тобой, ждущая объятий твоих...
   Когда они во второй раз расцепили объятия, Марк едва отдышался:
  - Ты безумна. Безумна и неодолима. Как бы я хотел не расставаться с тобой никогда.
  - Так говорят только перед расставанием.
  - Время уходит, но не возвращается, - Марк поднялся, жадно осушил чашу вина.
  - Это так, - негромко подтвердила его слова Лаодика. Два негромких удара в гонг и смуглая иберийка, бесшумно пройдя между двумя занавесями, предстала перед любовниками.
  - Ванна готова? - спросила Лаодика.
  - Да, госпожа
  - Проводи моего гостя и помоги ему одеться. Потом принесёшь воду с уксусом мне.
  - Слушаюсь, госпожа.
   Марк вышел из ванной чистый, в чистой же, аккуратно уложенной тоге. Лаодика встретила его. Она тоже была прибрана и одета, как всегда подчеркнуто просто и скромно. Они обменялись прощаниями и разошлись, как расходятся равнодушные друг к другу люди. Мимолётная встреча вновь подняла Марку настроение. Недалеко от комнаты Лаодики он заметил притаившегося в тени колонны Квинта Галлия. Догадка о том, что привело сюда откупщика, приятно польстила самолюбию Лепида.
   Галий ждал давно. За пару сестерций Наида без стеснения сообщила, что у хозяйки сейчас любовник, с которым она забавлялась всю ночь, что она, Наида, конечно, может немедленно доложить госпоже о приходе знатного римлянина, но госпожа вряд ли прервёт свои забавы. Будет значительно лучше, если благороднейший среди равных положится на неё, Наиду. Уж она-то сумеет доложить так, чтобы Тень сразу приняла благородного Римлянина. Галию пришлось смириться. Чем ближе к прицепсу, тем меньше обычный римлянин чувствовал себя хозяином и повелителем народов. Неумолимый закон компенсации делал первыми (и наиболее верными) помощниками власти людей наиболее ничтожных и по духу, и по положению. В Риме рабы и отпущенники фактически решали всё. Именно они готовили документы, оформляли решения, составляли списки: на подарки, на казни, на званные обеды. Цезарь мог только внести некий элемент случайности в этот отлаженный конвейер законов и взяток. За ним было последнее слово, но то, чему этим словом выносился приговор, - решали другие. Лаодике, пришелице, ещё предстояло столкнуться с этой организованной, очень опасной силой. Скоро, очень скоро, но не сейчас. Сейчас же ей следовало сыграть роль доброй хозяйки и потому, когда Наида, воспользовавшись уходом Лепида, сообщила ей о просителе, Лаодика нахмурилась:
  - Где он?
  - Ждёт в галерее. Я не осмелилась беспокоить...
  - Ты плохо сделала Наида, - перебила Лаодика служанку. - Ты должна была пригласить этого римлянина в комнату за занавеску, угостить, занять сплетнями. Теми, что заинтересовали его настолько, чтобы он сам не спешил увидеть меня. Он же отец моего любовника. Никогда не поступай так больше.
  - Да, госпожа, во взгляде рабыни отразился страх. Если свободный хозяин мог снизойти до непонятливости живой вещи, то хозяин - раб оплошностей не прощал. Почти никогда.
  - Марк видел его?
  - Видел, кажется, но...
  - Если это так, то оплошность твою можно извинить, но больше так не делай! Разумеется, если у меня не будет иных намерений.
  - Слушаю мою госпожу, - ответила иберийка ещё не до конца веря в прощение.
  - А теперь зови римлянина и как можно почтительнее. Ты брала у него деньги?
  - Д...да.
  - Правильно сделала. Если тебе дают деньги, - бери всегда, но никогда не вымогай их сама. Ступай.
   Подобострастие, сменившее снисходительную вежливость, стало для откупщика добрым знаком. Рабыня гнулась чуть не до земли, заглядывала римлянину в глаза и даже просила не говорить госпоже об её, оплошности. Галлий пообещал. Он тоже знал силу низших и потому понимал, что в будущем, подобная снисходительность с его стороны, может обернуться значительными выгодами.
   Тень встретила его стоя, первая поклонилась (не слишком низко, но и не без почтительности) и, выслушав его приветствие, заговорила: "Прошу благородного Галлия простить меня за задержку. Рабыня понесёт наказание за свою оплошность, я же умоляю не винить меня в случившемся. Прошу вас, садитесь". Широкое кресло, столик с вазами полными лакомств, строгое, почти аскетичное лицо женщины. И не скажешь, что менее чем четверть часа назад она пылко предавалась любви.
  - Да, тупость слуг, порой бывает, непереносима, - посочувствовал собеседнице Галлий. - В наше время трудно найти хорошего слугу или хорошую служанку. Приходится мириться с тем, что есть. Не знаю, как сказать...
  - Благородного Квинта тревожит что-то?
  - По правде сказать, да, - принял тот подсказку. - Мой сын... Не обидел ли он чем-нибудь... (как её назвать? госпожой? слишком унизительно) ...жрицу?
  - Нет, господин. Сын ваш на редкость благоразумный и благовоспитанный юноша. Иметь такого сына - честь для каждого отца, но... Страсть приходит и уходит. Да и что такое страсть? Пожар! Безумие. Так не лучше ли при первой возможности укротить столь опасную и непостоянную стихию? Тем более что страсть, вспыхнувшая между неравными, ещё никому не принесла счастья.
  Взгляд откупщика, кажется, приклеился к её лицу, но в глазах рабыни отражается только внимание и озабоченность. Поняв, что многозначительным молчанием ничего не добьёшься, Галлий спрашивает:
  -Неужели жрицы Великой Матери боятся любви?
  - Да, это так. Жрицы Великой Матери могут разжечь пламя, но не всегда могут его погасить.
  - Честный ответ, - лицо благородного римлянина отразило "искреннюю и неподдельную печаль". - Жрица боится обжечь своё сердце. Она благоразумна. Но что мне делать с сыном? Вернувшись в дом, он не съел и куска хлеба. Сердце его погружено во мрак и отчаяние. Только за три дня огонь, зажжённый жрицей в его сердце, стал подобен пожару.
  - Я сочувствую Квинту Галлию, более того, я попытаюсь помочь ему вылечить его благородного сына от безнадёжной, опасной и никому не нужной страсти. Будет ли Квинт Галлий снисходителен? Выслушает ли он меня?
  - Как больной слушает речь врача.
  - Причину страсти, мучающей сына моего благородного собеседника, я вижу не в желании, а в запрете на желание. Перед тем, как Авл Галлий пришёл ко мне, была разорвана его помолвка с девушкой, вызывающей в нём приязнь и уважение. Этот отказ и явился причиной болезни. Авл Галлий потерял веру в свою судьбу, это, а не любовь ко мне заставляет его отказываться от пищи. Я не могу и не хочу губить будущность вашего сына, господин, возобновляя нашу с ним никому не нужную связь. В этом нет необходимости. Восстановленная помолвка и скорая свадьба станут желанным лекарством и избавят сердце благородного юноши от необоснованных тревог и волнений, то есть, от главной причины болезни.
  - Я... я смущен и растерян... (Истинная, правда.)... Жрица Великой Матери... жрица Кибелы-Реи так божественно мудра и проницательна... (Ты даже не представляешь, насколько проницательна.) ... Так здраво рассмотреть обстоятельства дела, так верно определить истинную причину болезни... (Ещё бы! Вместо возможно выгодной, но позорной связи, предложила абсолютно выгодный и приличный брак.) ... - мысли откупщика были настолько просты, что Лаодике казалось, будто она читает их по книге. - Я сегодня же, сейчас же пойду...
  - А я, в свою очередь, приложу все усилия, чтобы краткая размолвка, невольной виновницей которой стала я, была предана забвению.
   Радостный блеск глаз Квинта означал, что предложение её сочтено наивыгоднейшим. При поддержке Тени второго отказа не будет. За помолвкой сразу последует брак и богатое приданное... Запустив руку в складки тоги, Квинт достал и поставил на стол, обтянутый тесненной кожей футляр:
  - Ты вернула мне надежду, ты спасла моего единственного сына!
  Кусочки лазури, оправленные в чернёное серебро, составляли сложное ожерелье, серьги и пару браслетов. Подарок был красив и дорог. Щёки Лаодики вспыхнули, в глазах зажглись огоньки восторга:
  - Какая великолепная работа! Я, право...
  - Ничтожный дар. Ничтожный, если сравнивать его с оказанной услугой. Клянусь Венерой, если жрице Кибелы поможет излечить моего сына от наваждения, в десятки раз более дорогой дар украсит её благоуханное тело...
  От такой фривольности брови Тени дрогнули, сошлись неласково. Каждый разговор должен вестись в строго определённом тоне, а Квинт это правило нарушил. Поняв свою оплошность, всадник поспешил исправиться:
  - Пусть жрица Великой Матери простит мне мою невольную оговорку. Она вызвана отнюдь не неуважением к жрице. Радость, ни с чем не соизмеримая, родительская радость за сына, на миг помутила мой разум, заставила забыть о приличиях.
  Лаодика кивнула, принимая извинения, в искренность которых не верила ни на йоту. Она проводила гостя, аккуратно уложила подаренный набор украшений, как он был, в футляре, в сундучок из полированного дерева, обитый изнутри мягкой тканью. Кроме этого футляра, там уже лежало более дюжины различных шкатулочек, коробочек, футлярчиков, и каждый хранил в себе какое-нибудь драгоценное украшение. А, порой, и не одно. Длинная нитка молочно-белого жемчуга, лежащая поверх, давала представление о ценности скрываемых сокровищ. Золото, серебро, янтарь, жемчуг, резные и гладко шлифованные камни лежали абсолютно ненужные, как жёны и наложницы египетских сановников- евнухов.
  - Деспойна так богата...
  Лаодика аккуратно закрыла шкатулку, оглянулась. Блеск в глазах Наиды не понравился ей даже больше, нежели то, что нужному ей человеку, пришлось ждать в галерее. Но и на этот раз лицо привычно скрыло чувства девушки. "Подай тёмное покрывало" - велела она.
  
   Пир подходил к концу. С каждой секундой близился тот миг, когда пьяный от вина и объятий Цезарь поднимется и, поддерживаемый под руки рабами, удалится, шатаясь, в свою опочивальню для воссоединения с богиней. Странно, однако, ничему не верящая Лаодика, относилась к этим, чисто воображаемым "схожденьям", абсолютно серьёзно. Способность к внушению, - дар Богини посвящённой. Любое непочтение граничило для неё здесь со святотатством, способным обратить благосклонность Бессмертной в изощрённую месть, так же верно, как стал проклятием дар пророчества, вытребованный обманом дочерью Приама, Кассандрой, у бога Аполлона. Вот и сейчас, чутко воспринимающая всё происходящее Лаодика, оттягивала решающий миг, и когда один из гостей, холёный, красивый юноша из патрицианской фамилии, приходил мимо, увлекая приглянувшуюся ему танцовщицу, жрица подалась к нему, приказала жёстко и безапелляционно: "Ступай ко мне и жди".
   Приказ и тон, каким он был произнесён, на миг обескуражили римлянина. Юноша не привык к приказам. Тем более, к приказам какой-то блеклой рабыни. Совсем недавно, он, не беспокоясь о том, что девушка может услышать, обсуждал (так уж зашёл разговор) её сложение, словно стати лошади. Теперь же, не сразу ответил рабыне, - слишком был возмущён. Цезарь зашевелился, пытаясь встать. Рабы бросились к нему на помощь... и, когда юноша справился со своим языком и смог ответить, Лаодики уже не было.
   Подогретая вином и без того горячая кровь билась в жилах так, что её удары отдавались в висках. Лаодика не слышала ничего, но в том, что именно и как говорит сейчас о ней благородный сын не менее благородного отца-сенатора, она не сомневалась. Знала также Тень, что если кто и будет ждать её на ложе, то отнюдь не этот красавец, и потому ехидная записка от Марка, гласившая что де "раз жрица Кибелы занята этой ночью", то он, Марк Лепид, "не смеет тревожить её", Лаодику не удивила и не обеспокоила. Увы, холодность ученицы храма уравнивала ночь, проведённую в одиночестве, с ночью самых пылких и дерзких любовный забав. А вот этого-то Лепид понять и не мог. На следующий день найдётся немало желающий посмеяться над ней, но это не стоит раздумий. Так должно быть, и она найдёт, что ответить самым дерзким. Завтра Цезарь устраивает распродажу. Прежде, она держалась в стороне от подобных дел, но завтра Тень последует за своим повелителем. Потому, что так надо.
  
  Глоссарий:
  Матрона* (лат) - замужняя римлянка.
  Божественный Юлий* -Гай Юлий Цезарь. Первый из Цезарей, захвативший власть над Римом, по преданию, мог делать сразу три дела: смотреть представление, читать письмо и диктовать ответ.
  
  Подглава 4.2.
  
   Император величественно опустился в парадное кресло из окрашенной пурпуром слоновой кости. Лаодика вжалась в тень, но, на этот раз, остаться незаметной для всех ей не удалось. Валерий Катул, сын консуляра* и один из возлюбленных прицепса, устроился рядом с ней у ног Цезаря и, приникнув почти к самому её уху, спросил очень естественно и невинно: "Говорят, но я не могу поверить, что жрица Кибелы провела эту ночь одна?" "Если сын сенатора и консуляра придаёт значение тому, с кем и как делит ложе рабыня Цезаря, то, не смея скрывать истину, я должна буду ответить: да, это так".
  Ах, как прав был Марк, сравнивая цветистые восточные обороты с ножнами, прячущими кинжал. Но Катул, в отличие от Лепида, не беседовал с Гессионой и потому не осознавал, в полной мере, со сколь опасным зверем вздумал поиграть.
  - Неужели? А разве ты не назначила свидания Юнию Суру? - невинный взгляд консульского отпрыска, казалось, мог пробить любую броню невозмутимости, но Лаодика опять только чуть кивнула, соглашаясь:
  - Это так, но сын бывшего квестора Пальфурия Сура не пожелал услышать мой призыв.
  Валерий насмешливо и пытливо вглядывался в бесстрастное лицо рабыни. Откровенность её признаний шокировала и, одновременно, провоцировала на оскорбление. Пусть и непрямое.
  - Я искренне восхищаюсь скромностью жрицы. Сперва она выбирает прекраснейшего и знатнейшего из гостей, а потом смиренно принимает отказ, проводя ночь одна, в то время как Юний отдыхает в объятиях Левкополы, - прекраснейшей, среди куртизанок Рима.
  - За ночью приходит день. За днём, - ночь.
  Уверенность, с какой рабыня произнесла эту, казалось бы, всем известную истину, разозлила Катулла. Наглая девка смела утверждать, что если сын сенатора не пришёл к ней прошлой ночью, то на другую ночь он изменит своему упрямству.
  - Всем известно, что ночи сменяют дни, а дни - ночи, но рабыня слишком вознеслась. Так вот: если Лепид считает возможным иногда побаловаться с тобой, это не значит, что тоже будет делать каждый, в кого тебе заблагорассудится ткнуть пальцем.
  Лаодика кивнула, ответила:
  - Я благодарна Валерию Катуллу за совет, но так же неизбежно, как день сменяет ночь, а ночь - день, тот, кого я пожелаю, будет у меня. И я ещё подумаю: расстилать для него ложе или нет.
  - Даже за миллион Юний не придёт к тебе, рабыня Цезаря.
  - Он будет у меня. Я готова поспорить на любую сумму, что это - так.
  При упоминании о споре и деньгах в глазах юноши вспыхнул жадный огонёк. У рабыни были деньги. Он знал это.
  - Ловлю на слове и ставлю сто тысяч на то, что Юний Сур не придёт к тебе.
  - Согласна. Сто тысяч на то, что не позднее, чем через неделю он будет у меня.
  - То есть через семь дней?
  - Да, хотя я думаю, что это случится дней через пять. Будь моё желание чуть сильнее, - он был бы у меня ближайшей ночью, но мне лень торопиться. Даже ради ста тысяч.
   Уверенность, - вот что бесило Катулла в её манерах. Она была слишком уверена в себе. Даже свободная женщина, даже матрона, не должна так говорить с мужчиной, а эта блеклая, словно в пыли вывалявшаяся девка, смеет изрекать, словно она - прицепс Рима! Сто тысяч! Целое состояние для простого человека, четверть всаднического состояния, двенадцатая часть состояния патриция! Что ж, Юния Сура он, Валерий, знает. Юноша горд, упрям, а денег Валерию, как всегда не хватает. Не будь Катулл возлюбленным самого Калигулы, кредиторы давно бы растерзали его в судах за неуплату долгов...
   Именно эта мысль и не дала Катуллу заметить крошечное несоответствие в заключённом пари. Он спорил, что Юний не придёт, а Тень утверждала, что юноша у неё будет. Маленького расхождение, определившее судьбу того, о ком вёлся спор.
   Торг между тем начался и шёл своим чередом. Цезарь выставил на продажу всё, что осталось от недавнего празднества: ткани и покрывала, драпировавшие стены, костюмы, актёров-рабов, уцелевших в схватках гладиаторов и зверей, украшения, утварь. Лаодика уже знала от Лепида, как проходят подобные торги, более похожие на грабёж. К покупкам на них Калигула почти принуждал, цены же взвинчивались до тех пор, пока не удовлетворяли аппетитам Цезаря. Зазевавшийся участник аукциона мог в единый миг лишиться всего состояния. Случалось, что незадачливый покупатель тут же в зале вскрывал себе вены. Никого не удивило, когда один из сенаторов заплатил за несколько красивых занавесей полмиллиона сестерций. Всё было бы в порядке вещей, не зовись покупатель Пальфурием Суром.
   Следующие два дня, пока недавний квестор судорожно распродавал и закладывал имущество, (увы, из-за спешки чуть не в четверть цены), Лаодика свела достаточно близкое знакомство с Новием Нипром, мужем юной Тертулы Петрейи. Той самой, что, вопреки воле мужа, откупилась от внимания Калигулы. Причиной знакомства стал жемчуг, бывший выкупом. Оскорблённый расточительностью жены, Новий додумался подать Цезарю жалобу на его рабыню. Это было так глупо, что Лаодика даже удивилась. Новий Нипр, несмотря на принадлежность к сенаторскому сословию, в глазах Тени не стоил и приветствия. Только это спасло сенатора от немедленной расправы. Новий жаловался на то, что рабыня, с помощью колдовства и хитрости, выманила у его жены жемчужные украшения общей стоимостью более трёхсот тысяч сестерций. Безумная жена Новия не только отдала украшения, но и всячески скрывала от мужа, куда они исчезли...
  Лаодика безучастно сидела у ног повелителя. Цена украшений, названная Нипром, настолько поражала воображение, что любая попытка перевести мысли господина на что-либо иное, была делом заранее обречённым. Поэтому, когда взгляд прицепса упал на его "Тень", она без слов высвободила из складок одежды руку, пытающуюся удержать в горсти длинное ожерелье. "Это оно! Оно!" - закричал обрадованный Нипр. Калигула, казалось ничего не слыша, поднял жемчуг двумя пальцами, вглядываясь в его таинственное, луноподобное мерцание: "Женщина, добровольно расставшаяся с таким сокровищем, поистине безумна. Благородному Нипру следовало бы более осмотрительно подходить к выбору жены. Анистий! Составь разводное письмо и пошли его этой...". "Да, божественный господин мой" - секретарь знал имя, но не посмел подсказать Цезарю. "А Нипра мы женим... мы женим... мы женим... на Левкополе!". Нипр, ошарашенный подобным поворотом дела, даже не заметил, когда и как исчезло ожерелье из рук Прицепса Рима. Таланты Калигулы отличались редкостным разнообразием.
   Кто из благородных граждан Рима не знал Левкополы?! За неполный год шестнадцатилетняя куртизанка переспала уже, кажется, со всеми сенаторами и доброй половиной всадников Рима. Доходы её разжигали страсти, не менее чем её красота. Левкопола была необыкновенно красива. Длинные, густые, светлые волосы гречанки, будучи распущенными, легко заменяли красавице плащ. Твёрдая, с острыми сосками грудь, даже скрытая тканью одежды, порождала сладостные грёзы в мужских умах. Гибкий стан, казалось, можно было обхватить одной ладонью, а бёдра напоминали о коринфских амфорах, - так они были круты и тяжелы. Стройные, округлые ягодицы обвораживали знатоков, а пышные и одновременно стройные ноги оканчивались ступнями, способными поместиться на мужской ладони. Лицо девушки казалось простым, до обыденности, но, увидев его раз, уже нельзя было стереть из памяти ни синеву глаз, ни чёрные линии бровей, ни мраморную белизну лба, ни нежных, как кожица персика щёк, ни губ, сравнимых по цвету и мягкости, разве что, с лепестками шиповника. Красоте сопутствовала и образованность. Левкопола была профессиональной гетерой, прошедшей обучение при храме Афродиты Кносской, славившемся не только могуществом и богатством, но и ученицами. Каждая третья знаменитая гетера того времени, получила своё образование именно в нём.
   Лаодика не ревновала к чужой красоте. Чужда они была и соперничеству, неизбежно возникающему при встрече двух учениц из соперничающих храмов, но Левкопола оказалась не столь беспристрастна. Бесцветность, "тенеобразность" той, что овладела мыслями первого мужчины государства, казалась изысканной красавице вызовом. На дружеских пирушках-симпосиумах, устраиваемых гетерой для золотой молодёжи, часто, опасно часто упоминалось имя фаворитки. Разговоры эти тут же становились достоянием всего Рима. Надо и пояснять сколь невежливыми эпитетами награждали жрицу Кибелы и сколь мало эпитеты эти укрепляли и без того не слишком доброе мнение жителей Рима о пришелице? Поэтому Левкопола была отмечена. Жрицы Афродиты немало знали о тёмных сторонах души человеческой, но и жрица Кибелы знала об этом не меньше. Слухи донесли до Лаодики самую, казалось бы, невыполнимую мечту куртизанки: стать законной женой римского сенатора, и при первом же удобном случае Тень, со свойственной ей дальновидностью, превратила эфемерную мечту в жёсткую реальность.
   На пиру, как только Калигула удалился с приглянувшейся ему женой Долабеллы, Лаодика ответила на вопрос, заданный Мнестром ещё в начале пира: "Зачем Цезарю такая свадьба?"
  - Жена Нипра была плоха для него, - требовала, чтобы её содержали. Левкопола же содержит себя сама и сможет содержать мужа.
  - Жрица Кибелы ревнует, - во всеуслышанье заявил Катулл. - Сейчас любовник Левкополы - Сур младший, в которого Тень влюбилась настолько, что забыла о своём ничтожном происхождении.
  -Я помню всё, - отозвалась Лаодика. - И исполню всё. В должный срок.
   К счастью этот, абсолютно пустой и ненужный разговор, был прерван. Раб, от имени Гая Петрейи, умолял не отказывать благородному всаднику в беседе. И Лаодика, ждавшая подобного приглашения, не отказала. Всадник, наверно, основательно потратился, чтобы попасть на ночной пир Гая Юлия Цезаря. Не забыв о главной цели своего прихода, он позаботился также, чтобы рабыня Цезаря, ради встречи с которой, всё и затевалось, не сидела на полу. Устроившись в низеньком и удобном кресле, Лаодика с интересом слушала обыденную до ужаса историю о том, как богатый купец, обвинённый доносчиками в оскорблении божественной сущности Августа, должен был откупиться от, организовавшего процесс, промотавшегося должника-сенатора, дочерью и её приданным. Развод по воле императора стал для юной женщины настоящим спасением, но вот если бы и разведённый муж получил по заслугам... Именно такой просьбы и ждала Лаодика.
  - Все мы любим Справедливость, - заговорила она, с подчёркнутым благоговением нажав на последнее слово. - Я приложила немало сил, чтобы восстановить её... - паузу оборвало ещё одно ожерелье.
  - Моя фамилия понесла из-за этого брака большие убытки, поэтому я прошу прощения за столь скромный дар и умоляю жрицу не огорчать нас отказом и принять его... для начала. Я заказал эту безделицу у лучшего ювелира Рима специально для жрицы.
  Лаодика вертела в руках новое украшение: небольшие, чисто выточенные и отполированные геммы из слоновой кости, соединённые золотыми цепочками. Калидонская охота. Именно она нашла отражение в крошечных рисунках. Вот Артемида и рядом с ней огромный кабан. Вот охотники. Вот кабан и Нестор, спасающийся от его клыков. Вот кабан волочит тело Анкея, и лежит секира героя. Были на геммах Мелагр, Аталанта. Не забыл художник спор Мелагра с Плексиптром, не забыл процессию с жертвоприношениями для Артемис. Как ни дороги были собранные Лаодикой украшения, но подобную редкость она видела впервые. Приятно также было сознавать, что красота эта не вынута из фамильного сундука, не сорвана с чьей-то шеи, а создана считанные дни назад, и только для неё. Наблюдая за тем, с каким интересом рассматривает рабыня подарок, всадник счёл нужным добавить:
  - Через месяц у меня будут свободные деньги, и я смогу преподнести жрице более достойный дар. Ради торжества Справедливости я не поскуплюсь.
  Оторвав взгляд от бляшки с изображением распри, Лаодика ответила:
  - Стоит ли так заботиться о Справедливости? Она сама умеет позаботиться о себе. Тот, кто ищет зла другим, сам, в конце концов, обрушивает его на свою голову. Новий же зол, жаден, завистлив, расточителен и сварлив.
   Приятные подарки ни в коем случае не значили, что Лаодика забыла о споре. На следующий день она отсчитала десять тысяч сестерций золотом и поспешила на рынок. Плебея Цезетия Флава, не смотря на его скромное состояние, знали, кажется, все. Цезетий был ланистой. Он покупал на рынке крепких, хорошо сложенных, красивых юношей, обучал их владению оружием, а потом - продавал. Амфитеатры Рима постоянно требовали человеческих жертвоприношений. Покупали рабов-телохранителей сенаторы и всадники, да и приезжие купцы-иноземцы нуждались в них для охраны своих товаров и грузов. К этому-то человеку и торопилась Лаодика.
   Цезетий Флав слушал рабыню, чувствуя что-то вроде смятения. Рабыня не требовала от него нарушить закон. Напротив, закон соблюдался до последней запятой, и плата за ожидаемую услугу была достаточно высокой. За те десять тысяч, что сулила ему рабыня, Флав, при его умении торговаться смог бы купить не менее шести- семи рабов для обучения, и всё-таки... Только угроза найти другого, менее щепетильного посредника решила дело.
   Следующий, к кому она обратилась за помощью, стал Полиид - один из отпущенников Цезаря, в обязанности которого входила и покупка рабов для нужд господина. Полиид предложению Лаодики не удивился. Он даже согласился, что план её прямо-таки превосходен, но... поломавшись для порядка, что-де у него так много забот и так мало времени, он согласился оказать услугу Тени Цезаря всего за... двадцать тысяч сестерций. Лаодика не споря, отсчитала деньги.
   Третьим стал Брени - германец из-за Рейна. Комнаты Лаодики соединялись с покоями Цезаря, и у входной двери всегда стоял кто-то из германской охраны. А так как рабыня проявляла к телохранителям прямо-таки царскую щедрость, награждая за каждую, самую пустячную услугу целыми горстями монет, то Брени даже не счёл нужным спросить о цене.
   Пальфурий Сур, кляня день, когда Цезарь пожелал видеть его в числе друзей, срочно распродавал драгоценности, утварь, имения. Чующие запах поживы, не хуже, чем акулы - кровь, менялы и торговцы из всаднического сословия всячески умаляли стоимость того, что продавалось, при этом, безжалостно накручивая проценты за кредиты. Рабы, литые серебряные кувшины и подсвечники, два имения - растаяли, как туман под солнцем. Даже дом, и тот пришлось заложить за десятую часть цены, и хотя деньги в казну были внесены в срок, фамилию ждала не менее страшная, чем гнев прицепса, нищета. Вот в это-то время и вошёл в дом бывшего сенатора (разорившись, Пальфурий Сур потерял право на это звание) Цезетий Флав. Предложение его было ужасно. Ланиста предложил Пальфурию Суру продать сына. Определив цену юноши в десять тысяч сестерций, Цезетий клялся, что покупает юношу исключительно как учителя фехтования, и что, в противном случае, никогда бы не предложил столь высокую цену. Время от времени подобные сделки в Риме заключались. То тот, то другой промотавшийся хлыщ вынужден был продавать себя. Сыновья всадников и сенаторов в совершенстве владели оружием и потому платили за них ланисты много дороже, нежели за привозных рабов. Однако десять тысяч сестерций - была высокая цена, даже для свободнорождённого. Она же гарантировала искренность ланисты. Главное же - эти деньги позволили бы разом погасить две закладные и сохранить дом. Сделка была заключена. Теперь настала очередь Полиида.
  Он пришёл к ланисте якобы в поисках хороших гладиаторов для очередных императорских игр и Юний ему приглянулся. Юноша из сенаторского сословия? Тем лучше. Цезарь любит пышность и щедро платит за неё. Три тысячи сестерций - по истине цена достойная Цезаря! Поупиравшись для порядка в присутствии Юния, Цезетий уступил, как впрочем вынужден был уступать всегда. Ну не мог же он противиться воле Цезаря! Сделку оформили в долг. Цезарь никому, никогда и ни за что не платил сразу. Чуть позднее, уже без свидетелей, Полиид отсчитал Флаву обещанные Тенью десять тысяч, добавив сверху ещё две, никак не оговоренные, за быстроту.
  Когда на пятое утро после заключения пари Лаодика открыла глаза, Наида сообщила ей, что Брени привёл какого-то раба и что ванна готова. "Шкатулку! - приказала Лаодика и, получив её, велела, - Пусть войдут".
  В глазах у Юния застыло упрямство, искусанные губы кровоточили, но Брени знал только одного господина и разницы между рабом и патрицием не видел. Вид открытой шкатулки доставил германцу удовольствие. Чуть побренчав золотом, Лаодика знаком велела телохранителю подойти и, высыпав ему в подставленные ладони несколько горстей полновесных монет, спросила: "Это хорошо?" Латынь Берени знал слабо, а Лаодика так же слабо владела варварским языком германца, поэтому разговор их ограничивался короткими, простыми фразами. Прикинув цену перепавшего ему золота, телохранитель подтвердил:
  - Хорошо. Клянусь вороном, это хорошо.
  - Я рада. Ступай.
  - Доброй забавы тебе, Тень, - с усмешкой пожелал воин, причём для того, чтобы выйти в дверь, ему пришлось склониться в поклоне.
  Проводив германца взглядом, Лаодика щёлкнула пальцами, призывая Наиду, отдала её шкатулку: "Поставь на место, - и вторым щелчком призвала к себе Юния, а, так как юноша не поспешил на её зов, нахмурилась, велела, - Подойди". Падение с вершины жизни к её подножию стёрло с лица юноши холёный лоск, но красоту стереть не смогло, как не смогло одним махом стереть и его сословной спеси. Не дождавшись ответа и на этот раз, Лаодика повторила:
  - Подойди. Сядь рядом. На пол, - а так как юноша и теперь не шевельнулся, спросила. - Мне попросить помощи у Берени или велеть выпороть тебя?
  -Ты не имеешь права...
  - Имею. Разве ты не давал клятвы гладиатора? Не клялся, что позволяешь пороть себя и истязать? Или ты думаешь, что у меня не найдётся десятка сестерций, чтобы заплатить тому же Берени за такую услугу?
  Не найдя что возразить, юноша подошёл, сел. Пощупав грубую ткань его туники, Лаодика приказала: "Сними".
  Юноша сидел так близко, что чувствовал запах молодой женщины. Куцая эпоксомида, не снятая на ночь, сбилась и, скорее открывала, нежели прикрывала интимные места. Приподняв римлянину голову за подбородок, Тень поинтересовалась: "Почему ты не пришёл, когда я звала тебя?" Чисто риторический вопрос. Юний опять кусал кровоточащие губы, и отвечать не хотел.
  Щёлкнув пальцами, Лаодика позвала Наиду, спросила: "Сын консуляра здесь?". "Нет, госпожа". "Так пошли к нему, и передай: пусть готовит деньги. Пари я выиграла. Юний Сур у меня. Если не поверит на слово, - пусть придёт и увидит сам, - и, склонившись к юноше, сказала. - Что мне сделать с тобой, - ума не приложу. Оставить гладиатором? Жаль. Всё-таки благодаря тебе, пусть и вопреки твоему желанию, я выиграла сто тысяч. Не завидую Катуллу, если он откажется платить. Может перевести тебя в когорту телохранителей-германцев? Или...".
  Глаза Юния вспыхнули. Он вскинул голову, разомкнул до того плотно сжатые губы. В первое мгновение из горла его вырвался лишь невнятный хрип. Справившись с собой, юноша заговорил, почти зашипел: "Ты... ты... ты... подстилка императора! Палантийская шлюха! Ты смеешь равнять меня... меня... с этими?! Да пусть Эреб поглотит тебя с твоими "милостями"! Волчица! Ты разорила всю нашу фамилию, обрекла на нищету и прозябание... Хищная гарпия! Да разверзнется под твоими ногами земля! Да поразит тебя молния Юпитера! Ты! Храмовая проститутка! Ты сделала меня... Да грызи тебя Цербер! Да сожжёт тебя пламя! Ты...". Не дослушав брани, Лаодика несильно ударила в медный диск гонга, велела вошедшему в комнату Берени: "Возьми его. Пусть его накажут, но, не портя кожу. Потом, когда голова его остынет, а живот подведёт от голода, приведёшь ко мне. Если не поймёт с первого раза, - повторишь. Так будет до тех пор, пока он не поумнеет". Окинув насмешливым взглядом онемевшего от возмущения и ужаса юношу, германец спросил: "Он здорово глянулся тебе, Тень?" "Да, Берени. Лицо красивое. Тело красивое. Горячий. И ума мало. Любиться с ним будет хорошо. Бери его".
   Не в силах противиться варвару, поднявшему его за шкирку, как щенка, Юний поплёлся из комнаты, но у двери он вдруг резко обернулся, выкрикнул: "Нет!". Лаодика улыбнулась. Снисходительно, с долей жалости, но выдержать паузу ей не удалось. Брени толчком выкинул юношу из комнаты.
  Дверь закрылась. Лаодика встала. На лице её и следа не осталось от недавней улыбки. Юношу она больше не увидит. Слишком силён, нанесённый ему удар, чтобы римлянин остался жить. Впрочем, это уже неважно. То, что, случилось, - малый эпизод в её самоутверждении. Закономерный и неизбежный. И не надо больше думать об этом. Вода с душистым уксусом, гребень, ленты, скромные одежда и обувь. Цезарь ещё спит, и она должна быть рядом при его пробуждении. Так надо.
   Пока Лаодика выигрывала пари, Цезетий Флав вынужден был защищаться от обвинений Пальфурия Сура, что он и делал весьма небезуспешно. Пальфурий Сур кричал на всю улицу, обвиняя ланисту в нарушении клятвы, в обмане, грозил судом и прочими страшными карами. Суда Цезетий не боялся, более того, он легко мог бы вызвать пару гладиаторов и велеть им выкинуть кричавшего, но, заботясь о собственной репутации, ланиста позволил несчастному отцу до конца выговорится, и только после этого достал долговую расписку: "Здесь подпись и печать Цезаря. Три тысячи сестерций. После того, как я заплатил десять. Семь тысяч - мой убыток. А теперь суди сам: хотел я продавать твоего сына или нет? Да, не забудь, это только расписка, по которой неизвестно когда заплатят. Так в чём моя вина? В том, что я не мог противиться воле Цезаря? А знаешь, сколько у меня таких расписок? Что ни игры - у нас отбирают лучших гладиаторов. За расписки! В прошлый раз у меня забрали Линка. Я берёг его. Лучшего учителя фехтования у меня никогда не было, но его забрали и он мёртв. Где я возьму учителя? У меня пятнадцать учеников и ни одного учителя! Я разорен! Всё моё имущество - расписки Цезаря! Так в чём моя вина? Я понимаю, ты потерял имущество, потерял сына, но... он ведь жив ещё? Может быть, стоит обратиться за помощью к кому-нибудь из фаворитов?"
   Пальфурий, выплеснув гнев, обмяк, обессилел и, кажется, не понимал то, что ему говорят. К кому обращаться? Как? Он же нищий?! Цезетий, искренне сочувствуя попавшему в беду соотечественнику, втолковывал, что всё случилось, скорее всего, из-за Тени Цезаря. Все знают, что она звала Юния к себе, но тот не только не пришёл, но и публично высмеял рабыню, а потом хвалился своим отказом на всех перекрёстках. Вот женщина, наверно, и решила отомстить. Пальфурий утешениям не внимал. Всё бессмысленно. Тень берёт за свои услуги очень и очень дорого и, к тому же, она крайне спесива. Цезетий не отставал. "Пойми, - напирал он, желая от всего сердца, помочь и тем, хотя бы частично загладить свою вину, - Твой сын много раз оскорблял женщину и она обиделась. С Галиями она тоже была в ссоре, но младший пришёл к ней сам, и она всё простила, да ещё помогла восстановить состояние. Авл же был с ней всего три ночи. Ты сам говоришь, что она спесива, ну так окажи ей уважение, и она сделает всё, что ты у неё попросишь, и даже про деньги не спросит".
   Этот совет до Пальфурия дошёл. Сур вдруг понял, что рано отчаялся. И как он сразу не догадался?! Конечно! Надо идти к Тени! Он забудет о гордости! Придёт к ней! Будет ползать в ногах, обнимет колени... Она снизойдёт. Она обязательно снизойдёт к его мольбам. Она смилостивится и вернёт сына... Пусть состояние погибло, но сын вернётся и...
   Цезетий был столь любезен, что предложил даже помочь найти Тень, и все соседи видели, как хозяин и гость вышли из дома и как Сур опирается на руку ланисты.
  
   После пробуждения Цезарь ещё некоторое время оставался под воздействием сна, который из-за яркости принимал за явь. Вот и теперь, расставшись с желаннейшей из женщин, с возлюбленной сестрой своей, Божественной Друзиллой, после смерти поднявшейся на Олимп и слившейся с великой Пантеей, прицепс милостиво взирал на суетящихся вокруг него друзей и рабов. Ничтожества, не способные постичь хотя бы часть его божественной сущности, они заслуживали лишь великодушного снисхождения.
   Суетясь и ловя счастливый миг, дружки-фавориты спешили поделиться своими замыслами и некоторые из этих замыслов обещали обернуться неплохой забавой. Тень примостилась рядом у ног. Молчаливая и незаметная. Служанка Богов. Только перед сном, перед ночной встречей с бессмертными, Калигула соизволял заметить её присутствие. Днём для него достаточно было знать, что его тень следует за ним, следя восторженными, влюблёнными глазами за каждым его движением. Впрочем, ничтожества тоже нужны. Особенно такие: услужливые, знающие своё место, не раздражающие стремлением казаться равными тем, кого вознесла над ними воля Судьбы. Надёжные, как ступеньки лестницы... Вчера Валерий что-то говорил про неё. О, Юпитер, как скучно было слушать его! Глупец, он уверен, что если иногда способен быть милым и забавным, доставляя некоторое удовольствие в постели, то также может рассуждать обо всём и вся, давая глупые советы мудрейшему и божественнейшему господину своему! А может Катулл просто ревнует? Конечно, ревнует. Все думают, что Тень - его любовница. Увы, эти жалкие распутники не способны постигнуть божественного назначение служанки. Опять Валерий лебезит и заглядывает в глаза. Тут же и Марк Лепид ловит малейший взгляд Бессмертного бога, снизошедшего до жизни с этим тупым сбродом. А Мнестр опять валяется в постели. До чего слабы эти людишки! Нет у них ни сил, ни способности выносить его Божественную Любовь! А может откликнуться на призывную улыбку Цезонии? Или... Движением пальца Калигула подозвал пышнотелую кормилицу-вавилонянку, осторожно взял у неё с рук, завёрнутый в тонкие ткани живой комочек. Юлия. Его дочь Юлия Друзилла. Когда она подрастёт, она, конечно же, будет вылитой Друзиллой, только юной, не знающей ни бед, ни горя, ни разочарований.
   Но вот церемония одевания окончена. Волосы выровнены и распределены так, чтобы незаметна была ранняя лысина. Увы, этот бич мудрецов! Застёгнуты ремни сандалий, уложены складки тоги. Цезарь и сопровождающая его свита направляются к столам для утреннего пира.
   Человек появился вдруг. Из-за колонны. Из всех мыслей у Пальфурия Сура осталась только одна: спасти сына. Увидев приближающуюся толпу, а в ней - Цезаря, он, ничего более не замечая, бросился к человеку, воплотившему для него в себе Власть и Силу. Люди свиты, испуганные его внезапным появлением и диким взглядом, шарахнулись в стороны. Ещё шаг, - и он упадёт к ногам Цезаря, обнимет его колени... Удар меча отбросил Пальфурия в сторону, красная пелена задёрнулась, наступила чернота...
   Телохранитель-германец аккуратно вытер лезвие, носком сапога перевернул тело на полу: "Готов". Лицо убитого выражало безмерное удивление. Казалось, что он вот-вот спросит: "Как же так? Почему?".
  - Покушение!!! На Божественного! Счастливого!!....
  - У него и ножа не было, - негромко пробормотала Лаодика, вроде бы для самой себя, но достаточно внятно, чтобы услышали окружающие.
  - Кто это?! - Калигула с разгорающейся яростью оглядывал свиту. - Кто? Как он здесь оказался?
  - Пальфурий Сур, - отозвались сразу несколько голосов.
  - Он просить хотел, - так же негромко и внятно произнесла Лаодика. Она могла себе это позволить. Общее замешательство не давало окружающим разобраться, кто именно бросает реплики.
   Всё идёт так, как должно идти. Через час - полтора люди во всём разберутся, что-то поймут, о многом догадаются, и тогда она снова скажет своё слово. Пока же пусть галдят, пусть мечутся. Пусть.
  
  Глоссарий:
  Консуляр (лат.) - бывший консул. Почётное звание, сохранявшееся за его
  обладателем на всю жизнь.
  Консул (лат.) - самая высокая должность в сенате. Два консула считались официальными правителями Рима. Избирались из числа сенаторов сроком на один год.
  
  Подглава 4.3.
  
   Только через два с половиной часа, когда Валерий неосторожно приблизился к ней, Лаодика прошептала, на этот раз только для него:
  - Валерий Катулл, сегодня, после ночного пира я жду тебя, чтобы получить выигранные деньги.
  - Какие деньги?! - возмутился юноша. Он уже знал все перипетии трагедии, концовку которой видел: и то, как Сур вынужден был продать сына, и то, как юношу забрали слуги Цезаря, и про то, что после разговора с Тенью, Юний перегрыз себе вены. События были связаны в жёсткую, неразрывную, наводящую почти потусторонний ужас цепь. Но у Валерия не было денег. У него были только долги и нежелание платить по ним. Последнее казалось вполне осуществимым. Редко кто осмеливался требовать возвращения долга у любимчика Калигулы. А если и осмеливался, - Катулл знал достаточно способов утихомирить навязчивого заимодавца. Он и пари заключил исключительно в расчете на выигрыш, так как Юний Сур просто не мог прийти по приказу какой-то безродной потаскушки.
  - Сто тысяч сестерций, - Лаодике, в отличие от Валерия, деньги были не нужны, но уступить она не могла, так как сейчас такая уступка полностью зачёркивала все её предыдущие победы.
  - И почему я должен их давать тебе? - нахальство не раз выручало сына консуляра, но Лаодика не могла позволить себе уступку, а, так как Валерий повысил голос, она заговорила ещё тише:
  - Не кричи. Или ты хочешь, чтобы Цезарь услышал наш спор?
  - А ты не хочешь этого?
  - Цезарь заставит тебя платить.
  - Тогда чего же боишься ты?
  - Он заберёт эти сто тысяч себе. Впрочем, если ты предпочитаешь отдать проигрыш Цезарю...
  - Я тебе ничего не должен, - упрямо, но тихо огрызнулся Валерий.
  - Ты должен мне сто тысяч. И ты отдашь их мне сегодня, после ночного пира. Я сказала.
  - Ты в своём уме, крошка? Какие деньги?
  Лаодика отвернулась от него и теперь поспешно догоняла ушедшего вперёд господина. Лепид, не выпускавший девушку из виду с того самого момента, как услышал имя убитого германцем римлянина, задержал её, спросил:
  - Ты шепчешься с Катуллом? О чём?
  Равнодушный, всеохватный взгляд подчеркнул решённость вопроса:
  - Он будет у меня этой ночью.
  - Тебе мало того, что ты сделала с Сурами?
  - Мне нет дела до мёртвых. Меня забавляют живые.
  Марк Лепид давно отвык волноваться из-за таких пустяков, как чья-то опала или казнь, но сейчас он почувствовал, что если ещё минуту задержится рядом с Тенью, - гневной вспышки ему не избежать. Прикусив губу, он попятился, спрятался в толпе. Жалости у Тени Цезаря было не больше, чем у её хозяина. Вид, попавшегося ему на глаза соперника, подтвердил худшие предположения Марка. Катулл выглядел как затравленный зверь.
   Впрочем, в таком состоянии Валерий пребывал недолго. Идея о том, как избежать неприятной расплаты возникла не на пустом месте и, возникнув, внесла в душу римлянина успокоение. Разум, а точнее изворотливость, поспешили обнаруженную лазейку расширить, разрабатывая тактику поведения, варианты ответов и вопросов. Если бы Валерий знал, чем обернётся его замысел! Право, он предпочёл бы сразу занять где-нибудь нужную сумму. В основе его плана лежала мысль, старательно вбиваемая Лаодикой всему Риму: "Тень развратна. Она любит смазливых юношей и щедро платит за их красоту". Очень удобная для Лаодики мысль. Ну, кто принимает всерьёз развратников? Злодей, уступающий любовной похоти, не страшен, а смешон. Распутная женщина вызывает лишь брезгливое презрение. Не шутили ли в аттелантах* над грозным Тиберием: "Старый козёл облизывает козочек?" Не отпускал ли Калигула подозреваемых, если они умели доказать, что являются самыми обыкновенными развратниками? Но маска никогда не равна лицу. Этого-то и не смог постигнуть Катулл.
  В комнаты Лаодики он пришёл не сразу. Как и у каждого фаворита, в Палатии у него были свои, лично ему отведённые апартаменты с прислугой. Когда Калигула отпустил гостей и уединился с Тенью, Катулл поспешил к себе. Там юношу ждала душистая ванна, массажисты, парикмахер и чистое одеяние. Час спустя, Катулл толкнул дверь, разбудив спящую под ней Наиду. Весь он, буквально, насквозь был пропитан ароматными маслами. Рабы массажисты натёрли его тело, не жалея душистых смесей. Одежда и наново причёсанные волосы благоухали. Другие рабы искусно подвели ему глаза, начернили брови и ресницы, нанесли на щёки слой белил и слой румян. Без преувеличения, к визиту к служанке, Валерий подготовился столь же тщательно, как и к объятиям Калигулы. Однако иберийка отчего-то презрительно хмыкнула ему в спину, хотя перед этим раскланялась перед ним самым почтительным образом, с предельной же почтительностью провела гостя в первую комнату и попросила немного подождать.
  "Немного" это порядком затянулось, а Лаодика появилась совсем не оттуда, откуда он ждал её. Выглядела молодая женщина очень уставшей: осунувшееся лицо, глубокие тени вокруг покрасневших глаз. Равнодушно взглянув на Валерия, она протянула: "А-а-а... деньги принёс? - и, отвернувшись, закончила совсем вяло. - Мог бы и не ждать столько. Оставил бы на столике".
  Как она и хотела, Валерий обиделся, но сумел обиду скрыть. Придав лицу заботливое выражение, он спросил: "Ты очень устала?". Лаодика скосила на него глаза, хмыкнула, ответила фразой, которая мола означать всё, что угодно: "Ты сказал".
  Она очень устала, но усталость эта не раздавила её. Скорее наоборот. Усталость раскалила кровь и остудила голову. Опасное сочетание. Катулл, к досаде своей, почувствовал, что смущён. Ну, что за женщины делили до этого с ним ложе? Покорные, безвольные рабыни, скучающие матроны, да торгующие собой гетеры. Лаодика же, хоть и была рабыней, но рабыней чужой, она не скучала от безделья, не искала любых развлечений, стремясь заполнить пустоту никому не нужного бытия, как не искала и денег, так как была сыта и одета, а в большем она и не нуждалась.
  - Почему ты не предложишь мне хотя бы сесть? - попытался перейти в наступление Катулл, но Лаодика отбила удар:
  - Потому, что не хочу, чтобы ты сидел. Ты видишь, что я устала, но ты не торопишься уйти и дать мне отдых.
  - О, да! Сейчас ты ненавидишь всех и вся... - неоконченная фраза была подобна мягкой, затягивающейся петле. Лаодика повернулась к гостю, спросила, разглядывая его так, словно увидела впервые:
  - Ты не нашёл денег и хочешь просить об отсрочке?
  - Зачем ты пытаешься обмануть себя?! Ты же знаешь, что проиграла спор. Да, Юний был у тебя, но он не был с ТОБОЙ! Он не желал быть с тобой и потому умер. Ты сама убила его, а теперь возненавидела всех и вся! Бранью и угрозами ты пытаешься прогнать чувство вины и горечи. Напрасно. Никогда ненависть не излечит рану, которую ты же сама себе и нанесла своими самоуверенностью и упрямством. Или ты думаешь в царстве Морфея укрыться от упрёков совести?
  - Сколько времени тебе нужно, чтобы собрать сто тысяч? День? Два? Три? Неделя? Больше недели я ждать не собираюсь.
  - Милочка, ну за что я должен платить? Ответь мне, - он подошёл к ней, положил её руки на плечи. Движения римлянина были столь мягки и вкрадчивы, что Лаодика поняла: пора. Прищурившись, она некоторое время оценивающе разглядывала юношу, а когда заговорила, в голосе её зазвучали снисходительные нотки:
  - Валерий Катулл, мне жаль тебя, потому, что ты видишь не то, что есть на самом деле, а то, что тебе хочется видеть. Я ненавидела Юния. Ненавидела за насмешки, за брань, за презрение. Неужели иначе я отдала бы ему такой приказ, да ещё и прилюдно?! Ты решил, что я хотела его любви? А я хотела его смерти. Единственное, что могло помешать мне - его красота, потому, что приди он ко мне сам, - я бы не смогла нанести смертельного удара. Именно поэтому, Валерий Катулл, я напросилась на спор. Ты должен был внушить юноше непокорные мысли, должен был закрыть для него единственную дверь, ведущую к спасению. Ты сделал это. Но для меня это не причина, чтобы отказываться от выигрыша. Я ведь знаю, что и ты бранишь меня в каждой компании, где хотя бы упоминается моё имя. Ты наговариваешь на меня Цезарю. Да и сейчас... зачем ты пришёл сейчас? Разве затем, чтобы отдать проигранное? Нет, ты пришёл соблазнить меня, а, соблазнив, попытаться погубить. Только мне отчего-то кажется, что терпение моё кончилось и что скоро тебе придётся платить за всё уже не деньгами, а своими кожей мясом и костями! - Прищуренные глаза, оскалившийся рот, белая полоска по звериному острых зубов... Валерий вдруг почувствовал, как холодеет его спина, и как холодные капли пота прибиваются сквозь поры лба и висков. А глаза рабыни разгорались от бешенства. С мягкостью крадущейся пантеры она вдруг спросила. - Ты ведь для меня надушился и накрасился сейчас? Не так ли? Ты хотел соблазнить меня красотой твоего тела? Мягкостью твоей кожи? Изысканностью твоих ласк? Почему же ты остановился на пол пути? Почему не исполняешь задуманного до конца? Тебе следовало бы снять тогу, потом тунику, потом повязку с бёдер. Ты ведь пришёл, чтобы продать свою красоту? Ну, так покажи товар!
   Странно, но даже жрецы храма не смогли разрушить её трепетное отношение к творениям человеческих рук. Слишком хорошо помнила девочка из деревни, сколько труда стоил ей каждый локоть тонкой шерстяной ткани, почти такой же, как та, из которой была сделана одежда сынка консуляра. Поэтому она не разорвала, имитируя бешенство, его намасленную тогу, а только приказала. Грубо, зло, яростно: "Раздевайся!".
   Завороженный бешеным блеском карих глаз, Валерий, путаясь в складках, поспешно освобождал своё тело от одежд. Руки его дрожали, глаза заливало холодным потом. Тога неровным комом брошена на пол, туника с пурпурной отделкой, набедренная повязка... Лаодика помяла мышцы у него на груди: "Намаслился, как раб перед продажей!" "Позволь, я уйду, - взмолился окончательно взмокший юноша. - Клянусь Ларами*, у меня скорее язык отсохнет, нежели я ещё раз осмелюсь непочтительно помянуть благороднейшее из имён, славнейшей из жён, чья нога ступала на плиты..."
  - Скотина! Подлая, трусливая скотина!
  Валерий прижал руку к заалевшей от пощёчины щеке, всхлипнул:
  - Не надо! Не бей! - он пятился, отступая, как отступает большой, трусливый пёс, перед маленькой, полной ярости сучкой.
  - Ах ты, подлая скотина!..
  - Какая изысканность слов и жестов!
  Увидев в дверях Марка, Валерий зажмурился от стыда, опустился на пол, прикрыл лицо и голову руками. Стараясь не замечать любовницу, Лепид обошёл её, наклонился над соперником, взял его за ухо, как напроказившего мальчишку:
  - Не знал, что тебе так любы пощёчины, - выворачивая ухо, он заставил сгорающего от стыда Катулла подняться, довёл его до двери и, к великой радости последнего, вытолкнул прочь. - Пошёл вон! - после чего, обернувшись к Лаодике, заметил. - Если всех моих соперников ты угощала подобными ласками, то, клянусь Юпитером Капитолийским, я согласен сам приводить их к тебе хоть штуками, хоть десятками.
  Выдержав паузу, достаточную, чтобы любовник почувствовал себя неуютно, Лаодика выдавила не слишком довольным тоном:
  - Ладно, будем считать, что ты появился вовремя, - и, усмехнувшись, добавила. - И не будем уточнять, для кого.
  - Надеюсь, - столь же невесело усмехнулся Марк, - что я моей преданностью заслужил подобное снисхождение.
  - Довольно об этом, - досадливо махнула рукой Лаодика. - Проходи, садись, - она подошла к столу, четырежды несильно ударила в бронзовый диск-гонг, указала вошедшей рабыне на одежду на полу, велела. - Отдай. Скажи, что я даю ему недельную отсрочку в уплате долга.
  Марк уже сидел в кресле, аккуратно расправляя складки тоги. Больше, чем, что бы то ни было, ему сейчас хотелось сохранить достойный вид. Не желая состязаться со жрицей Кибелы в длине пауз, он заговорил, не дождавшись даже когда она повернётся в его сторону: "Иногда мне кажется, что ты - самая непостижимая из моих любовниц, но чаще я думаю, что ты просто бесстыдная потаскуха. Клянусь Венерой Лабитиной, не ведаю, за какую вину привязан я к столь жестокой, хитрой и бессердечной твари. Ты просто женщина, чей ум не отличим от глупости и наоборот. Ты топчешь римское достоинство с таким расчётливым спокойствием, что многие принимают его за проявление силы, но однажды ты всё-таки свернёшь себе шею. Я, конечно, знаю, что Калигула полностью подчиняется тебе, что если не прямо, то в обход, ты всегда добьёшься того, что взбредёт тебе в башку. Слышал я и про айву, пропитанную ядом, которую ты сгрызла, даже не заметив того, что она отравлена. Но не забывай, милочка, что однажды тело твоё, безо всякого твоего участия, может оказаться в одной из помойных ям или в Тибре!.."
  Хлопнув в ладоши, Лаодика прервала Марка, велела иберийке: "Принеси вина со льдом, - швырком она поставила кресло рядом с креслом Марка, села, попросила неожиданно мягко, - "Не надо так горячиться, Марк, право, - её рука мягко легла на его руку, подчеркнув миролюбивость речи. - Не надо принимать всерьёз болтовню захмелевших юнцов". Марк дёрнул щекой, стряхнул её руку: "Юнцов?". "Конечно. Благородные мальчики выпили лишнее и пустились в заумные рассуждения. Это было сегодня. На симпосиуме* в доме Грации. Я знаю, Марк, я всё знаю. Этот "заговор" - тут Лаодика позволила себе усмехнуться оттого, что произнесла столь громкое слово. - Это не страшно, Марк. Ты во многом прав. Настолько прав, что скажи ты мне это при посторонних, - я бы возненавидела тебя, но... Успокойся. Марк. Я, конечно, предвижу последствия своих поступков. Я осторожна. Я всегда нахожусь под охраной... Не хмыкай и не хмурься, Марк. Я знаю, что преторианцы ненавидят меня, но им же никто не доверяет, потому, что без них не обходится ни одно покушение. Цезари не напрасно держат при себе когорту германских телохранителей. Ты опять сморщился, Марк. Потому, что они - варвары, не знающие толком ни латыни, ни римской жизни? Но в этом-то и заключена их ценность... Впрочем, прости, я перебила тебя".
   Что ж, монолог достиг цели и остудил Марка. По крайней мере, обличать её пороки патриций больше не будет. Теперь можно и послушать, что именно скажет римлянин. Некоторое время Лепид разглядывал её так, словно увидел впервые.
  - Почему ты погубила Суров? Неужели только из-за того, что Юний отказался спать с тобой?
  - Только из-за этого. Если не считать, конечно, что этот Юний слишком часто поминал моё имя, и, как ты должен знать, всегда сопровождал его нелестными дополнениями.
  - Разве только он один?
  - Когда нельзя собрать плату со всей компании, её стараются получить с кого-то одного. С того, кто больше всех шумит. Юний шумел больше всех.
  - А ты не подумала о том, что у Суров есть друзья, родственники?
  - Я проверила силу их дружбы и родственных чувств. Если бы чувства эти хоть что-то значили, - Суру не пришлось бы продавать сына. Сейчас все, конечно, пошумят, погрозят мне страшными карами, и на этом всё кончится.
  Теперь римлянин разглядывал её так, словно перед ним сидел диковинный зверь, что нимало не смущало жрицу Кибелы.
  - Ну а Валерия Катулл? Он тоже ничего не значит?
  - Ничего. Поскольку всё свелось к деньгам, - он их выплатит. Конечно, было бы лучше, если бы я довела дело до конца и заставила его поработать в постели, но это уже дело прошлое.
  - Валерий злопамятен.
  - Я знаю. Но он - трус. Он уже понял, что наговорами погубить меня не сумеет, а на что-либо иное у него не хватит смелости. Я слишком нужна Калигуле.
  - Что ж... может быть ты и права, а я зря погорячился...
  -Ты ревновал, Марк. Но тебе или придётся привыкнуть к моим похождениям, или отказаться от меня.
  - А третий путь?
  - Его нет, Марк. Мне хорошо с тобой, Марк, но я люблю золото, люблю украшения и, самое главное, я люблю власть. А что может быть притягательнее для безродной девчонки, нежели власть над красивейшими и знатнейшими мужчинами Рима?
  - Надо мной тоже?
  - Нет, Марк. Ты - мой друг. Ты пришёл ко мне как друг, и я отношусь к тебе, как к другу. Пока ты сам не освободишь меня от обязательств дружбы. Ты волен в своём выборе, но те, другие, не будут в нём вольны.
  - И сегодня я тоже волен в своём выборе?
  - Сегодня - нет. Сегодня я хочу просить тебя, Марк, просить. Оставь меня. Это моя ночь. Даже не ночь, а остаток ночи. Я хочу провести её одна. Умоляю, Марк, будь снисходителен ко мне по праву друга.
  Лепид усмехнулся, едва сумев скрыть разочарование. Тень опять переиграла его:
  - Хорошо, я согласен. Сегодня ты устала и сегодня - твоя ночь, а завтра - я подумаю. Гелиайне, жрица.
  - Гелиайне (прощай).
  
  Глоссарий:
  Аттеланта* - комедия на тему римских нравов.
  Лары (лат) - боги (духи) покровители домашнего очага.
  Симпосиум* (греч) - пирушка в складчину, попойка.
  
  Гл. 5. Один за одним.
   Дорогая, не надо путать эротику с развратом.
   (Из анекдота)
  Подглава 5.1.
  
   Сон оборвался, и сразу наступило пробуждение. Лаодика раскрыла глаза и через миг была на ногах. Марк Лепид, Валерий Катулл, Юний Сур и Авл Галлий, - что ей за дело до них, до всех?! Неплохо, что фавориты получили ещё один повод для вражды. Лепид спас Катулла от её гнева? Но именно это Катулл ему никогда не простит, и Марк ещё не раз проклянёт своё вмешательство.
   Перед уходом Лаодика наполнила золотом один из кошельков, которые всегда носила с собой. Золото надо разменять. Даже медная унция*, на которую ничего не купишь, для раба - деньги. Лаодика же никогда и никому не дарила монету достоинством ниже квадранта*.
  Наида проводила госпожу и, дрожа от страха и возбуждения, выставила из шкафа на стол две шкатулки, но одна из них, к её невероятному огорчению, оказалась заперта на ключ. В открытой шкатулке лежало золото, а оно иберийку не интересовало. У Тени была слишком хорошая память. Когда однажды рабыня, набравшись смелости, стянула из шкатулки несколько золотых, Лаодика узнала об этом сразу, как только подняла крышку. Тогда она просто сказала, глядя служанке в глаза: "Здесь не хватает..." - безошибочно назвав недостающую сумму, и, при первой же возможности, Наида положила золотые на место.
  Во времена своей юности иберийка была много красивее и изысканнее своей нынешней госпожи, но никогда не дарили ей таких украшений, не награждали деньгами, не добивались её благосклонности. Хозяин мог быть ласков, но он никогда не был терпелив. А эта девка, обыкновенная, деревенская девка, не умеющая и не желающая хоть как-то прикрыть недостатки своей внешности, имеет и будет иметь всё, в то время как она, Наида, состарившись, оказалась выброшенной на кухню толочь бобы. Неужели Тени жалко пары золотых? Она же каждый день десятками пропускает их сквозь пальцы, разменивая и даря кому попало, а вот ей, своей служанке, пожалела. Ах, если бы ей, Наиде, эти шкатулки!
   Юноша, на котором Лаодика остановила свой взгляд на этот раз, даже помыслить не посмел ни об отказе, ни о пререканиях. Когда Лаодика ночью вошла в свою спальню, он лежал на её постели. Почти голый и озябший от долгого ожидания. При виде хозяйки комнаты юноша вскочил, бросился к её ногам, с собачим подобострастием заглядывая рабыне в глаза. Пожалуй, впервые победа не доставила Лаодике ни малейшего удовольствия. А когда, ловя её взгляд, римлянин улыбнулся откровенно и завлекающе, - поняла, что любовником этот мальчик ей не будет. Решение успокоило, разогнало досаду, дало направление речам и мыслям. Лаодика потрепала мальчика (тому вряд ли было больше семнадцати) по волосам, сказала великодушно: "Хорошо" - и тут же, позвав Наиду, потребовала угощение.
   Нарезанное кружевными ломтиками копчёное мясо, нежная, тающая во рту колбаса, пышный, белый хлеб, отварные овощи и фрукты. Те же фрукты, но сушёные, пропитанные вином кусочки медового, пропеченного теста, вино, настоянное на лепестках роз. Красиво расписанная посуда яркими пятнами выделялась на беломраморной столешнице. Ещё Наида принесла и поставила в комнате две жаровни. Мальчик совсем озяб, а мучить его Лаодика не хотела.
   Ни она, ни гость её голодны не были, но Лаодика расчётливо тянула время, а римлянину ничего не оставалось, как принимать навязанные ему правила. Сидя напротив, он, заострившимся от возбуждения взглядом, следил за женщиной, мысленно пытаясь проникнуть сквозь маску невозмутимости не её лице, при этом, абсолютно не видя явных признаков усталости. Лаодика же чувствовала, как её душу захлёстывают волны одуряющей скуки.
  Даже ненависти не было места в её сердце, из которого искусно вытравили все чувства и страсти. Семнадцатилетний красавчик благородных кровей, которому она же и велела прийти, был нужен жрице Кибелы не более чем сытому - обглоданная кость. Она вполне оценила его соразмерное сложение, кажущееся почти хрупким юное тело, золотисто-бронзовую от упражнений на свежем воздухе кожу, чистое лицо, светлые глаза, длинные, тщательно завитые и уложенные кудри. Выбирая Юния, она выбирала отказ, чтобы показать, как может карать упрямых, выбирая его, - выбирала согласие. Но согласие, главное, из того, что она искала, получено. Теперь Тень должна достойно оплатить его. Лаодика заговорила именно в тот момент, когда юноша уже готов был нарушить молчание сам:
  - Я вижу, что гость мой сыт и с моей стороны не будет признаком невоспитанности, если я пожелаю узнать имя моего гостя.
  - Моё имя Марк. Я принадлежу к фамилии Присцианов. Это очень старая и знатная патрицианская фамилия...
  - Этого с меня довольно, - прервала его Лаодика. - Сколько тебе лет?
  - Восемнадцать... скоро.
  - На пиру ты показался мне старше, но ты почти дитя, - разочарование, прозвучавшее в голосе рабыни, окончательно выбило юношу из равновесия:
  -Я не дитя. Я давно снял претексту* и булу*. Да и ты сама разве старше меня?
  - По годам - не много, но старше, и не забывай, я - женщина. Будь я даже одного с тобой возраста, ты и тогда был бы слишком молод для меня. Глядя на тебя, я сомневаюсь: имел ли ты хоть раз дело с женщиной, - что-что, а "успокаивать" огонь маслом Лаодика умела.
  - Знал. И не одну.
  - Рабыни, которые не могут сказать "Нет"? Ты же понял, что я говорю не о них.
  - Не рабыни. У меня есть настоящая любовница-матрона. Ей тридцать шесть лет и она не говорит, что я слишком молод для неё! Ты знаешь её? Это Гавия...
  - Не надо, Марк. Я ведь могу подумать, что ты не можешь хранить доверенные тебе тайны, как это подобает настоящему мужчине.
  - Я умею хранить тайны! - крикнул обиженный юноша.
  - Марк, - взмолилась Лаодика. - Не говори так громко. Умоляю. Я утомлена, и крик твой для моих ушей подобен острым крючьям.
  - Ты назвала меня мальчишкой и...
  - Я устала, Марк. Я очень устала, потому и говорю слова, которые не должна говорить красивому молодому мужчине, пленившему мой взор настолько, что я посмела вслух пожелать его. Ты, конечно же, лучший любовник Рима, но, увы. Сегодня я не рассчитала своих сил, прислуживая Цезарю после пира, и теперь могу только вести беседу. Да и та, увы, глупа и неостроумна. Конечно, Тени Цезаря дозволено многое, но дозволено ли ей просить об отдыхе? - Лаодика протянула руку, робко коснувшись его руки кончиками пальцев, и римлянин запутался окончательно. Он пришёл, потому, что так ему приказала Тень. Пришёл, готовый исполнить любое желание рабыни, и она хочет от него чего-то. Но чего? Любви? Тогда зачем она говорит об отдыхе? Хочет, чтобы он ушел? Но пальцы её обвили его запястье и не собираются отпускать.
  - Прошу, не откажитесь разделить со мной ложе...
  Обрадованный подсказкой, мальчик вскочил, притянул её к себе, стараясь представить (как ему советовали), что перед ним не одна из множества рабынь Рима, а просто женщина, которую ему надо соблазнить:
  - Я буду служить вам, моя госпожа...
   Но на кровати рабыня вдруг заупрямилась, удержала его руку, когда он начал ласкать её: "Не надо, - глаза и голос Тени были сонные, слова звучали вяло - Я сплю от усталости". Может быть, она намекает, что ласки следует отложить до утра? Но если так, то... "Я буду охранять твой сон, деспойна". Губы юной женщины сложились в счастливую улыбку: "Как красиво звучат твои слова: я буду охранять твой сон".
   Марк Присциан хотел ответить не менее любезной фразой, но замешкался, составляя её, а, когда составил, Лаодика спала, прижавшись к его плечу. Спала со счастливой улыбкой и, при всей своей несообразительности, римлянин догадался, что даже самая красивая фраза не стоит того, чтобы ради неё прерывать такой сон. Скоро уснул и он, уверенный, что уж завтра-то, обязательно покажет себя лучшим любовником Рима, но, увы! Первой проснулась Лаодика. Она тихо поднялась, оделась, причесалась и только после этого разбудила юношу.
   Первой мыслью римлянина была: "Какая дура будит меня в такую рань?". Вторая: "Где это я?". Мысль третья: "О Кибелла, она уже встала!". И мысль окончательная: "Что же со мной теперь будет?!". На последний, невысказанный вопрос Лаодика и ответила: "Мне очень грустно, однако сейчас я должна уйти, чтобы в срок предстать перед Божественным, Несравненным и Наиславнейшим Гаем Юлием Цезарем Августом Германиком. Особенную грусть вызывает у меня то обстоятельство, что я не знаю, чем могу отблагодарить моего гостя за уважение, проявленное им вчера ко мне и моим желаниям. Может быть, у Марка Присциана есть желание, исполнение которого в силу неких причин затруднено для него?"
  Мягкий голос рабыни втекал в уши, проникая в самое сердце. Не умея противиться его мягкости, юноша признался, выдавая своё самое сокровенное желание:
  - Я хотел бы купить пару лошадей. Капелла привёз их из самой Ниссы. Так он говорит. Но кони великолепные! Их шерсть - чистое золото, гривы и хвосты струятся, как кудри девы, их поступь - поступь танцовщицы, описать же их стати не в силах и поэт! Капелла просит за них пятьдесят тысяч...
  - Пятьдесят тысяч за обоих или за каждого? -деловито переспросила Лаодика.
  - За обоих, - быстро ответил юноша и, опасаясь, что рабыня испугается цены, добавил. - Он только просит пятьдесят, но если с ним хорошо поторговаться, он, я думаю, продаст их за сорок или за сорок пять тысяч. У меня есть пятнадцать...
  - Очень хорошо, - одобрила его рассуждения рабыня. Она склонилась над выдвинутым ящиком комода, что-то вороша и перебирая, а когда повернулась - в руках у неё была шкатулка из тиснёной кожи. - Возьми. Здесь пятьдесят тысяч. На то, что выторгуешь, - купишь красивую сбрую. Хороший конь требует красивого убранства. Впрочем, это ты знаешь сам.
  Ощущая тяжесть шкатулки, Присциан спросил растерянно:
  - Такова цена одной ночи?
  Лаодика присела на края постели, погладила его по щеке:
  - Разве ты делал что-нибудь из того, за что платят? Это подарок. Если хочешь, можешь считать это знаком моего расположения к тебе. Но это если ты хочешь. Не сердись на меня за дерзость и... Гелиайне.
   * * * * *
   Двадцатилетний Квинт Помпей стал второй жертвой её игры. Встретил он её упрёком: "
  - Марс-свидетель! Нельзя же заставлять так долго ждать человека моего положения и происхождения!
  Самый проницательный зритель не нашёл бы в тоне ответа и во взгляде, ответ сопровождающем, даже намёка на сарказм:
  - Как видишь, можно - Лаодика констатировала факт и только. Принимая химантион, Наида шепнула её внятно: "Ванна готова, деспойна".
  - Марс- свидетель! Но у тебя, милочка не язык, а жало, - отповедь ничуть не смутила сына сенатора, однако он понял, что сама рабыня в объятия ему не бросится, и счёл возможным подняться с кресла, в котором восседал. - Но как бы то ни было, ты только выигрываешь от этого, маленькая фригийка.
  От объятий римлянина у Лаодики хрустнули кости, а липкий поцелуй в губы едва не задушил её:
  - Ты прохладна, как кусочек льда, дочь юга. Богам немало пришлось потрудиться, чтобы соединить столь противоречивые свойства.
   Взгляд немигающих тёмно-карих глаз рабыни ровен и слегка оценивающ: запах дорогого масла, волосы, уложенные наподобие кудряшек овечьего руна, подкрашенные волосы и ресницы... Кажется, ничто в этом франте не могло напоминать паломников, которым она отдавалась в храме. И всё-таки сходство было. Подобно оплатившим её ласки поселянам, римлянин был уверен в невозможности отказа. Разогревая сам себя, Помпей жадно целовал, почти кусал её шею, плечи, грудь. Лаодика не сопротивлялась. Не сопротивлялась она и тогда, когда римлянин опрокинул её на ложе, не сопротивлялась, когда вошёл в неё. Потомок славного полководца в общении с женщинами предпочитал решительный натиск, и этим он тоже походил на поселян, медью оплачивавших её ласки в храме. Лаодика не шевельнулась, не вздрогнула, не вскрикнула. Она не хотела притворяться, изображая наслаждение там, где ничего не испытывала, кроме отвращения. Обессилев, Квинт в прямом смысле этого слова отвалился от неё. Не будь его любовница Тенью Цезаря, он, наверно, тут же и заснул бы, довольный собой, но имя императора, выбравшего эту женщину, требовало уважения. Зевнув, римлянин потрепал её по щеке:
  - Великолепно, крошка. Нет слов, чтобы описать моё восхищение. Надеюсь, мои ласки не вогнали тебя в сон, как ласки Присциана?
  - Не вогнали, - согласилась Лаодика.
  - И этому щенку ты подарила за ночь пятьдесят тысяч?
  - Подарила.
  - Надеюсь, ко мне ты будешь не менее щедра?
  - Ты пришёл сюда за деньгами?
  - Ну...
  - Сын патриция пришёл, чтобы продать рабыне ночь любви?
  - Но ты же заплатила Присциану!
  - Да, я сделала ему подарок, но больше денег у меня нет, - Лаодика села на кровати. Предисловия кончились. Начинается главное. - Надеюсь, рассчитывая на оплату с моей стороны, ты не забыл прихватить какую-нибудь безделушку в подарок для меня? О, я вижу у тебя кошелёк. В нём мой подарок? ... Тебе жалко?
   Хватка Помпея причиняла боль, но Лаодика не пыталась сопротивляться. Сила Тени не в мышцах и даже не в имени Цезаря. Сила Тени - в умении подчинять. Выпустив из рук кошелёк, Лаодика обиженно отвернулась от любовника:
  - Ну, хорошо. Если жалко, - не дари. Я на подарки не напрашиваюсь, - а так как Помпей оказался к тому же и туп, она добавила. Ступай же!
  До сына патриция, наконец, дошло, что Тень им недовольна и что денег от неё он, скорее всего не получит. Поспешно обняв рабыню, он зашептал её на ухо:
  - Послушай, крошка, не надо обижаться. Ну, признаюсь, виноват. Мне, конечно, не следовало забывать о подарке. Клянусь доспехами Марса, в следующий раз я не буду так забывчив. Ну, не дуйся, крошка. Твоё личико теряет от этого привлекательность.
  - Неужели сын патриция боится доверить мне свой кошелёк? Он что, считает меня воровкой с улицы?!
  - Ну, что ты, радость моя. Ну что ты! Ни о чём подобном я не думал. Клянусь Марсом и Венус. Мне просто стыдно за мою забывчивость и за мою бедность. Потомок Помпея Магна не имеет в своём кошельке и сотни сестерций...
  - Пять сов? - Лаодика вскочила. - Ты принёс мне пять сов?! Да ты просто смеёшься надо мной!
  - Нет, радость моя, нет! - уже по-настоящему перепугался Квинт. "Пять сов" - была самой оскорбительной кличкой из тех, которыми щедро одаривали Тень за глаза самоуверенные остряки. - Я не хотел. Я даже не подумал... Милочка моя. Ну не сердись, умоляю. Смотри, какое кольцо!.. - он снял с руки один из перстней и попытался надеть его на палец девушке. Лаодика вырвала руку:
  - Убирайся! Мне не нужны подачки сыновей патрициев! То, что мне нужно, я беру сама. Ну! Ты оглох?! Пшёл вон!
  - Милочка, малышка... - чтобы удержать рабыню, римлянину пришлось применить силу. На этот раз Лаодика не была безучастна. Она вырывалась, а, когда Помпей развернул её лицом к себе, - принялась кулаками стучать ему по плечам и груди:
  - Оставь меня! Ну! Клянусь покрывалом Великой Матери...
  - Тише, сладкая, тише. Умоляю! - поцелуем, он попытался закрыть ей рот, но Лаодика увернулась:
  - Пошёл вон!
  - Не уйду. Пока ты не скажешь, что прощаешь меня... и пока не примешь мой подарок. Посмотри, какое красивое кольцо. Ну, не дуйся же, Тень. Я не хотел обидеть тебя, поверь мне.
  - Трудно поверить, - Лаодика перестала дёргаться.
  - Но почему? Разве это кольцо - плохое?
  - Ничуть. Только оно - самое дешёвое среди тех, что украшают твои пальчики. И отпусти мои руки! У меня и так от твоих лап всё тело в синяках! Ты не хотел меня обидеть? Да ты навалился на меня, как погонщик мулов и после этого заявил, что хочешь получить деньги! Может быть, ты и не хотел обидеть меня, но ты сделал это!
  - Виной тому страсть... Ну, девочка... Ну радость моя...
  - Ты обещаешь подарок в будущем? Да ни за какие деньги я не желаю терпеть рядом с собой такого грубого кабана, воображающего к тому же, что он - хитрее лиса! И ещё! Я не девочка, не крошка, не милочка и не сладенькая! Клянусь колесницей Матери Богов, я... Впрочем, ты хотел получить от меня подарок на память?
  - Я уже получил его, радость моя. Получил. Только не сердись на меня больше. Смотри, я на коленях у твоих ног. Видишь?
  Лаодика не только видела. Она чувствовала кольца, которые сын сенатора одно за другим нанизывал ей на пальцы ног. Когда кольца кончились, а на руке у юноши остался только золотой перстень с печаткой, римлянин перешёл к поцелуям:
  - Не надо сердиться, радость моя. От гнева лицо бороздят морщины. Не сердись, милая, не надо.
  Лаодика запустила ему пальцы в волосы, грубо и бесцеремонно заставила поднять голову, заговорила, глядя римлянину в глаза:
  - Ну и трусливая же ты тварь, сын сенатора. Благодари своих Марса и Венус, что мне не хочется марать это ложе твоей кровью. Пошёл вон! И не смей попадаться мне на глаза!
   * * * * *
   - Пусть жрица простит меня, если я, по незнанию, отвлекаю её от важных размышлений, - молодой мужчина отделился от колонны напротив двери, - но мне необходимо побеседовать с ней. И, если возможно, без свидетелей. Моя просьба слишком деликатна.
  Лаодика уже запомнила основные типы римских лиц и потому сходу отметила сходство между вчерашним любовником и сегодняшним просителем. Римлянин ждал её ответа. Ни в тоне вопроса, ни в позе, чуткая к таким мелочам девушка, не заметила и не ощутила ничего похожего на унизительную мольбу или снисходительное высокомерие. Такого ровного обращения она не встречала давно. С лёгкой досадой, жрица Кибелы вдруг поняла, что римлянин симпатичен ей. Впрочем, чувства, - как досада, так и симпатии, - мало, что значили для живого капкана. Сдержано кивнув, Лаодика указала просителю на ту дверь, из которой только что вышла сама:
  - Прошу вас, господин... не знаю вашего имени.
  - Гней Помпей... - с трудом сократив паузу, смысл которой Лоадика отлично поняла, он окончил. - Знакомые называют меня Терций*, чтобы отличать...
  И это тоже было понятно. Вчерашний любовник Тени носил имя Гнея Помпея. "Квинт" - было официальным прозвищем.
  - Прошу вас, Гней Помпей Терций, - повторила своё приглашение Лаодика.
   В первой комнате она столь же невозмутимо указала на кресла:
  - Прошу вас, господин, садитесь.
  Римлянин посмотрел на кресла, на столик между ними, положил на него аккуратно свёрнутую, белую, с золотом и пурпуром ткань:
  - Благодарю за вежливые слова, жрица, но я надеюсь, что просьба моя не отнимет много времени.
  - Я внимательно слушаю вас.
  - Это покрывало, - начал мужчина, разворачивая ткань, - наша фамилия шлёт тебе в подарок.
  -Хорошо, - Лаодика взяла подношение, встряхнула, расправляя, накинула на руку. Подарком, а, точнее взяткой, оказалось роскошное покрывало с узорчатой каймой по краю, из которого на пол выпали золотые бусы.
  - Мой брат обидел жрицу, и нам не хотелось бы, чтобы эта обида влияла на твои дела и мысли.
  Небрежно набросив покрывало на ложе, Лаодика наклонилась за бусами, подняла, разглядывая филигранной работы золотые шарики. Рука привычно определила вес (а заодно и цену) украшения. Римлянин молча ждал. Ни презрение, ни подобострастие не отразились на его лице. Спокойный взгляд. Молодой мужчина безупречно владеет своими чувствами. Лаодика улыбнулась, подошла к нему и, глядя в глаза, надела на шею мужчине бусы, погладила украшение ладонью: "Ты не мог бы навестить меня сегодня вечером?" Всё тот же внимательный взгляд, бесстрастный ответ: "Я приду". Лаодика кивнула, отступила в сторону, освобождая дорогу к двери. К чему слова? Конечно, римлянин придёт. Задавая вопрос, она уже знала ответ.
   * * * * *
   "Хайрете, жрица" - поприветствовал хозяйку комнаты Терций. Римлянин сидел в кресле. Свободно, но не развалясь. "Salve, Терций" - Лаодика положила юноше руку на плечо. Поймав руку, римлянин прижал её к губам и держал так, пока Тень не освободилась. "Когда-нибудь я жестоко поплачусь за эту слабость" - пальцы рабыни коснулись римлянину кожи под подбородком. Не дав ему времени на ответ, Лаодика оборвала движение и фразу: "Подожди меня ещё немного".
   Бесполезно. Римлянин бесстрастен. И опять Лаодика ощутила, что ей приятен его ровный взгляд светло-голубых глаз, приятна сдержанность речи и жестов, приятно умение пройти между покорностью и наглостью, не унизившись и не унизив. Об этом она размышляла в ванной, смывая тёплой, подкисленной водой не столько пыль и пот, сколько дневную усталость...
   ...Влажные руки обвили его шею. Что ж, он знал, зачем рабыня звала его. Потомок Гнея Помпея Магна любовник, почти наложник безродной потаскушки... Губы юноши касаются прохладной руки служанки. Запястье девушки отмечено чёрными пятнами синяков. Следы Квинтовой страсти? Глупый, грубый мальчишка! Вторая рука, ласкающая его волосы, заставляет мужчину поднять голову. Она вглядывается ему в глаза. На губах молодой женщины грустная улыбка: "Терций Помпей переживает за унижение первого сословия?". Терций отвёл глаза, горько усмехнулся: "К чему сейчас вспоминать об этом, Тень? Ты звала, - я пришёл". "Тогда улыбнись... Улыбнитесь... Прошу... Ну что вам стоит?"
  Сам тон, каким была произнесена просьба, не мог не вызвать улыбки. Руки девушки соскользнули ему на плечи, сдвинули ткань тоги, отдёрнулись, словно испугавшись своей дерзости. Лаодика отступила. Римлянин оглянулся. На рабыне была короткая, светло-голубая туника, стянутая под грудью узким, простым поясом. Свободно распущенные, влажные волосы тёмными кольцами ложились на открытые плечи и шею. Ни украшений, ни краски на лице. Ничто не подчёркивает достоинств, ничто не скрывает недостатки. Недостатки, но не пороки, так как ни один из её изъянов не переходит в уродство. Квинт и тут наврал.
   Не дожидаясь более явных призывов, Терций снял тогу. Он не привык делать это сам, но здесь помощи ждать было неоткуда, и юноша вынужден был проявить смекалки, надеясь разве что, на то, что ему не придётся самому одеваться. Взгляду служанки открылось полностью сформировавшееся тело двадцатипятилетнего мужчины, не пренебрегающего никакими занятиями, способное улучшить данное природой. Облачно-белая, короткая туника подчёркивала золотистый загар, покрывающий лоснящуюся, здоровую кожу. Лаодика улыбнулась виновато, словно извинялась за слабость, прижалась к его груди: "Ты тёплый". Он обнял её, уткнувшись лицом во влажные волосы и ощущая зябкость свежевымытого тела. Под тканью туники, он видел это через вырез горловины, по коже на спине тянулись багровые полосы - следы ногтей. Или Квинт и тут всё наврал, оправдывая свою дурь, или на рабыню сегодня нашёл добрый стих. Осторожно, стараясь не касаться больных мест, он погладил рабыню по спине. Словно в благодарность, девушка потёрлась об него щекой: "С тобой хорошо". "Я стараюсь, Тень. Я очень стараюсь".
   Опасаясь, что благодушие вдруг покинет рабыню, Терций осторожно взял её на руки и унёс в спальню. Переход из света в полутьму оказался так резок, что в первое мгновение мужчина почти ослеп, но скоро глаза его приспособились к сумраку. Мягкое, упругое ложе, прохладное женское тело и полутьма будили желание, но Терций не спешил насыщать его. Нежно и осторожно он ласкал тело рабыни, целовал, едва касаясь губами шелковистой кожи, чутко ловя малейший трепет или вздох любовницы. И только уверовав, что женщина готова принять, - взял её.
   Дрожь, охватившая тело рабыни в этот миг, стала знаком, что он не ошибся... И, когда ослабевший, он разомкнул объятия, женщина глубоко вздохнула, прошептав: "Благодарю". Но он и после этого продолжал осторожно ласкать её тело, нежа и расслабляя, пока утомлённая его ласками женщина не заснула, положив голову ему на грудь...
   Терций лежал, вглядываясь в полутьму перед собой широко раскрытыми глазами. Тень спала у него на груди, неожиданно робкая и нежная. Если бы какая-нибудь из доступных женщин отдалась ему столь сдержано, то он, по меньшей мере, счёл бы себя обворованным. Но сейчас, вынужденный укрощать свои желания и полностью отдавшись желаниям любовницы, мужчина ощущал непривычное, на редкость сладостное чувство глубочайшего успокоения. Путь по тонкому мостику над бездной преодолён. Под ногами - твёрдая земля. Тень довольна им. Приятно ощущать тёплую тяжесть её тела, слышать её ровное дыхание. Сегодня он показал себя мужчиной. Он усмирил саму Тень! И для него это было совсем не трудно...
   Но радости не было дано надолго овладеть душей молодого патриция. "Ты уверен, что стоишь на твёрдой земле? - шепнула ему на ухо его же осторожность. - Квинт тоже был уверен в этом. Женщина, спящая на твоей груди, всего лишь постельная рабыня Калигулы. Она - ничтожество в глазах всего Рима, но, достаточно одного её слова, и самый славный, самый сильный упадёт ниже земли. Тень насытилась и спит? Но не проснётся ли она свирепее голодного зверя? Она - женщина и, следовательно, беззаконие у неё в крови. Более того, она женщина из варварского племени, и кто знает, что взбредёт ей в голову утром?.."
   Неподвижность, сперва такая приятная, начала утомлять. Лишённое привычной свободы тело, затекло, но римлянин не смел даже шевельнуться, боясь потревожить сон любовницы. Только когда она сама зашевелилась во сне, он позволил себе переменить позу. Теперь голова женщины покоилась у него на руке, а сама она, ища прохлады, отодвинулась в сторону.
   "... Мальчик- спартанец украл лисёнка и позволил ему прогрызть себе живот, но ни чем не выдал своей кражи... Его "лисица" сейчас тихо спит, но не разорвёт ли она ему горло и не выдерет ли внутренности, проснувшись?" - холодная рука страха легонько стискивала его сердце, то сжимая, то ослабляя хватку. Женщины всегда были для римлянина существами низшего порядка, почти животными. Конечно, продолжение рода невозможно без женщины... терций был женат. Жена родила ему двух детей, но и это не изменило мнения Помпея о женском роде. Не задумываясь, Терций утолял похоть с уличной "волчицей", с "волчицей" из лупанария, с подвернувшейся домашней рабыней. Ища изысканных ласк и ради поддержания престижа, ходил он к дорогим гетерам- куртизанкам. И каждая встреча с женщиной только убеждала его в превосходстве мужчины. Здесь всё было иначе. Впервые сын сенатора столкнулся с силой, намного превосходящей ту, что он привык приписывать себе. Он обнимал Тень, он взял её, но... разве не позволял он сам, иногда, ради разнообразия, оседлать себя какой-нибудь девке? Подчиняясь прихоти, Тень позволила ему остаться мужчиной. Не более. Она была мягка с ним? Но под этой мягкостью он ясно различал когти и мощь, сравнимые с когтями и мощью львиной лапы. И не маленькая лисичка прикорнула у него на плече, но Лиэна! Львица! И он был её добычей, её трофеем. Власть, самовольно взятая маленькой рабыней, подобно царской диадеме, не изменив облика, изменила взгляд римлянина. Не из-за такого ли ослепления властью, клялся сперва Цезарь, а потом - Антоний в любви к чернявой Клеопатре, забыв о верных и прекрасных жёнах, что ждали их в далёком Риме? Не это ли преклонение перед блеском власти повергало, повергает и будет повергать мужей к ногам дев и жён, в чьих жилах течёт кровь десятков, документально исчисленных поколений, или же, подобно Тени, только-только поднявшимся из грязи... Но сейчас Тень спит. Сейчас Тень довольна им, и надо сделать всё, чтобы пробуждение её было столь же приятным, как и погружение в сон.
   Лаодика вздохнула, зашевелилась. Прочь умчался вспугнутый взмахом ресниц ласковый сон. Уловив это мгновение пробуждения, Терций нежно коснулся губами пряди волос у неё на виске: "Доброе утро, Тень, - улыбнулся, поймав взгляд тёмно-карих, подёрнутых мечтательной дымкой глаз, осторожно обвёл пальцем одно из чёрных пятен у неё на плече, попросил, - Не сердись на Квинта. Он не хотел причинить тебе зло. Он только глупый, самоуверенный юнец. Прости его. Забудь". "Уже забыла. Есть хочешь?"
  Гонг лежал на расстоянии вытянутой руки. Лаодика четырежды несильно ударила по его матово отсвечивающей поверхности...
  ...Ломтики запеченного паштета, жареный, очищенный миндаль, сушёные смоквы, белый хлеб, сладкое вино из Хиоса...
  Сказать, что Терций был голоден, - не сказать ничего, но положение обязывало и римлянин, сдерживая голод, не торопясь, утирал руки и лицо горячим и влажным душистым полотенцем, улучив момент, целовал руку любовницы... Не понравилась Терцию и мысль о завтраке в постели, но Лаодика не спешила покидать мягкое ложе. Даже завтрак она умудрилась превратить в забаву для себя. Хорошо выспавшись и не чувствуя голода, она не столько ела сама, сколько кормила проголодавшегося за бессонную ночь любовника. Помпей улыбался. Он осторожно брал губами с ладони любовницы кусочки кушаний, пил из подносимой к его губам чаши разбавленное по его просьбе вино. Римлянину была почти приятна заботливая нежность, выказываемая молодой женщиной. Ведь даже самый придирчивый взгляд не обнаружил бы в её поведении и манерах малейшего намёка на спесивое высокомерие, свойственное, обычно, большинству выскочек. Не выказывал высокомерия и сын сенатора. Мягок и предупредителен, но без подобострастия, ровен и сдержан, но без наглого самолюбования. Тёплая улыбка подсвечивает его глаза, едва заметно проявляясь в изгибе мягких губ, не упускающих возможности вместе с кусочком лакомства нежно захватить палец или краешек кожи кормящей его ладони. Такой игре не нужны слова, и потому только под конец, скусив половинку миндального орешка и предлагая римлянину вторую, Лаодика сочла нужным "признаться": "До сих пор не могу поверить, что рядом со мной, - один из правнуков Гней Помпея Магна" - ложь, конечно. После того, что она сделала с Сурами, немногие в Риме посмели бы отказаться от её призыва. И, разумеется, среди отказавшихся не могло быть родственников Великого Помпея. Ещё до появления в Риме Лаодики, Калигула отобрал у фамилии прозвище "Магн" - "Великий", и с тех пор все Помпеи жили в страхе: как бы за первым проявлением немилости не последовали другие. Терций, улыбаясь, прикусил половинку орешка:
  - Я и сам не могу поверить, что это так.
  - Ты ведь, наверно думаешь, что я самое жестокое существо в Риме? Ведь так, Терций?
  И опять улыбка. На этот раз виноватая:
  - Тень, ты не могла бы сказать: "Терций Помпей, ты мне очень нравишься"?
  - Терций Помпей, ты мне очень нравишься.
  - Это правда?
  - Правда. Ты мне очень нравишься, Терций Помпей. Клянусь благосклонностью ко мне Матери Богов, это правда.
  - Тогда поклянись благосклонностью Великой Матери, что не причинишь зла ни мне, ни моим родственникам.
  Лаодика задумалась. Приподнявшись и опёршись на локоть, она, указательным пальцем свободной руки, едва касаясь, обвела верхнюю губу любовника, но когда он потянулся губами к её руке, резко отвела ладонь:
  - Ты придёшь сегодня вечером?
  Чувствуя, как холодеет у него внутри, Терций опять улыбнулся, но улыбка вышла натянутой:
  - Ты хочешь этого?
  - Слышать твой ответ? - быстро переспросила Лаодика. - Разумеется, хочу. Но тебя что-то смущает? Мой вопрос?
  - Нет, жрица...
  - Я жду ответа.
  - Мне бы не хотелось... - начал римлянин. Лаодика вдруг резко оттолкнула его голову свободной ладонью. Рухнув на подушки, мужчина замер, почти закаменел, не смея даже взглянуть на разгневанную любовницу. Стыдясь признать страх, он не зажмурился, но пустой, ничего не видящий взгляд светло- серых глаз и невольно кривящийся рот выдавали его чувства. Ладонь Тени тяжело и властно прошлась по его телу. Так взыскательный покупатель оценивает чистоту и гладкость полировки, приглянувшейся ему статуи. Что сделает она с ним? Но как объяснить рабыне, что он только хотел избежать прямого ответа? Конечно, стать постоянным наложником какой-то безродной дикарки, - унижение, равное которому не скоро отыщешь, но... жизнь его, честь и свобода полностью в руках этой женщины. Более того, в её руках жизнь, честь и свобода всех его родичей далёких и близких. И если он вправе распоряжаться собой, то вправе ли он поступать так с другими? Пальцы касаются его подбородка, заставляют повернуть голову. Лицо Тени печально, и только в уголках губ прячется все понимающая, мудрая усмешка. "И всё-таки ты придёшь сегодня, Гней Терций Помпей Магн" - читает по её губам, почти слышит сын сенатора.
  - Возможно, ты и прав, Терций Помпей, - рука рабыни ласково треплет его волосы. - Главная прелесть мгновения, - в его краткости. Не так ли?
  Что это? Женщина решила уступить? Ладонь её опять, теперь нежно и чутко, словно вбирая его красоту, гладит сильное и покорное тело римлянина.
  - Ты мне очень нравишься, терций Помпей, и, клянусь благосклонностью ко мне Кибелы- Реи Фригийской, я не буду преследовать ни тебя, ни твоих родичей, если только прямая угроза моей жизни не вынудит меня к этому. К сожалению, большего обещать не могу.
   Ну, что же, минуту назад он не сказал бы даже: сохранит рабыня ему жизнь или нет. Губы сами собой складываются в улыбку:
  - Благодарю за снисходительность, Тень.
  - За какую?
  - Редкая женщина столь снисходительно и великодушно примет отказ. Прости меня, я невольно причинил тебе боль, но для тебя я только минутная забава и...
  - Ты сам так решил. Довольно об этом. Ты только что требовал, чтобы я призналась в своих чувствах к тебе. Могу я потребовать того же?
  - Конечно, жрица. Ты мне очень, очень нравишься. Ты самая нежная, самая чуткая, самая великодушная женщина в Риме. Клянусь молоком Капитолийской Волчицы, ласки твои слаще мёда, хмельнее старого вина. Красота твоя подобна красоте весеннего солнца, а разум - твёрд и прозрачен, как драгоценный камень - алмаз. Ты мне очень, очень нравишься, Тень. Ночь, подаренная тобой, бесценна, и мне никогда не забыть...
  - Довольно, Терций. Довольно слов. Обними меня, как ты делал это ночью: страстно и нежно. Чтобы сердце затрепетало от восторга и... довольно. Ночь кончилась. Тебя и меня ждут дела.
  
  Глоссарий:
  Унция (лат.) - медная монета = одной двенадцатой асса.
  Квадрант (лат.) - медная монета = одной четвёртой асса.
  Претекста*(лат.) - детская тога
  Була (лат) - детское украшение, талисман
  Терций (лат.) - четвёртый. Количество мужских имён в Древнем Риме не превышало сотни, если прибавить к этому обычай называть детей в честь знаменитых предков, то без порядкового номера было просто не обойтись.
  
  
  Подглава 5.2.
  
   * * * * *
   Анку Марцию повезло. Ему не пришлось долго ждать. Цезарь, разделив ложе с Мнестром, заснул сам, а Лаодика решила, что ради разнообразия можно прийти к себе и пораньше. Наида всячески обхаживала юношу, отвлекая его болтовнёй. От любовников госпожи ей перепадало немного, не то, что с просителей, но старание служанки от этого не уменьшалось.
   Лаодика сбросила на руки рабыне светло- серый химантиот с синей полосой по краю, поприветствовала юношу: "Хайре, Марций". "Хайрете о деспойна". Осторожно, почти нежно освободив из петли узкой ленту тёмно- каштановые волосы госпожи, Наида наново уложила их, заменив полотно жемчужными нитями, душистой губкой обтёрла лицо, руки и плечи девушки. Одновременно юная рабыня- финикиянка поправила прическу и обтёрла розовой водой лицо и руки Марцию. Другие рабы смахнули со столешницы несуществующую пыль, покрыли её расшитым льняным полотном.
  - Что прикажет подать прекрасный юноша? - спросила Лаодика.
  - Обязанность гостя - с благоговением принимать выбор хозяина...
   Лаодика забавлялась от души. Хитрый, льстивый, полный тайных намёков разговор был необходим ей, как необходима вода пловцу, не желающему терять мастерство. Неважно, что мысли юноши прозрачны, как капли дождя на стекле. Марций желал бы попользоваться её влиянием на Цезаря и, получив надежду, старается не упустить свой крошечный шансик. Он сделает всё, на что Тень намекнёт ему, лишь бы потом она выслушала его, и, пообещав исполнить, не требовала бы взамен недоступно- дорогих, для его средств, подарков.
   Лаодика не отпускала юношу до утра. Вопреки её ожиданию, римлянин оказался достаточно искусным любовником и живой капкан решил, что нужная ему слава только возрастёт, если юноша посетит ложе Тени и на следующую ночь. Когда же принесённые её незаметными "друзьями" сплетни подтвердили это предположение, Тень назначила Марцию третье свидание.
   Две ночи, полные любовных забав, да ещё и обещание третьей! Анку Марцию казалось, что ноги его едва касаются каменных плит Палатия. Батакские телохранители*, точно знающие кто, куда и зачем идёт, без слов уступали ему дорогу и, только когда юноша скрывался за колонной, непристойными жестами комментировали счастливую улыбку, блуждающую на губах благородного римлянина. Преторианцы*, отвечающие за внешнюю охрану дворца, были не столь осведомлёнными, и Анк получил, необходимую в его состоянии возможность, похвалиться выпавшей на его долю удачей. Благо, после первых же слов о том, кто он и откуда идёт, в слушателях недостатка не было.
  Ободренный любопытством окружающих, Анк разливался соловьём, пока кто-то из центурионов не перебил его, заметив: "Если это хоть на треть, правда, Лепиду она будет не по вкусу. Тень - его любовница, чуть не с самого первого дня. Не будь Марка, девчонка, в лучшем случае, позабавила бы кого-нибудь из дружков, нашего Божественного Цезаря. Она - творение Лепида, и он её так просто из рук не выпустит".
   "Ах, Лепид..." - нелестное, почти непристойное прозвище, которым звали Лепида за глаза, вызвало взрыв хохота. Истерического, словно слушавшие и слышавшие вместе со сказавшим перешагнули некий, разумом установленный барьер. Но Анк плохо разбирался в таких оттенках. Ободренный общим смехом, он продолжил выкладывать всё, что думал о сопернике...
   Не удивительно, что Марк Лепид решил навестить свою любовницу. Он пришел полтора часа спустя после окончания пира, когда Марций, измученный неуловимыми речами Тени, получил, наконец, дозволение перейти от слов к делу. Наида сперва попыталась задержать Лепида, но десять сестерций заставили её признать себя побеждённой. Марк застал парочку за игрой в поцелуи, к удивлению своему, обнаружив, что происходящее для него ничего не значит, и застигни он свою любовницу за ещё более интимными занятиями, это взволновало бы его не больше. Столь же мало взволновал приход Марка и Лаодику. Только Марций, услышав за спиной шаги, не удержался и скосил глаза, желая узнать: кто это посмел нарушить уединение Тени.
  - Привет, - Марк чувствовал себя абсолютно спокойно и на редкость уверенно. Он не спеша прошёл по комнате, удобно устроился в кресле, после чего спросил. - Лаодика, ты бы не могла послать этого красавчика к ворону (к чёрту)?
  - Хайрете, - Лаодика без малейших колебаний высвободилась из объятий юноши, которого сама же и пригласила, велела ему. - Оставь меня.
  - Совсем, - дополнил её приказ Лепид. - И навсегда.
  - Совсем и навсегда, - согласилась рабыня.
  Марций завертелся, бросая взгляды то на одного, то на другого... Взмахнув рукой, Лаодика "нечаянно" скинула со стола диск гонга. Ударившись о каменные плиты пола, он протяжно запел. Глаза Анка налились кровью, дыхание стало хриплым, но в комнату уже входил германец из охраны Цезаря и Марцый, сникнув, поплёлся прочь. Как ни велико было оскорбление, лишиться остатков благоразумия юноша ещё не успел. Глядя вслед изгнанному сопернику, Марк заметил равнодушно:
  - Вижу, он надоел тебе?
  Ответ Лаодики прозвучал в тон вопросу:
  - Нет. Если бы он надоел мне, я бы не звала его. Он мне безразличен. Однако, в следующий раз тебе, Марк, не помешало бы осведомиться о моих планах. Иначе отказ можешь получить ты.
  Теперь слова Лепида прозвучали не столь безразлично:
  - Совсем недавно, жрица обещала мне иное.
  - Обещание я выполню, но не более того. - Лаодика извиняюще улыбнулась и добавила. - Я знаю, что юнец оскорбил тебя. Он глуп и потому не мог заинтересовать меня надолго, но почему ты не допускаешь мысли, о том, что у меня тоже могут быть чувства? Что хотя бы один из тех юноше, на которых останавливается мой взгляд, может оказаться небезразличным для меня?
  - Для того чтобы допустить наличие чувств, надо видеть хотя бы один случай их проявления. С самого первого дня ты восхищаешь всех своей невозмутимостью. Кажется, во всём Риме нет более невозмутимой женщины. Могу ли я поверить, что ты изменишь своим же правилам?
  Улыбка девушки означала, что слова Лепида ей нравятся. Впрочем, такая же улыбка была бы на её губах в любом другом случае.
  - Ты принёс мне что-нибудь? - спросила она, ловко избегнув в тоне вопроса, как наглой требовательности, так и унизительного клянченья.
  - Принёс.
  - Ты всегда даришь мне прекрасные вещи.
  - Это так, - подтвердил Лепид, доставая из складок тоги тонкий черепаховый гребень, отделанный золотом и кораллом. - Много тебе подарил Марций?
  - Ничего. - Лаодика с восхищением рассматривала драгоценную вещицу. - Какая работа! Ему цены нет!
  - Цена есть всему. Не мне говорить тебе об этом, но я рад, что безделушка понравилась тебе.
  - Она прекрасна. Она слишком прекрасна для моих волос.
  - Здесь всё слишком прекрасно, для тебя, если судить по внешности, и всё недостаточно хорошо, если сравнивать с твоим разумом.
  - Мог бы и соврать, сказав, что лик мой достоин лучшего, - чуть капризно отозвалась Лаодика. Обычно так начиналась их традиционная игра в слова. Забавная и безобидная.
  - К чему ложь той, что знает истину?
  - Ты ещё спроси: к чему украшения красавице? Впрочем, расскажи о чём-нибудь забавном. Какие сплетни нынче в ходу?
  - Рассказывать тебе сплетни, всё равно, что солить море...
   Лаодика улыбалась. Лицо её живо подчёркивала мимикой смысл каждого слова, каждой фразы. Она не кривлялась, не гримасничала. Скупые жесты, лёгкая, лукавая, но, отнюдь не развязная речь. Столь же безупречно сдержан и патриций. Иногда он позволяет себе резкость, но никогда не опускается до упрёка. Стоит ли упрекать ветер или дождь? Даже самые резкие замечания, он сводит к шутке. Когда же игра начинает надоедать ему, чуткая к перемене настроения собеседника, кто бы он ни был, Лаодика спросила:
  - Ты заглянешь ко мне завтра?
  - Как прикажет жрица...
  - Нет, нет, - остановила его девушка. - Я помню уговор. Я хочу знать только одно: ждать мне тебя завтра или нет.
  Марк насторожился и тут же скрыл настороженность за улыбкой:
  - Я пока не думал об этом. Но что беспокоит тебя, милая? Откуда столь твёрдый тон?
  Опустив глаза и покусывая губы, Лаодика изобразила неуверенность:
  - Мне кажется, что я не столь невозмутима, каковой мне хотелось бы казаться. Сегодня среди многих лиц я увидела... Я не хочу обидеть тебя, Марк. Ты мой единственный друг здесь... Поверь, я ценю это, но если мне придётся выбирать, как сегодня... Право, я уверена, что это безумие не на долго... Ну на день, ну на два... на неделю... Надеюсь, не больше... - и хотя её глаза были опущены в долу, жрица Кибелы не упустила ни единого движения своего "друга". Лепид пристально глядел на неё, вникая в нарочито отрывочные фразы.
  - Кто он?
  - Младший сын Салюстия.
  - Смазливый мальчик, - пытливый взгляд Марка цепко держал её. - И не глупый. Послушай, Лаодика, ты как-то собиралась выбрать и купить подходящего раба. Не было бы это самым благоразумным?
  - Поздно. Я хочу его.
  - Гай, наивный юнец. Он может и отказаться. Он очень своенравен и всё ещё верит в слова о чистоте крови, дел и помыслов. Ты же, насколько я тебя знаю, отказа не простишь.
  - Своенравен?! Я тоже своенравна! - Лаодика вскинула голову, зло сверкнув глазами. - И я умею добиваться того, чего хочу. Он нужен мне живой, и я получу его живого. Своенравен! Пусть перед своими рабами своенравничает! А, кстати, - И опять глаза её блеснули, но теперь уже лукаво и двусмысленно. - Ты простишь Марцию его брань?
  - Тебя это заботит?
  - Немного. Он все-таки две ночи был близок со мной, да и в любви он искуснее тебя.
  - Уж не собираешься ли взять его под защиту? - пытливый вопрос сопровождал не менее пытливый взгляд. Брань Марция не представляла для Лепида никакой опасности, но там, где рабыней двигал страх потерять влияние, а вместе с ним и жизнь, патриция вела его злопамятность. Мелочная злопамятность фаворита. На это-то и рассчитывала Лаодика. И, как всегда, не ошиблась.
  - Я слишком хорошо знаю, как больно ранят слова, но...
  - Ты хочешь, чтобы я подал тебе добрый пример? - Перевёл Марк гримасу, которой Лаодика сопроводила паузу. - Ты ищешь помощи не там. Я не Аней Луций Сенека и не стремлюсь приблизиться к "мужам добра". Если хочешь послушать о пользе добродетели, - пригласи его. Я же поступаю так, как требуют мои пороки, и не мешаю поступать так же другим.
  - Хорошо, я последую твоему совету, - Лаодика не стала уточнять, какому из советов она собирается последовать. В этом не было нужды. Марк глубоко вздохнул. Разыгрывать бурную страсть перед Тенью ему не хотелось. Всё равно девке эти игры безразличны. Потянувшись, он встал:
  - Уже поздно. О недоговоренном можно будет договорить в другой раз. Гелиайне.
  - Гелиайне, Марк.
  
  Глоссарий:
  Батакские телохранители- телохранители - германцы
  Преторианцы - личная гвардия Цезаря.
  
  Гл. 6. Сеть.
  
  Подглава 6.1.
  
   Утро следующего дня принесло потрясающую новость. Новий Нипр умер. По делу о его смерти было немедленно начато следствие. Слишком многие обстоятельства кончины сенатора наводили мысль об отравлении.
   * * * * *
   Хорея выслушал её (просьбу? требование? приказ?), спросил жёстко:
  - Это воля Цезаря?
  - Ты хочешь, чтобы Цезарь отдал такой приказ?
  Лицо Кассия не дрогнуло, но сердце его опять опалило воспоминание. Тон вопроса- ответа напомнил, как вчера Калигула заставил его целовать свою руку, сложив и двигая её непристойным образом. Сверх напоминания в вопросе содержалось, по меньшей мере, ещё три смысла: во-первых, признание, что Цезарь такого приказа не отдавал, во-вторых, - пожелай Тень, и приказ такой будет отдан, и, в-третьих, - отдан будет не только этот приказ, но и ещё один, связанный со вчерашним оскорблением. Выдержав паузу, чтобы всё это дошло до сознания собеседника, рабыня показала ему золотой перстень с резным камнем- печаткой: "Запомни это кольцо. Тот, кто передаст его тебе, - решит судьбу арестованного. Само по себе оно станет ценой услуги, вне зависимости от того, отдаст Цезарь какой-нибудь приказ или нет". Глаза Хореи невольно задержались на гемме, изображавшей сцену из Энеиды*: Эней* выносит из горящей Трои умирающего отца. Перстень стоил, по меньшей мере, тысяч пятьдесят. Тот перстень, печаткой которого Кассий подтверждал свою подпись, был дешёвкой, рядом с этим. И опять, выдержав паузу, Лаодика замкнула кольцо в кулаке и, не дожидаясь ответа, скрылась между людьми и колоннами.
   Прочитав в послании Тени, что рабыня остановила на нём свой взгляд и будет ждать его этой ночью, Гай Саллюстий задумался. Он знал, что не был первым среди тех, кого потребовала к себе обнаглевшая девка, знал о страшной судьбе Юния Сура, посмевшего противиться прихоти рабыни, знал о цене, которую заплатила она Марку Присциану, знал о том, как поступила с Анком Марцием.
  Помпей Макр, в свите которого состоял Гай Саллюстий, был одним из многих сенаторов, считавших своим прямым долгом присутствовать при каждом выходе Цезаря Всеблагого и Величайшего. Гай два года назад снял булу с детской тогой - претекстой и по обычаю состоял в свите одного из родственников, чьё знание обычаев и законов должно было облегчить юноше изучение труднейшей из наук - науки властвовать до того момента, когда и сам Гай сможет на выборах выставить свою кандидатуру в качестве соискателя на государственную должность.
   Лаодика с интересом наблюдала процедуру, связанную с вымаливанием милостей Цезаря. Смотрела как какой-нибудь всадник или патриций раболепствует перед отпущенниками и рабами Цезаря. Как те, в свою очередь, надуваются спесью и снисходительно беседуют со знатными просителями. Укрывшись в тени колонн, она внимательно следила за происходящим, запоминая, на будущее, повадки и манеры, окружающих Цезаря слуг. Её не замечали. Не в последнюю очередь потому, что она делала всё, чтобы остаться незамеченной. Впрочем, сегодня, покинув тень колонн, Лаодика встала около двери, через которую входили просители и посетители.
  Гай Саллюстий почувствовал направленный на него взгляд, повернул голову. Глаза встретились с глазами, взгляд со взглядом. Лаодика не стала устраивать поединка, опустила веки, улыбнулась. Самыми краешками губ, самыми уголками глаз. Достаточно для начала. Брезгливая гримаса, преобразившая лицо юноши, не удивила её. Девушка знала, что её вина в гибели Суров ни у кого не вызывает сомнения. Но, как бы там ни было, не будь этой брезгливой мины, Тень, возможно, отказалась бы, если не от плана, то от жертвы. Не умея наслаждаться плодами победы, она владела искусством наслаждаться самой борьбой. Римлянин считает её чем-то вроде жабы или змеи? Прекрасно! Она покажет мальчишке, кто из них ничтожный раб обстоятельств и заставит самоуверенного щенка на коленях вымаливать её милость и снисхождение.
   Гай догадался, что за служанка рассматривает его, и испытал смутное, пока, беспокойство, а когда понял, что Тень уступает ему, - забеспокоился ещё больше. Но Тень промелькнула и пропала. Нет, она стояла там же, но взгляд её расширился, а сама она словно впиталась в окружающую толпу.
  - Волчица бесстыжая, - не задумываясь, пробормотал юноша, ища взглядом патрона.
  - О чём ты говоришь? - спросил его, такой же, как и он, ученик сенатора, Луций Флав.
  - Да так... Тень у колонны стоит
  - Наверно высматривает с кем переспать сегодня, - поспешил похвастаться своей осведомлённостью собеседник Гая. - Сейчас постель её пустует.
  - Знаю, - отмахнулся Саллюстий. - Марций оскорбил Лепида и Лепид прогнал его. Я сегодня слышал это уже раз пять. Сия бесцветная рабыня на редкость похотлива. Как только Лепид терпит её?
  -А ему и дела нет. Не начни Анк бранить его на весь Палатий, Марк бы пальцем не пошевелил. Благодаря Тени он за один вечер зарабатывает до сотни тысяч сестерций. Если бы какая-нибудь из моих девчонок зарабатывала мне хотя бы половину, я сам бы к ней любовников приводил. Не сотрётся... А может она на тебя засмотрелась?
   Лаодика могла быть довольна. Сплетня летела, как пух от ветра, незаметно вплетаясь в сеть, которую она создавала, опутывая желанную добычу. Конечно же, не Саллюстия. Семнадцатилетний юноша должен был стать всего лишь узелком в этой сети. Уже на площади, какой-то мальчишка сунул Гаю в руку клочок пергамента, но котором с одной стороны твердо и безупречно было выведено: "Жду. Тень", - а на обороте указывался час, к которому следовало прийти. Юноша с сомнением разглядывал квадратный, аккуратно вырезанный и столь же аккуратно сложенный кусочек, выведенные, почти нарисованные буквы и цифры на нём.
  - Да ну её к Харону, - решил он, обрывая раздумья. - Не пойду. Не заставила же она Юния делить с ней ложе. Не заставит и меня. Юний вёл себя глупо: кричал о своём отказе на весь Рим, поносил рабыню Цезаря. И зря. Зачем дразнить гусей?..
   Кажется, что может быть проще: решил - выполнил, но не прошло и часа, а Саллюстий начал сомневаться в верности принятого решения. В конце концов, измученный собственными колебаниями, он всё-таки исполнил то, что требовала от него в записке Тень: пришёл к назначенному часу в назначенное место. Наида без задержки ввела его в комнату, в которой только-только вернувшаяся с пира женщина не торопясь разбирала перед серебряной поверхностью зеркала свои короткие, неровные, влажные от воды локоны. Услышав, что в комнату кто-то вошёл, она повернулась к двери, и гребень на мгновение остановился, словно застряв в густых, почти чёрных от влаги волосах.
  - Я не лягу с тобой! - выпалил юноша сходу. Лаодика с минуту задумчиво разглядывала гостя, и только когда пауза достаточно затянулась, а юноша ощутил нечто близкое к беспокойству, спросила, как обычно ровно, почти доброжелательно:
  - Ты пришёл, чтобы сказать мне это?
  - Да!
  - Хорошо, - отозвалась она столь же ровно и отвернулась к зеркалу.
  - Как это "хорошо"? - не понял юноша. - Я ухожу.
  - Конечно, - подтвердила Лаодика. - Ты пришёл, чтобы сказать. Ты сказал. Ты сделал всё, для чего пришёл. Зачем же тебе оставаться?
  - Я ухожу... - пятясь к выходу, Гай не спускал с неё ошалелых глаз. - Я ухожу!
  - Я слышу.
   Домой юноша не шёл, - бежал. Тёмные, узкие улочки, не пустующие ни днём, ни ночью, стены доходных домов, стены домов знати... Гай был счастлив. Он смело сказал рабыне то, что должен был сказать и та смирилась перед его волей. Вот что значит быть твёрдым! Вот как надо разговаривать со всеми этими выскочками! Счастье его было столь велико, что Саллюстий не только изволил заметить, что вид у раба- привратника слишком уж подавленный, но и спросить, а, самое главное, выслушать ответ.
  - Что случилось, Граник? Почему у тебя такой жалкий вид? Ты в чём-то провинился?
  - Ах, господин, - взгляд раба блуждал и, казалось, что немолодой мужчина вот-вот расплачется. - Какое горе! Какое горе! Совсем, совсем недавно, перед вашим приходом, мой господин, пришла преторианская стража и увела моего старшего господина! Что теперь будет? Неужели моего большого господина обвинят в страшном преступлении? Что же тогда будет?!
  - Что будет? - новость оглушила Гая. Отца увели преторианцы. Этого не может быть!
  - Неужели будет следствие, господин? Неужели нас пытками будут вынуждать к наговорам на большого господина?!
  Следствие... пытки...Саллюстий никак не мог понять то, что говорит раб. В голове не укладывалось, что вот так, просто, придёт стража и уведёт отца. Но почему? За что такие беды? Сперва похотливые взгляды наложницы Цезаря, теперь - арест отца... Теперь? А может это цена сговорчивости Тени? Ну что за дрянь! Увидела, что его решимости ей не сломить и решила отыграться на отце! Мерзавка!
  - Господин, неужели и вправду будет следствие? Я ведь немолод, господин...
  - Что? - взгляд юноши сфокусировался на лице дрожащего привратника. "Боится. Боится пытки, - ясно осознал он вдруг. - Отец в тюрьме, а эта мерзкая рожа трясётся от страха, что пытать будут его". - Скотина! - Гай вложил в удар всю свою бессильную злобу. - Подлая скотина! Да если ты хоть слово против отца скажешь, то я... я... - страшная мысль не дала окончить фразу. "А долго ли буду на свободе я? Не оговорит ли и меня Тень в глазах Цезаря?"
  Зажимая разбитую губу, раб с ужасом следил за белеющим лицом господина.
  "Вернуться. Надо вернуться, - ясно понял юноша. - Даже если и не Тень, - причина случившегося, то в её власти узнать всё. И не только узнать, но и помочь". Резко поворачиваясь, он бросил рабу:
  - Если твоя госпожа или кто-то из моих братьев спросит: где я, скажи им, что я скоро вернусь с отцом... Если вернусь.
  - Следствия не будет, господин? - раб с надеждой смотрел вслед юноше, но Гай, если и услышал последнее восклицание, отвечать на него не стал.
   Бросаясь навстречу судьбе, Гай не задумывался под каким предлогом пройдёт среди ночи в Палатийский дворец. Предлог нашёл его сам. Небольшой квадратик пергамента с твёрдо прочерченными буквами заставил расступиться даже телохранителей- германцев. Даже иберийка не посмела остановить молодого патриция на пороге перед комнатой госпожи.
   Лаодика спала. Свежая и лёгкая. Узкое ложе, покрытое несколькими покрывалами поверх выделанной овчины вместо тюфяка, под головой - валик, набитый гусиным пухом. Тонкий виссон, заменивший одеяло, (в комнате было почти жарко) - не только не скрывал, а скорее подчёркивал наготу раскинувшейся на ложе молодой женщины. Разбуженная шумом шагов, она, на этот раз, не стала изображать радушие, тем более что не так давно заснула и хотела спать: "Убирайся вон! Какого ворона мне нет покоя даже по ночам?!" Когда же тяжело дышащий юноша стал поспешно стягивать с себя тогу, она рассердилась ещё больше: "Пошёл вон! Щенок! - и, приподнявшись, трижды ударила по полированной поверхности бронзового диска- гонга, крикнула - Брени!".
   Юноша бросился к ней так стремительно, что она не успела уклониться. Только объятия римлянина удержали её от падения с узкого ложа. Крепкие и в то же время осторожные. На мгновение они замерли, и, ворвавшийся в комнату на зов германец, не сразу понял в полутьме кто и где находится, а, разглядев, поспешил на помощь женщине.
  Опасаясь поранить Тень, (юноша слишком тесно прижался к хозяйке комнаты) - Брени не рискнул сразу пускать в дело меч. Он схватил юношу за волосы и, приблизив к его горлу лезвие клинка, потребовал: "Отпусти деспойну или я убью тебя". Глядя на остриё занесённого над ним меча, Гай едва заметно покачал головой, - Брени держал его так крепко, что сильнее выразить своё несогласие римлянин не мог - "Только если госпожа поклянётся выслушать меня".
   Лаодика кожей ощущала напряжённость обоих, видела полный сомнений взгляд телохранителя, чувствовала нервную дрожь прижавшегося к ней мальчишки. Да, ситуация сложилась достаточно драматичная, чтобы разговоры о ней длились несколько суток. Она выдержала паузу, неотличимую от естественного в данных обстоятельствах размышления, соизволила уронить сквозь зубы: "Клянусь Чёрными конями Персефоны, я выслушаю римлянина". Юноша сдвинулся к краю, давая ей место на лежаке.
   Теперь он лежал на спине обмякший, покорный и, не отрываясь, следил за занесённым над ним мечом германца.
   Клятва Чёрными конями Персефоны для Лаодики ничего не значила. Богиню эту она вспомнила лишь из-за нежелания тревожить главное своё божество, однако решение было принято давно и у Лаодики не было причин менять его. Поправив сбившееся покрывало, она обратилась к германцу: "Я благодарна тебе за защиту, Брени. Ты сделал то, что должен был сделать, а теперь отпусти его".
  Облегчённо вздохнув, гигант разжал пальцы, освобождая волосы римлянина, отступил, не торопясь и аккуратно вернул меч в ножны. Что и говорить, ночка выдалась не скучная. Будет что рассказать завтра товарищам и подружкам за чашей доброго вина. Пусть Вотан прибьёт его на месте, если завтра Тень не одарит его парой пригоршней сверкающих золотых. Впрочем, плата соответствует делу, и пока этот безумец не уберётся отсюда, надо стоять у самой двери, держа наготове меч.
   Лаодика проводила телохранителя взглядом, опустила глаза на пришельца:
  - Я слушаю римлянина.
  С трудом, отведя взгляд от той точки, где совсем недавно поблёскивало остриё занесённого над ним меча, Гай спросил:
  - Сегодня арестовали моего отца. За что?
  Тень измерила полупрезрительным, полу сочувствующим взглядом юное тело, вытянувшееся на краю лежака, ответила:
  - Разве ты не знаешь?
  - Это ты приказала?
  - Ты сказал.
  Повернув голову, Гай поймал её равнодушный взгляд:
  - Ты хотела меня, и я пришёл...
  - Это было раньше. Теперь я хочу спать, - кажущиеся чёрными от окружающей их полутьмы, глаза рабыни смотрела ровно и бесстрастно. - Это всё, что ты хотел?
  - Нет. Освободи отца, - попросил Гай и тут же поспешно добавил. - Я сделаю всё, что ты пожелаешь...
  Безразличное движение плечами в ответ. Тени даже отвечать лень.
  - Если ты не хочешь меня сейчас, - я приду завтра или послезавтра. Когда бы ты меня не позвала...
  На этот раз Тень "снисходит" до ответа:
  - Вот и поговорим тогда, когда я "позову".
  Поняв и оценив жестокость насмешки, Гай сполз на пол, попросил опять:
  - Освободи отца, и я буду для тебя тем, кем ты позволишь мне быть, - он прижался лбом к её ноге, повторил. - Освободи отца.
  Повернувшись, Лаодика расчётливо ударила (точнее, толкнула) римлянина ногой в лицо. Скрючившись и закрывшись руками, мальчик, стиснув зубы, давил ненужные сейчас слёзы и громко шептал:
  - Я заслужил это, заслужил. Я не должен был столь спесиво говорить с деспойной вечером, не должен был забывать, что, не смотря на всю мою родовитость, я принадлежу деспойне так же, как она принадлежит Божественному Юлию...
  Страдальчески вздохнув, Лаодика слезла с лежака, склонилась над сидящим на полу римлянином и, потянув его за волосы, заставила поднять лицо:
  - Если уж римлянин сравнил себя с рабом, то не соизволит ли он так же напомнить мне, что превыше всего ценит раб?
  - Волю господина или госпожи, деспойна.
  Губы Тени дрогнули в саркастической усмешке:
  - Ответ, достойный благородного сына столь же благородного отца, по мнению которого раб должен превыше всего ценить волю своего владыки. Конечно, римлянину не обязательно знать такую истину, но я всё-таки скажу: любой подневольный человек, а раб - более всего, ценит время своего отдыха и особенно! Особенно! Время своего сна.
  - Освободи отца.
  Лаодика вяло оттолкнула его голову:
  - Ты надоел мне.
  Не поднимаясь с колен, Гай попросил:
  - Если ты не можешь простить мне мой отказ, - убей меня, но освободи моего отца. Он ни в чём не виноват перед тобой.
  - Чтобы потом все говорили, будто я зазываю юношей и пью их кровь? Ты испортил мне одну ночь, но я не позволю тебе портить остальные.
  - Деспойна, вы несправедливы ко мне. Я пришёл подарить вам радость, а не огорчение, - на коленях он подполз к ней, обнял ноги, начал целовать колени, едва касаясь губами прохладной, чистой кожи. - Я умею быть нежным и ласковым, деспойна, - голос юноши сошёл на шёпот. - Не сердитесь на меня, деспойна. Я, конечно, заслужил эти упрёки, разрушив ваш сон, но я могу исправить свою оплошность, и если деспойна позволит...
  Конечно, позволит. Иначе, зачем ей было затевать этот спектакль? Но позволит не сразу. Начатое должно быть сыграно до конца. Лаодика взъерошила волосы римлянина, заглянула сверху вниз в его огромные, полные мольбы и слёз глаза:
  - Ну, в любом случае, так просто я уже не усну... Или, может быть, велеть Берени выкинуть тебя силой?
  - Нет, нет, деспойна, не делайте этого! Будьте снисходительны, как снисходительны жрицы Великой Матери Богов ко всем, ищущим их расположения.
  Лаодика вспомнила о "снисходительности" высших жриц к "ищущим расположения", усмехнулась. Ирония, насмешка, сарказм - были теми спасительными мостиками, что позволяли ей пройти над бездной безумия. Этот мальчик просто не знал того, о чём говорил.
  - Твоё имя Гай Саллюстий? Не так ли?
  - Да, жрица. Днём это тело носило имя Гая Саллюстия, теперь же оно будет тем, чем деспойне будет угодно назвать его!
  "Боги, - подумала Лаодика уже весело. - До чего же эти мальчишки напыщенны. Неужели и я была такой?" - пальцы её продолжали теребить волосы стоящего на коленях у её ног юноши.
  - Рабом я тебя не назову. Не надейся. Для сего почётного наименования ты недостаточно ленив. И ещё, ты очень любишь придумывать дела для других. Так за этот вечер ты разбудил меня...
  - Виновен, жрица, молю простить меня...
  - Не перебивай. Так вот, во-первых, ты разбудил меня, во-вторых, заставил встать с постели, и, в-третьих, требуешь, чтобы я придумала тебе новое имя, и это в то время, когда мне даже браниться лень! - последняя фраза прозвучала столь выразительно- страдальчески, что губы Гая невольно дрогнули в улыбке. Согнав её, юноша поспешил уверить женщину в своём сочувствии:
  - Я, несомненно, виновен во всех перечисленных прегрешениях, но...
  - Именно - но! Всегда - Но! Везде - НО! И так, как твоё имя?
  - Гай Саллюстий, жрица.
  - Зачем ты пришёл сюда?
  - Дать жрице наслаждение, - в голосе юноши опять ясно слышно таинственное придыхание. Руки с красивыми, унизанными кольцами пальцами, ласкают её колено. Второе колено щекочут сухие, шелестящие губы... и не только колено. Опустившись на ложе, Лаодика подтягивает ноги, почти сворачиваясь в клубок:
  - Ну и как ты собираешься доставить мне удовольствие?
  У ложа свободен лишь краешек, но юноша не упускает и его:
  - Я буду любить тебя...
  - Страстно и пылко?
  - Нет, деспойна. Нежа и лаская, - дополняя слова, рука римлянина ползёт по её телу. На мгновение взгляд Тени становится злым и оценивающим, но только на мгновение. Прикусив нижнюю губу, рабыня усмехается, резко откидывается на спину, давая юноше место рядом с собой...
   И пусть любовник её оказался не слишком умелым, но он действительно старался быть нежным. Нежны были его ладони, нежны губы. И даже волосы его, в меру длинные и мягкие, нежно обволакивали её, то гладя, то щекоча...
   Замерев на жёстком ложе, Лаодика, казалось, полностью отдалась сладостной истоме ласк. Только когда сын патриция, использовав все известные ему приёмы, замер обессиленный на самом краю ложа, ловя по собачьи молящими глазами её взгляд, она улыбнулась снисходительно:
  - Хорошо.
  - Ты освободишь моего отца?
  И вновь та же снисходительная усмешка:
  - Твоё упрямство достойно восхищения, - высвободив руку, она отыскала в изголовье золотое кольцо с резным камнем. - Возьми. Отдашь Хорейе и скажешь, что тебе надо от него. Он исполнит.
  Сжав драгоценный перстень, юноша поднялся, спросил:
  - Он отпустит отца?
  - Да. Ну, иди же. Ночь в тюрьме ещё никому не доставляла удовольствия.
  Гай нащупал на полу лежащую комом тогу, надел её кое-как, хотел спросить ещё что-то, но молодая женщина уже спала, вольно раскинувшись на покрывале и улыбаясь во сне. Сжав до боли кольцо в ладони, Саллюстий попятился, на цыпочках вышел из комнаты.
   Хорея хмуро выслушал пришельца и, рассмотрев переданное ему кольцо, приказал: "Гавий, приведи арестованного этой ночью Саллюстия".
   При виде друг друга отец и сын вздрогнули. Отец - от страха, что и сын разделил его участь. Сын же - увидев, как за считанные часы осунулось и постарело лицо отца. Справившись с волнением, Гай обратился к трибуну преторианцев:
  - Мы можем уйти?
  - Да, идите, - махнул тот, не глядя.
  
  Глоссарий:
  Энеида - поэма римского поэта Вергилия о странствиях героя Троянской войны и родоначальника римского народа Энея, была как бы продолжением Гомеровской Илиады.
  
  Подглава 6.2.
  
   Нити и узлы - вот что такое сеть. Тонкие нити. Такие тонки, что кажется: дёрни посильнее, и порвутся... на узлах, но нет. Вся сеть содрогается от рывков добычи. Дрожит и трепещет каждая ниточка, но жертва обречена. Для неё нет ни выхода, ни спасения и лишь удар ножа или копья освобождает её от... жизни, но не от плена. Сеть. Охотничья сеть. Она готова. Готова, растянута и ждёт добычу. Осталось немного, - загнать зверя, а там... Нет, пусть не надеется зверь на быстрое избавление, пусть сперва почувствует, как режут его живую плоть нити, как по каплям сочится из порезов кровь, напитывая крепко свитые волокна и, обрызгивая зелень под ногами, пусть ощутит, как иссякают от бесплодного метания силы, чтобы как избавление принять тот миг, когда остро заточенный клинок охотника разорвёт его обессиленное сердце...
   Да, это месть. Месть за всё. За разломанную надвое жизнь, за сбитые камнями ноги, за наготу, за ту кровь, что ей пришлось и ещё придётся пролить. А главное, - это месть за обиду, нанесённую той, чьим именем клянётся она, когда хочет сдержать клятву, за того, кто научил её... довольно. Об этом - довольно. Ледяная игла боли до сих пор терзает её сердце, и такую же иглу она всадит в сердце того, ненавистного...
   Зачем Филемоний обнажил меч? Неужели надеялся он, старый человек, человек книги и учёных бесед остановить древним, бронзовым клинком закованный в железо и обличённых властью грабителей?! Или как мудрец, знающий свою участь, он предпочёл смерти долгой смерть быструю? Выбор без выбора. Страшнейшая из ловушек судьбы, вдруг сравнявшая её, безродную служанку с гордыми аулетридами, которых тут же, на залитых кровью плитах двора, осматривали римские купцы, выбирая девственниц для... лупанариев. Ещё бы! Ведь первая ночь каждой из этих несчастных стоит до полу таланта, купцы же платили за голову от силы пять мин - шестую часть первой цены. А ведь будет и вторая, и третья, и... сотая ночь. Так, пока тело способно привлечь хоть чьё-то внимание.
   Остальное было не так уж и важно. Лаодика ещё не забыла храмовую "науку любви" и объятия выбравших её легионеров не могли потрясти душу, сражённую видом смерти возлюбленного учителя, первого и единственного мужчины, которого любила она и в любовь которого верила беззаветно. Всё остальное, вплоть до сегодняшнего дня не могло уже задеть её. Всё, кроме... Как резец врезает в камень лицо героя или бога, так и в её память врезалось одно лицо. Лицо молодого римлянина, распоряжавшегося, когда купцы отбирали нужный им товар. Это лицо она увидела в толпе, собравшейся вокруг неё и торговца на Римском рынке. Имея в виду это лицо, она требовала от младшего Галлия, чтобы тот не молчал, а, хотя бы, перечислял ей имена встречающихся и догоняемых знатных мужей и юношей. А когда услышанное имя врезалось в память наравне с лицом, - начала плести сеть... Ложь. Сеть она начала плести раньше, но, услышав имя, она поняла, кто будет её первой, кровавой добычей.
  Приказ разграбить храм отдал Цезарь. Многие пополнили на грабеже своё состояние. Она накажет их всех. Накажет жестоко и хитро. Так хитро, что ни один из наказанных не догадается о том, откуда идут беды, обрушивающиеся на их головы. Стравленные, как звери в цирке, люди будут терзать, убивать, грабить, жечь и насиловать друг друга. Первым упадёт Цезарь. И в тот самый миг, когда мозги и кровь властителя выплеснутся на каменные плиты, его безумная душа, вырвавшись из телесного плена, подчинит себе разум сотен, тысяч, миллионов людей по всей Римской Империи. В пожаре гражданской войны сгорят те, кто касался храмового золота, обнимал в лупанарии храмовую рабыню, надевал украденные в храме ткани, пробовал вино и хлеб из храмовых кладовых. Все, кто имел хоть малейшее касательство к беззаконию, а также их родные и близкие опрокинутся в Эреб*, который создали они своим преступлением. Это будет. В своё время. А сейчас она сама срежет первый колос, сама насладится первой болью, сама... Ей нужна эта жертва. Первая жертва, кровь которой остудит её разум, сделает непреклонной волю. Следующие жертвы будут приносить другие, и ей нет дела ни до жертв, ни до убийц, потому, что каждый убийца станет в своё время жертвой. Ей нужен один и она не станет противиться своему желанию. Гнев, как и гной из раны, должен вытечь. То и другое нельзя удерживать внутри.
   * * * * *
   Приглашение на Ночной Пир Ацилий Авиола принял с благоговением, как великую милость. Первое, что он сделал, вернувшись в Рим, - развёлся с женой, про которую открыто говорили, что она не достойна звания матроны. Теперь он мог не опасаться, что его супруга приглянется хозяину пира. За первым приглашением последовало второе, и Ацилий видел весь мир сияющим и прекрасным. Не зайди на пиру разговор о Тени, сидящей у ног Калигулы, ему бы и в голову не пришло обращать внимание на бесцветную рабыню.
  В общем-то, заговорили пирующие не о рабыне Цезаря, а о Левкополе, расположением которой все они, пусть и небескорыстно, пользовались. Не первый день на устах у всего Рима была история о браке, заключённом по воле Цезаря Всеблагого и Величайшего между знатным патрицием и сенатором Новием Нипром и известнейшей куртизанкой. Оскорблённый подобным браком, Новий вымещал обиду на молодой жене, требуя от той денег и избивая красотку при малейшем намёке на возможность отказа. Не будучи нежной матроной, Левкопола с насилием не мирилась, и Новий нередко был вынужден замазывать белилами багровые полосы, оставленные на его лице острыми ноготками гетеры. А однажды, после особенно жестокой ссоры, патриций выпил вина и слёг.
   Сведённое судорогой тело, синеватые пятна, почерневшие губы, пена у рта наводили на подозрения о том, что дело не обошлось без яда. И когда в подвале одному из рабов гетеры, прикрученному к железной решётке, показали железный прут с раскалённым кончиком, раб не стал дожидаться, когда алый кончик остудят на его коже, и признался, что видел, как хозяйка сыпала что-то в кувшин с вином. Не запирались и другие слуги. Более того, без особого сопротивления было установлено имя женщины, приготовившей и продавшей яд. Она же, в свою очередь, на допросе с пристрастием, назвала имена и фамилии многих покупателей, обеспечив своей "разговорчивостью" хороший задел на будущее для императорских следователей. А золотая молодёжь Рима получила возможность полюбоваться, как огромная, чёрная пантера наслаждается нежным, молочно белым телом той, что совсем недавно услаждала этим самым телом эту самую молодёжь.
   После того, как подробности преступления и казни были исчерпаны, Секст Пропеций вспомнил, что погубивший сенатора брак заключили после того, как Новий Нипр пожаловался Цезарю на его Тень. Тут уж каждый, из лежавших рядом с Ацилием, посчитал своим долгом упомянуть хотя бы один из длинной череды скандалов, связанных с именем неприметной на вид женщины. Вспомнили всё: и услуги, небескорыстно оказываемые Тенью робким жёнам и ревнивым мужьям, по именам перечислили всех её любовников, вспомнили, кому и за сколько помогла она избежать гнева Цезаря...
   Вместе со всеми, Ацилий добродушно посмеивался над страстью некрасивой и незнатной рабыни к мужской знатности и красоте, над её стремлением заиметь как можно больше украшений, которые она никогда не надевает. И даже жестокие расправы рабыни над неугодными, не возмутили римлян. Тот, кто угоден Цезарю, - угоден и его подданным, рабыня же неразлучна с господином, как и его тень.
  За рабыней последовали матроны. Их похождения разбирались столь же пытливо, и гораздо смелее. Ацилия особенно развеселило, когда среди имён легкомысленных красавиц промелькнуло имя его недавней супруги, - бедняжка, оказывается, сейчас предавалась слезам и горю по поводу кончины своего последнего любовника- гладиатора...
   Столь же легко принял Авиола приглашение Марциала переночевать у него в доме, под тем предлогом, что дом Ацилия достаточно удалён от Палатийского дворца. Красавица Сервилия, ловко подвёдшая захмелевшего мужа к подобному решению, уже в остии*, не заботясь о рабах, прижалась к гостю. Стыдиться присутствующего здесь же мужа ей и в голову не пришло. Сенатор был настолько пьян, что не счёл бы пальцы на одной руке.
  Растрепавшиеся, осветлённые волосы заботливой супруги кольцами падали на плечи, ложились в углубление между грудями. Нежная от вина и желания улыбка трепетала на полных, тёмных, как вишня, губах: "Проводи меня, - шептала матрона, прижимаясь к красавцу- гостю, - Я совсем обессилили. Помоги мне дойти..."
  В роскошной спальне, среди египетских и сирийских покрывал Ацилий с наслаждением...
   * * * * *
  Лаодика лениво перебирала пряди волос лежащего рядом Гая Саллюстия. На этот раз юноша пришёл по первому её зову, прямо на пиру. Воспользовавшись очередной отлучкой прицепса, Тень вызвала римлянина через раба и, по примеру господина, удалилась с ним в одну из предназначенных для любовных утех комнат. Наглость рабыни и покорность, с какой сын сенатора последовал за ней, взбудоражили гостей. По меньшей мере, четверть часа, высокородные римляне ни о чём более не могли говорить.
  На роскошно убранном лежаке Лаодика не без интереса осознала, что вынужденные ласки знатного и красивого юноши не противны ей. Гай начал с того, что осторожно поцеловал её в ямочку на горле, потом покрыл поцелуями грудь, живот, бёдра, лоно, спустился к коленям, прервался на мгновение, быстро и пытливо заглянул ей в глаза. Лёгкая, блуждающая улыбка и чувственный взгляд женщины успокоили его. Ещё раз, глубоко вздохнув, он припал к обнаженному телу рабыни, страстно и жадно хватая губами её прохладную кожу. Руки юноши, до того едва касавшиеся женщины, стиснули её...
  И вот он опять лежит мокрый и обессиленный рядом с так ни разу и не вздрогнувшей нелюбимой любовницей. Пальцы её лениво теребят его волосы, словно не зная, чем им ещё заняться. Наконец, утомившись неинтересной игрой, Тень снисходительно треплет мальчика по щеке: "А ты не так уж и плох, сын патриция. Если тебя немного подучить, - ласки твои будут почти хороши. Пожалуй, если сон не сморит меня сегодня ночью, - я дам тебе первый урок. Ты понял меня? Тогда до ночи".
   * * * * *
  С этого дня Лаодика повела себя настолько скандально, что умудрилась на пять дней завладеть вниманием всего Рима, привыкшего к распутству, как к мужскому, так и к женскому. Трое, четверо, пятеро любовников, которых она успевала между делом затащить за день в постель, мало, что значили для храмовой служанки, в своё время ублажавшей до пятнадцати паломников за ночь.
  Найти и взять жертву для Лаодики не составляло труда. Достаточно было традиционной для гетер того времени фразы: "Следуй за мной", и любой, на кого ей вздумалось указать пальцем, покорно шёл за скромно одетой рабыней в любую комнатушку (лишь бы там был какой-нибудь лежак), покорно распахивал одежды, покорно ложился, накрывая её тело своим и соединяя голову с головой, а ноги с ногами. Рабы, отпущенники или посетители, волей оказавшиеся в избранной рабыней комнате, из вежливости тут же удалялись с глаз долой, хотя, возможно, и подсматривали за происходящим изо всей щелей. Лаодику это мало беспокоило. Не утруждала она себя и проявлениями страсти, но, по окончании, она благодарила минутного любовника, не преминув добавить, что будет рада увидеть его сегодняшним вечером и получить от него что-нибудь "на память". Вечером же, приняв "подарок", Тень охотно выслушивала любую просьбу, милостиво соглашаясь исполнить её за достаточно умеренную плату, в которую засчитывала и стоимость подношения. А так как в исполнении взятых на себя обязательств Тень была предельно точна, то нет ничего удивительного, что уже на вторые сутки её внимания стали искать знатные и честолюбивые юноши Рима. Впрочем, среди её жертв числились не только юноши.
  Гней Флавий Сцевин - недавний легат*, а ныне сенатор и Камилл Арунций - знатный патриций и консуляр тоже удостоились этой сомнительной чести. И того и другого погубили слишком длинные, по мнению Тени, языки. Лаодика ничего не имела против сплетен о её похождениях, при условии, что сплетни эти пересказывались с уха на ухо в толпе, или передавались за закрытыми дверями, или же выкрикивались пьяными до потери осторожности гуляками. Но сенаторы, посмевшие во весь голос, в сенате, с миной оскорблённой добродетели требовать призвать "расшалившуюся" рабыню к порядку, должны были получить урок. Обоих благородных отцов- сенаторов она, разумеется, в разные дни, увела прямо из свиты секретарей, клиентов и учеников.
  Гней Флавий Сцевин, не желая стать всеобщим посмешищем, и уже распутывая узел пояса, спросил её напрямую:
  - Сколько талантов серебра жрица Великой Матери возьмёт за то, чтобы избавить меня, мужа поседевшего в боях, от позорной роли наложника при её особе?
  Лаодика усмехнулась:
  - Я не сомневаюсь, сенатор, что вы не поскупитесь, но не всякую цену можно измерить через вес металла. Да и как сравнивать час любви храмовой девки с часом любви высокородного и мужественного патриция? Сенатор был достаточно смел, попрекая меня моим служением Богине. Так почему бы вам самому не попробовать побороться с судьбой, а уж потом судить других?
  - Смертному не дано бороться с судьбой. - Поспешил согласиться Гней Флавий Сцевин, - Что же касательно цены на любовь, то если цены нельзя сравнить, их можно сложить. Пусть каждый из нас подсчитает свой убыток, а я оплачу все издержки разом. Мне известно, что честь матроны жрица оценила в полтора таланта серебром, мужчина же во всём превосходит женщину в семь раз.
  - Не буду спорить, - ответила Лаодика. - В умении считать любой мужчина превзойдёт любую, пусть даже самую умную женщину, но в нерасчётливости, любая, даже самая глупая женщина всегда превзойдёт самого умного мужчину. Я слишком нерасчётлива, чтобы взять с сенатора десять с половиной талантов за него и полтора таланта за себя, отпустить его с миром. Я возьму сенатора и откажусь от его денег. Более того, так как я женщина и, следовательно, глупа, нерасчётлива и сварлива, то, если сенатор и далее будет делать вид, что развязывает узел, - дам волю своей сварливости, усугубляемой моей варварской свирепостью. И даже Всемогущие Олимпийца не удержат меня, если через сто ударов сердца сенатор не сделает того, ради чего я звала его и не соединит свои ноги с моими ногами и свою голову с моей головой. - Всю эту, по азиатски витиеватую и по европейски издевательскую речь она проговорила с невозмутимостью прожженной потаскухи, и, выдержав глубокую паузу, вдруг негромко и ровно произнесла такие слова, что недавний вояка покачнулся, как от оплеухи:
  - Кончай... (тянуть время)... старый... (греховодник)... или... клянусь Чёрными Конями Персефоны, я... повешу... тебя на... твоих кишках...
  - Женщина, выговорившая только одно из таких слов не достойна называться женщиной! - Внушительно произнёс Гней Флавий, из последних сил стремясь сохранить самообладание, но Тень в ответ распахнула одежды, раздвинула ноги, приказала коротко:
  - Ложись.
  Пока сенатор ласкал её холодное, бесчувственное тело, пытаясь при этом поднять свои мужские силы, Тень с отрешённым видом глядела в потолок. Когда же римлянин убедился в своей мужской несостоятельности (после подобного разговора и при полной бесчувственности женщины иного и быть не могло), она "ожила". Подцепив сенатора пальцем под подбородок, Лаодика подтянула его и, глядя в полные тоски и отвращения глаза жертвы, поинтересовалась с ленивой растяжкой: "Я не ошиблась, приняв тебя за мужчину? Но если это и так, то о глубокочтимый растлитель младенцев, язык и губы у вас есть? Уж вы то должны знать, как можно их использовать". Лениво она оттолкнула борющегося с тошнотой отца семейства. С её стороны это было вполне своевременным и благоразумным поступком, так как римлянина тут же стошнило на пол. Одно дело заставлять делать разные мерзости безответных детишек-рабов, а другое - самому...Созерцая действо целиком, Лаодика щёлкнула пальцами, позвала: "Эй! Есть рядом кто-нибудь? Принесите почтенному отцу семейства чистой воды и уберите...". Никого не подгоняя, она следила, как раб вытирает лужу, как полощет рот и умывается патриций.
  "Надеюсь теперь, когда желудок ваш успокоился, сенатор, вы, наконец, приступите к делу?" Даже грязнейшая брань не подействовала на римлянина так, как эти вежливые, произнесённые с редким равнодушием слова. Желудок опять свело судорогой, но он уже был пуст. Дрожа как кусок студня, мужчина припал к её руке, целуя... нет, не запястье, а широкий, медный обруч с именем Цезаря на нём, - знак рабства. Он всхлипывал, стонал, извивался:
  - Деспойна, деспойна! Пусть Мать богов милостиво склонит лик свой. Пощади! Только не это! Я же старый человек! Я гожусь тебе в отцы! Не принуждай меня. Я старый, больной человек, только по старости и слабости уступающий желаниям своего тела. Ты же, - в расцвете красоты и молодости и... Ты ведь женщина! Вспомни же, что среди многих достоинств, возвышающих жён над мужами, - главное: женская непоследовательность! Там, где мужчина во имя ложного самоутверждения идёт до гибельного конца, женщина свободна в своих поступках. Через час воле твоей будут внимать сто юношей из тех земель и сословий, что вы изволите назвать. Они будут наряжены в самые лучшие одежды, умащены самыми дорогими маслами, звон и шелест самых редких украшений на их телах усладят ваш слух, а ласки! О, их ласки, госпожа! Что стоят мои неумелые касания грубого солдафона рядом с их искусством дарить радость?! Эти красавцы подобны редкостным лакомствам!
  - К чему расходовать миндаль и фисташки на свинью? Зачем откармливать собаку дроздами и фазанами? Поймут ли они, оценят ли изысканный вкус дорогих угощений? И разве оценит храмовая девка пряные ласки вышколенных рабов? Ей бы что-нибудь попроще, погрубее, подоходчивее...
  Чувствуя, как трещат его волосы под рукой рабыни, сенатор пискнул в отчаянии:
   - Нет, нет, могучая и великодушная Богиня, умоляю! Я не говорил о рабах. У меня есть сыновья, правда, только двое... - он не договорил. Тень вскочила с лежака, одновременно изо всей силы припечатав сенатора лицом к его доскам.
  - Святатаец! Да как ты посмел! Сравнять меня, меня с Божественными и Всемогущими... Да самые страшные кару будут недостаточны для такого нечестивца! Самые страшные казни...
  - Деспойна, деспойна, - в ужасе бормотал сенатор, окончательно теряя голову от страха. Он обнимал её ноги, целовал колени, ласкал языком всё выше и выше внутренние стороны раздвигающихся бёдер...
   А вот с Камиллом Арунцием всё произошло совсем не так, как она задумала. Консуляр не посмел торговаться с рабыней, но, когда он развязал все узлы и распахнул все одеяния, Тень вдруг поджала ноги и прыжком соскочила с широкой скамьи. Ревнитель чужой нравственности оказался болен обычной дурной болезнью. "Пошёл вон! - выкрикнула Лаодика, - Я не питаюсь тухлятиной!"
   И всё-таки, не смотря на откровенное бесстыдство Тени, один человек в Риме не знал о нём. Сам Гай Юлий Цезарь Калигула. Сумасшедшего, чтобы открыть прицепсу глаза на похождения его рабыни, пока не нашлось.
  С тех пор, как Марк Лепид ушёл от неё, даже не попытавшись обнять, он к ней не заглядывал. Им вполне хватало нескольких слов, точнее имён, которые Лепид называл перед пиром. Позже, один из его рабов приносил в комнаты жрицы давно и твёрдо установленную сумму, - плату за освобождение названных женщин от объятий Отца Отечества. Ночи Тень проводила в объятиях Гая Саллюстия. Тая свои планы, она не спешила отпускать юношу от себя.
  
  Глоссарий:
  Эреб*- царство мёртвых
  Остий* (лат) - прихожая.
  Легат* - командир легиона, назначался лично императором.
  
  Гл. 7. Почётная гостья.
  
  В храме Кибелы служа, Архилида - фригиянка часто
  Кудри средь ярких огней в нём распускала свои,
  Часто бывали слышны её низкого голоса звуки
  В хоре крикливых жрецов гордой богини. Теперь,
  Отдых давая ноге от неистовой пляски,
  Волосы здесь у дверей в дар положила она.
   Риан.
  
  Подглава 7.1.
  
  Опасность любвеобильности тени крылась не в оскорблённой гордости благородных сыновей не менее благородных отцов. Те дела, в которые вмешивалась Лаодика, оплачивая ласки пылких любовников, издавна решались группой рабов и вольноотпущенников, возглавлявших секретариат Цезаря. Именно их ненависть и стремилась возбудить служанка богини, так как чувствовала, что пришло время схватки с настоящими властителями Рима. Благодаря своей щедрости она знала о своих врагах всё. Знала их по именам и в лицо, знала, что делает каждый и как делает, знала прихоти и привычки, сильные и слабые стороны. Знала и теперь хитро выманивала их мелкими уколами в кошелёк, как лучники и пращники, порой, выманивают неприятеля с хорошо укреплённых позиций в чисто поле. А так как подобный манёвр оказывается наиболее удачен, когда выманиваемый недооценивает силы выманивающего, Лаодика с радостью воспользовалась удобно подвернувшимся случаем.
   Среди зрелищ, наиболее любимых Калигулой, скачки занимали особое место. Порой, император не стыдился сам, наравне с колесничными гладиаторами, добиваться первого места и почётных призов. И всегда добивался желаемого. Поистине, Боги щедро одарили потомка Венеры всевозможными талантами. Но сегодняшние скачки не были удачными для Юлия. "Зелёный"* возница, на которого он в азарте поставил крупную сумму, пришёл вторым, уступив вознице "синему"* Проигрыш был вдвойне обиден ещё и потому, что выигравший пари Авл Вителий ни в малейшей степени не намерен, был выигрывать. Юлий, не лишённый проницательности в моменты просветления, догадался об этом ещё до того, как заключил неудачное пари. Но как бы там ни было, Калигула проиграл и намерен был проигрыш выплатить. И выплатил бы. Но хитрый, как змея Вителий попросил у него вместо денег (которые для патриция якобы ничего не стоили) одолжить ему на ночь (всего лишь на одну ночь!) любимейшую и искуснейшую из наложниц Божественного и Богоравного Отца Отечества, Сына Лагеря, Всеблагого и Великолепного Гая Юлия Цезаря Августа Германика Калигулы.
  - Божественный, - уговаривал он прицепса, - мне стыдно принять такой дар. Я всегда ставлю на "синих", но сегодня только досадная случайность сделала их победителями. Мне даже кажется, что сам Божественный своей волей задержал идущую впереди четвёрку, чтобы вернее убедить окружающих в своей сверхъестественной сущности. Я искренне благодарен моему Богоравному повелителю за подарок, который он хочет сделать мне под видом, (Кто не знает о безмерной скромности возлюбленного брата Юпитера?) этого ничтожного, в глазах Величайшего и Счастливейшего проигрыша. И всё-таки в силу гордости, присущей нашей фамилии я не могу принять этот дар.
  Льстивая речь близкого друга доставляла прицепсу неизъяснимое блаженство. Только убеждённость в том, что не платить проигрыш, пусть даже и случайный, не достойно её величия, удерживало Калигулу от кивка, означающего согласие.
  - Если деньги для тебя так безразличны (Увы, не смотря на дружбу с Цезарем, Вителии были кругом в долгах, и Юлий прекрасно знал это.), может быть, ты согласишься взять вместо денег что-то другое, равное твоему выигрышу по цене?
  - Не выигрышу, не выигрышу! - поспешно замахал руками Авл. - Подарку! Милостивому подарку. И если Божественный так хочет одарить одного из ничтожных слуг своих, то... Право, я не смею просить.
  Калигула, уверенный, что сын самого льстивого из его сенаторов постарается до предела уменьшить цену, ободрил его:
  - Говори, мы слушаем.
  - Я... право... просить столь драгоценное.... Язык не поворачивается... я....
  - Да, говори же! - уже раздосадовано прервал его Юлий, не любивший как гладкую выспренность, так и постоянное спотыкание в речах.
  - Богоравный, я знаю, что никакими деньгами не нельзя измерить радости, даруемые Величайшему и Счастливейшему искуснейшей из жриц Великой Матери Кибелы- Реи Фригийской. Знаю, что с того мига, как эта юная дева впервые склонилась перед очами Божественного повелителя нашего, ни одной ночи не провела она вне его ложа...
  - Ты хочешь Тень?
  То, что Цезарь не рассердился, Авл счёл добрым знаком и поспешил подтвердить:
  - Божественный читает в сердцах смертных подданных своих.
   Мысли с одинаковой быстротой сменяли друг друга в головах господина и рабыни. Лаодика видела, как радостно блеснули глаза Цезонии, - пусть и смиренное, но первенство Тени оскорбляло опытную красавицу. Насторожились и рабы. Для них согласие Цезаря будет означать ослабление её влияния на господина, а, в перспективе, начало её падения. Да и Авл Вителия - мужчина привлекательный, умный и обходительный.
  Калигула же колебался, не зная, принять ли ему выгодный обмен или рассердиться на посмевшего возжелать одну из его наложниц. Но вот рука его коснулась коротко обрезанных волос рабыни и он, как ему показалось, принял решение:
  - Бери. Она твоя на ночь и день.
   Сенатор протянул руку. Тень встала. Цена её поднялась в двадцать раз, против той, что заплатил храм её отцу.
  Не разжимая пальцев, Вителий вёл рабыню через галереи и атриум к выходу. Носильщиков, не ждавших внеурочного появления хозяина, на месте не оказалось, но спесивый с рабами Вителий, на этот раз даже не упрекнул провинившихся. Не выпуская руки рабыни, он усадил её в носилки, сел напротив сам, резко задёрнул занавески, скомандовал: "К дому отца".
  В темноте раскачивающихся носилок, сенатор напряжённо всматривался в смутно видимые линии лица жрицы Кибелы, пытаясь проникнуть взглядом сквозь маску невозмутимости на её лице и заглянуть в душу. Лаодика же просто ждала. Так в темноте и молчании они добрались до дома. Опущенные наземь носилки стали знаком того, что недолгое совместное путешествие пришло к концу. Раб-привратник откинул полог. При виде молодой женщины он, на всякий случай, растянул губы в восторженной улыбке и поклонился:
  - Счастлив видеть сына моего господина со столь очаровательной гостьей.
  - Где Афер? - спросил Авл. - Дрыхнет уже?
  Кажется, сын хозяина только-только потребовал управителя, а тот уже предстал перед ним, подобострастно кланяясь:
  - Счастлив приветствовать благородного Авла Вителия в доме его отца. Мой господин прилёг отдохнуть, но, в любом случае, сын моего господина - самый дорогой и самый желанный гость в этом доме.
  - Отец спит? В таком случае тебе придётся разбудить его. Скажи, что мне срочно нужно побеседовать с ним. Да, о моей спутнице, - движением глаз он указал на рабыню. - Проводите её в комнаты для гостей и обращайтесь, словно перед вами сама хозяйка Рима. А теперь идём к отцу.
   Сопровождаемая и направляемая несколькими рабынями, Лаодика прошла в предназначенное для неё помещение. Почтение, с которым обращались с ней женщины, превосходило всё, встреченное ей доныне. Омытая в лавандовой воде, умащённая прозрачным миртовым маслом и вновь облачённая в пышные, снежно белые одежды, она сидела в широком кресле, а рабыни занимались её волосами. Одна - держала перед её лицом серебряное, смоченное водой зеркало. Другая - осторожно разбирала тончайшим черепаховым гребнем недлинные и от этого жёсткие каштановые волосы, стараясь не нарушить гармонию завитых природой локонов, являвшихся чуть не единственным украшением гостьи. Ещё одна рабыня, убрав все после омовения и умащения, подавала по требованию расчёсывающей то флакон с маслом, то новый гребень, то ленту для волос.
   Когда причёска была закончена, Лаодика достала из кошеля, с которым никогда не расставалась, три денария и положила их на столик с принадлежностями по уходу за волосами. Пояснила спокойно и ровно, без намёка на высокомерие или снисходительность:
  - Пусть эти монеты доставят вам такую же радость, какую доставили мне ваше старание и ваши искусные руки.
  Слившийся воедино вздох трёх рабынь стал ответом на щедрость гостьи:
  - Госпожа так щедра!
  - Госпожа, наверно, очень богата!
  Медный браслет на руке гостьи смущал служанок, а, в соединении с необычным приказом и серебряными монетами, разжигал любопытство. Окинув её взглядом, одна из рабынь воскликнула, счастливая от своей находки:
  - Ах, госпожа, ваши ногти могли бы стать ещё прекрасней. Не была бы госпожа столь снисходительна, протянуть мне свою руку?
  - Ты права, - доброжелательно согласилась Лаодика. - В последние дни у меня не было времени заниматься ими.
  Девушки опять разделились. Та, что расчёсывала волосы, - взялась за ногти на руках, Державшая зеркало - села у ног, а прислуживавшая - принесла и подавала им всё необходимое.
  - Ах, госпожа, - защебетала девушка, разминавшая её пальцы, погружённые в ванночку с тёплой водой.
  - Не зови меня госпожой, - прервала её гостья. - Моё имя - Лаодика. Я лаодикийка из Ионии, но долго жила при храме Кибелы-Реи, что во Фригии, прислуживая жрицам и жрицам. Там меня обучили языкам, в том числе латыни, аттическому, дорийскому и александрийскому*. Если латынь тяжела для вас, я с радостью вспомню сладостный язык Гомера и Пиндара.
  Девушки переглянулись. Та, что чистила ей ногти на руках и, по всем признакам была здесь старшей, ответила, переходя на аттический:
  - Я Эрихтона из Афин, она - девушка указала на служанку, склонившуюся к ногам Лаодики, - беотийка. Её имя - Агава, а та - презрительный жест указал на белокожую, черноволосую прислужницу, - из варваров. Она из Персии. Персея.
  - Твоё имя Персея? - язык персов Лаодика знала не так хорошо, как латынь или греческие диалекты, но говорила на нём достаточно свободно. Услышав родную речь, рабыня вспыхнула от волнения. Глаза её заблестели счастливым блеском:
  - Нет, госпожа, моё имя Кассандана.
  - Твоё имя достойно твоей красоты.
  - Ой, - удивлённо взвизгнула Афинянка. - Так ты знаешь даже варварские языки?!
  - В храме учат многому, отмахнулась Лаодика.
   Форма ногтей гостьи не отступала от классического канона и девушки, чтобы сделать их цвет и гладкость столь же безупречными, аккуратно наносили вокруг лунок мягкую, душистую мазь, одновременно разминая, массируя и ловко вытягивая каждый палец, и не переставали задавать вопросы:
  - Так ты прислуживала в храме Кибелы- Реи Фригийской?
  - Да, я прислуживала Богине.
  - Богине? Так ты жрица?
  - Младшая жрица.
  - А что ты делаешь в Риме? - взгляд афинянки зацепился за медный браслет - знак рабства.
  - Служу Богам.
  - Но рабыни не...
  - Не могут быть жрицами в храмах, - окончила её вопрос Лаодика.
  - Да.
  - Но разве богам служат только в храмах?
  - Ааа... - догадалась девушка. - Ты служишь богам в домашнем храме?
  Лаодика повернула браслет так, чтобы хорошо читалось имя на нём: "Цезарь", поднесла к самым глазам рабыни:
  - Ты сказала.
  - Да, да, да, - закивала афинянка. - А почему ты здесь?
  На этот раз ответ заменило лёгкое пожатие плечами. Она не знает и не собирается гадать.
   Эрихтона с любопытством заглянула ей в глаза, не зная о чём спросить.
  - Вы закончили? - поинтересовалась Лаодика и, получив в ответ утвердительный кивок, выложила на столик ещё три денария, пояснила шутливо:
  - К чему беречь то, чего хозяин может лишить тебя в любой миг? Не советуется ли в новой еврейской религии не жалеть добро господина своего, дабы обрести друзей на будущее? - и пояснила уже серьёзно. - Если ваш господин спросит меня, а мне думается, что он спросит, я не упущу случая похвалить вас и ваше мастерство.
  - Всё равно он и унции не подарит, - хмуро отозвалась беотийка. - Не у всех столь щедрые и великодушные господа.
  - Тогда надо, не рискуя шкурой, искать щедрых друзей на стороне, а уж добрые и щедрые друзья ещё никому не были в тягость...
   Намёки и иносказания - любимейшая надежда истины. Девушки не забудут ничего. Более того, они будут искать её, а когда найдут - ещё в одном доме Рима для неё не будет тайн. Но довольно Острый слух жрицы Кибелы предупреждает...
   Афер отослал рабынь прочь, осведомился почтительно: "Всем ли довольна прекрасная гостья? - и получив утвердительный кивок в ответ, задал второй вопрос. - Не будет ли уважаемая госпожа так любезна, не последует ли она за её покорным слугой? Мой господин изъявил желание видеть её и говорить с ней". Ответа на этот вопрос не требовалось. Лаодика встала, вышла из комнаты. Отпущенник следовал за ней, указывая дорогу.
   Из трёх пиршественных лож, установленных же возле трёх столов, накрытых скатертями из горного льна* и уставленные красиво расписанной глиняной посудой из Афин, тонкостенными коринфскими вазами и александрийским стеклом, два ложа были заняты. На них возлежали отец и сын, Луций и Авл Вителии. Окинув широким взглядом роскошное убранство триклиния (всё, от драпирующих стены складчатых тканей до кушаний, среди которых не было ничего, что бы сделали, вырастили или изготовили граждане огромнейшего из городов - Рима), Лаодика переступила порог. Тут же, приветствуя её, римляне поднялись с лож.
   Луций Вителий, ныне сенатор и консуляр, а в прошлом наместник и полководец
  встретил рабыню Цезаря низким поклоном: "Я счастлив лицезреть в моём доме ту, что бережёт ночной сон Божественного защитника и повелителя нашего, Гая Юлия Цезаря Августа Всеблагого и Великолепного, отгоняя кошмары от его чела. Бездельники-слуги не сразу разбудили меня. Только поэтому я не смог самолично приветствовать вас у дверей моего дома. Однако, чтя оказанную мне честь, я покорнейше прошу богоподобную жрицу быть почётной гостьей в моём доме и разделить с нами нашу позднюю трапезу, снисходительно отнесясь к скромности убранства и угощения".
  Удивление - удивлением, а обычай требовал от Лаодики не менее витиеватого и выспоренного ответа. Склонившись, как подобает рабыне склоняться перед сенатором, она заговорила: "Низко склоняясь к подножию стоп благороднейшего и достойнейшего из консуляров, славнейшего из существовавших и существующих государств, я, жалкая рабыня величайшего из повелителей когда либо ступавших на грудь Праматери всего живого, пытаюсь не выразить слишком навязчиво восхищение, благодарность и трепет, испытываемые мною в сиянии милостивого обращения самого Луция Вителия, чьи знатность, ум и красноречие издавна служат украшением всего сенаторского сословия Рима. Пусть благость Великих...". Авл Вителий остановил её: "Не будь жрица Великой Матери мудра и благовоспитанна, - Цезарь не приблизил бы её к себе. Не знай я, со сколь глубоким почтением относится мой отец к мудрейшей из женщин, - я бы не привёл её в этот дом. Не довольно ли пышных приветствий? Время позднее и пора перейти от слов к столам и, насладившись изысканными оборотами речи, отдать должное этим кушаньям и винам. Пусть приготовленным наспех, но от души и со всем тщанием".
   Старшему Вителию речь сына показалась немного опережающей события, но Лаодика сочла её вполне резонной и уже склонилась в ответ перед мужчиной в низком поклоне.
  Жрица Кибелы умела не только говорить. Умела она и молчать. Поклон её выглядел красноречивей и понятней самой изысканной речи. В нём, например, отразились и благоговение рабыни перед мудрым господином, и благодарность за добрые слова, и согласие с мудростью говорившего. Самое же главное, - всё это читалось столь явно, что самый недогадливый мог гордиться своей проницательностью.
   Смазливые мальчики-рабы освободили троих от обуви, ещё один мальчик - виночерпий наполнил вином чаши. Лаодика с интересом отметила, что, хотя Авл Вителий пришёл в дом отца с пира, аппетит у него отменный. С энергией голодного, он отведал каждого из множества блюд и угощений. Начав с устриц и морских ежей, он не забыл ни паштетов, ни куриных грудок, ни дроздов, ни странного блюда из рыбьей печени и молок, ни овощей, сваренных в содовой воде, чтобы сохранить их цвет, ни каких-то мелких птичек, ни краснобородок, ни сладких креветок, запечённых целиком. Все кушанья мужчина обильно поливал сладким вином из Хиоса, Коринфа, Кипра, и, при этом, умудрялся болтать не переставая, рассказывая отцу всё, чему был свидетелем на пиру у Цезаря.
   Подобно большинству людей, родившихся и выросших вдали от моря, Лаодика с настороженным пренебрежением относилась к дарам Нептуна. Она без аппетита пожевала овощей, попробовала паштет, но, так как была сыта, не заинтересовалась ничем. Даже сладкие пирожки не привлекли её внимания. Она взяла несколько орешков и теперь с интересом слушала разглагольствования Авла о скандальной истории, в которую оказалась замешана знатная матрона. Однажды утром муж застал её с другом, которого сам же и пригласил в свой дом на ночь. Тут-то Лаодика и вспомнила подходящие стихи опального Овидия Назона, чья "Наука любить", подаренная ей Марком Лепидом, доставила девушке немало весёлых минут. И не столько безупречностью стиха (в этом Лаодика была мало искушена), сколько верностью и здравомыслием суждений.
  Луций Вителий, благожелательно слушавший рассуждения сына, поспешил выразить своё восхищение тем, что гостья достаточно снисходительно относится к поэзии римской, пусть даже и столь легкомысленной, как "Ars amatoria".
  - Легкомысленная? - возразила Лаодика. - Ничуть. Не спорю, в третьей части поэмы есть строки, обидные для мужчин, так же, как в первой - обидные для женщин, но в этих строках нет ничего легкомысленного. Впрочем, если добрый хозяин этого дома имеет в виду строки, посвящённые покойному ныне Юлию. Тому самому, которого расхваливал также и Вергилий. В таком случае, я полностью согласна с благороднейшим из хозяев.
  - Жрица Кибелы может написать на своих трофеях: "Я ученица Овидия" - процитировал вместо ответа конец поэмы Авл Вителий. Добрая, благодарная улыбка, осветившая на мгновение лицо девушки, тут же сменилась улыбкой потайной, в соединении с наклоном головы, означавшей, что гостья приняла цитату, как похвалу:
  - К сожалению, учителями моими были другие.
  - Но жрица сожалеет, а сожалеть, в данном случае, означает сделать первый шаг к исправлению.
  И снова улыбка опережает ответ. Лаодике нравится начатая игра в слова. И не только в слова. По всем признакам Авл Вителий не прочь поиграть с ней в любовную игру. Иначе он не привёл бы её в дом отца, не уговорил бы его устроить пир в честь рабыни. Да и старший Вителий намерения сына одобряет, но это не значит, что Тень может вести себя вольно и откровенно, забывая о хороших манерах.
  - Я не уверена, что это так. Мне кажется, что книга эта хоть и написана для всех, но в большей мере подходит, увы, женщинам честным, целомудренным, любящим только мужей и стремящимся сохранить их любовь. Прошу вас, не спешите опровергать мои выводы. Я не забыла строки, в которых поэт отсылает прочь девушек и верных жён, но разве не им нужнее всего знать, какими уловками мужчины смущают женские умы? Зверь не попадается в ловушки, которые видит. Само слово "глупенькие", которых "можно завлечь пустяками" направлено в первую очередь на то, чтобы открыть глаза невинной в помыслах девушке, без подозрений принимающей услуги соседа по скамье в театре или цирке. Не в том ли главная привлекательность стихов Овидия, что они учат не только нападать и похищать, но и хранить от нападения и похищения?
  - Вывод достойный внимания, - задумчиво согласился Луций. - Поэт говорит: "Рим не тот, что прежде" - но не проклинает новое, а советует приспособить себя к новому Риму. Жрица тонко подметила, что советы "Ars amatoria", подобно мечу, равно годны на добро и на зло. Пожалуй, будь благородные жёны не так уверенны в своих правах, они бы уделяли больше внимания искусству привлекать и меньше страдали от холодности мужей. Весёлые же стихи Назона оказали бы им в этом деле добрую помощь.
  - Женщины Рима, - с горечью заметил Авл Вителий, - и, особенно женщины знатные, слишком уверены в том, что все блага сами упадут им в руки, стоит лишь им эти руки протянуть. Потому-то иноземки и приятнее в обращении.
  - Стоит ли так ополчаться на женщин? - поспешила вступиться за матрон Лаодика. - Если льву долго говорить, что он - заяц, лев может убежать от лисы. Женщинам Рима с самого рождения твердят об их необычайности, неповторимости, исключительности. Стоит ли удивляться, что они начинают верить во всё это? К тому же, женщины Рима необычайно красивы...
  - Браво! - перебил её Авл и громко захохотал. - Женщина хвалит красоту других женщин!
  - А почему бы мне не хвалить то, что прекрасно?
  - Кто спорит? Они прекрасны, но рядом со жрицей...
  - А я не прекрасна и никогда не буду прекрасна. Я счастлива в другом: сердце моё свободно от зависти.
  Такого ни отец, ни сын не ожидали. Преодолевая непривычное смущение, Авл потянулся к ней, нежно коснулся запястья:
  - Ты прекрасна, жрица Кибелы. Прекрасна в своей скромности, в своём искреннем и добром восхищении чужой красотой, в своих, слитых воедино, строгости и весёлости. Не верь тем, кто говорит тебе обратное. Не верь холодному металлу. Они не видят, не способны увидеть такую красоту...
  - "Не скупись расхваливать наружность своей красавицы. Её волосы, тонкие пальцы и маленькую ножку..."*
  - Клянусь Вакхом! Несчастный изгнанник заслужил свою ссылку! Нельзя же так беспечно раскрывать все хитрости и уловки мужей!
  Лёгкий, весёлый разговор пьянил Лаодику даже сильнее вина, от которого только мутит разум да дрожат члены. Нет, право, приятно вот так, просто, поболтать с умным собеседником, особенно если он не смотрит на тебя свысока и не надувается спесью, поминая к месту и не к месту своё высокое происхождение или особенное образование. Вителии ищут выгоды, но кто бескорыстен в общении с ней?! Зато они дружелюбны и не готовят никакой ловушки. Будь иначе, - Она почувствовала бы это и тогда вряд ли доставила бы ей удовольствие эта лёгкая беседа. Конечно, Вителий старший не прочь, чтобы его сын поближе сошёлся с ней. Да и Вителий младший не затем привёл её в дом отца, чтобы ночь напролёт болтать о виршах. Но ни отец, ни сын и в мыслях не держат, что желаемого можно добиться силой. Авл Вителий перехватил её чашу и, заглядывая гостьи в глаза, пьёт из неё, стараясь, чтобы губы его коснулись серебра там, где его касались её уста, а потом, разгрызя миндалину, настойчиво угощает её второй половинкой ядрышка. Лаодике смешно и... приятно. Право, когда сын консуляра улестит её, она не будет лежать неподвижно.
   Луций Вителий тихо удалился. Он думает, что Лаодика, сосредоточившись на его сыне, не видит довольного выражения лица патриция. Всё то она видит! Но почему хозяин должен уходить недовольный? Только из одной благодарности за хороший приём следует подыграть сенатору.
   Близился рассвет, когда благородному римлянину удалось улестить рабыню настолько, что она, отложила, наконец, свои увёртки. Боясь упустить счастливый миг, он сошёлся с ней на пиршественном ложе. Поцелуи, ласки, объятия... Женщина жадно наслаждалась каждой лаской, каждым прикосновением, щедро делясь своим наслаждением с любовником. Любое прикосновение её ловких, умелых пальцев, заставляло патриция вскрикивать и ещё яростнее, ещё сильнее входить в неё. Храмовая служанка извивалась, изворачивалась, меняла позы и посадки. Её страстность, любвеобильность казалось, не имели предела. И когда обессиленный страстью и наслаждением Вителий вытянулся на узком ложе, не имея сил шевельнуться, она набросилась на него лаская, кусая и дразня, пока он не запросил пощады.
   Первое, что сделала Лаодика проснувшись: потребовала дощечки для письма. Записку, быстро набросанную на восковой поверхности, вместе с несколькими серебряными монетами, она передала рабыне, приказав, чтобы письмо было немедленно доставлено по указанному адресу. Сделав это, она, со спокойной душой, отдала себя в умелые руки прислужниц и слуг.
   Ванна, ароматные притирания, массаж. Переходя от одной процедуры к другой, Лаодика с удовольствием вспоминала ночные забавы. По своему умению, Авл Вителий далеко оставил позади всех её предыдущих любовников вместе взятых. Конечно, иногда среди тех мальчишек попадались умелые, большинство из них старались вовсю, но ни один не выдерживал сравнения с опытным в любви и лести зрелым мужчиной. Пир и беседа подготовили мысли и чувства настолько, что тогда она почти желала... Вот именно! Желала! Этого то предварительного желания и не могли возбудить в её теле знатные мальчики.
   Холодный разум оценивал случившееся, предопределяя то, что должно будет случиться. Люди, учившие Лаодику, были слишком мудры, для того, чтобы намертво перекрыть её естественные чувства и устремления, как перегораживают плотиной воду в ручье. Напротив, десятки русел, подобно рубцам, исполосовали душу живого капкана. Никакая страсть не могла, уподобясь воде в половодье, подняться и поглотить разум. Один лишь глубокий омут сохранился в её сердце, и в этом омуте, под тонкой, лечащей плёнкой забвения, крылась её единственная и горькая, как рута любовь - любовь к мёртвому учителю.
   Рабы внесли новую одежду. Старая слишком пострадала от рук патриция. Выбирай Лаодика платье сама, никогда бы она не надела эту снежно- белую, с отделкой цвета шафрана по подолу и рукавам тунику, эту, цвета пчелиного воска, столу, этот химантий с лёгкой вышивкой, вдруг, вопреки желанию девушки, показавшие, что жрица Кибелы красива, как и всякая женщина в девятнадцать лет. Ленты цвета шафрана стянули тёмные волосы, выявив красоту завитых природой локонов. Искусно подкрашенные глаза, ресницы, брови и губы, придали бесцветному лицу яркую выразительность, сделали заметными нежность и прозрачность кожи. Только грубый, медный браслет на руке напоминал о низком положении милой, обаятельной девушки, снисходительно принимавшей, а потом щедро оплатившей ухаживание прислуги.
   Луций Вителий встретил её в триклинии. Встретил радостно и приветливо, хотя, как сразу поняла Лаодика, ждал её давно:
  - Хайрете, жрица, - обратился он к ней на греческий манер.
  - Salve mia domine, - ответила девушка на латыни, - обычная взаимная вежливость.
  - Я надеюсь, что жрица Кибелы хорошо отдохнула после затянувшегося пира?
  - Благодарю за внимание, мой господин. Давно ночь не дарила мне столь сладостного отдыха. Но, да простит великодушнейший из патрициев свою гостью, меня смущает отсутствие... - озабоченно повертев головой из стороны в сторону, Лаодика сделала вид, что ищет Авла. Луций Вителий не смог скрыть довольной улыбки. Рабы уже рассказали господину, как и чем, завершилась ночь, и вопрос служанки Цезаря подтвердил самые лучшие предположения консуляра.
  - Он скоро придет. Государственные мужи не принадлежат себе, а этот глупый процесс так затянулся!
  Лаодика понимающе кивнула. Она знала, о чём говорит Вителий. Два богатых плебея не поделили то ли прибыль, то ли убытки и подали друг на друга в суд. Один из них обратился за помощью Марциалам, а другой, - к Вителиям, а так как Вителии умели ладить со всеми императорами, то победитель в процессе был предопределён ещё до его начала.
   Авл вернулся скоро. Весёлый и донельзя довольный. Жадно поглощая пищу, он кратко и забавно изложил перипетии окончившегося дела, после чего поблагодарил отца за гостеприимство и напомнил Лаодике о, возможно, ожидающем её Цезаре. Рассыпаясь в благодарностях, они покинули гостеприимный дом.
  Однако, не смотря на высказанную на словах поспешность, Авл Вителий не спешил. Рабам пришлось обойти чуть не всю центральную часть города. Время от времени, кстати, довольно часто, хозяин находил, что носильщики утомились, приказывал им остановиться и, спустившись на землю, прогуливался вместе с Лаодикой вдоль колоннады или портика, забавляя спутницу рассказами об архитектурных достопримечательностях города. Понимая, что молодой сенатор хочет показать, как можно большему числу людей свои дружеские отношения с Тенью Цезаря, Лаодика со спокойным интересом слушала рассказ опытного оратора. Короче, прошло не менее двух часов, прежде чем они добрались до цели.
  
  Глоссарий:
  "синие" и "зелёные" - две состязающиеся команды на скачках
  Атическия, дорийский, александрийский - литературные диалекты греческого языка.
  Горный лён - асбест, салфетки и скатерти из него были в моде.
  "Не скупись... - цитата из поэмы Римского поэта Овидия Публия Назона "Наука любить".
  
  Подглава 7.2.
  
   Лаодика простилась с Авлом на ступенях Палатия, поднялась к себе. Следовало торопиться. В комнате она решительно выдернула из волос блестящие, шёлковые ленты и тоненькие бронзовые шпильки, безжалостно разрушив причёску. Светловолосый, хорошенький юноша лет семнадцати следил за ней с ложа, едва скрывая возмущение. Тут же, на столике лежали таблички, взятые Лаодикой из дома Вителия. Прошло четыре с половиной часа, с того момента, когда Гай Саллюстий прочёл два слова, выведенные на вощёной поверхности твёрдой рукой жрицы Кибелы: "Приди" и "Немедленно". Он подчинился, а потом в тоске и досаде ждал...
   Расчесав волосы и избавившись от красивой одежды (надо сказать, заняло это очень мало времени), Лаодика обратилась к искоса следящему за ней любовнику: "Хайрете!". Встряхнув короткими, неровными, едва прикрывающими шею волосами, девушка как в воду, ничком бросилась на свободное ложе, перевернулась на спину, обмякла: "Я немного отдохну. Эти тряские носилки...". Глаза юноши зло блеснули и... погасли. Понуря голову, он сел на ложе у ног рабыни и принялся сосредоточенно растирать их.
  - Зачем ты сделала это? - спросил он, указывая на таблички и не поднимая глаз.
  - Чтобы ты пришёл. Там, кажется, всё ясно написано?
  Лицо Гая передёрнулось. Резко вскинув глаза, он выкрикнул:
  - А что теперь подумает мой отец?! Мой отец! Что он теперь подумает?!
  - Какое мне до этого дело, - вяло отозвалась рабыня. - Пусть думает, что хочет.
  - А мне? Что он скажет мне?! Тебе до этого тоже нет дела? Что он сделает теперь, после того, как узнал, что его благородный и почтительный сын - наложник фригийской девки?!
  - Это надо же, - лениво отозвалась Лаодика. - Я - фригийская девка. Впрочем, не всё ли равно? Не тревожься попусту. Самоубийством жизнь он не кончит.
  Истощив всё своё бешенство в предыдущих выкриках, Гай обмяк, попросил уныло, от сознания бессмысленности просьбы:
  - Ну, зачем я тебе? Зачем? Чтобы мучить? Ну почему я? Неужели тебе мало тех, кто сами бегают за тобой?
  Вместо ответа Лаодика потянулась, позвала:
  - Иди ко мне.
  Глядя на неё несчастными глазами, юноша подчинился:
  - Почему ты так жестока? Тебе же абсолютно безразлично, кто ложится с тобой. Ну, почему тебе обязательно надо мучить меня?
  Нежно и осторожно Лаодика освободила тело римлянина от складчатой ткани тоги, лаская, целуя, нежно покусывая чистую, сухую, золотистую от загара кожу у основания шеи и плечи юноши, ответила:
  - Такой же вопрос тебе могла задать любая рабыня из тех, что ты брал к себе в постель на одну ночь. Просто я хочу тебя сейчас. Вот и всё.
  - Рабыня? Разве фригийцы вошли в Рим?
  - Носить медный браслет и выбирать любовников среди носящих золотые кольца, - в этом скрыта особая сладость. Да и ты сам, выбирая раба для удовольствия, разве не предпочтёшь знатного простолюдину? И почему ты не веришь в существование справедливости?
  - А ты веришь?!
  Серьёзно глядя в полные боли и слёз глаза юноши, Тень ответила:
  - Верю. Трудно не верить в то, что происходит перед твоими глазами. Меня унижали многие, но пришло время, - они униженны и пьют из той чаши, что готовили для меня. Я же наслаждаюсь тем, чем должна была угощать их. Разве это не справедливо? Ты принуждал бесправных девчонок-рабынь отдаваться тебе, а теперь сам, слабый и беззащитный отдаёшь мне свою силу, ловя в моём взгляде тень одобрения. Разве это не справедливо? А твой отец? Скольких отцов заставлял страдать он?! Разве не справедливо...
  - Нет! Не справедливо! Он никого не мучил!
  - Не кричи. Он просто не замечал этих мучений, как не замечал их ты, пока сам не стал жертвой.
  Тело юноши била дрожь. Скользя ладонями по открытым плечам и груди любовника, Лаодика улавливала её, так же, как и подавляемое римлянином желание отпрянуть в сторону и скинуть ласкающую руку. Подливая масла в огонь, Лаодика попросила:
  - Ну, не будь таким упрямым. Я не так уж жестокосердна и, иногда, могу даже пойти против справедливости, тем более что сейчас я действительно хочу тебя...
  Не в силах сдерживаться, Гай отпрянул, но крепкие пальцы, грубо впившиеся ему в волосы, удержали юношу:
  - Ах, ты, сенаторское отродье! Опять надумал показывать свой вольный нрав? Не прячь глаза, волчонок!..
   ...Четверть часа спустя, обтирая тело душистым уксусом, Лаодика искоса наблюдала за римлянином, ничком распластавшимся на ложе. Знай, юноша, почему рабыня выбрала именно его, - он был бы очень удивлён. Все познания римлянина в женской психологии сводились к двум постулатам: женщины похотливы и все они ценят в мужчинах пылкость и выносливость. Лаодика же ценила пылкость мальчишек именно потому, что она не могла быть долгой. Бестрепетное тело жрицы Кибелы во время единения, в лучшем случае, испытывало скуку, в худшем - отвращение. Отвращение это оказывалось тем сильнее, чем дольше длилось единение тел и было вполне естественным. Слишком рано пришлось девочке изведать принуждение к ненужному ей тогда соитию. Зелёный, горький плод, который к тому же заставляют вкушать под угрозой наказания, у кого угодно вызовет тошноту. Последующее воспитание привило ей равнодушие к собственным чувствам и желаниям. И, как ненавидящий горечь человек стремится скорее проглотить пилюлю, так и Лаодика останавливала свой выбор на шестнадцати-восемнадцати летних. Они, в силу возрастных особенностей, просто не успевали утомить её долгой любовью. Всё остальное, поведение Тени, было расчётливой игрой.
   Лаодика наклонилась, перевернула юношу на спину. Прежде тщательно уложенные волосы любовника растрепались, слиплись от пота.
  - Ты красивый, Гай, очень красивый. Ты мне очень нравишься. Да, я дразнила тебя, мучила. Я не хочу оправдываться. Оправдание можно найти всему. Я повторяю: ты очень красивый. Я, наверно, не буду поступать так дальше. Честное слово. Я постараюсь быть мягче, внимательнее... Ну, улыбнись, - она погладила юношу по щеке. - Ты сильно расстроился из-за того письма?
  Чувствуя мягкость любовницы, Саллюстий дёрнулся, переворачиваясь на живот, зарылся лицом в сбившееся покрывало. Твёрдой рукой, служанка Цезаря опять опрокинула его навзничь:
  - Ты опять пытаешься избегать меня? Я ведь могу и рассердиться.
  Второй раз отвернуться от неё Гай не посмел.
  - Почему ты молчишь? А если слова срываются с твоих губ, то это упрёки?
  То, что юноша жив и в сознании выдаёт только глубокое и учащённое дыхание. Глупый, он думает, что наказывает самоуверенную рабыню своим молчанием, а Тень просто тянет время, выжидая.
   Сильный толчок распахнул дверь. Преторианцы. Значит, всё рассчитано верно.
  Под взглядами ворвавшихся в комнату легионеров, Гай перевернулся на живот, пряча лицо. Центурион не обратил на него внимания, бросил Лаодике с порога: "Собирайся, Тень. Цезарь ждёт тебя". Он уже достаточно слышал о бесстыдстве рабыни и потому не удивился, когда та, поднимаясь с ложа, потрепала любовника по волосам и пообещала: "Не огорчайся, юноша. Кончим, как-нибудь, в другой раз".
  - Торопись, - прикрикнул на неё центурион. Лаодика промолчала. Уже то, что римлянин не волочёт её голой, за волосы через весь Палатий значило немало. Воина стоит запомнить на будущее. Она быстро оделась и, только расправляя складки платья, спросила, как о чём-то постороннем:
  - В чём меня обвиняют?
  Покосившись на сжавшегося от стыда мальчишку, центурион ответил:
  - Старший Саллюстий жалуется на тебя Цезарю, что ты, в нарушение всех прав и обычаев развращаешь его младшего сына. - А так как лицо рабыни осветила улыбка, он добавил. - У него есть свидетели, в том числе и отпущенники Цезаря: Калист, Юст, Фавоний.
  - Ну, что ж, - ответила девушка, стягивая лентой волосы, - они правы. Я действительно слишком разнежилась, если сенаторы вместе с вольноотпущенниками смеют жаловаться на меня. Пусть так. Скоро они узнают, что забавы эти меня ничуть не ослабили. Только к кому- то это знание придет слишком поздно. Твоё имя Марк Пинарий? Я не забуду твою услугу. А теперь, - идём.
  После этих слов, Гай, до того лежавший неподвижно, вскочил и, забыв о наготе, бросился к ногам девушки: "Не делайте этого, деспойна! Не убивайте! Я буду ласковым, буду весёлым. Я буду стараться! Госпожа, я виновен. Я был слишком горд, слишком бесчувственен, но я исправлюсь. Госпожа, смилуйся, не причиняй зла моему отцу. Он не знает, что ты добра и ласкова, не знает, что я счастлив, служа тебе. Прости его, госпожа!".
   Широкий взгляд Лаодики охватывает всё и всех. Преторианцы оглушены. Чтобы сын патриция так унижался перед рабыней?!
  - Я не сержусь на твоего отца. Я знаю, что любовь слепа и что он любит тебя, - её пальцы касаются волос юноши и сын сенатора, тянется за рукой рабыни, как выпрашивающая ласку собака, - Успокой своё сердце. Обещаю, твой отец уйдёт довольный решением Цезаря. Гневные мои слова предназначены не ему, а подлым отпущенникам. К этим трусливым псам, не смеющим ничего сделать в открытую.
  Преторианцы успокаиваются. Наивные, они думают, что ссора Тени с секретарями Цезаря - забавное зрелище для них, и только.
  - Наида! Помоги моему гостю одеться и проводи его, - на глазах у Гая слёзы благодарности. Ещё миг и от него не отвяжешься, поэтому Лаодика спешит, - Идёмте же, господа. Мы и так слишком задержались".
  
   Подглава 7.3.
   Цезарь минувшей ночью не спал. Многолапая тварь со страшными зубами охотилась за ним. Тварь хотела его растерзать, но могла это сделать только во сне. Юлий проваливался в сновидение, как в яму, и тут же спешил вырваться оттуда, спасаясь от морского, кровожадного монстра. И так раз за разом. До самого рассвета. Днём стало легче, но вечером ужас вернулся. Близилась ночь, а в ночи его опять ждало мерзостное чудовище.
   Лаодика лучше, чем кто бы то ни было другой, сознавала причину гнева Калигулы. Каждую ночь, погружая прицепса в чувственные видения, служанка дарила ему не только сладостные ощущения. Она давала ему сон. Спокойный, глубокий сон, необходимый каждому человеку, особенно больному, каковым и был Калигула. Будь у Тени такое желание, она, вполне возможно, вылечила бы Юлия, но, по её мнению, это было излишним. Спасать Рим Лаодика не собиралась.
   Лаодика шла через толпу приближенных, и толпа расступалась перед ней, как перед прокажённой. Гневный взгляд прицепса разгорался по мере её приближения, как костёр на ветру, но вот светло - серая фигурка достигла подножия кресла, поднялась по ступеням, упала, коснулась губами сандалии господина: "Бессмертный пожелал видеть рабу свою, и раба здесь".
  Мягкий, проникновенный голос, мягкое касание руки, - и страх исчез. Этой ночью служанка сведёт на его ложе Богиню, и никакое чудовище не посмеет высунуть свою голову из морских глубин. И что за беда, если она действительно путалась с сенаторским сынком? Целомудренных женщин не существует. Все они потаскухи. Но всё-таки сын сенатора в наложниках у рабыни...
  - Как смела ты развращать Гая Саллюстия, сына Марка Саллюстия?!
  - Виновна, господин.
  Виновна? Это хорошо. Не увиливает, не выкручивается. Конечно, надо бы наказать... но ещё одна ночь без неё...
  - Дрянь! Распутница! Потаскуха! Да как ты смела?! (Выбранить её как следует и довольно)
  - Прости, Божественный, виновна.
  Целуй обвал брани. Не беда, это только шум. А вот Фавоний и Юст наивно приняли брань Цезаря за проявление его гнева. Юст приник к уху Калигулы, но Лаодика ясно расслышала:
  - Она блудила не только с сыном Саллюстия. Десятки знатных юношей были вынуждены ублажать эту ничтожную распутницу, опасаясь её оговора.
  - Я служу сыну Реи и в этом моя жизнь, моё счастье. Ни одна просьба не сорвалась с моего языка, тревожа слух возлюбленного сына моей Небесной Госпожи.
  - Молчи, шлюха! У меня есть десятки свидетелей твоего нечестивого, бесчестного разврата! Позоря ложе Величайшего и Всеславнейшего господина своего, ты блудила с каждым, чьё лицо и тело казались тебе соблазнительными!
  Лаодика улыбнулась и, разом сменив просительный тон на властный, бросила:
  - Молчи, раб! Всеблагой и Величайший знает и видит всё. Он не нуждается в советах рабов и отпущенников, дерзко мнящих, будто шёпотом и наговорами они смогут подчинить себе волю господина. Лишь помыслив, будто чьи-то слова могут изменить волю Гая Юлия Цезаря славнейшего прицепса великого Рима, ты нанёс Божественному господину своему наиужаснейшее оскорбление...
   Впрочем, говорила ли она это, или Юсту померещилось? Взгляд Цезаря был широк и всеохватен. Прежде Юст никогда не видел у него такого взгляда. Калигула Моргнул, наклонился к нему:
  - Ты что, евнух при гинекее? Какое тебе дело до моего ложа, тварь? Заняться больше нечем? - оборвав себя, Юлий повернулся к сенатору, стоящему перед троном и, глядя в осунувшееся лицо соплеменника, спросил недобро. - Значит, твой сын переспал с моей рабыней, и ты приносишь мне жалобу на это?
  - Рабыня принудила, Божественный, угрозами, а также колдовскими чарами. И не только его. Хитростью и коварством она погубила Пальфурия и Юния Суров, только за то, что Юний отказался разделить с ней ложе. Более двух десятков юношей из самых знатных фамилий...
  - Где они? Где эти юноши?! Почему ты говоришь за них? Почему не жалуются они сами? Или рабыня погубила и их тоже?! - а так как сенатор хотел продолжать, Юлий крикнул. - Молчать! Довольно! У меня сегодня голова раскалывается от ваших жалоб! Даже Друзиллу, возлюбленнейшую сестру мою, когда она была жива, вы не оставляли сплетнями и приставаниями! Послушать вас, - я и рабынь покупаю не для себя, а для всех патрицианских выродков, так как каждый из них тут же стремится навязаться мне в сотоварищи! Слышать об этом больше не желаю! Ты! - ткнул он пальцем Лаодику. - Не смей больше приближаться к мальчишке!
  - Да, Божественный. Всё будет так, как пожелал Божественный.
  - А вы... - Юлий посмотрел в сторону отпущенников, и глаза его затуманились. - За то, что целый день надоедали мне пустяками... в тюрьму! А завтра - не кресты! - на мгновение туман разорвался, и, склонившись, Калигула крепко сжал руку рабыни. - Тебе, наверно, была сладка любовь юного и прекрасного патрица?
  - Исполнять волю господина, - самое сладостное из наслаждений, дарованных мне судьбой.
  -Но ты... - пелена окутала больной разум, тело свело от желания, утолить которое могло только искусство этой рабыни. Не всё ли равно? Ну, побаловалась она с сенаторским сынком... Это даже забавно: сын сенатора - наложник Его рабыни... Конечно, забавно. - Ты не открыла ему Тайну? - испуганно прошептал прицепс ей в самое ухо.
  - Нет, Бессмертный. Смертный жив, - будь иначе, тайна убила бы его.
  - Хорошо.
   Невероятное облегчение заполнило душу Гая Юлия. Рабыня верна ему. Никто из окруживших их двоих не касался и не коснётся Тайны. Тайны! Горло опять перехватило. Уж не бессонная ли ночь виной? Но мысль о том наслаждении, что дарило обладание Тайной, пронзила всё тело сладостной болью. Стискивая руку рабыни, он рывком поднялся: "Пошли!" - рванулся через толпу к ближайшей двери, за которой, как он смутно помнил, было какое-то ложе. "Быстрее!".
   Лаодика не сопротивлялась. Уже за дверью, помогая господину избавиться от мешающих ему одежд, она услышала: "Сведи ко мне Друзиллу. Юлию Друзиллу. Ты знаешь... Я так давно... давно не был с ней.... Не касался её тела! Сведи... Я подарю тебе... хочешь Мнестра? Он умеет любить. А может быть, ты хочешь Марка? Ты всегда ласково глядишь на него... или..." - не договорив, он вытянулся, цепенея, на узком лежаке. Юлия Друзилла, любимая сестра и первая любовь его шла к нему с вечно манящей улыбкой, от одного созерцания которой всё тело наливалось предчувствием необычайного, ни с чем не сравнимого наслаждения.
  
  
  
  Гл. 8 Когда всё дозволено.
  
  - Когда бога нет, то всё дозволено.
  - Дозволено кем?
  
  Подглава 8.1.
  
   В полной тишине Лаодика мягко и аккуратно закрыла дверь, повернулась. Увиденное подтвердило предчувствие абсолютного довольства, следовавшее за ней весь день с момента пробуждения. Внимательно и не спеша, Тень рассматривала, замирающие под её взглядом лица друзей императора, его приближённых, слуг, всевозможных просителей. Мягкий, ищущий взгляд девушки скользил по ним, не останавливаясь. Только лицо Авла Вителия, такое же настороженное, как и другие, остановило его. Губы рабыни дрогнули, изобразив слабую улыбку. Казалось, служанка рада, что может задержать на ком-то свой взор. Она дождалась ответной улыбки и пошла к сенатору через безмолвно раздающуюся толпу.
  - Хайрете. Я рада, что вы здесь, рада видеть вас.
  Внимательное, живое кольцо замкнулось вокруг них. Авл Вителий ответил дружески и чуть снисходительно, как и подобало отвечать ему, римскому патрицию, рабыне, удостоенной доверия самого Цезаря:
  - Хайрете, жрица. Я тоже рад за тебя.
  - Вы рады за меня? Может быть, вы ещё скажете, что недавно испытывали волнение за мою судьбу?
  - Да, жрица. Ты была моей гостьей этой ночью.
  - Да, была. Вы слишком жестоко обошлись с моим господином.
  - Жестоко? - переспросил он.
  Глядя в изобразившее вежливое недоумение лицо патриция, Лаодика подняла руку и, взяв мужчину за ухо, повернула и потянула в низ. Понимая, что спасти достоинство можно только обратив жест рабыни в шутку, Авл улыбнулся. Благо, сильной боли рабыня ему не причинила и не собиралась причинять. - Вы шутите, деспойна?
  - Жестоко было заставлять Божественного провести ночь без его любимой служанки, - разжав пальцы, девушка попросила. - Никогда не делайте так больше.
  Когда же в глазах сенатора промелькнул страх, она объявила уже громко и для всех:
  - Божественный и величайший Гай Юлий Цезарь Август Германик отдыхает от доставленных ему волнений, но, ко времени ночного пира, он проснётся, полный сил, бодрости и здоровья, - последнее прозвучало уже как приказ. Понаблюдав за бесшумно редеющей толпой просителей и посетителей, Лаодика вновь обратилась к собеседнику:
  - Какое всё-таки нелепое обвинение! Вы ведь всё слышали?
  - От первого до последнего слова, - подтвердил Вителий, глядя на девушку сверху вниз. - Я, разумеется, не понял, зачем отпущенникам было вмешиваться в то, что их ни коим образом не касается, но, мне кажется, что и твоё поведение нельзя назвать безупречным.
  - Если так считает Цезарь, следовательно, так оно и есть.
  - А если бы Цезарь считал иначе?
  Прозрачный взгляд светло карих глаз и столь же прозрачный ответ:
  - Я - рабыня Цезаря. У меня нет иной воли, кроме воли моего господина и повелителя. Не знаю, хорошо это или плохо, но это так.
  - Да, - подтвердил Вителий. - так и должно быть, но, например, откажись ты вчера последовать за мной, Божественному Юлию не пришлось бы страдать сегодня. Это так?
  - Это правда. Но разве я могла спорить? Цезарь приказал мне следовать за вами.
  - А сейчас он приказал тебе оставить Гая Саллюстия.
  - И это так.
  - Ты оставишь его?
  - Оставлю. Так приказал Цезарь. Прошу вас, не смотрите на меня столь пристально. Поймите, моя душа сейчас разрывается от тоски: вчера я не могла не исполнить волю моего господина, а сегодня я страдаю, видя его страдания.
  Наконец-то Вителий понял, потому что всё с той же лёгкой снисходительностью положил ей руку на плечо, почти обнял:
  - Никто не винит тебя, жрица. Жизнь часто ставит перед нами такие дилеммы, но, как бы там ни было, страдание отступило от чела Божественного, а ты исполнила свой долг... и, при этом. Не без удовольствия?
  Мягкая, грустная улыбка, кивок в ответ и слова, ничем, казалось бы не связанные с только что сказанным:
  - После пира Божественный, как всегда, отпустит меня на несколько часов, - улыбка рабыни почти заискивающая. Жаркая волна радостного возбуждения захлёстывает сердце патриция, едва не достигнув щёк, но, так как прямой ответ, да ещё и при свидетелях, грозит его репутации, он позволяет себе лишь снисходительный кивок: "Может быть".
   Только проводив взглядом бесцветную фигурку девушки, Вителий позволил себе самодовольно улыбнуться, подумав, что его-то отцу и в голову не придёт подавать Цезарю жалобу на его рабыню.
  - Коллега, прошу вашего внимания...
  Снисходительно глядя на осунувшегося Марка Саллюстия, Авл Вителий ответил на невысказанный вопрос:
  - Эта девка не знает ничего, кроме своих прихотей и воли Цезаря, которая заменяет ей все законы. Волю Цезаря вы, коллега, слышали. Не тревожьтесь, сенатор, она дала слово Цезарю, а я ещё ни разу не слышал, чтобы она изменила данному слову!
   Поистине Боги благоволят к фамилии Вителиев. Тень воспылала страстью к нему, соперник сам спешит уйти с дороги, да ещё и благодарит за заступничество. Такое благоволение нельзя оставить без ответа. Главное, никого не обидеть. Пожалуй, стоит в каждый храм послать по паре тёлок. Солидно, прилично и не слишком дорого. А для Тени стоит присмотреть какие-нибудь забавные стишки. Следует поощрять стремление низких людей к высоким искусствам.
  
  Подглава 8.2.
  
   Жрица Кибелы ничуть не удивилась, найдя у себя в комнате вместо одного приглашённого - сразу двух. В низких креслах, разделённых столиком, напротив друг друга, сидели и беседовали Авл Вителий и Марк Лепид.
   И Вителий, и Лепид были уверенны, что дорвавшаяся до власти рабыня попросту наслаждается двусмысленной ситуацией. Отнюдь. Лаодика, занявшая третье кресло, просто ждала: кто заговорит первым. Первым не выдержал Марк. Не утяжеляя свою речь приветствиями и предисловиями, он заговорил:
  - Лаодика, помнится, мы заключили договор...
  - Помню. Я просила тебя заранее предупреждать о твоих предполагаемых визитах.
  - Я не об этом. Кстати, я хотел предупредить, но не нашёл тебя. В тот же вечер мы беседовали о многом другом, и, в частности, о Гае Саллюстии. Ты просила меня не вмешиваться. Я не вмешивался.
  - Это так.
  - А вот сейчас я вмешаюсь. Я имею на это право!
  -Да, Марк, имеешь, но и Авл Вителий имеет его. Я так давно не видела тебя здесь, что осмелилась послать приглашение ему.
  - То, что ты изощрена в софистике, я знаю, но выбирать тебе всё равно придётся.
  - Хорошо, Марк, я выберу. Точнее выбирать будем мы все, трое. Ты знаешь, Марк, что у меня нет врагов? И знаешь почему? Это не угроза, Марк. Это предупреждение, которое не стоит игнорировать, потому, что я не хочу, чтобы ты уходил, Марк Лепид, так же, как не хочу, чтобы ушёл тот, кого я сегодня сама пригласила: Авл Вителий. Никто, кроме вас, господин Вителия, не вводил меня в свой дом, никто не принимал с таким радушием и почётом. Да, кое-чему меня учили, и, в частности, меня учили ценить чужое гостеприимство и старую дружбу, Марк. Сейчас я выйду, и вы решите без меня: кто уйдёт, и кто останется. Я хочу, чтобы остались вы оба. Мне будет очень тяжело, если уйдёт один из вас. Любой, - и ушла.
   На этот раз тишину нарушил Авл Вителий: "Жрица Кибелы умеет убеждать. Тот, кто уйдёт, - станет для неё врагом, а врагов у неё быть не должно. И не будет. Живых врагов. Только о себе она не слишком заботится. Двое на одну, - выдержит ли?". Марк усмехнулся: "Пусть это заботит вас в последнюю очередь, коллега. Храмовая проститутка, - самая выносливая тварь среди прочей живности. Девки из Римских лупанариев, - маменькины дочки перед ней. Не это главное. Я немного поразмыслил, слушая вас, (я ничего не утверждаю, как ничего не утверждает и хозяйка этой комнаты), но смею предположить, что дружба для нас будет выгоднее вражды. Завтра, по приказу Цезаря будут распяты трое наивлиятельнейших отпущенников Палатия. Сегодня, мы имеем возможность сделать так, чтобы власть в Риме принадлежала не горстке пришлых варваров с драными ушами, а двум римским мужам из двух же, древнейших фамилий Великого Города. Конечно, каждый из нас предпочёл бы, чтобы вся власть досталась именно ему, но пока это невозможно. Ни я, ни вы в одиночку рабыню не устраиваем. Будь иначе, - Тень сама бы назвала имя, а не оставила бы нас мириться".
  "С вами трудно спорить, коллега, - ответил Авл Вителий, - В ваших словах скрыта не одна, а сразу четыре истины. Во-первых, нам не дано выбирать, потому, что рабыня уже всё решила за нас. Во-вторых, ни один из нас не пользуется абсолютным влиянием на неё. В-третьих, обстановка в Палатии такова, что реальная власть сейчас никому не принадлежит, и мы поступим не только благоразумно, но и благородно, приняв её тяжесть на свои плечи. И, в-четвёртых, даже самая красивая и умелая женщина не стоит того, чтобы из-за неё ссорились мужчины".
   Лаодике не нужно было подслушивать разговор своих гостей. Она достаточно знала о каждом из них и потому не сомневалась в том, какое решение примут благородные римляне. У Тени были другие дела. Наиде пришлось побегать, чтобы выполнить все пожелания госпожи. Главную же радость доставили Лаодике восковые таблички. Девушка быстро пробежала глазами текст. Да, именно такое послание она ждала. Превосходно! Всё складывается, так, как она задумала. И ещё через минуту, Лаодика невозмутимо выслушала объяснения и извинения гостей.
   Ещё час спустя, после весёлой, легкомысленной беседы, щедро поливаемой императорским вином (причём стол, усилиями Наиды, ломился от разных лакомств), Лаодика расхрабрилась и объявила, что раз-де она сама уговорила гостей остаться, то сама же берётся ублажить их обоих. Хоть сразу, хоть по очереди. Не слишком доверяя опьянению Тени Цезаря, Марк осторожно ответил, что, поскольку он пришёл без приглашения, то из уважения к жрице Кибелы, согласен удовольствоваться даже её черномазой служанкой, а, в знак преклонения перед Авлом Вителием, готов хоть сейчас удалиться. Лаодика засмеялась: "Я не потребую такой жертвы, Марк, но если ты не хочешь делить меня, то ты можешь разделить ложе, - несколько неверных щелчков пальцами, и в комнату вошла стройная, сероглазая и светловолосая девушка лет пятнадцати - шестнадцати. - Если ты ей предпочтёшь Наиду, Марк Лепид, то я скажу, что у тебя нет вкуса!". "Наложница Цезаря, здесь!" - удивился Марк. Лаодика счастливо рассмеялась: "Ну да! Разве Цезарь не делится с друзьями? Ты же друг Цезаря! И ещё ты мой друг".
   Ещё через час Лаодика тихонько покинула свои комнаты. Авл Вителий уснул быстро. С Марком было сложнее, но светловолосая рабыня, подогретая тремя тысячами сестерций и надеждой на дополнительный подарок, в конце концов, укачала недоверчивого патриция и заснула рядом с ним. С собой Лаодика взяла таблички с письмом и кошель с деньгами. Ещё через пол часа (грозное теперь прозвище "Тень Цезаря" и щедро раздаваемое серебро сделали своё дело), в маленькую комнатушку при дворцовой тюрьме для рабов - эргаструле, вошёл тот, кто в письме на табличках умолял жрицу Кибелы о личной встрече.
   За несколько часов, проведённых в тюрьме, Калист потерял всё: и нарядный вид, и вальяжные манеры значительного лица, и спесь, заменявшую ему гордость. Изящно завитые, уложенные в несколько рядов волосы, растрепались. Смялась белоснежная, уложенная пышными складками тога. Даже запах изменился. Холодный пот, смешавшись с благовониями, разрушил благоухание последних. Оказавшись, перед сидящей в кресле Лаодикой, Калист не медля, но и не спеша, опустился на колени и склонил голову, плотно прижался лбом к нечистым плитам каменного пола.
  Некоторое время, оба хранили молчание. Калист ждал, а Лаодика вспоминала то, что слышала об этом среднего возраста, некрасивом и несильном мужчине. Родом Калист был из Аттики. Лаодике не удалось узнать, какие пути привели его на Римский рынок рабов. Она слышала лишь, что на торгу он был выставлен в первом десятке, среди самого дешёвого товара, но почему-то, возможно из-за болезненной скупости Тиберия, был куплен для Цезаря, и уже потом, несколько лет спустя, чем-то глянулся Тебериеву наследнику - Калигуле. Калигула не любил людей, в чём-либо превосходящих его, и внешность раба, в этом смысле, оказалась идеальной. Три года интриг (и немалых трудов) сделали своё дело. Уже, будучи отпущенником, Калист сосредоточил в своих руках огромную власть и, со спокойной совестью, пользовался ею до вчерашнего вечера, когда, желая свести счёты с Тенью, поддержал жалобу Саллюстия.
  - Значит, для того, чтобы сохранить немного денег, ловкости у тебя хватило?
  - Это так, деспойна. - ответил отпущенник, не меняя позы, и добавил. - Будь у меня возможность сохранить больше денег, я бы купил себе свободу.
  - Ах, вот оно как. А зачем ты звал меня?
  - Кто же кроме вас, деспойна, может спасти меня?
  - И кто?
  - Никто, деспойна. Никто, кроме вас, госпожа, не спасёт меня от казни. Поэтому я и передал письмо с просьбой о встрече. Ты ведь мудра, госпожа. Мудра, не смотря ни на молодость, ни на легкомыслие, которым не прочь прикрыть свою мудрость. Я не буду оправдываться перед тобой. Это ни к чему. Я не обращаюсь к твоему милосердию, госпожа. Это бессмысленно. Я обращаюсь к твоей мудрости. К мудрости, которую ты показала тем, как я быстро оказался здесь, и тем, что, прочтя письмо, ты всё-таки решила прийти и выслушать меня. Я знаю, ты можешь всё. Можешь ты и спасти меня, если сочтёшь это выгодным, а я клянусь, это будет выгодно тебе. Потому, что, убив меня, ты ничего не добьёшься сверх того, что уже имеешь, сохранив же мне жизнь, - добьёшься многого. В благодарность за спасение, я, клянусь Стиксом, Плутоном и Цербером, поделюсь с тобой тем, что имею: властью и прибылью.
  - Не знаю, как ты собираешься делиться прибылью, но почему бы мне не взять эту власть самой, как доспехи с мёртвого тела?
  - Мало взять власть, деспойна, и ты знаешь это. Власть надо держать, а это связано с множеством интриг и забот. Я не сомневаюсь, что они посильны для тебя, госпожа, иначе я не поднял бы на тебя руку, но нужны ли тебе, госпожа, такие заботы? Ты водишь рукой господина нашего, если это нужно тебе. Зачем тебе какие-то интриги? Не забывай, госпожа, если на то место, что ты занимаешь, никто не претендует, ибо никто не может делать то, что делаешь ты, то за моё место тебе придётся драться. Я опять-таки не сомневаюсь, что победа останется за тобой, деспойна, но я так же знаю, что это отнимет у госпожи много сил и времени, которые можно было бы потратить, и которое можно было бы провести куда более увлекательно. Взвесь госпожа мои слова на весах твоей мудрости и ответь: разве я не прав? Молчишь? Ты мудра. Ты хочешь, чтобы я сказал всё. Что ж, я исполню твоё желание и, может быть, заслужу твоё прощение. Я знаю все связи и все взаимоотношения влиятельных людей. Госпоже, если она желает удержать добытое, придётся найти человека, который знает тоже, что и я. Но стоит ли менять? Новый человек может попытаться восстать против госпожи. Я этого делать не буду. Госпожа щедро тратит деньги. Я не понимаю, почему она так делает, но я помню, что у каждого есть прихоти. Я предлагаю госпоже за своё спасение... миллион. Не сразу, но в течение некоторого времени я выплачу его. Выплачу с процентами. Имея такие деньги и пользуясь своим влиянием на Цезаря, госпожа может получить свободу и, выбрав среди юношей Рима того, кто наиболее мил её сердцу, стать его женой. И уже дети госпожи, при её поддержке, войдут в сенат, займут наилучшие государственные должности...
  - Довольно. Всё это я знаю и без тебя. Ты прав: я пришла заключить сделку, если она будет выгодна мне, но условия, которые ты предлагаешь, меня не устраивают. Ты начинаешь говорить о власти, а кончаешь миллионом отступного. Ты знаешь, сколько я зарабатываю за вечер? Не меньше тридцати тысяч. Не меньше! Чтобы заработать миллион, мне понадобится немногим более месяца. Так чем ты хочешь соблазнить меня? Восхвалением моей мудрости?
  Теперь молчал и слушал Калист.
  - Мне не нужно ни миллиона, ни пятидесяти миллионов. Мне нужно то, что я имею: твёрдый ежедневный или еженедельный доход. Пусть это будет сто тысяч в день.
  - Сколько? Сто тысяч в день?! Это невозможно! - взволнованный и возмущённый Калист даже подался вперёд.
  - Как знаешь. Я найду другого.
  - Сто тысяч в день тебе никто не заплатит. Ты зарабатываешь от тридцати до пятидесяти тысяч в день потому, что делишься выручкой только с Лепидом. У нас выручка делится между большим количеством людей, и, надо сказать, выгодные просьбы подворачиваются не так уж и часто. Сто тысяч в день! Это же миллион за десять дней! Мы все не зарабатываем... Погоди, госпожа, не уходи! Я не отказываюсь! Но ты же разумная женщина! Я не могу обещать невозможное! Послушай, я обещаю тебе, твёрдо обещаю, десять тысяч еженедельно. Не больше Большего тебе не пообещает никто!
  Стоя у двери, Лаодика обернулась, ответила:
  - Это мало. За десять тысяч я найду другого.
  Не поднимаясь, Калист на коленях пополз за ней:
  - Погоди! Не уходи! Выслушай!
  - По твоей вине я потеряла любовника, на выучку которого потратила бог знает сколько времени!
  - Любовника? - Мужчина засмеялся истерическим, дребезжащим смехом. - У тебя их столько было! Что за беда! Одним больше, одним меньше...
  - Не твоё дело!
  - Конечно, конечно не моё, но, имея такое влияние на Цезаря, есть ли смысл тосковать об одном упрямом мальчишке?
  - Влияние? А не из-за этого ли влияния ты поддержал жалобу Саллюстия?
  Резко оборвав смех, мужчина сел на пятки, ответил серьёзно:
  - Это правда. Ты лишала нас прибыли. Но послушай! Сколько тебе надо мальчишек на неделю?
  - Уж не собираешься ли ты учить меня?
  - Нет. Разве я твой отец? Только не кажется ли тебе, что немного нерасчётливо платить за пятнадцать минут утех стотысячной услугой? Погоди, не уходи. Я обещаю платить тебе десять тысяч в неделю и сверх того, ты будешь иметь право решающего голоса, когда надо будет определить, у кого из претендентов брать деньги. Ведь ты сама признаёшься, что доход твой и так велик?
  Лаодика задумалась.
  - Резон в твоих словах есть, но думаю, что я также имею право ещё и на долю с тех сделок, которые будут заключены при моём участии. Десятая часть, например...
  - Имей совесть! Где это видано! Десятая часть! Твои сделки и так убыточны!
  - Убыточны? А почему они будут убыточны, если я буду получать десятую часть с каждой сделки?
  - Ну, тогда... пять процентов...
  - Пять процентов с каждой сделки и пятьдесят тысяч в неделю с тебя лично. Чтоб не повадно было доносить.
  Сидя на полу, Калист размышлял вслух:
  - Пожалуй, ты всё-таки хочешь невозможного. От чего-то тебе всё-таки придётся отказаться. Я, конечно, мог бы согласиться, а потом забыть про свои слова...
  - И в тот же день повиснуть на кресте.
  - Не пугай. Ты знаешь, что я говорю правду. Если ты хочешь пользоваться правом определять, кому и что будет продано, ты должна согласиться с тем, что доля твоя с каждой сделки не будет превышать пяти процентов, я же лично, буду платить тебе десять тысяч в неделю. И потом! На твои доходы никто не претендует!
  - Очень великодушно, - усмехнулась Лаодика. - А ну-ка, повтори свои слова ещё раз!
  - Клянусь Юпитером и его орлом, - глаза Калиста заблестели. - Я твёрдо обещаю тебе ... пятнадцать тысяч сестерций еженедельно, а также долю в пять процентов со всех сделок. Сверх того, за тобой остаётся решающее слово при распределении всех льгот, подарков и должностей. Этого, надеюсь, достаточно?
   * * * * *
  Подглава 8.3.
  
   Марк и Авл спали не шелохнувшись. Лаодика заплатила наложнице Цезаря четыре тысячи сестерций, вместо обещанных трёх и та ушла, клянясь, что никогда не забудет щедрой госпожи и никогда не вспомнит: где была, что видела и что слышала. Проводив её, Лаодика, со спокойной душой, заняла место на кровати под боком у дрыхнущего Вителия. Утром Калигула потребует к себе Калиста и вернёт ему прежнее положение. Два других отпущенника будут казнены. Они не просили её ни о чём. Да, кстати, между делом у неё возникла забавная мыслишка...
   Авл Вителий проснулся довольно поздно. Внутри у него посасывало от голода, но у патриция хватило выдержки, сперва ласками разбудить спящую у него на руке девушку. Та сопротивлялась, сонно отталкивала его, бормотала что-то о том, как она устала, как хочет спать, открыв же глаза и, окинув окружающее мутным взглядом, она зацепилась за стоящие на столике водяные часы - клепсидру. Рабыня вскочила, бросилась к ним, а, убедившись, что не ошиблась, ошалело заметалась по комнате, приводя себя в порядок и шепча проклятия, смешанные с мольбами ко всевозможным богам и богиням. Придав себе более или менее пристойный вид и потратив ещё пару минут на извинения, Тень поручила гостя Наиде и скрылась за дверью. Надо было выполнять обещание и спасать Калиста.
   Иберийка осведомилась о желаниях гостей и, через несколько минут, в комнату вошли две рабыни. Они поднесли патрициям воду, помогли встать, одеться, поправили волосы, после чего пригласили к столу. Марк Лепид снисходительно наблюдал, как исчезают со стола кушанья. Когда же Вителий утолил вечно грызущий его голод, спросил, где хозяйка, а, услышав, при каких обстоятельствах она сбежала, заметил:
  - Думаю, она не задержится надолго. По утрам Всеблагой и Богоравный не нуждается в своей служанке.
  - Нам тоже следовало быть там.
  - Нельзя сразу быть везде. От чего-то приходится отказываться.
  - Я должен быть в сенате.
  - Я повторяю: нельзя находиться в нескольких местах одновременно. Впрочем, если вы, коллега, хотите уйти, я не задерживаю вас
  Взгляд Лепида был настолько доброжелателен, что Вителий кожей ощутил иронию, скрытую в вежливой фразе.
  Лаодика и в самом деле скоро вернулась. Когда она после длинного, как моток верёвок, извинения заняла своё место за столом, Лепид спросил:
  - Что слышно нового?
  - Ничего. Разве что... Не знаю, достойна ли подобная мелочь вашего внимания. В свите Божественного повелителя нашего я увидела эту паршивую тварь, Калиста. Запястья у него замотаны и, как мне показалось, отмечены гвоздями. Но Всеблагой и Величайший смотрит на него благосклонно. Он потребовал, чтобы отпущенник просил у меня прощения за глупый вчерашний навет...
  Патриции переглянулись, и Лаодика успела заметить, как дёрнулись, по-звериному обнажая зубы, губы Марка. То, что Калист жив, - патриция не обрадовало.
  - А ты простила его, конечно?
  - Такова была воля моего господина.
  И снова обмен взглядами. Похоже, сенаторские отпрыски и в самом деле поверили, что для неё нет ничего приятнее, нежели угождать их господину. Самое время спросить:
  - Марк, ты не знаешь, сколько может стоить обученный раб- массажист?
  Умница-Марк не спешил отвечать, ждал, когда рабыня прояснит свою мысль до конца. Прислушался и Вителий. И Лаодик пояснила.
  - Позапрошлой ночью, когда, - подчёркнуто-вежливый кивок в сторону Авла, - благородный Луций Вителий принимал меня в своём доме, по его воле, рабы-массажисты размяли моё тело, и это вдохнуло в меня столько бодрости! Ты однажды предлагал мне такого раба, но я отказалась, не зная, от чего отказываюсь.
  - Раб - массажист? - теперь Марк, кажется, понял больше сказанного, но это не стоит внимания. В её мысли он всё равно не проникнет. - Я могу подарить тебе такого.
  - Нет, нет, Марк. Не надо ничего дарить. Только одолжи его мне на пару недель, если можно.
  -Ты как всегда слишком скромна, но если тебя это беспокоит, то обычный, хорошо обученный, красивый раб-массажист стоит не дороже семи - восьми тысяч. Если он слепой, - то десять. Для меня такой подарок - пустяк.
  - Я боюсь слепых и уродов. Что же касается скромности, то если ты решил сделать подарок Цезарю, - я ничего не имею против. Мне такой подарок ты сделать не можешь. Всё, что принадлежит мне, - вместе со мной принадлежит Цезарю.
  - Марк, ты способен из наипростейшего вопроса раздуть судебный процесс, - вмешался в спор Вителий. - Жрице понравилось искусство раба, и она просит тебя одолжить подходящего массажиста, пока сама не подберёт подходящего среди дворцовой челяди. Тебя она знает лучше, нежели меня, и просьбу свою она обращает к тебе. Я ценю её деликатность, и сегодня понравившийся ей раб будет здесь, - Авл повернул голову к Лаодике. - Ты можешь задержать его на день, на неделю, на месяц, на год, можешь оставить его навсегда, можешь делать с ним всё, что тебе заблагорассудится. Он твой до того момента, пока ты не перестанешь нуждаться в нём. Я сказал, и кончим на этом.
   ..............................................
   Следующие полторы недели Марк и Авл не могли нарадоваться на свою общую любовницу- союзницу. Скандальные выходки прекратились. Ни один мужчина, кроме них двоих да Азиатика, - раба-массажиста присланного Луцием Вителием, - не переступал порог её спальни. Более того, по словам раба, ему тоже пока что не пришлось переступать границы своих обычных обязанностей. Самое же главное: все свои предстоящие поступки, если они были связаны хоть с малейшей выгодой, Лаодика обговаривала сперва или с Лепидом, или с Вителием, или с обоими ими вместе. Самостоятельно она занималась только двумя делами: смотрела по сторонам и изучала взятого напрокат раба.
   Уверяя Авла Вителия, что для Тени он только массажист, Азиатик не лгал. Не считая выгодным сходиться слишком близко с рабом, Лаодика позволяла тому лишь одну вольность: говорить в её присутствии почти всё. Точкой для болтовни раба, (а также для массажа), обычно становилась сестерция, реже - денарий. Монетки эти заодно примиряли раба с холодностью "госпожи".
  Как всякий доморощенный раб, Азиатик привык относиться к господской воле, как к стихийному бедствию, исполняя сё настолько и тогда, насколько и когда этого нельзя было избежать. Господин желал расслабиться, - Азиатик делал ему массаж, господин изъявлял желание взбодриться, - массажист превращался в наложника. Но стоило рабу почувствовать свою силу, - жертва в мановение ока превращалась в насильника. Наглый, трусливый, развратный, бесчувственный, хитрый и жадный, раб оказался именно тем, что искала Лаодика.
   Конец идилии наступил быстро. Однажды, (рано или поздно это должно было произойти), Марк Лепид и Авл Вителий не сошлись во мнениях, кого из кандидатов на некую милость Цезаря поддержать. Этим-то и воспользовалась Лаодика, чтобы отделаться сразу от обоих "покровителей". Сделала она это хитро, не сказав ни тому, ни другому окончательного "нет", дабы каждый не терял надежды на возвращение. Марк, правда, возмутился и напомнил Тени о своих заслугах и тех доходах, которые они делили после каждого пира. Лаодика пожала плечами, заметила: "Кто хочет найти дорогу, - найдёт её". А ещё через два дня Лепид убедился, что потерял из-за ссоры всё. Черномазая Наида не хуже него сортировала просителей, довольствуясь при этом куда меньшей долей.
   Следующие три дня среди приближённых Цезаря царило лёгкое напряжение. Что предпримет Тень? С кем разделит свою огромную власть? В том, что долго вести целомудренную жизнь фаворитка не сможет, - сходились все. Но Лаодика не спешила. За неделю через её ложе "прошли" двое: Руфий Крисп и Сальвидиен Орфат. Обычные мальчики на один раз, из тех, что, во множестве перебывали у Тени, вне зависимости от того, был ли у неё "официальный любовник" или нет.
   Руфий Крисп, не смотря на достаточно нежный возраст, пользовался среди золотой молодёжи Рима славой завзятого и опасного сердцееда. Хрупкий и голубоглазый, с нежной, вспыхивающей от малейшего волнения кожей, он казался воплощением абсолютной чистоты и невинности. Мужчины и женщины в летах просто млели от одного взгляда на этого, шестнадцатилетнего полу мальчика - полу юноши. Короткую записку - приглашение, подписанную именем - кличкой "Тень", нашедшую его на дружеской пирушке в одном из множества домов, снимаемых гетерами среднего достатка, Руфий воспринял как совершенно естественное признание его достоинств. Тут же, он прочёл его приятелям. Друзья Криспа восприняли записку столь же однозначно. Так старший сын сенатора Клодиана Приска, даже посетовал, что де слишком рано родился, и что будь ему не восемнадцать, как сейчас, а пятнадцать, он бы ещё посмотрел, кому бы прислала приглашение Палатийская Волчица
   "Мальчик из хорошей фамилии" - именно так выглядел Руфий Крисп в комнатах Тени, - Лаодике почти понравился. Всё шло так, как она ожидала, а Тень всегда была довольна, если событитя развивались в нужном для неё направлении. И, когда её карие глаза встретились с голубыми глазами гостя, она улыбнулась и чуть склонила стан. Поклон получился лёгкий, небрежный, но, в то же время, безупречно изящный.
  - Salve, юноша. Благодарю вас за то, что вы не отвергли моего приглашения.
  - Жрица звала меня, и я пришёл.
  Лаодика приняла ответ "гостя", ни на йоту не изменив приветливого выражения лица, но душу царапнуло нечто схожее с предупреждением. В словах мальчика явно слышался намёк на совершаемое Тенью насилие.
  - В последнее время я чувствую себя чрезмерно балуемой. Надеюсь, моё предложение разделить со мной позднюю трапезу вы не сочтёте излишне навязчивым?
  Мальчик подчёркнуто покорно склонил голову:
  - Сочту за счастье исполнить любое ваше желание, жрица.
  Лаодика недоумевала. Гость не был невинным недотрогой. Мальчик был боек, честолюбив, но сейчас в его поведении чувствовалось нечто неправильное. А впрочем не всё ли равно?
  - Если принять моё приглашение к трапезе вас заставляет лишь ваша вежливость, - я отказываюсь от него, но, поскольку вы говорили, что будете счастливы исполнить все мои желания, то я попрошу вас немного обождать меня в соседней комнате. Если вам понадобится помощь, - рабыни к вашим услугам, - и, не дожидаясь ответа, Лаодика скрылась за занавесью, в ванной.
   "Непонятно, почему мальчишка ломается? - размышляла Лаодика, быстро и ловко втирая в волосы яичный желток. - То ли я неверно просчитала его характер, то ли он просто набивает себе цену. Первое, - маловероятно, но возможно, второе, - возможно, но не обязательно". Волосы промыты. Наида обливает её напоследок тёплой водой из кувшина, подаёт полотно. "Впрочем, ни то, ни другое ничего не меняет. Отпустить мальчишку я не могу, а платить за то, что можно взять даром, - глупо".
  Принимая у рабыни полотно, Лаодика велела: "Ступай к гостю", - но когда она вышла из-за занавеси, то увидела, что юноша продолжает сидеть в том же кресле и даже не переменил позу. На этот раз мягкие слова, которыми Лаодика привычно прикрывала грубую реальность, стали ей помехой.
   При виде голой рабыни Руфий покраснел, опустил глаза.
  - Перейди на ложе, - приказала Лаодика.
  - Госпожа, не знаю, смогу ли я... - залепетал юноша, но Тень прервала его:
  - Это ничего не значит. Ляг на ложе, на спину.
  И, когда не смеющий открыто противиться Тени Цезаря римлянин, лёг, она за пару минут освободила ему из-под одежд и повязок член, перетянув лентой, поставила его, после чего уселась на мальчишку верхом и четверть часа спустя всё было кончено.
   Крисп больше не краснел. Лицо его по белизне уподобилось мелу или мрамору. Глаза расширились. Совершенно незнакомый до этого стыд выбелил юноше щёки, скривил губы. Поняв, что свободен, римлянин сел:
  - Это всё?
  - Да.
  Горло юноши перехватило. От стыда, от обиды, от отвращения. Служанка Цезаря просто использовала его так, как он сам не раз использовал подвернувшихся под руку рабынь. Она опозорила его, уравняв с опрокинутой навзничь женщиной, она... Иберийка подала Тени покрывало. Из спальни вышли две дворцовые рабыни. Пряча под струящейся тонкой шерстью наготу, женщина обернулась. Охваченный наново обретённым стыдом, Руфий поспешно одёрнул одежду.
  - Что случилось, малыш?
  Искреннее непонимание, прозвучавшее в её голосе, обожгло сильнее оплеухи. Эта волчица даже не понимала, ЧТО она с ним сделала. НЕ ПО-НИ-МА-ЛА!!!
  - У тебя такой странный вид...
  Руфий трясся, как замерзающий. Трясся от возмущения, от страха.
  - Ответите вы мне или нет? - Рабыня склонилась, потрепала его по щеке, по волосам. С трудом расцепив сведённые челюсти, юноша попросил:
  - Позвольте мне уйти, деспойна.
  Всё то же непонимание на лице, то же непонимание в голосе:
  - Разумеется, если тебе нужно идти...
  - Да, да, деспойна! Мне нужно идти. Простите меня, но я должен быть сейчас в другом месте, я...
  - Разумеется, - Лаодика отступила, держа на лице выражение абсолютного недоумения. - Я, конечно, предполагала... но если тебя ждёт неотложное дело... разумеется. Я благодарна тебе за то, что ты не отверг моего приглашения.
  - Да, да, деспойна. Неотложное дело. Я, конечно, зайду... Через несколько дней... Если вы позволите. Я... - Юноша уже вскочил и, пятясь к дверям, оправлял одежду.
  - В другой раз? Разумеется, но... если вы не против, я хотела бы, чтобы вы оповестили меня немного заранее.
  - Да, да, деспойна, я извещу. Я пришлю записку... Но не на этой неделе, деспойна. Может быть через неделю?.. Или...
  - Разумеется, если этого требуют обстоятельства. Главное, заранее известите меня. О большем я не прошу.
  - Я так и сделаю, деспойда. Гелиайне, деспойна.
   Дверь закрылась. Лаодика жестом велела приходящим рабыням выйти вон, перехватив при этом взгляд Наиды.
  - Деспойна слишком сурова к мальчику, - забормотала иберийка, спешно пряча осуждающий взгляд. - Такой красивый, такой воспитанный мальчик и...
  - Но в постоянные любовники он не годится, - оборвала Лаодика служанку. - Ты становишься слишком впечатлительной.
  - Нет, деспойна, но мальчик так красив...
  - Он глуп, капризен, избалован и ещё он слишком высоко ценит себя.
  - Но он больше не придет, деспойна.
  - Не прийдёт, - подтвердила Лаодика. - Но он мне больше и не нужен. Мне нужна сплетня. Ты же знаешь, что когда я зову служанок со стороны, это значит, мне нужна сплетня.
  - Да, деспойна, прости глупую рабыню, - Наида склонилась до земли, но Лаодика знает, что это только способ, скрыть выражение брезгливого отвращения, которое служанка не в силах удержать внутри. Римлянин очаровал рабыню, но и это не стоит внимания. Мальчик глуп. Он даже не заметил потасканную служанку, а рабыня сейчас не посмеет идти против госпожи, и не потому, что боится её, а потому, что уже распробовала вкус мелких и частых подачек - подношений, которыми регулярно одаривают её просители. Старуха надеется собрать деньги для выкупа и для возвращения на родину и, пока деньги не собраны, Лаодика может во всём положиться на свою служанку.
  
  Подглава 8.4.
  
   Так закончился ещё один (какой уже по счёту?) роман Тени Цезаря, а через два дня Сальвидий Орфат, заведя с ней разговор о близящихся выборах, мимоходом заметил, что к нему из провинции приехал племянник, Сальвидион Орфат. Юноша всего лишь месяц назад снял булу и претексту, а уже мечтает о карьере в Риме. Приняв игру, Лаодика удивлённо приподняла брови:
  - Он мечтает о карьере в Риме? Сколько же ему лет?
  - Четырнадцать, жрица, всего четырнадцать, - со смехом отозвался сенатор.
  - Всего четырнадцать?! И на какую же должность рассчитывает ваш племянник?
  - На этот вопрос, наверно, может ответить только он сам, - с той же усмешкой отозвался Сальвидий.
  - Любопытно, - кивнула Тень. - Клянусь дарами Великой Матери, хотелось бы мне знать, на какую общественную должность можно рассчитывать в четырнадцать лет, если даже юношей из рода Юлиев не назначали ни на какие должности до исполнения им восемнадцати. Любопытно.
  - У жрицы возникло желание побеседовать с мальчиком?
  - Желание? Возможно, но, к сожалению, я не располагаю своим временем за исключением... Увы, за исключением ночных часов.
  - Не думаю, что это удобно...
  - Абсолютно согласна с вами, сенатор. При моей репутации это просто невозможно.
   Нет, разговор не был случаен. В глазах благородного римлянина промелькнуло удивление, почти разочарование, тут же скрытое под маской озабоченности:
  - Жрица рассуждает разумно. Только, к сожалению, мой племянник слишком увлечён своей идеей. Более того, он уверен, что никто кроме вас, деспойна, не в силах помочь ему. Но, конечно, жрица права. Правила приличия требуют... Более того, я отвечаю за мальчика перед его родителями...
  - Вы хотите, чтобы я поклялась не покушаться на невинность вашего племянника? Клянусь покрывалами Великой Матери, я не имею ни малейшего желания принуждать к чему-либо этого ребёнка. Я только выслушаю его и дам совет. Но, так как это невозможно, я умолкаю.
  - Я верю вам, жрица, - тихо отозвался сенатор. - Ваша верность клятвам известна всему Риму, и если вы сегодня изволите урвать время от вашего сна, - мой племянник будет у вас в назначенное вами время.
   ....................................................................
  - Salve, малыш, - Лаодика походя, потрепала римлянина по волосам. Мальчик сжался, отпрянул, стремясь избежать фамильярного прикосновения рабыни, но скованный в движениях подлокотниками и спинкой кресла, в котором сидел, ожидая хозяйку комнаты, не сумел сделать это. - Так на какую должность ты имеешь нахальство претендовать?
  Возмущённый подобной бесцеремонностью, мальчик вскочил:
  - Да как ты смеешь?!
  - В чём дело, малыш? - Лаодика мастерски изобразила недоумение. - Я спросила: зачем ты сюда пришёл? Не более.
  - Ты не смеешь так обращаться со мной! Я не малыш! Я взрослый! Я полноправный гражданин Рима! Я - римский всадник! Я...
  - Малыш, - остановила его Лаодика с тем же недоумением. - Я не отрицаю ни одного из твоих достоинств. К чему столь пылкие речи? Если ты хочешь, я буду звать тебя по имени. Кстати, как твоё имя?
  - Сальвидион Орфат. Я - римский всадник... - гордо начал мальчик, но рабыня перебила его:
  - Я Лаодика, но можешь звать меня "Тень". Меня многие так зовут. Так что тебе надо от меня, Сальвидион Орфат?
  Поняв, наконец, как глупо звучат его выкрики, мальчик сменил тон:
  - Мой дядя должен получить на выборах должность магистрата.
  - Должен? Это забавно. Послушай, малыш, то есть Сальвидион Орфат, я не поняла: ты просишь или приказываешь? Для просьбы тон твой слишком жёсток, а для приказа положение слишком незначительно.
  - Я - римский всадник!
  - А я - рабыня Цезаря и потому признаю лишь приказы Цезаря.
  Последний довод ошеломил римлянина настолько, что он минуту или две не мог вымолвить ни слова.
  - Я прошу... тебя... - выдавил он, наконец.
  - Ситуация проясняется. Итак, ты просишь должность для Сальвидия Орфата. Я правильно поняла тебя?
  - Да, жрица, ты поняла меня правильно. Припадая к коленям твоим, я молю тебя о справедливости и...
  - Довольно, довольно, - замахала руками Лаодика. - Я не сомневаюсь в твоём красноречии. Перейдём к делу. Что я от этого назначения буду иметь?
  - Дядя говорил, что предлагал тебе...
  - Предлагал, я помню, но другие предлагают больше. Мы не раз беседовали с ним, только в цене никак не сойдёмся. Значит, он решил-таки прибавить? И сколько?
  - Мой дядя самый достойный из всех кандидатов...
  - Малыш, по мне достойный тот, кто лучше платит. Ты цену называй
  - Ты торгуешь государственными должностями за деньги?!
  - Разумеется. Правда, кто-то предлагал мне двух мальчиков-рабов, уверяя, что они чрезвычайно искусны в любви, но я не хочу спать с рабами. Мальчики из хорошей фамилии, в конечном счёте, обходятся дешевле и... - она опять, как в изумлении, взмахнула рукам. - О Мать Богов, будь свидетельницей! Я не понимаю, почему этот мальчишка после каждого моего слова разевает рот и хлопает глазами так, что слышно, как стучат у него ресницы о ресницы. Ты что, невинный мальчик?
  - Ддда.
  - Тогда извини, хотя... клянусь Чёрными Конями Персефоны, подобного тебе я вижу впервые. Но вернёмся к делу. Сенатор просит о должности, а о прибавке не думает?
  - Мне кажется...
  - Превосходно. Передай ему, что я тоже умею быть упрямой.
  - Ты отказываешь?
  - Отказываю. Я, право, удивлена. Дядюшка твой далеко не дурак, по крайней мере, такое моё мнение, и вдруг такая глупость с его стороны. Я не понимаю, зачем он вообще слал тебя сюда?! Послушай, малыш, то есть Сальвидиен Орфат, ты ничего не перепутал? Может, дядюшка сказал тебе что-то?
  - Н-е-е-ет, - замотал головой мальчишка.
  - Ну, нет, так нет. Будем считать, что у благородного сенатора временное помешательство ума.
  - Да как ты смеешь! Рабыня! Как ты смеешь так отзываться о римском патриции и сенаторе?! Потаскуха!
  - Ты это мне?
  - Да!
  - В таком случае, - покачала головой Лаодика, - у тебя тоже помешательство ума, но не лёгкое, а сильное. Ты хочешь, чтобы я велела выкинуть тебя?
  - Ты не посмеешь!
  - Я? Ошибаешься. Одно моё слово и тот германец, которого ты видел перед моими дверьми, спустит тебя с галереи в атриум, не прибегая к помощи лестницы, ну а я завтра принесу Сальвидию Орфату глубочайшие соболезнования по поводу твоей безвременной кончины. Как никак между этой галереей и плитами атриума полных три этажа. Дядюшка ничего не говорил тебе о моих обычаях и манерах?
  Ошалевший от всего услышанного мальчик, отрицательно замотал головой не в силах произнести ни звука.
  - Очень непорядочно с его стороны, - закончила Лаодика, - посылать ко мне, ночью невинного мальчика - провинциала, да ещё и не рассказать ему, что я из себя представляю. Он хоть что-то обещал тебе за услугу?
  - Тридцать тысяч или коня....
  - За одну только просьбу? Что-то странно. Впрочем, это не моё дело. Ступай.
  - Куда?
  - Домой. Возвращайся домой. Мне спать пора. Что за свинство всё-таки! Вместо того чтобы славно размяться в постели с хорошеньким юнцом, я должна учить невинного мальчика реальному взгляду на мир. Свинство это и больше ничего!.. О, Всесильные Олимпийцы! Этот мальчик опять разинул рот и вылупил глаза! Сальвидион Орфат, вы хотите ещё что-то сказать?
  - Ты хочешь, чтобы я... с тобой... но...
  Маска, изображающая разбитную девицу упала, и её место заняла другая личина. Исчезла наглая самоуверенность. Взгляд восемнадцатилетней женщины стал строг и грустен:
  - Сальвидион Орфат, я ЭТОГО не говорила. Я могу только предполагать, какие помыслы подвигли Сальвидия Орфата послать вас ко мне в роли просителя, но, прошу, не приписывайте мне чужих слов, дел и мыслей.
  - Вы... ты... вы не настаиваете на этом?
  - Нет, римлянин, не настаиваю и даже не предлагаю. Я не стану отрицать: любовников у меня было много и, надеюсь, будет их не меньше. Поймите меня правильно: когда я ложусь с двадцатилетним, - это естественно. Когда останавливаю свой взгляд на восемнадцать - семнадцатилетнем, - это нормально. Когда соблазняюсь хрупким телом шестнадцатилетнего, - это допустимо, но с четырнадцатилетним я ещё никогда не сходилась. Вы слишком молоды. Идите домой, и ложитесь спать. Мне тоже пора ложиться.
  Ничего обиднее для мальчика она сказать просто не могла. Эта распутная девка считает его ребёнком?! Его! Надевшего взрослую тогу и золотой перстень! Его! Приехавшего в Рим!
  - Я не дитя и знаю, когда мне ложиться! Я - взрослый!
  - Сальвидион Орфат, ну какой вы взрослый? Идите спать и не морочьте мне голову. Ваш дядя, наверно, заждался вас. Кстати, днём он взял с меня обещание не покушаться на вашу невинность.
  - Я не ребёнок! Я взрослый! Я никуда не пойду!
  - Будете ночевать здесь? И не побоитесь, что вас на весь Рим ославят любовником Тени?
  - Меня? Почему?
  - Да потому, что в это время ко мне приходят те, кому я назначила свидание. Приходят вечером, уходят утром. Впрочем, если вы уйдёте сейчас, вам нечего бояться.
  - А я и не боюсь. Подумаешь!
  - Как знаете. Я не буду вас гнать. Я сама уйду. Ложе давно ждёт меня. Вы же, раз вы такой взрослый, поступайте, как хотите.
  - И поступлю!
  - Ну-ну, какие мы большие. Да делайте, что хотите. Дитя.
  - Я не дитя! Не дитя! Не ди-тя!!!
  - Мужчина?
  - Мужчина!
  - Ну-ну, - Лаодика поднялась с кресла. - Я привыкла перед сном принимать ванну, и, надеюсь, благородный муж из всаднического сословия не станет мне препятствовать, - договорила она, скрываясь за занавеской.
   Не трудно догадаться, что творилось в душе Сальвидиона Орфата. Какая-то рабыня смела называть его "малыш" и "дитя"! Как можно вынести такое! И ещё она смеет приказывать, где ему спать! Два лежака ему оставляет! А он хочет спать на кровати!..
   Нарушила ли Лаодика данное сенатору слово? Она была уверена, что нет. Ребёнка к любви она не принуждала. Напротив, мальчик сам занял её постель, лез с неуклюжими поцелуями, демонстрируя "взрослость". Его неопытность и наивность выглядели почти трогательно, и не будь у этого наивного дитяти отнюдь не наивного дядюшки, Сальвидиен имел все шансы задержаться у неё в постели, по меньшей мере, на неделю...
   ..................................................................
   Сенатор, донельзя довольный, что "поймал" рабыню одну, без её грозного господина - покровителя, орал на всю галерею, радуясь, что затеянный им скандал слышат слуги, отпущенники, просители, гости и придворные всех сословий:
  - "Слово тени"! И я поверил слову этой бессовестной рабыни! Ты именем Богини! Твоей Богини! Клялась не прикасаться к моему племяннику! И что же? Увидев его, ты сразу заволокла мальчишку в постель! Бесстыжая распутница! Может быть, ты ещё собираешься сделать из него постоянного наложника?!
  - Я думала об этом, - громко и внятно ответила Тень на последнее обвинение - вопрос.
  - Нет! - взвился сенатор. - Этого не будет! Сегодня же я отошлю мальчика из Рима к его родителям!
  - Вы опоздали, - столь же холодно отозвалась Лаодика. - Ваш Племянник уже уехал. В Риме ему делать нечего.
  - Да как ты смеешь! - лицо сенатора пошло красными пятнами. - Он мой племянник и я...
  - И вы послали его ко мне просить должность для вас. Вы правы: он хороший мальчик. Именно поэтому я не хочу, чтобы вы торговали его телом, предлагая вместо платы или как часть платы здешним педерастам и импотентам, - последние слова девушка сопроводила поворотом головы, чтобы ни у кого из слушателей не возникло сомнения в том, кто именно эти педерасты и импотенты. - Вы поняли меня? - закончила Лаодика свою тираду. Сенатор смотрел на неё, держась за сердце.
  - Но одежда... - пролепетал он, наконец.
  - Эти тряпки можете оставить себе. Вашему племяннику они не нужны. Он и его слуга уехали верхом, и ещё одна лошадь везёт их вещи. Новенькие, наимоднейшие. Или вы думаете, что я не умею оценить настоящее удовольствие? Что же касается клятвы, то вашего племянника я ни к чему не принуждала. Он бросился мне на шею сам. Не ваша ли наука?
   Толпа слушателей тихо гудела, возмущённая наглостью рабыни, смеющей называть вещи своими именами. Холодным, почти леденящим взглядом Лаодика оглядела сенаторов и всадников, ставших свидетелями скандала, поинтересовалась столь же холодно: "Кто-то чем-то недоволен?". И без того невнятный гул разом стих. Причина крылась даже не во внушаемом Тенью Цезаря страхе. Никто из присутствующих не был уверен, что однажды ему не придётся обращаться за помощью к могущественной фаворитке, и никто не хотел заранее восстанавливать против себя её злопамятность. Положение спас Луций Вителий. После пиршественной ночи в его доме, сенатор чувствовал на себе особенное расположение Тени. Именно поэтому он осмелился заговорить:
  - Вы ошиблись, жрица. Никто не ставит под сомнение справедливость вашего поступка. Присутствующих здесь, волнует иное. Ходят слухи, будто бы, уезжая, племянник Сальвидия Орфата увёз подарки на полмиллиона сестерций. Не разрешите ли вы наши сомнения.
  - Это не совсем так, - все ещё раздражённо отозвалась Лаодика. - Подарков было от силы на полтораста тысяч. Коней и сбрую я не считаю.
  - Видите, как лжива молва, - лицемерно заметил Вителий. - Говорят ещё, что кони были фесалийские, а сбруя украшена жемчужинами.
  - Только золотыми бляшками, - возразила Лаодика. - По моему мнению, даже роскошь должна быть разумной.
  - Очень здравое суждение, - нервно засмеялся сенатор. - Впрочем, о вкусах не спорят. К тому же, мой сын до сих пор в ссоре...
  - Я с ним не ссорилась, - быстро возразила Лаодика.
  - Он с вами тоже не ссорился, деспойна.
  - Он и Лепид истерзали своими перебранками мой слух, а, так как они оба необыкновенно красноречивы, - я ни разу не смогла понять, кто из них прав, а кто - нет. Я была вынуждена разрубить этот "гордиев узел" одним ударом, хотя, и сознаю, что выбранный мною способ скорее худший, нежели лучший.
  Улыбка сенатора казалась слишком большой для его лица. Губы дрожали, как перенатянутая струна. Почти четыреста тысяч за одну ночь! Цифра тревожила воображение и разжигала жадность. Богу! Ну почему он стар! Почему нельзя соединить красоту тела с мудростью мысли?!
  
  Подглава 8.5.
  
   Ацилий Авиола и в мыслях не держал, что короткой записке предшествовали столь долгие приготовления. Напротив, все недавние события выглядели столь естественно, что он мог только радоваться счастливому случаю, дающему ему надежду на скорое и успешное возвышение. Прошло почти три месяца с того дня, когда он, во исполнение приказа Цезаря, наравне с другими грабил один из богатейших храмов Малой Азии. Первые несколько дней спустя, он с удовольствием вспоминал визг и вопли ужаса, поднятые жрецами и слугами - евнухами, забавы с храмовыми женщинами, а также, то серебро, что заплатили ему торговцы живым товаром. Но серебро скоро ушло, за ним ушли и воспоминания. Так что сейчас, читая записку - приглашение, он не чувствовал никаких опасений. Авиола, конечно, знал, что когда к Тени обращаются с уважением, её называют жрицей, но то, что она может быть жрицей храма, разграбленного при его участии, юноше не приходило в голову.
   Ожидание не было долгим, но взгляд, каким окинула его Лаодика, не нёс, почему-то никакой радости. Не обращая на гостя внимания, девушка скинула одежду и ушла в ванную, а, выйдя из неё, вытянулась на ложе, отдавая своё тело умелым рукам массажиста. Азиатик молчать не стал. Измерив сына патриция наглым взглядом, он, с ноткой восхищения, сообщил: "Госпожа опять проведёт редкую ночь. Каждый раз она выбирает всё более и более красивых юношей. Знатным матронам остаётся лишь, в бессильной зависти, кусать свои нежные локоточки". Не шевельнувшись, Лаодика ответила с невесёлой усмешкой: "Говорят, что самое большое несчастье, это когда сбывается, чего не пожелаешь, потому, что сперва человек добивается быть "не хуже других", потом, - "быть не таким, как все", а под конец выясняется, что ничего из добытого ему не нужно вовсе. Слава милосердным Богам: до последнего доживают немногие". Авиоле очень не понравилось то, что девка беседует с рабом так, словно в комнате больше никого нет. Раб уловил его неудовольствие, добавил: "Госпоже виднее. Она достигла всего, чего желала. Но, если бы мои желания исполнялись так же, как желания госпожи, то я бы никогда не отказался от такого тела".
   "Ты? - скучающий взгляд сосредоточился на массажисте. Нет, теперь он не был скучающим, - Это, возможно, было бы забавно. Знаешь, что мне нравится в тебе? В отличие от других, у тебя могут появляться мысли. Редкий дар, если учесть, что большинство - не думает вообще". Угодливая улыбка раба должна была означать, что он счастлив, услышать похвалу из уст госпожи, а Лаодика продолжала: "Так вот, если римлянин нравится тебе, - бери его, а я посмотрю. Возможно, это развлечёт меня".
  Разрешение получено. Азиатик повернулся к, лежащему на втором ложе римлянину, и, разглядывая с издевательской улыбочкой его мускулистое тело, развязал лоскут ткани на бёдрах. Надо сказать, избытком одежды никто из присутствующих похвалиться не мог.
  Раб бросился на Авиолу, желая, как следует позабавить госпожу, а также самому получить двойное удовольствие, силой взяв сына патриция. Но римлянин оказался не менее решительным. Скатившись с противоположной стороны лежака, он вскочил на ноги. Добрый удар, пришедшийся рабу под ложечку, отшвырнул того, чуть не в противоположный угол. Падая, Азиатик зацепил пару кресел и столик, обрушив всё это на пол с ужасающим грохотом. Перепрыгнув через лежак, Авиола шагнул к раскинувшейся на ложе рабыне. Перекошенное лицо римлянина и его сжатые кулаки означало, что спускать оскорбление он не намерен.
  Ацилий замешкался всего на несколько мгновений. Слишком неестественны в подобных обстоятельствах были свободная поза и заинтересованный взгляд женщины на ложе, более приличествующие какой-нибудь матроне, наблюдающей за кровавым поединком, нежели рабыне, на чьё лицо нацелен удар. Но как ни коротко было замешательство, - именно оно решило всё.
  Германец - телохранитель, заглянувший в комнату на шум, в один прыжок очутился за спиной разбушевавшегося римлянина. Руки варвара крепко сжали локти юноши, с огромной силой притиснули их к бокам. Всё тем же заинтересованным взглядом Лаодика наблюдала, как бьётся в крепких руках телохранителя её враг и как, наконец, замирает, обессилев и осознав своё бессилие. Краем глаза она видела и бледного от ярости и боли Азиатика. Губы юноши поджались, обнажив в зверином оскале белые, крепкие зубы, нос сморщился, глаза скосились. Если раньше любовь с римлянином была для него чем-то вроде забавного подарка судьбы, то теперь от всей своей трусливой душонкой жаждал её, как акта мести и самоутверждения.
  Итак, Лаодике следовало решить: отдать Авиолу Азиатику, а потом отпустить на все четыре стороны (пусть идёт и живёт, если сможет) или... Для исполнения первого достаточно приказать телохранителю связать римлянина и велеть уйти. Сделать германца свидетелем или, тем более, участником насилия Лаодика не могла. Тот просто послал бы её подальше, выразив свою мысль самыми непотребными словами. Такая кара для римлянина была бы не только занимательным зрелищем, но и вполне справедливым возмездием. Если вспомнить тех девчонок, которых, бьющийся в руках германца молодой мужчина без сомнений или колебаний отдавал на потеху своим легионерам. Но Лаодика слишком долго ждала, чтобы решить всё так просто и быстро. Любовь к Филемонию была единственным чувством, которое у неё осталось, и сейчас, эта любовь, обернувшись ненавистью к убийцам, туманила её разум, затягивая красной пеленой ясный и холодный взор.
  Она поднялась. Медленно и тяжело дыша. Ненависть давила на тело почти неподъёмной ношей. "Зачем так горячиться? - юноша попытался уклониться, но не смог. Рука рабыни снисходительно потрепала его по щеке. - Даже вспотел. Неужели кто-то и что-то собирается делать насильно? Конечно, нет. Пообещай вести себя хорошо и выслушать меня, и Алан сразу тебя отпустит. Ты - свободный человек и, выслушав меня, сможешь идти туда, куда тебе заблагорассудится".
  Глаза Азиатика сжались в щёлочки, хриплое дыхание, вырывающееся из-за оскаленных зубов, мало, чем отличается от яростного рычания зверя, у которого отнимают добычу. Иное дело римлянин. Его гнев, - гнев глубоко оскорблённого гражданина сильного города. Дыхание Лаодики выровнялось. Всё тем же снисходительным движением она треплет юношу по щеке: "Ну? Всего лишь одно обещание не драться, и ты почти свободен". Покосившись на руки сдерживающего его гиганта, Ацилий выдохнул, почти выплюнул: "Обещаю!". "Вот и хорошо".
  Подчиняясь взмаху ладони, германец разжал объятия, отступил. "Теперь тебе осталось только выслушать меня, и ты свободен... выбирать". Выдержав паузу и не дождавшись ответа, Лаодика продолжала с той же неспешностью крадущейся кошки: "Ты, наверно, слышал о Юнии Суре?".
  И опять нет ответа. Слова падают в презрительную пустоту, как в бездонный колодец. Не важно. Даже у бездонного колодца есть дно. "Не смотря на своё упрямство, он вынужден был вернуться... Vae victis, римлянин, Vae victis*". Римские слова, проскользнувшие среди смягчённых греческих, резанули слух. Рабыня злопамятна. Ради достижения желанной цели, она ни перед чем не остановится, но, всё-таки, она не всесильна.
  - После того, как тебе принесут мой труп, можешь отдавать его кому угодно.
  - Нет, римлянин, за ту боль, что ты причинил мне, я могу отомстить только живому, - мягкая растянутость уходит из речи рабыни, но от того, с какой уверенностью звучат её слова, юношу начинает пробирать озноб. - И я отомщу. Даже если ты вскроешь себе вены или вспорешь живот. Сколько лет твоему отцу? Около пятидесяти? Что может быть хуже в таком возрасте скитаться в изгнании без унции меди? И без права зарабатывать на жизнь. Одному. Да, одному, потому, что матери твоей будет запрещено переступать пределы Рима. Не переступая "пределов скромности",* чтобы прокормиться, она будет принимать гостей в какой-нибудь лачуге или просто под забором. Клянусь, я позабочусь, чтобы ни один из ваших родственников не посмел принять её! Тебе-то что за печаль? Ты ведь будешь мёртв и не узнаешь, в каком роскошном дворце поселятся твои брат и сестра. Сколько им? Брату почти шестнадцать, а сестре - одиннадцать? Именно для таких, Юпитер Латинский* воздвиг на Палатийском холме великолепный дворец. Если ты немного повременишь со смертью, - сможешь сам увидеть, как хорошо они будут устроены, каких знатных гостей будут принимать, умножая доходы...
  - Ты не сделаешь этого!
  Теперь в презрительную пустоту рухнули слова римлянина, и эта пустота лучше самых страшных слов подтвердила: сделает.
  - Пола, - совсем ребёнок...
  - Разве? Знаешь, сколько таких детей зарабатывают хозяевам серебро в лупанариях Рима? Или тебе не приходилось брать с работорговцев золото за таких девчонок? Чем твоя сестрёнка лучше них? Тем, что родилась в патрицианской фамилии? Палатийский лупанар Цезаря построен именно для таких.
  - Я убью тебя.
  - Не сейчас. Сейчас убить меня тебе не позволит Алан. И не потом. Потому, что если ты убьёшь меня до того, как я исполню обещанное, то же самое, если не хуже, сделает с твоей фамилией Калигула. Ну а после... Я в любом случае не оставлю тебя в живых, - и не тратя на ошеломлённого юношу даже взгляда, Лаодика вытянулась на ложе вверх спиной. - Эй! Азиатик!
  Злорадно косясь на ошеломлённого римлянина, раб обошёл ложе и принялся осторожно растирать спину девушке.
  - Алан, - рука Лаодики скрылась в шкатулке. - Ты должен был убить его на месте. Ты не сделал этого и поступил очень умно. Возьми. Выпей с друзьями, но в следующий раз не медли.
  Невидящими глазами Ацилий следил за тем, как из рук в руки переходит золото, как, оценив мзду, покидает комнату довольный германец. Следующие четверть часа прошли в молчании. Азиатик завершил массаж, стер с тела девушки излишки масла, накрыл её покрывалом из голубой шерсти Таврских коз. Поняв, что раб собирается уходить, Авиола вынырнул из омута жутких мыслей и образов: "Ты хочешь, чтобы я отдался твоему рабу?"
   Четверть часа, словно наново перекроили красивое лицо римлянина, наложив на него отпечаток обречённости и смертельной тоски. Глядя в светло - серые, печальные глаза юноши, Лаодика отозвалась: "Это и не только это. Зло, которое ты мне причинил, слишком велико, но я согласна выместить его только на тебе, не касаясь других твоих родных и близких. Более того, я сделаю то, чего не собиралась делать: дам тебе отсрочку. Я очень долго ждала. Так долго, что ещё одни сутки ничего не прибавят к моему ожиданию. Ты слышишь меня, римлянин? Я дарю тебе целые сутки и ты можешь обдумать, сколько правды в моих словах, можешь попытаться найти себе и своей фамилии защитника, можешь... Это твои последние сутки, потому, что если завтра я на найду тебя здесь, готовым к любым утехам, платить за промедление придётся уже другим. Но днём ты можешь всё. Можешь даже рассказать всё своим родным, раздавив рассказом их сердца".
  - За что ты так ненавидишь меня?! Что я тебе сделал?!
  - Сделал? У тебя есть сутки, чтобы найти ответ и на этот вопрос. Но мой тебе совет: не трать время зря. Что бы ты ни сделала, исправить это ты уже не сможешь. Ни за сутки, ни за год, ни за столетие. А теперь ступай. Я сказала всё.
   Белая тога, которую он снял, дожидаясь прихода Тени, лежала на том же месте, где он положил её. Ацилий оделся, механически расправил складки и вышел прочь, в свои последние сутки.
  Глоссарий:
  Vae victis - (лат.) горе побеждённым
  "Пределы скромности" - храм богини Скромности находился у въезда в Рим. Фактически значит "не покидая Рима".
  Юпитер латинский - один из титулов - прозвищ Калигулы.
  
  Гл. 9 Пойманные.
  
  Подглава 9.1.
  
   Многозначительная усмешка Марка Лепида, которой он сопроводил своё приветствие, сказала Лаодике, что юноша не отказался от данного ему шанса и сейчас усиленно ищет того, кто бы рискнул заступиться за него. Бесполезное занятие. Никто в Риме не имел на Тень никакого влияния. Не было в Палатии и таких, кто посмел бы пойти против её желания и сообщить обстоятельства дела Цезарю, тем более что жестокость Калигулы то возраставшая, то убывавшая. Подобно волнам, сейчас, если и не достигла пика, то, почти вплотную, приблизилась к нему. После "уединения" с императором, бедняга Мнестр опять не в силах был выступать в пантомимах. Досталось и Марку, и Валерию, выли от боли наложницы Цезаря. Чем-то не угодившего ему надсмотрщика за гладиаторскими играми Калигула приказал несколько дней бить цепями у себя на глазах и только когда смрад от заживо гниющих ран стал нестерпим, - позволил добить его. В такие дни равно небезопасно было, и попадаться на глаза Юлию и избегать его. В Риме до сих пор вспоминали расправу Калигулы с одним сенатором преторианского звания только за то, что тот, уехав лечиться в Антикиру, несколько раз просил отсрочить ему время возвращения. Пожалуй, только Лаодика не боялась находиться рядом с господином, да и то лишь потому, что капканы не умеют бояться.
   Ночью, возвращаясь домой, Ацилий Авиола мучительно размышлял о том, что ему лучше предпринять. Вопреки словам рабыни он всё-таки посоветовался с отцом, но, скрывая истинные обстоятельства, сказал только, что отказался ложиться с Тенью императора и что та дала ему сутки на размышление, поклявшись в противном случае отомстить за отказ всей фамилии. Отец понял его так, как хотелось Ацилию, и пообещал утром переговорить кой с кем из друзей, чтобы создать коалицию и обратиться к Цезарю с жалобой на обнаглевшую рабыню, хотя... не разумней ли было уступить? Фаворитка сейчас в большой силе, и вряд ли кто из приближённых Цезаря осмелится выступить против неё.
  Ацилий не спорил. В любом случае, отец не смог бы ничего предложить сверх сказанного. Сам он сказал, что попробует поискать союзников среди друзей Цезаря. Отец согласился, и после короткого обсуждения они остановились на трёх именах. Первой всплыла фамилия Саллюстиев. Недавно они были в подобном положении, но сумели вырваться. Второй стала фамилия Вителиев. Авл Вителий с Тенью разошёлся, но рабыня по-прежнему выказывает своё внимание и уважение Луцию Вителию. Кроме того, и Авл и Луций Вителии имеют влияние на Калигулу. Ну, и конечно, Марк Лепид - первый и до недавнего времени главный любовник Тени, её компаньон по многим делам и, кроме того, фаворит и любовник самого Калигулы! Имена и порядок были установлены. Настало время действовать.
   Саллюстии обращались за помощью к Калисту, Луций Вителий принимал Тень, как почётную гостью, - вот и всё, к чему свелись две часовые беседы. Не больше дал и разговор с Лепидом. Выслушав Ацилия, Марк досадливо поморщился, спросил:
  - Ну, и что ты хочешь от меня?
  - Совета.
  - Если только совета, то он таков: не ломайся и уступи.
  - Но...
  - Ты хочешь не совета? Тогда чего?
  - Другого совета: как отбить у неё это желание?
  - Невозможно.
  - Невозможно?
  - Она откажется, если сама захочет отказаться, или по приказу Цезаря. К Цезарю я тебе сейчас обращаться не советую, если ты не хочешь ещё большей беды. Обратись к ней. Предложи деньги, украшения... Она любит украшения, хотя и не носит их. Можешь купить дорогую ткань или покрывало. Одежду не дари. Это ей не нужно.
  - Она не возьмёт. Она ничего не возьмёт у меня, как не взяла ничего у Гнея Флавия Сцевина. Она ненавидит меня.
  Последнее признание заинтересовала Лепида. Отведя юношу в сторону, чтобы никто не мешал их беседе, Марк попросил: "Расскажи мне подробно: что она тебе сказала, почему ты бегаешь по Риму в поисках защиты? Ну не из-за того же, что она решила переспать с тобой!Говори же, не скрывай! Кому-то ты должен будешь открыться, а лучше меня эту девку никто не знает. То, что неизвестно мне, - не знает и не может узнать никто". Поколебавшись, Авиола начал: "Если ты поклянёшься никому и ни при каких обстоятельствах не говорить об услышанном...". "Хорошо. Идём в храм ".
  Марк принёс клятву молчания на алтаре в храме Божественных Близнецов* и, подкрепив её жертвенным возлиянием вина и масла, повторил: "Говори". Всё ещё колеблясь, Авиола заговорил:
  - Она сказала, что ненавидит меня, и велела лечь под её раба. Я отказался. Тогда она поклялась погубить всю нашу фамилию. Всю. И отца, и мать и Фавста с Полой.
  - Она сказала, чем ты вызвал её ненависть?
  - Не сказала.
  - Ты не встречался с нею прежде? Насколько я её знаю, она ни на кого не набрасывалась без веской причины.
  - Нет. Я видел её разве что на пирах.
  - Может быть, ты встречался с ней до того, как она попала в Рим?
  - Нет, я её совсем не помню.
  - По твоим словам она разгневана. Меня это удивляет. Ты знаешь, что у неё нет врагов? По крайней мере, таких, которых стоит хоть немного опасаться. Знаешь, почему? А если знаешь, то должен понимать, что я - её друг, пусть и отвергнутый на время. И, как друг знающий, я советую тебе: смирись. Купи ей подарок. Может быть, это смягчит её гнев. Повторяю: подарки, особенно красивые, она любит. Я клялся молчать об услышанном, но если ты поклянёшься не разглашать то, что я, может быть, открою тебе, я буду очень признателен.
  - Клянусь молниями Юпитера Капитолийского...
  - Довольно. Всё это в прошлом, но... Я её друг, но не всегда я был её другом. Когда на Либурнской галере Цезаря я увидел её в первый раз, то понял, что приобрету в её лице грозного соперника. Я тоже не люблю иметь соперников и потому попытался обрушить на неё гнев Цезаря. Я проиграл тогда. Гнев обрушился на меня, и я ходил, как ты сейчас, ища того, кто защитил бы меня перед лицом Божественного. Никто не протянул мне руку помощи. Все боялись, а кое-кто, возможно, желал мне гибели. Не знаю, что натолкнуло меня на мысль искать защиты у неё... - Марк говорил с трудом. Гордому патрицию нелегко давалось признание в том, с каким унижением была связана для него "дружба" Тени. - Она не прогнала меня, выслушала, но она ничего не говорила. Она даже не обдумывала мои слова. Я предлагал ей рабов, одежду, украшения, но она потребовала от меня моё кольцо. Мой золотой перстень. И я отдал. Я сидел на пиру без перстня. Цезарь был добр со мной. Он позабыл о моей оплошности, но, поверь, не было на пиру человека несчастнее меня. Каждый раз, когда я видел жрицу Кибелы, - я видел и своё кольцо. Она повесила его на ленту, на шею, поверх одежды, чтобы его видели все.
  - Она - жрица Кибелы? - переспросил Авиола.
  - Жрица Кибелы - Реи Фригийской - это она. Прозвище "Тень" ей дала Цезония за невзрачный вид. Что с тобой? Почему ты побледнел?
  - Я понял.
  - Что?
  - За что она мстит мне. Моя когорта была среди тех, что вывозили казну из храма Кибелы - Реи Фригийской. Того самого, в котором Тень была жрицей! Но за что она возненавидела меня? Я только выполнял приказ Цезаря!
  Губы Марка изогнулись в усмешке:
  - Видишь, наши рассуждения уже принесли пользу.
  Но Авиола насмешки не оценил:
  - И почему она только сейчас решила отомстить мне? Столько ждать...
  - Ожидание для неё ничего не значит, но если она решила, что пришло время действовать, - она действует.
  - Она исполнит всё, что обещала?
  - Я не помню, чтобы она нарушала обещание.
  - А если я всё-таки попробую обратиться к Цезарю?
  - Через кого? Я за это дело не возьмусь. Я её друг. И Валерий не возьмётся. Мнестр - болен, а был бы здоров, - тоже не взялся бы. Через наложниц? Они только посмеются над тобой. Через отпущенников? Не посмеют.
  - Но Калист передал же жалобу Салюстиев!
  - И едва не угодил на крест. Дважды так судьбу не испытывают. Можно попробовать уговорить Цезонию... Она Тень презирает и, наверно, может согласиться, но... Знаешь, что я скажу? Даже если жалоба и дойдёт до Цезаря, решать будет не он. Решать будет Тень. Помнится, Новий Нипр пожаловался Цезарю на Тень и, в результате, получил в жёны потаскушку. Это дело рук Тени.
  - Марк, ты же патриций и ты советуешь мне смириться?!
  - Хорошо, тогда умри, это будет красиво. Так ушёл Юний Сур.
  - И погубил всю фамилию!
   ........................................................................
   Лаодика умела быть незаметнее тени, но незаметна она была, когда была. В ночь, когда Цезония впервые после возвращения Калигулы из германского похода разделила с ним ночное ложе, она осознала это в полной мере. Мучимый кошмарами Юлий, столь же жестоко измучил и жену. Только возвращение блеклой рабыни положило конец этой пытке. Тень, которую супруга императора не желала даже замечать, оказалась самой нужной среди служанок. Две с лишним недели Цезония приглядывалась к девушке. Она уже знала, что рабыня неравнодушна к красивым юнцам, что она умело собирает подачки и подношения, узнала, точнее, поняла, какое влияние имеет незаметнейшая из рабынь на их господина. Но даже всё это взятое вместе для Цезонии ничего не значило. В любом случае, рабыня не могла претендовать на место жены, не могла считаться соперницей. Максимум, чего могла добиться служанка, так это выклянчить свободу и женить на себе кого-нибудь из приближённых Цезаря. Опасность заключалась в ином. Она, Цезония! Госпожа Рима, незаметно для себя попала, пусть и в косвенную, но зависимость. Когда же после недолгого отсутствия служанки муж вернулся к прежним привычкам, матрона испугалась. Мало ли что может случиться с удобной рабыней! Следовало как можно скорее выпытать тайну, связавшую служанку и господина.
   Несколько раз Цезония пыталась расспросить Юлия, но то бешенство, в которое приходил Калигула от малейшего намёка на его отношения с Тенью, отвратило женщину от этой затеи. Всё-таки кончик нити следовало искать у рабыни. Цезония знала всё происходящее между господином и служанкой во время их уединения. Обычно обнажённая рабыня ложилась рядом с неподвижным Цезарем, недолго ласкала его, поглаживая волосы, лицо, уголки век, иногда, плечи и грудь. Не более. Потом она вставала, одевалась и, посидев немного рядом со спящим, уходила. Некоторые служанки уверяли, будто во время ласк рабыня что-то шепчет на ухо неподвижному Цезарю, но что именно, - сказать не могли. Пролежав без движения часов шесть - семь, Цезарь просыпался, через слуг требовал к себе жену. После сна он, если и не становился милым, то был вполне сносен. Потом супруги звали слуг, и начинался новый день. Тень появлялась позже. Иногда, вместе с друзьями, иногда только на ночном пиры, но чаще, - в середине дня, ближе к вечеру. Приходила и тут же терялась из виду, до тех пор, пока Цезарь не решал, что ему пора предаться ночному отдыху.
   После некоторых раздумий, Цезония потребовала привести рабыню к ней днём, когда Цезарь был занят делами. Рабыня пришла. Она ползала в ногах у госпожи, непрестанно заверяла в своём восхищении, в своей покорности, в своём ничтожестве и, только когда она ушла, Цезония, разомлевшая от лести, вдруг поняла, что не узнала ничего из того, что её так интересовало. Осознав это, госпоже Рима удивилась, но не более.
   Несколько дней спустя, (рабыня днём в отведённых ей комнатах не сидела, и найти её оказалось не так просто), слугам Цезонии удалось привести её. Восхищённая и покорная девушка предстала перед госпожой, а когда она ушла, - Цезония поняла, что не продвинулась на пути познания ни на пол шага. В этот раз она почувствовала лёгкое недоумение, и только после пятой встречи Госпожа Рима поняла, что если всё будет идти так, как идёт, тайна Тени для неё тайной и останется. Два дня назад, матрона, призвав хитрую рабыню, потребовала, чтобы та показала, как её удаётся погружать императора в сон. Сейчас же? Рабыня согнулась в поклоне: воля госпожи для неё закон, она сделает всё, что прикажет госпожа, если Цезарь согласится немедленно заснуть. Закусив губу, Цезония молча смотрела на лежащую перед ней служанку...
   Сегодня она, наконец, придумала, что и как надо спросить у рабыни и, не желая ждать ни минуты, тут же, на пиру, когда муж увёл какую-то смазливую матрону, подозвала служанку к себе и приказала:
  - Я хочу видеть и слышать, как засыпает мой супруг
  - Я сделаю всё, что прикажет моя госпожа.
  Покорный ответ Тени на этот раз нимало не обманул матрону, но, понимая, что гневом она ничего не добьётся, Цезония склонилась к уху рабыни, прошептала:
  - Позови меня, как только он заснёт. Сразу же.
  - Как прикажет моя госпожа.
  - И не слова не говори Юлию.
   Калигула уснул, как только коснулся ложа. Лаодика чуть-чуть поломала комедию с раздеванием, шёпотом на ушко, поглаживаниями, после чего позвала императрицу.
  - Я лягу с ним, - заявила Цезония.
  - Как прикажет, моя госпожа.
  Лаодика оставила жену и мужа на одном ложе и поспешила к себе. Цезония ещё верила ей. Это хорошо. И ещё, хорошо было бы прийти к себе пораньше. Мысль о том, кто будет у неё этой ночью, обожгла сердце нетерпением. Будет. Будет! Она успела. Когда Ацилий Авиола, в сопровождении Наиды, вошёл в комнату, Лаодика уже вытянулась на ложе и наслаждалась искусным массажем. Услышав шум распахивающейся двери, она повернула голову и уставилась на входящего любопытными, карими глазами.
  - Я пришёл, - любопытный взгляд рабыни будил тщательно загоняемую вглубь неуверенность.
  - Угу.
  Ацилий покраснел. Его до глубины души возмущал похотливый взгляд почти голого раба. Чувствуя, что слова звучат нелепо, он спросил:
  - Ты не простишь меня?
  - Нет. Раздевайся.
  - Конечно.
  Стараясь сохранить размеренность движений, Ацилий освободил тело от тоги, туники, наклонился, распутывая ремни сандалий. Юноша хотел казаться естественным, но каждое движение выдавало скованную напряжённость мышц. Золотистое от загара тело, казалось, жило само по себе, независимо от воли римлянина. Переливы мышц напомнили девушки переливы струй водопада.
  Справившись с ремешками, Авиола выпрямился. Он не хотел просить. Гордость не позволяла идти ещё и на это унижение, но надежда, самое неразумное из чувств, всё-таки не покидала его. Мольба проглядывала в нервных движениях, во взгляде, в той робости, почти стыдливости, под воздействием которой, он до сих пор не решился снять повязку с бёдер. Как завороженная, Лаодика смотрела на безупречные линии прекрасного, словно отлитого из светлой бронзы, тела. Не замечая своего движения, она приподнялась, повернулась на бок. Руки раба, до того плавно скользившие вдоль её спины, сбились с ритма, белое лицо с чёрными, как маслины глаза, наклонилось к уху: "Римлянин робеет. Может быть, госпожа позволит мне помочь ему?"
   Мягкая рука массажиста соскользнула на колышущуюся от неровного дыхания грудь девушки, прошлась по ней круговым, ласкающим движением, прошлась по ней круговым, ласкающим движением и тут же отдёрнулась, подчеркнув резкостью жеста последующего, развратную мягкость жеста предыдущего.
  Лёгкая улыбка тронула губы Тени, пальцы снисходительно потрепали по щеке склонившегося к уху раба: "Помоги, но не спеши и не будь груб". Краем глаза она видела улыбку на лице Азиатика. Подлую и торжествующую одновременно.
  Стараясь придать своей походке грацию крадущейся кошки, раб приблизился к жертве, замер, позволяя госпоже полюбоваться серебряной белизной своего гибкого, юного тела, нежным, ласкающим движением обвил одной рукой плечо римлянина. Белая рука комнатного раба почти светилась на загорелой коже воина. Ацилий прикрыл глаза, но из-под ресниц продолжал смотреть в лицо Тени. Он уже ничего не ждал, ни на что не надеялся. Он просто смотрел, не имея сил отвести взгляда от её расширившихся, все вбирающих зрачков.
  Руки Азиатика, скользящие по его телу, коснулись повязки на бёдрах. Пальцы вплелись в узел, распуская его, и, ослабевший лоскут, как бы нехотя, упал на пол. Ощущение наготы стиснуло веки, краской выплеснулось на бледные щёки. Коротенькая пауза, и не пол падает второй лоскут. Перед Лаодикой два нагих, безупречных тела: серебряное и бронзовое. Пауза, - рывок. Раб уже у него за спиной. Серебристые руки скользят по плечам, по груди, вдоль узких, покатых бёдер. Сперва скольжение это мягкое. Постепенно мышцы на руках напрягаются, но римлянин неподвижен. Плотно закрытые глаза, плотно сжатые губы, прямое, напряжённое, окаменевшее тело...
   Поймав недоумённый взгляд раба, Лаодика вскинула руку, несколько раз быстро и сбивчиво щёлкнула пальцами и столь же быстро приказала, возникшей на зов Наиде: "Подвинь ложе и застели его. Новым покрывалом. Подай флакон с миррой. Нет, не этот. Другой. Из бирюзы с серебром. Да, да".
   Синяя кайма покрывала, - цвет бирюзы, белая ткань, - серебро. Два серебристо - чёрных тела сплетаются на каждой из двух сторон флакона. Подарок Марка. Первый подарок.
  Теперь римлянин подчиняется рабу, почти падая ничком на сияющее белизной ложе. Лаодика видит, как линия шеи, начавшись от коротких волос на затылке, гибко тянется между поднявшимися буграми лопаток. Одна рука вскинута и закрывает невидимое ей лицо, другая, - бессильно свисает вниз, перечёркивая бирюзовую синеву каймы. На флаконе всё иначе. Напряжённые тела там сплетаются в ритме бешеной страсти и желания. Прекрасные тела. Открытие на миг поразило её. Тела на флаконе прекрасны. Прекрасно сочетание переливающейся, ясной синевы камня, пронзительная, почти прозрачная белизна серебра и его колючая, блестящая чернота. И сам флакон прекрасен. Рука судорожно сжала дорогую безделушку. Лаодика жадно втянула воздух в лёгкие. Слабый, едва сочащийся из-под плотно притёртой пробки аромат мирта ожёг ноздри, перебил дыхание неожиданной, непривычной сладостью.
  Девушка оторвала взгляд от флакона. Всё вокруг казалось слишком чётким, слишком резким. Этот запах... Он словно заточил углы и начернил линии, а тело, бронзовое тело на белом с синевой покрывале, - оно не только беспорочно, не только совершенно, оно - прекрасно.
  Открытие болезненно отдалось в груди, и рука, судорожно сжавшая флакон, болью физической, заглушило иную, глубинную боль. Блуждающие глаза её встретились с глазами раба, в маслянистой глубине которых плескалось недоумение. Лаодика вздрогнула. Так быстро оточенный разум разложил увиденное. Азиатик не знал, что ему делать. Толи подождать чуть-чуть, пока занятая флаконом госпожа не переведёт взгляд на него, толи, поддавшись возбуждению, попытаться силой овладеть телом римлянина. Силой? Мысль о силе отдалась тошнотой под ложечкой. Может быть, римлянин и покорится приказу Тени, но рабу он подчиняться не будет. Улыбка госпожи, дорогой флакон, который она протянула ему, переменил направление мыслей раба. Может быть, она решила подарить флакон ему? Странный блеск глаз Тени нарушил эти мысли. Азиатик спросил:
  - Что прикажет моя госпожа?
  - Натри его миррой. Чуть-чуть.
  Рука раба коснулась её руки:
  - Госпожа не любит чрезмерного даже в благовониях.
   Ласкающими движениями Азиатик растирал неподвижное тело и не спускал глаз с госпожи, ловя её волю, в чём бы та ни проявилась. В движении ли руки, во взмахе ли ресниц, в подёргивании ли уголков губ или в глубоком вздохе. Но знака не было. Азиатик закончил растирание, выпрямился.
  - Грудь и плечи тоже.
  Раб, раздосадованный проволочками, рывком перевернул римлянина на бок. Тот сдвинулся, покорно перекатился на спину, замер, глядя вверх перед собой. Понаблюдав ещё некоторое время за скользящими по загорелой коже руками, Лаодика собралась с силами и стряхнула с себя непривычное оцепенение. Она дотянулась до шкатулки, поискала в её звенящем нутре и, выбрав несколько монет, протянула их массажисту: "Возьми и ступай" - тело на покрывале было слишком красивым. Рука не поднималась отдать его трусливому рабу.
   Азиатик растерялся, по привычке сгрёб монете, а, оценив их, - опять удивился, но по иной причине: "Госпожа, это мне?" "Тебе" - Лаодика высвободила из его руки флакон, поставила на столик. Раб не заметил этого. Не отрываясь, он разглядывал монеты. Некая мысль возникла у него от созерцания золота: "Госпожа с самого начала хотела, чтобы я, как следует, припугнул римлянина?" "Ты сказал, - уже не роясь, она зачерпнула из шкатулки горсть серебра. - Клянусь Дейрой и Гекатой, более умного мужчины я ещё не встречала. Возьми и ступай".
  Удерживая подачку обеими руками, раб удалился. Лаодика проводила его равнодушным взглядом, встала, накинула на себя коротенькую тунику, подошла к Ацилию. От слабого запаха мирра сладкими спазмами сводило горло. Охватывая одним взглядом вытянувшее тело, Лаодика наново открывала для себя целый мир чувств и ощущений. Нервно трепещущие ноздри, подрагивающие уголки век и губ, (юноша тоже следил за ней сквозь скрещенные ресницы), обнажённое горло, широкий размах ключиц и гладкие, плотно обтянутые кожей, мышцы груди, ходуном ходящие рёбра, запавший живот... Не выдержав молчания, Авиола спросил: "Это всё?" Лаодика покачала головой: "Нет". "Я так и думал"
  Неподвижность была всё-таки мучительна. Юноша потянулся, повернулся, опёрся на локоть. "Стой!" "Что?" - не расслышав, Ацилий повернулся к ней, сел. Лаодика зло дёрнула губами. Остановить мгновение, вот чего захотелось ей вдруг. Нет, не мгновение, движение. То самое движение, что (раньше она понимала это как-то смутно) делало статуи мастеров прекрасными. Но именно её окрик всё разрушил. Ещё не успев согнать с лица ненужную, злую гримасу, она наткнулась взглядом на столик, уставленный всяческими флаконами, заваленный лентами, гребнями и шпильками, потянулась, подхватила бронзовую, золочёную шпильку с цельно литой головкой. Поймав Ацилия за локоть, она резко потянула его к себе и резко вонзила бронзовое остриё в руку юноше. От неожиданности и боли Авиола вскрикнул. Лаодика разозлившись, ещё раз ткнула его шпилькой, потом ещё раз. Авиола закусил губу, трясясь от едва сдерживаемой ярости. Из проколов выступила кровь.
  Рабыня разжала пальцы, оттолкнула римлянина: "Когда я говорю: "стой", ты должен замереть неподвижно до тех пор, пока я не позволю тебе двигаться". Юноша стиснул зубы, оскалился, с трудом удерживая бранные слова. Только память о вчерашних угрозах сдержала его ярость. Тяжело дыша, он прошипел сквозь зубы: "Я запомню это, госпожа" - последнее слово прозвучало так, что мало отличалось от ругательства.
  Почти упав на него, Лаодика приблизила своё лицо к его лицу, жадно ловя выражение муки и бессильной ярости. Грудь девушки касалась его груди, пальцы её вонзились ему в плечи, подобно когтям дикого зверя: "Мне нравятся твои слова, римлянин, нравится видеть муку бессилия на твоём лице. Только Мать Богов знает, сколько я видела таких лиц, но видеть твоё, - для меня слаще мёда". Она оттолкнулась от него, выпрямилась, рывком потянула с тела короткую тунику: "Я хочу спать. Здесь. С тобой"
   Узкое ложе не было предназначено для двоих, но Лаодика ловко устроилась на груди римлянина, уткнулась лицом ему в плечо и тут же уснула. Одна рука обняла его грудь, другая - стиснула исколотую руку, измазавшись в свежей крови. Ацилий чувствовал тёплую тяжесть тела, придавившего ему грудь, и с тоской думал, что мучения его только начинаются.
   Утром Лаодика с недоумением уставилась на того, с кем делила ложе. Вспомнив же предшествующие события, вскочила и, ничего не объясняя, вывернула ему руку и резко, зло воткнула шпильку чуть пониже плечевого сустава. Раз, другой... Римлянин, к её разочарованию, на этот раз ничем не выдал своей боли. Лаодика так же резко оттолкнула его, мгновенно оделась, так, как по её мнению полагалось одеваться Тени Цезаря, нащупала у ложа сандалии с длинными ремешками, и тут её опять посетила мысль.
  Небрежно бросив обувь Ацилию, она вытянула ногу, давая понять, что именно хочет от римлянина. В который раз, за сегодняшнее утро, переламывая себя, Авиола опустился на колени и начал неумело прилаживать кожаные подошвы. Не дождавшись, даже когда он справится с одной сандалией, Лаодика оттолкнула его и, почти мгновенно, сплела ремни и застегнула пряжки. Юноша отпрянул, ожидая наказание за неловкость, но Тень торопилась. Выпрямившись, она вся встряхнулась, вскинула руку, защёлкав пальцами, приказала, явившейся на зов, Наиде: "Помоги моему гостю одеться, накорми его, если он захочет есть, а вечером - сразу же направь ко мне" - резким движением она накинула на волосы покрывало и, скрыв под ним свои резкость и порывистость, тихой тенью выскользнула из комнаты. Иберийка наклонилась к Ацилию: "Господин желает принять ванну?"
  
  Глоссарий:
  Божественный Близнецы* - Кастор и Полукс. Культ близнецов был широко распространён в Древнем Риме. Лары (духи-покровители дома) - два юноши-близнеца с собакой, Ромул и Рем - братья близнецы, основатели Рима
  
   ....................................................................
  Подглава 9.2
  
  Ацилий шёл через галереи, спускался по лестницам. Бешенство душило его: все, кто попадался ему навстречу, знали, где он провёл эту ночь. Все! От последнего раба, от варвара - телохранителя, до знатнейших патрициев Рима. Марк же вообще ждал его в атриуме. Рядом стояли пара носилок и дюжина мускулистых рабов.
  - Salve, Ацилий.
  - Salve, Марк.
  - Сейчас мы идём в мой дом, - говоря это, Лепид крепко сжал руку собеседника и повёл его к носилкам. - Я распорядился приготовить всё для пира. Надеюсь, я всё-таки нашёл способ помочь тебе, если моя помощь не запоздала. Эта бешенная исполнила то, что обещала?
  Последний вопрос заставил Ацилия замереть на половине движения, но ответил он спокойно:
  - И да, и нет. Такие разговоры не ведутся на ступенях Палатия.
  Скрытый во второй фразе упрёк, был очевиден и справедлив. Марк промолчал. Разговор он продолжил уже в пиршественном покое.
   В триклинии с прозрачной стеклянной крышей было душно. Солнечные лучи освещали и нагревали без того жарко натопленное помещение. Тяжёлый и приторный аромат розового масла, исходящий от тел и одежды хозяина и гостя, от тканей и покрывал на ложах и по стенам, не придавал атмосфере свежести. Впрочем, оба римлянина не ощущали неудобства, находя тяжесть эту столь привычной, что не замечали её. Когда гость насытился, Марк жестом отослал слуг и повторил вопрос, который задал в Палатии:
  - Эта бешенная исполнила то, что обещала?
  - Почти, - отозвался Авиола, осоловевший от тяжёлых кушаний и не менее тяжёлого вина. Ночь, проведённая в неподвижности, на узком, жёстком ложе, почти без сна давала о себе знать. Только самолюбие не позволяло ему прямо сказать Лепиду, что он устал и что сон для него сейчас важнее любой беседы.
  - Почти, - повторил он, вздыхая, неизвестно зачем. - Конец был приставлен вплотную, - фраза получилась непристойной, и это позабавило Ацилия, разогнало сонливость. - Но она пожалела. Пожалела делиться, - и опять собственное "остроумие" доставило ему удовольствие, но Лепид даже не улыбнулся. Внимательно глядя на гостя, он заговорил, словно бы сомневаясь: стоит ли?
  - Я вчера сказал, что никто в Риме не знает Тень лучше меня, но это не так. Есть некто, знающий её лучше. Если ты насытился и не побрезгуешь говорить с рабыней, - я позову её.
  - С рабыней? - Авиола приподнялся, подался вперёд. - У тебя здесь её рабыня?
  - Здесь женщина из храма Кибелы - Реи, знавшая нашу любовницу. Когда по приказу Божественного на его Либурнскую галеру привезли храмовых женщин, он повеселился с ними сам, а потом раздарил друзьям. Себе он оставил Лаодику - Ананку, мне досталась Гесиона. Других разделили другие. Они нам не интересны. В храме Лаодика жила и воспитывалась особняком и, почти все храмовые женщины, считали её просто храмовой рабыней, но Генсиона должна была стать одной из высших жриц, и она знала, чем занимается в храме незаметная Тень.
  - Гисиона, Лаодика, Ананка... Ну, и чем она занимается?
  - "Лаодика" и "Ананка" - два прозвища одной женщины. У неё было ещё третье: "Приама" - Купленная. Сейчас, - есть четвёртое: "Тень" Я могу пересказать то, что слышал от Гесионы, но лучше ты расспроси её сам.
  - Прости, ты прав, - согласился Авиола.
  Марк щёлкнул пальцами, и в триклиний вошла девушка среднего роста. У Ацилия перехватило дыхание. Юной рабыне не исполнилось и семнадцати. Белая кожа, огненно рыжие густые волосы, стянутые на затылке короткий, толстый хвост. Под складками белой туники отчётливо прорисовывалось безупречное тело: стройная шея, покатые плечи, круглые, широко поставленные, рвущие ткань груди, высокая талия, которую, казалось, можно обхватить двумя ладонями, круто поднятые бёдра, округлый живот, заглублённый между ними, длинные, пышные ноги, оканчивающиеся маленькими ступнями. Рассмотрев, как следует, прекрасное тело рабыни, Ацилий поднял взгляд и почувствовал, что тонет в бездонной глубине тёмно - синих глаз, окружённых чёрными, длинными ресницами.
  - Клянусь янтарным локоном Венус, - прошептал он сдавленно. - Милость Божественного Цезаря к его друзьям не знает предела! Отказаться от такой красавицы!
  - Господин преувеличивает мои достоинства, - девушка подошла к незанятому ложу, свободно, без колебаний легла. - Он тоже отказался от меня, в своё время.
  Свобода жестов рабыни, более приличествующая матроне или знаменитой гетере, покоробила Марка, так и не привыкшего к переменам в поведении живой вещи. Обычно незаметная, Гесиона чутко улавливала момент, когда хозяин начинал нуждаться в ней, и мгновенно преображалась, меняя походку, взгляд, речь и даже мысли. Каждый раз, сталкиваясь с таким перевоплощением, Марк клялся, что, как только надобность в рабыне пропадёт, - та получит преотменную выволочку, но необходимость пропадала, а, вместе с ней, выпадала из поля зрения хозяина, враз поблекшая рабыня. Ацилий всего этого не знал. Он видел перед собой девушку редкой красоты и, как всегда, завидовал её владельцу. Получив от рабыни ответ, окрашенный столь милой улыбкой, что он мог показаться жалобой, римлянин спросил:
  - Неужели? Я не могу поверить, что такая красавица могла принадлежать мне.
  - Господин просто забыл. Стоит ли помнить одну женщину тому, чей взгляд ловили сотни? Ах, господин, разве можно забыть твоё лицо?!
  - Иногда такая забывчивость - благо, - перебил рабыню Марк. - Из-за этой, слишком уж привлекательной внешности, одна твоя подружка тоже вспомнила его.
  Едва заметная, даже для ловящего это движение Марка, судорога передёрнула губы красавицы. Глубоко вздохнув, она справилась с собой, печально прошептала:
  - Я глубоко сочувствую прекрасному господину. Та, о которой мы говорим, ничего не смыслит ни в любви, ни в наслаждении. Грубая деревенщина!
  Марк усмехнулся:
  - Ну, раз вы так приглянулись друг другу...
  - Где эта девка! Я...
  Марк повернул голову в сторону ворвавшейся в триклиний супруги, приказал громко и твёрдо:
  - Варий! Помоги твоей госпоже! Она плохо себя чувствует и хочет уйти, - и, не обращая внимания на крики и брань жены, бьющейся в руках дюжего раба, продолжил. - Я знал, что тебе захочется отдохнуть. Ложе готово. Гесиона проводит тебя.
  Встретившись взглядом с бездонно синими глазами девушки, Авиола одним глотком допил вино, словно надеясь хмелем отогнать любовное наваждение. Марк щёлкнул пальцами, и рабы тут же обули римлян. (Гесиона, не желая унижаться, самолично заплетая и расплетая сандалии, легла к столу в обуви). И это тоже отметил Марк, давно втянувшийся в непонятно зачем, нужную ему игру сравнений Лаодики и Гесионы. Заметил, потому, что Лаодика, как всякий человек плебейского происхождения, относился к этим мелочам иначе, предпочитая укоротить свою гордость, нежели измазать мебель и покрывала.
   Авиола ничего не наблюдал. Ему нравилась рабыня, и ещё, ему хотелось отдохнуть. Второе боролось с первым. На широкой, скрытой балдахином постели, Гесиона раздела юношу и, избавившись от одежды сама, скользнула к нему. Сонливость почти победила желание, и рабыне пришлось немало потрудиться. Кончиком языка она щекотала его под подбородком, покусывала мочки ушей, целовала горло, плечи, дразня, лизала соски, живот... Ацилий сперва отмахивался от щекочущей ласки, но, через некоторое время возбуждение овладело им...
   Марк отодвинулся от "глазка", повернулся к жене, прошептал едва слышно: "Теперь ты можешь говорить спокойно, без визга и когтей?". Женщина кивнула, отступила. Оказавшись за пределами слышимости, Марк холодно спросил:
  - Я, слушая вас, моя госпожа. Я не заставляю тебя даже прясть шерсть*. Может быть в этом и заключена мой ошибка?
  - Мне надоели твои измены! Клянусь Ларами*, ты постоянно оскорбляешь их своим распутством! Я всё терпела! Но путаться с грязной рабыней у меня на глазах...
  - Ты видела, что рабыню я позвал для гостя? Его Лары ничуть этим оскорблены не будут, так как он, на его счастье, разведён. Я думаю, не развестись ли мне?
  - Ты всегда и над всем смеёшься! Всё у тебя только повод для шуток! Я схожу с ума, а ты, в это время, развлекаешься с подвернувшимися потаскушками! Ещё немного и я, кажется, выцарапаю им всем глаза!
  - И начнёшь выцарапывать глаза ты, конечно, с Гая Юлия Цезаря Августа Германика Калигулы?! - Марк выдержки не терял. Подобные сцены повторялись достаточно часто и, в последнее время, порядком ему надоели. Только поэтому он позволил себе такую резкость. Женщина затихла, глядя на мужа расширившимися от ужаса и изумления глазами. Марк же продолжал. - А потом пойдёшь выцарапывать глаза его Тени?
  - Но ты же говорил, что она прогнала тебя?!
  - Она слишком хорошо воспитана, чтобы прогонять. Она не приглашает меня больше к себе, вот и всё. А тот юноша, которого ты только что видела, её новый любовник. Я хочу, чтобы рабыня, с которой он сейчас спит, понравилась ему.
  - Зачем?!
  - Кто-то должен же заботиться о благополучии фамилии. Отсюда следует: первое, - завтра, если мне удастся пригласить его, ты выйдешь, поприветствуешь гостя и извинишься за сегодняшний скандал, - под тяжёлым взглядом супруга, матрона сникла:
  - Если ты приказываешь, я сделаю это.
  - Хорошо. Второе, - девчонку я забираю. Она будет развлекать гостя, а потом беседовать со мной. И если я увижу у неё на руке следы шпильки, я, клянусь Венерой - Прародительницей, разведусь с тобой. Срывая своё зло на других.
  - Я изуродую эту потаскуху!
  - Только после того, как я перестану нуждаться в ней.
  - Ты бы не мог более точно определить срок?! Сейчас, если ты дома, эта шлюха от тебя не отходит!
  - Хорошо, скажу точнее: когда Тень предпочтёт меня другим. Ты довольна?
  Несколько мгновений матрона с ненавистью смотрела на своего супруга и повелителя, но постепенно взгляд её начал гаснуть, веки опустились, она склонила голову, прошептала, пряча злую улыбку:
  - Да, мой супруг, я всё поняла.
   ..............................................................................
   Гесиона брезгливо разглядывала отвалившегося от неё любовника. Римлянин насытился и спал. Скотина. Тупая, грубая скотина. Как бы она наказала его за пренебрежение! Неважно. Его накажет та плебейка. Нет, глупость наказывает себя сама. Нельзя же считать меч или топор способными наказывать. Гесиона поднялась с ложа, оделась. Каждый раз, когда её взгляд задевал за прекрасное тело спящего, девушку передёргивало от отвращения. Скотина. Лепид ждал её в триклинии. Улыбнувшись самой, что ни наесть завлекающей улыбкой, рабыня опустилась на ложе рядом.
  - Господин желает знать, о чём гость говорил с его ничтожной рабыней? Господин напрасно размышляет. Гость не говорил ни о чём. Исполнив петушиную службу, он тут же заснул. Мне кажется, что коварная любовница моего господина была, не слишком ласкова с новым любовником...
  - Прекрати. Что ты рассказала ему?
  - Ничего. Он не спрашивал и не слушал. У него на руке следы от уколов шпилькой. Ананка умеет выражать свои чувства. Я бы не стала ей мешать. Чем хуже будет гостю, тем скорее он поймёт, что искать спасения надо за любую плату. Конечно, есть опасность, что Ананка раньше убьёт его, но сиё нам не подвластно...
  - Ты говоришь много и без смысла.
  - Смысл моих речей, господин, таков: надо ждать
  - И это всё?
  - Нет, господин. Раньше я молчала о цене, но теперь я спрошу: что подарит мне господин за сердце Тени Цезаря?
  - Тебя ещё ни разу не пороли...
  - Господин не станет обижать верную служанку сейчас, когда появилась надежда овладеть тем, чего господин добивается.
  - Ты получишь вольную, и ещё я дам тебе немного денег в долг, чтобы ты могла снять комнату и начать торговать собой, но если ты станешь требовать чего-нибудь ещё, я сумею ограничить твои желания.
  - Я покорная рабыня моего господина.
   .......................................................................
   Наида с поклонами провела Ацилия в комнату, с поклонами помогла разуться, сняла и аккуратно убрала снежно белую тогу юноши. Манерность рабыни внушала надежду, что, и госпожа не будет сурова к гостю. Лаодика и не была сурова.
  На пиру Калигуле в голову пришла очередная мерзость: на потеху дружкам, тут же, посреди пиршественной залы была отдана одна из гостий. Скучное зрелище. Равнодушно избавившись от одежд (Наиду эта привычка девушки всегда огорчала, так как поведением своим госпоже, пусть невольно, подчёркивала ненужность служанки), Лаодика прошла за занавесь.
  Тень действительно не нуждалась ни в ком, даже в самой себе, хотя и не отказывалась от чужой помощи там, где эта помощь была полезна. Появившись через некоторое время из ванной, она легла на приготовленное Наидой ложе. Вошёл Азиатик. Тонкая ткань ещё раз промокнула чистую кожу, струйка душистого масла потекла в подставленную лодочкой ладонь. Ещё мгновение, и ладони массажиста заскользили по телу Лаодики, разглаживая, прогревая, нанося душистую смазку.
  Склоняясь к самому уху девушки, Азиатик зашептал: "Как бы мне хотелось насладиться этим крепким телом. Что за кожа! Разве сравнишь её с дряблыми складками измученных ленью матрон! Они служат своей плоти, своим чувствам как рабыни, а госпожа моя свободна, подобно древним философам. Но холодность Тени сравнима лишь с холодностью мёртвого камня. Даже прекрасное тело римлянина не способно оживить взгляд незаметной служанки, приказывающей сенаторам. Красивое тело! Совершенное тело! Тело атлета, подобное древней, драгоценной бронзе! Даже случайный взгляд на него тревожит сердце, но и оно не нужно госпоже".
  Лаодика смахнула с лица влажные пряди, приподнялась, потрепала раба по щеке. Иное обращение тот счёл бы незаслуженным невниманием. "Начал с меня, - закончил римлянином. Великий философ - софист в тебе гибнет".
  Ободренный благодушием Тени массажист, вроде бы по ходу массажа, погладил её по округлой груди: "Ах, госпожа, от тебя ничего не укроешь. Взгляд твой столь же проницателен, сколь и бесстрастен...".
  Ацилий Авиола равнодушно смотрел на разворачивающееся действо, но когда, лаская девке грудь, раб попросил: "...Глядя на это бронзово-подобное тело, я теряю разум. Подари его мне, госпожа. На одну лишь ночь! Госпожа даже не смотрит на римлянина. Он безразличен ей, а я гибну от желания..." - юноша не сдержался: "Заткни рот, воронье мясо, или я заткну его тебе сам!"
  Чёрные глаза Азиатика сверкнули, красивое лицо передёрнулось от сладенькой, садисткой ухмылочки. Не меняя тона, он продолжил: "...Всего лишь на одну ночь, госпожа. Что стоит госпоже опустить веки или шевельнуть пальцем в знак согласия?"
  Лаодика шевельнула не пальцем - ладонью, похлопав массажиста по гладящей её руке: "Как-нибудь в другой раз, - вручила рабу серебряную сестерцию, - На сегодня довольно".
  Азиатик не ошибся, определив, что для Тени не было никакого различия между тем, оставит ли она римлянина себе или отдаст мстительному рабу. Не понравилась Лаодике именно эта рабская чуткость юноши и то, как он, исходя из обстоятельств, попытался использовать её безразличие в свою пользу.
  Азиатик разочарованно поглядел на монету и, перехватив торжествующий взгляд Ацилия, схватил со столика флакон с миртом, спросил, демонстрируя своё желание угодить: "Госпожа прикажет растереть её гостя?" Лаодика забрала у него флакон: "Ступай. Оставь нас".
   Слабый запах мирра будил странные, непривычные и одновременно приятные воспоминания, но они были слишком легки и расплывчаты. Испытывая волнение, Лаодика вывернула выточенную из бирюзы пробку, но тут же, захлебнувшись отвратительным из-за почти осязаемой плотности ароматом, накрепко заткнула флакон.
  - Жрица Кибелы - Реи слишком много позволяет своему рабу...
  Лаодика резко отставила флакон, поднялась. В руке у неё была золочёная шпилька. Юноша осёкся, закусил губу. На этот раз золочёное остриё проткнуло кожу и мясо на груди, над сердцем, ткнувшись в кость ребра. Тело римлянина закаменело. Ни вздоха, ни стона не вырвалось из-за плотно сжатых губ, ни единый мускул на лице не дрогнул.
  - Ты будешь говорить, если я позволю тебе говорить. Ты понял? - а так как юноша замешкался с ответом, шпилька ещё раз вонзилась ему в тело. Не желая далее испытывать на себе ярость Тени, Авиола уронил сквозь зубы:
  - Понял.
  - И будешь отвечать, когда я спрошу. Понял?
  - Понял
  - И тряпки эти сними! - имитируя злость, Лаодика дёрнула ткань его туники.
  - Виновен.
   Минуту спустя, разглядывая полностью открытое тело римлянина, Лаодика уже решила, что сделает и, не тратя слов, подтолкнула юношу в сторону спальни.
   Широкое ложе было раскрыто и застелено. Не сомневаясь в том, зачем его сюда привели, Авиола сел на него, повернулся, намереваясь лечь.
  - Замри! - возбуждение, захлебнувшееся в густом запахе миртового масла, вновь всколыхнуло душу. Это возбуждение было на редкость приятным. - Довольно!
  Авиола лёг, повернулся на бок, не желая упускать из виду свою своенравную госпожу.
  - Замри!
  Из всего тела живут, кажется только глаза.
  - Довольно.
  Напряжение, замирающего на половине движения тела, слабый запах мирра... Девушка присела на край кровати и с задумчивым видом разглядывала тело римлянина, столь же задумчиво гладила его, ощущая шелковистую чистоту кожи, с которой рабы - папиляторы сняли все волосы. Поймав руку госпожи, Авиола осторожно сжал её, приподнялся, по-собачьи заглядывая девушке в глаза. Губы его шевельнулись: "Какая нежная рука...". Вонзившаяся в плечо шпилька не дала ему закончить комплимент.
  Лаодика оттолкнула юношу, легла, ловко устроившись у него под боком, толчком же оттеснила юношу к противоположному краю постели: "Ступай с комнату. И не вздумай помять покрывала на лежаках" - и, развернувшись к нему спиной, тут же погрузилась в сон. Ацилий слез с кровати и поплёлся прочь. Если Тень хочет вывести его из себя, чтобы потом исколоть шпилькой за неповиновение, то она зря старается. Он не привередлив и может провести ночь просто в кресле.
   Проснулся Ацилий опять от боли. Первое, что он увидел, открыв глаза, - лицо склонившейся над ним Тени. Юноша едва удержался от крика, когда золочёное остриё шпильки опять прокололо ему кожу и мясо на руке. Тень не отступала. Шпилька раз за разом входила в ноющую плоть, кровь мелкими, красными капельками разлеталась во все стороны, пятная белизну покрывала. Но самым страшным был взгляд женщины. Напряжённо и внимательно Тень ловила каждое его движение. Уколы падали в одно и то же место, и каждый отдавался эхом боли во всех уже нанесённых ранках. Плоть под остриём напоминала пропитанную кровью губку.
  Не выдержав пытки, Ацилий рванулся, но рабыня держала жертву крепко. Когда острая шпилька догнала его, впившись, правда, значительно ниже, нежели прежде, юноша вскрикнул, рванулся ещё раз. Освободившись, он бросился к дверям, но, на полпути остановился, поняв, что бежать ему некуда. Ошеломлённый это мыслью, он замер, потом медленно повернул голову. Тень была рядом. Встретившись с её внимательным, жадным взглядом, он ощутил волну дрожи, бегущую по спине, протянул ей здоровую руку, но рабыня знала, чего хотела. Вцепившись в его левое запястье, она резко отвела руку, сжимающую шпильку.
  - Нет! - Ацилий сжался, не смея дёргаться, стиснул зубы, зажмурился, а, когда шпилька проткнула кожу и мясо на руке, всхлипнул, съехав на пол. - Клянусь великой Матерью и её грозной славой, я никогда, никогда...
  Шпилька зло и быстро дважды клюнула его в больное место:
  - Ты слишком разговорчив.
  Зажав правой рукой истерзанное плечо, Ацилий стонал:
  - Смилуйся! Пощади! Не надо! Яне знаю...
  Булавка всё-таки ещё раз ужалила его, проколов заодно и палец у ногтя. Поняв, что пытка закончена, юноша зарыдал от боли и унижения. Он, знатный сын знатного отца, молодой полководец, герой стычек и гроза варваров, валялся на полу у ног грязной рабыни, и рабыня колола его шпилькой! Но самым мучительным для него было не унижение, не боль, а эти дурацкие слёзы, так подло потёкшие по его лицу. О, Серебролукий Феб! Где твои, не знающий промаха стрелы?
   Проходя мимо поверженного, Лаодика остановилась. Она уже ополоснула тело в подкисленной душистым уксусом воде, оделась и накинула на голову покрывало цвета пыли. Кончиком сандалии Тень приподняла римлянину голову и, глядя в мокрое от слёз лицо, уронила на плиты пола один за другим два денария: "заплатишь врачу за перевязку. Вечером - будь. И запомни: ты сам во всём виноват. Разве я разрешала тебе спать?".
  Слушая, как стучат её каблуки по каменным плитам, Ацилий безмолвно извивался на полу. Он наконец-то справился со слезами, но усилия, связанные с этим, оказались почти непосильными. Откровенные издевательства рабыни, похотливая рожа раба и, наконец, два денария на перевязку! И он ещё должен быть здесь вечером! Прошло немало времени, прежде чем римлянин сумел примириться с этой мыслью. Наконец он поднялся. В полумраке мало, что было видно, однако юноша не стремился разглядеть что-либо. Ему надо было просто размять застывшее тело. На белом полу поблёскивали две серебряные монеты, - заплатить врачу.
  Он коснулся исколотой руки и скривился от боли. Девка всаживала шпильку чуть не до самой кости. Вот и попробуй, угоди ей! Едва слышный шорох заставил его обернуться. Чёрные глаза иберийки поблёскивали в полутьме, голос звучал тихо и вкрадчиво: "Ванна готова, господин". "Хорошо, - перед ним была рабыня. Обыкновенная, покорная рабыня. Авиола покосился на монеты, разрешил величественно, - Возьми эти денарии себе". Глаза служанки вспыхнули, рука потянулась к монетам и тут же отдёрнулась: "Эти деньги уронила госпожа. Она рассердится, если я возьму их". Страх иберийки окончательно успокоил Авиолу: "Это мои деньги. Бери их. Я разрешаю"
  
  Подглава 9.3.
   ............................................................................
   Улыбка Госпожи Рима была сладка, как мёд, выдавленный из сетчатых сотов. Сладка до приторности. Лаодика склонилась до пола, губами коснулась гладко отшлифованных каменных плит у ног повелительницы. Где-то за пределами холодного равнодушия теплилась мысль о том, сколь ничтожны люди, внимающие её лести и принимающие расчётливую игру или автоматическое, бездумное враньё за истинное преклонение.
  - Мы довольны твоей покорностью, - недавняя любовница, а теперь жена Цезаря старалась выглядеть величественной и по матерински заботливой одновременно. - Сядь рядом с нами.
  - Не смею, о божественно подобная, равная божественным в их красоте уме и славе. Я только маленькая служанка, рабыня, удостоенная чести целовать пыль у ваших стоп.
  - Сядь! Мы приказываем!
  - О! Как я смею...
  - Сядь же. То, о чём Мы хотим говорить с тобой, не предназначено для чужих ушей.
  Подняться, трепеща от восхищения и покорности, примоститься на краешке кресла... Цезонии нравится её игра, так отчего и не потянуть время, ломаясь и заставляя уламывать себя? Ей-то именно это и надо.
   Глядя в полные обожанием глаза рабыни, Цезония на миг даже забыла, о чём хотела говорить, но, вспомнив, яростно стиснула пальцы. Нет, на этот раз она заставит эту девку сказать всё. Служанке Цезаря не удастся опять ускользнуть в потоках расточаемой ею лести.
  - ...Госпожа моя, супруга моего господина так добра и снисходительна ко мне - одной из тысяч, служащих ей и тому, кто сравнялся с бессмертными, со...
  Мило улыбаясь, Цезония прервала её
  - Ну, ну. О твоей любви к Нам знают все. И о любви божественного супруга Нашего к тебе тоже знают все. Нас интересует: чем ты приворожила его?
  - Разве может Божественно Совершенный испытывать любовь к кому-либо, кроме той, что одарила его прекраснейшим из даров, приносимыми непорочными из жён наиславнейшим мужам своим? Юлия Друзилла - совершеннейшая из детей, появлявшихся когда-либо на свет. Разум её и гордый нрав с первых дней свидетельствуют о том, сколь необычная судьба уготована этому отпрыску Бессмертных Богов...
  Но Цезония твёрдо решила сегодня не поддаваться ни на какие льстивые рулады. Она уже испытала на рабыне всевозможные приказы и требования. Сегодня она решила тайну купить:
  - Цезарь любит тебя, глупая девочка. Ты же легкомысленно увлечена знатными и красивыми юнцами. Мы не сердимся на твоё легкомыслие, так как сам прицепс прощает его, но Мы провели с Юлием немало ночей, а твои ласки неуловимы для наших глаз. Видишь? Здесь на столике жемчуг, изумруды, сапфиры. Мы подарим их тебе, как только ты покажешь Нам те ласки, что особенно приятны для Нашего супруга...
   Больше часа словоблудия и словопрений. Лаодика восхищалась мудростью госпожи, восхищалась красотой камней, долго клялась, что никогда и ничего не скроет от своей, такой доброй, такой мудрой, такой щедрой, такой красивой госпожи. И Цезония опять заплутала в своих достоинствах настолько, что забыла, зачем звала рабыню. К завтрашнему дню матрона возможно и поймёт, что её опять провели, и потребует служанку к себе, но пока рабы сумеют найти Тень...
  - Не может ли жрица Кибелы уделить мне немного своего драгоценного внимания?
  Лаодика взглянула на юношу, улыбнулась. Она выслушала все излияния римлянина, хотя для того, чтобы предугадать их, ей достаточно было взглянуть молодому человеку в глаза.
   Семнадцатилетний мальчик с нежной кожей и черными, как ночь глазами хотел переспать с ней, надеясь получить за это какую-нибудь милость. Ну, что ж, мальчик был красив, знатен, в меру нахален, в меру же почтителен, и Лаодика улыбалась.
  Юлий Приск, так называл себя юный Ганимед, гордо покосился на стоящего посреди комнаты и внешне бесстрастного Авиолу: "Выгони его!" Но Лаодика никогда не делала того, что ей приказывали. Так и сейчас. "Выгони его! - уже властно повторил своё требование мальчик, - На что тебе этот старик?" Для семнадцатилетнего юнца двадцатисемилетний мужчина действительно казался стариком.
  - Мне не мешает его присутствие, - отозвалась Лаодика без какого-либо чувства.
  - А мне - мешает!
  - Мы перейдём в спальню, а он останется здесь.
  Некоторое время мальчик обдумывал возможный ответ, а Ацилий глядел в сторону и гадал, почему Тень не хочет отпустить его даже на одну ночь. Конечно, привод рабыней этого юнца - очередное издевательство, конечно юнец желает завоевать расположение фаворитки Цезаря. Но видеть, как знатный римский юноша заискивает перед чужеземной рабыней, сыну сенатора было просто противно.
  Мальчик то ли не нашёл, что возразить, то ли решил не спорить.
  - Жрица права. Я слышал, что ложе её необыкновенно по мягкости и по способности дарить наслаждение.
  - Я тоже слышала такие слова, - согласилась Лаодика и, чуть повернув лицо в сторону Ацилия, приказала сухо. - Стой здесь и жди.
  Ацилий промолчал. Не хотел быть исколотым шпилькой на глазах юнца, только что снявшего буллу и претексту. Через неплотно прикрытую дверь (Авиола был убеждён, что рабыня сделала это умышленно), он слышал каждый звук и каждый шорох.
   Не успела дверь закрыться, всё внимание юноши сосредоточилось на Тени:
  - Жрица не любит, когда мужчины в её спальне изображают чрезмерную робость.
  - Особенно, если они в действительности не испытывают ни малейшей робости.
  - Жрица права. Ложь отвратительна и мне, но я прошу жрицу поверить, что робость и колебания, испытываемые мной - искренни. Ты подобна бессмертным и потому удостоена чести служить им. Ты носишь на себе печать их доверия. Я же, - только смертный. Я пришёл сюда потому, что желаю и сгораю от желания, но, прошу, умоляю, не заставляй меня спешить. Дай привыкнуть к твоему присутствию. Сейчас я склоняюсь к твоим стопам и предел моего мужества, - губами коснуться босых ног твоих, Служащая Богам!
  - Что вы, римлянин, - Лаодика села на край ложа, наклонилась к юноше. - Я служу бессмертным и удостоена великой чести понимать их волю и исполнять их желания, но здесь, в этих стенах, я только слабая женщина, желающая преклониться перед мужской силой. И не ложь зажигает гневом моё сердце. Ложь - часть бытия, и присутствие её в любой речи более естественно, нежели хотят признать философы и учителя. Гнев мой вызывает желание мужчины притвориться женщиной, которую я, получившая роль мужа, должна уламывать и улещивать.
  - В то время как жрица хочет, чтобы уламывали и улещивали её?
  - Ну... - Лаодика сделала вид, что колеблется. - Я бы не хотела, чтобы моя мысль была изложена столь прямо и откровенно. Не стоит лишать истину последней тряпки на теле.
  - Деспойна! - юноша вскочил, опрокинул её на ложе, навис над ней. - Вы действительно подобны бессмертным если не естеством, то мудростью!
  - Осторожней, римлянин, я - робкая женщина и мне тоже надо привыкнуть.
  Руки юнца, льнущие к её телу, отдёрнулись, словно обожглись:
  - Поверьте, деспойна, причина моей поспешности, - пылкая любовь к вам!
  - У тебя горячая кровь.
  - О, да, жрица, я ничего не могу поделать с собой.
  Руки рабыни скользят по нежной коже мальчика.
  - Ты напрасно дразнишь меня, красотка. Только уважение к тебе сдерживает мою страсть.
  - Дразнить - право женщины.
  - Но, дразня, можно разбудить силу.
  - Или насилие. Увы, мужчины часто путают их.
  - Но не я, жрица, - мальчик перехватил её руку, прижал к своему сердцу. - И всё-таки вы напрасно дразните меня. Я могу и не удержаться.
  - В таком случае, я удержу тебя. Я старше и, следовательно, сильнее.
  - Нет, жрица, я мужчина и докажу это.
  Лаодика чувствовала, как пальцы юноши стискивают её запястье, видела его жадный взгляд. Резким движением она освободилась от захвата, но слова её прозвучали откровенно и призывно:
  - А если не докажешь?
  - Пусть кара Великой Матери обрушится на меня, - с пафосом заявил мальчик. Взгляд Лаодики заострился, а ответ прозвучал так, что римлянин мгновенно взмок:
  - Ты сказал.
   Итак, все условия игры были оговорены. Отвечая на призывный взгляд, мальчик попытался притиснуть её к постели, но то ли слова, сказанные женщиной, держали его, то ли по какой-то иной причине, однако к удивлению (в том числе и самой Лаодики), ловкости её оказалось достаточно, чтобы выскользнуть...
   Римлянин использовал все приёмы и захваты вольной борьбы, но рабыня каждый раз словно бы утекала из-под него. Одна неудача, вторая, третья... Возбуждение схватки захватило девушку. Забава получалась много увлекательней, нежели она могла подозревать. Движения её становились всё сложнее, рывки всё резче. Подчиняясь инстинкту, она использовала каждое, почти всегда случайное преимущество. Руки сами нащупывали наиболее удобные для захватов места, мышцы сжимались в мгновенном усилии, сухожилия, как жёсткие верёвки удерживали соперника, а тело, то скользко выворачивалось, то давило все весом. Дважды ей почти удалось опрокинуть римлянина, трижды, она была под ним, но успевала освободиться, не дав нанести "завершающий удар". Оба разгорячились и были мокры, будто только что выкупались. Используя уже в который раз преимущество веса, Лаодика наползала на мальчика, ловя каждое его неверное движение. Уж на этот-то раз он не вывернется. На этот-то раз она накроет его тело своим и придавит его плечи к простыням, так, как если бы они боролись на песке. Римлянин сопротивлялся изо всех сил. Быть опрокинутым женщиной, - позор для мужчины, но быть опрокинутым Тенью, - смерть для него. Он сам произнёс имя Великой Матери, призвав её в свидетельницы истинности своих слов. Сам! А тело наверху тяжелеет, словно тяжесть в него наливается, как вода в кувшин. Будь под ним песок, он бы попробовал удержаться, но кровать колеблется и... Юноша падает спиной на ложе, а сверху его припечатывает тело женщины, которую он самоуверенно клялся опрокинуть навзничь. Её всегда и везде холодные глаза в упор глядят на него, её губы, горячие и солоноватые приникают к его устам в обжигающе - страстном поцелуе восточной куртизанки. Мальчик жадно пьёт её дыхание и, словно втягивая вместе с ним её силу, медленно приподнимается, ещё, ещё. Вот она уже под ним, завершающий удар пронзает распахнутое лоно, исторгая из-за приоткрытых губ протяжный, мучительный стон, но поцелуй опять прерывает его и тогда пальцы судорожно впиваются в приникшее тело, вздрагивая и трепеща...
   На следующий вечер всё повторилось, только мужчина был другой. Более того, если вчерашний юнец дождался служанку Цезаря в "приёмной", то сегодняшний сразу разделся догола, прошёл в спальню и вытянулся на ложе, не посчитав нужным даже прикрыть свою наготу одним из покрывал. Проделал это всё он молча, старательно избегая встречаться взглядом с Авиолой. Лицо юноши при этом было сравнимо, разве что, с лицом статуи.
  Тень пришла четверть часа спустя. Наида ещё за дверью доложила ей о гостях. После омовения, освобождённая от осевшей на ней за день пыли и, заодно от дневной усталости, Лаодика переступила порог спальни. Авиолу она игнорировала.
   Шаги, шорох приоткрывающейся двери. Юноша на постели приподнялся, повернул голову, изобразив, как сумел, счастливую улыбку:
  - Salve, жрица.
  - Salve, римлянин, - ответила женщина, садясь на край кровати.
  - Я уже начал бояться: не забыла ли жрица Кибелы о своём приглашении, - он тоже сел, властно обнял её, точнее попытался сделать это, но жёсткая рука рабыни столь же уверенно и властно отстранила его. Юноша отвёл глаза, нечаянно поймав полный холодного презрения взгляд Авиолы, наблюдавшего за происходящим через распахнутую дверь.
  Тень щёлкнула пальцами, приказала подбежавшей Наиде: "Закрой". Щёки юноши горели, впрочем, когда он, преодолев себя, во второй раз попытался обнять рабыню, Лаодика не стала противиться, и позволила опрокинуть себя на ложе.
  Тело выбранного ею римлянина было как всегда совершенно и беспорочно: сухое, но не поджарое, с прекрасно, но не чрезмерно развитыми мышцами, сквозь которые хорошо прощупывалась жёсткая клетка рёбер. Гладкая, то ли отчищенная от волос, то ли не обросшая ими кожа была приятна на ощупь. Лицо юноши, может быть, и не было канонически прекрасным, но свежая кожа щёк, красиво очерченные губы, влажно карие глаза, сквозь которые, как зверь через прутья клетки, глядела пленённая телом душа, - всё это вместе взятое обладало своеобразной привлекательностью. Если вчерашний любовник напоминал Лаодике превосходное, перезревшее, почти начавшее гнить яблоко. Яблоко, которое она "подняла" и "съела" только для того, чтобы дар судьбы не пропал для неё зря. Съела, не чувствуя ни голода, ни желания, то сейчас во взгляде униженного ею сына патриция, проницательнейшей из женщин чудилось нечто жгучее, пряное, похожее на драгоценный, привозной перец. Горечь и жгучесть его могла нравиться, могла не нравиться, но в любом случае они не оставляли места равнодушию, опаляя внутренности и выбивая из глаз слёзы.
  Вот и теперь, вбирая ладонями юную красоту и ощущая вынужденную страстность очередной живой игрушки, Лаодика обнаружила, что абсолютно бесчувственна. Ни удовольствия, ни отвращения. Ни радости, ни злости. Она не испытывала даже скуки. Это было ужасно. Лаодика не прерывала любовника, позволяла ему менять позы, ласки, потом спокойно смотрела как он пил вино, жевал сладкие сушёные фрукты и медовое печенье...
  - А если я скажу, что хочу перерезать тебе горло?
  Так же медленно, как пил до того, римлянин поставил чашу на столик, повернулся к любовнице:
  - Режь.
  Это была и правда и ложь одновременно. Ложь, потому, что юноша не верил угрозе рабыни, правда же заключалась в том, что даже касайся его горла остро заточенное лезвие, ответ был бы тот же. Слишком презирал сын патриция служанку, чтобы после её объятий ценить свою жизнь.
  - Мне скучно, - серьёзно ответила Лаодика
  - Я понял это, - юноша изобразил улыбку. - Но уверена ли жрица, что моя кровь развеселит её?
  - Мне скучно, - повторила рабыня. - И я надеялась на тебя. Очень надеялась.
  - Жрица сожалеет о деньгах, от которых она отказалась ради этой ночи?
  - Всё равно, мне скучно. Даже твои дерзости не забавляют меня. Дерзости, на которые я же тебя и вызвала. А что касается денег... У меня не было выбора. Мне или следовало отказать твоему отцу или взять тебя на ночь с приплатой.
  Впервые юноша отвёл глаза, а когда поднял их, - Лаодика увидела в его чёрных зрачках огонь, сравнимый разве что с огнём в глазах затравленного зверя.
  - Что ты хочешь от меня, Тень? Что? Приказывай! Хочешь, чтобы я целовал тебя? Чтобы кусал? Чтобы осыпал похвалами? Чтобы бранил? Я не умею читать мысли. Выскажи их вслух!
   Сегодня днём юношу вызвал отец. Тоном, исключающим любые возражения, сенатор приказал сыну вечером прийти в комнаты Палатийской Шлюхи. Именно так он и сказал: "Палатийская Шлюха", а потом маленькая комнатная рабыня, его любовница, ища внимания господина, рассказала юноше о том, как и относительно чего была заключена сама сделка.
  -Что ты хочешь? - повторил он, с ненавистью глядя на Тень.
  - Говорить. Я хочу говорить и хочу, чтобы ты слушал меня.
  Поспешно опустив глаза, юноша пробормотал:
  - Я слушаю тебя, жрица. Зачем тебе моё согласие?
  - Твоё согласие, - только слова. Ты ни с чем не согласен. Не согласен ты с тем, что стал моим любовником, не согласен с тем, что я говорю.
  - Ты сама выбрала меня. Я не добивался твоего согласия.
  - О, Великая Мать! Будь свидетельницей! - Лаодика громко рассмеялась. - Я ни в чём тебя не обвиняю! То, что я от тебя ждала, то я от тебя и получила, а если ожидаемое не принесло мне ожидаемой же радости, причём здесь ты? Сейчас я хочу немного порассуждать вслух, как это часто делают женщины после любовных объятий. Тебе нравится вино?
  - Да, жрица, вино хорошее.
  - Ну, так пей вино, есть сладости, а если их не достаточно, - скажи, и всё недостающее будет тут же принесено.
  - Я не сомневаюсь в этом, жрица, но с меня довольно и того, что есть. Единственное, что забыла твоя рабыня, - лёд. Может быть, она сочла, что твоё присутствие достаточно охлаждает?
  Не отвечая на дерзость, Лаодика дважды несильно ударила в гонг, приказала Наиде: "Принеси лёд". Римлянин взял чашу и теперь медленно смаковал сладкое и крепкое вино с Кипра. В теле рабыни, которую он недавно ласкал, страсти было столько же, сколько в мраморной статуе с форума. Колотый лёд, брошенный в чашу, смягчил вкус напитка, подчеркнул его тонкий аромат.
  - Мужчина, которого я видел в комнате, он кто? Твой любовник или просто проситель?
  - Он мой раб.
  -Раб? У него одежда римлянина и кольцо всадника.
  - Он римлянин и сын сенатора, но он мой раб. Более того, он раб провинившийся...
  Вино потеряло вкус, как только юноша услышал первый ответ рабыни, а та продолжала:
  - ...и, в наказание, он простоит в той комнате всю ночь. Ты хорошо сделал, что напомнил мне о нём. Это напоминание позабавило меня.
  Юноша поставил чашу, ответил, с неприкрытым сарказмом:
  - Я счастлив служить тебе, жрица.
  - Не сомневаюсь в этом, так же, как и в том, что, ещё более счастлив ты был бы оказавшись сейчас где-нибудь в другом месте.
  - Не буду отрицать.
  - Ты останешься здесь до утра.
  - Не дольше?
  - Что значит твой вопрос?
  - Жрица, не в моём положении указывать тебе, что одна ночь в твоей постели позорит человека на всю жизнь и единственное, что может хоть как-то смягчить этот позор, - вторая ночь, проведённая рядом с тобой, так как она указывает на некоторую степень привязанности с твоей стороны. Сейчас для всех, я только наложник рабыни. После второй ночи меня уже будут называть любовником Тени Цезаря. Жрица желает, чтобы я продолжил ласки?
  - Нет.
  - Ваш раб, деспойна... но дозволено ли мне будет узнать, чем именно я не угодил вам?
  - Ничем и всем сразу.
  Юноша прикусил губу:
  - Ваш раб, деспойна...но, если мне дозволено будет сказать, жрице следует в этом винить не меня, а себя. Я делаю всё, что в моих силах, ты же - оскорбительно холодна. Ты только принимаешь, не считая нужным даже вздрогнуть или шевельнуться, изображая нечто похожее на страсть.
  - Нелепый упрёк. Разве твоя рабыня упрекает тебя за холодность?
  Чувствуя, что краснеет, римлянин опустил глаза, ответил тихо:
  - Деспойна права. Нелепый упрёк.
  - Но справедливый.
  - И от этого нелепый вдвойне. Раб не может быть прав...
   Сердце вздрогнуло. Мать Богов - свидетельница, но никогда её служанка не поверила бы, что слово, предназначенное для возвышения некоторых и унижения многих, напоминает о равенстве всех. Потому, что там, где звучит слово "раб" перед беззаконием равны все. Именно это понял и именно это сказал ей сын сенатора. Скорее всего, нечаянно, потому что завтра он забудет сказанное. Забудет, но завтра. Можно помыкать низшим, можно обманывать высшего, но как быть с равным? Лаодика не знала этого.
  - Бедный мальчик, - она вздохнула, протянула руку, желая погладить его по волосам, но не посмела. - Он сделал всё, что было в его силах, и не его вина, что этих сил оказалось слишком мало. Но слова твои тронули меня, - Лаодика чувствовала, что говорит не так и не то, но изменить уже ничего не могла. Всё равно кто-то оказывался сверху, кто-то снизу. Но если не умеешь быть равной, можно остаться справедливой и великодушной. - Я не назначу тебе второго свидания. Для меня и для тебя это бессмысленно. Я сделаю тебе подарок, которым ты сможешь похвастаться перед друзьями. Поверь, дорогое кольцо стоит длительной связи, так как если двух - трёх дневной связью со мной могут похвалиться некоторые, то кольцом не может похвалиться никто.
  
  
  
  
  Гл. 10 Диспут.
  Но каковы они не были, прочти мои
  книги, видя в них поиск истины, которой я не знаю, но упорно ищу. Ведь я никому не отдавался во власть, ничьего имени не принял и, хотя верю суждениям великих людей, признаю права и за моими собственными.
   Аней Луций Сенека.
  Нравственные письма Луцилию
  Письмо XLV(3)
  
  Подглава 10.1.
  
   Только на седьмую ночь, (считая с той, когда жрица Кибелы отпустила его на сутки), рабыня решила полакомиться своей добычей. Ацилий Авиола, не шевельнув бровью, выслушал наглые сальности массажиста, разделся по приказу Тени, постоял, давая девке наглядеться на своё тело, а, когда она указала ему на дверь спальни, вошёл. И опять его неприятно поразил страшный, почти безумный взгляд рабыни. Уложив римлянина в постель, она с неестественной сосредоточенностью разглядывала его и, словно не веря увиденному и, стремясь устранить сомнения, восполняла зрение осязанием. Пальцы быстро ощупывали тело Авиолы, щипали кожу, трепали волосы. Касания эти не были болезненными, но также не могли быть отнесены и к ласке. Несколько раз Тень заставляла его менять позу, "лепя" покорное тело римлянина. Ацилий молча подчинялся странным прихотям рабыни, даже не чувствуя досады. Пока что забавы служанки Цезаря были достаточно безобидны.
   Человеческий, узкий взгляд утомлял. Даже чуткие, умелые пальцы, ощупывавшие красивое тело, не облегчали непривычной для глаз работы. Стиснув веки, девушка откинулась на спину на кровати рядом с ним, попросила: "Сними сандалии". Авиола замешкался, удивлённо глядя на свои босые ноги. Лаодика рассердилась, приподнялась, резко ткнула его в руку шпилькой, но радость показать ей не удалось. Юноша ничем не выдал ни боли, ни обиды, опустился на пол и начал медленно расплетать ремни её сандалий. Непривычные к подобной работе руки, путались в узких полосках шлифованной кожи.
  - Ты не должен молчать, когда я обращаюсь к тебе.
  - Да, жрица. Я виновен.
  На этот раз Лаодика не спешила хвататься за шпильку. Сдвинувшись к середине ложа, она велела:
  - Ляг рядом, - и тут же прервала его движение приказом. - Замри, - напряжённое в неподвижности тело начало дрожать, когда Тень освободила его. - Ложись, - и поинтересовалась. - Ты доволен?
  - Бесконечно.
  - И чем же?
  - Тем, что жрица держит слово и терзает только меня одного.
  - Я всегда держу слово, - резко отозвалась Лаодика, - хотя я и не довольна тобой.
  Приподнявшись на локте, Ацилий повернулся к ней, спросил, пряча тревогу:
  - Почему? Разве я не покорен жрице и своей судьбе? Рабыня Цезаря обращается со мной, как с купленным рабом, и я терплю это.
  - А ты и есть раб. Живое тело, смотреть на которое доставляет мне некоторую радость, но тело это стало в последнее время слишком бесчувственным. Рабынь за такое наказывают плетьми.
  - Это твоё право. Я же жду только одного: дозволения умереть. Рабыня отняла у меня всё, даже право на смерть, в которой философы не отказывают даже рабам.
  - Ваши философы на редкость щедры, - Лаодике уже не было скучно. - Кто же эти щедрые мужи?
  - Зенон, Хрисип...
  - Это философы - греки, не римляне.
  - Сенека.
  - О каком Сенеке ты говоришь?
  - Об Анее Луции Сенеке. Неужели жрица не слышала о римлянине, призывающем признать рабов людьми, только на том основании, что они, как люди, могут сами оборвать свою жизнь?
  Усмешка, которой римлянин сопроводил своё высказывание, Лаодику не задела. Об Анее Луции Сенеке она слышала не раз, и из уст придворных лизоблюдов, и из уст благочестивой Цезонии, и, конечно же, из уст их великого господина Калигулы, часто бранившего философа и оратора. Зевнув, девушка ответила:
  - Я слышала об этом всаднике, но не видела его. И сейчас у меня нет желания говорить о совершенном. Я хочу заниматься низким развратом. Это забавнее...
   Утром, одеваясь, Лаодика бросила на грудь любовнику сложенные таблички:
  - Передай сегодня же Анею Луцию Сенеке. Там приглашение на завтрашний вечер. Но тебя я не отпускаю.
  Скосив на дощечки глаза, как будто это был скорпион, Ацилий возразил:
  - Аней Луций Сенека не придёт, - и, видя занесённую шпильку, протянул руку, - Я сказал правду.
  - Во-первых, - шпилька впилась в тело юноши, - это не твоего ума дело. Во-вторых, - остриё вторично добралось до крови, - ни один человек в Риме ещё не противился мне, если я этого не желала. И, в-третьих, - золочёный кончик дважды клюнул его, - поучать меня и открывать мне глаза на мою безнравственность, я позволяю только Лепиду, и то без свидетелей, - шпилька поднялась, зависла и, поколебавшись, в пятый раз проколола ему руку. - Ты передашь эти таблички сегодня и сегодня же принесёшь ответ. Половина поверхности свободна. Ты понял меня? - Она с наслаждением смотрела во вспыхнувшие от боли и бессилия глаза жертвы.
  - Да, жрица, я понял.
  - Хорошо. А теперь встань и помоги мне найти сандалии.
  
  Подглава 10.2.
   .............................................................
   Заботливая Наида подврачевала израненную руку юноши и римлянин покинул комнаты служанки Цезаря. Ему предстояло нелёгкое дело: найти человека в Риме.
   Анея Луция Сенеку он нашёл во второй половине дня в общественной бане. Но найти, - было полдела. Аней Луций Сенека, сорокалетний консуляр, влиятельный сенатор, уважаемый всем Римом за ораторский талант и исключительную честность, никогда не был один, особенно в таком людном месте, как баня. Пристроившись к группе поклонников, окруживших консуляра, Ацилий решил дождаться, когда сенатор отправится домой и уже у него дома, напросившись на беседу с глазу на глаз, передать приглашение Тени. Однако слушателям сенатора присутствие Авиолы оказалось не по душе. Как только консуляр закончил свою речь, один из молодых римлян, Авиола не знал его имени, попытался съязвить:
  - Приветствую любимого наложника рабыни Цезаря.
  Авиола сдержался, ответил холодно:
  - Приветствую соотечественника и благодарю его за похвалу. Я сегодня же передам её Тени Цезаря.
  Юноша самодовольно улыбнулся, но через минуту побледнел (то ли от злости, то ли от страха), оскалился:
  - Убирайся к своей шлюхе!
  - Сохраняйте невозмутимость, друг мой, - поспешил погасить ссору сам Сенека. - Не забывайте, что судьба не всегда будет благосклонна к вам. Нельзя отлучать человека от учения добра, только за то, что он стал жертвой чьего-либо насилия и распутства.
  Ацилий дёрнулся:
  - Жертв зависти в Риме, как я вижу, больше чем жертв распутства и насилия вместе взятых.
  Взгляд Анея стал пытливым:
  - У вас острый ум.
  - Моё имя Ацилий Авиола, сенатор.
  - Да, Ацилий Авиола, у вас острый ум. Сколь ни огромны злоупотребления рабыни, но и они только выявляют пороки, существующие независимо от неё: властолюбие, корыстолюбие, распущенность.
  - Да, - согласился Авиола, - пороки существуют сами по себе, но, - он покосился на толпу: "Да пусть думают, что хотят". - Сенатор, я вынужден просить вас о разговоре наедине. Мне нужен ваш совет и я, к сожалению, не могу ждать.
   И всё-таки ждать пришлось. Только на улице они оказались вне интересов снующих рядом людей.
  - И так, мой друг, я слушаю вас, говорите. Что привело вас ко мне?
  - Я виноват перед вами, сенатор, - Авиола действительно чувствовал себя виноватым. - Мне не следовало вчера упоминать ваше имя в присутствии Тени Цезаря, потому, что сегодня она велела передать вам вот это, - он протянул сенатору таблички с письмом. - По её словам здесь приглашение.
  Консуляр взял таблички, подержал, не решаясь открыть:
  -Тиранов всегда привлекала философия и философы... - раскрыв и прочитав письмо, Сенека опять задумался. - Да, это приглашение на обед. Время, - середина дня. Она пишет, что её заинтересовала моя концепция добра и что она охотно побеседовала бы со мной в любом, удобном для меня месте, но поскольку, в силу своей зависимости, не может отлучаться из Палатия, приглашает меня к себе. Пришли такое письмо любой из граждан Рима, я не колеблясь ни секунды, принял бы приглашение, но она - рабыня Цезаря и такой визит не останется в тайне. Половина таблички исписана, но другая половина свободна.
  - Это место для ответа.
   .....................................................
   Ночью было всё: оскорбительное разглядывание, издёвки подлого раба, постельные утехи, шпилька, а, под утро, приказ: "Прийти вместе с приглашённым".
   Обидно было видеть, как человек, недавно проповедовавший стойкость, склоняет голову перед самоуверенной рабыней. Хорошо ещё, что рабыня вела себя сегодня с редкой пристойностью: встретила их с поклоном и приветствием, провела к тщательно убранному столу, предложила прилечь. Слуги помогли, троим разуться, принесли воду и полотенца для омовения рук, после чего Лаодика щёлкнула пальцами. В комнату вошли шесть прекрасных, юных дев и шесть ещё более юных отроков.
  - Благородный, мудрый и красноречивый Аней Луций Сенека оказал мне, ничтожной, величайшую честь своим присутствием, однако, когда за столом трое, - беседа течёт не столь гладко. Я взяла на себя смелость пригласить этих отроков и дев, среди которых мой гость может выбрать себе товарища или подругу на время нашей беседы. - Одновременно с этими словами рука рабыни легла на голову Авиолы, в знак того, что она свой выбор уже сделала.
  Молодые люди лукаво поглядывали на сенатора, перешёптывались, нимало не волнуясь о предстоящем выборе. Каждый уже получил по пять денариев задатка и, в любом случае, не чувствовал себя обделённым. Всё это было в порядке вещей, и, будь у Авиолы право выбора, он бы получил немалое удовольствие, это право осуществляя. Сенека некоторое время размышлял, после чего, глядя в глаза гостеприимной хозяйке, отрицательно покачал головой. Брови Лаодики недоумённо поднялись и после короткой паузы, подчеркнувшей её растерянность, Тень заговорила:
  - Если моему гостю не нравится ни одно из этих тел, я могу позвать другие.
  - Нет, - опять покачал головой философ. - Я не вижу в этом необходимости.
  - Желание гостя, - закон для хозяина, - взмах руки смахнул хихикающих юнцов. - Прошу благородного сенатора не сердиться на невежественную рабыню. Я только исходила из обычаев, принятых в Риме. Надеюсь, также, что благородный гость не отмахнётся столь же легко от угощения, приготовленного со всем тщанием? - подавая пример, она протянула руку к столу и рабыня положила ей на тарелку немного рубленого латука с яйцом и оливковым маслом. И ещё через минуту все трое приступили к трапезе, прерываемой тем, ради чего трапеза была устроена: разговором.
  - Еда, питьё и хорошая беседа, - вот три радости, доступные человеку на протяжении всей жизни, - благожелательный взгляд хозяйки, круговое движение ладони, вместе со сказанным составили не худшую завязку для дискуссии. Гость приглашение принял, возразил:
  - Однако в чаше жрицы вода.
  Это была правда, хотя и не вся. В чаше гостя вино тоже только красило воду. Лаодика достала и выставила на стол амфору столетнего "фалерно", но сенатор, запомнив, что Тень признала его право на выбор, предпочёл не изменять своим привычкам.
  - Это так, - легко согласилась молодая женщина, - но я не умею наслаждаться всеми тремя радостями одновременно. Сейчас я выбрала беседу, а опьянение - помеха беседе.
  - Разумный выбор, - похвалил её Луций. - Жаль, немногие умеют выбирать столь достойно. И всё-таки, на мой взгляд, на этом столе слишком много еды.
  - И это тоже так. Замечу, однако: встречать гостей лучшим: расстилать лучшие покрывала, ставить лучшую мебель и на лучшей посуде подавать лучшее из того, что есть, - обычай всех земель и народов. Признаюсь также, угощение на этом столе не соответствует римским обычаям. Оно слишком скромное.
  На столе стояли все лакомства, какие только можно было достать в Риме в это время года, и сенатор был прав, говоря, что даже голодным не справиться с приготовленными кушаньями. Окинув стол печальным взглядом, словно сожалея о бессмысленных затратах, Сенека ответил:
  - Я бы не стал расхваливать обычай только потому, что ему следуют все. Обычай, в первую очередь, должен быть разумным...
  Авиола не торопясь, пробовал то одно, то другое блюдо. Своё место он осознал в тот миг, когда рабыня демонстративно наложила на него руку. Отказ Сенеки от живой игрушки, избавил его от унизительной обязанности, но не дал права голоса.
  - Возможно, готовя угощение, я перестаралась, но моя ошибка ни в коем случае не позволяет считать обычай глупым. Любой из старых обычаев содержит в себе немало разумного. Например... например, раньше старое вино на больших праздниках выставляли не из желания похвалиться достатком, а потому что хозяин, готовя празднество, собирал и берёг амфоры несколько лет. Если на свадьбе ставят десяти - двенадцатилетнее вино - все знают, что к свадьбе семьи начали готовиться десять - двенадцать лет назад, каждый год откладывая для неё часть излишков. А если ставят вино двадцатилетней давности, значит о свадьбе внуков задумывались и более старшие.
  - Наши предки жили разумно и бережливо, но вот этой амфоре сто лет. Какой предок готовил её? О каких потомках он думал? Огромные погреба поглощают вина целых стран и хранят их столетиями*. Прежде старое вино хранилось для больших празднеств и большие празднества отмечали старым вином, теперь же то, что было редкостью, - становится питьём каждодневным. Эпикур, например, делил желания на три рода, во-первых, естественные и необходимые, во-вторых, естественный, но не необходимые, в-третьих, ни те ни другие. Необходимые желания удовлетворяются сущим пустяком ведь богатства природы у нас под рукой. Желания второго рода не трудны для достижения, но не трудно обойтись и без них. Наконец желания третьего рода, пустые, чуждые природе и необходимости, следует вовсе искоренять. Жрица назвала главными радостями жизни еду, питьё и хорошую беседу - всё это может быть отнесено к первому роду, так как не требует усилий.
  - Я не согласна. Хорошая еда всегда требует усилий.
  - Кусок чёрного хлеба не требует труда...
  - Требует и не малого: вспахать, засеять, вырастить, убрать, обмолотить, провеять, смолоть, замесить, испечь.
  - Пищей может служить не только хлеб, но сама трава и коренья. Природа не прихотлива. Желудок не нуждается в разнообразии. В разнообразии нуждается порок. Бобовая похлёбка, ячменный хлеб, вода так же хорошо утоляют жажду и голод, как краснобородки и фалернское вино. Голод делает вкусной любую пищу.
  - Никогда не соглашусь с вами. Конечно, голодный съест всё, но только на этом основании считать голод и плохую пищу за благо - я не согласна. Простите меня за дерзость, но вы, сенатор, похоже, не знаете каково после изнурительного дня работы хлебать пустое варево. После первого же глотка желудок скручивается от боли, а на зубах появляется оскомина, и только инстинкт жизни не позволяет бросить ложку. Человек хватается за лук, за чеснок, чтобы их жгучая горечь вернула пресной пище вкус и запах. От избытка воды тебя раздувает, но жажда не становится меньше. К концу трапезы живот набит как барабан, а голод по прежнему грызёт нутро. Если это ваше благо, то оно голословно.
  - Я не раз утолял голод простой пищей и никогда она не вызывала у меня описываемых жрицей мук.
  - Сенатор, я опять позволю себе усомниться в верности ваших выводов, но мне кажется, что вам, так же никогда не приходилось, и работать весь день от рассвета до заката в поле. Скромная пища приемлема лишь при скромных телодвижениях.
   Конечно, Сенеке неприятно то, что женщина может перебить его, но он благоразумен. Рабыня не виновата. Спор увлёк её и она, как существо неразвитое, просто не способна удерживать себя в рамках приличий. Скорее всего она не лжёт, хотя и непонятно где и почему ей пришлось столько работать.
  - Жрица Кибелы говорит так, будто сама испытывала и такой голод, и отвращение к пище.
  - Жрица Кибелы не всегда была жрицей Кибелы. До четырнадцати лет я жила в доме своих родителей - небогатых поселян, в Ионии. Тогда дни, описанные мною, были для меня скорее правилом, нежели исключением.
   Лаодика взволнованна и это волнение прорывается в её словах и интонациях. Впервые ведёт она диспут. До этого она лишь присутствовала на таковых незаметной прислужницей, с восхищением ловящей каждое слово, каждый жест, каждый довод спорщиков. И особенно возлюбленного учителя своего - Филемония. Именно от Филемения на таком вот диспуте услышала она когда-то имя своего нынешнего собеседника. Сенека и не догадывается, что приглашение Тени - дань любви тому, кого давно нет в мире живых и что Тени не важно, чьи доводы окажутся совершеннее. Сейчас она не здесь. Мысли её - в маленьком домике, в комнате со стенами, затянутыми недорогой тканью, со старой уже, но по прежнему прекрасной мебелью, со столом, который увы, не ломится от яств, как тот, что стоит перед ней сейчас. И чувства, испытываемые Лаодикой - искренние до самого дна.
  Для сенатора этот спор - очередная неприятность, смягчаемая лишь подчёркнутой почтительностью рабыни. Рабыни, которую он уважает за власть, взятую той в свои руки и, уважая власть, он мирится с нежеланием женщины признавать его первенство. Ему не впервой на равных беседовать с рабами. Его домашние рабы искренне любят хозяина за ровное обращение, за справедливость, но впервые равный тон ему предлагает рабыня. Предлагает как дар, ибо превознося сенатора, ту же, походя, у него на глазах унижает юношу равного ему по родовитости и не на много уступающего по положению.
  - Жизнь в деревне тяжела, - соглашается сенатор. Он не раз читал это. - Но это здоровая жизнь. Люди в деревне крепче и здоровее городских, а солдаты из деревни значительно лучше солдат - горожан.
  - Я не знаю, так ли хороши солдаты из деревни, но я знаю, что в деревне люди быстрее лишаются сил, быстрее стареют. Скудная пища, грубая одежда, дымное жильё и непомерная работа скоро разрушают тело. Мне девятнадцать. Я, конечно не красавица, но на здоровье пожаловаться не могу. Сверстницы же мои уже лишились и красоты, и здоровья. После двадцати лет женщина в деревне перестаёт считать годы и недуги. Если это - добро, то я не знаю, что такое зло.
  - Жизнь в деревне тяжела, - повторяет сенатор. Он верит и не верит. Зная о деревенской жизни лишь по рассуждениям из книг да как сторонний наблюдатель, он не может отрицать слов рабыни, но и не может принять их, так как они разбивают стройную систему его мировоззрения, расстаться с которой человеку в его возрасте уже нелегко. - Но я не могу поверить, что она не переносима, так как сильные и непереносимые страдания быстро убивают.
  - Человек - противоречивое существо. С одной стороны, он хрупок с другой, - на диво живуч. Разве не случалось вам, сенатор, видеть, как сражаются на арене смертельно раненые гладиаторы? Или то, что происходит во время войны. Спросите Ацилия. Он наверняка вспомнит немало случаев, когда пустяковая царапина губила человека и когда другой человек переносил то, что, казалось бы, невозможно перенести. Не следует также забывать про привычку и чувство долга. Заботясь о других, человек способен вынести то, что неизбежно погубило бы его, думай он только о себе.
  - Из сказанного тобой следует, что жизнь в деревне всё-таки не так тяжела, как тебе это кажется. Иначе к ней невозможно было бы привыкнуть. Кроме того, если жизнь невыносима, человек всегда может оборвать её.
  - И бросить на произвол судьбы детей и стариков?
  - Муж добра тем и отличается от простых людей, что в любом случае способен найти достойный выход. Право выбора, - вот что отличает человека от прочих, землёй рождённых тварей. Пусть даже это право выбирать день и час своей смерти.
  Лаодика чувствовала, что её горячность слишком сильна для такого, ни к чему не обязывающего спора, но не могла, да и не хотела останавливаться. Она старалась лишь удержаться в рамках приличия. Сентенция собеседника возмутила её, но она лишь изобразила на лице добродушную усмешку:
  - Итак, мы незаметно сменили тему, и теперь будем обсуждать не пользу скудности, а свободу выбора. Однако мне кажется, что это невозможная тема, так как невозможно обсуждать то, чего нет в природе. Если мой гость позволит, я приведу ему ряд примеров, доказывающих, что-то, что большинство считает выбором, на деле таковым не является.
  Ацилий Авиола внутренне сжался, догадываясь, кого сейчас сделает живым примером жрица Кибелы, но ошибся. Дождавшись согласия сенатора, Лаодика начала:
  - То, что я хочу напомнить, произошло только что, и свидетелями этому были мы все трое. Я, следуя обычаям Рима, предложила вам, сенатор, выбрать для удовольствия одно из двенадцати тел. Вы, пользуясь правом свободного выбора, отказались от них всех. Но был ли у вас выбор? Не было, потому, что я предлагала вам не тела, а удовольствие. Его-то вы и выбрали. То, что удовольствие для вас заключается в отказе от распутства, - не играет никакой роли. Что вы скажете на это?
  - Доказательство построено мастерски. Но жрица упустила, что основой свободы выбора является следование природе. Данный случай свидетельствует только о вашей проницательности, под воздействием которой вы правильно оценили мой поступок, позволив мне выбрать удовольствие, наиболее предпочтительное для моей природы.
  Лаодика обдумала услышанное, упрямо кивнула:
  - Вы правы. Событие может быть рассмотрено двояко. Но у меня есть ещё примеры, только вам, сенатор, придётся поверить мне на слово в том, что всё происходило именно так, как я говорю.
  Уступчивость девушки, и её горячность, с которой она отстаивала "своё" мнение, понравились Анею Луцию Сенеке, человеку широких взглядов, преодолевшему немало предрассудков в себе. Красива была её попытка вывести доказательство из пустякового на вид события, красиво спокойствие, с каким служанка приняла своё поражение. Сенатор даже начал чувствовать нечто вроде досады на то, что эта, как теперь ему стала ясно образованная женщина (не важно, что она рабыня, благородство духа не связано ни с внешностью, ни с состоянием), тратит свои дни и часы на мелкий разврат и стяжательство. Интересно, какие примеры приведёт она и как их истолкует:
  - Рассказывай, я слушаю тебя.
  Лаодика улыбнулась и улыбка эта выдала охватившее её возбуждение. То, что она решила рассказать, не было безразличным для недавней храмовой служанки.
  - Когда по приказу Всемилостивейшего и Всеблагого Гая Юлия Цезаря легионеры вывозили казну храма Кибелы - Реи Фригийской, военачальники и воины тоже не упустили возможности обогатиться за счёт храма. Доказательством злоупотреблений является само моё присутствие здесь. Во время грабежа были убиты несколько храмовых служителей. В том числе смотритель храмовой библиотеки. Вся жизнь этого пожилого мужчины прошла за свитками папируса и пергамента. Больше всего он любил книги, так как служа им, служил бессмертной госпоже нашей, прародительнице людей и зверей, родительнице Богов, Кибеле - Рее. Любил он и беседы...- Лаодика замешкалась, будучи не в силах выговорить слова, отражающие малую часть охватившего её душу волнения. Сенека помог ей:
  - Ты говоришь о своём учителе?
  Кровь обожгла щёки невозмутимейшей из служанок Цезаря:
  - Да, - она помолчала, но одно слово и волнение ему сопутствующее, сказали сенатору больше самой длинной и гладкой речи. Краем глаза он заметил бледность и блуждающий взгляд Авиолы, но не придал им значения. Лаодика справилась с собой:
  - Вы правы, сенатор, этот человек был моим учителем. По всем законам я была для него только рабыней, но всё, что я знаю, я узнала только по его милости и благодаря его снисходительному вниманию ко мне. Я была для него хорошей служанкой, но всё, что я делала для него, не стоило даже сотой части того, что он дал мне. Как служанка, я оставалась с ним до последнего его вздоха и об этом я хочу рассказать. Мы были в доме: господин - в кабинете, я - на кухне. Я слышала шум. Некоторые из охраны пытались остановить легионеров, но так как подобных безумцев было немного, - схватка не продлилась долго. Я закончила одно дело и пошла к господину за новыми распоряжениями, и тут в комнату ворвался какой-то легионер... Я не кричала и не сопротивлялась. В дом моего господина я вошла женщиной и потому единственное, чего я боялась, что мой господин выйдет из кабинета на шум. Но он вышел. В руке у него был меч. Очень старый, из тёмной бронзы. Мой господин знал о приказе Цезаря. Знал. Как такие приказы исполняются. Он был слишком стар, чтобы привлечь внимание римлян, убранство комнаты хоть и смотрелось красиво, но стоило не так уж дорого. И меня он вернул бы без труда. Сомневаюсь, что моё тело оценили бы дороже полутора тысяч сестерций. И всё-таки мой господин встал на мою защиту и погиб. Иначе как влиянием рока я не могу это объяснить.
  - Выбор у твоего учителя был, и ты сама говорила об этом, - сенатор пытливо смотрел в лицо рабыне. У него создалось впечатление, что об учителе она тоскует больше. Чем о самой себе. Впрочем, что в этом странного? Простой человек много больше нуждается в мудром, нежели мудрый во всех остальных. И очень хорошо, что женщина осознала это. - Выбор между достойным поступком и недостойным. Выбор мудрого. Нельзя считать мудрецом того, кто сходится с людьми ради выгоды. Настоящий мудрец всегда отдаёт больше, нежели получает.
  - Значит, Филемоний не мог поступить иначе?
  - Он имел выбор. Ты сама сказала, что он мог не вмешиваться. Может быть, он любил тебя?
  - Как учитель ученика. Не более, но и не менее. Я до сих пор не могу объяснить случившееся. Впрочем, оставим это. Случай действительно ничего не доказывает, так как его можно толковать двояко. Конечно, если низость моих примеров смущает вас...
  - Нет, нет, жрица, - успокоил её Сенека. - Ты поступила не худшим образом и в рассуждениях твоих видны задатки, заложенные твоим учителем. Единственное, в чём невежа может упрекнуть тебя, так это в равнодушии к самой себе.
  - В дальнейшем я не буду равнодушна, так как выбор придётся делать мне. А так как любой выбор это, в конце концов, выбор формы смерти, то я не солгу, если скажу, что передо мной были три пути. Первый - умереть сразу. Это было не так легко, потому, что у меня ничего не было, а, попытайся я наброситься на кого-нибудь из легионеров, меня просто оглушили бы рукояткой меча или тяжёлым древком. Второй путь был путём смерти долгой: смириться с судьбой, стать простой рабыней, каких миллионы и кончить свою жизнь от истощения на какой-нибудь вилле. Видела я и третий путь: используя дар Богини, добиться моего нынешнего положения. Возможно, в этом случае жизнь моя будет короче, нежели во втором, но жизнь эта, в отличие опять-таки от второго пути, будет состоять не только из работы, сна и утоления голода грубой пищей. Я выбрала третий путь и теперь у меня есть всё, что я могу пожелать: жильё, одежда, деньги, украшения. Теперь я не должна по праздникам терпеть объятия пьяных рабов, напротив, я сама могу выбирать себе мужчин на ночь. Лучших из лучших. Тогда бы я стачивала зубы о хлеб, испеченный пополам с травой, жевала бы оливковые выжимки, - теперь я сыта, а для гостей у меня есть всё. Тогда я пила бы только воду, - теперь пью то, что захочу, в том числе и воду. Каждый вечер меня ждёт ванна, раб-массажист и вот этот очень красивый и очень благородный юноша, у которого тоже не было выбора. Разве есть в мире человек, который на моём месте поступил бы иначе?
  Взгляд философа наполнился укоризной. На его глазах мыслящий, страдающий человек превращал себя в похотливую скотину. Протянув руку, рабыня ласкала волосы и лицо любовника. Тот осторожно и жадно ловил её пальцы губами, но в глазах его Аней Луций Сенека видел лишь стыд, отчаяние и страх. Желая прекратить эту утончённую пытку. Сенека поспешно спросил:
  - Из чего ты исходишь сейчас, утверждая, что выбора не было?
  - У него? - переспросила рабыня, не прекращая жестокой забавы. - Это Ацилий расскажет сам, если захочет. Он достаточно уступчив и я не стану причинять ему такую же боль, какую вызвали во мне воспоминания. Однако, как я вижу, мои примеры вас не убедили. Оставим этот вопрос открытым.
  Освобождённый от пытки унижением, Авиола спрятал лицо, замер, стараясь быть незаметным.
  - Муж добра всегда делает достойный выбор, и мне жаль, что учитель жрицы не успел довести обучение до конца.
  - Мне тоже, - серьёзно ответила Лаодика.
  - А мне - нет! - неожиданно для всех ворвался в разговор Ацилий. - Доучи он тебя, ты бы сейчас держала под рукой всю вселенную! Клянусь Юпитером, но, тысячу раз был прав Цезарь, когда приказал перетрясти ваш поганый храм!
  Пальцы Лаодики вплелись ему в волосы, немилосердно деря, заставили поднять лицо, соскользнули, не сильно похлопав по щеке. Авиола затих, стиснул зубы, уткнулся в ткань покрывала. Жест значил для юноши обещание припомнить его слова в скором будущем и без свидетелей.
  - То, о чём говорит этот юноша, всего лишь дар Кибелы-Реи. Дар, лишивший меня дома и родных. В храме меня научили управлять им. Не более.
  - Жаль, что учитель жрицы не успел довести обучение до конца, - повтори, казалось ничего не видевший, Сенека. - Теперь в добрые начала в её душе крепко вросли зло и порок. И всё-таки печально смотреть на человека, добровольно лишающего себя того, что, казалось бы, предопределено ему самой природой - радости и наслаждения. Итак, у тебя есть всё, что только могут пожелать прихоть и честолюбие? Но скажи, не скрывая, - приносит ли тебе это обладание что-либо кроме забот и печалей?
  Воспоминания согрели обыденно бесчувственную душу. Вопрос достиг сердца, и лёгкая тень пробежала по лицу. Но как она не была легка, Сенека заметил её и обрадовался. Подчиняясь привычке скрывать чувства, Лаодика рассмеялась:
  - Вот как? Философ, проповедующий стойкость перед лицом страданий, говорит о радости и наслаждении. Мне странно слышать это.
  - Твои глаза говорят иное. Ты не удивлена, но хочешь скрыть это. А не удивлена ты потому, что в моих словах нет ничего нового для тебя. И это отрадно. Отрадно, что уроки мудреца не прошли для тебя бесследно. Твоя жизнь безрадостна. Ничто из того, что ты сейчас расхваливала, не нужно тебе. Да ты и не скрываешь этого. Разве тебя привлекают лакомства на столе? Или столетнее вино? А может, ты надеваешь виссон и пурпур, увешиваешь свою одежду драгоценностями? Или тебе нужны деньги? Не надо лгать. Твои поступки правдивее твоих слов. Даже этот несчастный, властью над которым ты сейчас хвалилась, тебе не нужен, как не нужны и другие, потому что ты знаешь их лучше, нежели они знают сами себя. То, к чему ты стремишься, как к источнику веселья, является причиной твоих страданий. Неизменная радость даётся только мудростью. Душа мудреца, - как надлунный мир, где всегда безоблачно, и рождается эта радость лишь из сознания добродетелей. Ты отступила от них, и сама наказываешь себя. За что? Зачем? Чтобы испытать свою твёрдость? Лучше испытывай её в борьбе со злом и несправедливостью. Эти испытания не только спасут тебя, в них ты проверишь то, что хочешь проверить: твёрдость духа и стремление к добру...
   Сенека говорил и говорил. Во время этой пространной речи, Лаодика справилась с вырвавшимися на волю чувствами. Она не злилась, - это тоже было бы проявлением слабости. Холодность и спокойствие заняли в её душе отведённые им воспитанием места. Философ не угадал её. Приоткрывшаяся на миг душа девушки стала для него всего лишь очередным примером, который он тут же пристегнул к своим рассуждениям. Сенека расхваливал добродетели, как главный источник радости, метал громы и молнии против всевозможных пороков, но Лаодика не могла избавиться от мысли, что все философские рассуждения, - не более как следствие его жизни, и, изменись по каким-либо причинам жизнь сенатора, он тут же, даже не заметив этого, подведёт под изменение очередную концепцию. Вот и сейчас, глядя, как меняется выражение лица его слушательницы, Сенека приводил ей всё более впечатляющие примеры. Так что под конец речи, единственным искренним чувством, испытываемым девушкой к Философу, стала жалость. Да, она жалела этого, немолодого уже, честного и порядочного человека, который навязывал человечеству честность и порядочность - единственное своё достояние. Жалела, потому, что чужая честность никому не нужна: ни честным, уже имеющим её, ни бесчестным, с радостью избавившимся даже от своих крох. Но вот философ утомился, замолчал. А так как оставлять без ответа такую прекрасную речь было бы невежливо, Лаодика заговорила:
  - Я смущена и поражена проницательностью Аней Луция Сенеки. Ни вино, ни пища, ни украшения, ни любовные утехи не доставляют мне радости. Всё свою жизнь я довольствовалась малым и потому не развила в себе привычку к роскоши и излишествам, но сенатор в своём увлечении забыл, что я только рабыня Цезаря. Я живу среди людей отнюдь не бескорыстных, в отношении жизненных благ. Мудрый не боится напастей, но избегает их, так что говорить обо мне? Я знаю, что тело моё вынесет всё, но знание это не избавляет меня от страха. Я могу не придавать значения еде и винам, - до этого никому нет дела, но если я помогу кому-нибудь и откажусь взять плату (Аней Луций Сенека должен знать, что никому из просителей я не помогала творить зло), - меня сочтут не просто безумной, но опасной и обрекут на гибель. Если мудрец свободен, - он бежит толпы. Я же не могу убежать дальше этой комнаты.
  Тень поднялась и не без труда выставила на стол большую шкатулку и ещё у одной откинула крышку, сказала просто: "Смотрите". Вторая шкатулка, та, которую Лаодика не сдвигала, оказалась под самую крышку заполнена золотыми монетами. Глядя на это богатство, даже Сенека испытал волнение, а Ацилий от золота глаз оторвать не мог. "Если вы, сенатор, сомневаетесь, думаете, что под золотом - пустота, то попробуйте сами сдвинуть её. Впрочем, золото - пустяк". Она открыла ключом вторую шкатулку и, бесцеремонно сдвинув в сторону блюда с угощениями, принялась выставлять из неё открытые футлярчики. Золото, жемчуг, слоновая кость, янтарь, светящиеся изнутри самоцветы... Каждая из побрякушек уже сама по себе стоило целое состояние, но, не меньше цены, глаз чаровали чистота шлифовки, тонкость резьбы, безукоризненность оправы.
   "Сокровища невероятной цены, не правда ли?" Оторвав взгляд от разжигающих алчность изделий, Сенека поразился горькой улыбке и взгляду, сопроводившему слова рабыни:
  - Четверть Рима можно купить за них и, вместе с тем, они - ничто. Даже в десять раз большие богатства не способны вернуть мне данное Богами: свободу.
  - Да за десятую часть этого Цезарь продаст даже свою жену...
  Горькая улыбка опять побежала по губам рабыни:
  - Не обманывай себя. Ацилий. Фригийский колпак* - не свобода.
  - Так же, как и золотой перстень, - взгляд сенатора полнился сочувствием и одобрением. Рабыня опять предоставила ему прекрасный пример тщетности богатства.
  - Я даже не могу, не имею право надевать всё это, - рука рабыни закрывает футляры. Укладывает их обратно. На мгновение одна коробочка с геммой тончайшей работы задерживается у неё в руках. - Пусть благородный сенатор не сочтёт мой поступок за оскорбление или дерзость, но я прошу вас принять от меня в память о нашей беседе этот скромный подарок.
  Колеблясь, сенатор протянул руку. Конечно, с одной стороны было бы унизительно принять подарок от рабыни, но с другой, - и жест, и слова женщины несли в себе столь искреннее преклонение, что отказ граничил с невоспитанностью. Поняв его колебания, Лаодика добавила:
  - Ведь и больной дарит врача не только словами благодарности.
   Нет, это не была подачка. Это был ДАР. Дар уважения, дар признательности и отказаться от него значило выказать себя недостойным ни того, ни другого. Благородство духа доступно всем. Для этого все мы родовиты. За пределами памяти лежит происхождение всякого. Не зря говорил Платон: "Нет царя, что не происходил бы от раба и нет раба не царского рода". Благороден тот, кто имеет природную склонность к добродетели, а не тот, а не тот, в чьём атриуме полно закопченных портретов. Никто не жил для нашей славы..." - так думал сенатор, прощаясь с рабыней.
  Рабыня же, прощаясь с сенатором, думала, как не сладко будет тому, дойдя до выбора "трёх смертей", убедиться, что его выбор ничем не будет отличаться от её выбора.
  Всё это время Ацилий Авиола, куда бы он ни глядел, возвращался взглядом к шкатулкам. Память стёрла всё. И угрозу насилия, и гневные речи, и сандалии, и шпильку. Только тяжесть сундучков и блеск отшлифованных камней остались в ней. Только восхитительное ощущение маслянистой желтизны тонко чеканенных кружочков, то самое, что заставляло в своё время самого Калигулу кататься по рассыпанному золоту, чтобы всей кожей ощутить, впитать его возбуждающую желтизну. Наверно, Сенека заметил это, так как, обращаясь к юноше, спросил: "Ацилий, вы не согласитесь проводить меня?" Авиола по привычке покосился на рабыню, но поза и взгляд её, казалось, говорили? Поступайте так, будто меня здесь нет. Авиола досадливо куснул губу и тут же смирил себя: золото было здесь и вчера, и позавчера. Будет оно и завтра. Если же рабыне вздумалось зачем-то улестить сенатора, - лучше подыграть ей.
   "Странная женщина, - Сенека говорил, не глядя на спутника, но Авиола твёрдо знал, что слова философа обращены к нему, - Столько добрых задатков и столько пороков в одном сердце! Если бы только было возможно вырвать её из рук Калигулы... Но нет, она права: прицепс никогда не отпустит её. Даже фригийский колпак не освободит девушку из-под власти императора. Странно, я действительно не слышал, чтобы она брала деньги за кровь, зато не счесть спасённых её влиянием. Это и женщины, сохранившие благодаря её заступничеству честь, и мужчины, освобождённые от наговоров. Да и прицепс при ней стал мягче и не так часто впадает в бешенство. Одно неприятно: её распутство, но, опять-таки, большинство её минутных любовников сами искали встречи с Тенью Цезаря".
  "Я не искал, - хмуро отозвался Ацилий, начисто забывший надежды, с которыми торопился на первое свидание к Тени Цезаря, - Она люто ненавидит меня только за то, что я был среди тех, кто вывозил казну из храма Кибелы". Похвала Сенеки, высказанная рабыне, оскорбила его: "Истинная правда, она никого не убивает по чужим наветам, но если кто-то не угодит ей, - она расправляется с ним молниеносно и беспощадно. Неужели я стал бы её наложником, не пригрози она, в случае отказа, уничтожить всю нашу фамилию?! Для меня запретна даже смерть. И при всё при этом у неё нет врагов! Я, как и она, не считаю достойными называться врагами тех, кто бранится, наливаясь вином в компании таких же пьяниц, кто бросает в неё бранью на форуме и на улице, когда она не может этого слышать. Никто из поносящих её, не смеет силой противиться её наглости. Все они способны только на брань да скабрезные шуточки, ну так это для неё, как грязная вода для гуся. Лепид сотворил её из ничего, и он - в опале. Но и будучи в опале он повторяет: "Я её друг"! Авл Вителий ввёл её в дом отца, но, когда в нём отпала надобность, Тень отбросила его и забыла. Валерий Катул... Говорят, она кричала на него и даже ударила по лицу, но и он не имеет смелости ни на что, кроме брани за плотно запёртыми дверьми. Я уже не говорю о тех, кого она брала к себе на ложе на одну ночь, о тех, кто ищет её зова, как великой милости! И вы хвалите её? Да во всём Риме нет более злобной, более подлой твари! О, она богата! До сегодняшнего дня я даже не представлял, насколько она богата, но кому достанется её богатство? Цезарю. Она - рабыня Цезаря. Скольких людей она могла бы наградить, но она рассыпает деньги рабам, тратит их на пустяки. Ей нравится, когда рабы ловят её желания даже с большим усердием, нежели взгляды их хозяев. В Риме она меньше трёх месяцев, а низшие рабы готовы следовать за ней на край света. Ещё бы! Она так щедра на подачки, которые ей ничего не стоят! Клянусь Церерой, но мальчишки и девки, которых она предлагала вам, получили плату вперёд! Я сам видел, как она дает деньги массажисту и телохранителям - германцам. Так кого послушаются эти варвары? Её или Цезаря? Клянусь Венерой и Марсом, но она опаснее для римской республики, нежели сам Цезарь, так как Цезарь не стремится нарушить Богами установленный порядок, а она может сделать это в любой миг!"
  Сенатор снисходительно улыбнулся: "Всё это очень громко звучит, юноша. На форуме вам бы рукоплескали, но к чему столько страсти в речи для одного слушателя? Я не отрицаю ни одного из её пороков, но я и не забываю её добродетели, главное из которых - благоразумие. Зачем ей захватывать Рим, если, по вашим словам, она уже и так владеет им? Вы говорите, что она скупа? Но укажите, кто из льнущих к ней, достоин поддержки и помощи? Она дёшево покупает любовь рабов? Кто мешает вам сделать то же и столь же дёшево купить любовь хотя бы ваших рабов? Впрочем, я не оправдываю ни её гордости, ни её жестокости, ни её распутства. Пока над ней властвует прицепс, я не надеюсь даже на ничтожное исправление её пороков, но я знаю, что она, с её покорностью воле господина, меньше, чем кто бы то ни было способна изменить божественный порядок, установленный людьми. Спасение Рима, как и его гибель, увы, и к счастью, зависят только от римлян".
   ..........................................................
   Истина не должна быть обнажена, иначе она обернётся ложью. "Никому не верь" - говорил Сократ, а когда один из учеников спросил: "И вам, учитель?" - нашёл себе силы сказать правду: "И мне не верь". И правда о том, что всё должно быть проверено о пробный камень разума, тут же целомудренно завернулась в одеяние софизма: "Можно ли верить тому, кто утверждает, что ему верить нельзя?" Но каждый ли способен узреть истину скрытую? И можно ли познать полностью то, что скрыто?
   Ацилий Авиола не размышлял над тем, сколько истины и сколько лжи смешались в словах философа. Он был взбешен, но на этот раз не очередным оскорблением и даже не хвалебными речами сенатора. В бешенство его приводило воспоминание о двух ларцах и о подарке: тёмном, резном гиацинте, оправленном в тёмное же золото. С какой мольбой грозная Тень уговаривала сенатора принять от неё прекрасную и драгоценную безделушку. Ему она не предложит такого никогда! И всё потому, что он не вовремя попался ей на глаза! Нельзя же считать преступлением исполнение приказа Цезаря. Гесиона... Имя всплыло само по себе, словно бы без связи с предыдущими размышлениями, но Авиола вдруг почувствовал облегчение. Гесиона, вот кто нужен ему сейчас! Она утешит его, выслушает и, конечно же, даст совет, потому что как и он ненавидит темноволосую, кареглазую выскочку. Только бы Марк был дома, только бы он был в добром расположении духа, только бы...
   Марка дома не было. Ацилия встретила Вибия. Вспомнив, как и что кричала матрона во время его первого визита, Авиола не стал раскрывать женщине истинную причину своего прихода. Не спуская с хозяйки дома призывного взгляда завзятого волокиты, он вежливо спросил её про здоровье и благополучие, получил ответ, что, слава Божественному покровительству Юлия, всё обстоит так, как и должно обстоять, подобным же образом ответил на подобный вопрос и поинтересовался: "Не известно ли доброй матроне что-нибудь о времени предполагаемого возвращения её супруга?". Вибия мило улыбнулась. Она знала, что раньше рассвета Марк дома не появится, но, памятуя о требовании мужа, ответила: "О! Я жду его с минуты на минуту. Марк всегда приходит примерно в это время, и если вы не откажетесь немного подождать... даже за столом. О, Марк никогда не сердится, если я, не дождавшись его, ложусь за стол. Наоборот, это кажется ему восхитительным. Он так устаёт от этикета и обязанностей..."
   На улыбку Авиола ответил улыбкой. Он никогда не верил женщинам, но весть о том, что Лепид скоро вернётся, так обрадовала его, что пригасила эту недоверчивость....
  
  Глоссарий:
  ...столетиями* - здесь и далее использованы цитаты из "Нравственных писем Луцилию" Анея Луция Сенеки.
  Фригийский колпак - обряд освобождения раба в Риме предусматривал надевание на него шапки - "фригийского колпака"
  
  
  Гл. 11 Матрона.
  
  - Верно! Вы совершенно правы! - Гулко и страшно прокричал Воланд, - так и надо!
  - Так и надо! - как эхо повторила свита Воланда.
  - Мы вас испытывали, - Продолжал Воланд, - никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут!..
   М.А.Булгаков "Мастер и Маргарита".
  
  Подглава 11.1
  
   Цезарь тяжело дышал, но усталость его была приятной. Только что он, отмечая победу, пробежал триумфальный круг с пальмовой ветвью в руках. Слуги выволокли из зала тело паренька - гладиатора. Бой вёлся на деревянных мечах, но когда раб, поддавшись императору, упал, - тот из прихоти зарезал его. Кроме деревяшки у Цезаря был кинжал. Довольный победой и собой, Калигула улёгся на пиршественное ложе. Марк подал ему чашу чистого, неразбавленного вина. Сын патриция и сенатор прислуживал прицепсу, подпоясавшись полотном так, как ему, дома прислуживали за столом рабы. Жаркий поцелуй Цезонии - награда победителю. Всё это в порядке вещей, но то, о чем попросила первая среди матрон своего супруга, заставило Лаодику на некоторое время прервать свои всеохватные наблюдения за пиром, гостями и слугами.
  - Все восхищены! Прекрасный бой!
  Цезарь, любящий похвалу, не отрываясь от чаши, кивнул, а Цезония продолжила:
  - И, конечно, восхищаясь на словах, на деле все ждут, не дождутся, когда смогут выклянчить для себя какую-нибудь подачку. Мне кажется, только один человек рад твоей победе, а не удачному поводу.
  - Кто же, по твоим словам, на тот раз проявляет бескорыстие?
  - Твоя Тень. И не на этот раз, всегда. Я, например, не помню, чтобы эта девушка попросила тебя, пусть даже о малости. Она служит тебе вернее, чем кто бы то ни было, а награда её - меньше, чем у самого нерадивого.
  Покосившись на рабыню, Калигула благосклонно кивнул:
  - Это правда, меньше неё мне никто не досаждает
  - Меньше досаждать невозможно, - строго прервала мужа Цезония. - Тебе давно следовало сделать ей хороший подарок, но, право, она так незаметна, что о её существовании трудно вспомнить.
  - А я - сделаю! И за старание, и за скромность.
  - Освободи её, - посоветовала Цезония.
  - Освободить?! - Калигула приподнялся, зло оскалился.
  - Вокруг тебя столько отпущенников, а служат они лучше рабов, да и не годится равнять с рабами посланницу Великой Матери.
  - Верно! Я освобожу её! Моей матери это будет угодно. И ещё... ещё...
  - Я приготовила ей в подарок золотое ожерелье. Август награждал золотыми ожерельями патрициев...
  - А я награжу рабыню! Нет, отпущенницу! Посланницу моей матери!
  - Это будет справедливо. Может быть, мне стоит также приглядеть ей мужа?
  - Мужа? - Цезарь задумался.
  - Это избавит девушку от привычки, волочь к себе в постель кого попало...
  При упоминании о столь милой "слабости" рабыни, Калигула окончательно развеселился. Он скрючился, затрясся от хохота, хлопая себя при этом по ляжкам.
  - Конечно, избавит. А меня... меня избавит от нудных жалоб этих жирных свиней - сенаторов на обиды, чинимые их невинным сыновьям развратной рабыней! Невинные сыновья! Ночью в Римских лупанариях не найдёшь ни одной свободной шлюхи, но римские мальчики, конечно, все сплошь высоконравственны и невинны... Ты хорошо сделаешь, если сумеешь подобрать девке мужа по её способностям.
  - На рабыне никто не женится. Ей надо дать вольную.
  - Вольную? Немедленно! Анистий! Пиши. Ей - палец Цезаря уткнулся в неподвижную рабыню, - вольную. Где фригийский колпак?
  - И дарственную на ожерелье, - напомнила Цезония, одновременно, знаком подзывая служанку.
   Отпущенник единым махом составил требуемые документы. Ещё через минуту они были подписаны и скреплены личной печатью прицепса. Расщедрившись, Калигула на основании того факта, что рабыня ни разу не была наказана тяжкими оковами, велел составить ещё один документ: о введении новоявленной отпущенницы в римское гражданство.
  Вручая рабыне бумаги, за которые многие заложили бы всё, в том числе честь и совесть, Гай Юлий Цезарь Калигула, конечно же, ждал изъявления глубочайшей и самой пылкой благодарности, но вместо того, чтобы, целуя ноги повелителю, восхищаться я его щедростью и великодушием, девушка смертельно побледнела. В карих, широко распахнувшихся глазах её отразился нечеловеческий ужас. Ещё миг, и, без сил упав на плотно пригнанные плиты пола, служанка горько и громко зарыдала. Среди вздохов и всхлипов Калигула, Цезония, а также все вблизи лежащие гости разобрали много раз и на все лады повторяемую фразу, полную тоски и отчаяния: "Божественный, Богоравный, Величайший и Наиславнейший гонит меня!"
  Звучало это так горестно, так искренне, что Калигула даже опешил. Только как следует, насладившись зрелищем отчаяния и любви к себе, он соизволил объяснить, теперь уже отпущеннице, что ни в коем случае не собирается лишать свою верную служанку священного права ухаживать за его Божественной особой и что, не смотря на документ в её руках, он по-прежнему остаётся её господином и останется им вплоть до его или её смерти. Радость, осветившая лицо служанки после этого пояснения, доставила ему такое же удовольствие, как и её слёзы. Лаодика, целуя руки повелителя, благодарила и восхваляла Божественного и Богоравного, милостиво согласившегося и в дальнейшем принимать её услуги....
   Короче, там, где всякий нормальный человек увидел бы один повод для благодарности, жрица Кибелы нашла целых три: плачь о том, что господин гонит её, благодарность за то, что не гонит и восхваление за щедрейший из даров - свободу. После чего, добавила к трём, ещё один: благодарность за золотое ожерелье, дар Цезонии. Тут она тоже не упустила случая подольститься и ожерелье из золотых пластинок, стоящее от силы две тысячи сестерций, было возвращено в руки господина с приличествующей моменту речью.
   Острый слух жрицы Кибелы позволял ей слышать не только то, что предназначалось для её ушей. Так и теперь, она прекрасно расслышала все насмешки и издёвки, сопровождавшие ту реку лести, которую она выплеснула на своих господ и повелителей. С бесстрастным видом принимаю обвинения во лжи, подлости и глупости, Лаодика вдруг вздрогнула. Чистый, твёрдый голос, вспоровший ткань из шёпота и бормотания, громко и ясно произнёс: "Да не врёт она! На что ей десять золотых бляшек, если в её ларцах накоплено золота и драгоценностей на миллион...".
  "Что?" - повернул голову Калигула. Не теряя присутствия духа, Лаодика поспешно зашептала: "Они ошибаются. В ларцах госпожи Рима скрыты сокровища невиданной цены, стоимость их не может даже выговорить язык смертного. Но, как бы небыли они прекрасны и бесценны, лик и ласки супруги Божественного прекраснее и великолепнее их". Приказ, скрытый от посторонних в лёгком касании пальцев, в движении глаз, в искусной речи не остался напрасным. Рука Цезаря потянулась к руке жены, губы к губам... Миг, и тяжёлый полог рухнул вниз, скрывая от глаз пирующих то, что происходило на императорском ложе.
   Расширившийся взгляд новоявленной гражданки Великого Рима вновь охватил всю пиршественную залу. Четыре пышногрудые танцовщицы гнутся под стонущую музыку, как трава под ветром. Их крошечные ступни едва цепляются за каменные плиты пола, тяжёлые бёдра колышутся, придавая фигурам прочность и остойчивость, тончайший стан кажется, напрочь лишён не только костей, но и хрящей, твёрдые груди с острыми сосками высоко вздёрнуты и направлены вверх, а лица, подобные цветам лотоса, запрокинуты и чёрные, распущенные волосы касаются мраморных плит пола. Красивые девочки. Но как недолго будут они красивы! Один из гостей поднялся с ложа, поймал танцовщицу за руку, потянул её в "комнату для удовольствий". Год, два, три... не более и красота сойдёт с лица, тело отяжелеет и девочка, которой и сейчас не более четырнадцати, будет выброшена то ли на кухню, то ли в какое-нибудь имение в качестве рабочей силы. Счастье, что жрецы Кибелы-Реи научили её оберегать тело от ненужной беременности. Только ученицы храма владеют этим искусством в полной мере.
   Лепид, он не разговаривал с Лаодикой с того самого дня, когда она выгнала его за бесконечные ссоры с Авлом Вителием, свесился с ложа, поинтересовался:
  - Высматриваешь гостя, не умеющего держать свои мысли при себе?
  Доброжелательная улыбка, предварившая ответ Тени, подсказала Марку, что примирение, которого он искал, уже состоялось:
  - Нет, Марк. В этом нет необходимости.
  - Думаешь, мальчик прибежит к тебе сам? Я знаю этого юношу, точнее видел его. Он красив, горяч... и ещё он часто говорит то, что думает...
  Лаодика опять улыбнулась:
  - Соблазнительное сочетание, но...
  - Ты его не хочешь. Это не похоже на тебя.
  И опять улыбка. Лёгкая и добродушная:
  - Кажется, ты берёшься защищать смельчака? Нет нужды. Я не собираюсь мстить ему. Поверь, Марк, я не жестока. Я только защищаюсь, когда это нужно. Но сейчас мне не нужно защищать себя. Родственники объяснят молодому человеку, что неразумно поступать так, как поступил он. И довольно.
  Не веря услышанному, Марк нашёл нужным переспросить:
  - Как я понял, жрица Кибелы решила отпраздновать своё освобождение милостью? Может быть, юноше стоит прийти и поблагодарить жрицу?
  И опять улыбка. Лаодика вдруг подумала, что она, одетая, похожа на скромную, но госпожу, а вот голый патриций, соблазняющий её чужим телом, неотличим от раба.
  - Марк, не надо искать повода там, где он уже есть. Говори, что тебе надо, а я уж назову цену.
  - Я хочу зайти к тебе сегодня... ночью, но я не знаю, будет ли удобен мой визит?
  - Ты для меня желанный гость. Что же касается мальчишки, - забудь о нём так же, как забыла и я. Мне надоело распутство, надоело видеть смазливые рожицы, изображающие восторг и восхищение, за которыми прячутся страх и желание подороже продать свои ласки.
  - Раньше тебя это не беспокоило.
  - Говори прямо: "Раньше тебе это нравилось". Теперь мне это надоело. У меня есть любовник. Я говорю об Авиоле. С меня довольно
  - Мне странно слышать твои слова, но я не могу осуждать тебя. Это твоё дело, твоя прихоть, и я, конечно, постараюсь привыкнуть к ней, надеюсь, ещё до того, как ты придумаешь что-нибудь новое. Итак, сегодня ты ждёшь меня?
  -Жду.
   ..................................................................
   Авиола ушёл из дома Марка Лепида на рассвете, так и не дождавшись хозяина. Мысль о том, что сделает с ним Тень за пропущенную ночь, отдавалась ознобом во всём теле, но менять что-либо было уже поздно. Вибия умела быть любезной и обворожительной, в особенности с теми, кто оказывался, приятен ей. Крепчайшее вино из Египта, умело построенная речь, красноречивые жесты, мимика... и к концу трапезы гость оказался опутанным желанием и страстью, как гладиатор сетью...
   ..............................................
   Воспоминание о ночных утехах и ласках, которые к тому же могли считаться местью вечно пренебрегающему ею мужу, сладостной дрожью отдавалось в теле благородной матроны. Даже присутствие этой смазливой потаскушки Гесионы не портило восхитительного, триумфального чувства, на крыльях которого парила гордая душа римлянки. К тому же Гесиона сейчас на редкость подобострастна и всё старается заглянуть в глаза госпоже.
  - Ну, чего ты всё крутишься передо мной?
  - Не смею верить своему счастью, госпожа моя.
  - Счастью? Какое это счастье привалило тебе сегодня?
  - Прислуживать Госпоже Рима, госпожа моя. Разве может выпасть большее счастье на долю смертного?
  - Прислуживать Госпоже Рима? Где же здесь эта госпожа? - переспросила, заинтересовавшаяся матрона.
  - Передо мной, госпожа моя. Нижайше прошу госпожу мою выслушать меня, ничтожную, склоняющуюся к стопам её, ибо слова мои - святая правда
  - Говори... - позволила заинтригованная матрона, поудобнее устраиваясь на ложе. Поспешно поцеловав госпоже край одежды, рабыня заговорила:
  - То, что я скажу, госпожа моя, - тайна для всех непосвящённых, и состоит она в том, что сегодня ночью у Рима наконец-то появилась настоящая госпожа. Не Орестила с Павлиной, не Пирралида, не ненасытная Цезония и даже не тихая и незаметная Тень, а вы, госпожа моя отныне настоящая повелительница и владычица величайшего из городов. Жена и наложницы ловят прихоти Цезаря, Тень - направляет его волю, вы же, госпожа моя, будете приказывать всем, приказывая покорному вам Авиоле. В этом заключается Божественная тайна и Божественная же справедливость.
  Снисходительно усмехнувшись, патрицианка перебила рабыню:
  - Мой супруг думает иначе.
  - Мой господин мудр и проницателен, однако, даже самые умные иногда ошибаются. Ваш супруг и мой господин надеется на любовь и привязанность Тени, но тени не знают любви.
  - Мой муж надеется напрасно?
  - Увы, госпожа. Тень безразлична к моему господину. Единственный мужчина, сумевший затронуть её сердце - Ацилий Авиола, и его сердце лежит у ног моей госпожи. Это перст Судьбы, госпожа моя. Великая Госпожа Великого Города!
  
  Подглава 11.2.
  
   .......................................................................
   Разумеется, щедрость Цезонии к рабыне не была бескорыстна. Утомлённая любезными речами служанки, матрона наконец-то поняла, что за обещания она ничего сверх таких же обещаний не получит. Рабыня (теперь отпущенница) не жалела благодарных слов, более того, она вернула золотое ожерелье, чем ещё больше расположила к себе Калигулу. Но оставалось ещё нечто, обещанное Цезонией служанке, а именно - муж. Рабы не вступают в брак. Брак - право свободных и полусвободных. Отпущенник - это и есть полусвободный. Сохраняя все обязанности раба, он имеет некоторые привилегии свободного. Право на брак - одно из них. Дети и внуки раба - рабы, но внуки отпущенника - свободные. Впрочем, и Лаодика это прекрасно осознавала, свободные тоже не равноправны. Есть просто свободные, есть "латинские граждане", есть "граждане Рима". Граждане Рима, в свою очередь делятся на плебеев, всадников и патрициев. Различия между этими сословиями велики, но многие из них держатся уже не на законах, а на обычаях, нарушение которых закон не карает. Исходя из последнего, Цезония и выбрала жертву. Можно ли иначе назвать молодого человека, предназначенного в мужья Тени Цезаря?
   Лаодика не редко заставляла ждать других, но сейчас ждать пришлось ей. Получив от госпожи записку с приказом явиться немедленно, она немедленно и явилась, а теперь ждала, когда госпожа проснётся, поднимется, оденется и соизволит позвать служанку мужа. Ждать Лаодике пришлось не одной. В приёмной толпились клиенты, просители, просто люди, желающие показать супруге Цезаря своё почтение. Молодой отпущенник ходил и протискивался между ними до тех пор, пока не нашёл Лаодику: "Вас ждут. Следуйте за мной" -обратился он к ней с подчёркнутым уважением. Несколько посетителей попытались задержать их, требуя, чтобы и их провели к Цезонии, но секретарь спокойно ответил на все требования и восклицания: "Великая Госпожа пока никого не принимает. Сегодня она примет всех приглашённых".
   За дверью юноша передал Лаодику немолодой уже отпущеннице, и та повела девушку вглубь покоев, отведённых Госпоже Рима. По обращению слуг, Лаодика успела точно уяснить, что ждёт её, и потому полностью отдалась их рукам. Её раздели, обтёрли душистой водой, щёдро, до тошноты умастили дорогими благовониями. Короткие волосы были уложены в сложную причёску, украшены неимоверным количеством лент и заколок. Одеяние цвета шафрана сменило светло серое платье Тени. Рабыни набелили её золотистое от слабого загара лицо, нарумянили щёки, накрасили кармином губы, сурьмой подвели глаза и соединили на переносице брови. Кроваво красный пурпур на ногтях сделал пальцы ещё короче... Под конец, всё это "великолепие" накрыли тонким, снежно-белым покрывалом с шафрановой каймой.
   Свадьбу обставили по всем правилам. Лучшие места по праву и по обычаю занимали Калигула и его супруга. Согласно закону, отпущенник являлся младшим членом фамилии и устроение его судьбы, как женитьба, так и выдача замуж было правом и обязанностью старших. Калигулу немало позабавила идея жены устроить отпущеннице настоящую свадьбу со всеми обрядами, жертвоприношениями, играми и с самыми знатными свидетелями. Лаодика одним взглядом охватила залу, узнавая каждого из гостей. Тут были друзья Цезаря, его приближённые, просто высокородные римляне, чья знатность должна была придать издевательской свадьбе особый блеск. Рядом с отцами семейств сидели их жёны, взрослые сыновья, жёны сыновей. В завершение обряда молодых ввели в опочивальню, где, заключённый перед лицом Богов, свидетелей и гостей брак, должен был получить соответствующее завершение.
   За всё то время, что молодые сидели рядом, они ни разу не взглянули друг на друга. Благодаря умению смотреть широко, Лаодика, не поворачивая головы, рассмотрела и оценила белую с узкой полосой тогу и золотой перстень с печаткой, (жених был из всаднического сословия) чистое, красивое лицо, обрамлённое светлыми, чуть рыжеватыми коконами аккуратно уложенных волос, светло-серые глаза. Цезония учла вкус рабыни, то есть отпущенницы. Рот юноши, вопреки воле хозяина кривился в злой усмешке, - в брак римлянин вступал вопреки своему желанию.
  В полутьме опочивальни, снимая с помощью рабыни брачные одеяния (вторая рабыня тем временем помогала юноше), Лаодика тем же непрямым и потому незаметным для постороннего взглядом, оценила крепкое и вместе с тем нетяжёлое телосложение юноши, золотистую, уже теряющую летний загар кожу, выглаженную, очищенную от волос и, увы, намасленную безо всякой меры.
   Эмилий Элиан, позволяя рабыне снимать с него праздничную одежду, испытывал чувство, сходное с похмельем. Брошенная вчера на дневном пиру Цезаря фраза обернулась позорным браком с самой известной и грозной потаскухой Палатия. Особенную горечь вызывало то обстоятельство, что приглашение на этот пир отец Эмилия почёл за редкую удачу и щедро оплатил. А ведь все предупреждали Эмилия: ни под каким предлогом не задевать Цезареву Тень. И отец, и друзья, и патрон, но благие советы оказались утоплены в единственной чаше столетнего фалерно. Позор, да и только! Взгляды, бросаемые искоса на навязанную ему "волей Цезаря" жену, только добавляли досады. Увы, ничего кроме неё вид этой нелепо размалёванной куклы вызвать не мог. Подчиняясь обычаю, юноша лёг рядом с богоданной супругой, поверх покрывал, обнял её. Ещё пол мига и упавший полог скроет его позор от любопытных глаз, но Тень резким движением высвободила руку и, вскинув её, защёлкала пальцами. Рабыня, уже взявшаяся за шнур, выпустила его:
  - Что прикажет матрона?
  - Оставь так.
  - Но, матрона... - откинутый полог над брачной, да что там над брачной, над любой постелью, казался в те времена верхом неприличия.
  - Пусть будет так, как есть, - твердо повторила Лаодика и снизошла, добавив. - Под пологом будет слишком жарко.
  Из-за приоткрытой двери раздалось хихиканье. Рабы, а быть может кое-кто из гостей, не смогли упустить столь пикантной сцены. Стиснув зубы, чтобы не застонать, Эмилий уткнулся лицом в подушку.
  - Как прикажете, матрона, - согласилась рабыня. Она, конечно, слышала, что тень Цезаря бесстыдна, но чтобы настолько...
   Увы, всё ложь. Прояви зрители немного здравого смысла, они бы поняли, что поступок невесты можно объяснить чем угодно, но только не бесстыдством. Подглядывание за влюблёнными, а, тем более, за новобрачными давно стало обычаем, и плотный полог скорее помогал зрителям, нежели препятствовал им. Умея из двух зол выбирать меньшее, Лаодика смирилась со зрителями, приникшими к замочной скважине. Полутьма в комнате и обилие любопытствующих, делали такое подглядывание почти символическим, но, при задёрнутом пологе, наиболее смелые из зрителей могли прокрасться к самой кровати и действительно видеть, а главное - подслушать.
  Убедившись, что в помещении кроме них двоих никого нет, Лаодика позволила себе расслабиться. Она потянулась всем телом, укладываясь поудобнее. Движение это вывело юношу из оцепенения. Он оторвал лицо от подушки и теперь мучительно вглядывался в полутьму, пытаясь разобрать выражение лица своей "молодой жены". Если бы Лаодике была нужна его покорность, то ей следовало бы сейчас, чуть повысив голос, приказать. Неважно что. Например, подать ей со столика яблоко или поправить покрывало, а, дождавшись исполнения, похвалить. Но, вопреки логике, она лежала молча, давая римлянину время собраться с силами и напасть.
   Не выдержав затянувшегося молчания, юноша заговорил, стараясь ни в чём, кроме сарказма не выказывать своего гнева: "Рабыне Цезаря мало того, что она заполучила в мужья римского всадника. Она хочет весь Рим сделать свидетелем её победы. Но если это так, то почему бы ей, по примеру древних циников, не выйти на форум и не завершить брачный обряд посреди площади? Тогда-то весь Рим будет знать, что родившийся через семь месяцев ублюдок - мой законный сын! - Разгораясь от собственной смелости, он опёрся на руку, завис над ней. - В наряде невесты ты похожа на курицу в павлиньих перьях. Кстати, где цыплёнок, которого ты зарежешь, чтобы изобразить невинность?"
  Лаодика с отсутствующим видом внимала оскорблениям. Как всегда рассеянный взгляд её блуждал неких, недосягаемых для непосвящённых сферах, но стоило пальцам римлянина сомкнуться у неё на плече, - взгляд девушки сжался, и вздёрнувшиеся губы обнажили ощерившийся оскал мелких, по-звериному острых зубов. Один миг, - и человеческое ицо превратилось в оскаленную морду зверя, тело под руками юноши отвердело и сжалось, как у хищника перед прыжком, а слова, рванувшиеся из-за ощеренных зубов, мало, чем отличались от рычания зверя: "Убери руки!".
   Мгновенное преображение показалось Эмилию настолько страшным. Что он отпрянул. "Зверь" исчез. Лаодика приподнялась, заговорила, глядя в глаза римлянину:
   - Через полтора месяца ты получишь развод, но если за это время ты хоть раз распустишь руки или что там у тебя есть ещё, то до развода ты не доживёшь.
  На лице юноши страх мешался с изумлением. Лаодика резко откинулась на спину и застыла в прежней, созерцательной позе. На некоторое время в спальне воцарилась тишина.
  - Ты дашь мне развод через полтора месяца? - наконец смог спросить Эмилий. Лаодика некоторое время рассматривала своего "супруга":
  - Разводное письмо жене посылает муж, - сказала она, наконец, словно малому ребёнку. - Если ты не знаешь даже этого, то, что ты тогда знаешь? - Выдержав паузу, словно сжалившись над его непонятливостью. Она пояснила. - Моим мужем тебя сделала воля Божественной Госпожи Рима - Цезонии, потому, что, во-первых, ты красив и знатен, во-вторых, потому, что вчера, на пиру ты вслух оценил некое ожерелье, и, в-третьих, потому, что Госпоже Рима кое-что надо от её служанки. Последнее - главное. Через полтора месяца Госпожа Рима убедиться, что оплачивать её щедрость откровенностью, я не собираюсь и, когда ты попросишь у неё о разводе, использует это, чтобы наказать меня. Но если эти полтора месяца ты будешь вести себя со мной грубо, - Госпожа Рима решит, что моё молчание, - следствие твоей грубости и тогда виновным в её неудаче будешь ты. О дальнейшем думай сам. Если хочешь навлечь на свою фамилию гнев Повелительницы Рима, - кричи, груби, ругайся. Если хочешь использовать её гнев к своей пользе, - сделай вид, что смирился. В этом случае ты найдёшь во мне хорошего союзника.
  Эмилий был усмирён. Не желая прямо признать безупречную логику доводов своей "супруги", он попытался ставить условия:
  - Хорошего союзника? - переспросил он, с подчёркнутым сарказмом. - Ты плохо знаешь латынь, если путаешь мужской род с женским! И, в любом случае, союз подразумевает под собой некие, взаимные обязательства. От меня ты требуешь вежливого обращения, но что ты скажешь, если я потребую от тебя того же? Я потомственный римский всадник и я не желаю быть одним из твоих наложников! Тень Цезаря! Только на таких условиях я согласен говорить с тобой о союзе!
  Удивлённо пожав плечами, Лаодика уронила отворачиваясь: "Хорошо" - поёрзала, устраиваясь поудобнее, натянула на себя одно из покрывал, плотно закрыла глаза. Сказанного достаточно, для того, чтобы надолго занять мысли римлянина, она же будет спать. Не от усталости, а исключительно из любви ко сну. Отвечая на любовь взаимностью, сон пришёл сразу. И уж конечно, его никак не мог нарушить сверлящий взгляд Эмилия, направленный ей в затылок.
  Сказать, что ответ и последующее поведение жены ошеломили его, - значит не сказать ничего. Вялое "Хорошо", как будто речь идёт о ничтожнейшей уступке, а не о его чести и... всё? Убедившись, что взглядом пронять служанку ему не удастся, юноша осторожно прилёг кровати и погрузился в нелёгкие размышления.
  На первый взгляд результат короткого разговора больше подходил для записи в графу "прибыль". Служанка Цезаря признала его первенство, отказавшись от мысли сравнять его с другими наложниками, предложила своё почтение, в обмен на сдержанное обращение с его стороны и, сверх того, пообещала не чинить препятствий при разводе. Казалось бы, что может быть лучше? Но одна мысль не давала юноше покоя. Слишком уж скверной была репутация молодой женщины. Эмилий не сомневался, что наложница Цезаря легко наверстает упущенное по причине его упрямства, удовольствия с другими не менее красивыми и не менее знатными юношами Рима, которые, в отличие от него сочтут призыв Тени не оскорблением, а улыбкой фортуны. Всплыло и прозвище, которым, конечно же, одарят сына всадника сыновья патрициев. Взволнованный этими мыслями, он повернулся, вдруг коснувшись плечом закутанной в покрывало женщины, вздрогнул от этого касания. Меньше всего хотел он сейчас ощущать на себе её спокойный взгляд, услышать отстраняюще - высокомерную речь. Молодая женщина не шевельнулась. По-прежнему опасаясь нарушить её неподвижность, он повернулся, опираясь на руки, завис над ней, вгляделся в лицо спящей. Да-да! К его удивлению, Тень спала. Тихо и сосредоточенно, как будто делала какое-то донельзя важное дело.
  Эмилий пытливо вгляделся в её лицо, стремясь сквозь слой румян и белил разглядеть черты лица молодой женщины. Его жены... Пусть даже на полтора месяца. Не смотря на поправку "на время", мысль отдавала горечью и досадой. Он, римский всадник, красивый юноша из знатного и достаточно древнего рода, вынужден взять в жёны эту вульгарную девку из неизвестно какого варварского племени! Более того! Само существование его и его близких зависит теперь от прихотей этой своевольной и бесстыдной твари...
   "...от прихотей своевольной и бесстыдной... А он должен будет разыгрывать перед всеми если не любовь, то, по крайней мере, почтительность. Должен будет, ломая гордость быть милым, услужливым, вести вежливые беседы, а, возможно, с равнодушным видом наблюдать за её любовными играми..." - стиснув зубы, Эмилий откинулся на спину и чуть слышно застонал. "Да, эти полтора месяца он будет посмешищем всего Рима и именно потому, что сам красив, богат и знатен. К распутству Тени привыкли все. Даже цезарь посмеивается над ним и проявляет недовольство только когда кто-нибудь из строгих отцов приносит ему очередную жалобу. Цезарь сердится на жалобщиков, а служанка тем временем меняет любовников каждую ночь..."
  Мысли цеплялись одна за другую не сдвигаясь ни на пол пальца с накатанного пути, изводя разум бесплодным кружением. И, когда чуткая к ходу времени Лаодика, вынырнула из благостного сна к отнюдь не благостной яви, он не сдвинулся с этого круга ни на йоту. Всё ещё находясь под расслабляющей властью сна, молодая женщина с наслаждением потянулась, но на половине движения, задев плечом о его плечо, сжалась, брезгливо отстраняясь. К счастью, сон уходил быстро, и через мгновение Лаодика была прежней: лживой и равнодушной ко всему, в том числе и к самой себе. Она повернулась к Эмилию, спросила с привычной для неё улыбкой:
  - Ну и что ты решил?
  Фамильярная доброжелательность вопроса вызвала у Эмилия очередной приступ бессильной ярости, справившись с которым. Он недовольно буркнул:
  - А что я должен был решить?
  - Например, что мы будем делать сейчас: встанем и выйдем к гостям или побудем вместе ещё некоторое время? Я бы с удовольствием ещё немного поспала.
  - Спи, - зло буркнул юноша. Снисходительная улыбка Тени выводила его из себя. Сладко потянувшись, молодая женщина сдвинулась к противоположному краю постели, пробормотала примирительно:
  - В сущности, ты прав.
  - Подожди! Ты так же поклянёшься быть верной мне и....
  - Это уже было при заключении брака, - сонным голосом перебила его Лаодика. - Я сплю.
   Более ярко выраженного безразличия Эмилию не доводилось встречать ни за предыдущую, ни за всю свою последующую жизнь. Однако инстинктивная дрожь отвращения, пробежавшая по телу служанки в момент пробуждения, заставила юношу усомниться в равнодушии молодой женщины, и позволила предположить, что главной причиной уступчивости Тени является не привычка к распутству, не равнодушие, а отвращение к нему, к Эмилию. И это, не смотря на его красоту и знатность!
   Лаодика выспалась вволю. А что ей еще оставалось делать? Римлянину нужно было время, чтобы осмыслить прошлое и чтобы хоть немного примириться с настоящим. К сожалению, этот сон подвёл её. Только на грани сна и бодрствования истинные мысли и чувства Тени, пусть на миг, пусть случайно, могли выглянуть из-под непробиваемой личины лжи и притворства. Слабость сама по себе из-за краткости незначительная, но всё-таки нежелательная для жрицы Великой Матери. Проснувшись во второй раз, Лаодика не тянулась, не размышляла вслух, не спрашивала совета у жениха - мужа. Быстро и решительно она взлохматила свои волосы, смазала краску на лице, несколько раз щёлкнула пальцами, призывая рабынь. Эмилию волей-неволей пришлось последовать её примеру.
  
  Подглава 11.3.
  
   Пир близился к завершению и Калигулу (как и некоторые из его приближённых), начало беспокоить долгое отсутствие любимой служанки прицепса. Потому-то появление молодожёнов многие встретили вздохом облегчения. Наново и не слишком ловко поправленные волосы, смазанная краска на лице служанки сразу стали предметом шуток, весёлых и не слишком пристойных, но Лаодике сейчас было не до этого. Опустившись на колени перед ложем господина, она прижала к губам его белую, унизанную перстнями руку. Мягкость её жеста, взгляд, полный немого обожания и покорность, обожгли Эмилию сердце. Наложница Цезаря даже не пыталась скрыть свою любовь к грозному господину, и господин явил благосклонность к своей недавней рабыне. И не только во взгляде.
  Юноша молча исходил злобой, глядя, как прицепс уводит его жену. Нет, он, конечно, знал, что так будет, и всё-таки ревность едва удерживалась внутри. От унижения, Эмилию хотелось упасть и кататься по полу, рыча и раздирая одежды, кожу, а он должен был, сохраняя невозмутимость, улыбаться и отвечать на поздравления гостей. Очень чувствительные к чужой боли, особенно когда эту боль можно было усилить, мальчики из хороших семей не упустили момента и "позавидовали счастливчику", чья жена так мила, что даже Цезарь не может устоять перед её нежностью и очарованием:
  - Клянусь лоном Цереры, ласки жрицы Кибелы сводят с ума. Жаль, что слишком многие желают отведать их и мне вряд ли придётся ещё раз насладиться близостью искуснейшей из женщин Рима.
  - Да, очень немногие из простых смертных могут гордиться тем, что дважды делили ложе с жрицей Кибелы...
  - А теперь счастливчиков станет ещё меньше. Ну, Лепид, Ну, Вителий, ну, ещё пару юношей на неделю. Право, это мелочь для жрицы Кибелы, у которой тело подобно бронзе. Клянусь Венерой, Тень на редкость целомудренна и скромна...
   Возвращение Лаодики было встречено новой порцией комментариев:
  - Новая матрона задержалась меньше, чем на четверть часа! Разве это не лучшее доказательство её мастерства и воздержанности?
   Лаодика пошепталась с наклонившимся к ней секретарём Цезаря, дождалась кивка, кивнула в ответ, взяла у секретаря таблички, что-то написала на них, передала рабу. Сильным, красивым голосом секретарь объявил гостям, что Отец Отечества, Божественный и Неповторимый Гай Юлий Цезарь Германик Август Калигула утомился и желает отдохнуть, но это не значит, что пир прекращается. Нет, напротив, все должны есть, пить и веселиться так, как будто Божественный Отец Отечества пирует со своими детьми...
   Хорошенький мальчик, один из множества перебывавших в её постели, лежал недалеко от "мужа" и разглагольствовал:
  - ...Клянусь лоном Великой Матери, но сегодня жрица хороша, как никогда. Брови её чернее ночи, губы - пурпур, щёки сияют как персты Авроры! Какая жалость: теперь она должна прясть шерсть для счастливчика, предназначенного ей самой Цезонией! Всё то время, пока жрица Кибелы исполняла желания Божественного Юлия, мы уговаривали этого ревнивца Элиана, не быть безжалостным и не лишать нас общества самой соблазнительной из земных женщин.
  Улыбнувшись двусмысленной похвале, Лаодика подошла к ложу мужа, и, коснувшись кончиками пальцев его руки, попросила:
  - Уведите меня отсюда.
  - Не рано ли, - опять влез обнаглевший от вина юнец. - Никто из гостей не расходится...
  - Разве я гостья? - мягкий, добродушный взгляд прикрывал на этот раз лёгкую, как парфянская стрела угрозу.
  - Эмилий, неужели ты лишишь нас общества твоей прелестной жены, - вступил в разговор ещё один юноша, - и усадишь жрицу Кибелы прясть шерсть?
  Едва сдерживаясь, Элиан встал, сжал Лаодике руку:
  - Счастлив, исполнить твою просьбу, радость моя.
   Если сыновья сенаторов рассчитывали вывести сына всадника из равновесия, то на этот раз им пришлось признать своё поражение. Нежная предупредительность, с какой вёл из пиршественной залы благородный римлянин отпущенницу Цезаря, была не тем зрелищем, которое жаждали узреть юнцы с голубой кровью. Только оказавшись вне пира и вне взглядов пирующих, Элиан понял, что именно этого и хотел. Не в силах сдержать снедающую его душу досаду, он упрекнул спутницу:
  - Калигула будет уводить тебя с каждого пира?
  - С каждого ночного пира, - поправила и подтвердила его слова молодая женщина.
  - И каждый раз ты будешь выказывать свою любовь к нему?!
  - Конечно. Так было и так будет
  - Но ты моя жена! Пусть только по закону, но ты моя жена!
  - Только по закону, - опять согласилась Лаодика и спросила. - Эмилий Элиан, зачем вы терпели насмешки тех юнцов? Чего вы опасались? Их самих? Но вы сильнее их всех вместе взятых. Их отцов? Но по закону и по воле Божественного Юлия вы - супруг Тени Цезаря. Постарайтесь в дальнейшем никому не спускать подобные наглости.
  - Я говорю о твоих отношениях с Калигулой, а не спрашиваю твоих советов!
  - Я говорю о том же. И никогда не кричите на меня, даже наедине, если не хотите услышать в ответ крики и оскорбления, - звериный оскал на миг сменил личину услужливой служанки, напоминая римлянину, кому принадлежит реальная власть...
   В маленькой комнате, приспособленной Лаодикой под кабинет, приёмную и гостиную одновременно, их встретила служанка: "Ванна готова, госпожа". Эмилий с неодобрением разглядывал жутковатую видом, смуглую старуху-рабыню. "Пусть подождёт, - ответила Тень. Наида поклонилась, а Лаодика продолжала, - Достань две шкатулки с деньгами и украшениями из комода и... и три маленькие, пустые шкатулки. Там их несколько. Возьми самую дорогую и две одинаковые подешевле". С молчаливым недоумением Эмилий следил за тем, как на столике одним за другим выстраиваются пять ящичков для денег и украшений. Выставив последний из них, иберийка провела рукой по крышкам, сметая несуществующую пыль.
   "Наида, ты служишь мне недавно, но служишь хорошо, - быстрые пальцы отсчитали из большого ларца с полсотни золотых, отомкнули замок шкатулки поменьше и, порывшись среди футляров и футлярчиков, поставили на монеты один из них, - Возьми. Это мой подарок тебе. Ступай".
  Когда ошалевшая от восторга рабыня скрылась за дверью, Лаодика придвинула к себе самую красивую и дорогую шкатулку и принялась не спеша перекладывать в неё золото. Заполнив ящичек на треть, она выбрала один из футляров с украшениями, поставила туда же и, заполнив золотом свободное пространство, - отодвинула в сторону: "Эту шкатулку, Эмилий Элиан, вы завтра преподнесёте Божественному Отцу Великого Города и его Великолепной Супруге в благодарность за их милость и внимание к вам. Эту (в шкатулку поменьше из розового дерева легли два футлярчика) преподнесете вашим родителям, а этот (в третий ящичек поместились два футляра с украшениями и десять тысяч сестерций золотыми монетами) - вашей сестре. Здесь подарки ей, её мужу и золото на лакомства их детям. Передавая подарки родственникам, передайте на словах, что я буду счастлива, навестить их, если им это будет угодно. Только если угодно! Донесёте ларцы сами или дать вам раба в помощь?"
  - Ты ненавидишь меня?
  Лаодика нахмурилась:
  - Какие из моих поступков привели вас к такому выводу?
  - Вчера я при всех сказал, что твоё состояние равно половине миллиона сестерций.
  - Вы ошиблись. Оно значительно больше. - Лаодика указала на шкатулки. - Здесь только часть. О том, что у меня есть деньги, - знают все. Своим криком вы не открыли никакой тайны. Я на такое не сержусь. Обиделась Цезония. Вы назвали её дар десятком золотых бляшек и, надо признать, это правда.
  - Но свадьба...
  - Я не могу в открытую противиться воле моей госпожи.
  - А то, как ты у всех на глазах удалилась с прицепсом?!
  - Я не могу противиться желаниям моего господина.
  - Как ты разговариваешь со мной!
  - Как с разумным человеком.
  - Ты всё оборачиваешь к своей выгоде! Но не забывай, мы супруги только по закону!
  - Так решили вы сами и решили умно: зачем обманывать себя, изображая страсть там, где нет даже приязни?
  - Нет приязни? Да, я внушаю тебе отвращение, но ты боишься Цезонии и потому лжёшь!
  - Вы не правы. - Лаодика печально улыбнулась. - Я испытываю к вам не большее отвращение, нежели к любому другому мужчине, но вы честнее многих из них, и мне уже почти жаль моего обещания позволить вам через полтора месяца дать мне развод.
  - Неужели? Ты уже отказываешься от своих слов?!
  - Нет. А теперь уходите. Вы можете вообще не подходить ко мне. Я не сочту это оскорблением.
  - И навлечь на себя гнев Цезонии. Я не хочу всю жизнь быть привязанным к тебе. Прощай.
  - Прощайте... римлянин.
   "Сладкая еда, вино от лучших лоз, теплая ванна, благовония, добротная одежда, редкие украшения и умелый, красивый любовник, - что ещё нужно для тела? Конечно, для того, чтобы всё это было всегда - нужна власть. Ну, так власти у меня довольно..." - высушив полотном чисто промытые волосы, Лаодика позвала: "Азиатик".
   Разминая и разглаживая чистое тело госпожи, раб спросил:
  - Госпожа, неужели тот красивый римлянин, что вышел отсюда, - муж моей госпожи и мой господин?
  - Ты сказал.
  - Госпожа опять прячется за слова. Какой красивый юноша! Ни один из любовников госпожи не сравнится с ним! Какие глаза! А волосы! Сразу видно благородного...
   Лаодика с рассеянным видом слушала рассуждения массажиста, иногда вставляя общие фразы, имеющие слишком много значений, чтобы что-то значить. Её видимое безразличие не обмануло юношу, а те четыре денария, которые Лаодика вручила ему перед тем, как отпустить, значили: его рассуждения об увиденном и услышанном не остались без внимания госпожи.
  
  Подглава 11.4.
  
   Чистая, убранная Лаодика с той же величавой неторопливостью перешагнула порог спальни, села на край кровати. Ацилий Авиола, ждавший этого момента более полутора часов, поспешно склонился к её ногам, распутывая ремни сандалий, распутав же, выпрямился и замер, выжидающе глядя на свою беспощадную госпожу. Наконец вялое движение руки указало ему на постель. Юноша быстро пристроился боком на самом краю. Прикрытые веками томные глаза, влажные приоткрытые губы, трепещущие от сдерживаемого желания ноздри, - молчаливая демонстрация робости, покорности и готовности. Когда же рука, теперь отпущенницы, рассеяно коснулась его груди, юноша вздрогнул, изогнулся всем телом, как напрашивающаяся на ласку кошка. Вчера его не было здесь и потому, чтобы избежать мелких, болезненных, ранящих самолюбие уколов шпилькой, Авиоле следовало проявить особое рвение.
  Вялые движения, отсутствующий взгляд молодой женщины означали, что сейчас её разум занят чем-то чрезвычайно далёким от происходящего в непосредственной близости от неё. Это-то давало сыну патриция дополнительную надежду на благополучное завершение сегодняшней ночи. Однако, в любом случай расслабляться ему не стоило и, когда служанка Цезаря потрепала его по щеке и откинулась на спину, - Авиола приник губами к её груди с жадностью, мало отличимой от пылкой страсти желания. Впрочем, страсть его не слишком расшевелила бронзовотелую жрицу Кибелы. И когда он, обессиленный, наконец, восстановил дыхание, она всё так же, снисходительно потрепала его по волосам, по щеке, похвалила:
  - Ты красивый. Настолько красивый, что я удивляюсь каждый раз, когда вижу тебя.
  - Жрица сегодня необыкновенно добра ко мне, - он приподнялся, потёрся щекой о её щёку. - Но... - Намёк, скрытый в оборванной фразе не пропал зря. Лаодика благожелательно улыбнулась, опять потрепала его по щеке:
  - Вижу, у тебя горит от вопросов язык. Ты молчишь, но взгляды стоят слов.
  - Жрица права, как всегда, но если бы я нарушил молчание первым, - у меня горел бы не только язык, но и рука, - движением плеча он указал ей на руку, покрытую воспалёнными точками, - следами шпильки.
  Лаодика властно взяла его за исколотую руку, потянула к себе. Ацилий побледнел, отвёл глаза. Тень провела по больной коже кончиками пальцев, чувствуя, как содрогается, подобно пойманной птице, израненная плоть.
  - Сегодня шпилька будет лежать на месте, - пальцы вплелись любовнику в волосы, взъерошили их, спустились вниз, погладили щёку. Поспешно поймав ласкающую его руку, Ацилий прижал её пальцы к губам, осторожно прикусил их. - Я слишком довольна сейчас, чтобы вспоминать вчерашнее и придираться к сегодняшнему.
  Починяясь слабому движению, он выпустил руку служанки:
  - Жрица довольна потому, что она жена Эмилия Элиана?
  - Да, - Лаодика потрепала его под подбородком. - Он очень красив.
  - И я больше не нужен моей госпоже?
  Автоматически отметив это "госпоже" вместо "жрице", Лаодика благодушно ответила:
  - Нужен. И не по одной, а по двум причинам. Во-первых, ты более знатен и тоже красив, во-вторых, - Эмилий мне муж только по закону. Так он решил.
  Как и ожидала Лаодика, любовник её насторожился ещё больше:
  - Если госпожа говорит о ком-то, что он отказал ей, - не значит ли это, что госпоже желателен его отказ?
  - Разве может быть желателен отказ? Но муж - не любовник. Любовника я выбираю сама и на время, а муж даётся другими и на долгое время. Насилие же и спешка, - не лучший способ добиться долговременного расположения, а мне, как это тебе ни странно слышать, хочется, чтобы Эмилий был ко мне расположен.
  - Моего расположения госпожа не искала.
  - Конечно, я искала твою ненависть и нашла её.
  - Ненависть? Ужасное слово! Особенно сегодня, когда госпожа так ласкова, так благожелательна...
  - Ну, не ластись, - Лаодика шутливо потянула любовника за ухо. - Меня не проведёшь.
  - Конечно, нет, госпожа. Госпожа не верит ни единому моему слову. Но как бы там ни было, - я огорчён.
  - Ну и чем же на этот раз?
  - Тем, что сегодня моя госпожа ни разу не полюбовалась телом своего раба. После свадьбы страсть госпожи ко мне охладела? - Ацилий развернулся так, чтобы мускулы выступили в рельефном напряжении, замер, давая полюбоваться безупречными линиями своего тела, шевельнулся, чуть сменив позу, вновь застыл. Лаодика сглотнула слюну, отвела глаза зажмурилась:
  - Ты великолепен.
  Потянувшись, он завис над ней, зашептал голосом искусителя, казалось, едва сдерживая страсть:
  - Госпоже достаточно поднять руку и её пальцы ощутят шелковистую сухость моего тела. Госпожа не любит масла. Ей нравится сухая, чистая кожа...
  - Ты сегодня на редкость смел, - рука Лаодики касалась кожи у него на плечах и на груди. Кончики пальцев ощущали тончайшие волоски, потом пальцы вдруг сжались, наслаждаясь неподатливой упругостью крепкого тренированного тела. Авиола подался назад, опрокинулся на спину. Приподнявшись, Лаодика подсунула ему ладонь под лопатки, наблюдая, как судорожно изгибается от её касаний красивое тело римлянина.
  - Сегодня госпожа благожелательна ко мне: не грозит шпилькой, не обещает моё тело в подарок рабу. Даже от насмешек массажиста я сегодня избавлен... - имитируя изнеможение, он раскинулся на кровати. - Клянусь Венерой - Прародительницей, но ласки жрицы Кибелы, когда она хочет, сводят с ума. Я теряю последние силы...
  - Неужели? - палец осторожно погладил ямочку между ключицами. Юноша вздрогнул:
  - Госпожа не верит мне, потому, что ей все лгут, а раз лгут все, значит, лгу и я, но если я говорю, что лгу, - лгу ли я?
  - Ты сказал, что обессилел, но я не вижу признаков бессилия.
  - Уф, - Ацилий отдвинулся к краю. - Сдаюсь на милость победителя и молю не добивать меня, хотя бы сегодня.
  - Так и быть, сегодня обещаю на твою жизнь не покушаться, но не надейся, что я откажусь провести эту ночь в твоих объятиях.
  - Моё тело принадлежит моей госпоже по праву войны и победы, но будь иначе, я на коленях молил бы жрицу оказать мне подобную милость.
  Не удержавшись, Лаодика ещё раз погладила ладонью широкую грудь любовника: простительная слабость. Придет время, - и она убьет его. Убьет, чтобы не опасаться мести за то зло, что причинила и ещё причинит ему. Ну а пока, почему бы не потешить себя красотой и лестью знатного юноши?
   После пылких объятий, Лаодика затихла, наслаждаясь уютной позой, которую приняла, теплом, исходящим от мужского тела и мгновенно уснула. Но Авиола не был настроен столь же безмятежно. Сегодня он впервые с необыкновенной ясностью осознал, что каждое свидание может стать последним для него. Цезония выдала служанку замуж, и муж этот девке небезразличен. Не значит ли это, что ради расположения супруга Тень решит пожертвовать любовником? Ну, кто он для неё? Полу любовник - полу раб? Наложник с соблазнительным телом? Живая игрушка? Устроившись у него на груди, молодая женщина сладко спит и даже улыбается во сне. А ведь она сегодня действительно не любовалась его телом, не развлекалась, пусть жестокой, но приятной ей игрой в "замри", не ощупывала взглядом, ловя выражение смертельного ужаса у него на лице. Не значит ли это, что её ненависть, благодаря которой он жив, не искалечен, не обесчещен, как она могла бы это сделать, исчерпала себя? Он не один грабил храм. Были ещё четверо: один - старше его по положению и трое - равные. Все они мертвы. Он узнал и осознал это недавно. Вчера утром. Всех их затянуло в омут смертоубийства, закрученный Цезарем по возвращении в Рим.
   Утром жрица озадачила и испугала его ещё больше. Она собственноручно застегнула сандалии, а когда он попытался помочь ей, оттолкнула его: "Ты слишком долго возишься". Это была правда. Заплетая ремни, он действительно возился очень долго, но вчера её это не беспокоило, а сегодня - беспокоит. Красивое лицо, безупречное тело... кто будет забавляться ими, когда её безумная, неестественная ненависть исчерпает себя? Раб? Палач в Гемонии? Рыбы в Тибре? Он склонился перед рабыней, принял свою судьбу и Тень не станет мстить фамилии, но это не значит, что она сохранит жизнь ему. Ночь, ещё ночь... Сколько ночей подарит ему Палатийская Волчица? Невыносимо даже думать о таком. Ну, чем не любимая прицепсом казнь выбором? Почему? Как? Позавчера он пришёл к Лепиду, но того не было, и он остался на ночь у жены Лепида. Зачем? Зачем он дал матроне опутать себя? Ему ведь нужна была не госпожа, ему нужна была Рабыня. Та самая смазливая и ласковая бабёнка, с которой свёл его Лепид. А он вместо того, чтобы расспросить рабыню, спал с женой Марка, с Вибией...
  Далее мысли спутались окончательно. Наида, помогавшая облачаться римлянину в тогу и теперь ловко укладывавшая складки, спросила: "Какие заботы бороздят лоб знатного и прекрасного господина. Не может ли жалкая рабыня помочь любимому гостю своей госпожи?". Авилоа хмыкнул, хотел выбранить навязчивую рабыню, но сдержался, решив, что брань не прибавит ничего путного к его, и без того скверному положению. "Будь что будет, - решил он, - Пойду к Лепиду".
  
  
  
  
   Гл. 12 Месть Гесионы.
  Подглава 12.1.
  
   На этот раз Лепид был дома. Патриций принимал клиентов, выслушивал их приветствия и просьбы. Он заметил Ацилия, отвлёкся на мгновение, но тут же возобновил общение с народом. Только выслушав всех клиентов, Марк неприветливо обратился к Авиоле: "Чем могу быть полезен?" "Знает" - понял Ацилий, но так как отступать ему было некуда, то, набравшись наглости, он попросил:
  - Одолжи мне Гесиону на сегодня.
  - Припекло? - язвительно поинтересовался Лепид. Или ты только замужних соблазняешь?
  Авиола отвёл глаза.
  - Приведи Гесиону, - приказал Лепид секретарю-отпущеннику и, обращаясь к Ацилию, спросил. - Здесь её будешь "расспрашивать" или уведёшь в свой дом?
  Авиола снова ничего не ответил. Когда в атриум вошла скромно одетая рабыня, он поблагодарил хозяина дома и велел девушке следовать за собой.
   Зябко ёжась, рабыня пристроилась в носилках напротив Ацилия. Взгляд её острый, проницательный, схожий и несхожий с взглядом Тени, смутно волновал римлянина, смущал и возмущал его.
  - Что нравится Тени? Чем можно привлечь её?
  - Благородный господин не любит медлить, - Гесиона дрожала от холода. Ветер насквозь пронизывал её лёгкую одежду, обжигал, стегал ознобом, но муштра, через которую она прошла в храме, была не мягче той, что отведала Лаодика и Гесиона улыбалась. Не завлекающею, как в прошлый раз, а жёстко ставя между собой и римлянином стену отчуждения. - Я не буду перечислять всё то, к чему равнодушна Тень. Перечисление займёт слишком много времени. На вопрос благородного Авиолы я отвечу кратко: Тень нельзя привлечь ничем, кроме того, чем Авиола уже привлёк её.
  - Это всё, что ты можешь сказать мне?
  - Я могла бы быть не столь краткой, но я не знаю, есть ли у благородного Ацилия Авиолы время и желание слушать, - всё та же широкая, отстраняющая улыбка, небрежный жест: рабыня поправила выбивающуюся из-под химантиона прядь, отливающую солнечным светом.
  - Время есть, но есть ли у тебя что сказать? Впрочем, говори.
  Ещё одна улыбка, наклон головы, долженствующий означать согласие:
  - Главным, из вложенного в сердце той, что носит сейчас прозвище "Тень" должна была стать идея бескорыстного служения храму. В служении храму заключался весь смысл существования рабыни, всё её бытиё. Ни страсть, ни чувство, ни мысль не должны были отклонять служанку с этого пути. Такова наука храмовой школы. К сожалению учитель, вместо того, чтобы привить рабыне абсолютное послушание высшим, развил в ней лишь абсолютное послушание самому себе. Не будь он столь эгоистичен, Римом теперь правила бы я. Я носила бы виссон, шёлк и пурпур, я бы украшала тело драгоценностями (теми, что праздно пылятся в ларцах Тени), на моём бы ложе сменяли друг друга красивейшие юноши Рима и Эмилий Элиан меня бы ввёл в свой дом, как законную жену. Меня, а не эту дешёвку! Теперь учитель мёртв, а Тень - свободна. Ну, а так как равнодушие - её сущность, - то очень скоро, потеряв к благородному Ацилию Авиоле остатки интереса, она отпустит вас, господин, посоветовав вскрыть вены. Что вы, господин, и сделаете.
  В продолжение этой, полной яда и зависти речи, Авиола с разгорающейся яростью разглядывал рабыню:
  - Если в этом заключается всё твоё знание...
  - Нет, господин, - рабыня слащаво улыбнулась. - В подлунном мире нет никого, кто бы ни был подвержен слабостям, и Тень ничем не отличается от других. Сейчас её слабость сплетена с её силой, но эту связь можно разорвать. Несколько слов и привязанность Тени к благородному Ацилию Авиоле надолго восстановится. Может быть, даже на несколько лет.
  - Следовательно, Тень всё-таки можно привлечь?
  - Можно, господин, но это смертельно опасно. Разбуженные чувства подобны разбуженным диким зверям. Одно неверное слово и Тень убьёт того, кто ошибся. О, нет, я не пугаю. Разве благородные римляне страшатся смерти? Разве жизнь стоит того, чтобы за неё цепляться?
  - Молчи!
  Прижав к улыбающимся губам кончики пальцев, как печать молчания, Гесиона прикусила их. Красавчик бесится? Прекрасно! С таким скотом можно разговаривать с помощью бича.
  - Что надо говорить?
  Гесиона опять улыбнулась, коснувшись в знак молчания губ кончиками пальцев.
  - Отвечай, когда тебя спрашивают!
  - Я не могу ответить на ваш вопрос, господин, здесь, в носилках. Он слишком сложен, чтобы иметь один, краткий ответ, но если господин торопится, я могу намекнуть, назвав имя, которое Ацилий Авиола никогда не слышал, но которое способно ранить закованное в железо сердце Тени Цезаря. Это имя: Филемоний.
  Блеск глаз римлянина сказал Гесионе, что спутник её имя слышал. От кого? Конечно же от Приамы (Купленной). Неужели она разорвала и эту цепь? Нет, нет, это невозможно.
  - Да, да, господин. Это имя: Филемоний. Но я вижу, Ацилий Авиола слышал это имя? Может быть в храме Кибелы-Реи?
  - Ты смеёшься надо мной или решила погубить?!
  Знает и не знает. Цепь цела и не всё потеряно.
  - Отнюдь, господин. Я сразу предупредила вас о том, что в этом имени скрыта гибель. Но из змеиного яда готовят лекарства. Сейчас я замолкаю. Дальнейшие речи слишком опасны, чтобы вести их в носилках.
   Носилки были слишком узкими, чтобы Ацилий мог тут же проучить наглую рабыню, без риска самому вывалиться на мостовую, но когда рабы, вымотанные двойной ношей, наконец-то поставили их возле дверей его дома, первое, что сделал римлянин, - с размаху ударил девушку ладонью по лицу. В глазах Гесионы веером разлетелись яркие искры, но она улыбнулась, словно давая оплеуху, римлянин поступил именно так, как и должен поступать мужчина благородных кровей с не менее знатной по происхождению девушкой, только волей явного беззакония впавшей в ничтожное, рабское состояние.
  - Я продрогла насквозь и, надеюсь, благородный Ацилий Авиола не замедлит распорядиться о горячей ванне и согревающем угощении для меня.
  В глазах её вспыхнул второй ворох искр. Авиола ответил на требование рабыни второй оплеухой. Вскочив, он за руку выдернул девушку из носилок. Чтобы выдержать третью оплеуху, Гесионе пришлось до крови прикусить губу.
  - Ах ты, скотина говорящая! Подстилка для гостей! Сейчас ты будешь отвечать, о чём бы я тебя не спросил, и расскажешь всё, что я пожелаю услышать, иначе...
  Гесиона была красива настолько, насколько бесцветна Лаодика. Пышные, коротко и неровно обрезанные волосы цвета начищенной меди вспыхивали на солнце огненными всполохами. Белая, как раскалённое железо кожа, тёмно-синие, отливающие металлическим блеском глаза. Даже вишнёвого цвета губы были сложены в жёсткую линию. Лаодика казалась мягкой и неуловимой, как облако, Гесиона была тверда и неодолима, как клинок, и всё-таки между этими, такими несхожими женщинами, присутствовало нечто общее. Как печать одного мастера на разных изделиях: жрицы Кибелы-Реи.
  - Сейчас рабы господина наполнят для меня ванну, и пока я буду отогреваться, - накроют стол. И если вино на столе будет моложе двадцати пяти лет, Ацилий Авиола от меня и слова не услышит.
  - Да пошла ты воронам на корм! Шлюха!
  Девушка спокойно повернулась и пошла прочь.
  - Ты куда?!
  - К моему господину. Ацилий Авиола не мой господин.
  - Нет, ты останешься!
  И тут он впервые узнал, что под сияющей кожей, могут скрываться бронзовые мышцы. Девушка так сильно оттолкнула его, что недавний воин не устоял на ногах. Вскочив, он огляделся, отряхиваясь:
  - Эй! Остановите её!
  Рабы-носильщики, не успевшие уйти, сломя голову бросились выполнять хозяйский приказ. Раскидать шестерых Гесиона не могла и не хотела. Ей надо было заставить римлянина признать её если не равной, то, хотя бы, нужной. Тем временем, Авиола понял, что очистить тогу ему не удастся, и приказал управителю: "Две ванны. Мне, - он указал на свою измаранную тогу, - и ей. И распорядись об угощении".
   Какое наслаждение погрузиться дрожащее, холодное тело в тёплую, душистую воду! Как давно она была лишена его! Потом рабы разотрут её тёплым маслом, и она оденется в эту отвратительную одежду рабыни...
   Авиола без аппетита ел мясо с овощами. До вина он даже не дотронулся. Рабыня вела себя неправильно: её жесты, манеры, больше подошли бы матроне или знаменитой гетере. Но даже сквозь эту безупречную, светскую изысканность проглядывало нечто, напоминающее римлянину о его нелюбимой любовнице: железная воля.
  - Ванна, еда, вино, - ты получила всё, что пожелала.
  - Я бы не отказалась от сотни, другой сестерций, но, так как Тень не слишком щедра к тебе...
  - Прекрати. Ты нужна мне сейчас, но это не значит, что я позволю тебе дерзить.
  - Хорошо, - с завораживающей грацией девушка поднялась со своего ложа и опустилась на ложе хозяина. Рука её обвила шею римлянина. - Расскажи мне о ней. Прошло столько времени с тех пор, как я видела её и говорила с ней в последний раз...
  - Я жду того же от тебя.
  - Вам нужен хороший совет и прежде чем дать его, я должна тщательно обдумать все обстоятельства, - рука рабыни умело ласкала юношу и, уже не испытывая прежней досады, он уступил:
  - Хорошо, что тебе рассказать?
  - Как она встречает вас, о чём говорит? Что делает? - предупреждая возмущение собеседника, девушка поспешно пояснила. - Представьте, что вы больны и пришли к врачу. Поверьте, я не меньше вас ненавижу её и желаю ей падения. Я буду счастлива, если вы, используя мои советы, сможете наказать её так, как она того заслуживает.
  Криво усмехнувшись, Авиола заговорил:
  - Прихожу я к ней заранее, потом жду её час, два или три. Когда она приходит, - я разуваю её, она идёт в ванную, возвращается голая, ложится. Раб растирает её и, насмехаясь, просит подарить ему меня хотя бы на ночь, потом она даёт рабу деньги и отсылает его прочь. Она зовёт меня здесь же или ведёт в спальню. Это её прихоть. Я ласкаю её. Целую, ублажаю любовью или замираю по её приказу, давая ей лучше разглядеть моё тело. Когда её это надоедает, - она засыпает. Утром я обуваю её, и она уходит. Когда ей что-то не нравится, - она колет меня шпилькой.
  - Что она ставит вам в вину?
  - Медлительность в исполнении её приказа, слова, сказанные вне её желания, молчание, если она хочет, чтобы я говорил. Часто она наказывает меня без всякого повода. Хочет причинить мне боль и причиняет её, а потом смотрит, как я эту боль переношу.
  - Бедный.
  Подняв голову, он заглянул в, полные сочувствия, глаза рабыни:
  - Но самое страшное заключается в том, что вчера она не заставляла меня замирать, не любовалась моим телом, а утром, - не позволила мне обуть её. Её ненависть ко мне охладевает, и когда она охладеет совсем, Тень убьёт меня.
  - Убьёт, - согласилась Гесиона. - Ацилий Авиола не из тех, кто прощает и смиряется. Но она не потеряет интереса к вам, потому, что вы заговорите с ней о том, о ком она хочет говорить. Хочет, но не смеет.
  - О Филемонии?
  - О, нет, конечно. Если вы назовёте при ней это имя, - она убьёт вас тут же, на месте. Именно смерть Филемония она ставит вам в вину. Вы заговорите с ней об учителе. Не называя имени, вы похвалите его мудрость, пожалеете, что по воле Матери Богов не можете слушать его, говорить с ним. Она ведь рассказывала вам о Филемонии?
  - Нет, она при мне рассказывала о нём Анею Луцию Сенеке.
  - Она приглашала к себе Сенеку?
  - Да.
  - Расскажите мне об этом визите, прошу вас.
   .....................................................
   Перебирая в уме советы рабыни, Ацилий ясно сознавал, сколь опасной для него станет самая ничтожная на посторонний взгляд, неточность. Впрочем, далеко не все советы Гесионы оказались столь опасными. Урок любовной игры был очень приятен. Конечно, девушка предупредила, чтобы он не слишком надеялся на ласки, но и не отрицала, что они могут оказаться полезными. Отправив рабыню в носилках к Марку Лепиду, Ацилий начал готовиться к встрече с Тенью. Он отдохнул, смыл с себя пот и масло, велел одеть и причесать себя.
   .....................................................................
   Гесиона умастила свою госпожу, словно бы случайно шепнув при этом: "Авиола" - и госпожа, отослав других служанок, осталась наедине с ней. Всё так же, склоняясь к уху госпожи, девушка пересказала свою беседу с сыном патриция, добавив к истине немало лжи.
  Вибия осталась довольна. Любовник не забыл её. Он хотел её видеть, но Лепид из ревности не позволил ему задержаться в доме. "...Это, конечно, очень досадно, госпожа моя. Авиола расспрашивал только о вас. Это достойно поощрения, если учесть, что его очень беспокоит поведение Палатийской Волчицы. Он говорил и о ней. Клянусь молоком Великой Матери, мне ни разу не приходилось встречаться с такой ненавистью! Волчица оскорбляет и унижает Ацилия Авиолу, а когда исчерпает оскорбления, - убьёт его из-за глупой, жадной ревности. Чтобы ни одна женщина после неё не смогла коснуться его лица или тела....
  - Она любит его? - рука Вибии судорожно сжала руку рабыни.
  - Любовь ей подобных, может только оскорбить столь благородного мужа. Ацилий Авиола давно готов перерезать нить своей жизни, чтобы избавиться от бесстыдных домогательств рабыни, но его удерживает любовь к вам, госпожа моя. И тень уже знает об этом! Она знает обо всём, что происходит в Риме. Её ревность... она безумна, госпожа моя. Тень безумна, как все, отмеченные Богами.
  - Ты думаешь, что из-за ревности Тень может убить Ацилия Авиолу?
  - Да, госпожа моя. Но сначала она попытается убить свою любовь к нему. Тень больше не глядит на него, избегает касаться его тела, а сегодня, она сама надела свои сандалии...
  Последняя выдумка Тени возмутила матрону:
  - Ты хочешь сказать, что Палатийская Волчица требует от сына патриция, чтобы он обувал и разувал её?!
  - Да, госпожа.
  Если бы в обычае женщин тех времён было падать в обморок, - Вибия, конечно же, сделала бы это.
  - Он очень страдает, госпожа. Ацилий Авиола влюблён в вас, моя госпожа. А должен ублажать рабыню Цезаря
  - Он любит меня? - Вибия перестала в ужасе закатывать глаза.
  - Только любовь к вам, госпожа, заставляет Авиолу бороться с роком. Будь иначе, разве огорчило бы его охлаждение тени? Но, конечно, если моя госпожа считает прошлое - прошлым...
  - Ну... - Вибия сделала вид, что размышляет. - Авиола, конечно красив и мил, но я клялась Ларами этого дома...
  - Ах, госпожа, вы конечно правы. Ваш отказ убьёт Ацилия, но вы выполните свой долг, а чувство долга - наипервейшее из чувств, присущих благородным гражданам Священного Рима. Да, да, долг!
  - Ты считаешь меня бессердечной?
  - О, нет, госпожа. Великодушие моей госпожи сравнимо разве что с великодушием бессмертных, но, увы, долг сковывает его, причиняя моей госпоже невыразимые словами страдания...
  - Авиола, кажется, обещал ещё раз найти время для встречи с тобой?
  - Увы, это так, но только для того, чтобы ещё раз расспросить о вас, госпожа.
  - Муж мой говорит иное.
  - Я знаю, госпожа. Мой господин говорит, что Ацилий Авиола ищет в моих рассказах тайные привычки Тени, но это часть правды. Вся же правда заключается в том, что спасение от жестокости рабыни, Ацилий Авиола ищет только ради надежды, хотя раз увидеть мою госпожу, услышать её голос... Если бы я могла передать, что госпожа моя со снисходительностью вспоминает его... Он был бы счастлив...
  - Ну, что ж,.. - такая любовь льстила самолюбию матроны, но, желая выклянчить побольше признаний, она не спешила снисходить до "несчастного влюблённого". - Я думаю, не будет нарушением клятвы, если я выкажу немного внимания к попавшему в беду соотечественнику. Передай ему, что я иногда нахожу удовольствие в воспоминании о нём... Но не переусердствуй! Это всего лишь следствие мягкости моего сердца. Я, конечно, не испытываю к нему преступной и богопротивной страсти.
  - О, да! Только чистые, как воды горного ручья, чувства доступны пониманию моей госпожи. Ничто низкое, нечистое не способно запятнать чистоту её дел и помыслов. Твёрдости и целомудрию моей госпожи завидует даже прозрачный камень-алмаз, режущий другие камни. Никакое искушение не в силах поколебать стойкость моей госпожи, никакие соблазны не способны привлечь её...
  Излияния рабыни не остались без ответа. Восхищённая собственными твёрдостью, благоразумием, целомудрием и великодушием, матрона почувствовала непреодолимое желание дать рабыне возможность убедиться в последнем её, Вибии, достоинстве:
  - Возможно, я даже напишу ему коротенькое письмо... Только для того, чтобы поддержать его силы в борьбе с обрушившимися на него несчастьями.
  - Это поистине поступок, достойный небожителей!
  - Ты передашь его.
  - Мудрость моей госпожи не уступает её великодушию.
  - Но будь осторожно, если муж узнает...
  - А предусмотрительность превосходит все прочие достоинства. Конечно! Мой господин слишком привык видеть в каждом поступке предосудительное. Его нельзя винить. Те, кто окружает Цезаря, не заслуживают доверия. Разве способен мой господин понять, что госпожой моей движет лишь великодушие и забота о римском достоинстве, попираемом наглой рабыней...
   Когда госпожа отпустила Гесиону, та не хохотала. Лживость была так же свойственна её, как и ненавистной, для неё Тени. Утром Гесиона должна будет встретиться с господином. Что ж, Лепид останется доволен рабыней, те более, что не задержится и прибежит этот смазливый самец - Авиола. Если, конечно, Тень не проткнёт его шпилькой этой ночью. Насмерть.
  
  Подглава 12.2.
   .................................................................
  Ацилий, дрожа от возбуждения, ждал. Тень могла прийти раньше, могла прийти позже.
  Время её возвращения, ранее определявшееся прихотью Цезаря (так думали почти все),
  теперь зависело и от воли супруга. Вытягиваясь, Ацилий рассматривал себя: руки, ноги, грудь, плечи, живот...Он знал, что тело его безупречно и в этом знании черпал сейчас уверенность. Возбуждение ознобом пробирало его: сейчас придёт Тень и он... Что он сделает, мужчина не знал. Он даже не был уверен, что осмелится первым заговорить со своей беспощадной любовницей. Но как бы там ни было, сегодня он встретит её иначе. И вести будет себя иначе, и смотреть... Не выдержав ожидания, он вскочил и заметался по комнатке. От его движений вздрогнули, заколебавшись, огоньки светильников. Резко остановившись, Ацилий со стоном потянулся всем телом, без сил опустился на ложе. С каждым разом ожидание давалось ему всё мучительнее. Мучения начались с вести о замужестве Тени. До этого он равнодушно воспринимал её приходы и уходы, уверенный, что рабыне не скоро надоедят забавы с ним. Но со вчерашнего вечера эта уверенность пропала. Выглянув из спального чулана - кубикула (конечно, чтобы позлить его), Азиатик быстро осмотрел комнату, вышел, поправил одно из покрывал, сдвинул флакон с маслом.
  Искоса следя за массажистом, Ацилий вдруг осознал, что завидует ему, точнее его коже: белой почти светящейся. Может быть, не покрывай тело Ацилия загар, рука Лаодики была бы мягче, а взгляд - снисходительнее? Кажется, в местах, из которых она родом, ценят белую кожу? Есть же какие-нибудь отбеливающие мази, чтобы снять этот плебейский загар! Гесиона бела настолько, что кажется раскалённой и это так возбуждает... Она должна знать какое-нибудь средство... А Тень - чернявая. Но ведь она - плебейка и должна особенно ценить аристократическую белизну! Но потому ли она так снисходительна к рабу?
   Авиола так глубоко погрузился в размышления, что только распахнувшаяся дверь вывела его из задумчивости.
  При виде двух почти голых юношей Эмилий вздрогнул, глаза его полыхнули гневом, но Лаодика опередила мужа, приказала, щёлкнув пальцами:
  - Вот, - и добавила для Авиолы. - Оба.
  - Твои любовники? - сын всадника готов был взорваться, но Лаодика выглядела бесстрастной:
  - Среди рабов у меня нет любовников.
  - С чего бы это?
  - Нет и всё.
  - Может, ты даже поклянёшься в этом?
  - Клянусь покровами Великой Матери, среди рабов у меня любовников нет. - Подчёркнутая холодность ответа, - единственное, что позволила себе Лаодика в ответ на саркастические замечания мужа. Это действовало всегда. Подействовала и сейчас. Опускаясь в кресло, Эмилий буркнул:
  - Пусть так, но ты сама виновата в том, что у меня возникают такие подозрения.
  - Вы последовали за мной. Вы хотите что-то сказать мне наедине или о чём-то попросить? - в словах Тени не было ни упрёка, ни любопытства. Только вежливое внимание. Эмилий как-то странно посмотрел на неё, ответил, словно размышляя вслух:
  - Возможно... возможно сказать...или попросить... Я не знаю...
  - Вам следует отдохнуть, а не изводить себя подозрениями там, где нет оснований, даже замечать что-либо.
  - О, да! Какой заботливый тон! Какая здравость суждений!
  - Это так. Я вообще не понимаю, зачем вы последовали за мной? Днём вы добросовестно играли роль любезного супруга. Что ещё надо этим болтунам?
  - О! Как ты права! - опять съязвил Эмилий. И опять сарказм его на Лаодику не подействовал:
  - Вы проводили меня и этого более чем достаточно. Наида выведет вас так скрытно, что никто не сможет сказать, будто вы слишком рано покинули вашу молодую жену.
  - Невероятно! Ты так предусмотрительна!
  - Могу я раздеться и принять ванну? Я устала и хочу спать.
  - Я стесняю тебя?
  - Мне кажется, вам будет неприятно, если я стану игнорировать вас. Тем более, сложение моё не таково, чтобы им хвастаться.
  - Хорошо, - укрощённый холодностью жены, Эмилий поднялся, желая уйти, но полный яростного возмущения вопль, ворвавшийся в комнату сквозь двери, за которыми скрылись юноши, остановил его....
   Оказавшись за дверью, Ацилий и Азиатик некоторое время с нескрываемой ненавистью, молча разглядывали друг друга. Раб первым нарушил молчание. Окинув спальню взглядом, он зашептал:
  - Прекрасное место, чтобы заняться любовью...
  Авиола, уверенный, что молчание будет лучшим ответом на наглость раба, сделал вид, что ничего не слышит, но Азиатик на этот раз говорил всерьёз. Спальня, "оба", брошенное госпожой, её замужество, натолкнули раба на вполне определённую мысль, что патриций не в фаворе и, следовательно, госпожа не рассердится, если он по-своему проучит гордеца и невежду.
  - Ну, какие мы сегодня робкие и стеснительные! К чему бы это? Ложе такое мягкое и удобное... Сам-то, небось, не раз валялся на нём. А теперь вместе поваляемся.
  Авиола, наконец, понял, что за слащавостью раба, кроются вполне серьёзные намерения, и когда Азиатик полез к нему, оттолкнул наглеца:
  - Пошёл вон, скотина двуногая! Опять в зубы захотел?
  Раб чуть попятился. Он помнил, что рука у римлянина тяжёлая и на расправу тот тоже скор:
  - А я крикну. Госпожа беседует с мужем. Как ты думаешь, захочет она признаться ему в том, что ты - её любовник? Ты знаешь, что она сделает с тобой за шум? Меньшее - велит вскрыть вены, а то и в Гемоний кинет...
  - Не тронь меня, скотина.
  В душе Авиолы страх боролся с отвращением. Руки раба казались липкими и гадкими:
  - Пошёл вон! Варвар! - чувствуя, что его вот-вот стошнит от объятий льнущего к нему раба, Авиола отпрянул. - Прочь!
  Помимо его воли, последнее восклицание и стало тем воплем, что ожёг слух Эмилия.
   Первой в спальне оказалась Лаодика, но Эмилий не отстал от неё. Он же задал первый вопрос:
  - Кто орал?
  - Он, - взгляд и рука Азиатика с указующим перстом были тверды. Авиола незаметно повернул кольцо печаткой внутрь и сжал пальцы, чтобы не выдать своего истинного положения:
  - Госпожа, я...
  - Молчать! - возмущённый тем, что раб отвечает его жене, а не ему, Эмилий замахнулся, но Лаодика показала, что умеет не только быстро думать, но и быстро действовать:
  - Стой!
  Властный окрик остановил Эмилия.
  - Не надо горячится, Эмилий Элиан. Дело не стоит ореховой скорлупы. Их просто нельзя оставлять в одной комнате.
  - И ты терпишь такую распущенность?!
  - Больше не буду терпеть.
  Авиола опустил голову, на щеках у него ходили желваки. Но Лаодика кроме лица любовника, видела невозмутимое лицо раба. К рабу-то она и обратилась:
  - Убирайся, - и дождавшись, когда бесстрастное выражение на лице Азиатика сменится удивлением, добавила. - Собирай свои вещи и сейчас же возвращайся в дом Луция Вителия, - твоего господина. Ты понял? Нет? Я повторяю: собирай вещи и уходи к Луцию Вителию. Здесь я тебя более видеть не хочу. - Поворачиваясь, она пояснила удивлённому Эмилию. - Этот раб - имущество Луция Вителия, не моё. И не стоит из-за него задерживаться.
  - Госпожа, - взмолился Азиатик, - позволь мне взять заработанное...
  - Что заработал, то твоё.
  - Госпожа, позволь в последний раз услужить тебе...
  - Нет. Я не меняю сказанного. Ты уйдёшь немедленно.
   Когда Лаодика вошла в спальню, там был только Ацилий:
  - Госпожа, я не виноват. Этот подлый раб...
  - Дай руку, - перебила его Лаодика. Ацилий протянул ей руку, зажмурился, попросил, опустив голову и не разжимая зубов:
  - Виновен, госпожа, прости.
  Шпилька вонзилась в кожу чуть ниже плечевого сустава, и Ацилий едва сдержал стон. К счастью. На этот раз Тень удовольствовалась только одним уколом. Отложив шпильку, она приказала: "Иди в постель". Глядя на рабыню исподлобья, римлянин улыбнулся, прижал к губам пальцы. Точь-в-точь, как днём это делала Гесиона. Лаодика была боса, но прежде чем лечь, он склонился к её ногам, осторожно поцеловал щиколотку, у самой косточки, заглянул снизу вверх, в глаза, резко выпрямился, отбрасывая набедренную повязку и, давая полюбоваться безупречными линиями своего тела. Взгляд женщины на кровати был прозрачно- равнодушный и Ацилий бросился на неё. Лаодика не сделала ни единого движения, чтобы уклониться от падающего на неё тела. В последний момент Авиола отшатнулся, упал рядом с ней на ложе, быстро потёрся щекой о её плечо, осторожно поцеловал в ямочку между ключицами. Касания губ его были мягкими и сухими. Палец отпущенницы обвёл верхнюю губу любовника, увернулся от ловящих губ, поддел под подбородок:
  - Если с рабом что-нибудь случится и Луций Вителий потребует от тебя покрыть его убытки, - я дам тебе денег. Ты понял?
  - Да, госпожа, он заслужил это.
  - Заслужил, - пальцы прижались к губам римлянина. - Не вздумай жаловаться мне на него. Слышать ничего не хочу
  В знак молчания, Ацилий прижал к губам кончики пальцев. Приказ понят. Более - ни слова.
  Трепеща то ли от желания угодить, то ли от мысли о близкой мести, то ли от того и другого разом, он приник к её груди. Ладони быстро заскользили по телу женщины... Только утомив пальцы, язык и губы, он взял её. Сперва осторожно, робко, потом быстрее и, наконец, яростно, а, ослабев, опять приник губами к её, уже солоноватому, влажному телу, не оставляя ни единого нетронутого пятнышка кожи...
  Он трижды овладел ею и теперь лежал, восстанавливая дыхание, мокрый и обессиленный. Во время ласк служанка даже не вздрогнула. Это было ужасно. Это было оскорбительно. "Тело из бронзы, сердце из железа..." - вспомнил он определение храмовых жриц - проституток.
  "Тело из бронзы. Сердце из железа..." - повторил он неслышным шёпотом, в полной мере осознав смысл сказанного. Ничто, ни горе, ни радость не заставят сильнее биться сердце Тени, ни грубость, ни изощрённая ласка не отдадутся трепетом в её теле. Бесполезно. Всё бесполезно. Ощущение собственного бессилия было столь велико, что он застонал сквозь зубы.
  Стон оживил бесчувственное тело. Лаодика приподнялась, взяла со стола шпильку и, привычным движением вывернув ему руку, всадила золочёное остриё чуть не до самой кости. Закусив губу и подавив стон, Ацилий повернулся к ней. Незаданный вопрос застыл у него на кончике языка. Взгляд расширившихся, безумных глаз жрицы Кибелы, казалось, состоял из жадного и всеобъемлющего внимания. Обливаясь холодным потом, Авиола грыз кровоточащие губы, не смея ни вздохнуть, ни шевельнуться. Внимательное безумие Тени было ужасно. Юпитер - свидетель, он ещё никого так не боялся и так не ненавидел, как эту девку. Никого! Страх смерти казался жалкой тенью перед ужасом, поселившимся в его сердце сейчас. Нет, он обязан, обязан! Отомстить! Обязан заставить её корчиться от нестерпимой боли. Безумие в глазах служанки медленно гасло. Страдание, отразившееся на лице ненавистного человека ослабло, а с ним ослабело и лишившееся пищи безумие.
   Ацилий приподнялся, протянул ей исколотую руку:
  - Я заслужил более строгое наказание, госпожа моя.
  Лаодика не заставила просить себя дважды. Глядя во вспыхнувшие от его боли глаза любовницы, он зашептал хрипло:
  - Если молодой, красивый, здоровый мужчина не способен доставить удовольствие приятной ему женщине, если ласки его не могут стереть из женской памяти мёртвого старика...
  - Молчи! - Безумный взгляд любовницы был подоен бальзаму, омывающему воспалённую рану, так как на этот раз состоял из безграничного и неподдельного страдания. - Молчи! Или... - локтем она опёрлась ему на грудь, пальцам впилась в подбородок, выворачивая голову, а занесённая другой рукой шпилька мало, чем отличалась от маленького, но опасного в твёрдой и опытной руке кинжальчика? - Как ты смеешь?!
  - Признаваться, что не достоин, даже завязать ремни на сандалиях учителя моей госпожи?
  Золотой блеск бьющего острия заставил его зажмурится, крик боли вырвался из-за разомкнувшихся губ: он сказал и остался жив! Остриё прокололо не горло, а мышцы на плече. Болезненная, но неопасная рана. Он открыл глаза и увидел склонившееся над ним лицо.
  - Молодой красивый, ловкий... На что я годен? На то, чтобы тело моё использовали вместо подушечки для шпилек? Я здесь потому только, что подчинённый мне легионер убил того, один взгляд которого заставлял вспыхивать щёки и замирать сердце моей госпожи, в то время как весь мой пыл не способен даже шевельнуть её тело!
  Лаодика очнулась. Острая шпилька с остервенением колола и царапала грудь, плечи, руки юноши, но Ацилий только дрожал от ярости и восторга. Он сумел-таки причинить ей настоящую боль. Сумел! Закусив губу, Лаодика вдруг замерла, потом медленно занесла шпильку над его лицом. Забытый было страх, вновь накрыл римлянина: "Нет!". Он рванулся, слетел на пол, скрючился, закрывая руками глаза: "Пощади! Не делайте этого, госпожа!"
  Лаодике пришлось приложить немало усилий, прежде чем она смогла оторвать ему от лица
  одну руку. Сын патриция стонал, плакал, умолял, извиваясь на каменных плитах и пятная их сочащейся из множества ранок кровью. Только увидев, что в руках жрицы Кибелы нет страшной шпильки, он обмяк, позволив вертеть себя так, как это было угодно его любовнице. Носком босой ноги Лаодика опрокинула его на спину, изменила положение руки, повернула голову. Ни тени безумия не мелькало в блестящих, тёмно-карих глазах.
  "Красивое тело. И лицо красивое" - слова звучали тихо. Казалось, молодая женщина размышляет вслух. Ладонью она провела по лицу, словно стирая что-то: "Как я устала. Думаю, на сегодня воплей и страсти достаточно".
  - Госпожа моя, - Ацилий сел и теперь пытливо вглядывался в её лицо. - Позволь мне охранять...ваш сон.
  Лаодика провела пальцами ноги по его груди, вытерла о плиты пола окрасившую пальцы кровь:
  - Ты измазал здесь всё, что было можно. Ступай в приёмную и оставайся там всю ночь.
   Ночевать в приёмной Авиоле приходилось не впервые, но тогда в спальне с Тенью лежал любовник. Теперь женщина осталась одна. Выждав время, чтобы Тень заснула. Ацилий щёлкнул пальцами, позвал: "Наида!" Рабыня не заставила ждать себя. Увидев обрызганное кровью покрывало, которое Лаодика выкинула вслед Ацилию, она тихо вскрикнула, схватила ткань, но Авиола остановил иберийку: "Принеси чистую ткань и тёплую воду". Разглядев окровавленное тело юноши, рабыня опять приглушённо вскрикнула. Через четверть часа Ацилий омытый и перевязанный лежал на ложе, а рабыня спешно стирала с пола и предметов капли не успевшей свернуться крови.
   Утром Ацилия разбудили негромкие шаги. Он открыл глаза и увидел, что Тень заплетает ремешки сандалий. Он вскочил с ложа бросился к её ногам: "Позвольте мне, госпожа моя..." Лаодика не возражала и счастливый, он со всем тщанием окончил начатое ею. Когда же римлянин поднял глаза, надеясь отыскать на лице отпущенницы хотя бы намёк на одобрение, поразился увиденному. Глаза Тени ввалились и поблекли, как это бывает у проведших бессонную ночь. Опасаясь выдать свою радость, Ацилий поспешно опустил лицо. Девка наконец-то получила по заслугам. Жаль, что мало. Поэтому ему сейчас, как воздух, был необходим совет Гесионы...
   "Прошу простить меня, господин. Госпожа не хотела будить вас и потому велела мне передать вам вот это. Здесь двадцать тысяч сестерций" - Наида пододвинула к нему большую и достаточно тяжёлую шкатулку из полированного дерева.
  - Двадцать тысяч? - Едва сдерживая жадную дрожь, он взял шкатулку, приоткрыл её.
  - передавая деньги, госпожа добавила, что если Луций Вителий сочтёт эту сумму недостаточной, госпожа доплатит разницу.
  - Луций Вителий? - Авиола вспомнил и понял. Деньги предназначались не ему. Обидно, конечно, но мысль о том, что он скоро сможет отмстить подлому рабу за его насмешки и домогательства, подсластила разочарование. - Больше госпожа ничего мне не передавала?
  - Передавала, господин.
  - И что же?
  - Сегодня начались Сатурналии*. Госпожа не сможет видеться с вами в продолжение всех праздничных дней. И ещё, госпожа изъявила желание услышать от вас, господин, о судьбе Анка Марция. В первую же ночь после Сатурналий она ждёт вас.
  - А этот Анк Марций, кто он?
  - Анк Марций, господин, - один из бывших любовников моей госпожи. Моя госпожа, конечно, могла бы сама узнать про сына патриция, но она хочет, чтобы это сделали вы.
  - Хорошо, хорошо, - оборвал рабыню Ацилий. Тень хочет, чтобы он рассказал ей о её отставном любовнику? Он расскажет, а, если позволят обстоятельства, то опять напомнит девке о её стареньком учителе...
  
  Глоссарий:
  Сатурналии* - совпадали по времени и значению с Новым годом
  
  Подглава 12.3.
   ....................................................................
   Луций Вителий с подчёркнутым уважением принял "первого любовника Тени", в ответ на просьбу о приватной беседе, провёл в кабинет, усадил в кресло и, отослав рабов, спросил:
  - Какая забота привела вас в мой дом, да ещё и в первый день праздника?
  - Наши фамилии всегда жили в мире и, мне думается, что вы не откажете мне в маленькой справке.
  - Если я знаю ответ, на интересующий вас вопрос, - вы этот ответ получите.
  - Я хочу узнать, что случилось с Анком Марцием. С тем самым, что одно время был любовником Тени.
  Подумав, консуляр ответил:
  - Анк Марций казнён в Гемонии примерно три дня спустя после того, как, по приказу Лепида, Тень прогнала его
  Ответ и обстоятельность, с какой Вителий построил его, ошеломили Авиолу. Кое-как справившись с собой, Ацилий пробормотал:
  - Казнён по воле Тени?
  - Нет. По воле Марка Лепида. Удивительно, что вы не знаете этой истории. Впрочем, всё существование Тени в Риме - сплошные "истории". Но, как бы там ни было, Марция погубила не она. Его погубил Лепид. После одного из свиданий (замечу, что Марций был для Тени приятнее многих других), Анк слишком громко хвалился своими успехами (что, в общем-то, нельзя ставить ему в вину), но при этом, в очень непристойных выражениях, поминал Марка. На следующую ночь разгневанный Лепид пришёл к Тени и потребовал, чтобы та прогнала юношу, и Тень его требование тут же исполнила. А ещё через два дня на Марция пришёл донос в Сенат. Тень не писала и не пишет доносов. Лепид же доносы пишет очень хорошо.
  - Но почему Тень послушалась Лепида?
  - Она считает Лепида своим другом. Они заключили какой-то словесный договор, а Тень чтит договоры, и никогда не нарушает их первая. Лепид ссорился с ней несчётное число раз, но, одумавшись, сам же и прибегал мириться. Надеюсь, мой ответ был достаточно обстоятельным?
  - Да, сенатор. Я благодарен вам за него. Однако я хочу поговорить с вами ещё вот о чём: вы одолжили Тени своего раба - массажиста, и она решила выкупить его у вас.
  - Выкупить?
  - Да.
  - Отчего же не выкупить? Она теперь не рабыня, она - гражданка Рима и может позволить себе это. В своё время я заплатил за него пятнадцать тысяч, но сейчас он вырос, окреп и, я думаю, двадцать тысяч не будет чрезмерной ценой?
  - Здесь двадцать тысяч, - Ацилий подвинул Вителию шкатулку с деньгами.
  - Двадцать тысяч? - Вителия приготовился к долгому торгу и теперь растерянно разглядывал ящичек с деньгами, не решаясь коснуться его.
  - Назови вы большую цену, она заплатила бы больше.
  - Больше?
  - Когда раб вернётся в ваш дом, - шлите его в дом моего отца.
  - В дом вашего отца?
  - Да, Тень покупает его для меня.
  - И готова платить любые деньги?
  - Не думаю, что она заплатила бы за раба сто или даже пятьдесят тысяч.
  - А тридцать? Ещё десять тысяч она доплатит? Пять тысяч мне, пять тысяч вам?
  - Пополам? - переспросил Авиола заинтересовавшись.
  - Пять и пять, - подтвердил консуляр.
  - Заплатит. У неё есть деньги.
  - Я знаю, что деньги у неё есть, но вот заплатит ли она?
  - Уговорю, - успокоил консуляра Авиола. - Кстати, где тот раб?
  - А разве он не у неё?
  - Нет, вчера он нагрубил Тени, и она отослала его к вам. Он не пришёл?
  - Я... не знаю. Возможно, и пришёл. Сейчас Сатурналии, рабы шляются, где хотят. Но, как бы там ни было, как только будет составлена купчая, я пошлю его в ваш дом. Купчую составляем на тридцать тысяч?
  - Да, после праздников я зайду к вам, отдам пять тысяч и поставлю подпись на вашем документе.
   * * * * *
   Предвидел ли Азиатик подобный исход? Пожалуй, да. Потому-то, выйдя из Палатия, он не спешил к дому господина. В расстройстве и смятении он спустился в Сабуру*, зашёл в первую из встретившихся ему таверн, а, расплачиваясь за вино, имел неосторожность показать полный кошелёк и золотую монету. Утром стражники подобрали его тело в одном из грязных закоулков. Опытная рука ночного грабителя нанесла только одну рану. Авиола напрасно занимал свой ум, изобретая для обидчика страшные пытки и муки. Азиатику они были уже не страшны.
   * * * * *
  Узлы и нити, это не только сеть, но и рисунок ковра. Рисунок, который в начале работы видит только мастер. Вот новая ниточка. Новый цвет. Что это? Новый рисунок или завитушка уже обозначившегося цветка? Чем искуснее мастер, чем сложнее узор, тем позднее поймёт его сторонний зритель. Вот, кажется, уже всё ясно, но нет, в рисунок вплетается новый стебель и всё меняется. Но что будет, если за один ковёр возьмутся две мастерицы? Нарушится ли гармония или, усложнившись, станет ещё совершенней?
   Гесиона с честью выдержала взгляд господина. С пира Лепид вернулся поздно, а день в Риме начинался рано. Сознавая важность разговора, Марк не спешил, как обычно, дать себе отдых, а велел позвать рабыню, одновременно, отослав прочь, всех остальных рабов. Итак, взгляд господина рабыню не смутил.
  - Садись, - приказал ей Лепид, указывая на край ложа рядом с собой. - Рассказывай. Девушка села и заговорила:
  - Замужество тени сильно подорвало положение Ацилия Авиолы, так как, не смотря на сдержанность Элиана, Тень не откажется от мысли и его подчинить своей воле. Так думает Авиола. Я не стала его разубеждать, поскольку только страх за жизнь понуждает молодого человека к старанию, а без старания он быстро прискучит Тени Цезаря.
  - Авиола боится, что Тень охладеет к нему?
  - Очень боится, мой господин. Служанка Цезаря причинила Ацилию слишком много зла, чтобы оставить его в живых после охлаждения. К счастью своему Ацилий ошибается. Замужество Тени ничего не изменило. Если после него служанка стала вести себя пристойнее, то это лишь очередная личина, предназначенная для того, чтобы удерживать на себе внимание Рима.
  - Рим и так следит за ней с неослабевающим вниманием
  - Конечно, мой господин, и, в первую очередь потому, что поступки Тени непредсказуемы. Разве мало в Риме шлюх? Или мало честных жён? Внимание толпы привлекает лишь смена маски. Когда честная женщина бросается в разврат, - это интересно всем. Когда потаскуха начинает строить из себя недотрогу, - это интересно всем. Постоянство же неинтересно никому. Авиола нужен Тени не потому, что греет её постель. Любовные забавы ничто для храмовой проститутки. Но Авиола был в Храме, а воспоминания о храме и есть то, единственное, что ценит служанка Кибелы. Ценит и бережёт. Авиола - её месть Риму, за место в храме, которого она лишилась, но ненависть, как знает мой господин, - чувство. Любое же чувство есть слабость, а слабость имеет привычку расти. Ослабленный же чувствами человек начинает нуждаться в поддержке других людей, становится зависимым от того, кто эту поддержку ему оказывает...
  - То есть от тебя? Ты ведь как никто знаешь слабости Тени?
  - И, да и нет, господин. Да, потому, что я действительно знаю её слабости, нет, - потому, что от меня она помощь не примет. Помощь Тень может принять только от одного человека в Риме. Не от Авиолы, ставшего для неё сосредоточием ненависти, не от Элиана, - соломенного мужа, навязанного ей прихотью Госпожи Рима Благочестивой Цезонии. Помощь она примет только от того, кто первый признал её силу, первым предложил свою дружбу и свою любовь, от того, кто снисходителен к её прихотям, от того... Впрочем, к чему ходить вокруг единственного имени? Помощь Лаодика примет только от моего господина.
  - Красивая речь. Жрицы Кибелы умеют быть красноречивыми. Но есть ли в ней хоть слово правды? Ты ведь тоже жрица Кибелы и учили вас одни учителя?
  - Как я могу лгать своему спасителю, господин?
  - Так же, как это делает Тень.
  - Господин не верит своей рабыне? - отчаяние в голосе служанки, казалось, могли тронуть чёрный камень, но Марк лишь зевнул в ответ. Руки девушки касались его лица, тела, нежили, расслабляли... Марк глубоко вздохнул. Сон, давно ждущий позволения, смежил ему веки. Лепид устал. Безмерно устал, а времени для отдыха оставалось до обидного мало.
   Ацилий Авиола уходил от Вителия слишком возбуждённый надеждой на прибыль, чтобы осмыслить весь разговор целиком. То, что Гесиона ждала его, - юноша счёл добрым знаком и потому у дверей дома даже подал девушке руку. На этот раз, отправляясь к Лепиду, он взял с собой запасные носилки. Гесиона не стала мучить римлянина строптивостью. Расположившись на ложах, разделённых уставленным угощениями столом, молодые люди, отдав должное искусно приготовленным кушаньям и старому вину, приступили к беседе. Разговор начал Ацилий:
  - Должен признать, советы твои оказались не так дурны, как это виделось мне в начале. Волчица выла от боли, когда я с напускным смирением расхваливал её учителишку. Она так разволновалась, что легла без меня и всю ночь проворочалась с боку на бок.
  - Я счастлива, помогать вам, счастлива, слышать, что Палатийская Волчица наконец-то получила малую толику того, что давно заслужила, рада видеть улыбку на лице щедрого хозяина этого дома, рад, что вчерашние сомнения покинули его сердце. Я вся обратилась в слух и льщу себя надеждой на вашу снисходительность и ваше доверие, господин. Не будь те же скрытны. Поведайте вашей служанке всё, что происходило и всё, что говорилось при вас в комнатах Тени.
  Авиоле и самому хотелось похвастаться вчерашним успехом, а рабыня, как никто другой, подходила на роль наперсницы и хранительницы тайн. Гесиона выслушала повествование юноши, задумалась, попросила:
  - Может быть перед тем, как отомстить подлому рабу, господин позволит мне побеседовать с ним?
  - Побеседовать? - Ацилий представил бледное от ужаса лицо раба, его трясущиеся руки, заплетающийся язык, улыбнулся самодовольно, щёлкнул пальцами. - Эй! Немедленно пришлите сюда нового раба!
  Комнатный слуга убежал, но вернулся не с Азиатиком, а с домоправителем.
  - Где Азиатик?! - возмутился Ацилий.
  - Простите, господин, - управитель несколько раз поклонился. - В силу своей ничтожности мы не поняли, какого раба вы хотите видеть?
  - Азиатика. Того самого, что сегодня был прислан из дома Луция Вителия.
  - Мой господин, - робко возразил отпущенник. - Сегодня в этот дом не приходил ничей чужой раб.
  Ацилий нахмурился, махнул рукой:
  - Хорошо, ступай, но как только раб придет, сообщи мне, а если меня не будет дома, - запри его покрепче.
  - Будет исполнено, господин
  - Меня беспокоит ничтожная мелочь, - начала Гесиона, а, когда Авиола обратил в её сторону свой взор, - продолжила. - Если Тень так довольна благородным Ацилием Авиолой, то зачем она угрожала ему?
  - Угрожала?
  - Да, господин. Упоминание об Анке Марции - угроза и предупреждение, означающее: будь осторожен, не повторяй ошибку Марция, иначе тебя ждёт его судьба.
  - Анк Марций бранил Лепида...
  - А Азиатик чуть не выдал вашу связь Эмилию Элиану. Это очень серьёзное предупреждение. Вам ни в коем случае нельзя попадаться на глаза мужу Тени. Если он что-то заподозрит, Лаодика без колебаний погубит вас, как погубила Марция и Азиатика.
  - Анка Марция погубил Лепид. Это знает весь Рим.
  - Это так, господин. Но Рим не знает, что мой господин сделал это с согласия Тени.
  - Тень дала согласие на убийство своего любовника?!
  - Да, господин. Марк Лепид никогда бы не осмелился на такое против воли Тени Цезаря. И подарку её я бы, на вашем месте, не радовалась. Тень знает, что как только раб лишится её защиты, вы расправитесь с ним. Двадцать тысяч - просто щедрое отступное Вителиям, с которыми Тени выгодно поддерживать видимость дружбы. Но вам не стоит и огорчаться. Неразумно надеяться, что окаменевшее сердце Ананки поддастся после первого же удара, хотя... то, как она рассматривала вас, перед тем, как прогнать, свидетельствует об обратном. Бронзовотелая жрица Кибелы усомнилась в себе. Она увидела, что тело ваше безупречно и соблазнительно и, осознав свою холодность, усомнилась в естественности любви к умершему. Это очень хорошо. Сомнение и есть то зерно, что, прорастая, способно разрушить самый прочный камень веры. Усомнившись, Тень, в конце концов, должна будет отказаться от мёртвой любви, запирающей её сердце. И тогда... Впрочем, к чему гадать. Главное - зерно брошено. Теперь надо всячески лелеять его, поливая и укрывая от жары. Это нелегко, но и не опасно.
  - Так что же будет, когда умрёт любовь к мёртвому? Родится любовь к живому? К кому?
  - Ну, как бы это сказать... Любовь привередлива господин, но, обычно она возникает между знакомыми или близкими...
  - Между мужем и женой?
  - Всякое бывает, господи, хотя... любовь редко ценит законные узы и вероятнее, что движимая чувством благодарности, женщина обычно прилепляется к тому, кто открыл ей сладость любовных утех. Правда, искать первого любовника Тени Цезаря не имеет смысла. Все её прежние мужчины - только покупатели. Отдаваясь им, Тень всякий раз добивалась выгод для себя. Не удивлюсь, если окажется, что она ещё ни разу не испытала радости в объятиях мужчины...
  - И не удивляйся. Так оно и есть, - потянувшись через столик, Авиола коснулся её руки. - Какая у тебя ослепительная кожа. Как ты думаешь, какая кожа ей больше по вкусу?
  - Ах, господин, - засмеялась Гесиона. - Не заботьтесь об этом. Если бы Ананке нравилась бесцветная коже рабов, - она делила бы ложе с рабами. Её нравятся свободные, а, раз загорелая кожа - признак свободного, значит, её нравится золотая кожа знатных юношей. И никакая другая, - рабыня поднялась, перешла на ложе Авиолы. - И ещё, ей могут понравиться лишь искусные ласки, и господину не помешало бы взять несколько уроков любви...
  Ацилий резко обхватил девушку, опрокинул на ложе. Та делала вид, что возмущена, отбивалась, уговаривала не делать глупостей. Это ненастоящее сопротивление более всего разожгло желание римлянина. Огненные всполохи разметавшихся по покрывалу волос, белая, как лунный свет, кожа, пылающие от желания губы. Это была женщина. Живая, страстная, ничем не схожая с холодной бронзой.
   .........................................................................
   "Господин, - кажется, всё уже решено и обговорено, но Гесиона делает вид, будто только-только вспомнила об этом и передаёт ему письмо Вибии. - Я не знаю, как мне поступить. Если моя госпожа решит, что вы предпочитаете меня ей, - она не позволит нам встречаться". Ацилий, кривясь, перечитал письмо. Рассуждения благородной матроны о любви и долге звучали спесиво и самонадеянно.
  - Передай, что я в восторге от неё, что вижу её во сне... Говори что хочешь, лишь бы она не вмешивалась в мои дела.
  - Она потребует письмо, господин
  - Письмо? Ну, напиши ей письмо. Я пришлю к тебе моего секретаря. У него красивый подчерк. Часа вам хватит?
  - Да, господин
   Итак, переписка между "влюблёнными" завязана, как петля. И петля эта, в своё время, удавит их обоих, если она, Гесиона, не смилостивится над "влюблёнными" и не спасёт их!
  
  Глоссарий:
  Сабура* - район в древнем Риме, где селилась беднота.
  
  
  Гл. 13 Ноэле.
  
  Подглава 13.1.
  
   Можно ли представить, что веселейший и счастливейший из праздников: Сатурналии станут источником стольких мучений?! "Заботясь о молодой супруге", Эмилий сопровождал её везде. На потеху всему Риму! Какое счастье, что эта пытка, наконец, кончилась, и наступили будни, а с ними простые, будничные дела и заботы. И всё-таки, до чего нелегко идти по улице утром. Кажется, всякий встречный видит тебя, узнаёт, а стоит пройти мимо, начинает шептаться за твоей спиной: "Знаешь кто это? Эмилий Элиан! Да, да, он самый! Муж Палатийской Шлюхи! Да, да, представляешь? Говорят, она без ума от него! Вот распутница!"
   Публий Лабеона, месяц назад за немалый подарок принявший Эмилия в свою свиту, сегодня самолично поприветствовал ученика. До женитьбы Элиана он этого не делал. Судьба или случай тому причиной, но в Рим Эмилий вернулся в тот же день, что и Цезарь (и соответственно Цезарева Тень). До этого юноша пять лет прослужил в одном из германских легионов, принимал участие в "Британском походе" Калигулы. То, чему он стал свидетелем, отбило у него всякое желание служить. Эмилий видел, как Калигула изгонял без средств к существованию ветеранов, многим из которых до положенного срока не хватало месяцев, недель, а то и дней, видел, как скор был император на угрозы, как смело посылал войска грабить мирных жителей в подчинённых Риму провинциях, как пировал и пьянствовал, разыгрывая погони и засады и как, струсив от одного упоминания о настоящем бое, бежал по головам от мнимой опасности. Всё это выглядело настолько омерзительно, что Эмилий бросил службу. Отец решение сына одобрил. Войны несли прибыль лишь императору и высшим военачальникам, которые в свою очередь во избежание ропота, делились награбленным с римским плебсом, устраивая угощения, раздачи подарков, кровавые зрелища. Одобрил отец и желание Эмилия добиваться гражданских должностей. И не только одобрил, но и купил ему место в свите Публия Лабеоны - знатного патриция и сенатора, прославившегося осторожностью и умением не упускать свою выгоду. Вот и сейчас, предчувствуя удачу, сенатор не отпускал от себя Эмилия ни на шаг.
  Выслушивая советы патриция о том, как добиться назначения на одну из государственных должностей (через месяц в Риме должны были состояться выборы), Эмилий едва удерживался от горькой усмешки. Закончив вступительную часть, сенатор намекнул о своём желании познакомиться с Эмилиевой женой, на что юноша, с изысканной вежливостью заметил, что жена его конечно не откажет во встрече уважаемому патрону. С другой стороны, почтенному отцу семейства вряд ли будет удобно вести с отпущенницей серьёзный разговор в толпе или в комнатушках Тени, где днём постоянно толкутся просители. Вечерний же визит может запятнать доселе безупречную репутацию Публия Лабеоны в глазах всего Рима. Конечно, если патрон сочтёт возможным принять Тень в своём доме... Но и это сопряжено с немалыми трудностями...
  Сенатор, добродушно улыбаясь, выслушал этот, завуалированный отговорками отказ, отечески положил руку на плечо ученику: "Не слишком ли вы ревнивы, друг мой? Поверьте, моё присутствие ничуть не поколеблет устои брака, освященного Божественной Четой. Более того, вероятнее всего, оно отвлечёт вашу юную супругу от нежелательных мыслей. Подумайте сами, друг мой, что будет, если вольного зверя запереть в клетку? Он озлобится на тех, кто лишил его свободы. Так и ваша молодая жена. Сейчас, чтя волю господина, она смиряет свою натуру, но не родится ли из этого смирения ненависть к тому, кто как решётка встал между ней и вольной жизнью? Нельзя же требовать, чтобы жрица Кибелы запёрлась в доме и, не видя никого, кроме мужа и слуг, пряла шерсть?! Передайте ей мою просьбу о встрече. Тень достаточно умна и достаточно тактична. Если она захочет встретиться со мной, то найдёт подходящие для встречи обстоятельства, место и время".
  - Слушаюсь моего учителя, - подчёркнуто почтительно ответил Эмилий. - Если вам надо встретиться с моей женой, я сделаю всё, чтобы ваше желание осуществилось.
  - Эмилий! Вы обиделись на мою настойчивость?! Прошу вас, не делайте этого. Я ни в коем случае не собираюсь вмешиваться в вашу личную жизнь.
  - Мне не на что обижаться, патрон. Вы с моей супругой будете вести исключительно деловые разговоры.
  - Разумеется. Разве мой возраст и моё положение в обществе не являются лучшей гарантией серьёзности причин, заставляющих меня быть столь настойчивым?
  - Salve коллега, salve Эмилий, salve господа, - Марка Лепида сопровождала свита всего лишь из шести клиентов и одного секретаря.
  - Salve, коллега, - поспешил ответить за всех патрон. - Вы, как я вижу, тоже заинтересовались сегодняшним делом?
  - Долг, прежде всего, коллега. Кстати, как вы себя чувствуете? В прошлый раз все говорили, что вас мучает лихорадка.
  - Слава Аполлону Охраняющему и Асклепию Целителю, то была маленькая простуда, от которой в зимнее время, увы, никто не ограждён.
  - Рад за вас. Ну, а как ваши дела, Эмилий? Начало вашей женитьбы пришлось на удачный период. Тень насытилась живым мясом и теперь желает попоститься.
  - Я не понимаю ваших намёков, сенатор.
  - Какие уж тут намёки! В ночь перед свадьбой, Тень призналась, что (я привожу её слова): "... мне надоело распутство, надоело видеть смазливые рожицы, изображающие восторг и восхищение, за которыми кроются страх и желание подороже оценить свои ласки". По-моему, всё ясно. Кстати, о тебе она тоже говорила.
  - Что же она говорила обо мне?
  Марк снисходительно усмехнулся горячности юноши:
  - О таком не говорят в толпе на форуме.
  - Хорошо, - согласился Эмилий, - наверно, вы правы. Я слышал, что до свадьбы моя жена часто и охотно принимала вас вечерами. Может быть (если сегодняшний вечер у вас не занят), вы заглянете к нам, и мы всё обсудим втроём... или вчетвером. Я думаю, учитель, присутствие столь достойного гражданина, как Марк Лепид, защитит вас от сплетен и домыслов?
  Предложение Эмилия ошеломило Лепида, а мысль о необходимости отвечать за злобные слова в присутствии Лаодики, вогнало в холодный пот. Да не просто отвечать, а при свидетеле!
  - Сожалею, юноша, но вечером я занят.
  - Ну, коллега, неужели ради встречи с давней ... подругой... нельзя отложить какое-то там дело или какую-то там встречу? - поспешил поддержать ученика Публий Лабеона. - Это выглядит крайне невежливо по отношению к юной матроне.
  Марк понял, что пойман на слове. Понял, что повторный, прилюдный отказ от визита к Тени возбудит у многих мысль о нерасположении к нему Тени Цезаря.
  - Если матрона не откажется от встречи, - не откажусь и я, - оборвал Лепид, начавшуюся затягиваться паузу. - Извините, коллеги, сейчас я должен оставить вам, но я ещё подойду, и мы подробно обсудим обстоятельства предстоящего визита.
   - Эмилий, вам не кажется, что Марк Лепид ревнует вас к вашей жене?
  - Не вижу причин для ревности, - хмуро ответил патрону недовольный собой и любовником Цезаря Эмилий.
  - Но, в противном случае, зачем ему наговаривать на вашу жену? Я сразу понял, что он хочет поссорить вас. Лепида можно понять. До вашей женитьбы он был единственным её фаворитом, теперь же, и это похоже на истину, оказался не у дел, как и другие искатели милостей Тени. Да, да. Когда вы потребовали от него повторить сказанное о вашей жене в её присутствии, он испугался не на шутку.
  - На страх его поведение мало похоже.
  - Вы опять ошибаетесь, друг мой. Конечно, вдали от городов, там, где людям нет необходимости скрывать свои мысли, ваши наблюдения были бы верны, но мы, живущие в непосредственной близости от Божественного Отца Римского Народа, не можем позволить себе, открыто выражать свои чувства. Определить же, что думает на самом деле такой человек, как Лепид, способны только очень искусные и опытные наблюдатели. Я не один год практикуюсь в искусстве открывать скрытое и могу с уверенностью утверждать: Марк Лепид сильно напуган. Более того, когда закончится суд, он подойдёт к нам и попытается замять неприятный для него случай. Поэтому я прошу вас: ученик, не опозорьте учителя!
   Публий Лабеона не ошибся. Марк Лепид, как и обещал, подошёл к ним, но на этот раз он был один, без свиты. Некоторое время римляне шли молча. Наконец, убедившись. Что никто из спешащих мимо ими не интересуется, Марк спросил прямо:
  - Сколько вы хотите. Чтобы тот разговор остался между нами?
  Публий Лабеона покосился на сопровождающую его свиту, ответил, словно бы размышляя вслух:
  - В том разговоре я был только незаинтересованным свидетелем и, если вы, коллега, считаете, что ваш с Эмилием маленький спор достоин забвения, то я попробую сделать это из одного уважения к вам.
  - На уважение я всегда отвечал, отвечаю и буду отвечать уважением, а, так как дальнейший разговор касается только меня и Элиана, то не позволите ли вы, вашему ученику, покинуть сегодня вашу свиту?
  - Очень благоразумная мысль, - согласился с Лепидом Лабеона. - Конечно, я не буду удерживать Эмилия Элиана при себе, тем более что основные дела на сегодня закончены. Надеюсь, Эмилий вы не забыли вашего обещания устроить мне встречу с вашей супругой?
  - Не, патрон, я не забыл и сегодня же передам ей вашу просьбу.
  Проводив взглядом сенатора и сопровождающую его свиту, Марк обратился к Эмилию:
  - Неподалёку отсюда есть неплохая таверна с отдельными, маленькими комнатами. Не зайти ли нам туда?
  - Я не желаю говорить с тобой.
  - Но выслушать то ты меня можешь? Даже преступнику на суде не запрещают оправдываться.
  - Хорошо, я слушаю.
  - Ну, не посреди же улицы.
   В небольшой, чистой таверне Марк первым делом подозвал хозяина и, поприветствовав его, спросил:
  - Есть у тебя свободная комната, где я и мой друг могли бы отдохнуть?
  - Да, господин, - сразу отозвался хозяин. - Наверху есть несколько свободных комнат и лучшая из них - в вашем распоряжении.
  - Тогда принесёшь нам туда рентвейского. Оно у тебя самое лучшее. А прислуживать нам будут Ноэле и ... Гата. Они свободны?
  - Будет исполнено, господин.
   - Зачем нам эти девки? - попробовал возмутиться Эмилий уже наверху. - Ты же сам говорил, что разговор лучше вести без свидетелей!
  - Они не свидетели, - Марк механически потрепал по обнажённой спине одну из девушек, возраст которой вряд ли превышал тринадцать лет. Эти крошки понимают только самые простые слова, а вот не пригласи мы их, - нами могли бы заинтересоваться. Например, заподозрив в любовной связи. Так что выбирай, которая тебе по вкусу: чёрная или белая?
  - Всё равно.
  - Тогда я возьму чёрную. У Ноэле кожа, как высушенный лепесток розы. И так же приятно пахнет.
  Белокожая, до прозрачности Гата, пристроилась на коленях у Эмилия и, приникнув к нему, спросила на ломаной латыни:
  - Господин любить меня?
  - Истинно женский вопрос: любить - не любить. - Марк помолчал немного, спросил безо всякой связи с уже сказанным. - Знаешь. За что Валерий Катул ненавидит меня?
  Эмилий молчал и Лепид сам ответил на свой вопрос:
  - Как-то я спас его от гнева Лаодики. Он проспорил девушке сто тысяч и вместо уплаты решил соблазнить её. Лаодика всё поняла и очень разозлилась. Она не терпит, если кто-то пытается навязать ей свою волю. Валерию пришлось очень плохо и пришлось бы ещё хуже, не появись в комнате служанки я, как Бог с машины*. Катул был спасён, но вместо благодарности возненавидел меня лютой ненавистью. Вот и делай после этого добрые дела. Я тогда впервые увидел, какова может быть Лаодика в гневе. И этого одного раза мне было вполне достаточно. Ты можешь сказать, что я ссорился с ней по два раза на неделю, но дело в том, что она не ссорилась со мной ни разу, если же ты передашь ей хотя бы часть того, что я наболтал тебе сегодня на форуме, - может поссориться.
  - Не надо было болтать, - оборвал Марка Эмилий.
  - Послушай, сколько ты хочешь за то, чтобы забыть сказанное? Две тысячи? Три? Пять? Десять?
  - Двадцать.
  - Ты говоришь серьезно? Если да, то я согласен. Для меня моя жизнь стоит значительно больше, нежели какие-то там двадцать тысяч. Что смотришь удивлённо? Ты до сих пор думаешь, что я шучу? Ничуть. Если твоя жена сочтёт, что моё существование затянулось, - я не переживу ночного пира. Я знаю это так же твёрдо, как то, что подо мной деревянное кресло, а не золотой трон. Я не нравлюсь тебе? Знаю. Но зачем ты добиваешься моей смерти? Я тебе не соперник. Поверь, я не был с ней больше месяца. Заходить - заходил, не отрицаю, но, клянусь Кастором, между нами ничего не было, кроме деловых разговоров. Поверишь, нет, но в тот вечер я даже заступался за тебя. Впрочем, напрасно. Она не собиралась мстить. Ты понравился ей. В твоём замечании она разглядела ум, а не дурную злобу и, в знак расположения, решила не трогать тебя. Цезония рассудила иначе.
  - Я знаю, - хмуро буркнул Эмилий. Он верил и не верил. Верил, чувствуя, что часть правды в словах любимца Калигулы должна быть, не верил, так как не мог отделить эту правду ото лжи. - Она дала тебе отвод?
  - Это не совсем так. Мы разошлись по обоюдному согласию. Ей было всё равно с кем делить ложе, а я не хотел уподобляться повесам, телом, оплачивающим милости безразличных им женщин....
  - И мужчин.
  Марк закусил губу, прикрыл глаза, а, подавив гнев, заговорил:
  - Ты действительно солдафон и провинциал. Солдафон, - потому что терзаешь не смеющего ответить, а провинциал - потому, что на основании одной-двух сплетен, судишь о деле с неизвестными тебе обстоятельствами.
  - Провинциал? Возможно. Только я действительно не знаю обстоятельств, которые заставили бы нормального, свободного мужчину, быть для другого мужчины - женщиной.
  - Обстоятельства? Я могу назвать тебе немало знатных юношей по тем же обстоятельствам деливших ложе с твоей молодой женой. Что же касается моих обстоятельств, если ты согласишься слушать, - я попробую ответить тебе.
  Эмилий уже сожалел о своей несдержанности. Марк Лепид, как он знал, не прощал обид и оскорблений. Сейчас наложник Цезаря вынужден сдерживаться, потому, что боится Тени. Но через полтора месяца Тень уже не будет защищать мужа, давшего ей развод.
  - Извини, я опять, как на том пиру, сказал лишнее. Я внимательно выслушаю всё, что ты решишь рассказать мне.
  Лепид внимательно посмотрел на собеседника. Похоже, этого гордеца можно будет прибрать к рукам. Если это так, то беседу стоит продолжить.
  - Надеюсь, в провинциях слышали о заговорах против Божественного Юлия? Так вот, в позапрошлом году один из моих родственников оказался замешан в такой заговор. И не просто как соучастник. Начало заговору положила Агрипина - младшая, родная сестра Калигулы. Она же втянула в него Ливилу, - вторую его сестру, моего двоюродного брата Эмилия Лепида и многих других. Странная это семейка: Агрипина, Ливия, Юлия - Друзила и сам божественный Юлий. Та же Друзила... Конечно, её любовь к Юлию преступна и кровосмесительна, но, поверь, я никогда и нигде не встречал такой глубокой, искренней и безоглядной любви. Когда Друзила умерла, Гай обезумел. Он покинул Рим, пешком, за одну ночь, дошёл до Путеол, оттуда направился в Компанию и остановился только в Сиракузах. Он знал, Что и Кого потерял. Иное дело Ливия. Этой лишь бы не спать одной. До остального ей и дела нет. Или Агрипинида. Достойная сестра своего брата. Одно время, ходили слухи, что смерть Друзилы случилась не без её участия. Агрипине очень хотелось занять место сестры на ложе и в сердце Гая Юлия, но как бы там ни складывались их взаимоотношения, Калигула замены не принял. Конечно, он развлекался с ней сам, не мешал ей развлекаться с другими, обеспечивал настолько, чтобы она не стеснялась в средствах, но не более. Место Друзилы в его сердце так никто и не занял. Возможно, потому, что Гай Юлий Цезарь слишком хорошо знает своих родных и близких вообще, а свою сестрёнку в частности.
   Незадолго до моего падения у Агрипины умер муж. Кстати, женившийся на ней только ради её имени и обращавшийся с ней очень скверно. Говорят, он собирался умертвить Нерона* (Агрипина тогда родила), как незаконнорожденного. Смерть Гнея Доминиция Агенобарба выглядела во всём очень естественной, за исключением одной крошечной детали: Агрипине она пришлась очень кстати
   Но вернёмся к заговору. Итак, Агрипина благополучно разрешилась от бремени и овдовела. Гай её отверг, и обиженная сестрица поспешила с местью. Заговорщики долго переписывались, строя планы захвата власти и однажды, не знаю даже как, письма эту оказались в руках у прицепса. Доказательства были столь недвусмысленны, что, Калигуле не пришлось представлять суду всю переписку. Впрочем, суд был скор. Ещё до суда сестёр - заговорщиц сослали на отдалённые острова. Юлий не захотел огласки. Остальные соучастники были осуждены по закону и казнены. Все родственники, сперва обвиняемых, а потом и осуждённых должны были присутствовать на суде и на казни. Я, как и мой отец получил приглашение, а отцу Эмилия Цезарь вместе с приглашением прислал носилки. Именно тогда Юлий и обратил на меня внимание. После казни он увёл меня к себе...
   Моя ли покорность тому причиной, моё ли сходство с Эмилием (как бы там ни было, но предательство оставалось предательством, и Калигула переживал его очень тяжело) но, вопреки обычаю Цезарей, больше никто из нашей фамилии не пострадал. Как видишь, ласки мои Цезарь оплатил щедро. И всё-таки... Впрочем, будущее в руках Фатума. Надеюсь, теперь ты знаешь, какие обстоятельства заставляют нормального, как ты выразился, мужчину быть для другого мужчины, женщиной? Конечно. Цезарь милостив ко мне. Более милостив, чем к другим фаворитам.
  - Почему ты так боишься Лаодики? Она ведь только покорная служанка Гая Цезаря, а он благожелателен к тебе.
  - Служанка? Ты так думаешь? Как ты ошибаешься! От подозрительного взгляда Калигулы девушку спасает только её низкое положение, в силу которого, она Юлию абсолютно не опасна. Лаодика умнее и изворотливее всех приближённых прицепса. Я понял это, как только увидел её и сразу же решил уничтожить. У меня ничего не получилось тогда. Более того, она повернула всё так, что я сам стал жертвой собственной горячности. Потом я сумел улестить её и даже решил, что дружба с ней будет мне выгодна. Любовь Цезаря ко мне может остыть в любой миг, а её дружба - самое надёжное из того, что есть в Риме. Если же учесть, что Лаодика достаточно снисходительна...
  - Но чего ты тогда боишься?
  - Она не любит, когда её тайные дела становятся предметом всеобщего обсуждения. В той беседе не было ничего предосудительного, кроме того, что она происходила с глазу на глаз. Это была наша с ней тайна и за её раскрытие, она может легко спустить мою душу в поземное царство на поля асфоделий. Все её скандалы предназначены для того, чтобы скрыть её истинную сущность.
  - Что же это за сущность, которую следует скрывать?
  Марк рассеяно потрепал по спине сидящую у него на коленях эфиопку, ответил:
  - Ей всё безразлично: сладости, украшения, одежда, любовники и даже власть. И я ей безразличен, и ты, и все её мальчики, которые у неё были и будут...
  - Следовательно, я ей безразличен?
  - Так же, как тебе безразлична, сидящая у тебя на коленях Гата. Ну а если Лаодика внушает тебе иное, то поверь, это только из вежливости. Она очень вежлива, что при её силе - немалое достоинство. Не обижайся и не сердись на правду. Пойми: она - храмовая женщина и, в своё время, принимала в свои объятия по десять - пятнадцать мужчин за ночь. Удивительно, что после такого обращения, она только равнодушна к мужчинам.
   Яд, подаваемый Лепидом под видом доброжелательных советов, был настолько тонок, что Эмилий даже не осознавал всей подоплёки "откровенного" разговора. Подчёркнутая деликатность Лаодики по отношению к мужу, выводила Марка, как и других придворных, из себя, напоминая, что его (или их) Тень не щадила.
  - Нехорошо говорить женщина другая женщина, - с упрёком заметила забытая Марком Ноэле. - Очень нехорошо. Я обижаться, Гата обижаться.
  - И как будет обижаться моя чёрная царица, - отвлёкся от разговора Марк.
  - Ноэле выцарапать другой женщина глаза, - гордо заявила эфиопка, скалясь и сгибая пальцы в виде кошачьих когтей.
  - А что ещё сделает моя черная Ноэле с "другая женщина"? - Марк пощекотал рабыню под подбородком.
  - Ноэле царапать другая женщина лицо. Кусать. Рвать волосы! - гордо заявила девочка.
  - Моя Ноэле - само бесстрашие, но может быть "другая женщина" не захочет подставляться когтям и зубам Ноэле? Может быть "другая женщина" свирепа, как лев?
  - Ноэле не бояться лев.
  - Вот как? Ноэле бесстрашна. Но другая женщина не лев. Другая женщина - матрона.
  - Ноэле не бояться матрона. Матрона, вот какая! - вскочив с колен Марка, девочка продемонстрировала походку и повадки "матроны". - Я кусать матрона зубами. Ноэле - дикий зверь, матрона - глупая курица, Ноэле - меч любви, матрона - дрянная тряпка. - Произнося эту тираду, девочка изгибалась всем телом, закатывала глаза, демонстрируя, какой страстной она может быть в любви.
  - Эта матрона не такая, как все. Это первая среди матрон. Эта матрона - Госпожа Рима
  - Ха! - Ноэле и не думала уступать. - У госпожа Рима дряблая кожа, её груди - пустой мешок, её волосы - старый пакля! - Перечисляя недостатки первой матроны, Ноэле продемонстрировала свои крепкие груди с острыми сосками, пышные, чёрные, жёсткие волосы.
  - Ноэле! - с притворной строгостью прервал её Марк. - Не хорошо говорить так о Божественной Цезонии. Я и мой друг не говорили о жене Цезаря. Я и мой друг говорили о другой матроне.
  - Ноэле плевать на матрона, - упрямо повторила рабыня.
  - Ноэле плевать на Тень?
  Вопрос был задан самым невинным тоном, но девочка застыла. Её взгляд, её поза выражали столь откровенное недоумение, что Марк едва не расхохотался.
  - Тень не матрона, - наконец выдавила из себя рабыня. - Тень не матрона! Господин шутить!
  - Господин не "шутить". Тень - матрона.
  - Тень не матрона, - упёрлась Ноэле.
  - Матрона, Ноэле. Я сам был на свадьбе Тени. И мой друг тоже. Цезарь дал Тени свободу, а Цезония дала Тени мужа. Знатного мужа. Теперь Тень - матрона.
  Всё ещё не пришедшая в себя, после услышанной новости, Ноэле крадучись приблизилась к Марку, опустилась на пол у его ног, спросила, заглядывая в глаза:
  - Ты видеть Тень? Да?
  - Я видеть Тень, - подтвердил Марк.
  - Тень красивая? Да?
  - Ну, как сказать... Не очень.
  - Тень красивая, - упрямо повторила рабыня. - И смелая! Тень смелее Ноэле, - добавила она великодушно. - Тень никого не боится. Тень смелая. Тень весёлая. Тень щедрая.
  - А ты хотела выцарапать ей глаза и вырвать волосы.
  - Ноэле не знать, что Тень - матрона. Господин сказать: "матрона". Господин, правда, Тень чёрные волосы?
  - Правда, - снизошёл Марк до мольбы рабыни. - Волосы у Тени чёрные, как у Ноэле. Чёрные, кудрявые... - видя, что рабыня не понимает его, он подумал немного, потом захватил одну из прядей девочки, поднёс ей к глазам. - Такие, как у Ноэле, только мягкие.
  Рабыня поняла, закивала восхищённо?
  -Тень красивая.
  - А коже у неё белая, как у Гаты.
  Бледная, до прозрачности девочка вспыхнула, польщённая таким сравнением.
  - Не белая, как всегда, а красивая, как сейчас.
  Ноэле поняла, засмеялась, показывая свои белые, сияющие зубы:
  - Гата - белый молоко. Теперь Гата красивая, как Тень, - и, прервав смех, продолжила расспросы. - А какой у Тень глаза?
  - Глаза? - Марк задумался. - Как жаренный орех.
  - Тень весёлые глаза, - тут же заявила восхищённая Ноэле.
  - Когда как, - философски заметил Марк, вздохнув. Ноэле поняла его вздох, захохотала ещё громче:
  - Господин боится Тень! Все господа бояться Тень!
  Марк, недовольный тем, что стал предметом насмешки, нахмурился. Уловив перемену, Ноэле оборвала смех, спросила быстро:
  - А какие Тень брови?
  - Обычные. Ей иногда следовало бы подкрашивать их.
  - Тень красивая, - упрямо возразила Ноэле так, будто, по её мнению красота не нуждалась в подкрашивании. - А губы?
  - Зачем тебе это, Ноэле?
  Девочка опять захохотала:
  - Когда тень придёт сюда, Ноэле узнавать Тень. Тень ходит по городу. Её не узнавать никто. Ноэле узнавать Тень, смотреть Тень. Волосы такие? Да? - она коснулась рукой локона. - Кожа белый? Глаза - орех? Да? Брови... Ноэле узнавать Тень и сказать: "Тень, Ноэле любить тебя. Ноэле - сестра Тень". Да? Если Тень плохо, Ноэле помогать Тень. Да?
  Марк попытался усмехнуться, но усмешка вышла кривой. Неожиданная любовь чёрной рабыни к Тени озаботила и, кажется, испугала его. Справившись с собой, он заговорил:
  - Ноэле, никому не говори, что ту - сестра Тени. Никому. Многие в Риме ненавидят Тень и они убью Ноэле. Не говори никому, понимаешь? Я тоже не скажу, и мой друг не скажет. Мы - друзья Тени, но ты никому не говори так, понимаешь?
  Ноэле притихла, вслушиваясь в нарочито медленную речь гостя, закивала:
  - Ноэле понимать, господин. Никому. Да? Господин друг Тень, - но серьёзности её хватило не на долго, и, через минуту, она опять пристала к Марку. - А какие губы Тень?
  - Как у тебя, - отмахнулся Лепид.
  - А какие грудь Тень?
  В глазах молодого патриция зажглись лукавые огоньки:
  - Я не зная, Ноэле. Спроси у моего друга?
  - Друг знать? Да?
  - Знает. Он - муж Тени, а я только друг Тени.
  - Муж Тени? Да? - во взгляде, брошенном Ноэле на Эмилия, мешались недоверие, восторг и ревнивая зависть. - Господин шутить?
  - Какие уж тут шутки.
  - Правда? Да? - чёрные, с фарфарово - белыми белками глаза Ноэле жадно изучали каждую чёрточку лица, каждую особенность причёски и одежды неожиданного гостя. Лицо и руки покрыты поблекшим уже загаром, прямой нос, красивые брови, большие, тёмно- серые глаза, светлые, с рыжеватым отливом, изящно уложенные волосы. Вид прижавшейся к юноше подруги заставил ревниво раздуться и без того широкие ноздри.
  - Господин очень красивый, - подвела она итог.
  - А ты бранила благородную Цезонию. Видишь, какого мужа она выбрала своей верной служанке.
  - Нет, я не бранить, - быстро отозвалась девочка, не отрывая жадного взора от Эмилия, который в свою очередь бросал на веселящегося Марка злые взгляды.
  - Ноэле, твой взгляд слишком страстный. Я начинаю ревновать.
  - Господин шутить? Нет?
  - Не шутить, Ноэле, не шутить, - сделал вид, что сердится, Марк. - И не смотри так пристально на моего друга. Нехорошо соблазнять мужа своей сестры.
  - Я не соблазнять, - Ноэле перевела взгляд на Марка, - Я не соблазнять, - повторила она укоризненно. - Господин очень красивый и с господином Гата.
  - А я не красивый? Да? - спросил Марк, подделываясь под ломаную латынь девочки.
  - Господин красивый, - покорно отозвалась Ноэле и, в подтверждение своих слов потёрлась щекой о его колено, как ластящаяся кошка.
  - Тогда не сиди на полу, а забирайся ко мне на колени! - потребовал Лепид......
  
  Глоссарий:
  ...как Бог с машины - в античном театре "бога" часто спускали на канатах со специальной машины. Буквальное значение - неожиданно.
  Нерон* - будущий император Рима.
  
  Подглава 13.2.
   ............................................................
   "Хорошая таверна у Скутария. Всё есть" - Марк благодушно улыбался. Молодые римляне попрощались с хозяином и теперь держали путь в Карины - респектабельный район Рима, где и располагались их дома. Эмилий возмутился:
  - Клянусь трёхголовым Цербером, зачем ты рассказывал первой встречной девке о моём браке?!
  - Маленькая месть, Эмилий. Всего лишь маленькая месть за твоё упоминание о моей связи с Цезарем. Теперь мы в расчете.
  - Эти малявки смотрели на меня, как на снизошедшего Бога!
  - На что же ты сердишься? Тебе должно было быть приятно. Страшно здесь другое.
  - Что?
  - Ты знаешь, сколько в Риме таких дешёвок? Никто не знает. - Марк оглянулся и понизил голос, чтобы не услышали спешащие по улице прохожие. - И подумай, каждая вторая (это в лучшем случае). Видит в Лаодике Богиню.
  - Ну, и что?
  - А то, что они правы.
  - Я не понимаю тебя.
  - Ради неё они готовы на всё. И не только эти две потаскушки. Весь низкий, разноплеменный сброд считает её своей. И верно считает. Для них - она своя. Сколько в твоём доме низкой прислуги? И для всех она почти Богиня. Видел, как завертелась Ноэле? "Ах, Тень не матрона. Ах, я не знала, что Тень - матрона". И это после всей грязи, что она, не стесняясь, бездумно, вывалила на Госпожу Рима!
  - Ну, так иди и донеси.
  - Глупо. Таких, как Ноэле в Риме несчётное множество, и, даже если казнить их всех, - всё равно придётся привозить новых. Таких же.
  - Марк, ты боишься, что Тень поднимет бунт потаскух? Это смешно.
  - Если поднимет, - это действительно будет смешно. Я если не поднимет? Ты знаешь, что сейчас в Риме ей подвластны все? Любой её приказ волей или неволей, но будет исполнен даже быстрее, нежели приказ прицепса. Бунт потаскух! Кому он нужен?! Во всём Риме нет ни одного человека, который открыто или тайно смог бы противостоять ей! Ни единого!
  - Теперь, кажется, понимаю. Но неужели никого?
  - Любой такой замысел она сразу же губит. Ведь в каждом доме есть чёрная прислуга. Ты что-то задумал? Не смей! Не смей даже думать! Ты знаешь, что будет с тобой, с твоей фамилией? Мстя за её смерть, Калигула вырежет пол-Рима. Ты даже представить себе не можешь, насколько он зависит от неё.
  - Цезарь зависит от своей служанки?
  - Да. И представь, её влияние - смягчает нрав Калигулы. Когда она рядом, - он ведёт себя много сдержаннее. Не знаю, как она влияет на него. И никто не знает. Я думаю, её действительно посвятили в храме в некое, тайное знание. Напрасно Цезарь позарился на золото храма Кибелы-Реи. Напрасно.
  - Клянусь напитком Цирцеи, но ты говоришь чушь. Неужели ты веришь в эти предрассудки про волю богов и прочее?
  - В предрассудки я не верю, но в знание, недоступное невеждам, - верю. Видишь ли, она не красавица, мужчин она берёт грубо, почти насильно, но расстаться с ней очень нелегко. Когда она бросит тебя, - ты поймешь всё сам, а пока прощай. Не сердись на меня за всё, что я сказал и не ревнуй, если я однажды вечером зайду к твоей жене.
  - Погоди, - Эмилий удержал Лепида за руку. - Всего один вопрос: у неё сейчас есть любовник?
  - Сейчас? - переспросил Марк и, когда Эмилий твёрдо кивнул, столь же твёрдо ответил. - Нет. Сейчас у неё нет любовника.
   Конечно, Лепид солгал и солгал сознательно. Тень не хотела, чтобы муж знал о её забавах и Марк решил не вмешиваться. Эмилий и так получил от него хорошую порцию смеси из правды и лжи. Лепид хотел рассорить молодожёном, но сам ссориться ни с кем из них он не собирался.
   ..................................................
   На дневной пир Эмилий опоздал. Ложе Тени стояло в стороне, но, всё-таки недалеко от ложа господина. Рядом, прислуга приготовила ложе для мужа Тени. Метий Приск - семнадцатилетний юноша из сенаторского сословия, не посмел занять его, хотя и старался завладеть вниманием всесильной отпущенницы. Когда Эмилий подошёл, он услышал, как юнец, напирая на трагический тон, жаловался: "... карьеру невероятно трудно. В прежние времена, когда превыше всего ценились знатность рода и благородство души, жизнь была значительно проще. Сейчас же, увы, всё решает размер кошелька и гибкость позвоночника..."
  - Попробуй поступить в легион, - посоветовал мальчишке Эмилий. - Знатному юноше с благородной душой не понадобится много времени, чтобы пройти путь от младшего центуриона до войскового трибуна, а то и до легата. Конечно, в армии опасность ходит по пятам, но случаи для повышения подворачиваются гораздо чаще, чем за городскими стенами. - Эмилий лёг к столу и, пока раб разувал его, взял Лаодику за руку, осторожно коснулся губами запястья. - Хорошо ли отдохнула моя царица?
  - Благодарю вас, господин, я хорошо отдохнула. Надеюсь, что утренние дела не слишком утомили вас?
  - Нет, я пока только учусь.
  - Однако вы предпочли военной карьере карьеру гражданскую и после стольких лет службы вынуждены начинать всё с чистого листа, - влез юнец.
  - Это не так, - возразил Эмилий. - Опираясь на свой опыт, а также благодаря безупречному послужному списку, я намерен на ближайших выборах получить должность помощника эдила. Сейчас я под руководством Публия Лабеоны вспоминаю забытое за пять лет службы. Что же касается военной карьеры, то я сознательно уступил своё место более достойному, хотя и менее знатному по происхождению товарищу. Впрочем, если начнётся война, - я не буду отсиживаться за крепостными стенами.
  Ирония, которой Эмилий умело приправлял безупречные по смыслу советы, вывела Метия из себя. Он огрызнулся:
  - При такой жене можно сделать любую карьеру!
  Глаза Эмилия зло сузились, в голосе послышались угрожающие нотки:
  - Иди-ка ты отсюда, мальчик, пока я не написал на твоей спине пару законов из "Двенадцати таблиц"* Метий раскрыл было рот, чтобы съязвить в ответ, но взгляд Лаодики перестал блуждать в неведомых сферах. Она повернулась к мужу, произнесла глубоким, проникающим в самое сердце голосом:
  - Благодарю вас, Эмилий Элиан.
  И Метий прикусил язык и поспешил удалиться.
  - Он надоел тебе?
  - Нет, что вы, я привыкла.
  - К навязчивым просьбам?
  - Да. Когда я сидела возле Цезаря, меня редко беспокоили. Теперь же... Впрочем, это не важно. Как прошёл сегодняшний суд? Чем всё закончилось?
  - Окончательное решение отложено по причине возникновения новой уважительной причины.
  Лаодика улыбнулась, кивнула, и Эмилий вдруг подумал, что говорить с молодой женщиной ему, в сущности, не о чем. Ну, не спрашивать же ее, в самом деле, сколько паломников принимала она за день, будучи храмовой гетерой. И взгляд у неё какой-то странный.
  - У тебя странный взгляд.
  - Я наблюдаю.
  - За кем?
  - За всеми сразу. Конечно, для этого нужна привычка. Например, даже не глядя на вас, я вижу, что вы ничего не едите. Наверно где-то перекусили?
  Эмилий нахмурился: не хватало ещё, чтобы его супруга узнала, где он перекусывал. А, заодно, и с кем. Кто знает, как отнесётся эта женщина к измене с трактирной служанкой. Он щёлкнул пальцами, подозвал слугу и, несколько минут спустя, без аппетита, ел поданное угощение.
  - Почему не ешь ты?
  - Сколько мне надо - я съела. Я не ем много, - она вдруг улыбнулась. - Я - экономная жена.
  - Тебе не скучно лежать вот так и молчать весь пир?
  - Я привыкла. Тень должна быть незаметной. И ещё я наблюдаю. Но если вам скучно, - перейдите в какую-нибудь компанию.
  - Ты сама знаешь, что это невозможно и что до вечера я должен ходить за тобой, как собака за хозяином.
  Лаодика чуть пожала плечами, спросила безо всякой связи со сказанным:
  - Ваш патрон ни о чем не просил вас?
  - Он должен просить? Интересно, о чём?
  - Его сын собирается добиваться преторской должности и, соответственно, места в сенате.
  - И что ты ему ответишь?
  - На что?
  - На просьбу.
  - Но ведь он ни о чём ещё не просил.
  - А если он уже попросил?
  - Всё зависит от того, что именно он просит.
  - Для начала он просит о личной встрече.
  - Он назвал время и место?
  - Нет. Это он оставил на твоё усмотрение.
  - Если завтра утром у него нет никаких важных дел, я буду ждать его у себя. Можете так и передать. Лучше будет, если вы придете вдвоём.
  - Может, ты так же предложишь мне место секретаря при твоей особе? - съязвил Эмилий, но Лаодику его язвительность, как обычно, не задела:
  - Нет, эту должность я вам не предложу.
  - И почему же?
  - Существуют две причины: первая - вы откажетесь, вторая - вы не справитесь. И не надо делать вид, что вы обижены моим ответом. Должность секретаря легка только на первый взгляд. Не потому ли большинство секретарей - вольноотпущенники, которым не из чего выбирать?
  Эмилий попытался засмеяться:
  - Забавный разговор. Можно подумать, что я вообще ни на что не гожусь.
  - Я не говорила этого. Для начала, из вас получится хороший эдил или городской трибун. Большую часть работы за вас будет делать секретарь, вам же останется только получать похвалы.
  Эмилий обиделся настолько, что решил не отвечать. Вчерашняя рабыня, а мнит из себя...
   Калигула вернулся на своё место и теперь громко рассказывал подробности "победы" мужу его минутной любовницы и толпе дружков. Всё как обычно...
   Дневной пир не долг. Главное веселье как бы приберегается для главного пира - ночного. По окончании трапезы, Цезония удалилась в свою часть дворца, а сам Божественный и Благочестивый Цезарь Благой и Величайший решил заняться делами. В секретариате накопилось слишком много бумаг, требующих подписи Отца Войска и Сына Лагеря. Лаодика оказалась единственной женщиной в пышной свите господина. Высмотрев среди приставших к Цезарю отцов - сенаторов Публик Лабеону, она постаралась ненавязчиво попасться ему не глаза. Через минуту сенатор уже приветствовал, вынужденного следовать за женой, Элиана:
  - Salve, Эмилий. Вы счастливчик: попали в число ближайших друзей Всеблагого и Величайшего Юлия. Теперь вы можете каждый день видеть Божественный лик Отца Отечества, так же, как и ваша прекрасная супруга.
  - Salve, патрон. Я счастлив опять сегодня видеть вас в добром духе и здравии.
  - Salve Primus inter pareses (приветствую первого среди равных).
  Услышав из уст Тени такое приветствие, сенатор расплылся в улыбке:
  - Приятно услышать от молодой женщины столь вежливое обращение. Надеюсь, дорогой Эмилий, вы уже излечились от вашей, оскорбительной для всякой достойной и разумной жены, ревности?
  - Излечился, патрон. А, поскольку мы с женой считаем, что дела лучше вести на свежую голову, то, надеюсь, вас не затруднит прийти в Палатий, в наши комнаты во втором дневном часу*.
  Патриций вдруг почему-то заволновался, не зная, то ли выразить радость, то ли сожаление и Лаодика опять поспешила к нему на помощь:
  - Если у вас, сенатор, на завтрашнее утро назначены неотложные дела, то за завтрашним днём будет послезавтрашний, а за послезавтрашним - после-после-завтрашний. Если же дело можно отменить или перенести, то вы, сенатор, известите нас об этом ещё до ночи.
  - Благодарю за редкую любезность, - увы, эта любезность ничуть не облегчила положение патриция. - Я, конечно, принимаю ваше любезное приглашение и от всей души благодарю...
   Когда Публий Лабеона не мог их слышать, Лаодика, безо всякого чувства, прокомментировала его поведение:
  - При вашем патроне нет секретаря, и сенатор не знает, что он будет делать завтра, а что послезавтра. Впрочем, дома секретарь сразу же разберётся, какие дела можно будет отложить ради столь важной для вашего патрона встречи, о чём нас вскоре известят.
  - Моя царица привела мне великолепный пример.
  - Пример, и в самом деле, показательный. Хотя, не менее показателен обычай, везде таскать за собой раба - номенклатора (именователя). Большинство знатных римлян не затрудняет себя даже тем, чтобы выучить имена и должности знакомых и родственников.
  - К чему эти поучения?
  - К тому, что как только Цезарь подпишет все документы, он отправится в театр. Мы за ним не последуем. Я хочу познакомить вас с одним из тех, кто действительно правит Римом. Скоро январские календы и выборы должностных лиц. Нам, то есть мне и ему надо согласовать наши планы.
  - Зачем тебе нужен я? В секретари ты меня не берёшь.
  - Я думаю, что знакомство с этим человеком, в будущем, окажется вам полезным, если вы, конечно, не передумали претендовать на общественные должности.
   Закончив дела, Цезарь ушёл вместе со свитой, и Лаодика повела Эмилия вглубь комнат, занимаемых секретариатом императора. Основным языком общения здесь был греческий, и не потому в секретариате не было римских граждан. Напротив, две трети писцов были римлянами по рождению, но главную роль здесь играли не они.
  Калист, которому передали, что его хочет видеть Тень, сам вышел ей навстречу, сам, первый поприветствовал: "Хайрете о деспойна...". Да и дальнейший разговор велся на греческом, которым, Эмилий, впрочем, достаточно свободно владел, хотя и подзабыл немного, за время службы. После обмена приветствиями, истинные властители Рима принялись обсуждать дела, не обращая на Эмилия никакого внимания. Перечисляя имена и должности римских граждан, Калист столь же быстро перечислял причитающиеся им блага, а также причину выбора. Лаодика слушала с обычным для неё отсутствующим видом, периодически внося свои поправки, а то и, полностью перекраивая, решения секретариата Цезаря. Тут же её замечания вносились в список-черновик, по которому Калист и зачитывал свои соображения.
   Эмилий сперва наблюдал всё это с досадой, потом со скукой, пока вдруг не сообразил, что жена, его, не пользуясь ни какими заметками, держит в памяти чуть не всех благородных римских граждан с их именами, родственниками, служебными связями и личными взаимоотношениями. Финалом обсуждения стал кошелёк с деньгами, переданный Калистом собеседнице. Лаодика взяла деньги. Повернула голову в сторону Эмилия:
  - Прошу, не забудьте также моего супруга. Ни сейчас, ни в будущем.
  Во взгляде, брошенном Калистом на юношу, промелькнуло презрение:
  - Конечно, деспойна. Как можно забыть столь выдающегося красотой и доблестями сына всаднического сословия. Я рад, что деспойна наконец-то утешилась.
  Взгляд Лаодики стал холодным:
  - А вот этого тебе делать не следует.
  - Что, деспойна? - Калист насторожился, ощутив угрозу.
  - Насмехаться. И особенно в глаза над волей многославной госпожи нашей Цезонии.
  Калист на мгновение задумался, поспешно и низко поклонился супругам:
  - Прошу прощения, господин, если я по варварскому недомыслию невольно задел вашу гордость. Прошу прощения, деспойна.
  - Только по первому разу, - холодно предупредила его Лаодика, пряча деньги и, делая шаг в сторону выхода в огромный зал, освещённый масляными лампами, в свете которых множество писцов корпели над документами и толпились мелкие просители-провинциалы. Двое из них, узнав Тень, бросились к ней, перебивая, принялись поспешно излагать свои просьбы и трудности: "...деспойна, деспойна..." - но Лаодика лишь отрицательно качала головой и продолжала свой путь. Один из просителей, по всему уже отчаявшийся добиться чего-либо и не понявший к кому и кто обращается, вцепился в тогу Эмилия: "Деспойна, деспойна..." Эмилий, и без того возмущённый всем происходящим, услышав, что его называют женским прозвищем, остановился, пытаясь избавиться от вцепившегося в него просителя, и тот поспешно затараторил на остийском* наречии, излагая свою просьбу. Лаодика шла чуть позади мужа и потому его остановка задержала и её. С минуту она слушала жалобы остийца, потом, повернув голову к сопровождающему их помощнику Калиста, сказала по-гречески: "Пусть этого человека примут и разберутся в его просьбе в строгом соответствии с законом. Но только после того, как мы уйдём".
  - Прекрати тараторить! - резко прервал просителя Эмилий. - И перестань обращаться ко мне, как к женщине!
  - Простите, господин, - проситель, услышав нормальную латынь, настолько изумился, что даже выпустил тогу Эмилия. - Простите великодушно, но здесь все говорят на каких-то непонятных, варварских наречиях и я, бедный провинциал, не имеющий в городе ни родных, ни близких, ни просто знакомых, не знаю к кому обратиться за помощью. Я всего лишь...
  - Если тебе не к кому обратиться, то, ближе к вечеру найдёшь мой дом...
  Перехватив взгляд мужа, Лаодика взяла одну из чистых восковых табличек, стопкой лежащих перед ближайшим писцом, подала Эмилию вместе со стилосом*. Видя такую услужливость "деспойны", помощник Калиста не колеблясь, подставил спину:
  - Прошу, господин.
  Записав на гладком воске своё имя, адрес, а также несколько слов управителю, Эмилий передал таблички просителю:
  - Утром расскажешь о своём деле, и я решу: возможно, что-то сделать или нет. В любом случае, тебе больше не надо будет без толку слоняться по приёмным.
  - Благодарю, благодарю доблестного сенатора...
  - Я не сенатор, - поправил юноша счастливого просителя, указывая на широкий, белый край тоги.
  - Простите, благородный всадник, простите необразованного провинциала...
  - Скорее уходим, - негромко, но внятно пробормотала позади Эмилия по-гречески Лаодика. - Иначе мы не выберемся отсюда до ночного пира.
   Шагая через гулкую колоннаду коридора, Эмилий всячески старался отогнать тяжёлое чувство, оставшееся у него после посещения секретариата. Впервые юноше довелось столкнуться с беззлобным, тупым попранием римского, да что там римского, просто человеческого достоинства. Переступив порог, гражданин великого города-государства превращался в иностранца на своей земле. Сам родной язык его оказывался как бы под запретом. Не менее неприятно было осознавать присутствие Тени. Неужели за то, что он поддался невольному порыву и подал просителю надежду, ему теперь придётся расплачиваться унижением, вымаливая у этой бесчувственной куклы помощь в деле, которое он на себя взвалил? Покосившись в сторону отстающей на пол шага женщины и ожидая увидеть пустой взгляд, он неожиданно для себя, встретился с поблёскивающей в усмешке парой карих, проницательных глаз:
  - Самое время.
  - Что? - Не понял Эмилий ни слов, ни взгляда жены. Губы молодой женщины дрогнули в доброй, лукавой улыбке:
  - Собирать клиентуру. Самое время.
  - Я не понимаю тебя.
  - У вас появился первый клиент.
  - Наша фамилия покровительствует многим.
  - Фамилия - да, а вы?
  Эмилий замедлил шаг, спросил, глядя в глаза молодой жене:
  - Ты одобряешь мой поступок?
  - Конечно.
  - И я могу рассчитывать на твою помощь?
  - Если она будет нужна.
  - Ты думаешь, что я справлюсь сам?
  - Я думаю, что моя помощь остийцу больше не понадобится. Если я правильно поняла суть его жалоб, то завтра утром ваш первый клиент будет благодарить вас за кров и помощь, потому, что дело его уже решается.
  - Хорошо быть Тенью Цезаря. Одно слово, и спесивый Калист ловит взгляды и знаки, подобно последнему рабу.
  - Да, вы правы, чтобы разговаривать с Калистом, нужно запастись терпением. За два дня до Сатурналий, он надувался передо мной спесью, как болотная жаба. И всё потому, что я, в отличие от него, тогда ещё не надевала фригийского колпака. Будто это что-то меняло. Через пару месяцев, когда вы, облечённые государственной должностью и в сопровождении молодой жены, взятой вами их какой-нибудь богатой, знатной фамилии Рима, явитесь к нему, он станет сладок, как мёд и мягок, как пуховая подушечка. Для Калиста не должность прилагается к человеку, а человек к должности. Однако, со своей работой, он справляется очень хорошо.
  - К чему все эти поучения?
  - Добрые советы, не более. Но если господин не желает слушать меня, я скромно замолкаю.
  - Речи твои разумны и занимательны, но я не понимаю, зачем грозная Тень одаривает ими своего соломенного мужа?
  - Вы хотите, чтобы я одарила вас деньгами? Возьмите. Здесь - пятнадцать тысяч.
  - Хорошая мзда, но я не беру денег с женщин.
  - Мне это непривычно. Большинство моих прежних знакомых вцепились бы в этот кошель мёртвой хваткой. Вы не похожи на них. Может в этом кроется ответ на ваш вопрос?
   Теперь Эмилий не нашёл, что ответить. Довод, высказанный Тенью, был непоколебим: он не похож на других, поэтому она ведёт себя с ним не так как с другими. Он другой, а она? Кто она? Безжалостная и снисходительная, холодная и похотливая, лживая и искренняя, мелочная и великодушная. Где она? Рядом? Но разве это "рядом", если он не смеет протянуть руку и коснуться её? Маленькая, белая до прозрачности Гата говорит, что Тень - воплощение Богини. Земное воплощение. Смешно. Особенно после того, как Цезарь, объявил, что его сестра Друзила - тоже была земным воплощением Всебогини. Но эта зависимость, связавшая господина и рабыню... тайное знание... В чём же оно и что оно, если хитрая Цезония готова оплатить это знание его, Эмилия Элиана телом, именем и богатством, и которое, по мнению Тени, стоит много дороже?
   На ночном пиру им тоже были приготовлены места за столами, но Тень предпочла устроиться у подножия императорского ложа и сразу, словно исчезла, став незаметной. Только внимательно вглядевшись, Эмилий с трудом отыскивал её серую фигурку, почти тающую в световых бликах. С пира он ушёл вместе со всеми, не дожидаясь возвращения жены, провожающей Цезаря на ночное ложе. Путь в носилках по ночным, промозглым и обледенелым улицам...
  
   Аностий Элиан, снедаемый беспокойством, ожидал сына, а, дождавшись, обеспокоился ещё больше. Несколько минут отец и сын перекидывались мало значащими для них словами о делах дня минувшего: о провинциале, пришедшем в дом с запиской Эмилия, сияющем и готовом рассыпать благодарности все встречным, так как его дело оказалось пустячным и было сразу, после ухода Эмилия, решено; о двадцати тысячах сестерций, присланных в дом от имени Марка Лепида и о том, правильно ли поступил Эмилий, согласившись на отступное. Конечно, всё это важным и нужным, но не это занимало и беспокоило младшего и старшего Элианов. Вчера, вернувшись в это же время, Эмилий сказал, что не желает, дабы потаскуха имела повод навязать ему своего, неизвестно от кого зачатого ублюдка, буде таковой. Тогда, Аностий, знавший о способах Тени добиваться желаемого, промолчал, но сегодня, не в силах сдержать волнение, он, после долгих и неинтересных ему рассуждений, спросил:
  - Твоя... жена... Ты опять оставил её. Она не...
  - Она? Промолчит. Не будет же она кричать на весь Рим о моём пренебрежении?! - с напускным легкомыслием отмахнулся Эмилий.
  - Она никогда не кричала о чьём-то пренебрежении, но не проходило и недели, а пренебрёгший, вынужден был пересмотреть своё мнение о привлекательности Тени Цезаря. Может быть не ты, а она пренебрегает тобой?
  - Конечно же, нет, - Эмилий помолчал, глядя в пол, поднял глаза. - Это другое. Я ей нравлюсь, но она не может... У неё тоже есть какие-то законы, правила... Они не всегда совпадают с общепринятыми, но они есть, и она им строго следует. Одно из таких правил - не брать плату даром. Она посвящена в тайны Храма, которые не может раскрывать непосвящённым, а Цезония хочет знать. Госпожа Рима предлагала Тени свою милость, деньги, украшения, но служанке ничего этого не нужно. Тогда Цезония решила её облагодетельствовать. Она выхлопотала рабыне вольную и выдала замуж. Госпожа Рима не желает слышать, что Лаодика не может открыть тайну непосвящённой. А так как Тень не смеет исполнить волю госпожи, - она не считает себя вправе брать плату. Поэтому я ей не муж. Это не пренебрежение.
  - А если Госпожа Рима узнает, как служанка отнеслась к её дару?
  - Днём все видят, какой я заботливый супруг. Через месяц Госпожа Рима рассердится на служанку за обман и расторгнет наш брак, может быть, лишит её свободы... Но мы не будем виноваты в глазах Госпожи Рима. Тень берёт все издержки на себя. Такое могло случиться с любой фамилией!
  - Берёт все издержки на себя? Добровольно, ничего не требуя взамен? И ты веришь её словам?
  - Я не знаю. Обычно она держит слово.
  - Это правда. Слово Тень держит. Иногда это выглядит очень странно: распутная девка из диких земель и такая верность слову. Расписки многих римлян значат меньше. А если вспомнить твои слова на том пиру...
  - Слова её только позабавили. Она и не думала мстить за них. На людях она мила, Марк Лепид даже приревновал её ко мне. Тень обещала мне должность, а сегодня - предлагала деньги. Просто так. Но, я отказался. Посчитал это неприличным. Она очень хорошо относится ко мне. Лучше, чем к кому бы то ни было другому...
  
  Глоссарий:
  "Двенадцать таблиц"* - первый и главный свод законов в Древнем Риме, включал в себя так же и семейное уложение.
  Дневной час*- Дневные часы в Риме начинали отсчитывать от рассвета.
  Остий* - город в Италии, на Тибре.
  Стилос* - заострённая палочка для письма по воску
  
  
   гл. 14. Муж и любовник.
  
  Подглава 14.1.
  
   Что хотела и что добивалась Лаодика от мужа, не сказала бы и она сама. Заставляя римлянина постоянно думать о себе, и в этом ей невольно помогали все окружающий, Тень даже не задумывалась, что из этого получиться, так же, как не задумывалась о будущем своего любовника. И думать не хотела, не видя в результате никакой радости и увлекаясь интригой, как таковой. Ацилий ждал её, но не в комнате, а в ванной, спрятавшись за занавесью, где, предупреждённая Наидой Лаодика нашла его.
  - Приветствую вас, госпожа моя. Могу ли я чем-нибудь услужить вам?
  - Ступай в приёмную, сухо оборвала его молодая женщина. Ацилий прижал к губам, в знак молчания, пальцы, попятился из ванной в комнату. Наида с жадной сосредоточенностью рассматривала кошель, равнодушно брошенный Лаодикой на столике. Небрежно развалившись в кресле и расправляя складки смявшейся тоги, мужчина потребовал, как нечто само собой разумеющееся: "Подай сюда". Рабыня резко вскинула голову и одарила сына патриция таким взглядом, что он почувствовал себя заговорившей букашкой и мгновенно вспомнил, что здесь, в этих комнатах, занимает куда более низкое, по сравнению с любимой и доверенной служанкой, положение. Наида ещё раз обошла вокруг столика, почти облизывая глазами деньги, но коснуться их не посмела и, с вздохом, удалилась в спальню, оставив Ацилия в одиночестве.
   Из ванной Лаодика, вопреки обыкновению, вышла одетая. Конечно, тонкая ткань, облепив влажное тело, скорее обрисовывала, нежели прятала его, но факт оставался фактом. Наскоро разобрав гребнем влажные волосы, молодая женщина оглянулась. Встретившись глазами с Тенью, Ацилий приподнялся, намереваясь встать, но два быстрых, небрежных взмаха рукой, остановили его движение. Лаодика вплотную подошла к любовнику, положила руки ему на плечи, серьёзно и сосредоточенно разглядывая лицо римлянина. Ацилий молчал и улыбался, стараясь хотя бы улыбкой дать понять своенравной госпоже, как счастлив тем, что ей приятно разглядывать его лицо. Лаодика поправила ему прядь волос, чуть сжав плечи, подтолкнула вверх, отступила на пол шага. Авиола поднялся. Теперь он на целую голову возвышался над служанкой Цезаря.
  Сегодня Тень была в редкостно добром расположении духа. Вот она сдвинула ткань тоги на его плече, давая понять, что ей уже не достаточно любоваться только его лицом. Авиола осторожно удержал её руку, попросил: "Позвольте, я сам". И Тень опять не рассердилась, а лишь отступила ещё на пол шага. Он снял тогу, под которой оказалась не обычная туника, а короткая эпоксида, закреплённая только на левом плече да по бокам. Раздеваясь, римлянин на миг опустил голову, а когда поднял её, - Лаодика уже сидела в созерцательной позе в кресле.
  С выверенной робостью, римлянин приблизился и опустился на пол возле её ног, положил голову ей на колени, стараясь не потерять из поля зрения лицо и глаза госпожи. Понимая, что подобное старание должно быть поощрено, Лаодика кончиками пальцев погладила юношу по обнажённому плечу, по груди - гладкой, очищенной от волос, лениво сдвинула узкую полоску ткани, удерживающую скудное одеяние. Римлянин быстро откинулся, опираясь на одно колено, раздёрнул узел пояса. Одежда тут же упала на каменные плиты пола. Вялому взгляду Тени Цезаря открылось прекрасное, почти светящееся от лёгкого, выцветшего уже загара, тело. Рука Лаодики опять потрепала его по плечу, подтолкнула в сторону узкого ложа. У лежака Ацилий оглянулся и, указав на него рукой, сделал вопросительное лицо и безмолвно шевельнул губами, "спрашивая": правильно ли он понял желание госпожи. "Ложись" - великодушно подтвердила Лаодика, вставая. С привычной для Ацилия сосредоточенностью, она поправила его позу, после чего провела юноше ладонью по глазам и предупредила: "Лежи так и не двигайся".
   Нет, это не было привычной для Авиолы игрой в "замри". Замирать всегда полагалось на половине движения, сейчас же он свободно лежал на спине, да и любовница его, кажется, не собиралась заниматься созерцанием. Что-то холодное коснулось кожи под горлом. Авиола вздрогнул, не смея, однако нарушить приказ Тени. Холодные, маленькие предметы ложились один подле другого: сперва на грудину, потом параллельно основной линии и юноша понял, что любовница нарисовала у него на груди символическую, оперённую стрелу, опускающуюся от горла и опирающуюся остриём на солнечное сплетение. По телу Авиолы прошла зябкая дрожь. Несколько предметов обозначили под левым соском сердце, несколько легли на ключицы. Лаодика отступила, то ли любуясь, то ли примеряясь. "Открой глаза" - разрешила она, наконец. Ацилий повиновался, скосив их до рези, и тут же обмяк: на его груди любовница разложила золотые монеты.
  Глядя в сияющие от восторга глаза юноши, Лаодика раскладывала у него на груди золото, рисуя то ожерелье, то пояс, то просто нечто неопределённое. Завершив очередной рисунок, она каждый раз некоторое время сосредоточенно созерцала дело своих рук. Вдруг, резко сдёрнув висящее покрывало, она накрыла им обнажённое, осыпанное золотом, тело и, столь же резко отвернувшись, ушла в спальню. Ацилий показалось, что он увидел на её лице выражение обиды. Поспешно стряхнув с себя монеты на ложе и прикрыв их покрывалом, он бросился за ней. Лаодика уже лежала на кровати и смотрела в пустоту пере собой.
  - Чем я обидел вас, госпожа?
  Не меняя позы, она ответила обычным, рассеянным тоном:
  - Ничем.
  - Госпожа не сердится на меня?
  - Ну, что ты! - она опёрлась на локоть, потрепала его по подставленной щеке. - Просто мне захотелось сделать тебе подарок.
  - Благодарю вас, госпожа - он прижал её руку к губам. - Благодарю.
  - Что тебе сказал Вителий?
  - Он запросил...
  - Сколько ему не хватило?
  - Десять тысяч, госпожа.
  - Десять так десять, - освободив руку, она опять потрепала его по щеке. - Утром возьмёшь кошель на столе. На разницу купишь мне какую-нибудь безделушку.
  Благодарные поцелуи, которыми любовник покрыл её руки, не могли бы быть жарче и чувственнее. Ацилий Авиола сегодняшний превзошёл сам себя. Тело его пылало сухим жаром, поцелуи жгли, а ласки были столь исступленны, что Лаодика сразу поняла, в чьих руках побывал её любовник. Подбадривая его, она даже снизошла до ответа на пару поцелуев...
   Кое-как выровняв дыхание, Ацилий поспешил приступить к допросу:
  - Госпожа довольна мной сегодня? - просящий тон, подобострастный взгляд так и молили о согласии, и Лаодика согласилась:
  - Довольна, довольна
  - Госпожа любит меня?
  - А что я, по-твоему, делала?
  - Госпожа жестока. Я готов для неё на всё, но первый для госпожи её муж, который даже не удосуживается войти в спальню моей госпожи. Разве это справедливо?
  - Он мой муж.
  - Госпожа говорит так, будто ей абсолютно безразлично кто её муж. Будь мужем другой, - госпожа говорила бы то же самое.
  - Да.
  - Я люблю мою госпожу, я служу ей душой и телом. Неужели, если бы мужем госпожи был бы я, госпожа так же изменяла бы мне с любовниками и так же холодно отвечала им на их мольбы?
  - Да.
  - Не верю, госпожа. Ласками, я насытил бы мою госпожу так, что она и смотреть не захотела бы на других мужчин. Я бы ни на шаг не отходил от моей госпожи, ловил бы её взгляды, предугадывал её желания, я бы...
  - И что тебе мешает жениться на мне?
  - Госпожа - жена другого. Холодного и равнодушного. Его преимущество передо мной только в том, что его лицо приглянулось Госпоже Рима. Если бы ни это, я бы на коленях молил мою прекрасную госпожу стать моей супругой!
  Во время этой длинной тирады, Лаодика приподнялась на локте, разглядывая любовника так, будто увидела его впервые, когда же он замолчал, сказала:
  - Завтра утром иди к высокороднейшей Цезонии, расскажи ей как ты любишь меня, скажи, что давно уже мой любовник и попроси соединить нас в браке. О разводе не беспокойся. Эмилий с радостью даст его мне по первому же требованию. Завтра будет сыграна свадьба.
  Авиола побледнел. Лицо его покрылось мелкими капельками пота. Быть любовником Тени, - куда ни шло. Мало ли их у неё было? Мало ли всадников и патрициев ублажают чужих жён ради собственной выгоды?! Но при всех объявить о своём желании взять в законные жёны Палатийскую Волчицу? Этого он не хотел.
  - Госпожа рассудила на редкость мудро. Я так и сделаю, но не завтра. Я не могу допустить, чтобы моя свадьба устраивалась на чей-то счёт, и чтобы все говорили. Будто я взял жену перед выборами, ради её влияния. Кроме того, нужно время, чтобы предупредить родственников и друзей...
  Лаодика потянулась к столику в изголовье кровати, взяла шпильку.
  - ...Простите, госпожа. Не знаю, чем я провинился, но простите...
  Вывернув Авиоле руку, Лаодика дважды всадила в неё бронзовое, золочёное остриё, стараясь, чтобы уколы приходились на старые раны, сказала вяло:
  - В следующий раз не ври, если тебя к этому не принуждают, потому, что на мне ты женишься, только под страхом неминуемой смертной казни, так же, как сделал это Элиан.
   ....................................................................
   Кто посмеет зайти в её спальню? Кому это прейдет в голову? Авиола спал, закутавшись в покрывало, а в приёмной, Лаодика вместе с Эмилием Элианом всерьёз обсуждала обстоятельства и условия, при которых сможет получить желаемую должность сын Публия Лабеоны. Кроме всего прочего. Тень потребовала от сенатора оказать на выборах поддержку Эмилию Элиану.
   Наедине с женой, Эмилий срезу же перешёл на упрёки:
  - Разве я просил тебя об этом?
  - Нет. Но мне это ничего не стоило, вас ни к чему не обязывает, а Цезония будет довольна. Надеюсь, - последний довод вас убедил?
  - То, что в изворотливости тебе нет равных, - известно всему Риму, - буркнул Эмилий.
  Лаодика не ответила, но во взгляде её юноша прочёл безмерную скуку.
  - Скорее прошёл бы этот месяц, - вздохнула она, словно бы не сдержавшись. - Клянусь Дейрой и Гекатой, но ваши насмешки, Эмилий Элиан, способны раскрошить самое стойкое терпение, а ваше упрямое желание вывести меня из равновесия, - вгоняет в сон, так как любое морализаторство всегда невыносимо скучно. Послушай, римлянин, может быть мне самой попросить Цезонию о разводе?
  Эмилий оцепенел, глядя на неё округлившимися от удивления глазами:
  - Я надоел тебе? - спросил он, наконец, растерянно.
  - Давно и абсолютно. Я даже не понимаю, почему ради тебя отказываюсь от забав с хорошенькими мальчиками. Впрочем, это не трудно исправить.
  - Ты... - Эмилий осёкся, не зная, как сформулировать вопрос: "Изменишь мне?" - но кто он такой, чтобы она могла изменить ему? "Нарушишь волю Цезонии?" - но Госпожа Рима только посмеётся, узнав, что Тень взялась за прежнее. - Если тебе так нужен мужчина...
  - Да никто мне не нужен! - резко оборвала Лаодика мужа. - Я - жрица Кибелы-Реи. Я - храмовая жрица. "Пять сов" Знаешь, что это означает?!
  - Знаю.
  - А если знаете, то не злите меня больше своими поучениями: что мне делать, что мне не делать... В своих делах я отлично разберусь сама. Как-никак до сегодняшнего дня разбиралась и неплохо, - нарушая правильное течение речи, вдруг, казалось бы, из ничего, возникла мысль: "А зачем я опять вру? Меня абсолютно не трогает ни сам римлянин, ни его насмешки. Я к нему равнодушна. Это правда. Но зачем я разыгрываю неравнодушие?"
  - Прости, - страха во взгляде юноши почему-то нет. Эмилий лишь растерян, но и это неважно. - Мои упрёки, действительно, нелепы. Я просто не задумывался о том, что говорю.
  - Так же, как не задумываетесь о том, что именно вы хотите.
  "А чего хочу я? - всплыла опять абсолютно ненужная мысль, - И могу ли я хотеть чего-либо, если мне всё безразлично. Если самый мой неудачный бросок не приносит моему противнику победы, а мне - поражения?" Римлянин опять молчит и смотрит виновато. Он ведь и в самом деле не думал о том, что хочет добиться упрёками от своей жены.
  - Обещаю, больше ни упрёков, ни насмешек не будет. Ты, как всегда права: я не думал о том, чего я хочу. Может быть тебя?
  Но Тень не приняла шутку:
  - Эмилий, вы не выспались.
  - Если ты так говоришь, значит, мне лучше уйти, но перед тем, как я уйду, я хочу просить тебя: пусть наши с тобой сегодняшние обидные слова останутся только словами. Не надо соблазнять мальчиков, если они тебе, к тому же, абсолютно безразличны. Не делай этого...
  - Опять упрёки, - философски подвела итог его речи Лаодика.
  - Нет, никаких упрёков. Сейчас я ухожу. Встретимся мы только на пиру и там я, клянусь рожей Момуса, буду так мил и любезен, что все матроны изведутся от зависти.
  - Не на пиру, а в театре. Богу смеха и радости, доброму Момусу, там самое место.
  - Как прикажет моя царица, в театре, так в театре....
   С К У Ч Н О !!!!!
  
   - Может мне действительно развестись с ним и выйти замуж за тебя?
  Авиола подобострастно засмеялся:
  - Неужели мне угрожает смертная казнь?
  - Давно. В первый же день я предупредила, что убью тебя, как только ты мне надоешь...
  Авиола опять засмеялся, словно услышал на редкость удачную шутку.
  - И, кажется, ты мне уже надоел, - толчком она опрокинула любовника на спину. - Какую смерть ты бы предпочёл?
  - Весёлая улыбка мужчины, казалось, вот-вот переломится гримасой ужаса:
  - В ваших объятиях, госпожа. От необычайной любви к вам. Но госпожа, конечно, шутит над своим рабом?
  - Я думала, что ты выберешь что-нибудь попроще: удар кинжалом, - палец коснулся его груди под левым соском, - или вскрытые вены...
  - Госпожа очень смешно шутит! - деланный смех отдавался рыданиями ужаса.
  - Впрочем, это было бы несправедливо: умереть, не потратив подаренное за любовь золото. Подарю-ка я тебе в придачу к золоту ещё два дня. Может быть, через два дня у меня опять появится аппетит на это живое мясо? - Тело под её ладонью было влажным и трепетным. Отвечая на ласку, Авиола извивался, постанывал сквозь зубы. На этот раз он не лгал. Лёгкие касания руки, отдавались судорожной дрожью во всём его красивом, крепком, полном здоровья и жизни теле.
  - Довольно, - рука дважды, несильно похлопала его по щеке. - Бери деньги и ступай. Десять тысяч доплатишь Вителию, остальное, - твоё. Через два дня, вечером, жду как обычно.
  В один прыжок Авиола оказался на ногах, склонился в поклоне, целуя край её одежды, но Лаодика уже забыла о нём. Итак, у неё есть одна спокойная ночь и пылкий любовник на ночь последующую. Римлянину же обеспечены два ужасных дня ожидания. Подарить пять тысяч, а потом перепугать до полусмерти... Впрочем, ей действительно надо отоспаться после празднества. Не от недостатка ли сна появляются у Тени Цезаря нелепые мысли о нужности и верности её поступков?
  
  Подглава 14.2.
   .............................................
  Если неравнодушие к жене - достоинство, то Эмилия Элиана, уходящего от своей жены, можно было считать идеальным мужем. Только вот чувство, испытываемое им к жене, было чувством ненависти. Неосознанно (так он думал), женщина каждый раз оскорбляла его. Не только как римлянин, но просто как мужчину. Стоило им сойтись, - он начинал вести не как гражданин великого рода, а как вздорная бабёнка. Все насмешки, издёвки, которые он обрушивал на жену, как только они оставались наедине, его мелочная обидчивость, - всё это было достойно ревнивой, неумной супруги. Ведь это ему, утомлённая его капризами женщина, пригрозила, если он не образумится, завести любовника! Да не будь ему дорога честь фамилии, он бы нашёл, что ответить этой дряни, а теперь? Он унизился до намёка, что де он и сам... А что в ответ? Отказ! Ей никто не нужен. Ни он, ни другие. Бессердечная, бесчувственная тварь! Неужели она действительно не любит никого, кроме этого лысеющего выродка? Неужели его жена любит Калигулу? Калигулу, который не снисходит даже до того, чтобы рассердиться на распутные выходки своей наложницы?! Или не смеет рассердиться? Нет. Невозможно, чтобы прицепс Рима боялся своей рабыни. Он просто презирает её любовь... Неужели он, Эмилий Элиан сходит с ума? Что ему за дело до Цезаревой служанки?! Через месяц он даст ей развод, и они благополучно забудут друг о друге. Ей на это не понадобится много времени. Скоро он получит должность. Её стараниями... Да пусть она провалится к Плутону, эта девка! Какое право она имеет распоряжаться чужими судьбами?! Какое право она имеет распоряжаться его судьбой?! Пусть даже её решения - наилучшие, но это его жизнь, его судьба, его карьера! И решать всё должен он, сам!
  И всё-таки придётся смолчать, придётся любезно улыбаться, поправлять ей шарф, подвигать скамеечку под ноги, проделывая всё, что делает опытный волокита, соблазняющий наивную провинциалку. Все, конечно, будут потешаться над ним, но ещё больше насмешек он услышит, если вздумает показать свой норов. Да подшучивают над ним сейчас больше из зависти. Ещё бы! Палатийская Волчица, Тень Цезаря, в некоторые дни укладывавшая в свою постель по дюжине юнцов, с восхищением принимает ухаживания мужа! За всё время замужества - никого близко к себе не подпустила! Какой счастливец этот Элиан! Рабы! Подлые рабы! Да что они понимают, побитые собаки!.. Итак, сейчас он пойдёт к Марку Скутарию, возьмёт отдельную комнату, потребует вина и прикажет привести Гату. Девчонка сходит с ума по мужу обожаемой ею Тени. С ней будет легко. Ну, а потом он конечно поспешит в театр. Нельзя же надолго оставлять в одиночестве нежную и обожаемую супругу!
   ........................................................
   Марк Лепид проснулся, кажется, ещё более измученный, нежели лёг. Разбуженные воспоминания о подробностях казни Эмилия Лепида, всю ночь, как кошмар преследовали его. Приговор изменнику, по воле Цезаря должен был вынести и вынес отец изменника. Доказательства оказались столь бесспорны, что ни один, даже самый ловкий адвокат, буде таковой, не сумел бы пошевелить ни единый пункт обвинения. Заботясь о чести фамилии, Цезарь даже скрыл часть писем с именами сестёр, но и это не могло изменить кару, заслуженную Эмилием. И отец вынес приговор сыну: раздеть догола, зажать голову и руки в колодки и засечь розгами насмерть.
   И снова Марк видел лицо брата. Взгляд Эмилия был обращён не на родственников, ни на судий, ни на убитого горем и позором отца. Эмилий смотрел на того, чью гибель замышлял, на друга, которого предал, на Калигулу. И Юлий снизошёл до его молчаливой мольбы: "Отцы-сенаторы, - обратился он к судьям, - вина этого человека доказана. Как один из вас, я не могу ни отменить приговор, ни изменить его, но как простой гражданин, не способный забыть о дружбе, так низко и безжалостно растоптанной преступником, в память о дружбе, я молю вас, отцы-сенаторы, заменить законную и справедливую казнь на более милостивую и не столь жестокую". Отцы-сенаторы, конечно, вняли просьбе. Эмилий Лепид был просто обезглавлен, и даже не палачом, а войсковым трибуном Декстром.
   Бесспорно, Калигула страдал тогда и, именно поэтому, стремился разделить своё страдание с другими. Но потом-то он видел в подобном забаву. Скольким людям он потом причинил зло, вначале под воздействием прихотей, а потом и движимый алчностью?! Почему никто из пострадавших не мстит? Боги, до чего спесив и ничтожен Рим, попирающий слабого и склоняющийся перед сильным. Не зря Тень выбрала Авиолу. Настоящий римлянин: труслив, жаден, груб, похотлив, нагл и спесив до крайности. А Гесиона утверждает, что, играя на слабости Тени к этому ничтожеству, можно добиться власти! Кого она хочет обмануть? Да она сама стремится подчинить себе всех и вся. Не даром Лаодика так быстро выставила её тогда, на галере. Вот уж кого Гесиона ненавидит, так это Тень, которую называет куклой с оборвавшимися ниточками. Но такую ожившую "куклу" безопаснее бросить в очаг. Не сегодня, конечно и не завтра. Цезарь не простит убийцу. Он перевернёт весь Рим и найдёт его, если сам, к тому времени будет жив... Опасная мысль, но терпеть над собой сумасшедшего... Да и среди римлян есть люди посмелее Ацилия Авиолы...
   ................................................................
   Золото из кошелька Тени. Авиола перебирал его, пересчитывал, гладил каждую монетку. Пятнадцать тысяч сестерций. Золотой в золотой. Жаль, что пять тысяч придётся отдать Вителию. Ну, кто тянул его за язык?! Зачем он пообещал консуляру выклянчить у Тени ещё десять тысяч сверх заплаченных двадцати?! Паршивый раб вряд ли стоил дороже пяти-шести тысяч.
   Ещё больше эта мысль разозлила Авиолу, когда он узнал, что Азиатик так и не появился. Тут Ацилий разгневался всерьёз. Отсчитав из кошелька, пять тысяч, он поколебался, ссыпал деньги обратно, потом опять отделил их, решив, что по дороге может сам купить чего-нибудь. Вспомнил Гесиону, поморщился. Конечно, рабыня ему понадобится, но не сейчас. Лучше он возьмёт девку на ночь. Её "уроки" полезны и приятны. Пожалуй, следовало бы подарить ей что-нибудь, следовало бы отблагодарить хозяина рабыни, но это можно сделать в другой раз. А Вибия... вот ведь настырная баба! Сама же напоила его тогда и затащила в постель, а теперь изводит патетическими письмами!
   Луция Вителия он нашёл в общественных термах (банях). Уважаемый сенатор разогревал своё тело, опуская и поднимая тяжёлые, свинцовые гири. Подойти к консуляру и первым заговорить с ним Авиола всё-таки не решился. Но Вителий не заставил молодого человека изнывать в ожидании, подошёл, поприветствовал, заодно посетовал благодушно:
  - ...к чему такое беспокойство. Разве нельзя было отдать деньги управителю, взяв с него расписку?
  - Я видел управителя, видел расписку, видел купчую, но Азиатика до сих пор нет в моём доме.
  - Да как же ему быть там? - опять добродушно удивился сенатор. - Он уже неделю ждёт Харона на берегу Стикса. Ночью, когда раб возвращался от Тени, его зарезали в одном из закоулков Сабуры
  - Так он мёртв?
  - Мертвее не бывает. Я сожалею, что подарок Тени ускользнул от вас, но ... такова воля Судьбы. Кстати, пять тысяч вам останутся.
  - Пять тысяч?! Вы уверенны, что я отдам вам ещё пять тысяч сестерций за вороний корм?! Вы хотите слишком много!
  - Разве деньги даёте вы? Мне кажется, деньги даёт ваша любовница, потому что считает справедливым оплатить испорченную по её вине вещь. Не выгони она раба среди ночи, его не убили. Впрочем, я не настаиваю. Я сразу сказал вам, что двадцать тысяч - справедливая цена.
  - Не настаиваете? А я не дам вам ни асса, даже если бы вы и настаивали! Вы и так получили лишнее! А может вы, спрятали раба? Услали куда-нибудь?
  В глазах Вителия появились недобрые огоньки. Тень поступила по отношению к нему честно, но этот красавчик... Судя по всему, он сейчас в фаворе, но на долго ли? Тень, как и всякая тень, зыбка и непостоянна...
  - ...Я требую, чтобы вы вернули деньги!
  - Обращайтесь в суд, - холодно оборвал собеседника сенатор, отворачиваясь.
  - И обращусь! - крикнул ему в спину Авиола. - Не думайте, что сможете затянуть дело и избежать уплаты! Я добьюсь справедливости!
   .......................................................
   Это, конечно, должно было произойти. На день раньше, на неделю позже, но должно. Связь с Тенью, пусть только на одну ночь, была наипростейшим способом получить доступ к милостям Цезаря. С замужеством служанки молодые, красивые и честолюбивые юноши оказались забыты. Так требовалось по правилам игры, и Лаодика подчинилась. А вот молодые люди подчинились не все. Впрочем, это тоже входило в правила. По выражению лица Наиды, Лаодика поняла, что за гость ждёт её в приёмной, и не удивилась. Кто удивляется, если сбывается то, чего давно ждёшь? Удивляться сейчас предстояло провожающему жену Эмилию. Эмилий был не просто удивлён. Он был оглушён.
   "Хайрете о деспойна, - этим приветствием встретил их Метий Приск - юноша шестнадцати лет отроду, из древнего (где уж тут равняться Элианам), патрицианского рода. - Госпожа звала меня, и я пришёл". Чёрные, завитые, ухоженные волосы мальчика подобны лепесткам гиацинта; кожа щёк смуглая и бархатистая; тёмно-синие глаза с фиолетовым отливом; длинные, по-девичьи изогнутые чёрные ресницы и бархатные, сходящиеся на переносице, римские брови; нос с горбинкой и красиво очерченными ноздрями; лёгкая синева над верхней губой; мягкие, пурпурные, жаждущие поцелуев губы, - не любовник, а мечта. Эмилий ясно видел призывную улыбку мальчика, трепетный румянец на его щеках. Белизна, уложенной мелкими складками тоги, резала глаз, а изящные, никогда не знавшие работы пальцы с нежно-розовыми ногтями унизаны перстнями и кольцами. Юнец был разодет в пух и прах. Только одна мелочь отличала его от подобных ему франтов, - ни на волосах, и на коже ни на одежде не было нанесено ин единой капли благовоний.
  - Клянусь милостями Великой Матери, я счастлив, что жрица снизошла до меня, - Метий поднялся и теперь шёл к Эмилиевой жене, намереваясь обнять. В сердце Эмилия гордость боролась с гордостью. Одна половина гордости требовала уйти. Молча, не вступая ни в какие, никому не нужные объяснения. Другая же половина требовала остаться и никому не уступать, даже если для этого придётся применить силу, вызвав гнев Тени. Подчиняясь последнему побуждению, он преградил юнцу путь, отстраняя его от данной Цезонией супруги.
  - Жаль, что твой муж не даёт мне обнять тебя, моя царица, не даёт покрыть поцелуями твоё лицо, ласками твоё тело. Может быть, будет лучше, если он покинет нас?
  - Эмилий не будет мешать.
  Такого удара в спину Эмилий всё-таки не ожидал. Резко повернувшись, он спросил, из последних сил сохраняя достойный вид:
  - Что мне делать? Я слушаю приказание моей госпожи?
  - Не знаю, что будете делать вы. С меня довольно знать, что буду делать я, - вскинув руку, Лаодика несколько раз нервно щёлкнула пальцами, - Наида! - и ту же приказала. - Позови Берени.
  - Что ты собираешься делать?
  - Я уже делаю.
  Когда германец и служанка вошли в комнату, Тень заговорила:
  - Берени, я не говорила раньше, я - виновата: ты не должен пускать в мои комнаты людей, если об этом не сказано в записке. Ты понимаешь меня, Берени? Никого без записки? Ты умеешь читать?
  - Да.
  - Хорошо. Ты понял меня.
  - Да.
  - Хорошо, ты не виноват. Я давно должна была сказать это. Я сказала. Иди. Скажи другим: никого без записки.
  - Да.
  - Наида, я говорила и для тебя.
  - Да, госпожа.
  - Я не виню, но без записки никого не пускай больше. Он ведь дал тебе денег?
  - Да, госпожа.
  - Я не виню. Я предупреждаю. Без записки - никого. Он показал записку?
  - Нет, госпожа.
  - Потому, что у него нет записки. Ступай. Теперь отвечай ты, сын патриция. Я звала тебя?
  - Звала? Зачем госпожа спрашивает?
  - Где записка?
  - Какая записка, госпожа?
  - Никого, кроме Юния Сура я не звала сюда одними словами. Где записка?
  - К чему она, госпожа? Разве клочок папируса что-то значит для влюблённого сердца?
  - Уходи.
  - Госпожа боится людской молвы? Что случилось?
  - Иначе тебя выкинет Берени.
  - Варвар? Варвар-раб выкинет меня? Да он не посмеет даже...
  На этот раз мальчишку перебил Эмилий:
  - Убирайся вон. Если ты немедленно не оставишь мою жену в покое, я не буду ждать помощи варвара. Я сам сверну тебе шею! - решительные слова сопровождались не менее решительными движениями. Юнец попятился к двери и, только оказавшись за ней, крикнул зло:
  - Дурак! Солдафон неотесанный! Подумаешь! Его жена! Да в Сабуре такие потаскухи на каждом углу стоят! Денарий - и любая твоя! Дурная болезнь в придачу и даром! - последние слова он выкрикивал уже с галереи.
  - Вот наглый щенок, - Эмилий повернулся к жене, ища её поддержки, но рассеянный взгляд молодой женщины нёс в себе столько равнодушия, что он осёкся.
  - Благодарю вас за помощь, Эмилий Элиан, - голос ровен. Ещё бы! Она отлично справилась бы сама. Сколько у неё было таких скандалов?! Пять сов... Неужели, в храме её брал любой, заплативший в храмовую казну десять ассов? Сколько же мужчин, проходило через её объятия ежедневно, чтобы вечером она могла внести в храм пресловутые пять тедрахм?
  - Тебя, как я вижу, случившееся не удивляет?
  - Меня уже ничего не удивляет. Боюсь, что скоро всё это перестанет удивлять и вас.
  - Неужели я такой наивный? Мальчишка приходит к моей жене, лезет к ней, прямо у меня на глазах, и я должен быть спокоен?
  - Эмилий Элиан мне ничего не должен. Что же касается наглости сына патриция, то сын всадника, скоро убедится, что и это - не придел. Тогда он поймёт моё равнодушие.
  - Не знаю, смогу ли я такое понять!
  Некоторое время, юноша молчал, потом, не выдержав, спросил:
  - Ты действительно была храмовой гетерой?
  - Да.
  - С любым за денарий... Сколько же мужчин входило в тебя за ночь?
  - В зависимости от моего везения и их щедрости: десять, пятнадцать.
  - Ну, ты и потаскуха!
  - Нет, вы не правы. Не потаскуха, а Земное воплощение Великой Матери Кибелы-Реи-Ашорет-Иштар. Через служанку Всебогини паломник соединяется с самой Кибелой-Реей.
  - Ты веришь в эту чушь?
  - Это не чушь.
  - Чушь. На этой сказочке обогащаются храмы. Половина доходов каждого восточного храма складывается из медяков, заработанных храмовыми рабынями-проститутками.
  - Пошёл вон.
  - Дура! Фанатичная дура!
   Теперь Эмилий знал, что его жена не всегда равнодушна, но радости от этого открытия не испытывал. Юноше было горько, что когда-то его жена принадлежала каждому за денарий. С тем, что его женили на проститутке, Эмилий уже начал свыкаться. Обидным было, что женщина не видела в своём прошлом позора, что по детски верила в справедливость жрецов Великой Матери. Эмилий не стал ждать, когда ему второй раз укажут на дверь. Тень, если захочет, всегда настоит на своём. Стоит ли напрашиваться на ещё одно оскорбление? Завтра, на людях, она будет почтительна и внимательна. Что ему ещё надо от служанки Цезаря? Что она ещё может дать ему, кроме ровного обращения, прилюдного уважения, желанной должности городского эдила? Чего ещё он хочет от жрицы Кибелы-Реи.?
   После этой размолвки на душе у Лаодики остался осадок. Лёгкий, но неприятный. Сама виновата. Зачем говорить правду римлянину? Она использует римлянина в своих целях так же, как до него использовала других, и как будет использовать следующих после него. К чему откровенность? Вот за эту глупую откровенность она и расплатилась.
   Сон путал ресницы желанным видением: над ней склонился прекраснейший из людей - Филемоний. Филемоний: любящий одно или любящий одну. Если Филемоний и любил что-то, то только мудрость. А она? Кто для него была она? Служанка, глупая деревенская девчонка. Как страдала она, поняв, что полюбила! Каждый раз, когда взгляд её случайно задевал... а задевал он господина часто и всегда, конечно же, случайно... в сердце поворачивалась тупая игла боли, потому, что она вспоминала всех, для кого была минутной любовницей, вспоминала отвращение от физической близости, от необходимости красть, ужас, испытанный ею, когда её застигли на месте преступления. И, главное, вспоминала, что Филемоний всё про неё знает. То безумие закончилось в маленьком бассейне, из которого её выволок учитель, по его словам, почуявший неладное. Когда же она, захлёбываясь стекающей с волос водой и слезами рассказала ему о своих страданиях (не о любви, нет), он только покачал головой:
  - Но ты ещё ни разу не была, ни с одним мужчиной.
  - А как же...
  - Это была не ты. Объятия паломникам открывает сама госпожа этого храма. Именно с ней соединяются ищущие благодати мужчины.
  - Но...
  - Попытайся понять это, милая девочка: паломник через служанку соединяется с самой Великой Матерью. Иначе, зачем люди идут в храм? В любом городе в достатке доступных женщин.
   Мысль, высказанная учителем, несла успокоение, хотя принять её Лаодика смогла не сразу. Позднее, поняв нелепость предрассудков, держащих людей в узде, она даже удивлялась: сколько терпения и времени потратил мудрейший учитель, чтобы избавить её от желания смерти. Потом. Многое случилось потом. Законы перестали быть сетью, сковывающей движения. Освоенные, изученные, они стали послушными орудиями её разума. Теперь она не глупая девчонка. Мысли и страсти любого для неё как развёрнутый свиток. Никто не в силах противостоять её разуму, её воле, как никто не в силах противиться её госпоже: Кибеле-Рее Фригийской. Достойная и завидная участь. Но откуда тогда возникают в её сердце сомнения? И снова склоняется над ней лицо возлюбленного учителя. Седые волосы серебряными волнами смыкаются с серебряной же бородой, синие глаза смотрят мудро. Сколько раз утешал он её разумной речью, разгоняя страх и печаль, сколько драгоценных поучений выслушала она из его уст. Он сделал из неё то, что она есть. Всем, что знает, она обязана ему, возлюбленному учителю своему и господину...
  
  Подглава14.3.
   Ночь блаженства, ибо для Лаодики ночь, проведённая в грёзах и воспоминаниях, стала истинной ночью наслаждения, закончилась. Сладостное пробуждение завершило столь же сладостный сон. А вот Ацилию Авиоле пробуждение после пылкой и страстной ночи в объятиях прекрасной Гесионы принесло страх. Наступил день. Возможно, его последний день. Ацилий открыл глаза и тут же зажмурился. Может быть, он ошибся? Может ещё ночь? С некоторым усилием, ему удалось вернуть сон, на полтора часа отодвинув окончательное пробуждение, и всё-таки вставать пришлось. Гесиона уже ушла, и пожаловаться на свои ощущения Авиоле было некому. Поздний завтрак, вялое слоняние по дому, столь вялое слоняние по улицам. Ожидание вечера, смешанное со страхом...
   Замужество избавило Лаодику от необходимости всегда и везде, в присутствии императора, превращаться в его незаметную, блеклую тень, но и теперь она не злоупотребляла такой "свободой". Побыв необходимое время в обществе мужа, Лаодика незаметно перешла в ближайшую свиту Цезаря. Эмилий остался в одиночестве, но сама Госпожа Рима соизволила заметить его. Личный нуменклатор Цезонии пригласил Эмилия Элиана перейти в ложу императора, что Эмилий, и вынужден был сделать, под завистливыми взглядами ближайших к нему зрителей, отвлечённых от слёзных жалоб Электры, на несправедливость царя, запретившего хоронить одного из её братьев.
  - Тихая Тень ускользает даже от своего господина?
  Эмилий вздохнул:
  - Когда у служанки столько господ, может ли маленький "господин" обижаться на то, что предпочтение отдаётся господину великому? Моя жена принадлежит к ближайшей свите Божественного.
  - Вы ревнуете? - взгляд и улыбка Цезонии вполне благожелательны.
  - Я не смею, госпожа.
  - Ах, эта скромная и незаметная Тень. Она не осмеливается отвлечь Божественного даже ради того, чтобы попросить за своего мужа, - при последних словах взгляд Цезонии заострился, но Эмилий уже усвоил первые уроки притворства и ничем не выдал своего отношения к двусмысленной фразе. - Надеюсь, ваша супруга не обидится на то, что отныне я желаю видеть вас рядом тогда, когда она считает себя обязанной быть рядом с моим супругом?
  - Счастье моей супруги в служении вам, госпожа моя.
  Взгляд Цезонии опять стал злым. Уж не смеется ли над ней этот щенок? Да нет, где ему знать обо всех тонких нитях, связывающих служанку с "господами".
  - Ваша супруга на редкость разумная служанка. Она заслужила, чтобы и Мы позаботились о ней так, как она заботится о Нашем Божественном Супруге, - улыбка Цезонии оставалось всё той же милой и равнодушной.
  - Лаодика благодарна вам, госпожа моя, за ваши заботу и внимание.
  - А как смотрите на свои обязанности вы?
  На этот раз Эмилий не смог полностью скрыть свои чувства:
  - Я счастлив, что Божественная Цезония сочла меня хоть на что-то пригодным.
  Эти слова и невольная горькая усмешка, их сопровождающая, обрадовали Цезонию:
  - Возможно, Мы в дальнейшем ещё поговорим об этом.
   .......................................................
   Растерянная Наида встретила её в дверях:
  - Госпожа, я говорила, что госпожа запретила пускать, кого бы то ни было сегодня в её комнаты, но Ацилий....
  - Я поняла. Ты не виновата.
  - У него есть записка и варвар...
  Но Лаоика не нуждалась в оправданиях служанки. Распахнув дверь, она вошла в комнату. Ацилий Авиола, измученный ожиданием, бросился ей навстречу:
  - Госпожа, прости...
  - Пришёл? Хорошо. Теперь уходи.
  - Госпожа, я...
  - Уходи. Придёшь завтра, поздно вечером, так, чтобы никто кроме Наиды и Германца тебя не видел. И тебе не кажется, что ты непристойно выглядишь? - последние слова она бросила, скрываясь в ванной.
  - Ваша одежда, "господин", - ехидно улыбаясь, Наида протягивала римлянину его тогу и тунику.
   ................................................
   "В дальнейшем" Цезонии имело не слишком отдалённое значение. Лаодика ушла с ночного пира вместе с Калигулой. Когда Эмилий, вместе с остальными гостями шёл к выходу, номенклатор Цезонии задержал его: "Моя госпожа желает говорить с вами".
   Из уважения к приглашённому, Цезония не спешила начинать приготовления к ночному сну и слуги, не смея удалиться, жались в тень колонн и статуй. Эмилию они напомнили Гату и Ноэле, приглашённых Лепидом, чтобы никто не интересовался их разговором. Впрочем, что здесь удивительного? Почтенная матрона, принимая среди ночи в своих комнатах красивого мужчину, должна была позаботиться о свидетелях своего целомудрия. Указав Эмилию на кресло, отделённое от её кресла столиком, Цезония заговорила:
  - По твоим последним словам, Эмилий Элиан, я поняла, что брак твой нельзя назвать счастливым?
  - Ну, что вы, госпожа, - начал было Эмилий, но Цезония приказала:
  - Не смей перебивать меня! Так вот, ты сам сказал, что твоя жена - моя покорная служанка. Также мы знаем, что сейчас Тень ведёт себя как достойная и уважаемая матрона, отказываясь от всяческих беззаконных связей и развлечений. Так в чём причина твоего недовольства?
  Несколько мгновений Эмилий колебался: не открыться ли Госпоже Рима. К счастью, заминка эта была не долгой и ничем не отличалась от вполне естественного размышления.
  - Мне не на что жаловаться, госпожа. И всё-таки я предпочёл бы этому браку - развод.
  - Почему?
  - Потому, что мне претит делить мою жену даже с вашим Божественным Супругом, госпожа.
  - Вот как? - задумалась матрона. - А если я скажу... нет, поклянусь Ларами, соединившими меня с Божественным Юлием, что Тень не делит с ним ложе?
  - Это невозможно. Я же сам...
  - Видел и не раз, как служанка провожает господина?
  Беспокойство сдавило юноше сердце. Где он допустил ошибку? Откуда у Госпожи Рима эта манерная растянутость речи? Что она скажет сейчас?
  - Да, госпожа.
  - А вот я никогда не видела, чтобы Тень отдавалась моему супругу, хотя и смотрела очень внимательно. Мои глаза есть там и сейчас.
  - Но...
  - Этого не может быть? Так ты хотел сказать, Эмилий Элиан? Тем не менее, так оно и есть. Вопреки молве, Тень никогда не была наложницей Цезаря.
  - Но...
  - Но что она делает там каждый вечер? Не знаю. А хотела бы знать, что можно делать на виду у десятка глаз так, чтобы ни один из этих глаз ничего не заметил. И если Эмилий Элиан поможет раскрыть эту тайну, его родственникам не долго придётся огорчаться по поводу столь недостойного брака.
  - Госпожа преувеличивает моё значение, - Эмилий растерялся. Он никак не мог поверить услышанному, и всё остальное просто проходило мимо его сознания.
  - Зачем притворяться? До тебя никто не мог увлечь её более чем не два-три дня. Ты с ней скоро две недели. Она постоянно имела двух-трёх любовников одновременно. Теперь она отказывает всем. И ты будешь уверять, что тень равнодушна к тебе?
  - Она покорная служанка, превыше всего ставящая волю своих господ...
  - Это тебе сказала она? Так вот, она солгала. Тень не признаёт ничьей воли, если эта воля противоречит её желаниям.
  - Это невозможно, госпожа. Рабыня, ведущая себя столь нагло...
  - Не получает свободу? Не получает в мужья римского всадника? А она - получила. Она знает тайну наслаждения прицепса, без которого Калигула не может провести ни одной ночи. Поэтому я так внимательно слежу за всем, что происходит в спальне Цезаря.
  - Мне жаль, госпожа, но Лаодика (Боги, ну почему он назвал служанку по имени?), Лаодика смотрит на меня, как на забавную игрушку. Я, конечно, покоряюсь всем её желаниям...
  - Другие тоже покорялись всем её желаниям. Более того, они предугадывали все её желания.
  - Я не знаю, госпожа, почему она терпит меня так долго. Может быть, ей просто нравится быть матроной?
  - Это... возможно. У меня тоже была подобная мысль. Но ты помни, что я сказала: я заплачу за тайне Тени любую цену. Любую разумную цену.
  - Я не сомневаюсь, госпожа.
  - Не сомневайся. Ступай к своей жене и постарайся вызнать её тайну.
   ..................................
   Эмилий вошёл в комнату Тени, когда та уже приняла ванну, переоделась и теперь тщательно перетирала полотном свои тёмные, короткие волосы.
  - Цезония требует, чтобы я узнал для неё твою тайну.
  - Угу, - ради такой пустяковой вести Лаодика даже не сочла нужным оторваться от зеркала.
  - Она уже пообещала мне развод, а также "любую разумную цену"
  - Не знаю, как там насчёт "разумной цены", но о разводе Госпожа Рима уже задумывается и это хорошо.
  Ответ и тон ответа вызвали у римлянина улыбку. Забавно всё-таки беседовать с Тенью Цезаря. Устраиваясь в кресле, он отозвался:
  - Я тоже так подумал. Стоит ли прилагать усилия, чтобы сорвать плод, который сам. того и гляди, свалится тебе в руки, но вот почему Цезония вздумала уверять меня, что ты - не наложница Цезаря?
  - Потому, что так оно и есть.
  От неожиданности. Эмилий даже приподнялся с кресла:
  - Так это правда?
  - Что? - Лаодика опустила ткань, повернулась к нему.
  - Ты не наложница Цезаря?!
  - Почему это опять взволновало вас?
  - Ну... - Эмилий задумался. - Необычно. Цезарь остаётся наедине с приятной женщиной и даже не пытается обнять её.
  - Не с "приятной женщиной", а с тенью, - устало поправила его Лаодика. - Покажите мне человека, который желал бы обнять свою тень?
  - Опять игра слов. Тень - это тень, а ты - женщина.
  - Возможно, что для некоторых я и женщина, но для Цезаря я тень. Серая и неинтересная тень.
  - И всё-таки...
  - И всё-таки вы решили вызнать тайну для Цезонии?
  - Нет. Твои тайны мне не нужны. От таких тайн одно беспокойство.
  - Вот и ложитесь спать. Мне кажется, после такого разговора с Цезонией, вам не следует уходить отсюда до утра. Если желаете, - Наида приготовит ванну.
  - Ванну? - Эмилию действительно стало весело. Щёлкнув пальцам, он крикнул. - Наида! - и потребовал у, выглянувшей из-за рабыни, - приготовь мне ванну.
  Иберийка бросила быстрый, как молния взгляд на свою госпожу и, не заметив ни одного знака, который смогла бы истолковать как запрет или неодобрение, ответила с поклоном:
  - Да, господин, и, помешкав мгновение, спросила. - Господин прикажет приготовить постель?
  - Конечно, утвердительно кивнул Эмилий, а, когда иберийка скрылась, спросил жену. - Я понял, что постель расстилается только по приказу?
  - Обычно так, - согласилась Лаодика.
  - Вот как? Я догадываюсь, какие обстоятельства заставляют тебя отдавать такой приказ, но не откроешь ли ты мне тайну, где проводишь обычные ночи?
  - Здесь, - небрежный толчок поколебал одно из двух узких лож. Эмилий рассмеялся, словно услышал на редкость удачную шутку. Легко поднявшись, он похлопал рукой по застеленной доске:
  - Обычно госпожа спит на редкость жёстко. Впрочем, сегодня...
  Лаодика оторвалась от зеркала, отложила гребень:
  - Сегодня будет то же что и вчера
  Эмилий не поверил своим ушам:
  - Ты хочешь остаться здесь?
  - Да.
  - Для двоих ложе узковато.
  - Конечно. Но я сегодня никого не приглашала.
  - Ты пригласила меня.
  - Вы будете спать на кровати, которую вам готовят.
  - А ты ляжешь на этом лежаке?
  - Да.
  - Но ты же пригласила меня...
  - Я сказала только, что безопаснее для вас будет заночевать у меня.
   Всё стало просто и ясно. Радость, сменившая растерянность, уступила место досаде: всё по-прежнему. Тень не ублажает Цезаря, не приводит любовников, но это не значит, что она ляжет с ним. Цезония говорила, что раньше служанка меняла несколько любовников на день, а теперь ей и муж не нужен!
  - Ты действительно сверх горла нажралась живым мясом?
  - Да. И ещё я не хочу вешать вам на шею своего ублюдка, который будет зачат неизвестно от кого. Прошу прощение за неточность цитаты.
  - Цитаты? - Да, он говорил что-то подобное, но отцу и наедине...
  - И ещё я не хочу, огорчать ваших родственников недостойным браком.
  - Браком? - а это уже недавние слова Цезонии...
  - Впрочем, я не ставлю вам в вину ваши слова. Вы говорили то, что от вас хотели слышать.
  - Ты обиделась на слова?
  - Нет. Я ни на что не обижаюсь. Тем более, не обижаюсь на слова, но вы хотели получить объяснение, и я даю его вам. Я не обижаюсь на брань, но слышать её мне неприятно.
  - Ванна готова, господин, - выглянула из-за занавески Наида. - Мне помочь господину?
  - Ступай! - яростно отмахнулся от неё римлянин. Он по-рыбьи глотал воздух, сбиваясь и путая слова. - Я не... (почему и перед кем он оправдывается?!). Ты сама... (нет, только не упрёки). Но если... (это здесь вообще не при чём). Я же... (то, что он - её муж, она слышала бесчисленное число раз). Лаодика, (опять не то).
  - Вы и обращаетесь ко мне не как к равной. Я принимаю это, как должное, но обида остаётся. Довольно с вас моих доводов? Если довольно, то позвольте мне лечь спать.
  - Ты хочешь, чтобы я обращался к тебе на "вы"?
  - Я хочу спать и не хочу тратить время на спор. Вы же можете делать всё, что вам угодно: можете отправляться в ванную, а потом в постель, а можете идти на все четыре стороны. Я ясно выразила свою мысль?
  - Ясно. - Эмилий встал, постоял, колеблясь. - Ты сказала, то есть, прошу прощения, вы сказали, что для меня будет безопасней, если я заночую здесь?
  - Да.
  Злость мешалась в сердце римлянина с досадой, но даже через эту смесь пробивалась здравая мысль о том, что ссориться с Тенью не только бесполезно, но и опасно. Отпущенница Цезаря слишком сильна для него. Даже сама Госпожа Рима признаётся, что вынуждена считаться со служанкой мужа. Смирив гордыню, он щёлкнул пальцами, приказал, выглянувшей на зов Наиде: "Поможешь мне".
   В ванной, оттирая с помощью Наиды загрязнённое потом и пылью дорогое масло, Эмилий спросил служанку:
  - Тебе часто приходилось прислуживать гостям госпожи?
  - Простите, господин, - в голосе рабыни звучало недоумение. - Я не понимаю, что господин хочет от ничтожной рабыни.
  - Правду, Наида, - он сжал её руку, но служанка отдёрнула её.
  - Какую правду, господин?
  - Как часто моя жена проводит к себе мужчин?
  - Я не знаю, что вам ответить, господин.
  - Слишком часто? Ты это хочешь сказать?
  - Я необразованная женщина из варварского племени, мой господин. Я плохо знаю обычаи Рима.
  - Ну, не будешь же ты утверждать, начал опять злиться Эмилий, - что у моей жены вообще не было любовников?!
  - Как можно утверждать такое, мой господин. Весь Рим знает, что моя госпожа - возлюбленная Божественного повелителя этого города.
  Эмилий в досаде прикусил губу. Даже широко раскрытые, наивные глаза служанки не могли скрыть от него острую, как игла издёвку. Находясь за занавесью, служанка слышала всё. Боги! До чего он наивен и глуп! Ведь и сейчас его и рабыню отделяет от Тени только тонкая занавесь!
  - Ты права, Наида. Весь Рим знает о любви Божественного Юлия к твоей госпоже.
  - О, господин так хорошо знает мою госпожу!
  - Теперь я узнал и её служанку.
  Кутаясь в покрывало (в ванной не нашлось никакой мужской одежды), он достал из кошелька серебряный денарий, протянул рабыне:
  - Я узнал тебя. Пусть эта вещица поможет тебе узнать меня.
  Сжав подачку в кулаке, Наида поклонилась:
  - Спасибо, господин, спасибо. Да не оставят Божественные Близнецы своей милостью такого доброго, мудрого и щедрого господина.
  - Проводи меня в спальню.
   Лаодика уже лежала на своём лежаке, прикрывшись плотным и толстым покрывалом. Ложе её было повёрнуто так, что Эмилий, проходя, мог увидеть только макушку да несколько разметавшихся чёрных и влажных ещё локонов. Взгляд юноши, походя, скользнул по оставленному для его взора. Не более. В спальне он жестом подозвал к себе Наиду и, когда та приблизилась, резко схватил её за плечи, прижал её ухо чуть не к самым губам и зашептал:
  - Ты скромна и молчалива. Я оценил твою скромность и молчание, но искренность я бы оценил гораздо дороже. Подумай, - оттолкнув служанку, он громко договорил. - Помощь мне больше не нужна. Ступай.
  
  Подглава 14.4.
  
   Широкое ложе на туго натянутой ременной сетке, покрытое несколькими слоями прекрасно выделанных овчин, сложенными шерсть к шерсти и кожа к коже. Поверх, овчины застелены египетским льном, таким тонким и нежным, что он кажется легче повисшего в ночном воздухе тумана. По льну для удобства и мягкости разбросаны пёстрые, мягкие подушки и подушечки, набитые гусиным пухом. И, конечно же, здесь покрывала из блестящего виссона -волокна, даруемого морскими слизнями, тонкого как лён, блестящего, как драгоценный заморский шёлк, и тёплого, как козий пух. Ложе любовных утех, сегодня предназначенное для него одного. Та, что принимала здесь ласки мужей и юношей, уже спит на жёстких досках пиршественного лежака. Узкого и неудобного, но сегодня более желанного ей, нежели мягкость пышно убранной постели. И их разделяет всего лишь дверь...
   Эмилий поднялся, бесшумно прокрался в "приёмную", бесшумно же переставил кресло, сел рядом с ложем жены и некоторое время разглядывал, точнее, пытался разглядеть в полутьме лицо маленькой женщины, покорившей величайший из городов - Рим, протянул руку к пряди волос, прильнувшей к щеке, но не коснулся, позвал:
  - Лаодика,
  - Да. - карие глаза цвета жареного ореха, теперь казались чернее ночи.
  - Ты не спишь?
  - Спала. Теперь - нет.
  - Ответь мне на один вопрос.
  - Постараюсь.
  - Почему ты сразу не сказала мне, что ты - не наложница Цезаря?
  Лаодика вздохнула:
  - Есть два ответа: первый - вы бы мне не поверили.
  - А второй?
  - Это ничего не меняет.
  - Почему?
  - Потому что у меня было очень и очень много любовников.
  - Значит то, что говорят о других любовниках - правда.
  - Правда. Только, прошу, не спрашивайте у меня, сколько их было. Я не считала. Не вижу в таких подсчётах никакого смысла.
  - Но были дни, когда ты меняла несколько любовников?
  - Были.
  - А были, когда ни одного?
  - Были и много.
  - Лаодика,
  - Да.
  Эмилий помолчал, подбирая слова. Ему было нелегко. В те времена понятие любовь и желание почти не разнились по смыслу.
  - Лаодика, в первую ночь ты сказала, что равнодушна ко мне, как и ко всем прочим. А были среди них, среди деливших с тобой ложе, те, к которым ты была неравнодушна?
  Теперь задумалась Лаодика:
  - Простите меня, господин, но я не понимаю, что вы имеете в виду под словом "неравнодушие". Некоторые из них были умелы, некоторые - забавны... например, я хорошо помню, что когда ложилась с первым, я испытывала чувство, близкое к любопытству. Кроме того, ни один из них не был противен мне. Я ведь выбирала их сама.
  Эмилий чувствовал, как кривятся его губы, но... он ведь сам задал вопрос и ждал честного ответа...
  - Всё это понятно, но... но... А желание? Ты испытывала когда-нибудь безумное желание, посылаемое древнейшей из Богинь Афродитой - Венерой?
  - Жрицам Кибелы не полагается... Но я поняла ваш вопрос. Нет. Здесь, в Риме, я такого чувства ни к кому не испытала.
  - А там? Далеко? В свободной жизни?
  - Дома? Нет, я тогда была ребёнком. В храме? Не знаю, можно ли назвать ту жизнь свободной. Храм купил меня за достаточно высокую цену: за пять мин. В храме я это чувство испытала и теперь ни с чем его не спутаю.
  Горечь опять подкатила к горлу римлянина:
  - К кому-нибудь из паломников?
  - Нет, - покачала головой Лаодика
  - Ну не к жрецу же кастрату!
  - Иногда, Кибеле-Рее служат и мужчины.
  - Понятно. - А что ему понятно? Что его жена когда-то давно была влюблена в служителя при храме? Ну и что? Но эта грусть в голосе молодой женщины, тихая, безысходная. Эта темнота Её дыхание... Почему всё это такой тоской отдаётся в его сердце? И зачем срывается у него с языка ещё один (уже какой по счёту?) вопрос?
  - Ты и сейчас любишь? - горло перехватывает и вопрос он даже не произносит, шепчет. И такой же шёпот в ответ:
  - Да.
  - А он?
  И опять она медлит с ответом, а, когда отвечает, в голосе её слышатся сдавленные слёзы:
  - Не знаю. Наверно, нет.
  Нет? Она не уверена? Безответная любовь? Но зачем он задаёт ещё один вопрос? Быстро задаёт, словно выталкивая его из себя:
  - Ты принадлежала ему?
  В полутьме сдвинулись, качаясь, тёмные локоны, во вздохе слышно сдавленное рыдание:
  - Нет, он не захотел... Это было два года назад. Я тогда пыталась утопиться... Я думала всё потому, что я была "пять сов". Он спас меня ...
  - Два года назад? И ты до сих пор плачешь о том дне?
  - Я не плачу. Я даже не знаю, зачем рассказываю вам эту давнюю историю.
  - Но ты до сих пор любишь человека, который пренебрёг тобой?!
  - Мною пренебрегали многие. Что за беда? Боги не дали мне ослепительной красоты, значит, они не хотели нашего соединения. Это судьба.
  - А где теперь твой возлюбленный?
  - Теперь? Теперь он мёртв. Его убили у меня на глазах три с небольшим месяца назад. По приказу Божественного повелителя Рима легионы ограбили храм Кибелы-Реи Фригийской. Он пытался заступиться за меня. За меня! За свою служанку! За "пять сов", за ту, которой он два года назад отказал в своей любви. И вы удивляетесь, что я до сих пор люблю его?
  - Ты просто безумна.
  - Возможно, вы и правы, только вот мне, моё безумие дороже самого хвалёного разума.
  - Ну, что ж, - Эмилий поднялся. - Оставайся со своим безумием на узком, тесном лежаке, а я пойду на мягкую кровать, которую ты, не смотря на свою любовь, не раз делила со здоровыми и молодыми сыновьями сенаторов.
  - У каждого свой путь к забвению.
   И вот опять они почти поссорились. Конечно, он услышал ответы на все свои вопросы, узнал часть её жизни, но почему они всегда ссорятся? Жена? Какая она ему жена, если через месяц он даст ей развод? Это не брак, это насмешка. Он! Римский всадник и она - отпущенница Цезаря, "пять сов". Насмешка судьбы! Неужели все его обиды только в том, что она не допустила его до себя? Честность шлюхи: поклялась не спать с ним, и не спит. Великая беда! Разве у него нет других женщин? Разве в Риме нет женщин, которые не принадлежали, и не будут принадлежать ему никогда? "У каждого свой путь к забвению" - не намёк ли это, что он со своей настойчивостью тоже похож на безумного? Да пусть эта волчица убирается хоть к Плутону! А он будет спать.
  Утром Лаодики в комнатах уже не было. Наида, уловив движение брови, означавшее недоумение, пояснила: "Госпожа ушла к своему господину" - всё ясно. Его жена - у Цезаря. Сегодня это прозвучало как нечто само собой разумеющееся, не вызвав ни ревности, ни досады. Наида заглядывает в глаза, предлагает ванну, угощение, укладывает складки тоги. Утомлённый услужливостью рабыни, Эмилий сунул её квадрант и отослал прочь. Спрашивать о чём-либо ему не хотелось. На все свои вопросы он получил ответы вчера, причём, совершенно бесплатно.
  Публий Лабеона встретил ученика с привычной уже для Эмилия приветливостью. Опять судебные дела. Мелкие, нудные. Единственное, что оставил введению своих сенаторов Божественный прицепс. По всем признакам Эмилий действительно получит на выборах должность эдила. И над женитьбой его уже никто не посмеивается. Надоело. Потом Эмилий опять будет на обеденном пиру Цезаря - великая честь, потом на ночном пиру - величайшая честь и... величайшая скука: отгонять от жрицы Кибелы безразличных для неё юнцов...
   Ночью, после пира, Лаодика принимала Ацилия Авиолу. Эмилий даже не соизволил проводить её. Убедившись, что Тень вернулась домой одна, Авиола осторожно вышел из-за ширмы ванной. Светлые волосы его были завиты и аккуратно уложены, наподобие колец бараньего руна, складки тоги лежали в безупречном порядке. Наверно, дожидаясь её, римлянин только и делал, что разглаживал их. Золотые, массивные мужские браслеты обхватывают сухие, жилистые запястья и округлые бицепсы. Ноги выглажены, почти отполированы пемзой. Ремешки сандалий позолочены. А руки! На каждом пальце по два кольца! В руках - шкатулка из полированного дерева и инкрустацией из розового и чёрного коралла. И взгляд! Как тонко смешаны чувства во взгляде высокородного римлянина! Чуть-чуть высокомерия, чуть-чуть опасливого страха (трясётся же весь внутри, но наружу - чуть-чуть), очень много покорного восхищения и очень, очень много желания. И, главное - молчит. Выучен, собака. Губы трепещут, но молчит. Лаодика скривила губы, изображая брезгливое высокомерие, и высокородный красавец опустился на колени, глядя снизу-вверх просящим, робким взглядом, нежно сжав, поцеловал протянутую ему руку. На губах застыл немой вопрос-мольба. Ну, нет, жалоб она слушать не желает. Скучно. Авиола трётся о её запястье гладко выбритой щекой и Лаодика чувствует дрожь страха, которую она же поселила в его совершенном и сильном теле. Палец женщины коснулся подчернённой брови, зигзагом прошёл по щеке, обвёл верхнюю губу. Теперь лицо римлянина выражает лишь желание, губы ловят ласкающий палец. О, Мать Богов! Как ему хочется заговорить! Лаодика отдёрнула руку от губ любовника - жалобный и виноватый взгляд в ответ. Щека опять прижимается к тыльной стороне её ладони.
  - Salve, римлянин.
  - Хайрете о деспойна. Ничтожный раб опять в чём-то провинился в ваших глазах?
  - Может быть.
  - О, госпожа, - он выпустил её руку и теперь, обнимая, всем телом прижался к её ногам. - Госпожа моя, три дня я сгорал от желания, три дня думал только о моей госпоже, о её чёрных кудрях, о бархатной коже щёк, об пурпурных губа, что слаще и мёда, и заморских фиников, и новогодних смокв, а госпожа гневается на своего раба. Три дня не остудили её гнева, разбуженного, может быть, самой малой оплошностью ничтожного.
  - Итак, все эти три дня ты думал только обо мне?
  - Только о вас, госпожа. В доказательство, позвольте преподнести вам эту шкатулку, содержащую то, что должно увеличить и без того невыразимую словами красоту и притягательность вашего лица и тела, госпожа моя.
  Со снисходительной улыбкой, Лаодика приняла из рук мужчины шкатулку, на крышке корой розовотелая Венера уклонялась от объятий своего чёрного и хромоногого супруга-Вулкана. Поняв и оценив намёк, Лаодика улыбнулась, раскрыла ящичек. Они лежали в девственной упорядоченности, каждое украшение в своём гнёздышке: шелковисто-алые коралловые бусы; браслеты из серебра, украшенные крупинками алого и чёрного коралла; коралловые серьги, ещё бусы, но уже чёрные; коралловые с серебряной зернью гребни: белая зернь на чёрном и чёрная на алом; тоненькие золотые шпильки с алыми и чёрными резными головками, ну и, конечно кольца для пальцев рук и ног. Лаодика оглядела всё это мельком, быстро прикинув цену подарка. Золота в шкатулке немного, но серебро, кораллы и работа стоят не дёшево. Пожалуй, Авиоле подношение обошлось тысяч в десять. Выбрав среди побрякушек шпильку с кроваво-красной резной головкой в виде цветочного бутона, Лаодика зажала её в пальцах и Авиола тут же, с готовностью протянул руку: если виноват в чём, - наказывай, но Тень второй рукой начала расплетать стягивающую её волосы ленту. Угадав желание любовницы, Авиола поставил раскрытую шкатулку на столик, обмакнул в воду зеркало, поднёс ей. Красный коралл превосходно смотрелся в тёмных завитках волос, впору пришлись и серьги, и бусы, и запястья с перстнями. Чувствуя, что подарок отпущеннице по душе, римлянин вертелся волчком: подавая, поправляя, подвигая, помогая, тут же поднося зеркало и, успевая, между делами, коснуться губами пальцев, шеи, мочки уха... когда Лаодика рассматривала себя в зеркало, он шепнул ей, касаясь губами завитка волос на виске: "Госпожа довольна выбором её раба". Вместо ответа, Лаодика взъерошила ему волосы (добрый знак), провела ладонью по затылку, по шее, по плечу, сдвигая ткань тоги. Быстро избавившись от опутавшей тело складчатой ткани, римлянин обнял Тень, прижал к груди. Руки Лаодики гладили его обнажённые плечи, стискивали руки, наслаждаясь неподатливой упругостью мышц. Гладкая, сухая коже римлянина, казалось, шелестела от прикосновения, как высушенные лепестки цветов. Прерывистое дыхание вырывалось из-под приоткрытых губ мужчины, его руки, такие сильные, такие нежные. Лаодика отстранилась, с напряжённым вниманием вглядываясь в лицо любовника, в его едва скрывающие страх глаза, во влажный, зовущий изгиб губ. Сейчас ей почему-то был неприятен этот взгляд. Рука отпущенницы коснулась горла юноши, лаская, прошла от подбородка до ямочки между ключицами. Отдаваясь ласке, Авиола запрокинул голову, весь натянулся, трепеща. "Отнеси меня на ложе, - попросила Тень. - Ты весь горишь от желания. С тобой нельзя оставаться холодной" - добавила она, обнимая юношу за шею и прижимаясь к его груди. Римлянин поднял её, нежно и крепко прижал. Глаза его сияли от непритворного счастья, но Тень лгала и на тот раз. Бронзовое тело жрицы Кибелы оставалось бестрепетным, железное сердце билось холодно и ровно. А ведь мужчина красив! Красив!!! Ласки его искусны, желание угодить - искренне и неподдельно. Почему же она холодна?! Почему Мать Богов лишает свою служанку даже этой радости, доступной самой последней живой твари? Неужели её судьба - пожизненная и неразделённая любовь к мертвому учителю?
   Губы любовника изгибаются в зовущей улыбке, руки ласкают отзывчивое тело любовницы, тело женщины иногда вздрагивает от его ласк (о, её учили изображать страсть) и Автола счастлив. Впервые любовница отвечает ему, впервые она не лежит, как восковая кукла, нет, она ожила в его объятиях, ожила, как и обещала Гесиона. Конечно, движения её пока слабы, но ведь не всё сразу. Главное: зерно чувственности дало корни в её сердце и теперь надо только не упустить время... Вымотанный и счастливый, он уснул, сжимая в объятиях утомлённую, его ласками, как он думал, любовницу. Лаодика терпеливо дождалась его сна, высвободилась из объятий, села на кровати, подогнув под себя ноги и внимательно разглядывая спящего. Острый ум разнимал, анализировал, оценивал каждый их вздох, каждое движение. После такого разбора, пусть и безупречного, перед ней опять остались лишь мёртвые наборы учебных препаратов, может быть наглядные вообще, но абсолютно бесполезные в частности. Поняв, что сегодняшний результат ничем не отличается от результатов предыдущих, она смахнула их все прочь и, устроившись рядом с любовником, уснула.
   Утром Ацилий Авиола опять показал себя достойным учеником Гесионы. Проснулся он первый, нежными и осторожными поцелуями разогнал сон любовницы. Поцелуями же и ласками попытался разбудить её чувства, но Лаодика решительно отстранилась от ластящегося любовника: "Довольно, Ацилий". Юноша виновато вздохнул, сел на край кровати так, чтобы Тень, при желании, могла полюбоваться его торсом:
  - Виновен, госпожа.
  - Не ной, - оборвала его Лаодика, - А то рассержусь.
  - Госпожа не сердится на меня?
  Опершись на локоть, Лаодика с интересом разглядывала наложника, всё тело, которого казалось продолжением заданного вопроса.
  - Нет.
  Теперь в позе римлянина отразилась надежда:
  - Госпожа довольна мной?
  Рывком приподнявшись, и выбросив руку, Лаодика вцепилась ему в волосы, резко пригнула голову римлянина к кровати. Невольная гримаса боли, скользнувшая по лицу юноши, заставила её улыбнуться
  - Надо признать, Гесиона не плохо вымуштровала тебя, и всё-таки, видеть, как ты сейчас морщишься от боли, мне было приятней, нежели вчера стонать в твоих объятиях
  Ацилий широко улыбнулся: конечно, госпожа шутит и шутит очень удачно. Вчера в его объятиях она не стонала, а его гримаса боли была так мимолётна...
  - Итак, Гесиона занялась твоим обучением всерьёз. Я права? - пальцы Тени болезненно крутят волосы. Она ждёт ответа.
  - Я дела это только из желания угодить вам
  - Не сомневаюсь. Старательный ученик нашёл достойную учительницу. Я не ревнива. Но ты ведь рассказывал ей обо мне?
  - Да, но прошу снисхождения.
  - Посмотрим, достоин ли ты его? Я жду ответа. Ты жаловался ей на свои обиды?
  - Каюсь, виновен...
  - Это уже лучше. Ну а она? В ответ она пожаловалась тебе на мою ужасную неблагодарность?
  - Госпожа не ошиблась...
  - Как же мне ошибиться? Я ведь знаю мою "подругу". Что она говорила обо мне?
  Авиола почти запищал от боли. О сопротивлении он и думать не смел.
  - Она называла меня негодной служанкой?
  - Да, госпожи, она говорила так...
  - Дешёвой потаскухой?
  - Говорила, госпожа, не смею отрицать...
  - Никудышной любовницей?
  - Да, госпожа, но это наглая ложь завистливой....
  - Насчёт "завистливой" - не спорю. Она говорила ещё что-нибудь?
  - Говорила, госпожа, но, умоляю, отпустите мои волосы, иначе скоро, мой язык не сможет издать ни единого звука, кроме... АЙ!
  При этом вскрике Лаодика разжала пальцы:
  - Ну, а теперь, будешь говорить?
  Притворяясь ужасно испуганным, мужчина отпрянул, ответил, болезненно морщась:
  - Разве я когда-нибудь пытался скрыть истину от моей госпожи? Зачем госпожа столь жестоко поступает с верным, преданным рабом?
  - Мне нравится видеть, как ты морщишься от боли. Я уже говорила это. Ну, так о чём тебе рассказала высокородная жрица Кибелы-Реи?
  - О храме, госпожа, - Ацилий ещё раз провёл рукой по волосам, словно сомневаясь: на месте ли они. - Она говорила о... Я не смею, госпожа. В прошлый раз, когда я назвал это имя, госпожа чуть не убила меня.
  - О моём учителе Филемонии?
  - Да, госпожа, но я не смею... Она бранила мудрого и глубокоуважаемого учителя моей госпожи.
  - Иного я от неё и не жду.
  Перебравшись на всякий случай подальше от Лаодики и столика со шпильками, Авиола выложил:
  - Она обвиняет его в том, что он внушил вам, госпожа, любовь к себе, вместо того, чтобы внушить любовь к храму.
  Лаодика даже бровью не повела:
  - Верю. Гесионе очень хотелось бы, чтобы я служила ей, а не себе.
  - Это так, деспойна, - с готовностью подтвердил Авиола. И тут Лаодика прыгнула на него. Римлянин даже моргнуть не успел, так неожиданен и быстр был прыжок. Вцепившись мужчине в волосы, Лаодика протащила его по кровати, опрокинула на спину, с силой притиснув голову к подушке. Испуганный этим неожиданным взрывом ярости, Авиола упирался, как мог, а, оказавшись опрокинутым навзничь, зажмурился, дрожа всем телом.
  - Теперь говори слово в слово, что и как бранила моя подруга, говоря обо мне и, конечно, о моём учителе. - Она разжала пальцы. Авиола приоткрыл глаза, коснулся волос, сморщился.:
  - Деспойна, разве я отказывался говорить?
  - Не зли меня. Я задала вопрос, а вместо ответа получаю вежливые уверения в почтительности. Ещё одна подобная увёртка, - и я беру шпильку. И никаких: "да госпожа"!
  Авиола прикусил губу. Спокойный, твёрдый то, которым говорила с ним сейчас его любовница, был хуже любого бешенства...
  
  Подглава 14.5.
  
   Выслушивая рассказ римлянина, Лаодика одобрительно кивала, поддакивала, помогала найти нужное слово. Уже к середине, Авиола повеселел, а заканчивал, - абсолютно уверенный, что госпожа, и на этот раз, останется довольна им. Он не ошибся. По крайней мере, внешне, Лаодика выглядела благодушной. Она потрепала его по волосам, заметила, что не прочь увидеть его и сегодня вечером и, расщедрившись, подарила пару тысяч в качестве "компенсации за прекрасный подарок". Так что уходил Авиола вполне успокоенный. Он даже не догадывался, какой тонкий яд впрыснула через него красавица Гесиона в сердце своей соперницы.
   Твёрдость Лаодики, как и всякая человеческая твёрдость, держалась исключительно на вере. Но любая вера опирается на отрицание всего, что этой вере противоречит. Основанием веры Лаодики в своё предназначение стала, в своё время, та же вера в непогрешимость Учителя. Раз Учитель непогрешим, значит всё, чему он учит - неопровержимая истина. Обратным искомому, служит постулат: если учитель в чём-то проявил несовершенство, то и истины, изрекаемые им, нельзя считать неопровержимыми. Такой круг может быть разорван только Учителем, на определённой ступени обучения внушающим ученику, что он, Учитель, слаб, по человечески слаб, но так как истины, которым он учит, происходят не от него, учителя, а от Высшего Существа, то и слабость его, учителя, ничем не может поколебать истину, дарованную свыше. Как масло может быть налито в любой кувшин, но от этого не перестаёт быть маслом, так и истина, не перестаёт быть истиной, оттого, что вложена в уста простого человека. Один круг переходит в другой, но усомниться в Высшем Существе наивному ученику много сложнее, нежели найти погрешности у близкого ему учителя.
   Филемоний обязан был перевести мысли порученной его заботам девушки с первого круга, центром которого был он сам, на второй, основой которого должен был стать Храм вообще и любой (любая) вышестоящий (вышестоящая) жрец (жрица) в частности. Филемоний не сделал этого, за что и кляла его Гесиона, потерявшая по вине хитрого старика всякую власть над служанкой. Более того, после смерти учителя, Лаодика оказалась потеряна и для других высших жрецов храма. Филемоний не желал натаскивать собак для других. Ему порядком надоела его скромная роль, а с помощью воспитанницы он мог подняться (и поднимался) к самым вершинам власти. Простые человеческие чувства опять стали на пути вселенского зла.
   Разрывая веру Лаодики в Учителя, Гесиона надеялась лишить незнатную служанку всякой душевной опоры. После чего всевластная Тень стала бы для опытной Гесионы лёгкой добычей. Будь Лаодика обычной исполнительницей чужой воли, ей это, скорее всего, удалось, но Лаодика была служанкой необычной. Цели, которые перед ней ставились, были необычными целями. Филемоний не мог себе позволить дать живому капкану жёсткую программу. Мысли Лаодики-капкана оставались свободными настолько, насколько это свойственно развитому, мыслящему человеку.
   Например, признание Лаодики, которое она сделала "мужу" Гесиона, например, сочла бы ошибкой. Но Лаодика знала, что поступила правильно. Не узнай Эмилий о прошлом жены от неё самой, - он узнал бы это от других и, разумеется, в иной трактовке. Цезония успокоила, снедавшую душу юноши ревность к Цезарю, и Эмилий успокоился, как успокаивается всякий, узнавший, что на имущество его никто не покушается. Он ведь не любил свою жену. Тень вызывала у него любопытство (опасливое любопытство). В последнее время, он начал невольно ценить её деликатную сдержанность.
  Молодому человеку было приятно признание жены, что он не такой как все. В чём сменно заключается эта непохожесть, Эмилий не задумывался, но Тени поверил, сразу. Убедила его в этой "непохожести" и встреча с Метим Приском. Эмилий заметил незадачливого ухажёра сразу, - мальчишка явно следовал за ним, делал привлекающие знаки, но подходить, по всему, побаивался. После того, как Тень выставила юного патриция, Эмилий не испытывал к неудачнику ничего, кроме брезгливого презрения. И, всё-таки, сыну всадника было любопытно узнать, что именно хочет ему сказать сын патриция. Отделившись от свиты патрона (после женитьбы, Элиану прощалось и не такое), Эмилий зашёл в тень портика. Зимой, да ещё утром, народ предпочитал держаться на солнечных сторонах улиц. Через несколько минут к нему приблизился робеющий Метий.
  - Приветствую благородного Эмилия Элиана.
  - Salve, Метий. Ты уже час строишь мне глазки, так, будто пытаешься соблазнить. Что тебе надо от меня?
  Мальчик искательно улыбнулся:
  - Ах, Эмилий, прошу вас, не сердитесь на меня. Я только второй сын своего отца, чьё состояние и сейчас заключается лишь в пурпурной полосе на тоге, если же его разделить, то нам с братом даже не две плебейские тоги не хватит. А ведь ещё у нас есть сестра, которую тоже надо куда-нибудь пристроить.
  - Я уже давал тебе совет
  - Поступить на военную службу? Нет, нет, благодарю покорно. Уродовать тело тяжёлым доспехом, спать в палатке, есть грубый хлеб. Нет, нет, ни в коем случае. Это хорошо для тех, кому есть куда вернуться. Нет уж, лучше выбрать Арену. Жизнь куда веселей, да и смерть не так мучительна.
  Эмилий поморщился, сделал движение, собираясь уйти:
  - Рад, что вы сделали свой выбор.
  - Погодите, Эмилий, я, конечно, пошутил. Наша фамилия ещё не опустилась так низко, чтобы я был вынужден продавать себя в гладиаторы, но... военная служба действительно не по мне. Прошу вас, Эмилий, замолвите за меня словечко перед вашей женой. Я не ищу многого. Должность в секретариате Цезаря, например, если я, конечно, не могу рассчитывать на что-то лучшее... Ей это будет не трудно. С тех пор, как Калист познакомился с крестом (говорят, ему даже пропороли гвоздём одну руку), он лижет вашей супруге сандалии. Эмилий, прошу вас... - мальчик сжал руку собеседника, поднёс к губам. - Прошу вас, не откажите мне. Я, конечно, виноват перед вами, но... - сдвинув тогу, он приложил руку Эмилия к своей обнажённой груди и на мгновение, Эмилий ощутил шелковистую нежность ещё не огрубевшей, юной кожи. Только на мгновение, потому, что в следующий миг он, движимый отвращением. Вырвал руку:
  - Ты в своём уме?!
  - Прошу вас, Эмилий, - зовущий взгляд чёрных, блестящих глаз, нежный голос... Нет, это просто невозможно! Мальчику абсолютно всё равно под кого или с кем ему придётся лечь, лишь бы заполучить желанную протекцию
  - Эмилий, молю, поймите меня правильно и не сердитесь. Все знают, что с вашей женой вы делили ложе только один раз и только по настоянию Божественной Цезонией. Уверяю вас, Тень не ревнива к тем, кто ей нравится, а вы ей очень нравитесь, Эмилий.
  Это было уже слишком. Так значит, несмотря ни на что, о его положении "соломенного мужа" знаю все? И Цезарь, и Цезония, и патрон? Знают и молчат. Такова ведь прихоть Тени!
  - Разве мало в Риме мужчин, женившихся только ради того, чтобы избежать нареканий за безбрачие и предоставляющих жёнам полную свободу с тем лишь условием, чтобы и жёны закрыла глаза на склонность своих супругов к красивым мальчикам. У вас ведь никого нет...
  - У меня есть любовница. Что же касается моих отношений с женой, то ты прав, Тень благожелательна ко мне. И именно ценя её благожелательность, я прошу... не попадайся мне больше на глаза! Ищи себе господина в другом месте!
  Мальчик, как и в прошлый раз, отскочил, а, оказавшись вне досягаемости, ощерился по крысиному:
  - Солдафон! Подумаешь! У него, оказывается, есть любовница! Какая-нибудь комнатная подстилка! Да ни один благородный человек в наше время не опустится до такой связи! Сейчас не дедовские времена. Благородные люди давно уже предпочитают капризным женским прихотям мужскую дружбу! Неотёсанный болван! Ты даже представить себе не можешь, какую тебе честь оказали! Варвар! Тупой легионер!
  Взбешённый Эмилий подался вперёд и перепуганный мальчишка с визгом выскочил на улицу, спеша затеряться в толпе. Чувствовал себя Эмилий мерзко: если всё благородство души и тела заключается в подобном, то пропади оно пропадом! Заняв место в свите, Эмилий слушал речь оратора и, втихую, злился на своё любопытство.
  - Что-то случилось, Эмилий?
  Юний Рустик, молодой человек лет двадцати-двадцати двух, темноволосый, с правильным, но изъеденными оспой лицом, принадлежал, как и Элиан к свите Публия Лабеоны. Серьёзный, вечно чем-то занятый, он с первого дня понравился Эмилию. Элиан Юнию тоже приглянулся. Он даже простил приятелю немного высокомерное обращение свойственное тем, кто прошёл через тяготы лагерного житья, по отношению к молодёжи, этих тягот не испытавшей. Юний, единственный в свите Лабеоны не навязывал Эмилию сперва своих сочувствий по поводу унизительного брака, а потом, когда Рим уверился в благожелательности жены к мужу, не опускался до льстивого заискивания. Вот и теперь, он, кажется единственный, заметил, что товарищ его в затруднении и предложил помощь:
  - Что случилось, Эмилий?
  - Случилось, - кратко кивнул Элиан. - Может, я действительно одичал за время службы на границе, или за это время нравы так одичали... Только что, Метий Приск навязывался мне в любовники на том основании, что я, по его мнению, не муж моей жене.
  - У Метия стыда не больше, чем у его братца. Прости, что вмешиваюсь, но он, кажется, ухаживал за Тенью?
  - Ухаживал? Он нагло лез к ней в постель у меня на глазах! Она выгнала его. Я сейчас его тоже прогнал. Противно.
  - Всё имущество Метия - его лицо и тело, вот он и предлагает их всем желающим. Брать то его берут, но платят не слишком щедро. К счастью, таких как он - немного.
  - Но они есть и позорят всё сословие. Очень неприятно.
  - Неприятно, конечно, но пройдёт год-два, и мы поаплодируем ему, когда он будет гордо шагать по арене, а потом, с облегчением опустим палец и забудем, что он вообще существовал. Забудь о нём. Послушаем лучше Сенеку. Болтают, что Тень приглашала его к себе и, восхищённая красноречием оратора подарила ему дорогой перстень. Я понимаю её. Кстати, когда недавно Цезарь, взбешённый ораторским искусством сенатора, намекнул, что слишком совершенным уместнее находиться среди мертвых, а не среди живых, Тень, к всеобщему удивлению (она же всегда молчит!) заметила, что, по причине чахотки, философ действительно скоро переселится за Стикс. Калигула успокоился, а Сенека, когда узнал о своей "болезни", поспешил обвязать шею платком и начал везде кашлять. Но, в любом случае, он ей теперь многим обязан.
   .....................................................
   После пятой ночи любовных утех, Лаодика почувствовала себя утомлённой. Ацидлий, подогреваемый то угрозами, то подачками, стремился сделать каждую ночь лучше предыдущей, но он-то мог отсыпаться днём. Была ещё одна причина для перерыва. Цезония уже дважды приглашала её к себе, требовала плату за мужа, намекала, что могла бы сделать того "сговорчивым", если сама Тень отчего-то робеет перед упрямым всадником. До сих пор Лаодике удавалось уходить от прямого ответа, но её не покидало предчувствие скорой очередной "брачной ночи". Давая Авиоле временное освобождение, Лаодика, для ободрения любовника, отсыпала ему две тысячи сестерций.
  
  Подглава 14.6.
  
   В день январских ид* Цезония с милой улыбкой взирала на Эмилия Элиана. Затканный золотом пурпур одежд освежал немолодое уже, но хранящее классическую, притягательную красоту знатной римлянки, лицо. Золото и сапфиры сияют в волосах первой из матрон. Искусно отлитые золотые браслеты обхватывают тонкие запястья. Сухие, пальцы унизаны драгоценными кольцами с самоцветными камнями. Не смея смотреть Госпоже Рима в лицо, Эмилий смотрел на молочно-белые с нежно розовыми, длинными ногтями, породистые руки, никогда не знавшие даже тяжести гребня. Цезония гневалась:
  - Мы выбрали тебе достойнейшую из наших служанок, а ты, вопреки Нашим советам, позволяешь себе пренебрегать ею! Ты бегаешь по потаскушкам, но забываешь вечером даже подойти к спальне твоей любящей и верной супруги. Мы, сперва, думали, что причина твоего недостойного поведения кроется в ревности. Но теперь, когда для ревности нет ни малейшего повода, Мы начинаем подозревать, что причина твоей, Эмилий Элиан, холодности, заключается в презрении к Нашей Божественной власти, в неуважении к Нашему Божественному имени, освятившему ваш брак, в нежелании признать Нас владыками над жизнью и имуществом Наших подданных! Ты слишком долго испытываешь Наше терпение, и Нашу снисходительность Эмилий Элиан. Твоя жена почтительна к тебе, речи её ласковы, а взгляды свидетельствуют о любви. Мы не желаем более слушать никакие отговорки. Сегодня ты обязан быть с ней! Ты понял нас, Эмилий Элиан?
  - Да, Божественная.
  - Ты должен быть с ней! Ты должен быть заботлив, внимателен, нежен, страстен. Наша служанка не должна разочароваться, обнаружив, что тело, восхищающее глаза её, грубо и неуклюже, что поцелуи, беспокоящих её взор губ, - неумелы, речи - нелепы и бессвязны, или, да поможет Нам сдержать гнев сребролукий и солнцеликий Апполон-Дельфийский, но ты дорого заплатишь за свою спесь! И не только ты! Ступай!
   И Эмилий удалился. Слава разуму, ему хватило выдержки, чтобы не выкрикнуть в лицо Госпоже Рима о том, кто и кем пренебрегает. Неужели ему не придётся дожить до развода? Как можно угодить двум женщинам, если одна противоречит другой? Тут действительно не обойтись без Апполона-Дельфийского - покровителя разума и света. Успокоение он нашёл у жены. Выслушав мужа, Лаодика задумалась на мгновение, потом предложила:
  - Почему бы вам изредка не ночевать у меня? Цезония, конечно, знает всё, но то, что происходит в моих комнатах - тайна и для неё. Наида расстелет для вас кровать. Мне-то она ни к чему.
  - Почему ты так настаиваешь на этом?
  - На чём?
  - На том, чтобы я спал один на твоём великолепном, предназначенном исключительно для сладострастных утех ложе?
  - Эмилий Элиан, - Лаодика отвела глаза, губы её зло подёргивались. - Один раз я уже ответила на ваш вопрос.
  - Да, вы ответили, что вам неприятна моя брань, но, одновременно, вы сами признали, с что не ставите её мне в вину, поскольку я говорил то, что от меня хотели услышать другие.
  Также, не глядя на него, Лаодика ответила:
  - Есть ещё одна причина, но я не хотела говорить о ней, так как не люблю, когда надо мной смеются, а причина эта вызовет у вас смех
  - Клянусь рожей Момуса, какова бы ни была эта причина, я не выдам своих чувств ни вам, ни кому-либо другому.
  - И даже если эта причина вызовет ваш гнев?
  - То, что вызывает смех, не может вызвать гнева.
  - Эта причина может.
  - Хорошо, пусть будет смех, пусть будет гнев, в худшем для меня случае, я оставлю вас в покое. Клянусь диадемой вашей госпожи.
  - Ответ прост: брак, заключённый между нами, отвратителен для меня так же, как и для вас. Он оскорбляет мою гордость.
  - Твою гордость?
  - Видите, вам смешно. Действительно, какая гордость может быть у недавней рабыни?! Увы, благородный римлянин, у ничтожной, всеми презираемой Тени тоже есть своя гордость, которую ей, может быть и труднее сохранить, нежели вам, но которую она ценит не меньше вашего. Пусть вы мне нравитесь, потому, что вы, с вашим красивым лицом, с вашим соразмерным телом, с вашей твёрдой душой, не можете не нравиться, но я, жалкая рабыня, не хочу вас. Ни сейчас, ни потом. Мне не нужен муж, ложащийся со мной только потому, что его к этому принуждает чей-то приказ и который, обнимая меня, считает дни и часы до желанного развода. Не думайте, я не держу на вас зла и доказательство тому, как моё согласие на развод, так и то, что я старательно храню ваше имя от сплетен, а вашу жизнь - от вспышек гнева Божественной Цезонии. Но, повторяю: такой муж как вы, мне не нужен.
  В продолжение этой речи, Эмилий едва сдерживал, поднимающийся из его сердца гнев: рабыня, вчерашняя, подлая рабыня отвергала его вопреки всем, ею же признаваемым достоинствам! Она устала от любовников, а мужем, настоящим мужем, он ей стать не может. Но особенно обидным было то, что, почти задыхаясь от гнева, Эмилий смотрел, не в силах отвести глаза, от, вспыхнувшей в волнении молодой женщины. Холодная, вечно всё взвешивающая тень, где она? Разве у блеклой тени глаза пылают таким внутренним огнём? Разве обжигает бесцветные щёки таким румянцем? Может, не только ради протекции, крутятся вокруг его жены смазливые мальчики? Потому, что когда волнение пробивает маску холодности, она, и в самом деле, кажется притягательной и желанной. Через несколько недель эта женщина будет свободна, и опять распутством, будет пытаться смыть горькую память о пренебрёгшем ею возлюбленном... Эмилий встряхнул головой, отгоняя непрошеную мысль... а почему, собственно говоря, непрошеную. Очень своевременная мысль.
  - Однако, вопреки своей гордости, мои достоинства ты всё-таки признаёшь?
  - Я никогда не отрицаю очевидного. - Взгляд римлянина до неприличия пристален и Лаодика сдвинула шарф, прикрывая лицо. Слабая улыбка пробежала по губам молодого мужчины?
  - Из сказанного следует, что я вызываю у тебя желание. Не спеши отрицать. Вспомни, сколько значений имеет это слово: приязнь, симпатия, влечение...
  - Да. значений у этого слова много
  - Это не ответ. Это попытка уйти от ответа. Я спросил: испытываешь ли ты ко мне какое-либо из этих, притягивающих чувств?
  - Я не хочу думать об этом.
  - Я понимаю. Твоя досада предупреждает тебя об опасности углубления любого из чувств. Ты хочешь забыть мёртвого учителя?
  - Нет
  - Недавно ты признавалась, что именно ради забвения принуждала к близости знатных юношей Рима. Теперь же...
  - Вы неверно поняли меня. Я не хочу ничего забывать. Я хочу... Я не понимаю, зачем вы ведёте это разговор, но... Воспоминания несут в себе боль и сладость. Я хочу отделить боль от воспоминаний так, как делает это время. Мой возлюбленный учитель только порадовался бы, если бы узнал, что я нашла утешение в любви другого. Он никогда не был равнодушен ко мне, но любовь его была... она была особой. Так отец любит своих детей.
  - Видишь, даже твой учитель не осудил бы тебя, а ты отказываешься от возможного лекарства.
  - Какого лекарства? Я не понимаю вас.
  - Лекарство от сердечной боли. То самое, которое ты искала в мужских объятиях. Чувства подталкивают тебя ко мне, не значит ли это, что со мной ты найдёшь то, что не нашла с другими?
  - Вот как? Право, у вас были хорошие учителя.
  - Ты бежишь от ответа.
  - Так "ты" или "вы"? Эмилий Элиан начинает на "вы", но после третьей фразы переходит на "ты". В следующий раз репетируйте свои речи дома. Что же касается ответа на вопрос, то он будет краток: "нет" И вообще я не вижу смысла загадывать так далеко. Скоро мои обязанности жены, по отношению к вам, Эмилий Элиан, закончатся и в моём распоряжении будут все тела Рима. И не только ни час или на ночь. И если я решу связать свою жизнь браком, то, поверьте, я не повторю ошибку Божественной Цезонии и сумею сделать достойные выбор.
  Нет, они не поссорились. Памятуя, что ночевать в постели Тени ему всё равно придётся, Эмилий сдержался, хотя услышанное, ранило его много сильнее, нежели он признавался себе сам. Тень считала их брак ошибкой Цезонии? И на примете у отпущенницы есть кто-то, согласный стать её законным супругом? А может и не один? И сдержано Тень ведёт себя не ради нынешнего "мужа", а ради того или тех?! Неприятные мысли. И всё-таки, осознав, что скорый развод уже не радует его, - Эмилий испугался. Стать настоящим мужем отпущенницы? Ему? Нет, никогда! Конечно, Лаодика умна, богата, влиятельна, да и вид её не внушает отвращения. Для достаточно честолюбивого плебея она - достойная партия. Тем более что гражданство у неё есть, и дети от этого брака будут полноправными гражданами Рима. Право, найти среди плебеев мужа, согласного на такой брак, молодой женщине не составит труда, появятся дети... время смягчит её тоску по мёртвому... она будет счастлива... а он? Он, конечно, тоже женится. На ком? Не важно. Отец найдёт ему девушку приятную на вид, с приданным, с положением, с родословной. Карьеру он сделает... О дальнейшем думать не хотелось хотя бы потому, что жена, которую выберут для него родственники, будет не лучше Тени. О! Она, конечно же, будет другой: пышноволосой, нежной, наивной девственницей. Возможно, у неё будут синие как небо глаза и прозрачная кожа, а, может быть, она окажется темноволоса и кареглаза, как Тень. В любом случае, свободой выбора он насладится разве что в лупанарии. И это притом, что девка выбирается на час, а с женой положено прожить всю жизнь...
   Именно об этом размышлял он, лёжа в одиночестве на широком, роскошно постланном ложе. Размышлял, вздыхал, стонал, метался. Тень вошла бесшумно. Лёгкая, влажная, только что из ванной. Оплетающее её тело покрывало держалось только из-за прижатых к груди рук, в которых она сжимала бронзовый диск-гонг.
  - Вам плохо? - она осторожно присела на край кровати, не выпуская из рук свою ношу. - Вы стонете так громко, что Наида хотела бежать за лекарем, но я решила сперва зайти сама.
  Тёплая, влажная... Не сдержавшись, Эмилий негромко застонал, сквозь стиснутые зубы, справившись с собой, спросил, не скрывая ни горечи, ни досады:
  - Какое тебе дело до того, что я чувствую?! Разве вас когда-нибудь интересовали чьи-то чувства, исключая, разве что, вашего учителя, который вам, как отец?! Разве вы когда-нибудь задумывались над тем, что испытывают знатные юноши, по мановению вашей руки, ложившиеся с вами на это ложе? Ну, так оставьте меня в покое!
  - Мой отказ так оскорбил вас? - спросила Лаодика с, едва заметной, горькой усмешкой. - Однако, как бы там ни было, - стараясь не упустить края покрывала, она подложила диск на столик, потом переложила его на край постели, на смятое, отброшенное Эмилием покрывало, и, высвободив одну руку, поправила тёмную прядь, - вы не должны терять невозмутимость из-за какой-то рабыни-чужеземки. Вы же римский всадник, в будущем, возможно, сенатор Рима.
  - Ты пришла, чтобы поучать меня? Лжёшь! Ты просто не посмела тогда признать мою правоту, заключающуюся в том, что я нужен тебе. И ты пришла. Тёплая! Чистая! Голая! Так вот! Я тоже хочу тебя, и поэтому сейчас у нас будет первая брачная ночь, даже если потом мне придётся заплатить за неё головой!
  Он резко опрокинул, даже не пытающуюся сопротивляться женщину на спину. Покрывало распахнулось, открывая его взору уже почти забытую наготу той, которую все называли его женой. Полутьма скрадывала неидеальные пропорции, придавая коже почти светящуюся белизну. Со стоном Эмилий припал к этой коже губами, ощущая шелковистую чистоту желанного тела. Руки сами скользили по плечам, по колышущимся полушариям грудей, по мягким бокам, по жёсткой крутизне бёдер. Одна рука легла на гладкое, шелковистое лоно, другая -ласкала, не в силах оторваться от округлой, упругой груди, губы жадно приникли к губам, стремясь приоткрыть их, достигнув сладостного языка... Задыхаясь от нехватки воздуха, он оторвал свои уста от её уст:
  - Что же ты не кричишь? Не сопротивляешься? Грозная Тень?! Признайся, ты давно хочешь меня. Хочешь. Хочешь! Именно поэтому ты и пришла...
  - Сейчас сюда войдёт Цезония со свитой, - негромкий голос, спокойная, почти равнодушная интонация. Руки, до того страстно мявшие податливое тело, почему-то ослабли, распирающее напряжение - пропало.
  - Ты лжёшь! Ты придумала это только что!
  - Нет, это правда. Что же вы остановились? Цезония захочет увидеть страсть и восторг.
  Стиснув зубы, чтоб не закричать, он упал на неё, зарылся лицом в рассыпавшиеся влажные кудри, уже ясно слыша шаги множества людей. Дверь распахнулась, но не та, через которую входил он, входила Лаодика, нет, другая, о которой он только слышал: потайная дверь, связывающая потайным же ходом спальню Лаодики и покои императора. Руки Тени крепко оплели его тело, губы приникли к самому уху, зашептали: "В чём-то вы правы, господин. Вы действительно небезразличны мне, так например, мне было бы очень больно, если завтра утром вашу красивую голову отделили бы от ваших красивых плеч. А теперь позвольте мне встать, потому что жену моего господина мне следует приветствовать стоя".
  Подчиняясь разумной просьбе, Эмилий сел, обернулся покрывалом, тем, в котором вошла в спальню его супруга, обхватил голову руками, не желая ничего ни видеть, ни слышать и всё-таки, пусть и мельком, он увидел, как встаёт и резко выпрямляется, резко откидывая с лица свои неровные и короткие волосы Тень. Абсолютно голая и абсолютно уверенная в своих силах:
  - Приветствую мою Божественную повелительницу и госпожу, приветствую блистательных спутников и спутниц моей Божественной повелительницы и госпожи, - нет, это не была речь покорной рабыни. Твёрдые, чётко выговариваемые слова, гордая осанка, прямой взгляд. - Чем может служить Госпоже Рима ничтожная тень её Богоравного и Богоподобного супруга?
  - Мы немного огорчены, - в свете мечущегося пламени факелов, драгоценные одежды первой среди матрон Великого Рима сияют как пламенный факел, увенчанный беломраморным, безупречно раскрашенным лицом повелительницы. Волосы госпожи Рима скрывает белое, тонкое, расшитое по краю золотом покрывало - струящийся белый дым с золотыми искрами... - тем, что нам пришлось прервать столь любезные сердцу Нашей верной служанки утехи. Надеюсь, служанка не пожалуется Нам на холодность данного ей супруга?
  - Я и раньше не жаловалась на это, - тон ответа смягчил смысл, но всё-таки!
  - Если это так, рабыне следовало бы оплатить оказанную милость.
  - Как прикажет госпожа. Но рабыня не знает, какую плату хочет получить первая из матрон. Во сколько дочь Рима оценит тело и честь своего соотечественника? Что она желает? Почтения? - согнув колени, Лаодика коснулась лбом пола, поднялась, выпрямилась. - Оно принадлежит моей госпоже и так. Денег? Я заплатила своей госпоже не худшую цену и заплачу ещё столько же...
  - Почему Цезарь требует тебя каждую ночь?! Что за тайна связывает вас?
  - Моя госпожа права: это тайна. И принадлежит она не мне, а моей единственной и настоящей госпоже: Матери Богов, Кибеле-Рее Фригийской. Я - ничтожная служанка Великой Матери, но я не торгую чужим. Поскольку здесь присутствуют только те, кому, кому госпожа доверяет, - я говорю это прямо.
  Если бы не краски, лицо Цезонии пылало бы от гнева и ярости. Рабыня в открытую надсмехалась над ней! Только разница положения и присутствие свиты, удерживали матрону от исполнения её желания: вцепиться в стоящие дыбом чёрные волосы наглой потаскушки.
  - То, что дано, может быть и отнято!
  - Что отнято? Свобода? Да её и не было. Гражданство? А было ли оно? Муж? - голос Лаодики на миг сбился, стал хрипловатым. - Госпожа Рима умеет смотреть и видеть, но я - жрица Кибелы. И если я не могу остановить чувство, то управлять им мне по силам. Госпожа Рима думает, что Эмилий Элиан бежал от моих объятий? Это ложь. Я бежала от объятий Эмилия Элиана, а когда сегодня, подгоняемый Госпожой Рима Эмилий Элиан настиг меня, госпожа сама разрушила свои ловушки. И пусть сейчас сердце моё рвётся от боли, но разум ой, воля моя тверды и неодолимы, ибо у жриц Кибелы не только железное сердце, бронзовое тело, но и каменная воля!
  - Ну, так попроси ту, которую ты считаешь своей госпожой, о защите. Она понадобится тебе сейчас! Потому, что если ты немедленно не откроешь Нам своего секрета, Антиох задушит тебя, грязную, подлую тварь и бросит здесь же!
  Прозрачным, всеохватным взглядом Лаодика смотрела на рослого раба-евнуха и палача, на крепкую, тонкую верёвку, которую он, со знанием дела, продемонстрировал сперва, вынесшей приговор Цезонии, потом - свите и под конец - приговорённой.
  - О Мать Богов, Госпожа Моя, склони ухо Своё и услышь служанку Свою! О большем - не прошу. Мудрость твоя - превыше жалоб смертных, и знаешь ты мольбы слуг своих до того, как сорвутся они с языков их! - Лаодика сдёрнула с края постели скомканное покрывало, скинув при этом на пол сигнальный диск-гонг, призывно запевший от удара о каменные плиты, взмахом окутала тканью тело и, опустившись на колени, приказала палачу:
  - Исполняй!
  - Ну! - крикнула Госпожа Рима, мало уже на Госпожу похожая из-за гримасы ярости, перекосившей её лицо. Шнур обвил шею рабыни поверх рассыпавшихся волос. Большего палач сделать не успел. Короткий меч германца-телохранителя ткнулся ему в жирную шею.
   Не будь здесь Цезонии, Берени просто смахнул бы противному калеке голову, но присутствие жены того, кому он клялся в верности, сдержало руку варвара. Резко опустив меч, он одним взмахом перерезал верёвку у самых пальцев палач.
  - Убейте его! - завопила заходящаяся в припадке слепой и бессильной ярости Цезония. - Убейте!
  Два германца-телохранителя, состоящие в свите супруги прицепса одновременно положили ладони на рукоятки мечей, но взгляды, которыми они обменялись с соплеменником были отнюдь не враждебны.
  - Убейте! - воскликнула выдыхающаяся Цезония. - Он посмел обнажить в Нашем присутствии оружие!
  - Я исполнял приказ Цезаря, - коряво, но достаточно внятно заговорил Берени. - Цезарь приказал мне хранить его Тень.
  - Да убейте же его! - Цезония уже почти молила варваров. Старший из них, не спеша убрал ладонь с рукоятки меча. Товарищ последовал его примеру?
  - Цезарь приказал нам хранить жизнь и честь его супруги. Цезарь не приказывал нам убивать того, кто выполняет его приказ.
  - Она всех вас купила! Купила! Грязная потаскуха! Купила!!!
  Германцы хранили молчание. Что им, мужчинам до женской вражды?! У них один господин - Цезарь, и он прекрасно знает цену своей охране и своим приближённым. Первые будут верны всегда, вторые - пока боятся. И Цезония затихла от осознания бессилия, от ужаса. Ведь завтра утром та, которую она только что обрекла на смерть, встретится с её мужем и тогда... Полный ужаса взгляд матроны упал на коленопреклонённую служанку. Шнур-удавка так и лежал у той на плечах... Да, ей, Госпоже Рима предстоят несколько ужасных часов ожидания. И, неизвестно, не будут ли последствия ещё более ужасны, нежели ожидание. Бесстрастные германцы, трясущийся палач, делающие испуганные глаза служанки... как ловко эта распутница вывела её из себя! Как вовремя и хитро подала знак телохранителю! Ещё раз, окидывая взглядом комнату, матрона вздрогнула: Эмилий Элиан! Девка неравнодушна к нему и значит ей, Цезонии, ещё есть, чем поторговаться с хитрой Тенью. Только надо не упустить юношу, когда он уйдёт от своей жены. Конечно, тайну Великой Матери за него не купишь, но жизнь и положение, сохранить, пожалуй, можно. Опустив глаза (вдруг эта ведьма по взгляду читает мысли!), Госпожа Рима тихо покинула спальню служанки. Следом за ней удалилась свита.
   Позорное отступление госпожи Лаодика не удостоила даже взглядом. Как только сомкнулись складки ткани, скрывающие потайную дверь, она встала, смахнула с лица волосы, защёлкала пальцами, приказала прибежавшей на зов Наиде: "Шкатулку". Следя за выкладываемыми на столик золотыми, германец сказал с осуждением:
  - Все говорят: "Тень умная". Я говорю: "Тень глупая". Женщины губят мужчин, но и мужчины губят женщин. Будь ты моя дочь, я бы порол тебя по три раза на день!
  - Боишься Цезонии?
  - Ты глупая. Цезония - злая. Я не боюсь. Ты бойся.
  - Я не боюсь никого. У меня нет врагов. Мои враги быстро умирают
  - Цезония умрёт?
  - В своё время.
  - Лучше - сейчас.
  - Сейчас не время. Ты будешь докладывать?
  - Я должен.
  - Всё правильно. Здесь хватит на всех.
  Берени собрал деньги, сказал:
  - Мы не предадим тебя, Тень, но нас мало.
  - Мне не понадобится ваша помощь, Берени. Настоящая помощь. Сегодня вы защитили меня втроём. Троих было достаточно. Я благодарна вам. Теперь оставь меня.
  - Нет, тебя погубят мужчины, Тень. Хочешь оставаться, - оставайся одна.
  Эмилий до крови закусил губу, но что он мог, голый, безоружный, против вооружённого, уверенного в своей безнаказанности варвара. В ответе Лаодики ему послышалась горькая ирония:
  - Это не просто "мужчина", Берени. Это мой муж.
  - Нет, он слуга Цезонии. Он муж? Нет. Муж защищает свою жену. Он защищал тебя? Он должен уйти, Тень.
  - Берни, Тень говорит правду.
  Лаодика бровью не повела, но Берени вздрогнул: римлянин говорил на его родном языке. Заговори на латыни собака, германец удивился бы меньше:
  - Ты знаешь наш язык, римлянин?
  - Я пять лет прослужил на границе. Там я узнал твой язык. Клянусь Тоором и Фреей, женщина, которую ты защитил, - моя жена. Прошу, оставь нас.
  Теперь они стояли друг против друга: Берени в полном тяжёлом доспехе и Эмилий с покрывалом вокруг бёдер.
  - Ты и в самом деле знаешь наш язык, римлянин...
  - Я заплачу, Берени, - Эмилий чувствовал колебания германца и потому настаивал.
  - Нет, Тень дарит, - я беру, но она не платит. Я не верю тебе, римлянин. Я рад услышать родную речь, но мы уйдём вместе.
  - Лаодика, почему ты молчишь?
  - Если Берени решил, - он сделает. Вам придётся уйти. Берени нельзя переспорить. Он надёжен, как скала, но и столь же твёрд в своих решениях. Прости, всадник.
  В досаде Эмилий вновь прикусил губу:
  - Когда сговорятся варвары, римляне уходят.
  Медленно одеваясь и тщательно расправляя каждую складку, Эмилий этой медлительностью давил гнев и ощущение собственного бессилия. Гнев на кого? На служанку, опять всё решившую за него? Или на себя, бессильно обмякшего на кровати, когда шнур лёг на горло той, которую он назвал своей женой? Меньше всего следовало злиться на варвара. Поступки его были достойны уважения: он знал слово "приказ" он, не стесняясь, бранил грозную Тень, заставившую отступить саму Госпожу Рима, он не продавал свою силу за деньги и ещё... он, пожалуй, был бы не прочь уступить ему, Эмилию Элиану. В будущем, с германцем он договорится.
  
  Глоссарий:
  Иды (лат) - середина месяца.
  
  Подглава 14.7.
  
   За дверями Эмидлий ещё немного поболтал с варваром. Служба на границе научила юношу не только свободно говорить на чужом языке, но и разбираться: когда стоит демонстрировать "римскую гордость", а когда разумнее придержать её про запас. И всё-таки уходил Эмилий с досадой в сердце: Берени приравнял его к "мужчинам" по очереди гревшим ложе Тени, но, увы, варвар ошибся. Эмилию Элиану, законному мужу Тени Цезаря не удалось сравняться даже с этими "мужчинами на ночь".
  Шаги гулко отдавались под каменными сводами. Эмилий старался идти тише, звуки шагов, разносимые эхом, были неприятны ему, но безуспешно. Задолго до того, как в Японии были изобретены "соловьиные полы" строители запада научили эхо предупреждать скрытых в нишах стен стражей о идущим к ним людям. Так эхо предупредило пятерых преторианцев о приближении Эмилия. Посты в дворцовых переходах были делом обычным, особенно в ночное время. Эмилий, как муж всевластной Тени имел пропуск и потому не особенно обеспокоился, когда преторианцы остановили его. Всё было как обычно, но когда пришло время возвращать тессеру, декан (командир десятка), остановился на половине движения:
  - Да, кстати, некая знатная матрона хочет видеть тебя сейчас. Или Эмилий Элиан боится, что о приглашении знатной матроны узнает его незнатная жена?
  Эмилий прошёл через немалое число стычек. Границы во все времена были местом неспокойным. Он всей душой презирал лощёных преторианцев, никогда не знавших, что, значит, иметь противниками настоящих воинов и потому охотно насмехающимися над всеми без разбору. Вот и сейчас, трусливые твари решили "пошутить". Интересно, сумеют они, сами оценить чужую "шутку"?
  - Это, правда, моя супруга тиха и незаметна, но быть незаметной - не значит не замечать. Так вот, замечая насмешников, Тень, в последнее время, перестала замечать их мясистые ляжки, которыми прежде шутники расплачивались за своё остроумие. Теперь она отправляет этих остряков прямо к палачам в Гемоний. Кстати, что за матрона считает себя столь сильной и могущественной? Клянусь покрывалами Великой Матери, я не знаю женщины, способной оспаривать добычу у Палатийской Волчицы.
  - Заткнись! - рявкнул декан. - Тебя ждут, и ты пойдёшь.
  И опять Эмилию пришлось подчиниться, при этом у него мелькнула злая мысль, что на границе он был больше римлянином, нежели здесь, в центре Рима. Злость кончилась, как только он увидел матрону. Едва сдержав удивлённое восклицание, юноша (в который уже раз сегодня?) поприветствовал супругу прицепса. В ответ на это матрона предложила ему сесть в кресло. Устраиваясь в нём, Эмилий испытал редкое удовольствие: сумасшедшая ночь утомила его, но отдыха, увы, пока не предвиделось.
  - Мы чрезмерно огорчены случившимся, но, надеемся, что нежные чувства вашей супруги не пострадали в результате Нашего вторжения слишком сильно?
  - Могу заверить вас, моя госпожа, что я лично бесконечно признателен вам за ваши заботу и внимание обо мне.
  - Но ваша супруга позволила вам уйти?!
  С Эмилия, расшифровавшего это восклицание как: "Стоишь ли ты что-нибудь?" - мгновенно слетел сон.
  - Увы, госпожа, вопреки желанию Тени, варвар настоял...
  - Варвар посмел выгнать вас?!
  - Не только посмел, госпожа. Он обругал мою жену такими словами, какие не осмелится произнести в присутствии Тени ни один римлянин.
  - Варвар?!
  - Да, госпожа. И моя супруга не рассердилась. Она осыпала его золотом и назвала своим лучшим другом.
  - После чего, позволила ему выгнать вас?
  - Да, госпожа. Варвар сказал ей, что я плохой муж, так как не защитил её от вашего, госпожа гнева. Он прав, госпожа. Поэтому я хотел бы попросить вас, госпожа, замолвить за меня словечко перед Цезарем Всеблагим и Величайшим, по поводу моего развода.
  - Развода? - Цезония засмеялась. Сухо, зло. - Ну и в чём ты обвинишь свою молодую жену? Может быть в бездетности? Где это видано, требовать развода через месяц после свадьбы! Отец Народа не должен поощрять подобную распущенность! Впрочем, если развода просит твоя супруга...
   "Стоит" - "Не стоит", как чёт - не чёт поворачивались в голове Госпожи Рима. Имеет ли юноша какую-нибудь цену в глазах Тени или не имеет? Тень позволила варвару выгнать его, но ей следовало расплатиться за услугу. Она призналась в своём неравнодушии к юноше, но много ли стоит признание Тени и сколько стоит её неравнодушие? А вдруг всё ложь? Вдруг юноша ничего не стоит? К чему гадать? Жизнь Эмилия Элиана - единственное, что может предложить Госпожа Рима подлой рабыне. И, если ничего не стоит жизнь Элиана, ничего не стоит и жизнь Госпожи Рима, так как первой вестью, которая утром дойдёт до Цезаря, будет весть о том, как она, Цезония, посмела покуситься на его обожаемую служанку. И, как бы там ни было, гнев господина умеет остановить только Тень.
  - Нам бы хотелось знать, сколько правды было в словах вашей супруги, когда она призналась, что избегала вас?
  Эмилий не отрывая взгляда, следил за Цезонией, не смея даже предположить, что может сделать эта властная и в то же время насмерть перепуганная женщина, ибо именно безумный страх перекатывался в светлых очах госпожи.
  - Много больше, чем мне хотелось бы, госпожа, - ответил он так мягко, как только мог.
  - Так значит, это она избегала тебя? Значит, всех твоих достоинств недостаточно, чтобы привлечь невзрачную рабыню? Так, Эмилий Элиан?
  - Я привлёк её внимание, госпожа. Пусть сегодня, но привлёк...
  - И оказался за дверью, как только мы покинули её? - безумные глаза, на дне которых - ужас. - Наивный юноша! Ты не знаешь, насколько лжива эта рабыня! Она не видит разницы между правдой и ложью. Или ты думаешь, что она жалеет тебя? Наивный! Что значит в глазах жрицы Кибелы жизнь непосвящённого?! Меньше, чем в наших глазах жизнь раба-варвара!
   Цезония хочет разделить свой страх. Хочет, чтобы он, сводимый судорогою, ждал решения своей участи или... И снова перед его глазами беснующаяся господа в одеждах цвета пламени и бесстрастная служанка, спор о цене и плате...
  - Моя жена не безразлична ко мне. Она жрица Кибелы-Реи, а не Афродиты. Она должна бояться любви, но именно поэтому она избегает меня. Ни один красивый мальчик не привлёк её внимания с того дня, как Величайший и Божественный освятил наш брак.
  - Наивное дитя! У неё есть любовник! Красивый, знатный, муж, готовый ради неё на всё! Она принимает его, когда ты, разыгрывая гордость, уходишь от неё. Да, да, не мальчик, вроде тебя, а зрелый мужчина! Да ты не веришь Нам?!
  - Нет, - Эмилий едва сдерживал смех.
   ...........................................................
   Две женщины одновременно вступили в спальню Калигулы. И пусть взгляд одной из них был безучастен, а губы другой гнулись в милостивой улыбке, за несхожими выражениями лиц обеих, крылось одинаковое чувство: настороженное внимание. При виде госпожи, Лаодика склонилась в нижайшем поклоне.
  - Мы приветствуем Нашу верную служанку, - милостиво изволила заметить отпущенницу Матрона.
  - Покорная служанка приветствует Божественную Госпожу. - Ответ отпущенницы граничил с дерзостью. Лаодика подняла руку. Сейчас её пальцы коснутся век Калигулы, снимая с них сон.
  - Мы безмерно огорчены тем, что вынуждены расстроить нашу добрую служанку, но её супруг, покинув этой ночью, ложе своей супруги, затеял в переходах Палатия ссору с преторианцами. Удивительно, однако, у него оказался меч, и он смертельно ранил одного из патрульных... - пальцы Тени замерли в воздухе и Цезония продолжает свою речь с положенной госпоже неторопливостью. - ... Наши слуги остановили карающую руку справедливо разгневанных воинов.
  - Иначе и быть не могла. - А вот это для отпущенницы - грубейшее нарушение этикета. Вздох свиты и слуг пробежал сквозь тишину спальни, как шелест ветра в листьях, но Цезония почему-то улыбнулась служанке ещё милостивее и доброжелательнее нежели прежде. Рука Тени почти касалась лица спящего, но не коснулась его.
  - Наша служанка - достойная супруга своего мужа.
  - Я не хотела бы потерять его.
  - Мы тоже так подумали. И ещё мы подумали, что Эмилий Элиан не мог пронести меч в Палатий, а также, что когда мы видели Эмилия Элиана в последний раз, он был без оружия, следовательно, никого ранить мечом он не мог.
  - Мудрость Госпожи Рима подобна солнцу, освещающему мир здоровому и ослепляющему больного, - неспешным движением, Лаодика провела пальцами по лицу спящего и тут же отступила, становясь незаметной Тенью.
  Калигула зашевелился, постепенно пробуждаясь, вздохнул, повернулся на бок, вяло приоткрыл глаза: "Опять здесь эти людишки. Замерли и ждут, когда их Божественный Повелитель, без которого они и шагу ступить не смеют, поднимется и возьмёт на себя бремя забот об их жалком существовании".
   Проворные рабы обтёрли лицо господина розовым маслом, другие, не менее проворные, сняли с него ночное одеяние... Цезония с едва скрываемой дрожью ждала, когда штатные наушники начнут осведомлять прицепса обо всём, произошедшем в Риме во время его сна. Больше всего ей хотелось узнать, кто же из этих собирателей грязи, первым назовёт её имя, гадала, вглядываясь в лицо прицепса, вслушиваясь в неслышный окружающим шёпот, хорошо зная, что гадать бесполезно. Никто и никогда не мог прочесть по лицу Калигулы его мысли, разумеется, если он сам этого не хотел.
  А церемония пробуждения идёт по заведённому ритуалу. В точно определённый момент Юлий поворачивается к супруге и она, держа на лице благоговейную улыбку, подходит к мужу, преклоняет колени и касается губами его сильной, костлявой руки. Всё, как и должно быть, кроме слышного только ей шёпота: "Я тоже хочу приветствовать своего мужа". Лицо Госпожи Рима вспыхивает счастливым румянцем. Пусть частично, она отыгралась за ту, ужасную ловушку. Эмилий Элиан не безразличен Тени и Тень согласна обменять жизнь и положение Цезонии на жизнь мужа.
   .............................................................
   Через несколько дней у дверей Тени опять встанет Берени. Честный германец не может понять, что именно ТАКАЯ жизнь и спасает её от гибели. Именно такая! А мужчины, в слабости к которым упрекал её телохранитель... Что значат мужчины для служанки Великой Матери?! Ровным счётом ничего, но... пусть Цезония верит, что её служанка хоть в чём-то слаба.
   И опять днём она примерная жена примерного мужа. Эмилий знать не знает, что дрался с преторианцами и ранил кого-то. Остаток ночи он провёл с одной из рабынь Цезонии. Юноша так устал, что не способен был даже на измену. Лаодика ни о чём не спрашивала мужа. Всё рассказала за пару сестерций та самая служанка, которой Цезония поручила "греть" гостя. Девчонке и в голову не пришло солгать. Тень платила за верность информации, а не за её приятное звучание. И Лаодике доносили. Даже не столько ради денег, хотя их она никогда ни жалела. Для многих, доносы были единственно доступной формой мести жестоким и ненавистным владельцам-господам. Кроме того, Тень, которую, казалось, боялись все, умела слушать, выслушать и, если надо, посоветовать.
  
  
   Гл.15 Оплеуха.
  
  Подглава 15.1
  
   Пожалуй, впервые за всё время пребывания Лаодики в Риме, играть пробовали с ней. К немалому удовольствию отпущенницы и столь же немалому возмущению Эмилия, Марк Лепид представил им красивого юношу лет двадцати - двадцати двух: "Марк Валерий Мессала, сын Валерия Корвина Мессалы Барбата. На днях он вернулся из Афин, до этого посетил Эфес и Александрию, где знакомился с обычаями, в том числе и религиозными. Валерий Корвин Мессала, мой старший коллега, просил меня представить его сына не носящей диадему царице. Во время поездки Марк Валерий немало слышал о таинствах храма Кибелы-Реи Фригийской, познакомился с некоторыми бывшими ученицами..."
   Марк говорил и говорил. Очень гладко, обстоятельно, обоснованно, но Лаодика уже почувствовала в происходящем некую фальшь: ни один знатный отец не стремился представить своего сына Тени Цезаря, да и Марк Лепид, не смотря на весь свой цинизм, до этого никогда не брал на себя роль сводника. Представляемый, невозмутимо выслушал хвалебную речь поручителя, поднял в римском приветствии руку, но заговорил по греческие:
  - Хайрете о деспойна.
  - Salve mia domine. (Приветствую моего господина).
  - Тень Божественного всегда столь скромна? (Лаодика сопроводила приветствие низким поклоном.) По дороге в Рим я много слышал о её силе, мудрости и, увы, беспощадности. К сожалению моему, никто не сказал мне о вашей вежливости и обаянии, деспойна. Как уже сказал господин Лепид, я имел счастье встретиться с некоторыми из учениц храма. Одна из них, знаменитая Александрийская гетера Зенократа, порядком утомила меня расспросами о вас, деспойна. Мне было очень неловко слушать её. Зенократа покинула храм не более как восемь месяцев назад...
   Нет, речь и выговор юноши были безупречны. Молодой человек, действительно имел возможность шлифовать своё произношение так, чтобы при желании придавать ему то аттическое, то александрийское звучание. Но что-то было не так. Может слишком светлая кожа юноши? Но сейчас конец зимы и загар поблек на всех лицах.
  - Я ничтожная служанка Великой Богини-Матери. Вполне естественно, что одна из знатнейших учениц храма не запомнила столь скромную и неприглядную прислужницу, как я.
  - Ваша скромность достойна самого горячего восхищения, деспойна. Вы превосходно владеете греческим и латынью и, как я слышал, основами философии. Такое образование не дают тем, чей удел быть просто служанками, даже перед лицом величайшей из богинь.
  - Вы слишком снисходительны ко мне, господин. Служанка, если она прислуживает гостям храма (а гости в храм прибывают из разных земель), должна знать несколько языков.
  - Да, такие служанки знают языки... но философия?
  - О, господин, это совсем просто. Ещё пифагорейцы заметили, что если человеку закрыть рот, - он раскрывает уши. Молчаливая служанка, наливающая гостю вино, имеет редкий слух. Мне постоянно приходилось прислуживать на философских диспутах, симпозиумах и беседах. И если молва преувеличивает мои достоинства, то в этом моей вины нет. Познания той же Зенократы намного превосходят мои познания, хотя... Например, гемма вашего перстня вырезана в Александрии? Не так ли?
  - Деспойна не ошиблась.
  - А вот мастера, как это легко сделала бы Зенократа, я назвать не могу. Но, может быть, взглянув на клеймо...
  Сняв всаднический перстень, юноша протянул его собеседнице:
  - Прошу вас, деспойна.
  - Осторожнее, Марк Валерий Мессала! - с напускным испугом воскликнул Лепид.
  - Прекрасная вещь, - вздохнула Лаодика, возвращая кольцо. - Конечно, александрийскую резьбу, нельзя спутать ни с какой другой, но назвать мастера я не могу. Увы, молва равно преувеличивает как мои достоинства, так и мои недостатки. Эмилий Элиан, вы не могли бы дать мне на краткое время ваш всаднический перстень?
  - Гемму резал мастер из Рима, - заметил Эмилий передавая жене кольцо. - И резьба его несравнима с александрийской.
  - Ну, насколько могу судить я, оттиск с него чист и аккуратен. Благодарю вас, Эмилий.
  - Может быть, Тень заодно пожелает рассмотреть и мой перстень?
  - Благодарю вас, господин Лепид. Ваш перстень я уже изучила со всем тщанием.
  - Habet!* - Марк натянуто рассмеялся. - Берегись, Марк Валерий, у этой тихони острый ум и не менее острый язычок!
  - И всё-таки мне хотелось бы узнать точку зрения деспойны на некоторые философские проблемы...
  - Всё в руках судьбы, - теперь взгляд Лаодики отражал покорность перед такой грозной силой. - Сейчас же, не смея более отнимать драгоценное время у столь знатных юношей, прошу простить меня и разрешить мне удалиться. - Поклон, два шага назад. Высшая степень почтения к собеседнику, на какую способна Тень. Только после этого она отворачивается и продолжает свой путь.
  - А она самоуверенна, - голос Марка Валерия за её спиной, прозвучал достаточно внятно.
  - У неё есть на это все основания, - отозвался Лепид.
   Молод, красив, знатен, блестяще образован... - в глазах Эмилия упрёк мешался с мольбой.
  - У юноши есть ещё кое-что, кроме этих достоинств. Дайте мне ещё раз ваш перстень.
  - Грубая поделка. Вся его цена только в древности.
  - Посмотрите внимательно, Эмилий Элиан, от постоянного ношения кольца у вас на пальце - белая полоса.
  - Так всегда бывает.
  - Но этой полосы не было у представленного ним юноши. Не удивлюсь, если окажется, что кольцо он надел только сегодня.
  - Ты хочешь сказать, что он не всадник?
  - Я подозреваю, что он даже не свободный. Как не легкомысленен Марк Лепид, но он никогда не опускался до откровенного сводничества. И уж, конечно, он никогда не предложит мне в любовники сына знаменитого сенатора.
  - Раба, однако, он предлагает.
  - Может быть, он хочет за что-то проучить меня? А это было бы забавно.
  - Что забавно?
  - Поймать Лепида в его капкан.
  - А что с ним будет потом?
  - Я не знаю, что будет потом с рабом, но у Лепида надолго пропадёт желание подшучивать надо мной, и он опять будет мне верным и преданным другом.
  - И только?
  - Эмилий, - вздохнула Лаодика, - прошу вас, не преувеличивайте мою жестокость. Клянусь покрывалами Великой Матери, я никому не собираюсь причинять зла. Ну, хорошо, если вы не верите мне, - идите и скажите Марку, что хитрость его разгадана, что вы не так глупы, чтобы ревновать меня к купленному за несколько тысяч рабу.
  - Я? Ревновать к рабу?
  - Ну, не к Цезарю же. Эмилий Элиан, ради Квиритов, к чему вы лжёте? Вы постоянно ревнуете меня, боясь, что я замараю честь вашей фамилии.
  Глаза Эмилия зло блеснули, но он промолчал, задумался. Впервые правота Тени не казалась оскорбительной. Смешно заботиться о чести потаскухи, но честь фамилии - это святое. И конечно Тени скучно. Дикий зверь не может долго жить в клетке. Он или гибнет, или ломает запор. Пусть женщина скромничает, как хочет, любому видно, что в храме ей дали прекрасное образование. А служба при храмовой гостинице... Что за беда, если незнатная девушка подаст высокородному гостю полотенце или расплетёт ремни сандалий? Таких служанок, обычно не замечают. Это не "пять сов".
  - Такое притворство позабавило бы вас? - глупо ждать, когда животное сломает клетку. Тень, если захочет, всегда обманет его. Так не лучше ли знать?
  - О подобном нельзя судить заранее. Конечно, Марк Лепид выбрал превосходного исполнителя. Несомненно о розыгрыше знает сенатор Валерий Корвин Мессала Барбат. Без согласия отца, Марк никогда бы не посмел воспользоваться именем находящегося в отлучке сына. Не удивлюсь, если у Лепида ещё есть помощники. Противников много. Борьба будет нелёгкой, а это - привлекает.
  - В таком случае, вы можете положиться на моё молчание.
  - Я в этом не уверена... Прошу вас, Эмилий, не спешите обижаться, выслушайте. Я не сомневаюсь в вашей верности слову, но... Лепид обладает редкой проницательностью, а вы столь искренни, что он сразу догадается обо всём. Есть только одна возможность скрыть истину, - не скрывать её. Прошу вас, не удивляйтесь моим словам, я ведь говорила, не о вас, а о Лепиде. Почему бы вам ни потребовать у него место в ложе? Тогда вам не придётся разрываться между верой и неверием, а схватка увлекательна не только для бойцов, но и для зрителей.
  - Схватка, бойцы, зрители... Так говорят о поединке гладиаторов.
  - На арене будете не вы. Кроме того, в поединке гладиаторов зрители необходимы, хотя бы для того, чтобы вовремя остановить схватку, подняв палец.
  - Я пойду к Лепиду и потребую от него отчёта
  - А он скажет вам, что всё это - ваши фантазии.
  - Но его раб...
  - Раб? Это был Марк Валерий Мессала. Он посмотрел на меня и почему-то поспешил уехать. Я не насмехаюсь, Эмилий, я просто предсказываю вам ответы Лепида. Вам следует начать с Марка Валерия (не знаю уж, какое там у него настоящее имя). Не лишним будет проверить остроту моих глаз. Зачем вам верить мне? Разве вам трудно, самому подойти к нему, поприветствовать и попросить позволения ещё раз как следует рассмотреть гемму в перстне, а между делом сравнить пальцы? Хорошо, если свидетелем этого всего станет Лепид. Тогда ему нелегко будет спрятаться за слова. Через день, или два, или пять я сделаю вид, что прельстилась наживкой. Ну а дальше ... не знаю. Но это-то и интересно. Единственное, что вы скроете, так это то, что отсутствие полоски от кольца первой заметила я.
  Откровенность служанки насторожила Эмилия:
  - Не хочешь ли ты сделать из меня шпиона?
  - Нет, только зрителя. Поэтому я прошу ни в коем случае не рассказывать мне ничего. Меня не прельщает бой зрячего со слепым. Условия должны быть равными.
  - Это справедливо, Тень.
  Марк Лепид подсовывает его жене смазливого раба? Уже этим он заслужил хорошую трёпку. Да и право поднять палец, останавливая поединок, кое-что стоит. Лаодика заняла своё место у подножия ложа Цезаря. Эмилий не заметил этого. Разговор с женой связал все его мысли и чувства: проучить Лепида, полюбоваться редкостным зрелищем... Всё ложь. Всё, но ложь - родная сестра истины и они нередко подменяют друг друга. Эмилий переговорил с Лепидом (тот, кого Лепид представил, как сына Мессалы на ночном пиру не присутствует) и, о чудо, напросился к Марку на домашнюю пирушку. Этим бездельникам мало ночного пира Калигулы, и они решили продолжать кутёж в доме Лепида. Неплохо. Не надо будет выпроваживать Эмилия под благовидным предлогом, чтобы потом, без помех и опасений отдаться радостям прелюбодеяния с Ацилием Авиолой. Таких ночей им осталось совсем немного.
   ...............................................
   Едва окуная губы в сильно разбавленное вино, в котором плавали три, слетевших с пиршественного венка лепестка розы, Лепид, как примерный хозяин, изо всех сил оттягивал на себя внимание Элиана, но тот, не смотря на все усилия Марка, не смотря на крепкое вино, подливаемое в его чашу понятливым мальчиком-виночерпием, упрямо поворачивал голову в сторону ложа, на котором возлегал мнимый сын Мессалы.
  - Эмилий, - взмолился, наконец, Марк, - знай, я, что такой ревнивец, то ни за какие блага не допустил бы вас в одну пиршественную залу.
  - Я не ревнивец, - вспыхнул Эмилий. - Я только хочу сказать...
  - А драться не будешь?
  - Клянусь ступнями Кибелы-Реи, нет.
  - Чем? Чем? Гай! - Марк повернулся к другому гостю. - Эмилий Элиан уже клянётся ступнями Кибелы-Реи Фригийской!
  Эмилий хотел оправдаться, но двадцатилетний Гай Капелла не дал ему такой возможности:
  - Это могучее божество. Я слышал, что вчера ночью, вмешательство Кибелы-Реи спасло Тень от гнева Цезонии. Впрочем, может быть это враньё?
  - Не враньё, - Эмилий на минуту отклонился от поставленной цели. - Только перед тем, как воззвать о помощи у своего божества, Лаодика сбросила на пол гонг. Увидев, ворвавшегося в комнату варвара-телохранителя, Цезония замешкалась и потому успела понять, что требует от Тени невозможное. После этого Госпоже Рима не оставалось ничего другого, как простить служанку. Но если вам не нравится клятва ступнями Великой Матери, я могу поклясться столой Всебогини Пантей и тогой Юпитера Палатийского. Ты доволен?
  - Доволен, Эмилий. Говори, что ты хочешь сказать Мессале. Раб передаст.
  - Ты упрям, Марк. Я хочу всего лишь на всего взглянуть на его всаднический перстень. Лаодике, как мне показалось, приглянулась резьба, и я хотел бы подобрать ей в подарок похожий камешек. Надеюсь, просьба моя не переступает рамок приличия?
  - О, Девы Олимпа! И от этого я отговариваю тебя уже целый час? Клянусь Венерой, я думал, что ты собираешься драться с ним, как ты позавчера подрался с преторианцами.
  - Я ни с кем не дрался.
  Раб принёс кольцо, подал его Эмилию с поклоном:
  - Господин Мессала говорит, что раз эта безделица приглянулась супруге господина Элиана, - он дарит её.
  Эмилий стиснул перстень, чувствуя, что его обманули, и что над ним смеются. Будь юноша потрезвее, то попытался бы как-то объясниться, но хмель гостя на этот раз сыграл против хозяина. Неожиданно резко поднявшись и, расталкивая слуг, Эмилий босиком подскочил к ложу Мессалы.
  - Ты хочешь оскорбить меня? Или это не твоё кольцо?
  На пальце юноши ещё оставался оттиск, но цвет кожи на нём был тот же, что и на всём пальце.
  - Ты ведь только сегодня надел его, раб!
  - Вы пьяны, - юноша едва сдерживался.
  - Отнюдь. В лагере я выпивал вдвое больше и никто не смел сказать, что я пьян! И этот перстень, - сжав руку в кулак, Эмилий показал всаднический перстень, - я ношу почти шесть лет. Так вот, если завтра судьба лишит меня его, след, - он резко сдернул кольцо, показывая белый поясок вокруг пальца, - продержится несколько месяцев! - Перстень Эмилия вернулся на прежнее место, спорный - упал на ложе. - Забирай! Можешь надеть его, можешь вернуть хозяину... Я ухожу. Эй! - Обернулся Эмилий к окружившим его и готовым остановить рабам. - Мою тогу и мои сандалии. Я ухожу. Мне нечего здесь делать.
  - Эмилий, Эмилий, - спешил к нему растерянный Марк Лепид. - Прошу вас, не надо сердиться на безобидный розыгрыш! Я поспорил с другом, что Карфагеник вполне сойдёт за римлянина, и никто не заметит подмены. У меня мысли не было, что какой-то там отпечаток на коже может так много значить! Представляешь! Все смотрели ему в рот, и никто не догадался посмотреть на пальцы!
   Юноша между тем медленно поднялся с ложа, положил спорный перстень на покрывало, снял и положил туда же остальные кольца, и, опустив голову, тихо вышел прочь. На щеках его играли желваки, в опущенных глазах же крылся гнев, а отнюдь не рабское смирение. Марк мимоходом указал управителю на драгоценности и, продолжая уговаривать Эмилия, повёл его обратно на пиршественное ложе:
  - Но ведь сомнения твои начались не с кольца?
  - Не с кольца, - согласился Эмилий. - Я не мог поверить, что ты представишь благородного римлянина моей жене.
  Марк расхохотался:
  - Ну, спасибо! А ты прав. Римлянина, да ещё такого смазливого, я бы её ни за какие деньги не представил бы!
  - А Мессала знает?
  - Конечно, знает. Разве без его согласия я посмел бы воспользоваться именем его отсутствующего сына?! Но ты наказал меня! За этого раба я выложил сорок тысяч, и ещё сто тысяч должен буду заплатить в счёт проигрыша. Что мне теперь делать со столь дорогой покупкой?
  - Поставь его подбирать объедки, - посоветовал Гай Капелла, - пока не найдётся дурак, согласный купить его за те самые сорок тысяч.
  - Так я и сделаю, - Марк щёлкнул пальцами, подзывая управителя. - Карфагеника сюда. Пусть подбирает объедки, раз не способен ни на что лучшее...
   Разговор перескакивал с одного предмета на другой, пока Эмилий, скорее дегустирующий, нежели пьющий вино и созерцающий несчастного раба, вынужденного ползать по полу и собирать разбросанные куски, на которых могли ненароком поскользнуться подносчики блюд, не спросил:
  - Марк, объяснение твоё безупречно во всём, за исключением одной мелочи: ты мог обмануть меня, - я Марка Валерия Мессалу не знал и в Риме давно не был, но ты не мог обмануть всех.
  - Если говорить всю правду, то обмануть я хотел Тень. Сейчас она ведёт себя пристойно, однако (Ты ведь не скрываешь, что при первой же возможности дашь ей развод?), я уверен, что скоро она опять примется за старое и небольшой урок пошёл бы ей на пользу.
  - Разумно замечено, однако...
  - Именно "однако". У Тени острые глаза. Если отсутствие полоски заметил ты, то нельзя исключать, что и она заметила это.
  - Если руку подержать на солнце два или три дня, - полоска появится.
  - Разумно. Ты, как я вижу, не против розыгрыша?
  - Пока я муж Тени, её поведение заботит меня, в главном же я с тобой согласен: Лаодикийка нуждается в таком уроке. Я только не могу понят, почему ты решил сделать это в тайне от меня?..
   Взгляд Эмилия рассеян, движения его - вялы. Невольно, он имитирует сейчас главную манеру поведения супруги. На какое-то мгновение глаза его встречаются с глазами раба. На щеках у юноши ходят желваки, во взгляде - нечеловеческая ненависть. В мозгу римлянина всплывает странная мысль: "А ведь Лепид зря поспешил. Раб ему этого унижения не простит. Сколько рабов, - столько врагов. Но не мы ли делаем их врагами?" Иной взгляд у Марка Лепида. Глаза его перескакивают с одного предмета на другой, зрачки мечутся, отражая беспорядочные прыжки мысли: "Эмилия уломал... хорошо. Три дня раб на солнце посидит... как не догадался сразу? Он снимал кольцо при Тени... А если всё-таки не заметила? Успех-то сулит немалые выгоды...". Марк тоже видит, что раб взбешен, но ведь это его раб и римлянин не считает нужным замечать такой пустяк. Право, у него есть заботы и поважнее, тем более что Эмилий продолжает развивать свою мысль:
  - ... Почему я единственный ничего не должен знать?! По закону - она моя жена и всё, что происходит с ней, касается, в первую очередь, именно меня.
  - Справедливо замечено, - соглашается Марк. - Теперь ты будешь знать всё. Кстати, зачем ты позавчера дрался с преторианцами?
  - Марк, позапрошлой ночью я ни с кем не дрался. Преторианцы привели меня к Цезонии и мы с ней беседовали. Этому есть масса свидетелей. Потом госпожа Рима позволила мне лечь спать, выделив ложе и рабыню к ложу, а с утра все спрашивают меня о какой-то драке.
  - О драке первая сказала Цезония, причём сказала не кому-нибудь, а Тени, но она же и сняла обвинение... Впрочем, теперь это не важно. Кстати, о рабыне к ложу. Ты, как мне известно, не отказываешь себе в женском обществе? Как на это смотрит Тень?
  - Ей безразлично, где и с кем я провожу ночи, лишь бы днём все видели, какие мы прекрасные супруги. Клянусь Кастором и Полуксом, это огорчает меня.
  - Тебя огорчает, что твоя жена не вмешивается в твою жизнь?
  - Лаодика не видит разницы между мной и теми, что были до меня. Её равнодушие - худшая из пыток.
  - Не понимаю, такое положение дел несёт в себе немалые преимущества.
  - А зачем мне такие преимущества? - вздохнул Эмилий.
  Взгляд Лепида вдруг сузился, как у зверя, заметившего добычу?
  - Уж не влюбился ли ты?
  - Кому до этого есть дело?
  - Мне, твоей фамилии, Риму. Ты - римский всадник, Эмилий Элиан! Ты не должен сходить с ума из-за дешёвой рабыни-чужеземки!
  - Недавно ты сам говорил, что расставание с Лаодикой причинило тебе немалые страдания.
  - Не всё следует понимать дословно. Не буду отрицать, когда тебя выставляет храмовая подстилка, "пять сов", - это обидно, но впадать в тоску из-за дешёвой шлюхи! Это почти измена.
  Теперь сузился взгляд Эмилия:
  -Не буду спорить. Конечно, ты прав...
   Кто прав? Лепид? Нет, прав он, Эмилий. Прав, потому, что не спорит. О чём спорить? Марк говорит правильно, только сейчас его "правильно" уже ничего не стоит. Конечно, римский всадник не должен терять сердца из-за любви к отпущеннице, но самый благой совет уже бессилен. С Тенью сравнивает он каждую женщину и, увы, каждый раз это сравнение не в пользу "другой". Пусть у свободных матрон волосы могут заменить одежды, но короткие пряди его жены не намотаешь на руку. Они выскользнут и вновь рассыплются локонами, с природным изяществом которых не сравняются кудри, уложенные с помощью горячих щипцов. Пусть глаза её не голубые, как небо и не чёрные, как ночная мгла, но ни в одних женских глазах не кроется столько тайн. А высокий, открытый лоб - вместилище мысли? Тени Цезаря не нужно прятать свою глупость под длинной, завитой чёлкой. Эти вечно накрашенные рты, способные лишь хихикать да сплетничать... И её пальцы... На такую руку всегда можно опереться. А сама она! Сколько у неё лиц! Сколько характеров! Словно тысяча женщин соединилась в одном теле. Зачем кто-то другой тому, кто каждую ночь обладает сразу тысячью женщин?!
  
  Глоссарий:
  Habet* (лат.) - получил (по заслугам) - восклицание зрителей в цирке при удачно нанесённом ударе на гладиаторском поединке.
  
  Подглава 15.2.
  
   .............................................
   И опять Лаодика не одна на ложе. Ацилий Авиола, ласкавший её тело до тех пор, пока не обессилел, - спит, осторожно обняв и удерживая её: "Одна рука у меня под головой, другая обнимает меня..." Лаодика щекой потёрлась о руку и грудь любовника. Следы уколов ссохлись, стали почти незаметны. Она давно уже не наказывает римлянина, и не потому, что он научился всегда угождать ей. Нет. Когда есть желание, причину для наказания найти не трудно. Всё намного проще: её ненависть исчерпала себя. Авиоле следовало умереть ещё пару дней назад, но Лаодике интересно слушать его пересказы речей красавицы-Гесионы. Ацилий уже поведал ей о её появлении в храме. В злом и насмешливом тоне, он изобразил их с отцом приход, описал их внешность, чуть ли не в лицах разыграл торг со жрецом, особенно напирая на те увёртки, с помощью которых слуга Великой Матери, пытался обвести, пусть и не хитрого, но здравомыслящего поселянина. Лаодику особенно развеселил пересказ диалога между жрецами, заключавшийся в том, что казначей упрекал своего товарища в нерасчётливости: тот пообещал серебро отвесить, а не отсчитать, и теперь казначей не сможет сбыть с рук старые, стёртые, неполновесные монеты.
  Конечно, в пересказе римлянина жрецы выглядели очень непривлекательно, однако Лаодика служила не им, а Великой Матери. Не так уж важно, что некоторые из слуг неверно понимают цель своего служения Госпоже. Вчера римлянин говорил о её ученичестве. Краткий, горький период в её жизни, оборвавшийся по воле Великой Матери. И вот сейчас, зачем-то разделив в уме уплаченную за неё сумму на свой дневной заработок, Лаодика вдруг сообразила, что те пять мин, которые за неё отвесил отцу казначей, она вернула храму всего лишь за двадцать пять дней своего "ученичества", а за три месяца "учёбы" более чем втрое возместила храму его убытки. Конечно, её кормили, меняли ей одежду, давали ночлег... Однако, если вспомнить, что кроме учениц проституцией занимались более чем сотня храмовых рабынь, то, пожалуй, римлянин был прав. Доходы, получаемые храмом от женских тел, превышали доходы от той же школы, например. Теперь она уже не могла не дослушать историю до конца. Ещё вчера Авиола рассказал о доносе евнуха (это когда она впервые сумела "усыпить" паломника), об ужасе жрецов. Бережливые служители храма бросили её в яму в нарядном платье не потому, что их заботила стыдливость рабыни. Просто они испугались. Интересно, что расскажет Авиола этим утром? И он рассказал...
   Сперва Лаодике было забавно слушать его пересказ диалогов: перепуганные жрецы никак не могли решить, что им делать с необычной рабыней. Но когда в рассказе впервые прозвучало имя Филемония, смех застрял у Лаодики в горле. Получалось, что Филемоний тоже боялся её. Рассудив здраво, Лаодика тут же решила, что это ничего не меняло. Все учителя отбивались от опасной ученицы, доказывая, что и так заняты сверх всякой меры, что не знают, как взяться за дело. От мысли учить рабыню с помощью плети и зубрёжки, - все отказались сразу. Но и учить "тупую рабыню" без наказания и порки не брался никто. Тут-то Филемоний и попросил отдать девушку ему в служанки. Хозяйство у него небольшое, для деревенской девушки необременительное, так что пусть она пока поживёт у него в доме, а он присмотрится к ней, а там... Великая Мать не оставит своего слугу....
   Не смея показывать свою заинтересованность, Лаодика не требовала немедленного продолжения. Авиола получил приказ прийти вечером. Уходил он не слишком довольный, - тело любовницы так и не стало отзывчивым и трепетным. Не помогали даже травы, которыми он по совету Гесионы подкреплял свою "мужественность"
   Одетая тенью, Лаодика побыла немного на церемонии утреннего приёма, но, соскучившись, решила прогуляться по внутренним галереям дворца и поохотиться на сплетни.
   Быстро просмотрев первые строки рукописи, Лаодика улыбнулась. Такие вот "анналы" всегда нравились ей: сплетни, пересуды, вариации одних и тех же событий, имена (великие и не очень) родственный и семейные взаимоотношения всегда были интересны Тени. Тем более что, по словам жадно следящего за ней автора, в рукописи освещались дела недавние.
  - Великая Мать свидетельница, я благодарна высокородному Луцию Варрону за доверие, которое он оказал мне, низкородной чужеземке, преподнеся первый экземпляр своего только что оконченного труда. Клянусь Братьями Диоскурами, я не забуду этого.
  - Слова ваши, деспойна, подобны мёду, но я бедный автор...
  Лаодика сняла кошель, полный серебряной мелочи, подала римлянину:
  - Здесь не так уж и много, но если благородный Луций Варрон не посчитает зазорным для себя зайти ко мне через неделю... - свинцовым грифелем она написала несколько слов на маленьком квадратике папируса, - ... я по достоинству смогла бы оценить столь лестный для меня дар. Я очень занята и только поэтому прошу о недельной отсрочке.
  Деньги, записка и обещание ещё больших денег! Что по сравнению с этим неделя ожидания?!
  - Конечно, деспойна, чтобы оценить рукопись нужно время, а деспойна так занята....
   Автор кланяется, улыбается подобострастно и не столько из желания угодить, сколько от удовольствия. Эта отпущенница совсем не похожа на других слуг Цезаря! Сколько внимания, сколько почтения к бедному просителю! Сразу видна благородная кровь! А недельная отсрочка... он согласен ждать и дольше, тем более что кошель полон, а на руках у него записка-пропуск.
   "...Стоит ли рассказывать, насколько счастлив был учитель моей госпожи, когда, преодолев робость, она задала ему вопрос о местонахождении Атлантиды? Радость его была столь велика, что он не смог ответить на простейший из вопросов и отослал мою госпожу к рукописи Платона..."
   Авиола улыбается изо всех сил, стараясь выказать, как он счастлив, быть рядом со своей госпожой, но улыбка то и дело сползает у него с лица. Служанке Цезаря он безразличен. Ночью, когда он хотел выказать настойную на травах выносливость, Тень оттолкнула его, заявив: "Хочу спать" - а перед этим только раз потрепала по плечу. Сейчас его голова лежит у женщины на животе, пальцы отпущенницы лениво перебирают его волосы и, даже не видя лица любовницы, Авиола знает: Тени скучно.
   "... Моя госпожа оказалась старательной ученицей. Она ведь была уже влюблена тогда..." - закатив глаза, римлянин пытается увидеть лицо Тени и та снисходительно треплет его по щеке: мол, слушаю, слушаю, рассказывай. "Была, - Авиола вздыхает сокрушённо, - Но мою госпожу нельзя винить. Как всякий одинокий ребёнок она готова была привязаться к любому, удели он ей хоть кроху внимания. Высокомудрый же учитель моей госпожу уделял ей даже не крохи, - целые ломти своего внимания, исполняя волю высших жрецов храма. Мудрейший среди учителей заботился о своей ученице, беседовал с ней, выслушивал её, и однажды моя госпожа осознав ничтожность своего положения, усомнилась в своём праве на внимание столь славного мужа. В воде бассейна она пыталась оборвать свою жизнь, но разве мог Филемоний допустить её гибель? Никогда! После, он сообщил моей госпоже, что она ещё никому из мужчин не принадлежала, и моя госпожа, конечно же, поверила в то, во что хотела поверить..."
   Бесполезно. Никакие насмешки не способны замедлить или ускорить вялые движения её пальцев. Речь Авиолы всё резче, всё желчней. Неужели ничто не может рассердить её? Ничего. Пересказ окончен. Авиола замолкает. Страх опять холодит кожу. Равнодушие. Полное и потому особенно страшное. "Госпожа довольна своим рабом?". "А?" - Лаодика словно вынырнула из полузабытья. Во время рассказа мысли её бродили очень далеко от, происходящего в непосредственной близости от неё: "Возьми, чтобы день не был скучен, - на грудь юноше падает мешочек со звенящим серебром, - Теперь ступай. Я ещё полежу... Вечером, как обычно".
   Встать, поклониться несколько раз в знак признательности за, пусть и скромное, но внимание, за ещё один подаренный день жизни, за серебро, которое этот день должно скрасить и уйти. Тихо, незаметно, как и подобает ненужному рабу...
   Лаодика как никогда хотела остаться одна. Взгляд в прошлое чужими глазами абсолютно менял перспективу. То, что раньше казалось даром бескорыстной доброты и великодушия, теперь выглядело, как самые примитивные приёмы обработки человеческого разума. Приёмы, к которым она сейчас прибегает по несколько раз на день. Филемоний не любил её. Любящие не способны на столь бездушный расчёт. Он просто исполнял приказ высших, обрабатывая сердце доверенной ему рабыни... Последняя мысль вызвала боль, неотделимо связанную с болезненным же наслаждением. Лаодика грызла свою связь с прошлым, как лиса грызёт зажатую в капкане лапу. Боль в раздираемых зубами мышцах, дробящейся кости, сливается с болью, причиняемой зубьями капкана и в то же время отдаётся сладостным предощущением свободы. Свободы ли? Каждое утро она ждёт вечера, каждый вечер, - утра, чтобы услышать небольшой кусочек прошлой жизни и вновь обрести силы грызть живую плоть.
   Авиола устал. Холодность любовницы утомляла сильнее, нежели самая пылкая страсть. Если бы не эта отупляющая усталость, он никогда не рискнул бы задерживаться возле Палатия. Но мужчина не хотел уходить. Зачем? Чтобы опять, под наблюдением Гесионы, зубрить новый кусочек чужой жизни? Слов нет, рассказы эти привлекают Тень, но любой рассказ рано или поздно заканчивается, и что тогда? Тень не пощадит его. В её тёмных глазах он каждый день читает свой приговор... Авиола был так подавлен, что когда случай скрестил его путь с путём Эмилия Элиана, он не сразу заметил опасность...
   Знакомое лицо незнакомого человека... Эмилий почти прошёл мимо, но воспоминание вдруг вспыхнуло, будто вздутый ветром огонь в потухающем костре, осветило почти забытую встречу: два почти голых раба, повздоривших в комнатах жены. Он ещё тогда хотел ударить одного из них, но Лаодика не позволила... Эмилий обернулся: это лицо, раз увидев, невозможно было спутать ни с каким другим.
   Пристальный взгляд спугнул мрачные мысли и Ацилий Авиола увидел того, на глаза которому ему строго-настрого запретили попадаться. Это был конец, но копившееся столько дней напряжение не дало Авиоле осознать случившееся. Откинув всякую сдержанность, он резко вскинул в приветствии руку:
  - Salve, Эмилий Элиан.
  - Salve...
  - Моё имя: Ацилий Авиола. Я вижу, вы не можете вспомнить меня. Рабыня Цезаря говорила, что, увидев моё лицо один раз нельзя его спутать ни с каким другим. О вашем лице такого не скажешь.
  Онемевший от изумления, Эмилий не мог вымолвить ни слова, и Ацилий продолжал насмешливо:
  - А сейчас вы, конечно, желаете узнать, откуда я иду со столь мечтательным видом? Не буду скрывать. Я иду от вашей, Эмилий Элиан, жены. Мы неплохо провели эту ночь и уже договорились о следующей. Но вы молчите? Конечно! Что вы можете сказать? Только абсолютный дурак верит храмовой потаскухе настолько, что позволяет ей, чуть ли не каждую ночь спать одной. Вы уходите, я прихожу. Конечно, угодить ей нелегко, но, поскольку это дело небезвыгодное, - я не отказываюсь...
  - Она платит тебе?! - Наконец сумел вытолкнуть из себя, ошалевший от свалившейся на него новости, Эмилий.
  - Разумеется. Иначе разве стал бы я возиться с ней? Если быть откровенным до конца, то я не понимаю: зачем она вообще держит тебя при себе?
  - Замолчи!
  - Почему? Почему я должен молчать?!
   Весть о том, что у главных ворот Палатия встретились, и, кажется, скоро подерутся Элиан с Авиолой, мгновенно прогнала прочь все рассуждения и предрассуждения. Монетка вестнику, пять минут на туалет и одевание, светлые одежды, непривычные для видевших её только в сером, пара блестящих лент в волосах...
   Лаодика выбежала из комнаты, спеша, прошла к выходу. Сейчас, когда необходимо было действовать, никакие мысли не бередили душу живого капкана. Пробираясь сквозь глазеющую на скандал толпу, Лаодика не спешила оказаться в центре, на виду. Случай был не из тех, где требовалось её личное вмешательство.
  Марк Лепид почувствовал, что кто-то теребит его за край тоги, повернул голову. Лаодика быстро прижала палец к губам, указала на свободное от толпы место. Чуть пожав плечами, сенатор двинулся в указанном направлении и, уже, будучи скрыт от толпы колонной, поприветствовал её:
  - Salve, милочка.
  - Salve, Марк. Надо развести Эмилия и Авиолу.
  Лепид нахмурился:
  - Почему я должен исправлять то, что ты натворила? Это твои муж и любовник.
  - Ты сказал, - кратко кивнула Лаодика. - Да, кстати, что ты думаешь о последнем предсказании? Какого Кассия* имел в виду прорицатель?
  - Лонгина, разумеется, - Марк почему-то почувствовал себя неуютно. Впрочем, нет, он отлично знал: почему.
  - А может быть Хорею? Вы ведь вчера беседовали в доме у Корнелия Сабина.
  Неуютное состояние усилилось. Марк попробовал отшутиться.
  - Ты просто цензор. Ну да, мы вчера напились до бесчувствия...
  - Разведи их, - опять попросила Лаодика.
  - Ну, хорошо, разведу... а если они не захотят расходиться, кого мне "спасать" в первую очередь?
  - Эмилия Элиана.
  Услышав в ответе Тени удивление (как можно спрашивать о столь очевидном?), Марк опять насторожился:
  - А Авиола?
  Выдержав пронзительный взгляд собеседника, Лаодика ответила, без какого бы то ни было чувства:
  - Я его предупреждала.
  Зло усмехнувшись, Марк хлопнул её по плечу:
  - А ты не стала чувствительнее, красотка. Ну, что ж, раз ты так просишь... - он отвернулся, чтобы уйти, но Лаодика задержала его:
  - Прошу прощения, может, мой вопрос несвоевременен, но я почему-то нигде не вижу Марка Валерия Мессалу. Неужели отец опять услал его куда-то?
  - Трудно назвать такой вопрос своевременным. Кто тебя больше заботит, Элиан или Мессала?
  - Элиан, конечно, Элиан. - Лаодика попятилась, всем своим видом показывая, что больше сказать ей нечего. Марк провожать её взглядом не стал. Он смешался с любопытными и, энергично работая локтями, направился к центру.
   Пятеро преторианцев кричали на толпу, требуя разойтись, но, к их сожалению, дело происходило не на базаре, где, в случае неповиновение, можно было просто раскидать столпившихся простолюдинов. Здесь собрались отнюдь не простолюдины. А между тем скандал продолжал развиваться.
  Эмилий, ошеломлённый свалившейся на него новостью, и до того лишь слабо огрызавшийся в ответ на оскорбления и насмешки Авиолы, вдруг, к немалому удивлению окружающих, вцепился обидчику в горло... Марк Лепид успел вовремя. Сам в драку он не полез, но крикнул преторианцам: "Да растащите же вы их! - прибавив для верности пару ругательств, - Или вы тоже просто зеваки?!". Марк Лепид не имел к императорской гвардии никакого касательства, но, обычно спесивые преторианцы, встретили его слова почти с восторгом. Отдавая приказ, фаворит брал на себя ответственность за последствия. Повинуясь команде декана, двое стражников вцепились в Авиолу, двое - в Эмилия, и, с немалым трудом, растянули драчунов. Авиола почти не сопротивлялся, но Эмилий рвался со сосредоточенной решимостью. Словно бы помогая преторианцам, Марк положил ему руку на плечо, заговорил со злостью:
  - Стыдно смотреть, как два благородных юноши сцепились всем на потеху из-за чужеземной потаскухи.
  - Я убью его, - рванулся подстёгнутый словами Марка Эмилий. - Убью!
  - Успокойся. Если кто и заслужил взбучку, так это маленькая, бледная Тень. Авиола исполнял то, что она ему приказывала. Или ты не слышал, как она выбирает любовников?
  - Эта скотина насмехалась надо мной в глаза. Да пустите же! Порази вас Юпитер!
  - Успокойся. Нашёл к кому ревновать! Говорю тебе: он просто её наложник. Тень заставляла его заплетать ей ремни сандалий, а, в случае неловкости, колола шпилькой, как раба.
  "Успокоительные речи" подействовали именно так, как этого и хотел Лепид. Авиола, до того спокойно взиравший на бессильную ярость ненавистного ему Элиана, рванулся, на миг освободившись из рук не ожидавших подобной прыти стражников:
  - Врёшь!
  Преторианцы перехватили его. К подчинённым присоединился и декан.
  - Ты завидуешь тому, что мне она за каждую ночь дарила золото, в то время как ты, сам оплачивал её ласки!
  - Не буду спорить, - надменно возразил Марк. - Тени я дарил и дарил немало, но и она не скупа. Ей ничего не стоит бросить тебе сотню-другую. Германцам она платит по тысяче за ночь, но спать с ними, она не спит. Так может, и ты сегодня особенно удачно заплёл ей ремни на сандалиях?
  - Всё равно, я убью его, - Эмилий уже не пытался вырваться, но в словах его слышалась та твёрдость, с какой люди говорят о давно решённом.
  - Тени пожалуешься? - ответил издёвкой на угрозу Ацилий.
  - За то, что он продавал свои ласки по цене в сто сестерций за ночь? - спокойно парировал его оскорбление Лепид.
  - А сколько стоит твоя ночь? Ты, подстилка Цезаря! - Заорал выведенный из себя и потерявший остатки осторожности Авиола. Быстро обернувшись, Лепид ткнул пальцем в нескольких зрителей:
  - Вы! Вы! Вы! Вы! - свидетели, что Ацилий Авиола только что без должного уважения отозвался о Божественной Сущности Гая Юлия Цезаря Августа Германика, Божественного Отца Отечества и Сына Лагеря!
  Указанные свидетели попятились, но скрыться в толпе не посмели. Каждый лично знал Лепида, и Лепид знал каждого.
  - Я тоже выступлю свидетелем на суде перед лицом Сената, и мои клиенты здесь присутствующие.
  Марк, не ожидавший поддержки, склонил голову:
  - Благодарю вас, коллега.
  - Я исполняю свой долг, коллега, - С достоинством ответил Луций Вителий.
  - Граждане Рима, будьте свидетелями! Это подлый сговор! Клянусь Квиритами!
  Перехватив взгляд Марка, декан отчеканил:
  - Гражданин Ацилий Авиола! За непристойное поведение в общественном месте, за публичное оскорбление Божественной Сущности Гая Юлия Цезаря Августа Германика императора и прицепса Рима, а также за сопротивление патрульным, вы арестованы и будете заключены под стражу вплоть до вызова в суд. А вы... - декан обернулся к Эмилию, но Лепид поспешил перебить его:
  - Закон не запрещает гражданину защищаться от наносимых ему оскорблений.
  - Советую вам успокоиться и вести себя в соответствии с вашей знатностью и общественным положением, - закончил преторианец и добавил. - Вас вызовут в суд, как свидетеля оскорбления.
  Последние слова утихомирили Эмилия окончательно и, когда, повинуясь Лепиду, стражники выпустили его, он уже не пытался броситься на уводимого преторианцами соперника. Вцепившись Эмилию в руку, Марк поволок его прочь из, начавшейся рассыпаться на группки толпы. Скандал кончился, и зрителям предстояло увлекательнейшее обсуждение.
  - Я не понимаю, что я должен сказать на суде? - Эмилия била дрожь, голос его срывался.
  - Правду, - невозмутимо ответил ему Марк.
  - Но какую, - не понимал Эмилий. - Авиола - мерзавец. Он оскорбил тебя, меня, но он ни словом не задел, ни Цезаря, ни его Божественную Сущность.
  - Он отозвался о Цезаре с должным почтением?
  - Он не говорил о Цезаре вообще!
  - Подтверди это и большего от тебя никто не потребует.
  Эмилий отпрянул от собеседника. Смесь ужаса и отвращения отразилась на его лице:
  - Но ведь это...
  Лицо Лепида стало угрожающим:
  - Я рад, что ты понял, но советую оставить такое понимание при себе. Для твоего же блага.
  Эмилий дёрнулся, но Марк крепко держал его за одежду и чтобы освободиться, Элиану пришлось бы сбросить тогу.
  - Отпусти.
  - Нет. Теперь тебе придётся выслушать меня. Если ты устроишь в присутствии Цезаря такой же скандал твоей жене, я не дам за всю твою семью и медной монеты. Ты понял меня?
  - Понял. Отпусти.
  - Отпущу, когда ты поклянёшься Двенадцатью* быть сегодня в доме Корнелия Сабина в первом часу ночи...
  - А как же ночной пир?
  - Эмилий, никакого ночного пира не будет. Скоро Сементины*, а с ними и Палатийские игры и всё Внимание Божественного занимает подготовка к празднествам.
  - Но Лаодика...
  - Она будет ждать господина на его ложе, к величайшей досаде прекрасной Цезонии. Я жду твоего согласия. Ты придёшь? Я настаиваю.
  - Приду.
  - Поклянись.
  - Клянусь Двенадцатью Богами Олимпа, сегодня, в первом часу ночи прийти в дом Корнелия Сабина.
  - Ты не пожалеешь об этом. - Марк выпустил одежду юноши, и тот поспешно отошёл от фаворита Цезаря.
  
  Глоссарий:
  Какого Кассия - Калигуле было предсказано, что он погибнет от руки Кассия.
  Двенадцать (Олимпийцев) - двенадцать главных богов Олимпа.
  Сементины* - праздник сева. Справлялся в феврале.
  
  Подглава 15.3.
  
   Лаодики нигде не было. Ни в её комнатах, ни в свите Калигулы, ни в приёмной, ни в секретариате. Никто не видел её, никто не знал, где она есть или может быть. Расстроенный, Эмилий оглядывался, ища того, кто бы мог разрешить его сомнения.
  - Эмилий Элиан занят поисками своей драгоценной супруги?
  Эмилий покосился на Валерия Катула и равнодушно отвернулся. Большего, после знакомства с методами Лепида избавляться от неугодных, он позволить себе не посмел.
  - А зачем Эмилию Элиану его драгоценная супруга? - Не отставал второй любовник Калигулы. - Попросить у неё прощения за поздний приход или... надавать оплеух за разврат?
  Эмилий молчал, терпеливо дожидаясь, когда сыну консуляра надоест "остроумно шутить", но тот вдруг наклонился к его уху, сказал негромко:
  - Если вы всё-таки решили надавать ей оплеух, дайте ей одну за меня. Прошу вас, Эмилий Элиан, хотя бы одну, - и, выдержав паузу, добавил серьёзно. - Я не знаю где ваша жена сейчас, но за час до дневного пира она будет у себя. Это её время для просьб и жалоб. Она никогда не нарушает этого обычая.
  Эмилий промолчал и на этот раз, но сын консуляра не ждал ответа. Он даже был рад тому, что у мужа Тени хватило выдержки ничем не выдать своего отношения к услышанному. Чем бы ни кончился разговор супругов, отвечать за донос Катул не хотел.
   Наблюдая, как собирается толпа просителей перед дверью в комнаты Тени, Эмилий испытывал двоякое чувство. С одной стороны, он был рад тому, что Катул не солгал, а с другой же - юношу бесил вид знатных граждан, ждущих и ищущих милостей недавней рабыни. Сегодня дверь охранял не Берени. Германец недоверчиво следил за римлянами, держа ладонь на рукоятке меча. Только когда иберийка выглянула через приоткрытую дверь и пригласила всех ожидающих сразу: "Прошу вас, высокородные римляне, заходите. Деспойна выйдет с минуты на минуту" - он отступил в гостиную, заняв место рядом с дверью в спальню.
   Лаодика действительно не заставила себя ждать. Она вышла из спальни аккуратно и скромно одетая, поприветствовала просителей: "Salve, благородные граждане великого города. Чем я могу быть полезна вам?"
  Ближе всех к ней оказался меняла из всаднического сословия (Эмилий не знал его имени) с женой. Надо заметить, что среди просителей Эмилий насчитал четыре такие пары, причём всех этих людей он знал, как уважаемых и состоятельных. "Хайрете, жрица, я и моя жена приветствуем тебя. Здесь..." - меняла не успел договорить. Эмилий оттолкнул его, взмахнул рукой...
   От оплеухи Лаодика пошатнулась, скорее инстинктивно, нежели по уму прижала ладонь к вспыхнувшей щеке. Дать жене вторую пощёчину Эмилий не успел. Германец схватил его, стиснул локти, прижал руки к бокам.
   Держа ладонь у щеки, Лаодика огляделась вокруг изумлённым и, в то же время, растерянным взглядом, а, встретившись с гневным взором мужа, опустила глаза, помолчала, словно собирая вдруг рассыпавшиеся мысли. В комнате было так тихо, будто она оказалась пустой.
  "Простите, господа, но, кажется, я сегодня никому из вас не смогу помочь" - не поднимая глаз, она повернулась и скрылась за дверью. Тут же, германец подпёр эту дверь спиной и резко оттолкнул, отпуская, даже не попытавшегося сопротивляться юношу. Элиан оказался лицом к лицу с просителями и с удивлением обнаружил, что ни на одном из этих лиц нет и намёка на одобрение. Наиболее явно читаемым было чувство растерянности. "Но мне надо обязательно... - меняла подался к дверям. Взгляд германца заставил его попятиться. - Скажите госпоже, что я Юлий Аспер и что мне надо сию же минуту говорить с ней. Я... пусть Квириты будут свидетелями, я не виновен в случившемся!" Словно откликаясь на слова всадника, дверь приоткрылась, пропуская Наиду: "Моя госпожа ещё раз просит простить её, но она не в состоянии сейчас принять кого-либо" - всё это иберийка сообщила прямо-таки замогильным голосом.
  - Послушай, - меняла бросился к рабыне, попытался всунуть ей в руку несколько монет. - Вот, возьми, я...
  - Нет, господин, - Рабыня твёрдо отвела руку с подачкой. - Я всем сердцем сочувствую вашему горю, но помочь вам, - не в моих силах. Вы - муж благородные и лучше меня, низкой рабыни должны понимать...
  - Кто? Кто вы такой?! - трясущийся меняла повернулся к Эмилию. - Кто... Кто вас просил?! Какое вы имеете право?!!
  Просители за спиной Аспера гулом поддержали его возмущение.
  - Вы - Эмилий Элиан? - из разом стихшей толпы вышел Секст Педаний, - известный Эмилию сенатор.
  - Эмилий Элиан! - Юлий Аспер почти подпрыгнул от возмущения. - Он, видите ли, Эмилий Элиан!
  - Помолчите, - резко перебил всадника Педаний и обращаясь к Эмилию спросил. - Эмилий Элиан, зачем вы это сделали? Зачем вы это сделали при нас, при посторонних людях?
  - Она - моя жена, будь, проклят день, когда был заключён наш брак! Наши отношения никого не касаются!
  - Она его жена! - не в силах сдержать рвущиеся из него чувства, затараторил меняла. - А это, позвольте представить, моя жена!
  - Помолчите, - опять прервал его сенатор. - Эмилий Элиан, вы не ребёнок, и должны задумываться о последствиях.
  - Эти последствия касаются только меня!
  - Теперь уже нет, Эмилий Элиан. Поскольку вы сделали нас всех свидетелями, постольку и последствия коснутся не только вас. Нас они уже коснулись. Знаете, что у меня здесь? - сенатор показал Эмилию увесистый мешочек с деньгами. - Здесь золото на двадцать тысяч сестерций. И предназначено оно вашей, Эмилий Элиан, жене. Тень отводит взгляд Калигулы от женщин и стоит эта услуга ровно двадцать тысяч. Клянусь Ларами, это не дорого, потому что раньше Лепид от её имени просил пятьдесят, а до её появления такую услугу не брался оказать никто. Эмилий Элиан, если в вашем сердце есть хоть капля жалости к нам (А таких как я здесь добрая половина), попросите вашу жену не наказывать нас за вину, в которой мы не повинны.
  - Мне просить?
  - Эмилий Элиан, - жена Аспера, до того молча внимавшая мужскому разговору, сдвинула покрывало и, приоткрыв лицо, опустилась перед ним на колени, - молю вас, уговорите вашу супругу заступиться за меня. Я не хочу быть наложницей Божественного Юлия. Я боюсь его.
  - Я тоже, - ещё одна молодая матрона встала на колени перед ним. - Умоляю, сжальтесь над нами.
  - Разве она захочет слушать меня? - Эмилий попятился, почти уперевшись спиной в стену. - Клянусь стрелами Аполлона, я ничем не смогу помочь вам...
  - Эй! - патриций решительно сунул монету в руку иберийке. - Передай госпоже, что Эмилий Элиан просит принять его.
  - Госпожа никого не принимает...
  - Тебя не спрашивают: принимает госпожа или нет. Я говорю: передай.
  Пряча в руке две монеты, рабыня поклонилась:
  - Господин, я сделаю всё, что в моих слабых силах.
  - Я не буду унижаться...
  - Эмилий Элиан, вы не должны были делать нас свидетелями. Именно за это вы и извинитесь перед вашей женой.
  - Я ни в чём не виноват! Почему вы что-то требуете от меня? Оставьте меня в покое! Дайте мне уйти!
   Людей в приёмной оставалось немного: пять мужчин и четыре женщины. Остальные разошлись услышав, что Тень сегодня никого не принимает. Но когда эти девять близких к отчаянию человек подошли к нему вплотную, по их глазам Эмилий вдруг понял, что жизнь его в опасности. Это было уже слишком. Юноша прижался спиной к двери, оскалился, готовый не только защищаться, но и бить самому. К счастью, до этого не дошло. В щель приоткрывшейся двери выглянула Наида: "Госпожа ждёт вас, Эмилий Элиан". Толпа мгновенно сдвинулась в сторону, открывая Эмилию путь к двери, чем Эмилий не преминул воспользоваться. Дверь закрылась у него за спиной.
   В первый момент юноше показалось. Что он ослеп, - так силён был контраст между освещённой множеством светильников приёмной и полутёмной спальней. Понемногу приспосабливаясь к темноте, Эмилий растеряно оглядывался по сторонам. Он видел роскошное ложе, видел тяжёлый комод, в ящиках которого Тень прятала свои сокровища, не видел он главного, - жены. На мгновение ему даже показалось, что он в спальне один, а жена его ушла через потайной ход. Желая убедиться в своей догадке, он обошёл кровать, сдвинул складчатую ткань, драпирующую стену в том месте, откуда на его глазах вышла Цезония, - перед ним была гладко оштукатуренная стена без какого бы то ни было намёка на дверь. Почувствовав какое-то шевеление за спиной, он оглянулся, вздрогнул.
  Лаодика сидела на полу, в самом тёмном углу комнаты, возле кровати. Подтянув колени и сложив на них скрещенные руки, она неподвижно смотрела перед собой ничего не видящим взглядом, и, от этой невидящей пустоты чёрных глаз, Эмилий опять почувствовал себя неуютно:
  - Если ты ждёшь моих извинений, то напрасно. Я не буду просить ни помилования, ни прощения.
  - Зачем? - отсутствующий взгляд, полутьма, нелепый вопрос.
  - Что "зачем"? - переспросил он зло и растерянно.
  - Зачем просить?
  - Я не буду просить тебя о прощении за пощёчину!
  - Угу.
  Эмилий возвышался над женой, но именно поэтому он чувствовал себя на редкость неуютно, а тут ещё её нелепые, непонятные вопросы-ответы.
  - Ты можешь делать со мной всё, что тебе...
  - Зачем?
  Её ответы сбивали с толку. Ведь если вдуматься, - не такие уж они и глупые. Только говорить стоя было неудобно. Оглянувшись ещё раз, он обнаружил у столика с туалетными принадлежностями низенькое сидение, передвинув его и сев напротив Лаодики, Эмилий спросил уже безо всякого агрессивного позерства:
  - Ты даже не сердишься?
  - На что?
  - На пощёчину.
  - Нет, - приподняв голову, она заглянула ему в глаза, пояснила как нечто грустное, но само собой разумеющееся. - Рабыня не может обижаться на свободного за какую-то там пощёчину.
  - Ты не рабыня!
  - Это не важно. Цезония уже приготовила документ, аннулирующий мою вольную, моё гражданство и мой брак. Теперь она ждёт, когда у Калигулы будет подходящее настроение, чтобы он подмахнул их не глядя.
  - И ты так спокойно говоришь об этом?
  - Какая разница?
  - Меня удивляет...
  - Да? - губы Лаодики сложились в слабую улыбку. - Вы счастливый человек, Эмилий Элиан. Всё-то вас удивляет. Сын патриция торгует своим телом, - удивляет, жена изменила, - удивляет, люди в приёмной вас убить готовы, - удивляет.
  - А тебя уже ничего не удивляет?!
  Лаодика вздохнула:
  - Я очень старая.
  - Сколько тебе лет, старушка, двадцать есть?
  - Скоро девятнадцать, Эмилий Элиан, но не годы старят людей. Я видела и познала слишком многое. Я познала себя.
  - Клянусь ступнями Юпитера, но, мне кажется, оплеуха вышибла из тебя весь твой хвалёный ум! Храмовая девка страдает оттого, что достигла совершенства в самопознании. Того самого совершенства, к которому стремятся все философы мира!
  - Они только говорят, что стремятся к нему. Впрочем, я не завидую чужому счастью. Эмилий Элиан, простите, но оплеуха... меня, конечно, давно не били... но я не удивлена. Точнее, я не должна быть удивлена...
  От её горькой усмешки у Эмилия запершило в горле. Разумеется, ему было безумно жаль себя: оскорблённого, обманутого, выставленного на всеобщее посмешище, но (и сыну всадника это было непривычно) он почему-то жалел и эту несчастную, маленькую женщину, разучившуюся удивляться.
  - Ты изменяла мне?! - спросил он, желая побороть эту унижающую его жалость.
  - Угу.
  - Изменяла! Выпроваживала под разными предлогами, чтобы без помех блудить с этим... - слова падали, как капли масла на огонь его ярости. Лаодика не спорила, не оправдывалась. Приподняв голову, она просто смотрела: толи на него, толи за него толи сквозь него, и взгляд чёрных, от окруживших их тьмы глаз, словно вытягивал все силы Эмилия. Не кончив обличений, он, почему-то вспомнил тех, кто ждал его в приёмной и замолчал, пытаясь разобраться в хаосе мыслей и чувств. Он должен ненавидеть её за причиненную ему боль, за те насмешки, с которыми опять теперь будут упоминать в толпе его имя, но, потеряв её, он потеряет нечто очень важное, очень нужное, придающее бессмысленному существованию подобие смысла. Давая Тени пощёчину, Эмилий был уверен, что его жизнь закончена, что обрушился весь мир, но, оказалось, что мир цел и никто не собирается его убивать, что надо как-то жить дальше. Покончить жизнь самоубийством? Зачем? Конечно, такое самоубийство восхитит весь Рим, но оно убьёт отца, а Тень? Лаодика даже не шевельнёт бровью. Её давно уже ничего не удивляет. И за дверью стоят и ждут сограждане. Ждут, тиская ткань одежд и кошельки с золотом...
  - ... Ты молчишь! Не отрицаешь! Молчишь и всё! Конечно! Я знаю! Ты не любишь меня! Я мешаю тебе! Ты же ждешь, не дождёшься развода, чтобы опять, без помех блудить... с этими!..
  Её взгляд высасывает из него силы. А может сила уходит вместе с обличающими речами?
  - ...Лаодика, ну почему? Чем я для тебя плох? Чем я хуже других? Я же хотел, чтобы всё было хорошо, а ты? Ты каждый раз запирала передо мной дверь, а если и приходила, то только затем, чтобы обмануть Цезонию...
  Пустой взгляд, молчание, подобное пустоте глубокого колодца.
  - ...Ты даже не слышишь меня!
  На миг взгляд ожил. На лице служанки Цезаря отразилось мучительное непонимание:
  - Простите, Эмилий Элиан, но я... я не понимаю, что со мной. Не думайте, я знаю, я виновата, я оскорбила вас, я знала, что вы рассердитесь, что поколотите меня...я только не верила, что вы сделаете это при свидетелях, хотя ... разве это что-то меняет? Я не понимаю, что со мной. Я ведь всё предвидела заранее, а теперь не понимаю. Вы ударили меня... Я знаю, я заслужила, но я не понимаю, я ничего не понимаю. Конечно, когда бьют - больно, но что такое боль? И разве это первая боль, которую причинила мне? Нет, не первая. Со мной поступали много хуже, и я знала, что так и должно быть, но сегодня... я... Простите, Эмилий Элиан, я заговариваюсь. Всё не важно. Мне надо просто остаться одной и... Но это невозможно. Эти люди в приёмной... Конечно, легче требовать жертв от другого, нежели самому пожертвовать самым малым. Но что за забота. Алан выгонит всех прочь, и вы сможете уйти, а я... я покажусь Господину на глаза и уйду. Наида! - Лаодика тяжело поднялась. - Наида, гони всех прочь, скажи, что сегодня я... очень добрая и все они... и они и другие... все получат всё, что хотят. Даром. Так и скажи им: сегодня - даром.
  - Там четыре пары, деспойна. Это верных восемьдесят тысяч.
  - Хорошо. Тогда возьми с них, сколько сможешь, но поделись с Аланом. Да уходите же! Оставьте меня!
  И опять Эмилий, не понимая почему, без слов подчинился её приказу. Впрочем, не подчинись он словам, ему всё равно пришлось бы подчиниться силе.
   - Деспойна примет нас?
  Как и сказала Наида, в приёмной осталось лишь четыре супружеские пары. Эмилий неопределённо мотнул головой в сторону рабыни.
  - Благороднейшие и достойнейшие господа, - на лице старухи сияла слащавая улыбочка, - подарите что-нибудь бедной старухе за очень, очень! Добрую весть.
  Сенатор сунул иберийке два денария, меняла - денарий, ещё двое дали по сестерции. Рабыня разложила монеты на столике:
  - Благородные граждане славного города, подарок ваш так мал, а весть моя столь драгоценна...
  Видя, как неохотно вытаскивают из своих кошельков серебряные монеты его благородные сограждане, Эмилий не выдержал:
  -Клянусь Кастором, но заплати каждый из вас даже по десять тысяч, всё равно все вы останетесь с прибылью!
  - Десять тысяч рабыне за дурацкую пощёчину! - возмутился меняла.
  Эмилий досадливо усмехнулся:
  - Клянусь, в убытке никто из вас не останется. И поторопитесь. Скоро Цезарь Божественный и Великолепный начнёт встречать гостей.
  Но Наиде не суждено было получить сорок тысяч. Всей щедрости благородных ревнителей жён хватило на три с половиной тысячи сестерций. Поняв, что пока ей не выжать большего, рабыня объявила гордо:
  - Моя госпожа отпускает вас, благородные римляне и клянётся именем Великой Матери, что на этом пиру Благородный и Богоравный Отец Отечества не посягнёт на честь ни одной из своих гостий. И за эту добрую весть моя госпожа просит лишь по справедливости одарить её верную служанку.
   Стараниями Наиды количество золота и серебра на столе увеличилось почти до пяти тысяч, причём меньше всех дал меняла, возмущённый и возмущавшийся тем, что ему приходится оплачивать милость, оказываемую всем гостям сразу. Алану даже пришлось выталкивать его из комнаты. Эмили равнодушно наблюдал за происходящим. Наида позвала его: "Прошу вас, господин".
   Золото на столике лежало, разделённое на три равные доли, и Эмилий даже не понял сразу: к кому именно обращается служанка. К нему или к Алану.
  - Прошу вас, господин, - теперь служанка смотрела именно на него, Эмилия Элиана, - ваша доля.
  - Доля? - Эмилий огляделся. Алан уже сгрёб свои деньги в кошель и прятал его под одежду, Наида тоже собрала монетки.
  - Ваша доля, господин. Это справедливо. Если бы не ваши слова, мне вряд ли удалось получить больше тысячи. Не обижайте нас, господин, возьмите, может быть, очень скоро, эти деньги вам пригодятся. Поверьте, в них нет ничего дурного.
  Эмилий задумался, потом положил на деньги руку и тут же убрал её:
  - Хорошо, я взял их, а теперь - дарю вам за то, что вы пропустите меня к госпоже.
  - Это невозможно, господин, - качнула головой Иберийка. - Во-первых, мы не можем это сделать без разрешения госпожи, а, во-вторых, госпожи сейчас в спальне нет. Сейчас она, во исполнение обещания, сидит у подножия ложа приветствующего гостей Гая Юлия Цезаря. И никто не знает, куда она пойдет, потом и когда вернётся сюда.
  
  
  Подглава 15.4.
  
  Деньги Эмилий всё-таки взял. Тень сидела у ложа прицепса, но, когда начался пир, - исчезла так незаметно, как умела это делать только она: сейчас была и вдруг - нет. С пира цезарь на этот раз удалялся дважды и оба раза с Валерием Катуллом. Сперва, когда император при всех лапал любовника, целовался с ним взасос и всячески выказывал своё расположение, а потом увёл на "ложе любви", Марк Лепид (его место оказалось рядом с местом Эмилия), в приступе ревности искусал себе губы с кровь. Цезарь вернулся один, а, спустя некоторое время, из-за той же двери, пошатываясь и с трудом держа на лице приветливую улыбку, пришёл Катул, и Марк успокоился. Ну а после того, как Калигула, с прежней откровенностью демонстрирующий свою любовь и расположение к фавориту, предложил тому ещё раз "уединиться" и Валерий застонал во весь голос: "Юлий, клянусь Стиксом и Плутоном, у меня от подобных забав поясница трещит!" - Марк расплылся в блаженной улыбке. Гай Юлий, в утешение, громко, на весь зал поцеловал любовника, попенял ему: "Почему ты такой холодный, Валерий? Я давно не испытывал подобного желания, а ты стонешь да жалуешься!" И сын консуляра поплёлся за своим господином. Хихикнув, Марк поделился с Эмилием: "Этот...(непристойность) давно добивался, чтобы его как следует...(непристойность). Сегодня он получит своё сполна". Лепид был пьян, но услышать такое на столь роскошном пиру, в столь изысканном обществе, Эмилий всё-таки не ожидал. "А ты удачлив, клянусь Кастором! Дать пощёчину этой...(непристойность) и как ни в чем, ни бывало развлекаться на пиру! У неё, похоже, от одного твоего вида...(непристойность). Счастливец! Ты знаешь, что Божественный Отец Отечества в ссоре со своей супругой? Она пыталась подсунуть ему какие-то документы против Тени. Он расквасил нос её секретарю, а рабыню, бросившуюся поднимать упавшие листы, пнул так, что к той едва душа не рассталась с телом. Дура! Нашла в чём обвинять Тень! В распутстве! Теперь Первый в Риме озлобился на весь женский род и...(непристойность) берегитесь смазливые мальчики".
  Вопли и стоны, доносящиеся из-за двери, за которой скрылись Цезарь с фаворитом, мало свидетельствовали о благожелательности Калигулы к представителям одного с ним пола. Марк единым духом допил вино из чаши. Только сейчас, по тому, как застучала она о зубы патриция, Эмилий понял, насколько испуган его собеседник. "Что смотришь? - Марк опять хихикнул, - А ведь ты тоже красавчик. И мордочкой, и телом удался. И любимицу его обижа-а-ете..."
   В съехавшей на бок одежде, в одной сандалии, Калигула, важный и довольный, прошествовал на своё место. Следом за ним, спотыкаясь и морщась, ковылял Валерий Катул. На щеке у него багровел огромный кровоподтёк от поцелуя в засос, по руке тянулись багровые полосы, - следы ногтей прицепса.
   - Марк!
  Спешно растягивая губы в восторженной улыбке, Лепид вскочил с ложа, бросился к прицепсу:
  - Ах, мой Божественный друг!
  - Представь, Марк. Мы с Валерием не побыли наедине и часа, а он уже начал вопить, словно... словно... словно... - Справившись с приступом смеха, Калигула закончил, - словно я его режу!
  Валерий осторожно прилёг на пиршественный лежак, раб бросился что-то поправлять, но, наверно, неловко задел юношу, потому, что тот вдруг яростно ударил его ногой и тут же согнулся от вызванного резким движением приступа боли.
  - А твой сосед? - продолжал тем временем Калигула, укладываясь за стол.
  - Эмилий Элиан, Божественный? - поспешил с вопросом - подсказкой Лепид.
  - О нём я и говорю. Почему он лежит на моём пиру с кислой рожей?
  - Он переживает размолвку с женой, Божественный. Крохотную размолвку, из тех, что так часты между законными супругами. И из-за этой ничтожной размолвки он не в силах даже улыбнуться...
  - А-а-а, - протянул Калигула, теряя к Эмилию всякий интерес. - Пусть попереживает.
  Не сдержав стона, Валерий повернулся на бок.
  - Да не стони ты, маменькин сынок! Смотреть противно! Можно подумать, что ты под пыткой побывал!
  - Смертному нелегко вынести Божественную страсть, - дипломатично заметил Марк. Безотказный всегда довод не подвёл и теперь. Калигула самодовольно фыркнул, приказал:
  - Принести кости!
   Рабы быстро освободили столик от блюд, смахнули на пол крошки, передвинули ложа так, чтобы все игроки видели кости. Калигула выбрал партнёров. Кроме Лепида и Катула ими стали Эмилий Элиан, Авл Вителий и Квинт Метелла. Остальные гости оказались предоставлены сами себе, чему, впрочем, никто из них не огорчился. Многие, по примеру Цезаря потребовали кости, кто-то удалился для "отдыха" с танцовщицей или танцовщиком, кто-то выбирал себе живую игрушку, кто-то беседовал, а кто-то был уже абсолютно пьян.
   Настроен Цезарь был благодушно, и игра началась "маленькая" - по сотне с игрока. Для начала. Эмилию сразу не повезло. Ему выпала "собака" - две шестёрки. Добавив в банк ещё две сотни (по сотне за каждую шестёрку), он передал кости. Дальше игра шла как обычно: выигрыши чередовались с проигрышами, но, благодаря правилам, пусть и не равномерно, но рос. Эмилий достал последние монеты из кошелька, добавил серебро из "доли", кое-кто из игроков разменивал уже третью тысячу, кто-то звенел выигранным серебром, но глаза всех были устремлены на банк. Раздосадованный проигрышем Метелла удвоил ставку. Игра набирала обороты...
   Эмилий с равнодушным видом бросал на стол последние злотые (с тоской размышляя, где и у кого одолжить деньги на дальнейшую игру), когда секретарь, наклонившись к уху Цезаря, что-то шепнул ему. "Друзья, я сожалею, но продолжать игру больше не могу. Предлагаю разыграть банк". Спорить с Цезарем никто не стал. К этому времени среди игроков не было даже "оставшихся при своих", зато в центре стола поблёскивали монеты всех достоинств. Опять по очереди бросали кости. Эмилию выпало одиннадцать. Последним кубики взял Калигула: бросок и кости легли, словно прилипли к столу: "Венера" - две единицы. Наилучший из бросков! "Кого же любить Венере, как ни Юпитера Палатийского!" - с ноткой досады заметил Вителий.
   - Сколько проиграл?
  Эмилию меньше всего хотелось видеть рядом с собой Лепида, но патриция никогда и ничьи чувства, кроме своих собственных не интересовали.
  - Около двух тысяч.
  - Мелочь. Я - пять, а Метелла - не меньше двадцати. Слишком горяч. Но больше всех повезло Вителию. Ловок, нечего сказать: умудрился обойтись всего лишь восьмью сотнями сестерций.
  - Больше всего повезло Божественному Гаю Юлию Цезарю.
  - Да? - насмешливо переспросил Марк. - Сколько я его помню, уж он-то в проигрыше никогда не был. Однажды, оставив место за игрой, он вышел отдохнуть, и тут на глаза ему попались два богатых всадника. Божественный приказал их схватить и лишить состояния, а потом хвалился, что никто из оставшихся не имеет такого выигрыша, как он. Ты помнишь, что обещал?
  - Помню, но сейчас нет и девяти.
  - У тебя есть дела?
  - Есть.
  - Значит обождут. Сейчас мы идём к Андростее.
  - У меня нет денег, - ещё раз попытался избавиться от назойливого спутника Эмилий.
  - У меня - тоже. Более того, я ей должен, и именно затем, чтобы вернуть долг, я к ней зайду. Но мне нужен свидетель.
  Небольшой домик, окружённый садом, свидетельствовал о том, что куртизанка имеет неплохой и надежный доход. Седой раб-привратник, открывающий перед гостями дверь, слово "Salve", выложенное мозаичными камешками в прихожей, фривольные фрески на стенах. Двенадцатилетний отрок с подсиненными веками и начернеными бровями и ресницами поклонился им: "Salve, высокородные римляне. Хозяйка дома всегда рада вам. К величайшему её огорчению, госпожа не может сию минуту выйти и поприветствовать столь желанных её сердцу гостей и потому нижайше просит вас войти в её дом, где любое ваше желание будет почитаться законом". "Мы подождём, - успокоил слугу Лепид, - пусть госпожа не торопится. Мы немного запылились на улице и тоже не хотели бы предстать перед твоей госпожой в неопрятном виде". Мальчик опять склонился перед гостями: "В этом доме всё к вашим услугам, высокородные римляне".
   В комнате для гостей девочки-рабыни раздели их, обтёрли кожу разведённым душистым уксусом, умастили... "Андростея в Риме недавно, - пояснял Эмилию Лепид - Она ещё не разбогатела настолько, чтобы купить настоящих слепых массажистов, но и эти крошки - ничего". Не тратя лишних слов, он поймал руку маленькой служанки, подтянул её к себе:
  - Лакомый кусочек. Пока хозяйка занята, - можно позабавиться.
  - Не хочу, - ответил Эмилий, желавший только одного: не выдать собеседнику своего отвращения. Отвращения и досады, потому, что не затащи его Марк в этот привилегированный лупанар с прекрасной и глубоко образованной хозяйкой, к тому же не знакомой с предрассудками, Эмилий, забыв о гордости, потратил бы эти несколько часов на поиски жены, видеть которую сейчас желал больше, чем кого бы то ни было. Марк не догадался. Занятый девочкой, он полностью погрузился в собственные ощущения, и замечать что-либо, кроме себя, был просто не способен. Эмилий был ему нужен. Нужен так, что патриций не смел, отпустить его от себя, боясь потерять. Сегодня утром Тень напомнила ему о своей огромной власти, и оставить это напоминание без ответа, Лепид не мог.
  Малолетка под ним изгибалась, раскачивалась, старательно имитируя страсть и это было забавно, это возбуждало. Насытившись, он оттолкнул её: "Ступай".
  - Господин подарит мне что-нибудь?
  - Пошла прочь, - вяло огрызнулся Лепид и, обращаясь к Эмилию, предложил, - может хочешь мальчика? Здесь есть один. Неплохой.
  - Не хочу.
  - Ах, да, прости, забыл, мальчики тебя не прельщают.
  Эмилий не ответил. Со своего ложа он без интереса оглядывал комнату, освещённую масляными светильниками. По углам её поднимались гнутые трубы из тонкой меди - для горячей воды. Задрапированные пёстрой, лёгкой тканью, они исправно грели воздух в комнате, стены которой были расписаны фресками на сюжет двенадцатого подвига Геракла, во время исполнения которого, герой за одну ночь оплодотворил сорок дочерей морского старца. Геракл, во всём своём физическом великолепии, конечно же, выглядел настоящим героем. Штучный, наборный потолок, мозаичный пол... занятый созерцанием, юноша не сразу заметил хозяйку дома. Гетере едва минуло шестнадцать. Высокая, белокожая, безупречно сложенная, с пышными формами, и столь же пышными волосами, она казалась ослепительно-прекрасной. Многослойные, складчатые одежды их тонкой шерстяной ткани с золотой каймой по краю скрывали и одновременно подчёркивали все достоинства её фигуры.
  - Андростея, любовь моя, - потянулся к ней Марк, - я так тоскую без тебя, сердце моё.
  - Salve, благородные римляне. Я тоже тосковала по тебе Марк, особенно когда вспоминала те три тысячи, что ты должен мне.
  - Три? Разве? В прошлый раз было всего две с половиной, - сделал вид, что удивлён, Лепид.
  - С сегодняшним будет три.
  - Грустно, ты такая практичная, солнце моё. Впрочем, я не отказываюсь. Более того, у меня есть неплохая мысль на этот счёт. Ты, как я слышал, не прочь прикупить ещё пару рабынь? Так вот у меня есть подходящая девушка-гречанка. Она прискучила мне, и я хотел бы передать её в хорошие руки.
  - Ну, нет! Не торопись сбывать мне какую-нибудь деревенщину.
  - Ну, что ты, радость моя, она - прелесть. Но, видишь ли, жена так ревнует, что я боюсь за бедняжку. Девушка из знатного рода, красивая, образованная, без каких бы то ни было предрассудков.
  - Ну, хорошо, уговорил. Покажешь своё сокровище. Надеюсь, что три тысячи она стоит?
  - Три? Все тридцать, солнце моё, но об этом мы ещё поговорим. А сейчас? Чем ты порадуешь нас сейчас?
  - Сейчас? - гетера щёлкнула пальцами, но Марк остановил её:
  - Только никакого угощения, радость моя. Мы только-только ушли с пира и уже приглашены на следующий. Лучше расскажи нам что-нибудь приятное.
  - Ничего приятнее того, что Тень наконец-то получила по своей рожице, - я сегодня не слышала.
  - Ну, милочка, это уже не новость, - остановил куртизанку Марк. - Позови своих девочек, пусть они покажут нам что-нибудь.
  Андростея защёлкала пальцами, призывая служанок, но не выдержала, спросила с возмущением:
  - И как только римляне терпят над собой эту дешевую потаскуху?! Говорят, она была храмовой служанкой, "пять сов", а теперь весь Рим в её власти, - не меняя тона, она велела служанкам. - Принесите вино и солёный миндаль. Потом будете танцевать.
  - Почему ты так ненавидишь Тень? - спросил Эмилий. - Она отбила у тебя поклонника или не уступила место в бане?
  - Поклонника? - гетера засмеялась дробным, возбуждающим смехом. - Разве у этой дешёвки есть поклонники? Или она ходит в баню? Храмовая девка издевается над Римом и римлянин спрашивает: за что я её ненавижу?!
  - Потому, что ты не римлянка.
  - Мой друг решил, проникнуть в тайны человеческого сердца, но он не там ищет ответ. Ни одна женщина не признается, что её в чём-то превзошла соперница.
  - Соперница? - Андростея опять засмеялась своим нежным, призывным смехом. - Эта уродина - соперница мне?
  - Она не уродина, - серьёзно возразил Эмилий. - У неё красивые волосы.
  - У неё? Да они же куцые и неровные!
  - Она не виновата в этом. Канаты на катапультах меняются два раза в год, а делаются эти канаты из женских волос. Поэтому, первое, чего лишаются все пленницы римских легионов - длинных локонов.
  - У неё кривые ноги, косые глаза лысый лоб и гнилые зубы.
  - И это навет. У Лаодики крепкие ноги, глаза её видят то, что не дано видеть другим смертным, лоб её чист и высок, как у Афродиты Кносской*, а зубы крепки и остры, как у дикого зверя.
  - Значит эта дешёвка, эта деревенщина, красивее меня? - детские губы гетеры дрожали, на лице попеременно появлялось то выражение ярости, то плаксивой обиды. -Эта грязная...
  - Кожа её всегда чиста, а волосы прибраны
  - Вон? - подобного сравнения куртизанка не вынесла. Она подскочила, оттолкнула бросившуюся её одевать девочку. - Прийти в мой дом, есть моё угощение, и хвалить Палатийскую Волчицу?! Вон!
  - Эмилий сел. Служанка ловко переплела ремешки его сандалий.
  - Я не хотел идти к тебе. Марк привёл меня насильно. Что же касается других достоинств Тени, то, клянусь стрелами Аполлона, во всём Риме нет женщины умнее и проницательнее её, нет ни одной женщины, которая как она владела бы чувствами и мыслями, ни одной, умеющей столь искусно, исподволь подчинить себе всех и вся. Ты это прекрасно знаешь и потому-то ненавидишь её всей своей подлой, и завистливой душонкой.
  - Погоди, - вскочил Марк.
  - А ты?! - набросилась на него куртизанка. - Кого ты привёл ко мне? И чтобы я после этого взяла в свой дом твою поганую девку?!
  - Заткнись, - вяло посоветовал ей Лепид. - А когда мы уйдём, - подумай хорошенько: хочешь ты или нет, чтобы тебя навестила городская стража? В прошлый раз кто-то здесь украл у меня восьмитысячное кольцо, и если я принесу жалобу...
  - Врёшь! Не трогала я твоего кольца!
  - Ты или кто-то из твоих рабов. Для закона это не важно. Здесь ты хозяйка и спрос будет с тебя. Да погоди же, Эмилий!
   И опять Эмилию не удалось избавиться от Марка.
  - Что ты так разозлился? Можно было подумать, что ты влюблён в свою неверную жену.
  - Марк, - юноша остановился, заговорил, глядя собеседнику в лицо. - Мне надоело это всеобщее слезливо-издевательское сочувствие: "Ах, этот бедный Эмилий Элиан! Ах, как ему не повезло! Ах, какой он несчастный!" Почему мы не хотим признать в Лаодике умного, опасного противника? Потому, что она - женщина? Потому, что иноземка? Потому, что рабыня? Спартак тоже был рабом, иноземцем. Более того, он был подлым гладиатором, и что же? только из-за того, что Отцы Отечества, эти жалкие, заплывшие жиром, спесивые трусы и развратники не хотели признать его силу, война с ним длилась три года! А отнесись сенат сразу к угрозе всерьёз, сколько бы сил и жизней было бы сохранено?! То же и Лаодика. Ты сам говорил, что сразу понял ей цену и что? После первого же поражения ты же и заключил с ней союз, дал ей время набраться сил, а теперь поддакиваешь той девке, смеющей называть себя образованной женщиной на том основании, что она - гречанка и знает сколько-то там способов любви!
  - Я понимаю твою горячность, Эмилий, но твой упрёк несправедлив. Заключив договор, время выиграл я, а не она. Но это не разговор для улицы. Это разговор даже не для каждого дома. Для примера скажу: в доме Корнелия Сабина можно говорить обо всём, но идти туда пока рано.
  - Я приду в срок. Прошу вас, господин Лепид, не надо стеречь меня, как преступника перед казнью. Я приду, только успокою отца.
  - Прекрасная мысль! - воскликнул Марк. - Я давно хочу познакомиться с твоим отцом. Кстати, не одолжит ли он мне немного денег? Не иметь при себе даже унции меди, - поверьте, это стесняет.
   Нет, вежливо отделаться от Лепида было решительно невозможно. Услышав от слуги, что за гость пришёл вместе с сыном, Аностий Элиан сам вышел навстречу. Обмен приветствиями, широкие, удобные кресла... Эмилий уже в сотый раз призывал на голову навязчивого фаворита все принятые в таких случаях беды и проклятия, но Лепиду до такой мелочи не было никакого дела. Изящно развалившись в кресле, он, не торопясь и со всеми подробностями, пересказывает дворцовые сплетни, не забыв и о скандале, устроенном Калигулой его супруге.
  - Очень печально, что документы не были подписаны, натянуто вздохнул Аностий, пытаясь хоть таким образом перевести разговор на беспокоящую его тему.
  - Печально, - согласился Лепид. - Хотя, кто знает? Может быть, так даже лучше? Две пощёчины подряд, - могу разрушить любую невозмутимость.
  - Да, после той оплеухи...
   Эмилий грыз губы от отчаяния. Он понимал, что испытывает сейчас отец, и ничего не мог сделать, чтобы облегчить беспокойство, снедающее отцовскую душу.
  - Этот Авиола - смазливый вертопрах, не способный пройти даже мимо самой уродливой бабы...
   Слова падают как капли кислоты на рану. Марк сознательно мстит. За свою зависимость, за равнодушие к нему Тени, за внимание, которым дарит Эмилия его жена, за знание, благодаря которому, служанка Цезаря заставила его, Марка Лепида растаскивать драчунов. Больше всего сейчас ему хочется, чтобы его косвенные намёки на неспешную расчётливость Тени оказались правдой. Но, желая, он боится, потому что Лаодика поймала и его. Высвободиться же из сетей Тени он сможет лишь в том случае, если Эмилий Элиан не потерял расположения служанки Цезаря. Ничего, придёт день, и он рассчитается со всеми сразу. Да и сейчас так приятно причинять боль и видеть загнанное вглубь ненавистных глаз страдание.
   Эмилий сумел-таки, незаметно для Лепида шепнуть отцу:
  - Ночью я буду у Лаодики. Я уже говорил с ней. Она чувствует свою вину и забудет мою пощёчину. Домой я вернусь днём, - быстрый обмен взглядами, короткое прощание. Отец этой ночью не уснёт. Да и Эмилию будет не до сна...
  - Кстати, господин Элиан, не одолжите ли вы мне немного денег? Нам с Эмилием сегодня не повезло в игре. Божественный Гай Юлий Цезарь опять сорвал банк, а отказаться от игры не было никакой возможности. Думаю, тысяч пятьдесят...
  - Пятьдесят?! - Аностий охнул, как от удивления. - Что вы, сенатор, у купцов такие деньги на руках бывают лишь в исключительных случаях. Все наши деньги в торговле. Тысячи три, четыре... Эмилий, ты тоже проиграл?
  - Да. И те восемьсот и другие...
  - Другие?
  - Да. Как-нибудь расскажу. Шальные деньги.
  - Ну, пять-то тысяч, вы мне одолжите? - перебил Эмилия Марк.
  - Нелегко, - задумался всадник, - да и поздно уже. Мои помощники уже спят. Как никак скоро двенадцать, конец дня. Завтра, пожалуй. Отсчитать, расписку составить, да и не уверен я, что они у меня есть.
  Марк мысленно занёс в свой счёт и отказ Аностия (когда-нибудь он припомнит им и это), доброжелательно улыбнулся хозяину дома, бросил небрежно:
  - Договорились. Завтра я пошлю человека, - и вышел. Эмилий последовал за ним и Аностий успел на ходу вложить в руку сына свой кошелёк с деньгами:
  - Возьми, пригодится.
  
  Глоссарий:
  Афродита Кносская - знаменитая своей красотой статуя Афродиты-Венеры.
  
  Подглава 15.5.
  
   Зимний день короток, и дневной зимний час короче дневного летнего часа. Солнце садилось. По скользким улочкам пробирались редкие прохожие. Карины - район малолюдный. Здесь нет доходных домов, нет гостиниц, а граждане из Карин редко ходят пешком, предпочитая носилки. Не нарушили этого обычая и Марк с Эмилием. Дюжина мускулистых носильщиков быстро доставили двое носилок к расположенному в этом же районе дому Корнелия Сабина. Высокий и широкоплечий привратник, прикованный к стене лёгкой, длинной цепью, открыл перед ними дверь.
   Воду в бассейне подёрнул ледок. Тёмные стены вокруг. Ни один светильник, казалось, не горел в этом доме. Никто не торопился встречать гостей. Впрочем, нет. Огонёк вспыхнул вдруг, будто кто-то снял с лампы затеняющий её колпак: "Salve, благородные сограждане" - раздалось совсем рядом.
   С появлением крохотного огонька тьма стала ещё непроницаемее. "Salve, Марк Лепид, Salve, Эмилий Элиан. Я рад встречать вас в моём доме" - повторил невидимый носитель света. "Приветствую благородного трибуна" - ответил Элиан. "Salve, Корнелий Сабин" - отозвался Лепид.
   То, что гостей встречает не слуга, а сам хозяин, тишина и безлюдность атриума, темнота, заставляли усомниться в том, что гостей ждёт пиршество, будили мысли о заговоре. Они остановились напротив одной из дверей, Сабин заговорил:
  - Марк, я не сомневаюсь в том, что ты привёл друга, но знает ли Эмилий Элиан, куда он пришел, и что его ждёт?
  - Кое о чём Элиан догадывается, но не о многом. Я считаю, что будет лучше, если, присутствуя на нашей встрече, он сам сделает выбор и примет решение.
  Ответ смутил хозяина: один из заговорщиков приводит человека, едва догадывающегося о цели заговора. Но Сабин знал Марка Лепида, как мужа крайне искушённого во всяческих интригах.
  - Я в смущении, Марк. Однако если ты считаешь, что мы обязаны просветить Эмилия Элиана, и если вы Эмилий Элиан согласитесь дать клятвы верности делу, о котором не имеете ни малейшего представления...
  - Сейчас будет достаточно простой клятвы молчания, - резко оборвал Сабин Лепида. - Эмилий примет решение сам. Можешь поверить, основания для такой снисходительности у меня есть и очень веские, хотя я и не могу пока открыть их никому.
  Трибун из древнего патрицианского рода уступил:
  - Эмилий Элиан, согласны ли вы, прежде чем переступить этот порог, принести клятву молчания, помня, что от вашего ответа зависит будущее Рима?
  - Клянусь неугасимым огнём храма Весты, держать в тайне всё, что я сегодня увижу и услышу в этом доме.
  - Ты удовлетворён? - глаза Марка, недовольного сомнениями и проволочками трибуна, зло поблёскивали. Сабин уступил:
  - Да. Можете входить.
   Гостей, в скупо освещённом триклинии было не так уж и много...
   ................................................
   Голова Эмилия пылала и, чтобы остудить её, он время от времени откидывал полог носилок, подставляя холодному ветерку пылающее лицо. Поднять оружие на самого Калигулу! На Божественного, возвышающегося над людьми Прицепса! Нет, как человек образованный, Эмилий, конечно, не верил во все эти выдумки с обожествлениями, предназначенные для оболванивания черни, и не способные обмануть даже чернь, но мысль о заговоре и убийстве холодком отдавалась под ложечкой. Да, Корнелий и Хорея - трибуны преторианской гвардии, Калист всегда достанет деньги, необходимые в любом важном деле, Лепид знает о каждом шаге императора. Да и другие! Страшно подумать, сколь знатные и могущественные люди поднялись для того, чтобы освободить Рим от безумного, опустившегося ниже всяких пределов, императора и возродить столь дорогую сердцу каждого истинного римлянина Республику! Но Цезарь! Разве оракул Фортуны Антийской не сказал: "Остерегайся Кассия!"? Боги любят род Юлиев, иначе они не послали бы столь явного предупреждения. Заговорщики же подняли руку не только на прицепса, но и на весь его род... Впрочем, что тут такого страшного? Живых родственников у Калигулы считай, что и нет. Не любят Цезари живых родственников. В любом случае, он никого не выдаст, а там, пусть Боги решают, какую судьбу определить Риму.
   Преторианцы не задержали его. Пройдя мимо бассейна, опять-таки подёрнутого тонким, ломким льдом, он, по деревянной лестнице поднялся на самую верхнюю галерею. Возле нужной ему двери стоял человек. Подойдя ближе и. узнав в стоящем, мнимого Марка Валерия Мессалу, Эмилий негромко выругался: Лепид откровенно не считался с его мнением.
   Замёрзший и измученный уроженец Нового Карфагена настороженно следил за демонстративно не замечающим его римлянином. Намилим сын Хармида (кличку "Карфагеник", переводившуюся, как "уроженец Карфагена" дал ему ленивый, не желающий даже поинтересоваться именем нового раба, хозяин) стоял под дверью с восьми часов дня. Теперь шёл четвёртый час ночи. Оба германца-телохранителя (Намилим был свидетелем их смены), говорили одно и тоже: без записки госпожи они не могут пропустить его в комнаты. Но служанка Цезаря, вопреки позднему времени, всё не возвращалась и не возвращалась, а идти к хозяину раньше утра, - юноша боялся.
  Сейчас Намилим с досадой следил за мужем женщины, соблазнить которую ему приказал хозяин. О Великий Баал, как отвратительны эти грубые, бесчестные, жестокие северяне, давным-давно поработившие его родину, разрушившие до основания один из богатейших городов мира, чтобы в тот же час, на том же месте (разве это не насмешка?) начать строить новый. Да, его предки выбрали прекрасное место. Ах, если бы они не были столь доверчивы! Может быть, тогда в прах рухнул бы другой город, восстанавливать который, конечно же, никто не стал бы.
   Римлянин потянул на себя дверь. Намилим знал, что за дверью, в маленькой прихожей его встретит этот громадный и светловолосый человек-обезьяна, но дальше всё пошло не так. Увидев германца, римлянин, во-первых, улыбнулся, а, во-вторых, заговорил на непонятном Намилиму языке
   Эмилий увидел Берени. Увидел и улыбнулся:
  - Salve, Берени. Рад видеть тебя.
  - Salve, римлянин.
  Сдержанный ответ не смутил Эмилия:
  - Не спрашивай о записке. У меня её нет, и я не стану уговаривать тебя нарушить приказ, но если ты подскажешь, где мне найти служанку госпожи, то окажешь мне немалую услугу.
  - Она здесь, - римлянин никуда не рвался, ничего не требовал, но германец всё равно держался настороженно.
  - Позови её сюда, - Эмилий несколько раз подкинул малую золотую монету - скрупулу. Он уже усвоил, что с помощью небольшой подачки, обычно, можно добиться большего, нежели с помощью самой длинной речи. То ли монета сыграла роль, то ли просьба показалась варвару обоснованной, но краткое время спустя, сонная, наспех одетая иберийка стояла перед Эмилием. Поигрывая скрупулой (конечно, уже другой), Эмилий осведомился:
  - Деспойна у себя?
  - Да, господин.
  Сильные, ловкие пальцы небрежно играют монеткой.
  - Что она делает?
  - Спит, - Наида не видела причины лгать.
  - И давно? - в голосе римлянина зазвучала озабоченность. - Давно она легла?
  - Сразу, как только её господин отпустил её.
  Движения пальцев стали нервными. Наида бесстрастно следила за сменой настроений мужа её госпожи, ничуть не сомневаясь в том, что как только римлянин примет решение, золотой станет её собственностью Добавив к скрупуле ещё одну, юноша протянул их рабыне:
  - Иди и скажи своей госпоже, что я хочу видеть её и говорить с ней.
   К удивлению Эмилия, ожидавшего, что иберийка начнёт отнекиваться и набивать себе цену, служанка молча поклонилась, попятилась, исчезая в приоткрывшейся двери. У юноши мелькнула мысль, что, возможно, перед тем, как лечь, Тень отдала рабыне какой-то приказ. А, может быть, служанка Цезаря даже ждала его и решила скоротать ожидание сном. Раб-карфагенянин осторожно приблизился к нему: "Господин так мудр..." Сообразив, что раб стоял под дверью бог знает сколько времени и не догадался поговорить со служанкой, Эмилий улыбнулся, доброжелательно похлопал юношу по плечу.
   ..............................................
   Разбуженная прикосновением служанки, Лаодика открыла глаза, села, спеша избавиться от остатков сна:
  - Что случилось, Наида?
  - Пришёл ваш муж, госпожа и просит принять его.
  - Один? Он один за дверью?
  - Нет, госпожа. Там ещё один римлянин. Я уже говорила вам о нём: молодой, красивый, знатный и, мне кажется, влюблённый в мою госпожу без памяти.
  - Да, да, Наида, ты говорила.
  - Мне звать их, госпожа?
  - Пусть подождут. Помоги мне одеться и убрать волосы.
   За всё то время, что Наида служила своей нынешней госпоже, та отдала ей такой приказ впервые. От удивления иберийка замешкалась, но Лаодика использовала и это краткое замешательство:
  - Я иду в ванную. Там есть вода?
  - Немного, госпожа.
  - Хорошо. Вот тебе ключ. Принесёшь мне шкатулку с драгоценностями, а потом найдёшь красивую, светлую (но не серую и не синюю) одежду: тунику, столу, химантий (обязательно столу!) и какие-нибудь сандалии получше. И обязательно принеси сюда несколько флаконов с благовониями. Не важно с какими. Главное - флаконы должны быть дорогими. И ещё надо здесь прибрать: расставить кресла вокруг столика, сдвинуть ложа к стене, поправить покрывала и занавеси. Теперь я сказала всё. Исполняй.
   Наида бросилась выполнять приказ. Только выбирая из стопки аккуратно сложенных, чистых, выглаженных одеяний те, что должны были отвечать требованиям госпожи, она, наконец, решила, что причина всего кроется в красивом юноше, ожидающем госпожу много часов.
   Выбрав подходящие украшения, Лаодика отодвинула шкатулку, велела служанке: "Убери".
  И вот, наконец, всё как должно: волосы стянуты узкими лентами и прикрыты химантионом, тщательно уложены складки столы, грудь украшает ожерелье из золота и вишнёвого янтаря, тонкие золотые браслеты с янтарём свободно обхватывают запястья, несколько колец на пальцах. Не слишком много, - сейчас не время хвастаться богатством. На ногах - расшитые золотой нитью сандалии из тонкой кожи.
  В комнате тоже порядок: ложа сдвинуты к стене, вокруг столика, на котором, с продуманной небрежностью, расставлено несколько флаконов, лежит зеркало и два черепаховых гребня с коралловой и перламутровой инкрустацией - три кресла. И, конечно же, под рукой у хозяйки комнаты, бронзовый диск-гонг.
  Как ни спешила Лаодика, ожидание оказалось достаточно долгим, чтобы вселить в сердце римлянина неуверенность в его благополучном завершении. Но вот Наида широко распахивает дверь, склоняется в поклоне:
  - Моя госпожа просит вас, благородные римляне.
   Эмилий бросил злой взгляд на раба:
  - Надеюсь, Марк Валерия Мессала позволит мне наедине поговорить с моей женой?
  - Моя госпожа просит вас обоих, благородные римляне, - подчёркнуто твёрдо повторила иберийка. - Обоих!
  Эмилий постарался придать своему лицу бесстрастное выражение. Нелепо было бы показывать свою досаду на Тень сейчас, перед примирением, но настроение у него испортилось окончательно. При всём своём здравомыслии римлянин не мог вымаливать прощение у вчерашней рабыни в присутствии Лепидова соглядатая. Не мог. Но Лаодика не спешила заставлять, кого бы то ни было, что-то вымаливать у неё. Отставив в сторону флакон, она встала из-за стола, сделала несколько шагов навстречу гостям:
  - Я рада приветствовать благородных Марка Валерия Мессалу и Эмилия Элиана. Прошу вас, господа, проходите. Мне кажется, что эти кресла будут достаточно удобны для вас?
  - Salve, жрица. Благодарю тебя за ласковые слова. Пусть молния Юпитера поразит меня, если я солгу, но сейчас мне кажется, что нет ничего приятнее, нежели с холодной, зимней улицы войти в тёплое помещение и оказаться в обществе столь прекрасной и любезной женщины...
  - Salve, - перебил красноречивого "патриция" Эмилий, садясь в предложенное ему кресло. Сказать ещё что-либо он не смог, - так ошеломила его перемена, произошедшая в молодой женщине. Да это была его жена. Усомниться в последнем, не позволяли знакомые, не искажённые косметикой черты её лица, тёмный локон, кольцом лёгший на висок, но всё остальное было иным. Стола же Эмилия просто взбесила. Одеяние римской матроны на плечах чужеземки, граничило для римского всадника с кощунством.
  Устраиваясь в кресле, Лаодика спустила шарф на плечи, и Эмилий увидел её тёмные волосы, собранные в конусообразную причёску и плотно обмотанные узкими лентами. Меньше всего молодая женщина походила сейчас на незаметную, серую тень. "А ведь она достаточно хороша собой, конечно, если не рядится в свои тряпки цвета пыли" - подумал Эмилий и отвёл глаза. Благо, молодая женщина выслушивала длинные и витиеватые комплименты "Марка Валерия Мессалы", а Карфагеник, поощрённый вниманием красавицы, истекал красноречием, как прорвавшаяся труба водопровода. Эмилий поднял глаза и вновь опустил их. Мочку уха молодой женщины уродовал след грубого прокола ножом. Не желая подчёркивать оскорбительный знак, Лаодика не стала вдевать в прокол дорогие серьги. "Уши рабыни и стола Матроны!"
   Карфагеник разглядывал флаконы: цветное стекло, резной камень, драгоценные металлы... "У жрицы Кибелы безупречный вкус: мирта, розовое масло, нард... Целая сокровищница". Приоткрывая пробки, юноша вдыхает драгоценные ароматы. Запахи, вырывающиеся из-под притёртых пробок, были столь густы и сильны, что Лаодика не без труда сдерживала гримасу отвращения. Сильные запахи были главной пыткой во время обязательных для Тени Цезаря пиров, но уроженец Нового Карфагена, вдыхая ароматы, словно переносился в иные миры. Драгоценные ароматы уводят его мысли в то минувшее, но дорогое для него время, когда свободный и богатый уверенно входил он в двери домов прекрасных гетер, прогуливался среди колоннад и портиков, беседовал с философами, посещал музеи и храмы знаменитых городов. Каждый аромат влёк за собой целую череду воспоминаний, дорогих и сладостно-болезненных одновременно. Искоса гладя на сияющие глаза раба, на бледнеющую и вспыхивающую кожу безупречного лица, Эмилий просто не мог не злиться, так же, как не мог эту злость проявить, связанный двойной клятвой молчания: Лаодике и Лепиду. Пальцы Наммилима нежно гладили, почти ласкали флакон из розового турмалина, оправленного в золото. Округлые бока сосудика были изрезаны выпуклыми розами: бутоны, те же бутоны, но приоткрывшие свои, подобные губам красавицы лепестки, и огромные, во всём своём великолепии, распустившиеся цветы. Злотые стебли с шипами и резными листьями составляли фон. Один бок флакона был срезан в виде плоской грани, и на нём розовотелая Венера, возлежа на золотом ложе, тянулась к красавцу Марсу, отставившему щит и снимающему золотой шлем. Над головами богов - розы, у ног - пара розовых голубей.
   "... флакон, достойный его содержимого. - Намилим восхищён мастерством резьбы и отделки. - Но ещё более достойны восхищения руки, касавшиеся его, чтобы, наклонив, уронить на ладонь каплю сладостного масла, добываемого из нежных лепестков цветка любви - розы. Нежные руки хозяйки этого дома..."
   Последние слова прозвучали как откровенная дерзость. Раб посмел назвать служанку - хозяйкой! У Эмилия сводило скулы от желания спросить: откуда у его милой жёнушки эти флаконы, кто и за что одарял её столь ценными и столь изысканными подарками. От напряжения лицо юноши окаменело, но он молчал, не смея вымолвить даже слово, догадываясь, каким образом истолкует это слово развязный раб своему хозяину.
   "... Сладостно вдыхать аромат, сочащийся из горлышка драгоценного сосуда, но в сотни, в тысячи раз сладостнее ощутить его, коснувшись губами нежной кожи..." Намилим не лжёт. Женщина в кресле волнует его. О, великий Баал, как давно не держал он в объятиях чистой женщины, ибо те рабыни, пахнущие потом и прогорклым маслом, годны лишь для удовлетворения похоти! Разве способны они насытить того, кто, как он, жил истинно-прекрасным? Разве способны восхитить, вызвав трепет одним взглядом, одним взмахом кружевных ресниц, одним поворотом головы? Улыбка жрицы Великой Матери так восхитительна! Сколько нежности, тепла, внимания в осторожном изгибе губ, сколько благожелательности в тёмных, сияющих глазах: "...рука жрицы Кибелы нежна и бела..."
  "Фамилия Марка Валерия Мессалы - одна из древнейших фамилий Рима. Родственные связи соединяют её даже с фамилией Юлиев" - Лаодика ловко обрывает фразы. Пусть её гости сами додумают тот конец, какой им больше по вкусу. Следить за их соперничеством, то подогревая, то охлаждая его, - истинное наслаждение. Тень искренне благодарна Марку Лепиду, который, будучи ослеплён ненавистью так хорошо помогает ей.
   "...Но ты, двуногая скотина, слишком много позволяешь себе" - мысленно оканчивает её фразу Эмилий. "...Но, милый, будь осторожен. Этот ревнивый рогоносец следит за каждым нашим движением" - слышит в оборванной фразе Намилим. Оба они правы, так как именно такие мысли желала бы внушить им жрица Кибелы. И оба не правы, так как принимают за реальность свои собственные измышления. Сверх того, измыслив, оба измышленным недовольны: Эмилий винит жены в слишком вольном обращении с рабов, раб же обижен отказом, пусть даже наиобоснованнейшим.
   Появление Наиды прервало беседу. Тёмная, бесшумно передвигающаяся рабыня, кажется сейчас существом из потустороннего мира. Она расставляет на столике кратеры с вином и снегом чаши для вина, маленькие тарелочки с жареным миндалём, сушёными фруктами, и тому подобными лакомствами. Вот вино налито в чаши и рабыня удаляется.
  - У жрицы Кибелы на редкость противоречивые вкусы: безупречная одежда и рабыня, годная разве что толочь бобы на кухне, Флаконы для благовоний из золота и резного камня и глиняные чаши для вина.
  Всё та же улыбка на лице Тени, благоразумный ответ:
  - Я не хочу, чтобы гости, восхваляя меня, любовались служанкой. Если же чаши для вина кажутся моему гостю недостаточно хорошими, то почему бы ему не помочь мне купить другие?
  - А ведь верно, Марк Валерий! Если тебе в чём-то не нравится обхождение жрицы, ты можешь пригласить нас в свой дом и на примере показать, как должно принимать гостей в Риме.
  - К моему глубочайшему огорчению, - Намилим отпил из чаши крошечный глоток, смакуя дорогое вино, - мой отец придерживается старых взглядов. - Ещё глоток. Юноша наслаждается сладостным, изысканным букетом напитка.
  - Самое лёгкое дело, - поучать других. - Эмилий тоже не спешит осушать чашу. Он недавно пил и ему не хочется потерять власть над собой, потому-то в его чаше больше снега и воды, нежели благородного "фалерно". - И ещё, я, признаться, не вижу разницы в глиняную, бронзовую или золотую чашу налито превосходное вино. Вкус и запах меньше всего зависят от формы сосуда...
   Едва касаясь губами багряной влаги, Лаодика наблюдает за развивающейся ссорой. Всколыхнув напиток круговым движением, она глубоко вдыхает поднявшийся волной аромат. Лёгкий и возбуждающий, как прохлада в летний зной. И, может быть, виною эта хмельная волна, но из неких, неведомых пределов, у неё выпархивает мысль, что гости её хороши собой, и что ей довольно малого движения брови, и любой из сидящих напротив юношей, с радостью разделит с ней ложе. А если она нахмурит бровь, - на ложе окажутся оба: вместе ли, по очереди ли, - на всё её воля. Мысль выпархивает и тут же скрывается, испуганная матовым отсветом на распахнутых челюстях капкана. К капкану такие мысли приходить не должны. Исполнение же подобной прихоти, сейчас ничем не отличается от самоубийства. И, конечно же, юноши не поссорятся. Эмилий связан двойной клятвой, а Карфагеник - тайной. Он думает, что для неё это тайна! Во время спора Эмилий досадливо покосился на жену (почему она молчит и не поддерживает мужа) но, вспомнив свои обиды, резко отвёл глаза. Пусть злится. Ему полезно поучиться сдержанности и хладнокровию. А раб его переговорил. Интересный юноша. Надо будет узнать, что за беды низвели его до столь низкого состояния. Он зол, горд, самолюбив. Таким легко управлять. Чем самоувереннее, самонадеяннее человек, тем легче сделать из него послушное орудие... На миг горло перехватило: из неё тоже сделали орудие... Неоконченная мысль исчезла вспугнутая оскалом капкана. К капкану такие мысли не приходят. И время течёт. Капля за каплей. Как вода в клепсидре*. Наида приносит и расставляет на столике горячую еду, хлеб. Это, конечно, не пир, но нельзя же всю ночь только говорить?!
   Куски горячей жареной птицы лежат на слое отварных овощей, и даже Марк Валерия не пытается критиковать скромность и простоту угощения. Может быть потому, что безумно голоден? Он ест быстро, жадно, не забывая, однако, о той изящности движений, что даётся с трудом, но, раз усвоенная, остаётся до конца жизни.
   Объедки убраны. Сотрапезники отёрли руки и лица влажными, душистыми полотенцами, чаши вновь полны и Лаодика, уже не скрывая снисходительную усмешку, следит за речью раба:
  - Пусть Мать Богов будет свидетельницей, но давно пища не доставляла мне подобного наслаждения. Простая и добротная пища! После подобных случаев начинаешь лучше понимать речи стоиков, проповедующих скромность в наслаждении. Вспоминая, я часто думаю: скольких наслаждений я лишил себя сам, без счёта и без меры предаваясь радостям жизни и пренебрегая скромностью и разумом. Ах, если бы можно было повернуть время и исправить прошлые ошибки!
  - Не рано ли оплакивать минувшее в двадцать лет? - не удержался и опять подпустил шпильку Эмилий. Намилим вздохнул горестно: больно сознавать, что твоя жизнь попросту украдена, поправил:
  - Мне двадцать один. Но разве двадцать потерянных лет, это не страшно? Боги, до чего жестоки вы к своим творениям, почему вы даёте осознать нам наши ошибки только после того, как всё неисправимо погублено?!
  - Время не заботится о смертных. На клепсидре - восемь ночи. Даже завзятые любители превращать ночь в день, а день в ночь, - готовятся ко сну.
  - Жрица Кибелы утомлена?
  - Я спала днём. Вы - нет. - Лаодика прекрасно видит, с какой надеждой следит за ней Эмилий. Он утомлён, почти обессилен. - К сожалению, я не знаю: есть ли у вас ночной пропуск и знаете ли вы пароль?
  - Я? Конечно, знаю!
  - Вы избавили меня от величайшей заботы, Марк Валерий Мессала. Я рада слышать, что для вас покинуть Палатий не составит труда.
   Будь Намилим потрезвее, он бы намного раньше понял, куда клонит Тень. Теперь же ему ничего не оставалось, кроме как вежливо откланяться и уйти, оставив супругов наедине.
   Глоссарий:
  Клепсидра*(греч) - в переводе "воровка воды", водяные часы.
  
  Подглава 15.6.
  
   Пока Лаодика провожала, точнее, выпроваживала засидевшегося гостя, Эмилий отчаянно тёр лицо руками, стараясь хотя бы на время вернуть себе ясность мысли. Весь день у юноши не было ни минуты покоя. Мудрено ли, что сейчас усталость связывает его разум?
   - За что вы злитесь на меня, Эмилий Элиан?
  Глядя на жену, римлянин попытался улыбнуться. К его огорчению, улыбка вышла не обворожительная, а грустная и усталая:
  - Вы ошибаетесь, моя царица. Мне не на что сердиться или обижаться.
  Взгляд женщины стал пуст и всеохватен, как обычно. Она обошла столик с креслами, села на лежак:
  - Наида поможет вам. Спокойной ночи, Эмилий Элиан
  Взгляд юноши сжался. Не смотря на усталость, он ясно расслышал под ровной вежливостью ответа досаду:
  - Лаодика, подожди! То есть подождите, - горло опять перехватило. Как не хочется римскому всаднику унижаться перед отпущенницей! Но Лаодика не искала его унижения:
  - Эмилий Элиан, мне показалось, что вы хотите о чём-то поговорить со мной наедине. Я позволила вам остаться, я спросила: в чём причина вашего желания, но что я слышу в ответ? Вежливую ложь. Могу ли я после этого на чем-то настаивать?
  И опять она права. Она всегда права, эта потаскуха!
  - Эмилй Элиан, возможно, я не совсем верно поставила вопрос, но мне хотелось узнать, что вызывало ваш гнев сегодня утром: измена или то, что о ней стало известно всем?
  - Это одно и то же.
  - Я не понимаю вас, Эмилий Элиан. Если молва в какой-то мере задевает вашу честь, то измена существа, подобного мне, задеть вас не должна. Не сердитесь же вы, например, когда в лупанарии кто-то после вас уходит с "вашей" женщиной. Я не понимаю... Впрочем, я многого не понимаю.
  - Чтобы понимать, надо быть человеком, а ты... - Эмилий прикусил губу, сдерживая бранное слово. Лаодика не обиделась:
  - Вы правы, я не человек. Я рабыня Великой Матери, исполнительница её воли, служанка. Хотя, порой, эта служба и тяготит меня.
  - Да, это правда, ты служанка Кибелы-Реи. Ты не человек и потому твоя доброта страшнее всякой пытки. Ты знаешь, как тебя называют? Палатийская Волчица!
  - Люди дали мне много прозвищ, и "Палатийская Волчица" - не худшее и не лучшее среди них.
  - Ты, в самом деле, не человек. Ты - звенящая медь, ожившая статуя и горе тому, кого обовьют твои руки. Ты знаешь, что твой любовник в тюрьме, что его обвиняют в оскорблении величия Цезаря?!
  - В этом его обвинила не я, а Лепид с Вителием. Обычные неблагородные дрязги благородных римлян.
  - Интересно, что же это за дрязги?
  - Ацилий Авиола подал в суд на Луция Вителия. Они не поделили какие-то деньги. А у Лепида Авиола соблазнил жену. Благородные патриции воспользовались удачным стечением обстоятельств. В чём тут моя вина? В том, что я не вмешалась в дела римлян?
  - Твоего возлюбленного обрекают на смерть, а ты даже не пытаешься помочь ему!
  - Авиола не был моим возлюбленным. Он был моим наложником, постельным рабом.
  - Но ты же любила его!
  Лаодика повернула голову и Эмилий стретил её взгляд: всепоглощающий и равнодушный, как бездна.
  - Я ненавидела его.
  Такое не укладывалось у римлянина в голове: если женщина ложится с мужчиной, то она обязана любить его. Обязана! Сердце юноши опять наполнилось горечью обиды:
  - Ненавидела? Он расплетал и заплетал ремни своих сандалий, он целовал твои руки, твои ноги, пил твоё дыхание, он обнимал тебя, владел твоим телом...
  - Трепеща от ненависти и страха. Впрочем, я не должна была допускать вашей встречи. Это моя вина.
  - Ты ненавидела его. А меня? Меня ты тоже ненавидишь? Я пришёл к тебе, готовый на коленях вымаливать твоё прощение!
  - Я знаю. Чтобы вы не делали этого, я пригласила вместе с вами раба Лепида.
  - Да, и оделась, как матрона, и кокетничала с ним у меня на глазах!
  - Теперь ваша злость исчерпана до дна. Только что вы хотели ударить меня, но у вас не хватило ни сил, ни злости, и мне не придётся мстить за то, что я не способна простить дважды.
  Эмилий опустил голову, опёрся локтями на стол:
  - Ты опять всё ре шила всё за меня.
  - Я только защитила тебя от тебя самого, прошу прощения за такую вольность в речах. Со всеми остальными напастями вы справитесь сами.
  - "...вольность в речах...". Ты даже не хочешь говорить со мной, как с равным!
  - Я не ровня вам, Эмилий Элиан и прекрасно сознаю это. Прошу вас, успокойтесь, ложитесь спать, отдохните. Завтра вы вдоволь наслушаетесь хвалебных речей в свою честь. Вас уже сравнивают с героями древности. Что может быть более лестным?
  - И всё это только благодаря тебе... Ты опять всё решила за меня! По какому праву?
  Лаодика опустила глаза, губы её зло подёргивались. На мгновение, Эмилию показалось, что Тень исчерпала свои доводы и сейчас, наконец-то, признает его правоту. Глядя на римлянина исподлобья, Лаодика спросила:
  - А что вы хотите, Эмилий Элиан? Скажите мне: что вы хотите?! Вы ударили меня. Я вас простила. Вы ведь пришли сюда за прощением? Лепид убьёт вашего соперника. У вас много наложниц. Мне их именами уши прожужжали. На выборах вы сразу получите должность. Вас приглашают на самые изысканные пиры, в самые знатные дома. Что вы ещё хотите, Эмилий Элиан?
  "Вас приглашают... пиры...дома... что вы ещё хотите?" - да, его пригласили, почти силой привели на тот пир, и теперь у него не поворачивается язык сказать: "Тебя. Я хочу тебя" - после того, что случилось днём, после того, что он услышал на пиру... "Я не дам ей развода потому, что... не успею" - мысль отдалась холодным ознобом. Знает ли Тень о том, что говорилось на том пиру? Конечно, не знает. А если узнает? Что она сделает тогда? Это ведь не домашняя рабыня-наложница, не пощёчина. Но, она ничего не знает и она всего лишь на всего отпущенница Цезаря... Губы Эмилия зло скривились:
  - Не тебя, Тень. Не надейся. Я хочу, чтобы ты знала: если ты ещё раз посмеешь запятнать распутством честь моей фамилии, - я убью тебя. Запомни мои слова, Тень!
  - И запоминать ни к чему.
  - Надеешься, что скорый развод развяжет тебе руки?
  - Я не хотела вас, Эмилий Элиан, но мне понравилось быть матроной. Я не долго останусь разведённой женой. Фамилия Мессалы достаточно знатна.
  - Ты собираешься замуж за Лепидова раба?
  - Не за раба. За настоящего Марка Валерия Мессалу. Мне кажется, это будет удачной концовкой для затеянной Лепидом шутки.
  - За Марка Валерия Мессалу?!
  - Мой повторный брак не оскорбит чести вашей фамилии. Чему вы удивлены? Из того, что я слышала про этого юношу, следует, что он неплох собой, получил прекрасное образование, очень богат, ну и, конечно, знатен.
  - Ты сошла с ума! Мессалы в родстве с Юлиями!
  - Я тоже, номинально, в родстве с Юлиями. И ещё, мало ли какая беда может обрушиться даже на самый знатный род? Я уже брала в качестве платы за дорогую услугу тело знатного и красивого юноши на ночь. Если же Марк Валерий Мессала, окажется, хорош во всём, то почему бы мне не пожелать большего?
  - Действительно, - хрипло засмеялся Эмилий, - почему бы тебе ни потребовать большего? Ты опасное животное, Тень. Тебя следовало бы убить.
  - Меня не следовало вырывать из храма.
  - Возможно... не следовало. Ты знаешь, как Сенека назвал женщин? "Бесстыдное животное", но это уже не моя забота, Тень. Я ухожу спать.
  - Доброй ночи, господин. Постель ждёт вас.
  - Да, да, ждёт. Мягкая постель... Тень.
   .......................................................
  
   Ременная сетка и уложенные стопкой и сшитые в покрывала овчины упруго промялись под упавшим на них телом. Широкое ложе для любовных утех. Задыхаясь, Эмилий перевернулся на спину: "Ложе для любовных утех". Здесь прошлой ночью его жена отдавалась жарким ласкам своего любовника. Здесь Авиола, склоняясь к самым каменным плитам пола, расплетал и заплетал тонкие, золочёные ремешки её сандалий, целовал щиколотки, заглядывал в глаза своей безжалостной любовнице, а потом, опрокинувшись на это ложе, они... Эмилий стиснул лицо руками, едва удержав рвущийся из сердца стон: "Animal impuden - бесстыдное животное!" Но и сквозь стиснутые, прикрытые руками веки, он видел то, что и как происходило на этом ложе прошлой ночью. То, от чего прогибались ремни, проминались сложенные шерсть к шерсти и кожа к коже овчинные покрывала и эти пёстренькие, пуховые подушечки. Расцепив сведённые руки, он перевернулся, зарылся лицом в покрывала: его Тень отвергла сразу, как только увидела. Его отвергла она. И даже не потому, что не хотела или не могла оплачивать его ласки, не принадлежащей ей тайной. Она отвергла его потому, что с первого мгновения испытывала к нему лишь отвращение. Да, отвращение. Он никогда не забудет гримасы, исказившей её лицо в момент пробуждения. Паршивая рабыня! Сын всадника недостаточно знатен, чтобы ублажать её в постели. Ей для этого нужен, по меньшей мере, сын сенатора! Мерзкая потаскуха! Палатийская Волчица!..
   Словно издёвка, перед внутренним взором всплыл облик проклинаемой им женщины, но не в виде размалёванной "невесты", не блеклым силуэтом Тени, нет. Эта была та самая матрона, что принимала их сегодня... Ложь, что он только что отказался от неё. Нельзя отказаться от того, что тебе не предлагают. Лаодика никогда не предлагала ему своей любви. Ей, оказывается, тоже противен такой брак и она ждет не дождётся, когда Эмилий Элиан даст ей развод. Не дождётся! Авиола был её любовником? Так вот, он был твоим последним любовником, Тень, твоим последним мужчиной. С мужем-то ты делить ложе не желаешь? Слышишь, Тень Цезаря? Конечно, не слышишь. И не услышишь. Никто больше вместе с тобой не согреет это роскошной ложе, потому, что твоим разводом будет смерть. Не нравится? Ну, так пожалуйся Цезарю, поджидая вместе с ним ладью Харона на берегу Стикса! Тень.
   Бессонная, мучительная ночь. Только под самое утро сон победил чудовищное возбуждение. Поэтому-то, когда Эмилий проснулся, жены в комнатах уже не было. Не было её и в с свите Цезаря. Нет в свите и Валерия Катула. Любовник Калигулы, наверно, не нашёл в себе силы встать, после излишне жарких объятий прицепса. Но Марк Лепид здесь. Такой обаятельный, такой добродушный... пока не заденешь его. Как уложены складки его тоги! А волосы! Локоны - в четыре ряда! Эмилий ощутил укол досады. Наида, конечно, старалась, но если рабыня умеет всё, это значит, что толком она не умеет ничего. Впрочем, с Лаодикой говорить об этом бесполезно. Чтобы разобрать волосы гребнем и стянуть их шерстяным шнурком, ей вообще ничья помощь не требуется. Никакая стола не сделает матрону из этой храмовой служанки!
   Смущённый собственный, не блестящим видом, Эмилий хотел уйти (тем более что дома его ждал отец), но Лепид опять привязался к нему:
  - Salve, Эмилий. Вы, как я вижу, минувшую ночь провели у жены?
  Эмилий понял смысл слова "вижу", покраснел, бросил резко:
  - Salve, Марк.
  - Вы куда-то торопитесь?
  - Домой. Отец волнуется.
  - Я тоже не нужен здесь. Когда Божественный готовит празднество, он ищет общества Мнестра, а не моего. Да, Эмилий, я очень рад за вас. Карфагеник рассказал мне всё. Разве не забавно, что коварная и проницательная Тень не признала в нём раба?! Она ведь кокетничала с рабом, завлекала раба. Она! Выбирающая себе любовников среди сыновей сенаторов! Забавно, не правда ли?
  - Нет, не забавно, - в рассуждениях патриция Эмилий давно слышал фальшь и теперь, вдруг, понял, в чём она заключается. - Марк, зачем ты всё это затеял? Ты клялся, что до развода раб с ней не ляжет, ну а после. Ты же знаешь, она будет мертва. Зачем этот раб?
  - Ну, конечно...
  Эмилий ощутил досаду и недовольство патриция. Почему? Что не договаривает Лепид? Или он тоже всё уже решил за него?
  - Эмилий, - Марк действительно был раздражен. Вчерашний легионер, оказывается, может быть сообразительным. Разрази Юпитер его сообразительность. - Пойми, за Тенью надо следить, не отводя глаз. Ты же сам знаешь, что её нельзя недооценивать, а Карфагеник следит за ней...
  - Ты не доверяешь мне?
  - Доверяю, но ты один, можешь что-то не заметить, а вместе...
  - Не равняй меня с рабом!
  - Тише, Эмилий, тише, не кричит. (Да провались ты в Эреб, дурак, не будь ты нужен мне...) Я сделаю Карфагенику внушение
  - Убери его из Рима.
  - Ну, Эмилий, это уже слишком. Твоей жене исчезновение его может показаться подозрительным. Кстати, не зайти ли нам к какой-нибудь ласковой красотке? Например, к этой... к Гате. Ты частенько заглядываешь к ней. Может быть, тебе стоит выкупить малышку?
  - Я уже думал об этом... Марк, ты сказал, что Тень издевалась над Авиолой?
  - Издевалась, - поспешно подтвердил его слова, донельзя довольный переменой темы беседы Лепид. - Она даже заставляла его ложиться под раба, а сама - смотрела.
  - У неё есть раб?
  - Был. Она одолжила его у Вителиев, но не вернула. Бедняга почему-то оказался ночью в Сабуре, где и получил ножом в сердце.
  - Но чем он возбудил такую ненависть?
  - Глупейшее невезение. Когда по приказу Божественного Юлия вывозили казну храма Кибелы-Реи, несколько безумцев пытались сопротивляться, и были убиты. Среди них оказался учитель Тени. Тень обвинила в этом убийстве Ацилия Авиолу и, встретив в Риме, отомстила со свойственной ей варварской жестокостью.
  - Почему ты сразу не рассказал мне всё это? Почему лгал, что у Тени нет любовника?
  - Эмилий, я человек. Может быть, стоик и должен был предпочесть смерть единому слову лжи, но я не стоик. Подумай, что бы ты добился, узнав правду? Вот ты узнал, что Тень не верна тебе, и что ты сделал? Накричал на неё, дал пощёчину. Слава твоей Фортуне, Авиола ей уже надоел, и она предпочла ему тебя. А если бы не надоел? Ты представляешь, что она могла сделать с тобой, со мной? Ты видел вчера, что было с Валерием Катулом? Перед этим он говорил с тобой. Что он сказал тебе?
  - Где мне найти Тень... неужели, это была её месть?
  - Какая месть, Эмилий. Всего лишь маленькая трёпка за донос.
  - Она клялась, что Божественный на том пиру не коснётся ни одной женщины... - Эмилий говорил не Марку, себе. Он не раз слышал из чужих уст, что Тень способна на всё, но раньше для него это были просто слова. И вот теперь они наполнились смыслом. Страшным смыслом. Луций Сцевола сам положил руку на огонь. Он погубил руку, но спас жизнь и честь. А если бесчестия нельзя избежать никакими жертвами? Если бы ненависть Тени пала бы не на Авиолу, а на него? Марк прав, имея дело с Тенью, часто безопасней зажмуриться. - Я прошёл вчера над бездной по лезвию ножа и не заметил этого...
  - Если бы заметил, - не прошёл бы. Остальное уже не важно. Гата успокоит тебя, а отцу пошли письмо.
  
  
   Гл.16 Младшая дочь царя.
  
  Подглава 16.1
  
   Отца Эмилий увидел не скоро. Днями он то сопровождал патрона, то Цезаря, то выслушивал сентенции Лепида, ночи - проводил в комнатах жены. Два раза к Тени приходил Карфагеник, но она, выслушав его с милой улыбкой, отправляла прочь с улыбкой не меннее милой. При обеих беседах присутствовал Эмилий. С женой он почти не разговаривал. Однако, хотя для посторонних во взаимоотношениях супругов ничего не переменилось, в сердце юноши поселился незнакомый ему прежде страх. И Лаодику это беспокоило.
   Третий или четвёртый день она читала рукопись. У Варрона бел безупречный слог, но само содержание могло вызвать у живого капкана только добродушную усмешку. Этим утром она вошла в спальню мужа. Разбуженный прикосновением руки Тени, Эмилий, настороженно следил за ней. Что-то необычное чудилось ему сегодня во взгляде молодой женщины. Обрывая затянувшуюся паузу, Лаодика встряхнула головой, так, как если бы хотела отогнать некое наваждение, поприветствовала его:
  - Salve, Эмилий Элиан.
  - Хайрете, моя царица.
  - Мне печально сознавать, что ваш сон нарушен по моей вине, однако, увы, я слишком нуждаюсь в вашей помощи.
  - Всё, что в моих силах, деспойна...
   Лаодика стояла перед ним одетая в многослойную одежду, и Эмилий, прикрытый лишь покрывалом, чувствовал себя немного не ловко в её присутствии.
  - Неделю назад, некий человек дал мне эту хронику, - Лаодика держала в руке мешочек со свитками, за чтением которых Эмилий видел её до этого не один раз, - и попросил высказать моё мнение о ней. Я прочла. Но я в смущении, так как оказалась неспособной оценить эту работу. Прошу вас, Эмилий Элиан, помогите мне. Автор придёт сегодня вечером. Я сама назначила срок и потому не могу изменить его. Я буду необыкновенно счастлива, услышать ваше мнение.
  - Как прикажет моя царица, - вежливое и в то же время фамильярное обращение. Лаодика протянула Эмилию мешочек со свитками:
  - Возьмите.
  Эмилий высвободил из складок ткани кончики пальцев. Лаодика вложила ему в руку рукопись и вдруг, будто разозлившись, смяла, стиснула покрывало в кулаке, потянув его на себя. Эмилий тоже инстинктивно вцепился в ткань. Секунд десять, они тянули в разные стороны. Потом Эмилий медленно разжал пальцы. Губы его зло кривились, но Тень медлила, и к оскорблённой гордости прибавился вызов. Минуту или две они мерялись взглядами, потом Лаодика неохотно отвела глаза, разжала пальцы: "Простите, господин. Мне не следовало делать этого". Поспешно отвернувшись, она столь же поспешно вышла, почти выбежала из спальни. Это была победа! Он победил!
   Лаодика тоже была довольна. Слишком уж смирно вёл себя "супруг" в последние дни, а вот после такой победы во "взглядосражении" он на какое-то время забудет свои благоразумные опасения и вечером скажет о рукописи именно то, что думает.
   ..........................................................
   "... Единого имени Божественного гая Юлий Цезаря Августа Германика оказалось достаточно, чтобы бесчисленные полчища варваров, угрожавшие границам подчинённых Великому Риму земель, рассеялись не оставив и следа. Лишь Адмоний сын Кинобелина, достойнейший среди царей Бриттов, не бежал, а, уповая на великодушие Богов и свою Судьбу, осмелился предстать перед разгневанными очами величайшего из потомков Августа, покорностью, бесстрашием и благородством своими, смягчив гнев Отца Отечества, Непобедимого и Божественного Гая Юлия Цезаря. Видя страх врагов и покорность союзников, Божественный Гай Юлий Цезарь отказался от законной мести, явив таким образом..." Эмилий в досаде швырнул свиток на пол. Конечно, когда речь идёт о великом, славословие необходимо, но неужели нет меры для людской низости и подхалимажа?! Калигула не посмел даже пересечь пролив, что же касается бунтовщика Адмония, бежавшего от отца под защиту римских легионов, то он не стоил и десятой доли того шума, который из-за него подняли. Мысленно пожелав автору поскорее познакомиться с Цербером, Эмилий поднял рукопись и продолжил чтение, не заботясь о том, чтобы дочитать предыдущую фразу или найти начало последующей: "...не слезая с колесниц, проделали весь путь от..." Всё верно. Гонцы насмерть загнали несколько четвёрок. Разве они могли поступить иначе? Любое промедление стоило бы им жизни. И зачем всё это читать? Тень просила ознакомиться и оценить, а для этого достаточно будет прочесть одну фразу из пяти. Пропустив большой кусок текста, Эмилий продолжил чтение: "...Красотой и благородством своего облика, необычайными успехами своими во владении колесницей, оружием и другими благородными искусствами, Богоравный и Богоподобный Гай Юлий .... Смутил сердца многих варварских дев и жён, одна же из них, младшая дочь царя Кинобелина и сестра Адмония, первая жрица храма Кибелы, юная красавица Ладика, будучи не в силах расстаться с Божественным..., по своей воле последовала за ним в Рим. Божественный и Богоравный Гай Юлий Цезарь... оказал знатной деве все, подобающие её сану почести и даже предоставил на пирах самое почётное место. Единственное, в чём отказал гостье верный как союзническому, так и гражданскому долгу Гай Юлий Цезарь Август Германик, так это в своей любви..."
   "Ладика, Ладика," - Эмилий мучительно вспоминал. Во время Британского похода за Калигулой не последовала никакая знатная дева, но имя... "Лаодика!" - этот писака переделал греческое имя на варварский лад, своевольно превратив храмовую потаскушку в первую жрицу и дочь одного из царей Бриттов.
  "... Самоотверженность Божественного... достойна самого пылкого восхищения ещё и потому, что Ладика отличалась от других жён и дочерей варваров не только красотой, приближающей её к Небожителям, но и необычайно обширными познаниями во многих науках и благородных искусствах, скромностью же она превосходила не только женщин одного с ней племени, но и многих римских дев и матрон. Аней Луций Сенека, один из лучших ораторов нашего времени, после беседы с царской дочерью, со свойственными ему мудростью и проницательностью сказал, что в душе этой деву смешалось доселе не смешивавшееся: эллинская мудрость и суровость варваров..."
   Читая перечень мыслимых и немыслимых достоинств мнимой царской дочери, Эмилий не знал злиться ему или смеяться. Не удивительно, что Тень колебалась в оценке. Прочти Эмилий нечто подобное о себе, - он тоже колебался бы. Проблема разрешилась сама по себе. Описание свадьбы, не в пример предыдущему, отличалось безупречной точностью. Точен был перечень гостей, перечень жрецов-фламинов, свидетелей, придавших своими подписями шутке Калигулы вид нерушимого закона. Автор не упустил ничего: ни перечня блюд в каждой перемене, ни имён мимов и танцовщиков. Не забыл Варрон упомянуть и о том, что Ладика долго не допускала своего мужа, Эмилия Элиана до супружеского ложа. Причина столь дикого поведения, по словам автора, крылась в "необыкновенной любви дочери царя бриттов к Божественному Юлию". Представив, что хроники будут опубликованы, Эмилий с трудом удержался, чтобы не разодрать плотно склеенные листы папируса. Тень желает, чтобы он, Эмилий Элиан, сказал автору своё мнение о рукописи? Прекрасно! Он это мнение скажет!
   Варрон пришёл почти за час до назначенного срока. Телохранитель-германец, ознакомившись с запиской, без задержки позволил ему войти. Лаодика ещё не вернулась. Эмилий знал, что жена его ходит по городу, но где и зачем, - старался не задумываться, чтобы не мучить себя бесплодными подозрениями. Автора он встретил, держа в руках рукопись и делая вид, что дочитывает её. Варрон поспешно поприветствовал юношу:
  - Salve domine. Вы читаете мои хроники? И как вы их находите?
  - Salve, так значит вы - автор?
  - Да, domine.
  - Сожалею, но, в таком случае, я должен вам сказать, что за всю свою жизнь мне не доводилось встречать другой такой лживой и бездарной писанины. Вы сопровождали римские легионы в Британском походе?
  - Нет, но...
  - Оно и видно. Детали настолько нагло перевраны, что мне, как непосредственному участнику, просто стыдно за... скажем, небрежность моего соотечественника по отношению к фактам. Что же касается родословной Лаодики (не Ладики, а именно Лаодики) то в Британии она не была и быть дочерью царя бриттов быть не может, хотя бы потому, что родом она из Ионии. Если вы не верите мне, то спросите у неё сами. Лаодика ни от кого не скрывала и не скрывает ни своего происхождения, ни своего прежнего ремесла.
   Наида появилась, как всегда бесшумно. Она смахнула несуществующую пыль, поставила на стол кратер с вином, пододвинула кресла, принесла чаши. "Эй! - окликнул рабыню Варрон, - Налей вина!" Рабыня наполнила одну из чаш, с поклоном подала её гостю. Успокоенный подобострастием служанки, Варрон пригубил питьё, ответил:
  - Как хронист, сознающий собственные ошибки, я буду счастлив, услышать из уст непосредственного участника событий, все обстоятельства похода против Бриттов. Все, какие только вы сочтёте возможным сообщить мне.
  Поспешно отхлебнув из чаши, Эмилий сделал вид, что занят смакованием напитка. Нарушать официальную версию истории похода он не имел ни малейшего желания. Выдержав паузу, хронист продолжил, казалось бы, без всякой связи с уже сказанным:
  - Видите ли, господин (К моему сожалению, о вашем имени я могу только догадываться), описывая большинство событий, автор редко исходит из собственных впечатлений. Обычно он пользуется рассказами свидетелей или официальными источниками. Вы, например, упомянули, что хозяйка этой комнаты родом из Ионии, что у неё было там какое-то ремесло. Вполне возможно. Я не отрицаю, но до меня дошли вести, что она - царская дочь. Я записал это. Так же и сведения о британском походе. Официальные источники говорят одно, свидетели же почему-то предпочитают помалкивать. Могу ли я в такой обстановке писать иначе? Или, скажем, такой пример: вы говорили, что о происхождении Лаодики я должен был спросить у неё самой. Я, правда, не очень понимаю при каких обстоятельствах я бы смог вообще говорить с ней. Но... так вот, судя по некоторым признакам, я могу предположить, что вы - муж Тени, Эмилий Элиан. Конечно, вы немало знаете и... только предположим, я спрашиваю вас: "Эмилий Элиан, правда ли, что ваша супруга не допускает вас до себя?"
  - Какое дело истории до постельных забав служанки Цезаря?!
  - Истории есть дело до всего, так как никто не может определить заранее, какие из наших поступков бесследно канут в Лету, а какие - изменят судьбу государства. Я, разумеется, не настаиваю на ответе. Кстати, вино просто изумительное.
  Эмилий промолчал и Варрон, осушив чашу, наполнил её уже сам:
  - Хозяйка, как я вижу, достаточно скромна в своих желаниях. Идя сюда, я ожидал увидеть варварскую пышность, а вижу... Поразительная скромность и неприхотливость. Вы сказали, что она родом их Ионии и имя её Лаодика? Ходят слухи, что служанку прислали в дар Божественному Отцу Отечества, завёрнув в солому. Такой обычай описан у Геродота. И имя её, если имя Лаодика настоящее, напоминает об этом обычае и об этом отрывке из его Истории.
  -- Я ничего не знаю ни о соломе, ни о происхождении имени, но в Рим служанка Божественного Юлия была доставлена в чреве деревянной прогулочной галеры Превосходного Сына Лагеря.
  - Как Ахейцы в Трою в чреве деревянного коня! Северные варвары, как я слышал, называют корабли - "морскими конями". Впрочем, она - ионийка. По её словам, не так ли?
  - Геродот считал ионийцев хорошими рабами...
  - Прошу прощения, благородные господа, - Лаодика вышла из спальни, из чего Эмилий заключил, что вернулась она в своё жилище по потайному ходу от Гая Юлия Цезаря.
  Варрон поспешно вскочил с кресла:
  - Хайрете о деспойна, ваш раб счастлив видеть и приветствовать вас в вашем доме... Вам же, Эмилий Элиан, смею напомнить, что ничего подобного Геродот не пишет. Он только, с достойной учёного мужа добросовестностью, излагает мнение скифов, причём, скифов обиженных. Ионийцы поклялись Киру хранить переправу и, к удивлению скифов, сдержали клятву, что скифы и сочли признаком трусости. Сами скифы, по своей варварской натуре, никогда не держат клятв.
  - Разумеется, если эти клятвы даны иноплеменникам. Клятвы, данные соплеменника, в общем-то, следует соблюдать. Впрочем, в этом своём обычае скифы не одиноки. В главном же вы правы: Геродот никогда и ничего не утверждает, а лишь ссылается на то, что или видел сам или слышал от других.
  - О, деспойна, мне и раньше приходилось слышать о вас, как об одной из образованнейших женщин Рима, теперь я вижу, что молва скорее приуменьшает, нежели преувеличивает ваши достоинства.
  - Благодарю за вежливые слова, - Лаодика щёлкнула пальцами. Наида подвинула к столику ещё одно кресло, наполнила чаши вином. И опять Тень не пьёт, а лишь покачивает чашу в руке так, будто наслаждается самим видом дорогого напитка. - Я прочла вашу рукопись. Стиль и слог безупречны, что же касается содержания...
  Наида расставляет на столике угощение: нежное, душистое мясо ягнёнка, горячие ломти которого уложены на круглые лепёшки, как на тарелки, жареные грибы, паштет из мяса мелких, диких птиц, салат из латука с рубленым яйцом - немалая редкость для зимы. Тут же блюдечки с солёными маслинами, мелкими маринованными овощами, маринованным же виноградом. Варрон нервно покусывает губы, но хозяйка, словно позабыв о недосказанной фразе, радушно предлагает:
  - Прошу вас, не отказывайтесь от скромного угощения, - взгляд служанки Цезаря отстранён и рассеян, - Так вот, - она словно вспоминает о неоконченной фразе, - что касается содержания, то я, не будучи уверена в своём праве судить, попросила благородного Эмилия Элиана ознакомиться с вашей рукописью...
  - Ложь! От первого до последнего слова! - перебил жену Эмилий.
  - Ложь, - согласилась Лаодика. - Чистая и неприкрытая ложь. Но даже это не самое худшее. Выводя мою родословную от царей бриттов, вы уравниваете меня со знатными римскими матронами, а этого вам делать, не следует. Госпожа Рима терпит моё присутствие только потому, что считает меня безродной служанкой. Любой намёк на возможность моего знатного происхождения, она сочтёт за вызов её могуществу. Как ни велико расположение Гая Юлия Цезаря ко мне, он никогда не женится на безродной ионийской рабыне, но царская дочь имеет надежду стать женой прицепса. Так рассуждает Цезония. За себя я не боюсь, а вот вам, как автору, следует более осмотрительно относиться к своей безопасности. Вам Цезония такого измышления не простит...
  Кусок застрял у Варрона в горле: "О, Аполлон Дельфийский, будь добр и снисходителен! Как я мог упустить такое?!"
  - ... Я понимаю ваше разочарование, господин, но, на вашем месте, я бы не спешила с публикацией рукописи, а ещё лучше, отказалась бы от неё совсем...
  Впервые, слушая жену, Эмилий не испытывал ни малейшего желания вмешаться или перебить её. Писака получал то, что заслужил.
  - ...Но, поскольку вы обратились за советом ко мне, я, чтя оказанное мне уважение и доверие, считаю необходимым оплатить ваш труд. Я покупаю у вас рукопись и предлагаю вам за неё пятьдесят тысяч сестерций.
  Эмилия передёрнуло от досады, в то время как у Варрона, застрявший кусок, сам по себе проскользнул внутрь:
  - Вы покупаете мою рукопись за пятьдесят тысяч?
  - Если вы считаете, что этого недостаточно, то я удваиваю сумму, но не более.
  - Удваиваете?! Сто тысяч за неудачную хронику?!
  - Да. Сто тысяч за неудачную хронику и сто тысяч за удачную.
  - За удачную? Но...
  - Да, да, вы не ослышались. У вас прекрасный стиль. Лёгкая рука. Мне будет забавно прочесть о моих похождениях, забавно увидеть их чужими глазами, со стороны. Только ради Двенадцати, не пытайтесь угадать мои желания и вкусы. Пишите для потомков.
  - Я... я согласен, деспойна.
  - В таком случае, угощайтесь, беседуйте. Я отдохну и отсчитаю деньги.
   Кроша зубами нежное мясо, Варрон потянулся за чашей, наполнил её вином: "О Сияющий Аполлон, о Грозный Зевс-Юпитер, о, Строжайшая Юнона-Гера, благодарю вас за заступничество и мудрый совет! Разве смел я мечтать о подобной удаче? Двести тысяч за неудачную хронику и ещё за ту, которую я напишу! Этого хватит, по меньшей мере, по меньшей мере... очень и очень на долго. Двадцать тысяч стоит то небольшое именьице, ещё двадцать тысяч можно потратить на дюжину рабов... Остаётся сто шестьдесят тысяч. Имение запущено, но... оставшегося хватит до конца жизни. А если новая хроника понравится... Сияющий Аполлон, от чьих стрел разлетаются мрак и мгла, счастлив и славен ты, надоумивший слабого смертного, обратиться за покровительством к низкой, всеми презираемой служанке..."
   Осторожно, будто свиток мог укусить, Эмилий положил его на середину стола: - Деспойна могла бы найти лучшее применение своим деньгам.
  - Вам нужны деньги? - быстро спросила его Лаодика. Досада юноши опять оказалась сильнее сдержанности:
  - Да, мне нужны деньги. Двести тысяч.
  Варрон бросил быстрый взгляд на женщину. Он ждал, что та спросит у мужа, зачем ему такие деньги, но ошибся. Вяло кивнув головой, Лаодика ответила:
  - Хорошо.
  Завистливая волна смыла радость от невероятной удачи. Сколько он, хронист, потрудился над листами разруганной хроники, сколько ему ещё предстоит потрудиться, а этому красавчику достаточно лишь сказать: "Мне нужны деньги" - и назвать сумму! О, Фортуна, как ты несправедлива к лучшим детям своим!
   Мертвенное, ко всему привычное бесчувствие, в глубине которого, вяло шевелятся искалеченные остатки чувств. Уши, глаза, язык, действуют в полном согласии с обстоятельствами. Эмилий напрасно ищёт в её поступках проблески чувств. До ломоты в костях, его жене сейчас хочется видеть и ощущать ладонями красивое, крепкое тело мужчины или юноши. Ей совсем не нужны ласки этого тела. Достаточно скользить рукой, взглядом, наслаждаться гармоней линий, чувствовать щекой живое тепло и трепет. Пусть даже это трепет отвращения и бессильной злобы. Власть не может не развращать, и Лаодике сладостно сознавать всевластие всеми презираемой служанки над телами благородных сыновей не менее благородных отцов. Но храмовая выучка слишком сильна. Даже это чувство едва шевелится где-то там, на дне души. Даже мысль о том, что до конца обременительного замужества ей осталось меньше двух недель не трогает жрицу Кибелы-Реи. С привычным автоматизмом, разум отмечает аппетит Варрона. Похоже, зубам его давно приходилось делать так много работы. Благородный римлянин... Надо о нём позаботиться.
   "Прошу простить меня, благородные римляне, я оставлю вас на краткое время" - извинилась Лаодика, вставая. С гостями она лишь переломила хлеб. К чему излишнее? Она сыта, а набивать утробу, чтобы тут же всё выблевать и жрать по новой - противно. Как глубоки, все-таки уроки детства. Как не могла она разорвать, имитируя гнев, ткань одеяния, так не могла и надругаться над пищей. Странные свойства, если учесть, что волю людей она ломала и тела позорила без малейшего колебания. Но, может быть, в этом случае вступал в силу закон войны: "или - ты, или - тебя"? Но даже на войне, даже самый опытный воитель не отказывается от помощи союзников...
   Варрон, как восьмое чудо света рассматривал золото:
  - Здесь двести тысяч? - спросил он робко.
  - Здесь двести тысяч, - подтвердила Лаодика, - но сто из них я даю с условием.
  - С условием?
  - Да. Вторая рукопись так же, как и эта, должна быть передана мне лично в руки. Это необременительно?
  - Это справедливо, деспойна.
  - Я не хочу ограничивать вас во времени, но если по какой-либо причине рукопись нельзя будет передать мне в руки (своего будущего не знает никто), вы самолично снимите с неё две копии, и все свитки будут храниться у вас до вашей смерти. Ваши сыновья также будут хранить их, и только ваши внуки имеют право опубликовать хронику. Раз книга пишется для потомков, то и читать её должны потомки. А не наши с вами современники, пусть даже сейчас они лежат в колыбели. И третье, что вы собираетесь делать с деньгами? Нести через город, ночью, такие деньги опасно. Может быть, вас проводят германцы? Я заплачу им сама.
   От такой помощи Варрон отказался. Лаодика не настаивала. Она проводила всадника до двери и тут же забыла о нём. Если хронист выполнит все условия - хорошо, нет, - плохо будет ему самому.
  
  Подглава 16.2.
  Когда она повернулась, Эмилий сидел в той же позе: деревянная спина, руки на подлокотниках кресла.
  - "... младшая дочь Кинобелина и сестра Адмония, первая жрица..." - Лаодика прочла фразу наизусть, не разворачивая свитка. Цитата звучала, как откровенная издёвка. - Прекрасно придумано. Рим будет в восторге.
  Эмилий упрямо молчал. Пусть служанка делает всё, что ей заблагорассудится.
  - Эмилий Элиан, вы не могли бы помочь мне немного сократить текст?
  Сын всадника невозмутим, лишь головой качнул, отвечая:
  - Нет. Я недостаточно образован для столь важного и ответственного дела.
  - Но разве вам не нужны деньги? - рукопись небрежно брошена на столик, а Лаодика удобно устраивается в кресле. Поза её естественна и изящна, как у отдыхающего зверя.
  - Не ценой потери чести.
  Взгляд служанки необыкновенен, ибо стоит самого едкого ответа, и Эмилий не может промолчать:
  - Жрица с удовольствием слушала похвалы честности ионийцев, но это не мешает ей поддерживать самую, что ни на есть наглую ложь. Я не спорю, моя царица может делать всё, что ей заблагорассудится, но я в этом подлоге участвовать не буду.
  Тонкая, как тело змеи, улыбка изгибает губы служанки Цезаря:
  - Какой же это подлог, Эмилий Элиан? Не раз Геродот, сообщив некий факт, считал нужным добавить: "Но я в это не верю". Что мешает вам воспользоваться такой фразой?
  - То, что я не могу выбирать между верой и неверием там, где вижу откровенную ложь.
  - А что такое ложь, Эмилий Элиан? То, что не совпадает с истиной? Но что есть истина? Я скажу: на улице холодно, - такова истина. Но холодно кому? Северный варвар назовёт эту ночь тёплой и не солжёт. Так во всём. Ложь, - неотъемлемая часть Истины. Пусть в рукописи будет сказано: "Ходят слухи, что служанка Цезаря Лаодика, прозванная Тень, - одна из дочерей британского царя". В чём тут ложь? Такие слухи ходят, иначе Варрон не записал бы их. Добавьте к написанному: "Но я этому не верю", - и ваше имя ограждено от упрёков в недобросовестности.
  - Варрон не знал, что эти слухи - ложь. Ему следовало написать: "Ходят ложные слухи...".
  - Он писал то, что знал.
  - Я тоже знаю. И вы,... деспойна, знаете. Твои софизмы слишком грубы, Тень.
  - Забавное замечание, тем более что вы только что ссылались на вашу "недостаточную образованность". Но я не стану требовать от вас помощи. Писцы с улицы без затруднений выправят рукопись и пустят её по рукам. Стоить это будет не много.
  - Варрона ты отговаривала от публикации.
  - А его имени на хронике не будет. В наше время, безымянная писанина вызывает больше доверия, нежели солидные тексты, чей автор известен.
  Призвав на помощь весь свой сарказм, Эмилий ответил:
  - И так, храмовая служанка надумала объявить себя царской дочерью. Уж не собралась ли ты замуж за Божественного и Великолепного Гая Юлия Цезаря?
  Показалось ему или нет, но на миг снисходительную усмешку Тени сменила брезгливая гримаса:
  - К чему забираться столь высоко? Единственное, что я ищу, - сплетни и пересуды, а что способствует их рождению больше, нежели противоречивые сведения?
  - И брак с кем бы то ни было, вас уже не привлекает? Неужели вы раздумали выходить за сына Мессалы?
  Двоящаяся неопределённость ответа:
  - Брак с дочерью царя не так оскорбителен для юноши из знатного рода, как брак с дочерью поселянина.
  - А мой род, значит, для дочери поселянина недостаточно знатен?
  - Вы сказали.
  - Разумеется сказал и не только я. Все твои любовники и наложники, - сыновья патрициев.
  Лаодика опять двусмысленно улыбнулась:
  - О, вы абсолютно правы. В наложники сын всадника Эмилий Элиан не годится. Слишком горд и недостаточно труслив.
  Эмилий расхохотался:
  - Так вот оно что! Тень, приводящая в трепет весь Рим, - выбирает в любовники трусов!
  - Не трусов, но тех, кого проще запугать. Вас бы я не выбрала.
  - Дважды польщён. Но откровенность - за откровенность. Будь я на месте Авиолы, там, в храме, я бы сам убил тебя.
  - Нет, господин. Вы бы даже не взглянули на ничтожную рабыню, но заметьте, теперь бы не Авиола, а вы выучились заплетать ремешки сандалий. Поверьте и не обольщайтесь: сломать можно любого, но обычно, в амурных делах, чрезмерные усилия оборачиваются ничтожной выгодой. Поэтому я избегаю излишне упрямых.
   "...не взглянули на ничтожную рабыню..." - Тень не угрожает, более того, она благожелательна, но почему от её слов пробирает холодная дрожь? Как можно не заметить эти тёмные, отливающие на извивах металлическим блеском волосы? Эти глаза, пламя в которых расчётливо приглушают жёсткие ресницы? Эти губы, изгибающиеся в злой улыбке? Да и вся она, не есть ли сейчас - слиток беспощадной, умно направленной злобы? Как мог Авиола ослепнуть настолько, чтобы за смазливыми личиками и гладкими телами, не различить божественную мощь души и отнюдь не рабскую гордость этой женщины? Впрочем, к чему гадать. Авиола жизнью заплатил за свою незрячесть. Он мёртв со вчерашнего дня. Не может быть, чтобы знатных юношей привязывал к ней только страх. Марк пару дней назад сказал, что любовь Тени подобна схватке на остром оружии, пусть даже и по правилам. Опасный блеск металла всегда раскаляет кровь, даже если это металл твоего собственного клинка.
  - Жрица самоуверенна и соблазнительна. Говорят, что высшие жрицы Кибелы отдаются даром, с одним условием: ищущий их любви, должен одним рывком разорвать одеяние женщины. Слабосильного ждёт мгновенная смерть.
  - Я видела этих жриц, - подтвердила Лаодика. - Они действительно убивают слишком самонадеянных. Удар должен быть нанесён вот сюда, - палец служанки, почти коснулся его тела. Эмилий не отшатнулся. Уголок у основания шеи, над ключицей. На арене именно туда поражают умирающих или обречённых на смерть гладиаторов. Милосердная смерть. Сколько раз он видел это... Ложь, что к арене людей ведёт жажда крови. Нет, глядя на чужую смерть, люди учатся умирать с достоинством. Искусный актёр через игру соединяет зрителей с героями древности, но реальность сильнее самой красивой выдумки. Однажды он сказал, что за ночь с жрицей Кибелы согласен отдать жизнь. Он не лгал. Жаль, что она не коснулась. За одно касание он, кажется, готов был простить её всё... но она не коснулась.
   Глубоко вздохнув, Эмилий облизнул вдруг пересохшие губы. Не страх, нет, победа над страхом, - вот наслаждение, не доступное слабым:
  - Только видели? Мне кажется, что тебе самой случалось погружать кинжал в горло слишком самонадеянного любовника?
  Едва заметное покачивание головы, слабая усмешка в уголках губ:
  - Я всего-навсего "пять сов", обязанная ложиться с каждым.
  - Скромная служанка Великой Матери? - губы Эмилия опять кривятся в саркастической усмешке: "Я не могу жить с ней на одной земле... Не могу. И это не ненависть. Пока я жив, эта женщина не будет принадлежать никому кроме меня. Ни Мессале, ни Цезарю, ни... самому Юпитеру. Только с огнём костра я смогу разделить её тело. Только с огнём и ни с чем другим...", - именно эту мысль он додумывал, дремля на большом ложе. "Мы убьём Цезаря, убьём старую стерву - Цезонию, убьём Тень... но я не допущу бесчестия для неё или её тела. Я заберу его и сожгу, как подобает, а пепел замурую в семейном склепе. И никто не скажет, что я бесчестно поступил со своей женой, кто бы она там ни была. Муж имеет право наказать жену, но ни один уважающий себя муж не станет свою жену бесчестить, и пример тому - гай Юлий Цезарь Великий, как говорят, прапрадед нынешнего выродка...
  
  Подглава 16.3.
  
   День спустя среди дневных посетителей она увидела Гая Саллюстия. Как и многие другие молодые римляне, ставшие её любовниками вопреки своему желанию, юноша избегал Лаодики. Такое поведение было в порядке вещей и, увидев юношу в приёмной, служанка Цезаря удивилась. Гай не был женат и, следовательно, не мог просить за жену, как просили её многие перед пирами Цезаря. По мере того, как уходили обнадёженные или отвергнутые просители, и пустела приёмная, Гай нервничал всё сильнее. Когда же в комнате остался кроме него только один проситель, он уже не имел сил даже спокойно стоять на месте. Заинтересованная происходящим, Лаодика начала разговор первая:
  - Salve, Гай. Рада видеть тебя весёлым и здоровым Здоров ли твой отец? Здоровы ли братья и другие родственники?
  - Хайрете о деспойна, - ответил юноша поспешно. - Слава Божественному Юлию, все здоровы, - он указал на последнего просителя. - Это мой родственник. Дальний. Его имя, как и моё Гай Саллюстий. У него пропал сын.
  - Хайрете о деспойна, - поспешно вступил в беседу второй римлянин. Сходство между родственниками отсутствовало напрочь. "Настоящий плебей, - сразу решила Лаодика, одним взглядом охватывая отяжелевшее уже тело просителя, - темноволос, темноглаз, лет двадцати пяти - тридцать, из тех, кто сам зарабатывает свой хлеб и гордится этим, в мыслях и поступках скорее медлителен, чем скор, но цепок, как хороший охотничий пёс. Такому приятно помочь".
  - ...украли его, деспойна, прямо на глазах у жены. Гай на дорогу выбежал, - носилки посмотреть, а его в носилки эти втащили и увезли. Среди белого дня, деспойна!
  - Чьи носилки?
  - Метия Помпузиана, деспойна. Так скороходы кричали: "Дорогу благородному Метию Помпузиану". Помоги, деспойна. Всё, что имею, - отдам!
  "Да много ли ты имеешь", - мелькнула мысль. Мелькнула и пропала.
  - Помоги, Тень, ты ведь никого не боишься, а Гай - дитя, семь лет всего...
  - Опасно иметь в Риме красивое лицо, - равнодушно отозвалась Лаодика. - Он в доме Помпузиана?
  - Не знаю, - вздохнул отец. - Меня выгнали.
  - А где сам Помпузиан? Тоже не знаете?
  - Нет
  Выставив на столик песочный часы, Лаодика кивнула римлянам на кресла:
  - Садитесь, - щёлкнула пальцами, - Наида!
  - Domine, помоги, спаси сына! Клянусь Богами, я отдам всё, что имею! - римлянин распластался на полу, обнял ноги, сковывая движения. Лаодика наклонилась, заглянула ему в глаза:
  - Я уже спасаю, но ты мешаешь мне.
  Конечно, в кресло мужчина не сел, но замолчал и колени её выпустил. Теперь Лаодика смогла обратиться к Наиде. На столике грудой лежали несколько набитых золотом кошельков, - плата за обещанные Тенью услуги. Развязав один из них, Лаодика отсчитала в руку рабыни сперва десять золотых, потом ещё десять. Довольно. Серебро удобнее золота, но Наида найдет, как разменять деньги:
  - Ступай и узнай немедленно, где находятся сейчас Метий Помпузиан, - сенатор и консуляр, а также, трибуны преторианских когорт Кассий Хорея и Корнелий Сабин. Время - вот, - она указала на песочные часы. - Уложишься в срок, - получишь столько же для себя. Делай.
   Поспешность, с какой исчезла из комнаты при повороте часов рабыня, подействовала на римлян успокаивающе. Не спуская с Лаодики настороженного взгляда, её недавний любовник осторожно сел в кресло. Его родственник, - тоже. Лаодика собрала деньги, отнесла их в спальню, для чего ей дважды пришлось возвращаться. Освободив стол, она села, сосредоточив всё внимание на струйке песка в часах. Не выдержав молчания, юноша нарушил его:
  - Если у моего родственника не хватит денег, я доплачу. Не заботься об этом, деспойна.
  - Я не забочусь.
  - Деспойна может быть великодушна...
  - Я могу быть такой, какой хочу быть.
  - Деспойна пригрозит Помпузиану? - быстро спросил "плебей".
  - Не знаю. Буду знать, когда услышу, где он...
   Наида вошла, когда песка в часах оставалось минуты на три:
  - Сенатор в палатийском лупанаре, Хорея там же со стражей, а Сабин...
  - Довольно, - перебила запыхавшуюся рабыню Лаодика. - Ты узнала всё, что нужно и в срок. Можешь взять деньги. Следуйте за мной, благородные римляне.
  Догоняя служанку Цезаря, гай Саллюстий заметил то, на что никогда не обращал внимания прежде. Бывшая его любовница не семенила и не вихляла всем телом. Она шла легко и размашисто, почти по-мужски, пробираясь через уличную толпу с лёгкостью иглы, пронзающей редкую ткань. Юноша и мужчина едва поспевали за ней. Вот и двери Палатийского лупанара. У дверей, - преторианцы. Значит, Калигула тоже здесь.
  - Где Хорея? - спросила Лаодика, заранее зная, что трибун не может быть внутри. Старый воин не любил попадаться на глаза тому, кого обязан был охранять.
   Один лишь вид служанки Цезаря вызвал у Хореи гримасу брезгливость, которую он не пытался даже скрыть. Римский всадник презирал и ненавидел вчерашнюю рабыню, завладевшую безумием прицепса а заодно и Римом. Презирал за ничтожное положение, за неясное, полу варварское, неримское происхождение, ненавидел же за бесцеремонность, с какой женщина добивалась своего. Вот и теперь Тень заговорила с ним, как с равным:
  - Salve, мне и моим спутникам нужен пароль.
  - Цезарь всеблагой и Величайший запретил...
  - Мне нужен пароль, Кассий Хорея, - ударение на имени превратило его в угрозу. Мудрец обещал, что Калигула погибнет от руки Кассия, но не сказал какого. Кассий Лонгин - казнён. Хорею спасала пока лишь слабая память прицепса на имена низших. Тень знала это. А, по словам Лепида, не только это.
  - Мне нужен пароль, - в третий раз повторила Лаодика.
  - "Приап*", - хмуро отозвался Хорея. "О, Пресветлый Аполлон. Будет ли когда-либо конец этим насмешкам и издёвательствам?" - Твоих спутников всё равно не пропустят, Тень.
  Лучше бы он хранил свою злость при себе