Аннотация: Ну, что за люди?! Всего-то, с дозволения господина отлучилась на одну ночь и пожалуйста: донос. Придворная жизнь она такая.
Гл. 7. Почётная гостья.
В храме Кибелы служа, Архилида - фригиянка часто
Кудри средь ярких огней в нём распускала свои,
Часто бывали слышны её низкого голоса звуки
В хоре крикливых жрецов гордой богини. Теперь,
Отдых давая ноге от неистовой пляски,
Волосы здесь у дверей в дар положила она.
Риан.
Подглава 7.1.
Опасность любвеобильности тени крылась не в оскорблённой гордости благородных сыновей не менее благородных отцов. Те дела, в которые вмешивалась Лаодика, оплачивая ласки пылких любовников, издавна решались группой рабов и вольноотпущенников, возглавлявших секретариат Цезаря. Именно их ненависть и стремилась возбудить служанка богини, так как чувствовала, что пришло время схватки с настоящими властителями Рима. Благодаря своей щедрости она знала о своих врагах всё. Знала их по именам и в лицо, знала, что делает каждый и как делает, знала прихоти и привычки, сильные и слабые стороны. Знала и теперь хитро выманивала их мелкими уколами в кошелёк, как лучники и пращники, порой, выманивают неприятеля с хорошо укреплённых позиций в чисто поле. А так как подобный манёвр оказывается наиболее удачен, когда выманиваемый недооценивает силы выманивающего, Лаодика с радостью воспользовалась удобно подвернувшимся случаем.
Среди зрелищ, наиболее любимых Калигулой, скачки занимали особое место. Порой, император не стыдился сам, наравне с колесничными гладиаторами, добиваться первого места и почётных призов. И всегда добивался желаемого. Поистине, Боги щедро одарили потомка Венеры всевозможными талантами. Но сегодняшние скачки не были удачными для Юлия. "Зелёный"* возница, на которого он в азарте поставил крупную сумму, пришёл вторым, уступив вознице "синему"* Проигрыш был вдвойне обиден ещё и потому, что выигравший пари Авл Вителий ни в малейшей степени не намерен, был выигрывать. Юлий, не лишённый проницательности в моменты просветления, догадался об этом ещё до того, как заключил неудачное пари. Но как бы там ни было, Калигула проиграл и намерен был проигрыш выплатить. И выплатил бы. Но хитрый, как змея Вителий попросил у него вместо денег (которые для патриция якобы ничего не стоили) одолжить ему на ночь (всего лишь на одну ночь!) любимейшую и искуснейшую из наложниц Божественного и Богоравного Отца Отечества, Сына Лагеря, Всеблагого и Великолепного Гая Юлия Цезаря Августа Германика Калигулы.
- Божественный, - уговаривал он прицепса, - мне стыдно принять такой дар. Я всегда ставлю на "синих", но сегодня только досадная случайность сделала их победителями. Мне даже кажется, что сам Божественный своей волей задержал идущую впереди четвёрку, чтобы вернее убедить окружающих в своей сверхъестественной сущности. Я искренне благодарен моему Богоравному повелителю за подарок, который он хочет сделать мне под видом, (Кто не знает о безмерной скромности возлюбленного брата Юпитера?) этого ничтожного, в глазах Величайшего и Счастливейшего проигрыша. И всё-таки в силу гордости, присущей нашей фамилии я не могу принять этот дар.
Льстивая речь близкого друга доставляла прицепсу неизъяснимое блаженство. Только убеждённость в том, что не платить проигрыш, пусть даже и случайный, не достойно её величия, удерживало Калигулу от кивка, означающего согласие.
- Если деньги для тебя так безразличны (Увы, не смотря на дружбу с Цезарем, Вителии были кругом в долгах, и Юлий прекрасно знал это.), может быть, ты согласишься взять вместо денег что-то другое, равное твоему выигрышу по цене?
- Не выигрышу, не выигрышу! - поспешно замахал руками Авл. - Подарку! Милостивому подарку. И если Божественный так хочет одарить одного из ничтожных слуг своих, то... Право, я не смею просить.
Калигула, уверенный, что сын самого льстивого из его сенаторов постарается до предела уменьшить цену, ободрил его:
- Говори, мы слушаем.
- Я... право... просить столь драгоценное.... Язык не поворачивается... я....
- Да, говори же! - уже раздосадовано прервал его Юлий, не любивший как гладкую выспренность, так и постоянное спотыкание в речах.
- Богоравный, я знаю, что никакими деньгами не нельзя измерить радости, даруемые Величайшему и Счастливейшему искуснейшей из жриц Великой Матери Кибелы- Реи Фригийской. Знаю, что с того мига, как эта юная дева впервые склонилась перед очами Божественного повелителя нашего, ни одной ночи не провела она вне его ложа...
- Ты хочешь Тень?
То, что Цезарь не рассердился, Авл счёл добрым знаком и поспешил подтвердить:
- Божественный читает в сердцах смертных подданных своих.
Мысли с одинаковой быстротой сменяли друг друга в головах господина и рабыни. Лаодика видела, как радостно блеснули глаза Цезонии, - пусть и смиренное, но первенство Тени оскорбляло опытную красавицу. Насторожились и рабы. Для них согласие Цезаря будет означать ослабление её влияния на господина, а, в перспективе, начало её падения. Да и Авл Вителия - мужчина привлекательный, умный и обходительный.
Калигула же колебался, не зная, принять ли ему выгодный обмен или рассердиться на посмевшего возжелать одну из его наложниц. Но вот рука его коснулась коротко обрезанных волос рабыни и он, как ему показалось, принял решение:
- Бери. Она твоя на ночь и день.
Сенатор протянул руку. Тень встала. Цена её поднялась в двадцать раз, против той, что заплатил храм её отцу.
Не разжимая пальцев, Вителий вёл рабыню через галереи и атриум к выходу. Носильщиков, не ждавших внеурочного появления хозяина, на месте не оказалось, но спесивый с рабами Вителий, на этот раз даже не упрекнул провинившихся. Не выпуская руки рабыни, он усадил её в носилки, сел напротив сам, резко задёрнул занавески, скомандовал: "К дому отца".
В темноте раскачивающихся носилок, сенатор напряжённо всматривался в смутно видимые линии лица жрицы Кибелы, пытаясь проникнуть взглядом сквозь маску невозмутимости на её лице и заглянуть в душу. Лаодика же просто ждала. Так в темноте и молчании они добрались до дома. Опущенные наземь носилки стали знаком того, что недолгое совместное путешествие пришло к концу. Раб-привратник откинул полог. При виде молодой женщины он, на всякий случай, растянул губы в восторженной улыбке и поклонился:
- Счастлив видеть сына моего господина со столь очаровательной гостьей.
- Где Афер? - спросил Авл. - Дрыхнет уже?
Кажется, сын хозяина только-только потребовал управителя, а тот уже предстал перед ним, подобострастно кланяясь:
- Счастлив приветствовать благородного Авла Вителия в доме его отца. Мой господин прилёг отдохнуть, но, в любом случае, сын моего господина - самый дорогой и самый желанный гость в этом доме.
- Отец спит? В таком случае тебе придётся разбудить его. Скажи, что мне срочно нужно побеседовать с ним. Да, о моей спутнице, - движением глаз он указал на рабыню. - Проводите её в комнаты для гостей и обращайтесь, словно перед вами сама хозяйка Рима. А теперь идём к отцу.
Сопровождаемая и направляемая несколькими рабынями, Лаодика прошла в предназначенное для неё помещение. Почтение, с которым обращались с ней женщины, превосходило всё, встреченное ей доныне. Омытая в лавандовой воде, умащённая прозрачным миртовым маслом и вновь облачённая в пышные, снежно белые одежды, она сидела в широком кресле, а рабыни занимались её волосами. Одна - держала перед её лицом серебряное, смоченное водой зеркало. Другая - осторожно разбирала тончайшим черепаховым гребнем недлинные и от этого жёсткие каштановые волосы, стараясь не нарушить гармонию завитых природой локонов, являвшихся чуть не единственным украшением гостьи. Ещё одна рабыня, убрав все после омовения и умащения, подавала по требованию расчёсывающей то флакон с маслом, то новый гребень, то ленту для волос.
Когда причёска была закончена, Лаодика достала из кошеля, с которым никогда не расставалась, три денария и положила их на столик с принадлежностями по уходу за волосами. Пояснила спокойно и ровно, без намёка на высокомерие или снисходительность:
- Пусть эти монеты доставят вам такую же радость, какую доставили мне ваше старание и ваши искусные руки.
Слившийся воедино вздох трёх рабынь стал ответом на щедрость гостьи:
- Госпожа так щедра!
- Госпожа, наверно, очень богата!
Медный браслет на руке гостьи смущал служанок, а, в соединении с необычным приказом и серебряными монетами, разжигал любопытство. Окинув её взглядом, одна из рабынь воскликнула, счастливая от своей находки:
- Ах, госпожа, ваши ногти могли бы стать ещё прекрасней. Не была бы госпожа столь снисходительна, протянуть мне свою руку?
- Ты права, - доброжелательно согласилась Лаодика. - В последние дни у меня не было времени заниматься ими.
Девушки опять разделились. Та, что расчёсывала волосы, - взялась за ногти на руках, Державшая зеркало - села у ног, а прислуживавшая - принесла и подавала им всё необходимое.
- Ах, госпожа, - защебетала девушка, разминавшая её пальцы, погружённые в ванночку с тёплой водой.
- Не зови меня госпожой, - прервала её гостья. - Моё имя - Лаодика. Я лаодикийка из Ионии, но долго жила при храме Кибелы-Реи, что во Фригии, прислуживая жрицам и жрицам. Там меня обучили языкам, в том числе латыни, аттическому, дорийскому и александрийскому*. Если латынь тяжела для вас, я с радостью вспомню сладостный язык Гомера и Пиндара.
Девушки переглянулись. Та, что чистила ей ногти на руках и, по всем признакам была здесь старшей, ответила, переходя на аттический:
- Я Эрихтона из Афин, она - девушка указала на служанку, склонившуюся к ногам Лаодики, - беотийка. Её имя - Агава, а та - презрительный жест указал на белокожую, черноволосую прислужницу, - из варваров. Она из Персии. Персея.
- Твоё имя Персея? - язык персов Лаодика знала не так хорошо, как латынь или греческие диалекты, но говорила на нём достаточно свободно. Услышав родную речь, рабыня вспыхнула от волнения. Глаза её заблестели счастливым блеском:
- Нет, госпожа, моё имя Кассандана.
- Твоё имя достойно твоей красоты.
- Ой, - удивлённо взвизгнула Афинянка. - Так ты знаешь даже варварские языки?!
- В храме учат многому, отмахнулась Лаодика.
Форма ногтей гостьи не отступала от классического канона и девушки, чтобы сделать их цвет и гладкость столь же безупречными, аккуратно наносили вокруг лунок мягкую, душистую мазь, одновременно разминая, массируя и ловко вытягивая каждый палец, и не переставали задавать вопросы:
- Так ты прислуживала в храме Кибелы- Реи Фригийской?
- Да, я прислуживала Богине.
- Богине? Так ты жрица?
- Младшая жрица.
- А что ты делаешь в Риме? - взгляд афинянки зацепился за медный браслет - знак рабства.
- Служу Богам.
- Но рабыни не...
- Не могут быть жрицами в храмах, - окончила её вопрос Лаодика.
- Да.
- Но разве богам служат только в храмах?
- Ааа... - догадалась девушка. - Ты служишь богам в домашнем храме?
Лаодика повернула браслет так, чтобы хорошо читалось имя на нём: "Цезарь", поднесла к самым глазам рабыни:
- Ты сказала.
- Да, да, да, - закивала афинянка. - А почему ты здесь?
На этот раз ответ заменило лёгкое пожатие плечами. Она не знает и не собирается гадать.
Эрихтона с любопытством заглянула ей в глаза, не зная о чём спросить.
- Вы закончили? - поинтересовалась Лаодика и, получив в ответ утвердительный кивок, выложила на столик ещё три денария, пояснила шутливо:
- К чему беречь то, чего хозяин может лишить тебя в любой миг? Не советуется ли в новой еврейской религии не жалеть добро господина своего, дабы обрести друзей на будущее? - и пояснила уже серьёзно. - Если ваш господин спросит меня, а мне думается, что он спросит, я не упущу случая похвалить вас и ваше мастерство.
- Всё равно он и унции не подарит, - хмуро отозвалась беотийка. - Не у всех столь щедрые и великодушные господа.
- Тогда надо, не рискуя шкурой, искать щедрых друзей на стороне, а уж добрые и щедрые друзья ещё никому не были в тягость...
Намёки и иносказания - любимейшая надежда истины. Девушки не забудут ничего. Более того, они будут искать её, а когда найдут - ещё в одном доме Рима для неё не будет тайн. Но довольно Острый слух жрицы Кибелы предупреждает...
Афер отослал рабынь прочь, осведомился почтительно: "Всем ли довольна прекрасная гостья? - и получив утвердительный кивок в ответ, задал второй вопрос. - Не будет ли уважаемая госпожа так любезна, не последует ли она за её покорным слугой? Мой господин изъявил желание видеть её и говорить с ней". Ответа на этот вопрос не требовалось. Лаодика встала, вышла из комнаты. Отпущенник следовал за ней, указывая дорогу.
Из трёх пиршественных лож, установленных же возле трёх столов, накрытых скатертями из горного льна* и уставленные красиво расписанной глиняной посудой из Афин, тонкостенными коринфскими вазами и александрийским стеклом, два ложа были заняты. На них возлежали отец и сын, Луций и Авл Вителии. Окинув широким взглядом роскошное убранство триклиния (всё, от драпирующих стены складчатых тканей до кушаний, среди которых не было ничего, что бы сделали, вырастили или изготовили граждане огромнейшего из городов - Рима), Лаодика переступила порог. Тут же, приветствуя её, римляне поднялись с лож.
Луций Вителий, ныне сенатор и консуляр, а в прошлом наместник и полководец
встретил рабыню Цезаря низким поклоном: "Я счастлив лицезреть в моём доме ту, что бережёт ночной сон Божественного защитника и повелителя нашего, Гая Юлия Цезаря Августа Всеблагого и Великолепного, отгоняя кошмары от его чела. Бездельники-слуги не сразу разбудили меня. Только поэтому я не смог самолично приветствовать вас у дверей моего дома. Однако, чтя оказанную мне честь, я покорнейше прошу богоподобную жрицу быть почётной гостьей в моём доме и разделить с нами нашу позднюю трапезу, снисходительно отнесясь к скромности убранства и угощения".
Удивление - удивлением, а обычай требовал от Лаодики не менее витиеватого и выспоренного ответа. Склонившись, как подобает рабыне склоняться перед сенатором, она заговорила: "Низко склоняясь к подножию стоп благороднейшего и достойнейшего из консуляров, славнейшего из существовавших и существующих государств, я, жалкая рабыня величайшего из повелителей когда либо ступавших на грудь Праматери всего живого, пытаюсь не выразить слишком навязчиво восхищение, благодарность и трепет, испытываемые мною в сиянии милостивого обращения самого Луция Вителия, чьи знатность, ум и красноречие издавна служат украшением всего сенаторского сословия Рима. Пусть благость Великих...". Авл Вителий остановил её: "Не будь жрица Великой Матери мудра и благовоспитанна, - Цезарь не приблизил бы её к себе. Не знай я, со сколь глубоким почтением относится мой отец к мудрейшей из женщин, - я бы не привёл её в этот дом. Не довольно ли пышных приветствий? Время позднее и пора перейти от слов к столам и, насладившись изысканными оборотами речи, отдать должное этим кушаньям и винам. Пусть приготовленным наспех, но от души и со всем тщанием".
Старшему Вителию речь сына показалась немного опережающей события, но Лаодика сочла её вполне резонной и уже склонилась в ответ перед мужчиной в низком поклоне.
Жрица Кибелы умела не только говорить. Умела она и молчать. Поклон её выглядел красноречивей и понятней самой изысканной речи. В нём, например, отразились и благоговение рабыни перед мудрым господином, и благодарность за добрые слова, и согласие с мудростью говорившего. Самое же главное, - всё это читалось столь явно, что самый недогадливый мог гордиться своей проницательностью.
Смазливые мальчики-рабы освободили троих от обуви, ещё один мальчик - виночерпий наполнил вином чаши. Лаодика с интересом отметила, что, хотя Авл Вителий пришёл в дом отца с пира, аппетит у него отменный. С энергией голодного, он отведал каждого из множества блюд и угощений. Начав с устриц и морских ежей, он не забыл ни паштетов, ни куриных грудок, ни дроздов, ни странного блюда из рыбьей печени и молок, ни овощей, сваренных в содовой воде, чтобы сохранить их цвет, ни каких-то мелких птичек, ни краснобородок, ни сладких креветок, запечённых целиком. Все кушанья мужчина обильно поливал сладким вином из Хиоса, Коринфа, Кипра, и, при этом, умудрялся болтать не переставая, рассказывая отцу всё, чему был свидетелем на пиру у Цезаря.
Подобно большинству людей, родившихся и выросших вдали от моря, Лаодика с настороженным пренебрежением относилась к дарам Нептуна. Она без аппетита пожевала овощей, попробовала паштет, но, так как была сыта, не заинтересовалась ничем. Даже сладкие пирожки не привлекли её внимания. Она взяла несколько орешков и теперь с интересом слушала разглагольствования Авла о скандальной истории, в которую оказалась замешана знатная матрона. Однажды утром муж застал её с другом, которого сам же и пригласил в свой дом на ночь. Тут-то Лаодика и вспомнила подходящие стихи опального Овидия Назона, чья "Наука любить", подаренная ей Марком Лепидом, доставила девушке немало весёлых минут. И не столько безупречностью стиха (в этом Лаодика была мало искушена), сколько верностью и здравомыслием суждений.
Луций Вителий, благожелательно слушавший рассуждения сына, поспешил выразить своё восхищение тем, что гостья достаточно снисходительно относится к поэзии римской, пусть даже и столь легкомысленной, как "Ars amatoria".
- Легкомысленная? - возразила Лаодика. - Ничуть. Не спорю, в третьей части поэмы есть строки, обидные для мужчин, так же, как в первой - обидные для женщин, но в этих строках нет ничего легкомысленного. Впрочем, если добрый хозяин этого дома имеет в виду строки, посвящённые покойному ныне Юлию. Тому самому, которого расхваливал также и Вергилий. В таком случае, я полностью согласна с благороднейшим из хозяев.
- Жрица Кибелы может написать на своих трофеях: "Я ученица Овидия" - процитировал вместо ответа конец поэмы Авл Вителий. Добрая, благодарная улыбка, осветившая на мгновение лицо девушки, тут же сменилась улыбкой потайной, в соединении с наклоном головы, означавшей, что гостья приняла цитату, как похвалу:
- К сожалению, учителями моими были другие.
- Но жрица сожалеет, а сожалеть, в данном случае, означает сделать первый шаг к исправлению.
И снова улыбка опережает ответ. Лаодике нравится начатая игра в слова. И не только в слова. По всем признакам Авл Вителий не прочь поиграть с ней в любовную игру. Иначе он не привёл бы её в дом отца, не уговорил бы его устроить пир в честь рабыни. Да и старший Вителий намерения сына одобряет, но это не значит, что Тень может вести себя вольно и откровенно, забывая о хороших манерах.
- Я не уверена, что это так. Мне кажется, что книга эта хоть и написана для всех, но в большей мере подходит, увы, женщинам честным, целомудренным, любящим только мужей и стремящимся сохранить их любовь. Прошу вас, не спешите опровергать мои выводы. Я не забыла строки, в которых поэт отсылает прочь девушек и верных жён, но разве не им нужнее всего знать, какими уловками мужчины смущают женские умы? Зверь не попадается в ловушки, которые видит. Само слово "глупенькие", которых "можно завлечь пустяками" направлено в первую очередь на то, чтобы открыть глаза невинной в помыслах девушке, без подозрений принимающей услуги соседа по скамье в театре или цирке. Не в том ли главная привлекательность стихов Овидия, что они учат не только нападать и похищать, но и хранить от нападения и похищения?
- Вывод достойный внимания, - задумчиво согласился Луций. - Поэт говорит: "Рим не тот, что прежде" - но не проклинает новое, а советует приспособить себя к новому Риму. Жрица тонко подметила, что советы "Ars amatoria", подобно мечу, равно годны на добро и на зло. Пожалуй, будь благородные жёны не так уверенны в своих правах, они бы уделяли больше внимания искусству привлекать и меньше страдали от холодности мужей. Весёлые же стихи Назона оказали бы им в этом деле добрую помощь.
- Женщины Рима, - с горечью заметил Авл Вителий, - и, особенно женщины знатные, слишком уверены в том, что все блага сами упадут им в руки, стоит лишь им эти руки протянуть. Потому-то иноземки и приятнее в обращении.
- Стоит ли так ополчаться на женщин? - поспешила вступиться за матрон Лаодика. - Если льву долго говорить, что он - заяц, лев может убежать от лисы. Женщинам Рима с самого рождения твердят об их необычайности, неповторимости, исключительности. Стоит ли удивляться, что они начинают верить во всё это? К тому же, женщины Рима необычайно красивы...
- Браво! - перебил её Авл и громко захохотал. - Женщина хвалит красоту других женщин!
- А почему бы мне не хвалить то, что прекрасно?
- Кто спорит? Они прекрасны, но рядом со жрицей...
- А я не прекрасна и никогда не буду прекрасна. Я счастлива в другом: сердце моё свободно от зависти.
Такого ни отец, ни сын не ожидали. Преодолевая непривычное смущение, Авл потянулся к ней, нежно коснулся запястья:
- Ты прекрасна, жрица Кибелы. Прекрасна в своей скромности, в своём искреннем и добром восхищении чужой красотой, в своих, слитых воедино, строгости и весёлости. Не верь тем, кто говорит тебе обратное. Не верь холодному металлу. Они не видят, не способны увидеть такую красоту...
- "Не скупись расхваливать наружность своей красавицы. Её волосы, тонкие пальцы и маленькую ножку..."*
- Клянусь Вакхом! Несчастный изгнанник заслужил свою ссылку! Нельзя же так беспечно раскрывать все хитрости и уловки мужей!
Лёгкий, весёлый разговор пьянил Лаодику даже сильнее вина, от которого только мутит разум да дрожат члены. Нет, право, приятно вот так, просто, поболтать с умным собеседником, особенно если он не смотрит на тебя свысока и не надувается спесью, поминая к месту и не к месту своё высокое происхождение или особенное образование. Вителии ищут выгоды, но кто бескорыстен в общении с ней?! Зато они дружелюбны и не готовят никакой ловушки. Будь иначе, - Она почувствовала бы это и тогда вряд ли доставила бы ей удовольствие эта лёгкая беседа. Конечно, Вителий старший не прочь, чтобы его сын поближе сошёлся с ней. Да и Вителий младший не затем привёл её в дом отца, чтобы ночь напролёт болтать о виршах. Но ни отец, ни сын и в мыслях не держат, что желаемого можно добиться силой. Авл Вителий перехватил её чашу и, заглядывая гостьи в глаза, пьёт из неё, стараясь, чтобы губы его коснулись серебра там, где его касались её уста, а потом, разгрызя миндалину, настойчиво угощает её второй половинкой ядрышка. Лаодике смешно и... приятно. Право, когда сын консуляра улестит её, она не будет лежать неподвижно.
Луций Вителий тихо удалился. Он думает, что Лаодика, сосредоточившись на его сыне, не видит довольного выражения лица патриция. Всё то она видит! Но почему хозяин должен уходить недовольный? Только из одной благодарности за хороший приём следует подыграть сенатору.
Близился рассвет, когда благородному римлянину удалось улестить рабыню настолько, что она, отложила, наконец, свои увёртки. Боясь упустить счастливый миг, он сошёлся с ней на пиршественном ложе. Поцелуи, ласки, объятия... Женщина жадно наслаждалась каждой лаской, каждым прикосновением, щедро делясь своим наслаждением с любовником. Любое прикосновение её ловких, умелых пальцев, заставляло патриция вскрикивать и ещё яростнее, ещё сильнее входить в неё. Храмовая служанка извивалась, изворачивалась, меняла позы и посадки. Её страстность, любвеобильность казалось, не имели предела. И когда обессиленный страстью и наслаждением Вителий вытянулся на узком ложе, не имея сил шевельнуться, она набросилась на него лаская, кусая и дразня, пока он не запросил пощады.
Первое, что сделала Лаодика проснувшись: потребовала дощечки для письма. Записку, быстро набросанную на восковой поверхности, вместе с несколькими серебряными монетами, она передала рабыне, приказав, чтобы письмо было немедленно доставлено по указанному адресу. Сделав это, она, со спокойной душой, отдала себя в умелые руки прислужниц и слуг.
Ванна, ароматные притирания, массаж. Переходя от одной процедуры к другой, Лаодика с удовольствием вспоминала ночные забавы. По своему умению, Авл Вителий далеко оставил позади всех её предыдущих любовников вместе взятых. Конечно, иногда среди тех мальчишек попадались умелые, большинство из них старались вовсю, но ни один не выдерживал сравнения с опытным в любви и лести зрелым мужчиной. Пир и беседа подготовили мысли и чувства настолько, что тогда она почти желала... Вот именно! Желала! Этого то предварительного желания и не могли возбудить в её теле знатные мальчики.
Холодный разум оценивал случившееся, предопределяя то, что должно будет случиться. Люди, учившие Лаодику, были слишком мудры, для того, чтобы намертво перекрыть её естественные чувства и устремления, как перегораживают плотиной воду в ручье. Напротив, десятки русел, подобно рубцам, исполосовали душу живого капкана. Никакая страсть не могла, уподобясь воде в половодье, подняться и поглотить разум. Один лишь глубокий омут сохранился в её сердце, и в этом омуте, под тонкой, лечащей плёнкой забвения, крылась её единственная и горькая, как рута любовь - любовь к мёртвому учителю.
Рабы внесли новую одежду. Старая слишком пострадала от рук патриция. Выбирай Лаодика платье сама, никогда бы она не надела эту снежно- белую, с отделкой цвета шафрана по подолу и рукавам тунику, эту, цвета пчелиного воска, столу, этот химантий с лёгкой вышивкой, вдруг, вопреки желанию девушки, показавшие, что жрица Кибелы красива, как и всякая женщина в девятнадцать лет. Ленты цвета шафрана стянули тёмные волосы, выявив красоту завитых природой локонов. Искусно подкрашенные глаза, ресницы, брови и губы, придали бесцветному лицу яркую выразительность, сделали заметными нежность и прозрачность кожи. Только грубый, медный браслет на руке напоминал о низком положении милой, обаятельной девушки, снисходительно принимавшей, а потом щедро оплатившей ухаживание прислуги.
Луций Вителий встретил её в триклинии. Встретил радостно и приветливо, хотя, как сразу поняла Лаодика, ждал её давно:
- Хайрете, жрица, - обратился он к ней на греческий манер.
- Salve mia domine, - ответила девушка на латыни, - обычная взаимная вежливость.
- Я надеюсь, что жрица Кибелы хорошо отдохнула после затянувшегося пира?
- Благодарю за внимание, мой господин. Давно ночь не дарила мне столь сладостного отдыха. Но, да простит великодушнейший из патрициев свою гостью, меня смущает отсутствие... - озабоченно повертев головой из стороны в сторону, Лаодика сделала вид, что ищет Авла. Луций Вителий не смог скрыть довольной улыбки. Рабы уже рассказали господину, как и чем, завершилась ночь, и вопрос служанки Цезаря подтвердил самые лучшие предположения консуляра.
- Он скоро прейдет. Государственные мужи не принадлежат себе, а этот глупый процесс так затянулся!
Лаодика понимающе кивнула. Она знала, о чём говорит Вителий. Два богатых плебея не поделили то ли прибыль, то ли убытки и подали друг на друга в суд. Один из них обратился за помощью Марциалам, а другой, - к Вителиям, а так как Вителии умели ладить со всеми императорами, то победитель в процессе был предопределён ещё до его начала.
Авл вернулся скоро. Весёлый и донельзя довольный. Жадно поглощая пищу, он кратко и забавно изложил перипетии окончившегося дела, после чего поблагодарил отца за гостеприимство и напомнил Лаодике о, возможно, ожидающем её Цезаре. Рассыпаясь в благодарностях, они покинули гостеприимный дом.
Однако, не смотря на высказанную на словах поспешность, Авл Вителий не спешил. Рабам пришлось обойти чуть не всю центральную часть города. Время от времени, кстати, довольно часто, хозяин находил, что носильщики утомились, приказывал им остановиться и, спустившись на землю, прогуливался вместе с Лаодикой вдоль колоннады или портика, забавляя спутницу рассказами об архитектурных достопримечательностях города. Понимая, что молодой сенатор хочет показать, как можно большему числу людей свои дружеские отношения с Тенью Цезаря, Лаодика со спокойным интересом слушала рассказ опытного оратора. Короче, прошло не менее двух часов, прежде чем они добрались до цели.
Глоссарий:
"синие" и "зелёные" - две состязающиеся команды на скачках
Атическия, дорийский, александрийский - литературные диалекты греческого языка.
Горный лён - асбест, салфетки и скатерти из него были в моде.
"Не скупись... - цитата из поэмы Римского поэта Овидия Публия Назона "Наука любить".
Подглава 7.2.
Лаодика простилась с Авлом на ступенях Палатия, поднялась к себе. Следовало торопиться. В комнате она решительно выдернула из волос блестящие, шёлковые ленты и тоненькие бронзовые шпильки, безжалостно разрушив причёску. Светловолосый, хорошенький юноша лет семнадцати следил за ней с ложа, едва скрывая возмущение. Тут же, на столике лежали таблички, взятые Лаодикой из дома Вителия. Прошло четыре с половиной часа, с того момента, когда Гай Саллюстий прочёл два слова, выведенные на вощёной поверхности твёрдой рукой жрицы Кибелы: "Приди" и "Немедленно". Он подчинился, а потом в тоске и досаде ждал...
Расчесав волосы и избавившись от красивой одежды (надо сказать, заняло это очень мало времени), Лаодика обратилась к искоса следящему за ней любовнику: "Хайрете!". Встряхнув короткими, неровными, едва прикрывающими шею волосами, девушка как в воду, ничком бросилась на свободное ложе, перевернулась на спину, обмякла: "Я немного отдохну. Эти тряские носилки...". Глаза юноши зло блеснули и... погасли. Понуря голову, он сел на ложе у ног рабыни и принялся сосредоточенно растирать их.
- Зачем ты сделала это? - спросил он, указывая на таблички и не поднимая глаз.
- Чтобы ты пришёл. Там, кажется, всё ясно написано?
Лицо Гая передёрнулось. Резко вскинув глаза, он выкрикнул:
- А что теперь подумает мой отец?! Мой отец! Что он теперь подумает?!
- Какое мне до этого дело, - вяло отозвалась рабыня. - Пусть думает, что хочет.
- А мне? Что он скажет мне?! Тебе до этого тоже нет дела? Что он сделает теперь, после того, как узнал, что его благородный и почтительный сын - наложник фригийской девки?!
- Это надо же, - лениво отозвалась Лаодика. - Я - фригийская девка. Впрочем, не всё ли равно? Не тревожься попусту. Самоубийством жизнь он не кончит.
Истощив всё своё бешенство в предыдущих выкриках, Гай обмяк, попросил уныло, от сознания бессмысленности просьбы:
- Ну, зачем я тебе? Зачем? Чтобы мучить? Ну почему я? Неужели тебе мало тех, кто сами бегают за тобой?
Вместо ответа Лаодика потянулась, позвала:
- Иди ко мне.
Глядя на неё несчастными глазами, юноша подчинился:
- Почему ты так жестока? Тебе же абсолютно безразлично, кто ложится с тобой. Ну, почему тебе обязательно надо мучить меня?
Нежно и осторожно Лаодика освободила тело римлянина от складчатой ткани тоги, лаская, целуя, нежно покусывая чистую, сухую, золотистую от загара кожу у основания шеи и плечи юноши, ответила:
- Такой же вопрос тебе могла задать любая рабыня из тех, что ты брал к себе в постель на одну ночь. Просто я хочу тебя сейчас. Вот и всё.
- Рабыня? Разве фригийцы вошли в Рим?
- Носить медный браслет и выбирать любовников среди носящих золотые кольца, - в этом скрыта особая сладость. Да и ты сам, выбирая раба для удовольствия, разве не предпочтёшь знатного простолюдину? И почему ты не веришь в существование справедливости?
- А ты веришь?!
Серьёзно глядя в полные боли и слёз глаза юноши, Тень ответила:
- Верю. Трудно не верить в то, что происходит перед твоими глазами. Меня унижали многие, но пришло время, - они униженны и пьют из той чаши, что готовили для меня. Я же наслаждаюсь тем, чем должна была угощать их. Разве это не справедливо? Ты принуждал бесправных девчонок-рабынь отдаваться тебе, а теперь сам, слабый и беззащитный отдаёшь мне свою силу, ловя в моём взгляде тень одобрения. Разве это не справедливо? А твой отец? Скольких отцов заставлял страдать он?! Разве не справедливо...
- Нет! Не справедливо! Он никого не мучил!
- Не кричи. Он просто не замечал этих мучений, как не замечал их ты, пока сам не стал жертвой.
Тело юноши била дрожь. Скользя ладонями по открытым плечам и груди любовника, Лаодика улавливала её, так же, как и подавляемое римлянином желание отпрянуть в сторону и скинуть ласкающую руку. Подливая масла в огонь, Лаодика попросила:
- Ну, не будь таким упрямым. Я не так уж жестокосердна и, иногда, могу даже пойти против справедливости, тем более что сейчас я действительно хочу тебя...
Не в силах сдерживаться, Гай отпрянул, но крепкие пальцы, грубо впившиеся ему в волосы, удержали юношу:
- Ах, ты, сенаторское отродье! Опять надумал показывать свой вольный нрав? Не прячь глаза, волчонок!..
...Четверть часа спустя, обтирая тело душистым уксусом, Лаодика искоса наблюдала за римлянином, ничком распластавшимся на ложе. Знай, юноша, почему рабыня выбрала именно его, - он был бы очень удивлён. Все познания римлянина в женской психологии сводились к двум постулатам: женщины похотливы и все они ценят в мужчинах пылкость и выносливость. Лаодика же ценила пылкость мальчишек именно потому, что она не могла быть долгой. Бестрепетное тело жрицы Кибелы во время единения, в лучшем случае, испытывало скуку, в худшем - отвращение. Отвращение это оказывалось тем сильнее, чем дольше длилось единение тел и было вполне естественным. Слишком рано пришлось девочке изведать принуждение к ненужному ей тогда соитию. Зелёный, горький плод, который к тому же заставляют вкушать под угрозой наказания, у кого угодно вызовет тошноту. Последующее воспитание привило ей равнодушие к собственным чувствам и желаниям. И, как ненавидящий горечь человек стремится скорее проглотить пилюлю, так и Лаодика останавливала свой выбор на шестнадцати-восемнадцати летних. Они, в силу возрастных особенностей, просто не успевали утомить её долгой любовью. Всё остальное, поведение Тени, было расчётливой игрой.
Лаодика наклонилась, перевернула юношу на спину. Прежде тщательно уложенные волосы любовника растрепались, слиплись от пота.
- Ты красивый, Гай, очень красивый. Ты мне очень нравишься. Да, я дразнила тебя, мучила. Я не хочу оправдываться. Оправдание можно найти всему. Я повторяю: ты очень красивый. Я, наверно, не буду поступать так дальше. Честное слово. Я постараюсь быть мягче, внимательнее... Ну, улыбнись, - она погладила юношу по щеке. - Ты сильно расстроился из-за того письма?
Чувствуя мягкость любовницы, Саллюстий дёрнулся, переворачиваясь на живот, зарылся лицом в сбившееся покрывало. Твёрдой рукой, служанка Цезаря опять опрокинула его навзничь:
- Ты опять пытаешься избегать меня? Я ведь могу и рассердиться.
Второй раз отвернуться от неё Гай не посмел.
- Почему ты молчишь? А если слова срываются с твоих губ, то это упрёки?
То, что юноша жив и в сознании выдаёт только глубокое и учащённое дыхание. Глупый, он думает, что наказывает самоуверенную рабыню своим молчанием, а Тень просто тянет время, выжидая.
Сильный толчок распахнул дверь. Преторианцы. Значит, всё рассчитано верно.
Под взглядами ворвавшихся в комнату легионеров, Гай перевернулся на живот, пряча лицо. Центурион не обратил на него внимания, бросил Лаодике с порога: "Собирайся, Тень. Цезарь ждёт тебя". Он уже достаточно слышал о бесстыдстве рабыни и потому не удивился, когда та, поднимаясь с ложа, потрепала любовника по волосам и пообещала: "Не огорчайся, юноша. Кончим, как-нибудь, в другой раз".
- Торопись, - прикрикнул на неё центурион. Лаодика промолчала. Уже то, что римлянин не волочёт её голой, за волосы через весь Палатий значило немало. Воина стоит запомнить на будущее. Она быстро оделась и, только расправляя складки платья, спросила, как о чём-то постороннем:
- В чём меня обвиняют?
Покосившись на сжавшегося от стыда мальчишку, центурион ответил:
- Старший Саллюстий жалуется на тебя Цезарю, что ты, в нарушение всех прав и обычаев развращаешь его младшего сына. - А так как лицо рабыни осветила улыбка, он добавил. - У него есть свидетели, в том числе и отпущенники Цезаря: Калист, Юст, Фавоний.
- Ну, что ж, - ответила девушка, стягивая лентой волосы, - они правы. Я действительно слишком разнежилась, если сенаторы вместе с вольноотпущенниками смеют жаловаться на меня. Пусть так. Скоро они узнают, что забавы эти меня ничуть не ослабили. Только к кому- то это знание придет слишком поздно. Твоё имя Марк Пинарий? Я не забуду твою услугу. А теперь, - идём.
После этих слов, Гай, до того лежавший неподвижно, вскочил и, забыв о наготе, бросился к ногам девушки: "Не делайте этого, деспойна! Не убивайте! Я буду ласковым, буду весёлым. Я буду стараться! Госпожа, я виновен. Я был слишком горд, слишком бесчувственен, но я исправлюсь. Госпожа, смилуйся, не причиняй зла моему отцу. Он не знает, что ты добра и ласкова, не знает, что я счастлив, служа тебе. Прости его, госпожа!".
Широкий взгляд Лаодики охватывает всё и всех. Преторианцы оглушены. Чтобы сын патриция так унижался перед рабыней?!
- Я не сержусь на твоего отца. Я знаю, что любовь слепа и что он любит тебя, - её пальцы касаются волос юноши и сын сенатора, тянется за рукой рабыни, как выпрашивающая ласку собака, - Успокой своё сердце. Обещаю, твой отец уйдёт довольный решением Цезаря. Гневные мои слова предназначены не ему, а подлым отпущенникам. К этим трусливым псам, не смеющим ничего сделать в открытую.
Преторианцы успокаиваются. Наивные, они думают, что ссора Тени с секретарями Цезаря - забавное зрелище для них, и только.
- Наида! Помоги моему гостю одеться и проводи его, - на глазах у Гая слёзы благодарности. Ещё миг и от него не отвяжешься, поэтому Лаодика спешит, - Идёмте же, господа. Мы и так слишком задержались".
Подглава 7.3.
Цезарь минувшей ночью не спал. Многолапая тварь со страшными зубами охотилась за ним. Тварь хотела его растерзать, но могла это сделать только во сне. Юлий проваливался в сновидение, как в яму, и тут же спешил вырваться оттуда, спасаясь от морского, кровожадного монстра. И так раз за разом. До самого рассвета. Днём стало легче, но вечером ужас вернулся. Близилась ночь, а в ночи его опять ждало мерзостное чудовище.
Лаодика лучше, чем кто бы то ни было другой, сознавала причину гнева Калигулы. Каждую ночь, погружая прицепса в чувственные видения, служанка дарила ему не только сладостные ощущения. Она давала ему сон. Спокойный, глубокий сон, необходимый каждому человеку, особенно больному, каковым и был Калигула. Будь у Тени такое желание, она, вполне возможно, вылечила бы Юлия, но, по её мнению, это было излишним. Спасать Рим Лаодика не собиралась.
Лаодика шла через толпу приближенных, и толпа расступалась перед ней, как перед прокажённой. Гневный взгляд прицепса разгорался по мере её приближения, как костёр на ветру, но вот светло - серая фигурка достигла подножия кресла, поднялась по ступеням, упала, коснулась губами сандалии господина: "Бессмертный пожелал видеть рабу свою, и раба здесь".
Мягкий, проникновенный голос, мягкое касание руки, - и страх исчез. Этой ночью служанка сведёт на его ложе Богиню, и никакое чудовище не посмеет высунуть свою голову из морских глубин. И что за беда, если она действительно путалась с сенаторским сынком? Целомудренных женщин не существует. Все они потаскухи. Но всё-таки сын сенатора в наложниках у рабыни...
- Как смела ты развращать Гая Саллюстия, сына Марка Саллюстия?!
- Виновна, господин.
Виновна? Это хорошо. Не увиливает, не выкручивается. Конечно, надо бы наказать... но ещё одна ночь без неё...
- Дрянь! Распутница! Потаскуха! Да как ты смела?! (Выбранить её как следует и довольно)
- Прости, Божественный, виновна.
Целуй обвал брани. Не беда, это только шум. А вот Фавоний и Юст наивно приняли брань Цезаря за проявление его гнева. Юст приник к уху Калигулы, но Лаодика ясно расслышала:
- Она блудила не только с сыном Саллюстия. Десятки знатных юношей были вынуждены ублажать эту ничтожную распутницу, опасаясь её оговора.
- Я служу сыну Реи и в этом моя жизнь, моё счастье. Ни одна просьба не сорвалась с моего языка, тревожа слух возлюбленного сына моей Небесной Госпожи.
- Молчи, шлюха! У меня есть десятки свидетелей твоего нечестивого, бесчестного разврата! Позоря ложе Величайшего и Всеславнейшего господина своего, ты блудила с каждым, чьё лицо и тело казались тебе соблазнительными!
Лаодика улыбнулась и, разом сменив просительный тон на властный, бросила:
- Молчи, раб! Всеблагой и Величайший знает и видит всё. Он не нуждается в советах рабов и отпущенников, дерзко мнящих, будто шёпотом и наговорами они смогут подчинить себе волю господина. Лишь помыслив, будто чьи-то слова могут изменить волю Гая Юлия Цезаря славнейшего прицепса великого Рима, ты нанёс Божественному господину своему наиужаснейшее оскорбление...
Впрочем, говорила ли она это, или Юсту померещилось? Взгляд Цезаря был широк и всеохватен. Прежде Юст никогда не видел у него такого взгляда. Калигула Моргнул, наклонился к нему:
- Ты что, евнух при гинекее? Какое тебе дело до моего ложа, тварь? Заняться больше нечем? - оборвав себя, Юлий повернулся к сенатору, стоящему перед троном и, глядя в осунувшееся лицо соплеменника, спросил недобро. - Значит, твой сын переспал с моей рабыней, и ты приносишь мне жалобу на это?
- Рабыня принудила, Божественный, угрозами, а также колдовскими чарами. И не только его. Хитростью и коварством она погубила Пальфурия и Юния Суров, только за то, что Юний отказался разделить с ней ложе. Более двух десятков юношей из самых знатных фамилий...
- Где они? Где эти юноши?! Почему ты говоришь за них? Почему не жалуются они сами? Или рабыня погубила и их тоже?! - а так как сенатор хотел продолжать, Юлий крикнул. - Молчать! Довольно! У меня сегодня голова раскалывается от ваших жалоб! Даже Друзиллу, возлюбленнейшую сестру мою, когда она была жива, вы не оставляли сплетнями и приставаниями! Послушать вас, - я и рабынь покупаю не для себя, а для всех патрицианских выродков, так как каждый из них тут же стремится навязаться мне в сотоварищи! Слышать об этом больше не желаю! Ты! - ткнул он пальцем Лаодику. - Не смей больше приближаться к мальчишке!
- Да, Божественный. Всё будет так, как пожелал Божественный.
- А вы... - Юлий посмотрел в сторону отпущенников, и глаза его затуманились. - За то, что целый день надоедали мне пустяками... в тюрьму! А завтра - не кресты! - на мгновение туман разорвался, и, склонившись, Калигула крепко сжал руку рабыни. - Тебе, наверно, была сладка любовь юного и прекрасного патрица?
- Исполнять волю господина, - самое сладостное из наслаждений, дарованных мне судьбой.
-Но ты... - пелена окутала больной разум, тело свело от желания, утолить которое могло только искусство этой рабыни. Не всё ли равно? Ну, побаловалась она с сенаторским сынком... Это даже забавно: сын сенатора - наложник Его рабыни... Конечно, забавно. - Ты не открыла ему Тайну? - испуганно прошептал прицепс ей в самое ухо.
- Нет, Бессмертный. Смертный жив, - будь иначе, тайна убила бы его.
- Хорошо.
Невероятное облегчение заполнило душу Гая Юлия. Рабыня верна ему. Никто из окруживших их двоих не касался и не коснётся Тайны. Тайны! Горло опять перехватило. Уж не бессонная ли ночь виной? Но мысль о том наслаждении, что дарило обладание Тайной, пронзила всё тело сладостной болью. Стискивая руку рабыни, он рывком поднялся: "Пошли!" - рванулся через толпу к ближайшей двери, за которой, как он смутно помнил, было какое-то ложе. "Быстрее!".
Лаодика не сопротивлялась. Уже за дверью, помогая господину избавиться от мешающих ему одежд, она услышала: "Сведи ко мне Друзиллу. Юлию Друзиллу. Ты знаешь... Я так давно... давно не был с ней.... Не касался её тела! Сведи... Я подарю тебе... хочешь Мнестра? Он умеет любить. А может быть, ты хочешь Марка? Ты всегда ласково глядишь на него... или..." - не договорив, он вытянулся, цепенея, на узком лежаке. Юлия Друзилла, любимая сестра и первая любовь его шла к нему с вечно манящей улыбкой, от одного созерцания которой всё тело наливалось предчувствием необычайного, ни с чем не сравнимого наслаждения.