Аннотация: А вот нефиг было упираться.Подумаешь, сын сенатора. Чувства не только у тебя есть, а горечь утраты - не из тех, что легко забываются.
Гл. 6. Сеть.
Подглава 6.1.
Утро следующего дня принесло потрясающую новость. Новий Нипр умер. По делу о его смерти было немедленно начато следствие. Слишком многие обстоятельства кончины сенатора наводили мысль об отравлении.
* * * * *
Хорея выслушал её (просьбу? требование? приказ?), спросил жёстко:
- Это воля Цезаря?
- Ты хочешь, чтобы Цезарь отдал такой приказ?
Лицо Кассия не дрогнуло, но сердце его опять опалило воспоминание. Тон вопроса- ответа напомнил, как вчера Калигула заставил его целовать свою руку, сложив и двигая её непристойным образом. Сверх напоминания в вопросе содержалось, по меньшей мере, ещё три смысла: во-первых, признание, что Цезарь такого приказа не отдавал, во-вторых, - пожелай Тень, и приказ такой будет отдан, и, в-третьих, - отдан будет не только этот приказ, но и ещё один, связанный со вчерашним оскорблением. Выдержав паузу, чтобы всё это дошло до сознания собеседника, рабыня показала ему золотой перстень с резным камнем- печаткой: "Запомни это кольцо. Тот, кто передаст его тебе, - решит судьбу арестованного. Само по себе оно станет ценой услуги, вне зависимости от того, отдаст Цезарь какой-нибудь приказ или нет". Глаза Хореи невольно задержались на гемме, изображавшей сцену из Энеиды*: Эней* выносит из горящей Трои умирающего отца. Перстень стоил, по меньшей мере, тысяч пятьдесят. Тот перстень, печаткой которого Кассий подтверждал свою подпись, был дешёвкой, рядом с этим. И опять, выдержав паузу, Лаодика замкнула кольцо в кулаке и, не дожидаясь ответа, скрылась между людьми и колоннами.
Прочитав в послании Тени, что рабыня остановила на нём свой взгляд и будет ждать его этой ночью, Гай Саллюстий задумался. Он знал, что не был первым среди тех, кого потребовала к себе обнаглевшая девка, знал о страшной судьбе Юния Сура, посмевшего противиться прихоти рабыни, знал о цене, которую заплатила она Марку Присциану, знал о том, как поступила с Анком Марцием.
Помпей Макр, в свите которого состоял Гай Саллюстий, был одним из многих сенаторов, считавших своим прямым долгом присутствовать при каждом выходе Цезаря Всеблагого и Величайшего. Гай два года назад снял булу с детской тогой - претекстой и по обычаю состоял в свите одного из родственников, чьё знание обычаев и законов должно было облегчить юноше изучение труднейшей из наук - науки властвовать до того момента, когда и сам Гай сможет на выборах выставить свою кандидатуру в качестве соискателя на государственную должность.
Лаодика с интересом наблюдала процедуру, связанную с вымаливанием милостей Цезаря. Смотрела как какой-нибудь всадник или патриций раболепствует перед отпущенниками и рабами Цезаря. Как те, в свою очередь, надуваются спесью и снисходительно беседуют со знатными просителями. Укрывшись в тени колонн, она внимательно следила за происходящим, запоминая, на будущее, повадки и манеры, окружающих Цезаря слуг. Её не замечали. Не в последнюю очередь потому, что она делала всё, чтобы остаться незамеченной. Впрочем, сегодня, покинув тень колонн, Лаодика встала около двери, через которую входили просители и посетители.
Гай Саллюстий почувствовал направленный на него взгляд, повернул голову. Глаза встретились с глазами, взгляд со взглядом. Лаодика не стала устраивать поединка, опустила веки, улыбнулась. Самыми краешками губ, самыми уголками глаз. Достаточно для начала. Брезгливая гримаса, преобразившая лицо юноши, не удивила её. Девушка знала, что её вина в гибели Суров ни у кого не вызывает сомнения. Но, как бы там ни было, не будь этой брезгливой мины, Тень, возможно, отказалась бы, если не от плана, то от жертвы. Не умея наслаждаться плодами победы, она владела искусством наслаждаться самой борьбой. Римлянин считает её чем-то вроде жабы или змеи? Прекрасно! Она покажет мальчишке, кто из них ничтожный раб обстоятельств и заставит самоуверенного щенка на коленях вымаливать её милость и снисхождение.
Гай догадался, что за служанка рассматривает его, и испытал смутное, пока, беспокойство, а когда понял, что Тень уступает ему, - забеспокоился ещё больше. Но Тень промелькнула и пропала. Нет, она стояла там же, но взгляд её расширился, а сама она словно впиталась в окружающую толпу.
- О чём ты говоришь? - спросил его, такой же, как и он, ученик сенатора, Луций Флав.
- Да так... Тень у колонны стоит
- Наверно высматривает с кем переспать сегодня, - поспешил похвастаться своей осведомлённостью собеседник Гая. - Сейчас постель её пустует.
- Знаю, - отмахнулся Саллюстий. - Марций оскорбил Лепида и Лепид прогнал его. Я сегодня слышал это уже раз пять. Сия бесцветная рабыня на редкость похотлива. Как только Лепид терпит её?
-А ему и дела нет. Не начни Анк бранить его на весь Палатий, Марк бы пальцем не пошевелил. Благодаря Тени он за один вечер зарабатывает до сотни тысяч сестерций. Если бы какая-нибудь из моих девчонок зарабатывала мне хотя бы половину, я сам бы к ней любовников приводил. Не сотрётся... А может она на тебя засмотрелась?
Лаодика могла быть довольна. Сплетня летела, как пух от ветра, незаметно вплетаясь в сеть, которую она создавала, опутывая желанную добычу. Конечно же, не Саллюстия. Семнадцатилетний юноша должен был стать всего лишь узелком в этой сети. Уже на площади, какой-то мальчишка сунул Гаю в руку клочок пергамента, но котором с одной стороны твердо и безупречно было выведено: "Жду. Тень", - а на обороте указывался час, к которому следовало прийти. Юноша с сомнением разглядывал квадратный, аккуратно вырезанный и столь же аккуратно сложенный кусочек, выведенные, почти нарисованные буквы и цифры на нём.
- Да ну её к Харону, - решил он, обрывая раздумья. - Не пойду. Не заставила же она Юния делить с ней ложе. Не заставит и меня. Юний вёл себя глупо: кричал о своём отказе на весь Рим, поносил рабыню Цезаря. И зря. Зачем дразнить гусей?..
Кажется, что может быть проще: решил - выполнил, но не прошло и часа, а Саллюстий начал сомневаться в верности принятого решения. В конце концов, измученный собственными колебаниями, он всё-таки исполнил то, что требовала от него в записке Тень: пришёл к назначенному часу в назначенное место. Наида без задержки ввела его в комнату, в которой только-только вернувшаяся с пира женщина не торопясь разбирала перед серебряной поверхностью зеркала свои короткие, неровные, влажные от воды локоны. Услышав, что в комнату кто-то вошёл, она повернулась к двери, и гребень на мгновение остановился, словно застряв в густых, почти чёрных от влаги волосах.
- Я не лягу с тобой! - выпалил юноша сходу. Лаодика с минуту задумчиво разглядывала гостя, и только когда пауза достаточно затянулась, а юноша ощутил нечто близкое к беспокойству, спросила, как обычно ровно, почти доброжелательно:
- Ты пришёл, чтобы сказать мне это?
- Да!
- Хорошо, - отозвалась она столь же ровно и отвернулась к зеркалу.
- Как это "хорошо"? - не понял юноша. - Я ухожу.
- Конечно, - подтвердила Лаодика. - Ты пришёл, чтобы сказать. Ты сказал. Ты сделал всё, для чего пришёл. Зачем же тебе оставаться?
- Я ухожу... - пятясь к выходу, Гай не спускал с неё ошалелых глаз. - Я ухожу!
- Я слышу.
Домой юноша не шёл, - бежал. Тёмные, узкие улочки, не пустующие ни днём, ни ночью, стены доходных домов, стены домов знати... Гай был счастлив. Он смело сказал рабыне то, что должен был сказать и та смирилась перед его волей. Вот что значит быть твёрдым! Вот как надо разговаривать со всеми этими выскочками! Счастье его было столь велико, что Саллюстий не только изволил заметить, что вид у раба- привратника слишком уж подавленный, но и спросить, а, самое главное, выслушать ответ.
- Что случилось, Граник? Почему у тебя такой жалкий вид? Ты в чём-то провинился?
- Ах, господин, - взгляд раба блуждал и, казалось, что немолодой мужчина вот-вот расплачется. - Какое горе! Какое горе! Совсем, совсем недавно, перед вашим приходом, мой господин, пришла преторианская стража и увела моего старшего господина! Что теперь будет? Неужели моего большого господина обвинят в страшном преступлении? Что же тогда будет?!
- Что будет? - новость оглушила Гая. Отца увели преторианцы. Этого не может быть!
- Неужели будет следствие, господин? Неужели нас пытками будут вынуждать к наговорам на большого господина?!
Следствие... пытки...Саллюстий никак не мог понять то, что говорит раб. В голове не укладывалось, что вот так, просто, придёт стража и уведёт отца. Но почему? За что такие беды? Сперва похотливые взгляды наложницы Цезаря, теперь - арест отца... Теперь? А может это цена сговорчивости Тени? Ну что за дрянь! Увидела, что его решимости ей не сломить и решила отыграться на отце! Мерзавка!
- Господин, неужели и вправду будет следствие? Я ведь немолод, господин...
- Что? - взгляд юноши сфокусировался на лице дрожащего привратника. "Боится. Боится пытки, - ясно осознал он вдруг. - Отец в тюрьме, а эта мерзкая рожа трясётся от страха, что пытать будут его". - Скотина! - Гай вложил в удар всю свою бессильную злобу. - Подлая скотина! Да если ты хоть слово против отца скажешь, то я... я... - страшная мысль не дала окончить фразу. "А долго ли буду на свободе я? Не оговорит ли и меня Тень в глазах Цезаря?"
Зажимая разбитую губу, раб с ужасом следил за белеющим лицом господина.
"Вернуться. Надо вернуться, - ясно понял юноша. - Даже если и не Тень, - причина случившегося, то в её власти узнать всё. И не только узнать, но и помочь". Резко поворачиваясь, он бросил рабу:
- Если твоя госпожа или кто-то из моих братьев спросит: где я, скажи им, что я скоро вернусь с отцом... Если вернусь.
- Следствия не будет, господин? - раб с надеждой смотрел вслед юноше, но Гай, если и услышал последнее восклицание, отвечать на него не стал.
Бросаясь навстречу судьбе, Гай не задумывался под каким предлогом пройдёт среди ночи в Палатийский дворец. Предлог нашёл его сам. Небольшой квадратик пергамента с твёрдо прочерченными буквами заставил расступиться даже телохранителей- германцев. Даже иберийка не посмела остановить молодого патриция на пороге перед комнатой госпожи.
Лаодика спала. Свежая и лёгкая. Узкое ложе, покрытое несколькими покрывалами поверх выделанной овчины вместо тюфяка, под головой - валик, набитый гусиным пухом. Тонкий виссон, заменивший одеяло, (в комнате было почти жарко) - не только не скрывал, а скорее подчёркивал наготу раскинувшейся на ложе молодой женщины. Разбуженная шумом шагов, она, на этот раз, не стала изображать радушие, тем более что не так давно заснула и хотела спать: "Убирайся вон! Какого ворона мне нет покоя даже по ночам?!" Когда же тяжело дышащий юноша стал поспешно стягивать с себя тогу, она рассердилась ещё больше: "Пошёл вон! Щенок! - и, приподнявшись, трижды ударила по полированной поверхности бронзового диска- гонга, крикнула - Брени!".
Юноша бросился к ней так стремительно, что она не успела уклониться. Только объятия римлянина удержали её от падения с узкого ложа. Крепкие и в то же время осторожные. На мгновение они замерли, и, ворвавшийся в комнату на зов германец, не сразу понял в полутьме кто и где находится, а, разглядев, поспешил на помощь женщине.
Опасаясь поранить Тень, (юноша слишком тесно прижался к хозяйке комнаты) - Брени не рискнул сразу пускать в дело меч. Он схватил юношу за волосы и, приблизив к его горлу лезвие клинка, потребовал: "Отпусти деспойну или я убью тебя". Глядя на остриё занесённого над ним меча, Гай едва заметно покачал головой, - Брени держал его так крепко, что сильнее выразить своё несогласие римлянин не мог - "Только если госпожа поклянётся выслушать меня".
Лаодика кожей ощущала напряжённость обоих, видела полный сомнений взгляд телохранителя, чувствовала нервную дрожь прижавшегося к ней мальчишки. Да, ситуация сложилась достаточно драматичная, чтобы разговоры о ней длились несколько суток. Она выдержала паузу, неотличимую от естественного в данных обстоятельствах размышления, соизволила уронить сквозь зубы: "Клянусь Чёрными конями Персефоны, я выслушаю римлянина". Юноша сдвинулся к краю, давая ей место на лежаке.
Теперь он лежал на спине обмякший, покорный и, не отрываясь, следил за занесённым над ним мечом германца.
Клятва Чёрными конями Персефоны для Лаодики ничего не значила. Богиню эту она вспомнила лишь из-за нежелания тревожить главное своё божество, однако решение было принято давно и у Лаодики не было причин менять его. Поправив сбившееся покрывало, она обратилась к германцу: "Я благодарна тебе за защиту, Брени. Ты сделал то, что должен был сделать, а теперь отпусти его".
Облегчённо вздохнув, гигант разжал пальцы, освобождая волосы римлянина, отступил, не торопясь и аккуратно вернул меч в ножны. Что и говорить, ночка выдалась не скучная. Будет что рассказать завтра товарищам и подружкам за чашей доброго вина. Пусть Вотан прибьёт его на месте, если завтра Тень не одарит его парой пригоршней сверкающих золотых. Впрочем, плата соответствует делу, и пока этот безумец не уберётся отсюда, надо стоять у самой двери, держа наготове меч.
Лаодика проводила телохранителя взглядом, опустила глаза на пришельца:
- Я слушаю римлянина.
С трудом, отведя взгляд от той точки, где совсем недавно поблёскивало остриё занесённого над ним меча, Гай спросил:
- Сегодня арестовали моего отца. За что?
Тень измерила полупрезрительным, полу сочувствующим взглядом юное тело, вытянувшееся на краю лежака, ответила:
- Разве ты не знаешь?
- Это ты приказала?
- Ты сказал.
Повернув голову, Гай поймал её равнодушный взгляд:
- Ты хотела меня, и я пришёл...
- Это было раньше. Теперь я хочу спать, - кажущиеся чёрными от окружающей их полутьмы, глаза рабыни смотрела ровно и бесстрастно. - Это всё, что ты хотел?
- Нет. Освободи отца, - попросил Гай и тут же поспешно добавил. - Я сделаю всё, что ты пожелаешь...
Безразличное движение плечами в ответ. Тени даже отвечать лень.
- Если ты не хочешь меня сейчас, - я приду завтра или послезавтра. Когда бы ты меня не позвала...
На этот раз Тень "снисходит" до ответа:
- Вот и поговорим тогда, когда я "позову".
Поняв и оценив жестокость насмешки, Гай сполз на пол, попросил опять:
- Освободи отца, и я буду для тебя тем, кем ты позволишь мне быть, - он прижался лбом к её ноге, повторил. - Освободи отца.
Повернувшись, Лаодика расчётливо ударила (точнее, толкнула) римлянина ногой в лицо. Скрючившись и закрывшись руками, мальчик, стиснув зубы, давил ненужные сейчас слёзы и громко шептал:
- Я заслужил это, заслужил. Я не должен был столь спесиво говорить с деспойной вечером, не должен был забывать, что, не смотря на всю мою родовитость, я принадлежу деспойне так же, как она принадлежит Божественному Юлию...
Страдальчески вздохнув, Лаодика слезла с лежака, склонилась над сидящим на полу римлянином и, потянув его за волосы, заставила поднять лицо:
- Если уж римлянин сравнил себя с рабом, то не соизволит ли он так же напомнить мне, что превыше всего ценит раб?
- Волю господина или госпожи, деспойна.
Губы Тени дрогнули в саркастической усмешке:
- Ответ, достойный благородного сына столь же благородного отца, по мнению которого раб должен превыше всего ценить волю своего владыки. Конечно, римлянину не обязательно знать такую истину, но я всё-таки скажу: любой подневольный человек, а раб - более всего, ценит время своего отдыха и особенно! Особенно! Время своего сна.
- Освободи отца.
Лаодика вяло оттолкнула его голову:
- Ты надоел мне.
Не поднимаясь с колен, Гай попросил:
- Если ты не можешь простить мне мой отказ, - убей меня, но освободи моего отца. Он ни в чём не виноват перед тобой.
- Чтобы потом все говорили, будто я зазываю юношей и пью их кровь? Ты испортил мне одну ночь, но я не позволю тебе портить остальные.
- Деспойна, вы несправедливы ко мне. Я пришёл подарить вам радость, а не огорчение, - на коленях он подполз к ней, обнял ноги, начал целовать колени, едва касаясь губами прохладной, чистой кожи. - Я умею быть нежным и ласковым, деспойна, - голос юноши сошёл на шёпот. - Не сердитесь на меня, деспойна. Я, конечно, заслужил эти упрёки, разрушив ваш сон, но я могу исправить свою оплошность, и если деспойна позволит...
Конечно, позволит. Иначе, зачем ей было затевать этот спектакль? Но позволит не сразу. Начатое должно быть сыграно до конца. Лаодика взъерошила волосы римлянина, заглянула сверху вниз в его огромные, полные мольбы и слёз глаза:
- Ну, в любом случае, так просто я уже не усну... Или, может быть, велеть Берени выкинуть тебя силой?
- Нет, нет, деспойна, не делайте этого! Будьте снисходительны, как снисходительны жрицы Великой Матери Богов ко всем, ищущим их расположения.
Лаодика вспомнила о "снисходительности" высших жриц к "ищущим расположения", усмехнулась. Ирония, насмешка, сарказм - были теми спасительными мостиками, что позволяли ей пройти над бездной безумия. Этот мальчик просто не знал того, о чём говорил.
- Твоё имя Гай Саллюстий? Не так ли?
- Да, жрица. Днём это тело носило имя Гая Саллюстия, теперь же оно будет тем, чем деспойне будет угодно назвать его!
"Боги, - подумала Лаодика уже весело. - До чего же эти мальчишки напыщенны. Неужели и я была такой?" - пальцы её продолжали теребить волосы стоящего на коленях у её ног юноши.
- Рабом я тебя не назову. Не надейся. Для сего почётного наименования ты недостаточно ленив. И ещё, ты очень любишь придумывать дела для других. Так за этот вечер ты разбудил меня...
- Виновен, жрица, молю простить меня...
- Не перебивай. Так вот, во-первых, ты разбудил меня, во-вторых, заставил встать с постели, и, в-третьих, требуешь, чтобы я придумала тебе новое имя, и это в то время, когда мне даже браниться лень! - последняя фраза прозвучала столь выразительно- страдальчески, что губы Гая невольно дрогнули в улыбке. Согнав её, юноша поспешил уверить женщину в своём сочувствии:
- Я, несомненно, виновен во всех перечисленных прегрешениях, но...
- Именно - но! Всегда - Но! Везде - НО! И так, как твоё имя?
- Гай Саллюстий, жрица.
- Зачем ты пришёл сюда?
- Дать жрице наслаждение, - в голосе юноши опять ясно слышно таинственное придыхание. Руки с красивыми, унизанными кольцами пальцами, ласкают её колено. Второе колено щекочут сухие, шелестящие губы... и не только колено. Опустившись на ложе, Лаодика подтягивает ноги, почти сворачиваясь в клубок:
- Ну и как ты собираешься доставить мне удовольствие?
У ложа свободен лишь краешек, но юноша не упускает и его:
- Я буду любить тебя...
- Страстно и пылко?
- Нет, деспойна. Нежа и лаская, - дополняя слова, рука римлянина ползёт по её телу. На мгновение взгляд Тени становится злым и оценивающим, но только на мгновение. Прикусив нижнюю губу, рабыня усмехается, резко откидывается на спину, давая юноше место рядом с собой...
И пусть любовник её оказался не слишком умелым, но он действительно старался быть нежным. Нежны были его ладони, нежны губы. И даже волосы его, в меру длинные и мягкие, нежно обволакивали её, то гладя, то щекоча...
Замерев на жёстком ложе, Лаодика, казалось, полностью отдалась сладостной истоме ласк. Только когда сын патриция, использовав все известные ему приёмы, замер обессиленный на самом краю ложа, ловя по собачьи молящими глазами её взгляд, она улыбнулась снисходительно:
- Хорошо.
- Ты освободишь моего отца?
И вновь та же снисходительная усмешка:
- Твоё упрямство достойно восхищения, - высвободив руку, она отыскала в изголовье золотое кольцо с резным камнем. - Возьми. Отдашь Хорейе и скажешь, что тебе надо от него. Он исполнит.
- Да. Ну, иди же. Ночь в тюрьме ещё никому не доставляла удовольствия.
Гай нащупал на полу лежащую комом тогу, надел её кое-как, хотел спросить ещё что-то, но молодая женщина уже спала, вольно раскинувшись на покрывале и улыбаясь во сне. Сжав до боли кольцо в ладони, Саллюстий попятился, на цыпочках вышел из комнаты.
Хорея хмуро выслушал пришельца и, рассмотрев переданное ему кольцо, приказал: "Гавий, приведи арестованного этой ночью Саллюстия".
При виде друг друга отец и сын вздрогнули. Отец - от страха, что и сын разделил его участь. Сын же - увидев, как за считанные часы осунулось и постарело лицо отца. Справившись с волнением, Гай обратился к трибуну преторианцев:
- Мы можем уйти?
- Да, идите, - махнул тот, не глядя.
Глоссарий:
Энеида - поэма римского поэта Вергилия о странствиях героя Троянской войны и родоначальника римского народа Энея, была как бы продолжением Гомеровской Илиады.
Подглава 6.2.
Нити и узлы - вот что такое сеть. Тонкие нити. Такие тонки, что кажется: дёрни посильнее, и порвутся... на узлах, но нет. Вся сеть содрогается от рывков добычи. Дрожит и трепещет каждая ниточка, но жертва обречена. Для неё нет ни выхода, ни спасения и лишь удар ножа или копья освобождает её от... жизни, но не от плена. Сеть. Охотничья сеть. Она готова. Готова, растянута и ждёт добычу. Осталось немного, - загнать зверя, а там... Нет, пусть не надеется зверь на быстрое избавление, пусть сперва почувствует, как режут его живую плоть нити, как по каплям сочится из порезов кровь, напитывая крепко свитые волокна и, обрызгивая зелень под ногами, пусть ощутит, как иссякают от бесплодного метания силы, чтобы как избавление принять тот миг, когда остро заточенный клинок охотника разорвёт его обессиленное сердце...
Да, это месть. Месть за всё. За разломанную надвое жизнь, за сбитые камнями ноги, за наготу, за ту кровь, что ей пришлось и ещё придётся пролить. А главное, - это месть за обиду, нанесённую той, чьим именем клянётся она, когда хочет сдержать клятву, за того, кто научил её... довольно. Об этом - довольно. Ледяная игла боли до сих пор терзает её сердце, и такую же иглу она всадит в сердце того, ненавистного...
Зачем Филемоний обнажил меч? Неужели надеялся он, старый человек, человек книги и учёных бесед остановить древним, бронзовым клинком закованный в железо и обличённых властью грабителей?! Или как мудрец, знающий свою участь, он предпочёл смерти долгой смерть быструю? Выбор без выбора. Страшнейшая из ловушек судьбы, вдруг сравнявшая её, безродную служанку с гордыми аулетридами, которых тут же, на залитых кровью плитах двора, осматривали римские купцы, выбирая девственниц для... лупанариев. Ещё бы! Ведь первая ночь каждой из этих несчастных стоит до полу таланта, купцы же платили за голову от силы пять мин - шестую часть первой цены. А ведь будет и вторая, и третья, и... сотая ночь. Так, пока тело способно привлечь хоть чьё-то внимание.
Остальное было не так уж и важно. Лаодика ещё не забыла храмовую "науку любви" и объятия выбравших её легионеров не могли потрясти душу, сражённую видом смерти возлюбленного учителя, первого и единственного мужчины, которого любила она и в любовь которого верила беззаветно. Всё остальное, вплоть до сегодняшнего дня не могло уже задеть её. Всё, кроме... Как резец врезает в камень лицо героя или бога, так и в её память врезалось одно лицо. Лицо молодого римлянина, распоряжавшегося, когда купцы отбирали нужный им товар. Это лицо она увидела в толпе, собравшейся вокруг неё и торговца на Римском рынке. Имея в виду это лицо, она требовала от младшего Галлия, чтобы тот не молчал, а, хотя бы, перечислял ей имена встречающихся и догоняемых знатных мужей и юношей. А когда услышанное имя врезалось в память наравне с лицом, - начала плести сеть... Ложь. Сеть она начала плести раньше, но, услышав имя, она поняла, кто будет её первой, кровавой добычей.
Приказ разграбить храм отдал Цезарь. Многие пополнили на грабеже своё состояние. Она накажет их всех. Накажет жестоко и хитро. Так хитро, что ни один из наказанных не догадается о том, откуда идут беды, обрушивающиеся на их головы. Стравленные, как звери в цирке, люди будут терзать, убивать, грабить, жечь и насиловать друг друга. Первым упадёт Цезарь. И в тот самый миг, когда мозги и кровь властителя выплеснутся на каменные плиты, его безумная душа, вырвавшись из телесного плена, подчинит себе разум сотен, тысяч, миллионов людей по всей Римской Империи. В пожаре гражданской войны сгорят те, кто касался храмового золота, обнимал в лупанарии храмовую рабыню, надевал украденные в храме ткани, пробовал вино и хлеб из храмовых кладовых. Все, кто имел хоть малейшее касательство к беззаконию, а также их родные и близкие опрокинутся в Эреб*, который создали они своим преступлением. Это будет. В своё время. А сейчас она сама срежет первый колос, сама насладится первой болью, сама... Ей нужна эта жертва. Первая жертва, кровь которой остудит её разум, сделает непреклонной волю. Следующие жертвы будут приносить другие, и ей нет дела ни до жертв, ни до убийц, потому, что каждый убийца станет в своё время жертвой. Ей нужен один и она не станет противиться своему желанию. Гнев, как и гной из раны, должен вытечь. То и другое нельзя удерживать внутри.
* * * * *
Приглашение на Ночной Пир Ацилий Авиола принял с благоговением, как великую милость. Первое, что он сделал, вернувшись в Рим, - развёлся с женой, про которую открыто говорили, что она не достойна звания матроны. Теперь он мог не опасаться, что его супруга приглянется хозяину пира. За первым приглашением последовало второе, и Ацилий видел весь мир сияющим и прекрасным. Не зайди на пиру разговор о Тени, сидящей у ног Калигулы, ему бы и в голову не пришло обращать внимание на бесцветную рабыню.
В общем-то, заговорили пирующие не о рабыне Цезаря, а о Левкополе, расположением которой все они, пусть и небескорыстно, пользовались. Не первый день на устах у всего Рима была история о браке, заключённом по воле Цезаря Всеблагого и Величайшего между знатным патрицием и сенатором Новием Нипром и известнейшей куртизанкой. Оскорблённый подобным браком, Новий вымещал обиду на молодой жене, требуя от той денег и избивая красотку при малейшем намёке на возможность отказа. Не будучи нежной матроной, Левкопола с насилием не мирилась, и Новий нередко был вынужден замазывать белилами багровые полосы, оставленные на его лице острыми ноготками гетеры. А однажды, после особенно жестокой ссоры, патриций выпил вина и слёг.
Сведённое судорогой тело, синеватые пятна, почерневшие губы, пена у рта наводили на подозрения о том, что дело не обошлось без яда. И когда в подвале одному из рабов гетеры, прикрученному к железной решётке, показали железный прут с раскалённым кончиком, раб не стал дожидаться, когда алый кончик остудят на его коже, и признался, что видел, как хозяйка сыпала что-то в кувшин с вином. Не запирались и другие слуги. Более того, без особого сопротивления было установлено имя женщины, приготовившей и продавшей яд. Она же, в свою очередь, на допросе с пристрастием, назвала имена и фамилии многих покупателей, обеспечив своей "разговорчивостью" хороший задел на будущее для императорских следователей. А золотая молодёжь Рима получила возможность полюбоваться, как огромная, чёрная пантера наслаждается нежным, молочно белым телом той, что совсем недавно услаждала этим самым телом эту самую молодёжь.
После того, как подробности преступления и казни были исчерпаны, Секст Пропеций вспомнил, что погубивший сенатора брак заключили после того, как Новий Нипр пожаловался Цезарю на его Тень. Тут уж каждый, из лежавших рядом с Ацилием, посчитал своим долгом упомянуть хотя бы один из длинной череды скандалов, связанных с именем неприметной на вид женщины. Вспомнили всё: и услуги, небескорыстно оказываемые Тенью робким жёнам и ревнивым мужьям, по именам перечислили всех её любовников, вспомнили, кому и за сколько помогла она избежать гнева Цезаря...
Вместе со всеми, Ацилий добродушно посмеивался над страстью некрасивой и незнатной рабыни к мужской знатности и красоте, над её стремлением заиметь как можно больше украшений, которые она никогда не надевает. И даже жестокие расправы рабыни над неугодными, не возмутили римлян. Тот, кто угоден Цезарю, - угоден и его подданным, рабыня же неразлучна с господином, как и его тень.
За рабыней последовали матроны. Их похождения разбирались столь же пытливо, и гораздо смелее. Ацилия особенно развеселило, когда среди имён легкомысленных красавиц промелькнуло имя его недавней супруги, - бедняжка, оказывается, сейчас предавалась слезам и горю по поводу кончины своего последнего любовника- гладиатора...
Столь же легко принял Авиола приглашение Марциала переночевать у него в доме, под тем предлогом, что дом Ацилия достаточно удалён от Палатийского дворца. Красавица Сервилия, ловко подвёдшая захмелевшего мужа к подобному решению, уже в остии*, не заботясь о рабах, прижалась к гостю. Стыдиться присутствующего здесь же мужа ей и в голову не пришло. Сенатор был настолько пьян, что не счёл бы пальцы на одной руке.
Растрепавшиеся, осветлённые волосы заботливой супруги кольцами падали на плечи, ложились в углубление между грудями. Нежная от вина и желания улыбка трепетала на полных, тёмных, как вишня, губах: "Проводи меня, - шептала матрона, прижимаясь к красавцу- гостю, - Я совсем обессилили. Помоги мне дойти..."
В роскошной спальне, среди египетских и сирийских покрывал Ацилий с наслаждением...
* * * * *
Лаодика лениво перебирала пряди волос лежащего рядом Гая Саллюстия. На этот раз юноша пришёл по первому её зову, прямо на пиру. Воспользовавшись очередной отлучкой прицепса, Тень вызвала римлянина через раба и, по примеру господина, удалилась с ним в одну из предназначенных для любовных утех комнат. Наглость рабыни и покорность, с какой сын сенатора последовал за ней, взбудоражили гостей. По меньшей мере, четверть часа, высокородные римляне ни о чём более не могли говорить.
На роскошно убранном лежаке Лаодика не без интереса осознала, что вынужденные ласки знатного и красивого юноши не противны ей. Гай начал с того, что осторожно поцеловал её в ямочку на горле, потом покрыл поцелуями грудь, живот, бёдра, лоно, спустился к коленям, прервался на мгновение, быстро и пытливо заглянул ей в глаза. Лёгкая, блуждающая улыбка и чувственный взгляд женщины успокоили его. Ещё раз, глубоко вздохнув, он припал к обнаженному телу рабыни, страстно и жадно хватая губами её прохладную кожу. Руки юноши, до того едва касавшиеся женщины, стиснули её...
И вот он опять лежит мокрый и обессиленный рядом с так ни разу и не вздрогнувшей нелюбимой любовницей. Пальцы её лениво теребят его волосы, словно не зная, чем им ещё заняться. Наконец, утомившись неинтересной игрой, Тень снисходительно треплет мальчика по щеке: "А ты не так уж и плох, сын патриция. Если тебя немного подучить, - ласки твои будут почти хороши. Пожалуй, если сон не сморит меня сегодня ночью, - я дам тебе первый урок. Ты понял меня? Тогда до ночи".
* * * * *
С этого дня Лаодика повела себя настолько скандально, что умудрилась на пять дней завладеть вниманием всего Рима, привыкшего к распутству, как к мужскому, так и к женскому. Трое, четверо, пятеро любовников, которых она успевала между делом затащить за день в постель, мало, что значили для храмовой служанки, в своё время ублажавшей до пятнадцати паломников за ночь.
Найти и взять жертву для Лаодики не составляло труда. Достаточно было традиционной для гетер того времени фразы: "Следуй за мной", и любой, на кого ей вздумалось указать пальцем, покорно шёл за скромно одетой рабыней в любую комнатушку (лишь бы там был какой-нибудь лежак), покорно распахивал одежды, покорно ложился, накрывая её тело своим и соединяя голову с головой, а ноги с ногами. Рабы, отпущенники или посетители, волей оказавшиеся в избранной рабыней комнате, из вежливости тут же удалялись с глаз долой, хотя, возможно, и подсматривали за происходящим изо всей щелей. Лаодику это мало беспокоило. Не утруждала она себя и проявлениями страсти, но, по окончании, она благодарила минутного любовника, не преминув добавить, что будет рада увидеть его сегодняшним вечером и получить от него что-нибудь "на память". Вечером же, приняв "подарок", Тень охотно выслушивала любую просьбу, милостиво соглашаясь исполнить её за достаточно умеренную плату, в которую засчитывала и стоимость подношения. А так как в исполнении взятых на себя обязательств Тень была предельно точна, то нет ничего удивительного, что уже на вторые сутки её внимания стали искать знатные и честолюбивые юноши Рима. Впрочем, среди её жертв числились не только юноши.
Гней Флавий Сцевин - недавний легат*, а ныне сенатор и Камилл Арунций - знатный патриций и консуляр тоже удостоились этой сомнительной чести. И того и другого погубили слишком длинные, по мнению Тени, языки. Лаодика ничего не имела против сплетен о её похождениях, при условии, что сплетни эти пересказывались с уха на ухо в толпе, или передавались за закрытыми дверями, или же выкрикивались пьяными до потери осторожности гуляками. Но сенаторы, посмевшие во весь голос, в сенате, с миной оскорблённой добродетели требовать призвать "расшалившуюся" рабыню к порядку, должны были получить урок. Обоих благородных отцов- сенаторов она, разумеется, в разные дни, увела прямо из свиты секретарей, клиентов и учеников.
Гней Флавий Сцевин, не желая стать всеобщим посмешищем, и уже распутывая узел пояса, спросил её напрямую:
- Сколько талантов серебра жрица Великой Матери возьмёт за то, чтобы избавить меня, мужа поседевшего в боях, от позорной роли наложника при её особе?
Лаодика усмехнулась:
- Я не сомневаюсь, сенатор, что вы не поскупитесь, но не всякую цену можно измерить через вес металла. Да и как сравнивать час любви храмовой девки с часом любви высокородного и мужественного патриция? Сенатор был достаточно смел, попрекая меня моим служением Богине. Так почему бы вам самому не попробовать побороться с судьбой, а уж потом судить других?
- Смертному не дано бороться с судьбой. - Поспешил согласиться Гней Флавий Сцевин, - Что же касательно цены на любовь, то если цены нельзя сравнить, их можно сложить. Пусть каждый из нас подсчитает свой убыток, а я оплачу все издержки разом. Мне известно, что честь матроны жрица оценила в полтора таланта серебром, мужчина же во всём превосходит женщину в семь раз.
- Не буду спорить, - ответила Лаодика. - В умении считать любой мужчина превзойдёт любую, пусть даже самую умную женщину, но в нерасчётливости, любая, даже самая глупая женщина всегда превзойдёт самого умного мужчину. Я слишком нерасчётлива, чтобы взять с сенатора десять с половиной талантов за него и полтора таланта за себя, отпустить его с миром. Я возьму сенатора и откажусь от его денег. Более того, так как я женщина и, следовательно, глупа, нерасчётлива и сварлива, то, если сенатор и далее будет делать вид, что развязывает узел, - дам волю своей сварливости, усугубляемой моей варварской свирепостью. И даже Всемогущие Олимпийца не удержат меня, если через сто ударов сердца сенатор не сделает того, ради чего я звала его и не соединит свои ноги с моими ногами и свою голову с моей головой. - Всю эту, по азиатски витиеватую и по европейски издевательскую речь она проговорила с невозмутимостью прожженной потаскухи, и, выдержав глубокую паузу, вдруг негромко и ровно произнесла такие слова, что недавний вояка покачнулся, как от оплеухи:
- Женщина, выговорившая только одно из таких слов не достойна называться женщиной! - Внушительно произнёс Гней Флавий, из последних сил стремясь сохранить самообладание, но Тень в ответ распахнула одежды, раздвинула ноги, приказала коротко:
- Ложись.
Пока сенатор ласкал её холодное, бесчувственное тело, пытаясь при этом поднять свои мужские силы, Тень с отрешённым видом глядела в потолок. Когда же римлянин убедился в своей мужской несостоятельности (после подобного разговора и при полной бесчувственности женщины иного и быть не могло), она "ожила". Подцепив сенатора пальцем под подбородок, Лаодика подтянула его и, глядя в полные тоски и отвращения глаза жертвы, поинтересовалась с ленивой растяжкой: "Я не ошиблась, приняв тебя за мужчину? Но если это и так, то о глубокочтимый растлитель младенцев, язык и губы у вас есть? Уж вы то должны знать, как можно их использовать". Лениво она оттолкнула борющегося с тошнотой отца семейства. С её стороны это было вполне своевременным и благоразумным поступком, так как римлянина тут же стошнило на пол. Одно дело заставлять делать разные мерзости безответных детишек-рабов, а другое - самому...Созерцая действо целиком, Лаодика щёлкнула пальцами, позвала: "Эй! Есть рядом кто-нибудь? Принесите почтенному отцу семейства чистой воды и уберите...". Никого не подгоняя, она следила, как раб вытирает лужу, как полощет рот и умывается патриций.
"Надеюсь теперь, когда желудок ваш успокоился, сенатор, вы, наконец, приступите к делу?" Даже грязнейшая брань не подействовала на римлянина так, как эти вежливые, произнесённые с редким равнодушием слова. Желудок опять свело судорогой, но он уже был пуст. Дрожа как кусок студня, мужчина припал к её руке, целуя... нет, не запястье, а широкий, медный обруч с именем Цезаря на нём, - знак рабства. Он всхлипывал, стонал, извивался:
- Деспойна, деспойна! Пусть Мать богов милостиво склонит лик свой. Пощади! Только не это! Я же старый человек! Я гожусь тебе в отцы! Не принуждай меня. Я старый, больной человек, только по старости и слабости уступающий желаниям своего тела. Ты же, - в расцвете красоты и молодости и... Ты ведь женщина! Вспомни же, что среди многих достоинств, возвышающих жён над мужами, - главное: женская непоследовательность! Там, где мужчина во имя ложного самоутверждения идёт до гибельного конца, женщина свободна в своих поступках. Через час воле твоей будут внимать сто юношей из тех земель и сословий, что вы изволите назвать. Они будут наряжены в самые лучшие одежды, умащены самыми дорогими маслами, звон и шелест самых редких украшений на их телах усладят ваш слух, а ласки! О, их ласки, госпожа! Что стоят мои неумелые касания грубого солдафона рядом с их искусством дарить радость?! Эти красавцы подобны редкостным лакомствам!
- К чему расходовать миндаль и фисташки на свинью? Зачем откармливать собаку дроздами и фазанами? Поймут ли они, оценят ли изысканный вкус дорогих угощений? И разве оценит храмовая девка пряные ласки вышколенных рабов? Ей бы что-нибудь попроще, погрубее, подоходчивее...
Чувствуя, как трещат его волосы под рукой рабыни, сенатор пискнул в отчаянии:
- Нет, нет, могучая и великодушная Богиня, умоляю! Я не говорил о рабах. У меня есть сыновья, правда, только двое... - он не договорил. Тень вскочила с лежака, одновременно изо всей силы припечатав сенатора лицом к его доскам.
- Святатаец! Да как ты посмел! Сравнять меня, меня с Божественными и Всемогущими... Да самые страшные кару будут недостаточны для такого нечестивца! Самые страшные казни...
- Деспойна, деспойна, - в ужасе бормотал сенатор, окончательно теряя голову от страха. Он обнимал её ноги, целовал колени, ласкал языком всё выше и выше внутренние стороны раздвигающихся бёдер...
А вот с Камиллом Арунцием всё произошло совсем не так, как она задумала. Консуляр не посмел торговаться с рабыней, но, когда он развязал все узлы и распахнул все одеяния, Тень вдруг поджала ноги и прыжком соскочила с широкой скамьи. Ревнитель чужой нравственности оказался болен обычной дурной болезнью. "Пошёл вон! - выкрикнула Лаодика, - Я не питаюсь тухлятиной!"
И всё-таки, не смотря на откровенное бесстыдство Тени, один человек в Риме не знал о нём. Сам Гай Юлий Цезарь Калигула. Сумасшедшего, чтобы открыть прицепсу глаза на похождения его рабыни, пока не нашлось.
С тех пор, как Марк Лепид ушёл от неё, даже не попытавшись обнять, он к ней не заглядывал. Им вполне хватало нескольких слов, точнее имён, которые Лепид называл перед пиром. Позже, один из его рабов приносил в комнаты жрицы давно и твёрдо установленную сумму, - плату за освобождение названных женщин от объятий Отца Отечества. Ночи Тень проводила в объятиях Гая Саллюстия. Тая свои планы, она не спешила отпускать юношу от себя.
Глоссарий:
Эреб*- царство мёртвых
Остий* (лат) - прихожая.
Легат* - командир легиона, назначался лично императором.