Аннотация: гуляешь, развлекаешься, коллекцию собираешь,а тут - хозяйка о тебе вспомнила. тайну ей видите-ли открой. Ага! Как же!
Гл. 9 Пойманные.
Подглава 9.1.
Многозначительная усмешка Марка Лепида, которой он сопроводил своё приветствие, сказала Лаодике, что юноша не отказался от данного ему шанса и сейчас усиленно ищет того, кто бы рискнул заступиться за него. Бесполезное занятие. Никто в Риме не имел на Тень никакого влияния. Не было в Палатии и таких, кто посмел бы пойти против её желания и сообщить обстоятельства дела Цезарю, тем более что жестокость Калигулы то возраставшая, то убывавшая. Подобно волнам, сейчас, если и не достигла пика, то, почти вплотную, приблизилась к нему. После "уединения" с императором, бедняга Мнестр опять не в силах был выступать в пантомимах. Досталось и Марку, и Валерию, выли от боли наложницы Цезаря. Чем-то не угодившего ему надсмотрщика за гладиаторскими играми Калигула приказал несколько дней бить цепями у себя на глазах и только когда смрад от заживо гниющих ран стал нестерпим, - позволил добить его. В такие дни равно небезопасно было, и попадаться на глаза Юлию и избегать его. В Риме до сих пор вспоминали расправу Калигулы с одним сенатором преторианского звания только за то, что тот, уехав лечиться в Антикиру, несколько раз просил отсрочить ему время возвращения. Пожалуй, только Лаодика не боялась находиться рядом с господином, да и то лишь потому, что капканы не умеют бояться.
Ночью, возвращаясь домой, Ацилий Авиола мучительно размышлял о том, что ему лучше предпринять. Вопреки словам рабыни он всё-таки посоветовался с отцом, но, скрывая истинные обстоятельства, сказал только, что отказался ложиться с Тенью императора и что та дала ему сутки на размышление, поклявшись в противном случае отомстить за отказ всей фамилии. Отец понял его так, как хотелось Ацилию, и пообещал утром переговорить кой с кем из друзей, чтобы создать коалицию и обратиться к Цезарю с жалобой на обнаглевшую рабыню, хотя... не разумней ли было уступить? Фаворитка сейчас в большой силе, и вряд ли кто из приближённых Цезаря осмелится выступить против неё.
Ацилий не спорил. В любом случае, отец не смог бы ничего предложить сверх сказанного. Сам он сказал, что попробует поискать союзников среди друзей Цезаря. Отец согласился, и после короткого обсуждения они остановились на трёх именах. Первой всплыла фамилия Саллюстиев. Недавно они были в подобном положении, но сумели вырваться. Второй стала фамилия Вителиев. Авл Вителий с Тенью разошёлся, но рабыня по-прежнему выказывает своё внимание и уважение Луцию Вителию. Кроме того, и Авл и Луций Вителии имеют влияние на Калигулу. Ну, и конечно, Марк Лепид - первый и до недавнего времени главный любовник Тени, её компаньон по многим делам и, кроме того, фаворит и любовник самого Калигулы! Имена и порядок были установлены. Настало время действовать.
Саллюстии обращались за помощью к Калисту, Луций Вителий принимал Тень, как почётную гостью, - вот и всё, к чему свелись две часовые беседы. Не больше дал и разговор с Лепидом. Выслушав Ацилия, Марк досадливо поморщился, спросил:
- Ну, и что ты хочешь от меня?
- Совета.
- Если только совета, то он таков: не ломайся и уступи.
- Но...
- Ты хочешь не совета? Тогда чего?
- Другого совета: как отбить у неё это желание?
- Невозможно.
- Невозможно?
- Она откажется, если сама захочет отказаться, или по приказу Цезаря. К Цезарю я тебе сейчас обращаться не советую, если ты не хочешь ещё большей беды. Обратись к ней. Предложи деньги, украшения... Она любит украшения, хотя и не носит их. Можешь купить дорогую ткань или покрывало. Одежду не дари. Это ей не нужно.
- Она не возьмёт. Она ничего не возьмёт у меня, как не взяла ничего у Гнея Флавия Сцевина. Она ненавидит меня.
Последнее признание заинтересовала Лепида. Отведя юношу в сторону, чтобы никто не мешал их беседе, Марк попросил: "Расскажи мне подробно: что она тебе сказала, почему ты бегаешь по Риму в поисках защиты? Ну не из-за того же, что она решила переспать с тобой!Говори же, не скрывай! Кому-то ты должен будешь открыться, а лучше меня эту девку никто не знает. То, что неизвестно мне, - не знает и не может узнать никто". Поколебавшись, Авиола начал: "Если ты поклянёшься никому и ни при каких обстоятельствах не говорить об услышанном...". "Хорошо. Идём в храм ".
Марк принёс клятву молчания на алтаре в храме Божественных Близнецов* и, подкрепив её жертвенным возлиянием вина и масла, повторил: "Говори". Всё ещё колеблясь, Авиола заговорил:
- Она сказала, что ненавидит меня, и велела лечь под её раба. Я отказался. Тогда она поклялась погубить всю нашу фамилию. Всю. И отца, и мать и Фавста с Полой.
- Она сказала, чем ты вызвал её ненависть?
- Не сказала.
- Ты не встречался с нею прежде? Насколько я её знаю, она ни на кого не набрасывалась без веской причины.
- Нет. Я видел её разве что на пирах.
- Может быть, ты встречался с ней до того, как она попала в Рим?
- Нет, я её совсем не помню.
- По твоим словам она разгневана. Меня это удивляет. Ты знаешь, что у неё нет врагов? По крайней мере, таких, которых стоит хоть немного опасаться. Знаешь, почему? А если знаешь, то должен понимать, что я - её друг, пусть и отвергнутый на время. И, как друг знающий, я советую тебе: смирись. Купи ей подарок. Может быть, это смягчит её гнев. Повторяю: подарки, особенно красивые, она любит. Я клялся молчать об услышанном, но если ты поклянёшься не разглашать то, что я, может быть, открою тебе, я буду очень признателен.
- Клянусь молниями Юпитера Капитолийского...
- Довольно. Всё это в прошлом, но... Я её друг, но не всегда я был её другом. Когда на Либурнской галере Цезаря я увидел её в первый раз, то понял, что приобрету в её лице грозного соперника. Я тоже не люблю иметь соперников и потому попытался обрушить на неё гнев Цезаря. Я проиграл тогда. Гнев обрушился на меня, и я ходил, как ты сейчас, ища того, кто защитил бы меня перед лицом Божественного. Никто не протянул мне руку помощи. Все боялись, а кое-кто, возможно, желал мне гибели. Не знаю, что натолкнуло меня на мысль искать защиты у неё... - Марк говорил с трудом. Гордому патрицию нелегко давалось признание в том, с каким унижением была связана для него "дружба" Тени. - Она не прогнала меня, выслушала, но она ничего не говорила. Она даже не обдумывала мои слова. Я предлагал ей рабов, одежду, украшения, но она потребовала от меня моё кольцо. Мой золотой перстень. И я отдал. Я сидел на пиру без перстня. Цезарь был добр со мной. Он позабыл о моей оплошности, но, поверь, не было на пиру человека несчастнее меня. Каждый раз, когда я видел жрицу Кибелы, - я видел и своё кольцо. Она повесила его на ленту, на шею, поверх одежды, чтобы его видели все.
- Она - жрица Кибелы? - переспросил Авиола.
- Жрица Кибелы - Реи Фригийской - это она. Прозвище "Тень" ей дала Цезония за невзрачный вид. Что с тобой? Почему ты побледнел?
- Я понял.
- Что?
- За что она мстит мне. Моя когорта была среди тех, что вывозили казну из храма Кибелы - Реи Фригийской. Того самого, в котором Тень была жрицей! Но за что она возненавидела меня? Я только выполнял приказ Цезаря!
Губы Марка изогнулись в усмешке:
- Видишь, наши рассуждения уже принесли пользу.
Но Авиола насмешки не оценил:
- И почему она только сейчас решила отомстить мне? Столько ждать...
- Ожидание для неё ничего не значит, но если она решила, что пришло время действовать, - она действует.
- Она исполнит всё, что обещала?
- Я не помню, чтобы она нарушала обещание.
- А если я всё-таки попробую обратиться к Цезарю?
- Через кого? Я за это дело не возьмусь. Я её друг. И Валерий не возьмётся. Мнестр - болен, а был бы здоров, - тоже не взялся бы. Через наложниц? Они только посмеются над тобой. Через отпущенников? Не посмеют.
- Но Калист передал же жалобу Салюстиев!
- И едва не угодил на крест. Дважды так судьбу не испытывают. Можно попробовать уговорить Цезонию... Она Тень презирает и, наверно, может согласиться, но... Знаешь, что я скажу? Даже если жалоба и дойдёт до Цезаря, решать будет не он. Решать будет Тень. Помнится, Новий Нипр пожаловался Цезарю на Тень и, в результате, получил в жёны потаскушку. Это дело рук Тени.
- Марк, ты же патриций и ты советуешь мне смириться?!
- Хорошо, тогда умри, это будет красиво. Так ушёл Юний Сур.
Лаодика умела быть незаметнее тени, но незаметна она была, когда была. В ночь, когда Цезония впервые после возвращения Калигулы из германского похода разделила с ним ночное ложе, она осознала это в полной мере. Мучимый кошмарами Юлий, столь же жестоко измучил и жену. Только возвращение блеклой рабыни положило конец этой пытке. Тень, которую супруга императора не желала даже замечать, оказалась самой нужной среди служанок. Две с лишним недели Цезония приглядывалась к девушке. Она уже знала, что рабыня неравнодушна к красивым юнцам, что она умело собирает подачки и подношения, узнала, точнее, поняла, какое влияние имеет незаметнейшая из рабынь на их господина. Но даже всё это взятое вместе для Цезонии ничего не значило. В любом случае, рабыня не могла претендовать на место жены, не могла считаться соперницей. Максимум, чего могла добиться служанка, так это выклянчить свободу и женить на себе кого-нибудь из приближённых Цезаря. Опасность заключалась в ином. Она, Цезония! Госпожа Рима, незаметно для себя попала, пусть и в косвенную, но зависимость. Когда же после недолгого отсутствия служанки муж вернулся к прежним привычкам, матрона испугалась. Мало ли что может случиться с удобной рабыней! Следовало как можно скорее выпытать тайну, связавшую служанку и господина.
Несколько раз Цезония пыталась расспросить Юлия, но то бешенство, в которое приходил Калигула от малейшего намёка на его отношения с Тенью, отвратило женщину от этой затеи. Всё-таки кончик нити следовало искать у рабыни. Цезония знала всё происходящее между господином и служанкой во время их уединения. Обычно обнажённая рабыня ложилась рядом с неподвижным Цезарем, недолго ласкала его, поглаживая волосы, лицо, уголки век, иногда, плечи и грудь. Не более. Потом она вставала, одевалась и, посидев немного рядом со спящим, уходила. Некоторые служанки уверяли, будто во время ласк рабыня что-то шепчет на ухо неподвижному Цезарю, но что именно, - сказать не могли. Пролежав без движения часов шесть - семь, Цезарь просыпался, через слуг требовал к себе жену. После сна он, если и не становился милым, то был вполне сносен. Потом супруги звали слуг, и начинался новый день. Тень появлялась позже. Иногда, вместе с друзьями, иногда только на ночном пиры, но чаще, - в середине дня, ближе к вечеру. Приходила и тут же терялась из виду, до тех пор, пока Цезарь не решал, что ему пора предаться ночному отдыху.
После некоторых раздумий, Цезония потребовала привести рабыню к ней днём, когда Цезарь был занят делами. Рабыня пришла. Она ползала в ногах у госпожи, непрестанно заверяла в своём восхищении, в своей покорности, в своём ничтожестве и, только когда она ушла, Цезония, разомлевшая от лести, вдруг поняла, что не узнала ничего из того, что её так интересовало. Осознав это, госпоже Рима удивилась, но не более.
Несколько дней спустя, (рабыня днём в отведённых ей комнатах не сидела, и найти её оказалось не так просто), слугам Цезонии удалось привести её. Восхищённая и покорная девушка предстала перед госпожой, а когда она ушла, - Цезония поняла, что не продвинулась на пути познания ни на пол шага. В этот раз она почувствовала лёгкое недоумение, и только после пятой встречи Госпожа Рима поняла, что если всё будет идти так, как идёт, тайна Тени для неё тайной и останется. Два дня назад, матрона, призвав хитрую рабыню, потребовала, чтобы та показала, как её удаётся погружать императора в сон. Сейчас же? Рабыня согнулась в поклоне: воля госпожи для неё закон, она сделает всё, что прикажет госпожа, если Цезарь согласится немедленно заснуть. Закусив губу, Цезония молча смотрела на лежащую перед ней служанку...
Сегодня она, наконец, придумала, что и как надо спросить у рабыни и, не желая ждать ни минуты, тут же, на пиру, когда муж увёл какую-то смазливую матрону, подозвала служанку к себе и приказала:
- Я хочу видеть и слышать, как засыпает мой супруг
- Я сделаю всё, что прикажет моя госпожа.
Покорный ответ Тени на этот раз нимало не обманул матрону, но, понимая, что гневом она ничего не добьётся, Цезония склонилась к уху рабыни, прошептала:
- Позови меня, как только он заснёт. Сразу же.
- Как прикажет моя госпожа.
- И не слова не говори Юлию.
Калигула уснул, как только коснулся ложа. Лаодика чуть-чуть поломала комедию с раздеванием, шёпотом на ушко, поглаживаниями, после чего позвала императрицу.
- Я лягу с ним, - заявила Цезония.
- Как прикажет, моя госпожа.
Лаодика оставила жену и мужа на одном ложе и поспешила к себе. Цезония ещё верила ей. Это хорошо. И ещё, хорошо было бы прийти к себе пораньше. Мысль о том, кто будет у неё этой ночью, обожгла сердце нетерпением. Будет. Будет! Она успела. Когда Ацилий Авиола, в сопровождении Наиды, вошёл в комнату, Лаодика уже вытянулась на ложе и наслаждалась искусным массажем. Услышав шум распахивающейся двери, она повернула голову и уставилась на входящего любопытными, карими глазами.
Ацилий покраснел. Его до глубины души возмущал похотливый взгляд почти голого раба. Чувствуя, что слова звучат нелепо, он спросил:
- Ты не простишь меня?
- Нет. Раздевайся.
- Конечно.
Стараясь сохранить размеренность движений, Ацилий освободил тело от тоги, туники, наклонился, распутывая ремни сандалий. Юноша хотел казаться естественным, но каждое движение выдавало скованную напряжённость мышц. Золотистое от загара тело, казалось, жило само по себе, независимо от воли римлянина. Переливы мышц напомнили девушки переливы струй водопада.
Справившись с ремешками, Авиола выпрямился. Он не хотел просить. Гордость не позволяла идти ещё и на это унижение, но надежда, самое неразумное из чувств, всё-таки не покидала его. Мольба проглядывала в нервных движениях, во взгляде, в той робости, почти стыдливости, под воздействием которой, он до сих пор не решился снять повязку с бёдер. Как завороженная, Лаодика смотрела на безупречные линии прекрасного, словно отлитого из светлой бронзы, тела. Не замечая своего движения, она приподнялась, повернулась на бок. Руки раба, до того плавно скользившие вдоль её спины, сбились с ритма, белое лицо с чёрными, как маслины глаза, наклонилось к уху: "Римлянин робеет. Может быть, госпожа позволит мне помочь ему?"
Мягкая рука массажиста соскользнула на колышущуюся от неровного дыхания грудь девушки, прошлась по ней круговым, ласкающим движением, прошлась по ней круговым, ласкающим движением и тут же отдёрнулась, подчеркнув резкостью жеста последующего, развратную мягкость жеста предыдущего.
Лёгкая улыбка тронула губы Тени, пальцы снисходительно потрепали по щеке склонившегося к уху раба: "Помоги, но не спеши и не будь груб". Краем глаза она видела улыбку на лице Азиатика. Подлую и торжествующую одновременно.
Стараясь придать своей походке грацию крадущейся кошки, раб приблизился к жертве, замер, позволяя госпоже полюбоваться серебряной белизной своего гибкого, юного тела, нежным, ласкающим движением обвил одной рукой плечо римлянина. Белая рука комнатного раба почти светилась на загорелой коже воина. Ацилий прикрыл глаза, но из-под ресниц продолжал смотреть в лицо Тени. Он уже ничего не ждал, ни на что не надеялся. Он просто смотрел, не имея сил отвести взгляда от её расширившихся, все вбирающих зрачков.
Руки Азиатика, скользящие по его телу, коснулись повязки на бёдрах. Пальцы вплелись в узел, распуская его, и, ослабевший лоскут, как бы нехотя, упал на пол. Ощущение наготы стиснуло веки, краской выплеснулось на бледные щёки. Коротенькая пауза, и не пол падает второй лоскут. Перед Лаодикой два нагих, безупречных тела: серебряное и бронзовое. Пауза, - рывок. Раб уже у него за спиной. Серебристые руки скользят по плечам, по груди, вдоль узких, покатых бёдер. Сперва скольжение это мягкое. Постепенно мышцы на руках напрягаются, но римлянин неподвижен. Плотно закрытые глаза, плотно сжатые губы, прямое, напряжённое, окаменевшее тело...
Поймав недоумённый взгляд раба, Лаодика вскинула руку, несколько раз быстро и сбивчиво щёлкнула пальцами и столь же быстро приказала, возникшей на зов Наиде: "Подвинь ложе и застели его. Новым покрывалом. Подай флакон с миррой. Нет, не этот. Другой. Из бирюзы с серебром. Да, да".
Синяя кайма покрывала, - цвет бирюзы, белая ткань, - серебро. Два серебристо - чёрных тела сплетаются на каждой из двух сторон флакона. Подарок Марка. Первый подарок.
Теперь римлянин подчиняется рабу, почти падая ничком на сияющее белизной ложе. Лаодика видит, как линия шеи, начавшись от коротких волос на затылке, гибко тянется между поднявшимися буграми лопаток. Одна рука вскинута и закрывает невидимое ей лицо, другая, - бессильно свисает вниз, перечёркивая бирюзовую синеву каймы. На флаконе всё иначе. Напряжённые тела там сплетаются в ритме бешеной страсти и желания. Прекрасные тела. Открытие на миг поразило её. Тела на флаконе прекрасны. Прекрасно сочетание переливающейся, ясной синевы камня, пронзительная, почти прозрачная белизна серебра и его колючая, блестящая чернота. И сам флакон прекрасен. Рука судорожно сжала дорогую безделушку. Лаодика жадно втянула воздух в лёгкие. Слабый, едва сочащийся из-под плотно притёртой пробки аромат мирта ожёг ноздри, перебил дыхание неожиданной, непривычной сладостью.
Девушка оторвала взгляд от флакона. Всё вокруг казалось слишком чётким, слишком резким. Этот запах... Он словно заточил углы и начернил линии, а тело, бронзовое тело на белом с синевой покрывале, - оно не только беспорочно, не только совершенно, оно - прекрасно.
Открытие болезненно отдалось в груди, и рука, судорожно сжавшая флакон, болью физической, заглушило иную, глубинную боль. Блуждающие глаза её встретились с глазами раба, в маслянистой глубине которых плескалось недоумение. Лаодика вздрогнула. Так быстро оточенный разум разложил увиденное. Азиатик не знал, что ему делать. Толи подождать чуть-чуть, пока занятая флаконом госпожа не переведёт взгляд на него, толи, поддавшись возбуждению, попытаться силой овладеть телом римлянина. Силой? Мысль о силе отдалась тошнотой под ложечкой. Может быть, римлянин и покорится приказу Тени, но рабу он подчиняться не будет. Улыбка госпожи, дорогой флакон, который она протянула ему, переменил направление мыслей раба. Может быть, она решила подарить флакон ему? Странный блеск глаз Тени нарушил эти мысли. Азиатик спросил:
- Что прикажет моя госпожа?
- Натри его миррой. Чуть-чуть.
Рука раба коснулась её руки:
- Госпожа не любит чрезмерного даже в благовониях.
Ласкающими движениями Азиатик растирал неподвижное тело и не спускал глаз с госпожи, ловя её волю, в чём бы та ни проявилась. В движении ли руки, во взмахе ли ресниц, в подёргивании ли уголков губ или в глубоком вздохе. Но знака не было. Азиатик закончил растирание, выпрямился.
- Грудь и плечи тоже.
Раб, раздосадованный проволочками, рывком перевернул римлянина на бок. Тот сдвинулся, покорно перекатился на спину, замер, глядя вверх перед собой. Понаблюдав ещё некоторое время за скользящими по загорелой коже руками, Лаодика собралась с силами и стряхнула с себя непривычное оцепенение. Она дотянулась до шкатулки, поискала в её звенящем нутре и, выбрав несколько монет, протянула их массажисту: "Возьми и ступай" - тело на покрывале было слишком красивым. Рука не поднималась отдать его трусливому рабу.
Азиатик растерялся, по привычке сгрёб монете, а, оценив их, - опять удивился, но по иной причине: "Госпожа, это мне?" "Тебе" - Лаодика высвободила из его руки флакон, поставила на столик. Раб не заметил этого. Не отрываясь, он разглядывал монеты. Некая мысль возникла у него от созерцания золота: "Госпожа с самого начала хотела, чтобы я, как следует, припугнул римлянина?" "Ты сказал, - уже не роясь, она зачерпнула из шкатулки горсть серебра. - Клянусь Дейрой и Гекатой, более умного мужчины я ещё не встречала. Возьми и ступай".
Удерживая подачку обеими руками, раб удалился. Лаодика проводила его равнодушным взглядом, встала, накинула на себя коротенькую тунику, подошла к Ацилию. От слабого запаха мирра сладкими спазмами сводило горло. Охватывая одним взглядом вытянувшее тело, Лаодика наново открывала для себя целый мир чувств и ощущений. Нервно трепещущие ноздри, подрагивающие уголки век и губ, (юноша тоже следил за ней сквозь скрещенные ресницы), обнажённое горло, широкий размах ключиц и гладкие, плотно обтянутые кожей, мышцы груди, ходуном ходящие рёбра, запавший живот... Не выдержав молчания, Авиола спросил: "Это всё?" Лаодика покачала головой: "Нет". "Я так и думал"
Неподвижность была всё-таки мучительна. Юноша потянулся, повернулся, опёрся на локоть. "Стой!" "Что?" - не расслышав, Ацилий повернулся к ней, сел. Лаодика зло дёрнула губами. Остановить мгновение, вот чего захотелось ей вдруг. Нет, не мгновение, движение. То самое движение, что (раньше она понимала это как-то смутно) делало статуи мастеров прекрасными. Но именно её окрик всё разрушил. Ещё не успев согнать с лица ненужную, злую гримасу, она наткнулась взглядом на столик, уставленный всяческими флаконами, заваленный лентами, гребнями и шпильками, потянулась, подхватила бронзовую, золочёную шпильку с цельно литой головкой. Поймав Ацилия за локоть, она резко потянула его к себе и резко вонзила бронзовое остриё в руку юноше. От неожиданности и боли Авиола вскрикнул. Лаодика разозлившись, ещё раз ткнула его шпилькой, потом ещё раз. Авиола закусил губу, трясясь от едва сдерживаемой ярости. Из проколов выступила кровь.
Рабыня разжала пальцы, оттолкнула римлянина: "Когда я говорю: "стой", ты должен замереть неподвижно до тех пор, пока я не позволю тебе двигаться". Юноша стиснул зубы, оскалился, с трудом удерживая бранные слова. Только память о вчерашних угрозах сдержала его ярость. Тяжело дыша, он прошипел сквозь зубы: "Я запомню это, госпожа" - последнее слово прозвучало так, что мало отличалось от ругательства.
Почти упав на него, Лаодика приблизила своё лицо к его лицу, жадно ловя выражение муки и бессильной ярости. Грудь девушки касалась его груди, пальцы её вонзились ему в плечи, подобно когтям дикого зверя: "Мне нравятся твои слова, римлянин, нравится видеть муку бессилия на твоём лице. Только Мать Богов знает, сколько я видела таких лиц, но видеть твоё, - для меня слаще мёда". Она оттолкнулась от него, выпрямилась, рывком потянула с тела короткую тунику: "Я хочу спать. Здесь. С тобой"
Узкое ложе не было предназначено для двоих, но Лаодика ловко устроилась на груди римлянина, уткнулась лицом ему в плечо и тут же уснула. Одна рука обняла его грудь, другая - стиснула исколотую руку, измазавшись в свежей крови. Ацилий чувствовал тёплую тяжесть тела, придавившего ему грудь, и с тоской думал, что мучения его только начинаются.
Утром Лаодика с недоумением уставилась на того, с кем делила ложе. Вспомнив же предшествующие события, вскочила и, ничего не объясняя, вывернула ему руку и резко, зло воткнула шпильку чуть пониже плечевого сустава. Раз, другой... Римлянин, к её разочарованию, на этот раз ничем не выдал своей боли. Лаодика так же резко оттолкнула его, мгновенно оделась, так, как по её мнению полагалось одеваться Тени Цезаря, нащупала у ложа сандалии с длинными ремешками, и тут её опять посетила мысль.
Небрежно бросив обувь Ацилию, она вытянула ногу, давая понять, что именно хочет от римлянина. В который раз, за сегодняшнее утро, переламывая себя, Авиола опустился на колени и начал неумело прилаживать кожаные подошвы. Не дождавшись, даже когда он справится с одной сандалией, Лаодика оттолкнула его и, почти мгновенно, сплела ремни и застегнула пряжки. Юноша отпрянул, ожидая наказание за неловкость, но Тень торопилась. Выпрямившись, она вся встряхнулась, вскинула руку, защёлкав пальцами, приказала, явившейся на зов, Наиде: "Помоги моему гостю одеться, накорми его, если он захочет есть, а вечером - сразу же направь ко мне" - резким движением она накинула на волосы покрывало и, скрыв под ним свои резкость и порывистость, тихой тенью выскользнула из комнаты. Иберийка наклонилась к Ацилию: "Господин желает принять ванну?"
Глоссарий:
Божественный Близнецы* - Кастор и Полукс. Культ близнецов был широко распространён в Древнем Риме. Лары (духи-покровители дома) - два юноши-близнеца с собакой, Ромул и Рем - братья близнецы, основатели Рима
Ацилий шёл через галереи, спускался по лестницам. Бешенство душило его: все, кто попадался ему навстречу, знали, где он провёл эту ночь. Все! От последнего раба, от варвара - телохранителя, до знатнейших патрициев Рима. Марк же вообще ждал его в атриуме. Рядом стояли пара носилок и дюжина мускулистых рабов.
- Salve, Ацилий.
- Salve, Марк.
- Сейчас мы идём в мой дом, - говоря это, Лепид крепко сжал руку собеседника и повёл его к носилкам. - Я распорядился приготовить всё для пира. Надеюсь, я всё-таки нашёл способ помочь тебе, если моя помощь не запоздала. Эта бешенная исполнила то, что обещала?
Последний вопрос заставил Ацилия замереть на половине движения, но ответил он спокойно:
- И да, и нет. Такие разговоры не ведутся на ступенях Палатия.
Скрытый во второй фразе упрёк, был очевиден и справедлив. Марк промолчал. Разговор он продолжил уже в пиршественном покое.
В триклинии с прозрачной стеклянной крышей было душно. Солнечные лучи освещали и нагревали без того жарко натопленное помещение. Тяжёлый и приторный аромат розового масла, исходящий от тел и одежды хозяина и гостя, от тканей и покрывал на ложах и по стенам, не придавал атмосфере свежести. Впрочем, оба римлянина не ощущали неудобства, находя тяжесть эту столь привычной, что не замечали её. Когда гость насытился, Марк жестом отослал слуг и повторил вопрос, который задал в Палатии:
- Эта бешенная исполнила то, что обещала?
- Почти, - отозвался Авиола, осоловевший от тяжёлых кушаний и не менее тяжёлого вина. Ночь, проведённая в неподвижности, на узком, жёстком ложе, почти без сна давала о себе знать. Только самолюбие не позволяло ему прямо сказать Лепиду, что он устал и что сон для него сейчас важнее любой беседы.
- Почти, - повторил он, вздыхая, неизвестно зачем. - Конец был приставлен вплотную, - фраза получилась непристойной, и это позабавило Ацилия, разогнало сонливость. - Но она пожалела. Пожалела делиться, - и опять собственное "остроумие" доставило ему удовольствие, но Лепид даже не улыбнулся. Внимательно глядя на гостя, он заговорил, словно бы сомневаясь: стоит ли?
- Я вчера сказал, что никто в Риме не знает Тень лучше меня, но это не так. Есть некто, знающий её лучше. Если ты насытился и не побрезгуешь говорить с рабыней, - я позову её.
- С рабыней? - Авиола приподнялся, подался вперёд. - У тебя здесь её рабыня?
- Здесь женщина из храма Кибелы - Реи, знавшая нашу любовницу. Когда по приказу Божественного на его Либурнскую галеру привезли храмовых женщин, он повеселился с ними сам, а потом раздарил друзьям. Себе он оставил Лаодику - Ананку, мне досталась Гесиона. Других разделили другие. Они нам не интересны. В храме Лаодика жила и воспитывалась особняком и, почти все храмовые женщины, считали её просто храмовой рабыней, но Генсиона должна была стать одной из высших жриц, и она знала, чем занимается в храме незаметная Тень.
- Гисиона, Лаодика, Ананка... Ну, и чем она занимается?
- "Лаодика" и "Ананка" - два прозвища одной женщины. У неё было ещё третье: "Приама" - Купленная. Сейчас, - есть четвёртое: "Тень" Я могу пересказать то, что слышал от Гесионы, но лучше ты расспроси её сам.
- Прости, ты прав, - согласился Авиола.
Марк щёлкнул пальцами, и в триклиний вошла девушка среднего роста. У Ацилия перехватило дыхание. Юной рабыне не исполнилось и семнадцати. Белая кожа, огненно рыжие густые волосы, стянутые на затылке короткий, толстый хвост. Под складками белой туники отчётливо прорисовывалось безупречное тело: стройная шея, покатые плечи, круглые, широко поставленные, рвущие ткань груди, высокая талия, которую, казалось, можно обхватить двумя ладонями, круто поднятые бёдра, округлый живот, заглублённый между ними, длинные, пышные ноги, оканчивающиеся маленькими ступнями. Рассмотрев, как следует, прекрасное тело рабыни, Ацилий поднял взгляд и почувствовал, что тонет в бездонной глубине тёмно - синих глаз, окружённых чёрными, длинными ресницами.
- Клянусь янтарным локоном Венус, - прошептал он сдавленно. - Милость Божественного Цезаря к его друзьям не знает предела! Отказаться от такой красавицы!
- Господин преувеличивает мои достоинства, - девушка подошла к незанятому ложу, свободно, без колебаний легла. - Он тоже отказался от меня, в своё время.
Свобода жестов рабыни, более приличествующая матроне или знаменитой гетере, покоробила Марка, так и не привыкшего к переменам в поведении живой вещи. Обычно незаметная, Гесиона чутко улавливала момент, когда хозяин начинал нуждаться в ней, и мгновенно преображалась, меняя походку, взгляд, речь и даже мысли. Каждый раз, сталкиваясь с таким перевоплощением, Марк клялся, что, как только надобность в рабыне пропадёт, - та получит преотменную выволочку, но необходимость пропадала, а, вместе с ней, выпадала из поля зрения хозяина, враз поблекшая рабыня. Ацилий всего этого не знал. Он видел перед собой девушку редкой красоты и, как всегда, завидовал её владельцу. Получив от рабыни ответ, окрашенный столь милой улыбкой, что он мог показаться жалобой, римлянин спросил:
- Неужели? Я не могу поверить, что такая красавица могла принадлежать мне.
- Господин просто забыл. Стоит ли помнить одну женщину тому, чей взгляд ловили сотни? Ах, господин, разве можно забыть твоё лицо?!
- Иногда такая забывчивость - благо, - перебил рабыню Марк. - Из-за этой, слишком уж привлекательной внешности, одна твоя подружка тоже вспомнила его.
Едва заметная, даже для ловящего это движение Марка, судорога передёрнула губы красавицы. Глубоко вздохнув, она справилась с собой, печально прошептала:
- Я глубоко сочувствую прекрасному господину. Та, о которой мы говорим, ничего не смыслит ни в любви, ни в наслаждении. Грубая деревенщина!
Марк усмехнулся:
- Ну, раз вы так приглянулись друг другу...
- Где эта девка! Я...
Марк повернул голову в сторону ворвавшейся в триклиний супруги, приказал громко и твёрдо:
- Варий! Помоги твоей госпоже! Она плохо себя чувствует и хочет уйти, - и, не обращая внимания на крики и брань жены, бьющейся в руках дюжего раба, продолжил. - Я знал, что тебе захочется отдохнуть. Ложе готово. Гесиона проводит тебя.
Встретившись взглядом с бездонно синими глазами девушки, Авиола одним глотком допил вино, словно надеясь хмелем отогнать любовное наваждение. Марк щёлкнул пальцами, и рабы тут же обули римлян. (Гесиона, не желая унижаться, самолично заплетая и расплетая сандалии, легла к столу в обуви). И это тоже отметил Марк, давно втянувшийся в непонятно зачем, нужную ему игру сравнений Лаодики и Гесионы. Заметил, потому, что Лаодика, как всякий человек плебейского происхождения, относился к этим мелочам иначе, предпочитая укоротить свою гордость, нежели измазать мебель и покрывала.
Авиола ничего не наблюдал. Ему нравилась рабыня, и ещё, ему хотелось отдохнуть. Второе боролось с первым. На широкой, скрытой балдахином постели, Гесиона раздела юношу и, избавившись от одежды сама, скользнула к нему. Сонливость почти победила желание, и рабыне пришлось немало потрудиться. Кончиком языка она щекотала его под подбородком, покусывала мочки ушей, целовала горло, плечи, дразня, лизала соски, живот... Ацилий сперва отмахивался от щекочущей ласки, но, через некоторое время возбуждение овладело им...
Марк отодвинулся от "глазка", повернулся к жене, прошептал едва слышно: "Теперь ты можешь говорить спокойно, без визга и когтей?". Женщина кивнула, отступила. Оказавшись за пределами слышимости, Марк холодно спросил:
- Я, слушая вас, моя госпожа. Я не заставляю тебя даже прясть шерсть*. Может быть в этом и заключена мой ошибка?
- Мне надоели твои измены! Клянусь Ларами*, ты постоянно оскорбляешь их своим распутством! Я всё терпела! Но путаться с грязной рабыней у меня на глазах...
- Ты видела, что рабыню я позвал для гостя? Его Лары ничуть этим оскорблены не будут, так как он, на его счастье, разведён. Я думаю, не развестись ли мне?
- Ты всегда и над всем смеёшься! Всё у тебя только повод для шуток! Я схожу с ума, а ты, в это время, развлекаешься с подвернувшимися потаскушками! Ещё немного и я, кажется, выцарапаю им всем глаза!
- И начнёшь выцарапывать глаза ты, конечно, с Гая Юлия Цезаря Августа Германика Калигулы?! - Марк выдержки не терял. Подобные сцены повторялись достаточно часто и, в последнее время, порядком ему надоели. Только поэтому он позволил себе такую резкость. Женщина затихла, глядя на мужа расширившимися от ужаса и изумления глазами. Марк же продолжал. - А потом пойдёшь выцарапывать глаза его Тени?
- Но ты же говорил, что она прогнала тебя?!
- Она слишком хорошо воспитана, чтобы прогонять. Она не приглашает меня больше к себе, вот и всё. А тот юноша, которого ты только что видела, её новый любовник. Я хочу, чтобы рабыня, с которой он сейчас спит, понравилась ему.
- Зачем?!
- Кто-то должен же заботиться о благополучии фамилии. Отсюда следует: первое, - завтра, если мне удастся пригласить его, ты выйдешь, поприветствуешь гостя и извинишься за сегодняшний скандал, - под тяжёлым взглядом супруга, матрона сникла:
- Если ты приказываешь, я сделаю это.
- Хорошо. Второе, - девчонку я забираю. Она будет развлекать гостя, а потом беседовать со мной. И если я увижу у неё на руке следы шпильки, я, клянусь Венерой - Прародительницей, разведусь с тобой. Срывая своё зло на других.
- Я изуродую эту потаскуху!
- Только после того, как я перестану нуждаться в ней.
- Ты бы не мог более точно определить срок?! Сейчас, если ты дома, эта шлюха от тебя не отходит!
- Хорошо, скажу точнее: когда Тень предпочтёт меня другим. Ты довольна?
Несколько мгновений матрона с ненавистью смотрела на своего супруга и повелителя, но постепенно взгляд её начал гаснуть, веки опустились, она склонила голову, прошептала, пряча злую улыбку:
Гесиона брезгливо разглядывала отвалившегося от неё любовника. Римлянин насытился и спал. Скотина. Тупая, грубая скотина. Как бы она наказала его за пренебрежение! Неважно. Его накажет та плебейка. Нет, глупость наказывает себя сама. Нельзя же считать меч или топор способными наказывать. Гесиона поднялась с ложа, оделась. Каждый раз, когда её взгляд задевал за прекрасное тело спящего, девушку передёргивало от отвращения. Скотина. Лепид ждал её в триклинии. Улыбнувшись самой, что ни наесть завлекающей улыбкой, рабыня опустилась на ложе рядом.
- Господин желает знать, о чём гость говорил с его ничтожной рабыней? Господин напрасно размышляет. Гость не говорил ни о чём. Исполнив петушиную службу, он тут же заснул. Мне кажется, что коварная любовница моего господина была, не слишком ласкова с новым любовником...
- Прекрати. Что ты рассказала ему?
- Ничего. Он не спрашивал и не слушал. У него на руке следы от уколов шпилькой. Ананка умеет выражать свои чувства. Я бы не стала ей мешать. Чем хуже будет гостю, тем скорее он поймёт, что искать спасения надо за любую плату. Конечно, есть опасность, что Ананка раньше убьёт его, но сиё нам не подвластно...
- Ты говоришь много и без смысла.
- Смысл моих речей, господин, таков: надо ждать
- И это всё?
- Нет, господин. Раньше я молчала о цене, но теперь я спрошу: что подарит мне господин за сердце Тени Цезаря?
- Тебя ещё ни разу не пороли...
- Господин не станет обижать верную служанку сейчас, когда появилась надежда овладеть тем, чего господин добивается.
- Ты получишь вольную, и ещё я дам тебе немного денег в долг, чтобы ты могла снять комнату и начать торговать собой, но если ты станешь требовать чего-нибудь ещё, я сумею ограничить твои желания.
Наида с поклонами провела Ацилия в комнату, с поклонами помогла разуться, сняла и аккуратно убрала снежно белую тогу юноши. Манерность рабыни внушала надежду, что, и госпожа не будет сурова к гостю. Лаодика и не была сурова.
На пиру Калигуле в голову пришла очередная мерзость: на потеху дружкам, тут же, посреди пиршественной залы была отдана одна из гостий. Скучное зрелище. Равнодушно избавившись от одежд (Наиду эта привычка девушки всегда огорчала, так как поведением своим госпоже, пусть невольно, подчёркивала ненужность служанки), Лаодика прошла за занавесь.
Тень действительно не нуждалась ни в ком, даже в самой себе, хотя и не отказывалась от чужой помощи там, где эта помощь была полезна. Появившись через некоторое время из ванной, она легла на приготовленное Наидой ложе. Вошёл Азиатик. Тонкая ткань ещё раз промокнула чистую кожу, струйка душистого масла потекла в подставленную лодочкой ладонь. Ещё мгновение, и ладони массажиста заскользили по телу Лаодики, разглаживая, прогревая, нанося душистую смазку.
Склоняясь к самому уху девушки, Азиатик зашептал: "Как бы мне хотелось насладиться этим крепким телом. Что за кожа! Разве сравнишь её с дряблыми складками измученных ленью матрон! Они служат своей плоти, своим чувствам как рабыни, а госпожа моя свободна, подобно древним философам. Но холодность Тени сравнима лишь с холодностью мёртвого камня. Даже прекрасное тело римлянина не способно оживить взгляд незаметной служанки, приказывающей сенаторам. Красивое тело! Совершенное тело! Тело атлета, подобное древней, драгоценной бронзе! Даже случайный взгляд на него тревожит сердце, но и оно не нужно госпоже".
Лаодика смахнула с лица влажные пряди, приподнялась, потрепала раба по щеке. Иное обращение тот счёл бы незаслуженным невниманием. "Начал с меня, - закончил римлянином. Великий философ - софист в тебе гибнет".
Ободренный благодушием Тени массажист, вроде бы по ходу массажа, погладил её по округлой груди: "Ах, госпожа, от тебя ничего не укроешь. Взгляд твой столь же проницателен, сколь и бесстрастен...".
Ацилий Авиола равнодушно смотрел на разворачивающееся действо, но когда, лаская девке грудь, раб попросил: "...Глядя на это бронзово-подобное тело, я теряю разум. Подари его мне, госпожа. На одну лишь ночь! Госпожа даже не смотрит на римлянина. Он безразличен ей, а я гибну от желания..." - юноша не сдержался: "Заткни рот, воронье мясо, или я заткну его тебе сам!"
Чёрные глаза Азиатика сверкнули, красивое лицо передёрнулось от сладенькой, садисткой ухмылочки. Не меняя тона, он продолжил: "...Всего лишь на одну ночь, госпожа. Что стоит госпоже опустить веки или шевельнуть пальцем в знак согласия?"
Лаодика шевельнула не пальцем - ладонью, похлопав массажиста по гладящей её руке: "Как-нибудь в другой раз, - вручила рабу серебряную сестерцию, - На сегодня довольно".
Азиатик не ошибся, определив, что для Тени не было никакого различия между тем, оставит ли она римлянина себе или отдаст мстительному рабу. Не понравилась Лаодике именно эта рабская чуткость юноши и то, как он, исходя из обстоятельств, попытался использовать её безразличие в свою пользу.
Азиатик разочарованно поглядел на монету и, перехватив торжествующий взгляд Ацилия, схватил со столика флакон с миртом, спросил, демонстрируя своё желание угодить: "Госпожа прикажет растереть её гостя?" Лаодика забрала у него флакон: "Ступай. Оставь нас".
Слабый запах мирра будил странные, непривычные и одновременно приятные воспоминания, но они были слишком легки и расплывчаты. Испытывая волнение, Лаодика вывернула выточенную из бирюзы пробку, но тут же, захлебнувшись отвратительным из-за почти осязаемой плотности ароматом, накрепко заткнула флакон.
- Жрица Кибелы - Реи слишком много позволяет своему рабу...
Лаодика резко отставила флакон, поднялась. В руке у неё была золочёная шпилька. Юноша осёкся, закусил губу. На этот раз золочёное остриё проткнуло кожу и мясо на груди, над сердцем, ткнувшись в кость ребра. Тело римлянина закаменело. Ни вздоха, ни стона не вырвалось из-за плотно сжатых губ, ни единый мускул на лице не дрогнул.
- Ты будешь говорить, если я позволю тебе говорить. Ты понял? - а так как юноша замешкался с ответом, шпилька ещё раз вонзилась ему в тело. Не желая далее испытывать на себе ярость Тени, Авиола уронил сквозь зубы:
- Понял.
- И будешь отвечать, когда я спрошу. Понял?
- Понял
- И тряпки эти сними! - имитируя злость, Лаодика дёрнула ткань его туники.
- Виновен.
Минуту спустя, разглядывая полностью открытое тело римлянина, Лаодика уже решила, что сделает и, не тратя слов, подтолкнула юношу в сторону спальни.
Широкое ложе было раскрыто и застелено. Не сомневаясь в том, зачем его сюда привели, Авиола сел на него, повернулся, намереваясь лечь.
- Замри! - возбуждение, захлебнувшееся в густом запахе миртового масла, вновь всколыхнуло душу. Это возбуждение было на редкость приятным. - Довольно!
Авиола лёг, повернулся на бок, не желая упускать из виду свою своенравную госпожу.
- Замри!
Из всего тела живут, кажется только глаза.
- Довольно.
Напряжение, замирающего на половине движения тела, слабый запах мирра... Девушка присела на край кровати и с задумчивым видом разглядывала тело римлянина, столь же задумчиво гладила его, ощущая шелковистую чистоту кожи, с которой рабы - папиляторы сняли все волосы. Поймав руку госпожи, Авиола осторожно сжал её, приподнялся, по-собачьи заглядывая девушке в глаза. Губы его шевельнулись: "Какая нежная рука...". Вонзившаяся в плечо шпилька не дала ему закончить комплимент.
Лаодика оттолкнула юношу, легла, ловко устроившись у него под боком, толчком же оттеснила юношу к противоположному краю постели: "Ступай с комнату. И не вздумай помять покрывала на лежаках" - и, развернувшись к нему спиной, тут же погрузилась в сон. Ацилий слез с кровати и поплёлся прочь. Если Тень хочет вывести его из себя, чтобы потом исколоть шпилькой за неповиновение, то она зря старается. Он не привередлив и может провести ночь просто в кресле.
Проснулся Ацилий опять от боли. Первое, что он увидел, открыв глаза, - лицо склонившейся над ним Тени. Юноша едва удержался от крика, когда золочёное остриё шпильки опять прокололо ему кожу и мясо на руке. Тень не отступала. Шпилька раз за разом входила в ноющую плоть, кровь мелкими, красными капельками разлеталась во все стороны, пятная белизну покрывала. Но самым страшным был взгляд женщины. Напряжённо и внимательно Тень ловила каждое его движение. Уколы падали в одно и то же место, и каждый отдавался эхом боли во всех уже нанесённых ранках. Плоть под остриём напоминала пропитанную кровью губку.
Не выдержав пытки, Ацилий рванулся, но рабыня держала жертву крепко. Когда острая шпилька догнала его, впившись, правда, значительно ниже, нежели прежде, юноша вскрикнул, рванулся ещё раз. Освободившись, он бросился к дверям, но, на полпути остановился, поняв, что бежать ему некуда. Ошеломлённый это мыслью, он замер, потом медленно повернул голову. Тень была рядом. Встретившись с её внимательным, жадным взглядом, он ощутил волну дрожи, бегущую по спине, протянул ей здоровую руку, но рабыня знала, чего хотела. Вцепившись в его левое запястье, она резко отвела руку, сжимающую шпильку.
- Нет! - Ацилий сжался, не смея дёргаться, стиснул зубы, зажмурился, а, когда шпилька проткнула кожу и мясо на руке, всхлипнул, съехав на пол. - Клянусь великой Матерью и её грозной славой, я никогда, никогда...
Шпилька зло и быстро дважды клюнула его в больное место:
- Ты слишком разговорчив.
Зажав правой рукой истерзанное плечо, Ацилий стонал:
- Смилуйся! Пощади! Не надо! Яне знаю...
Булавка всё-таки ещё раз ужалила его, проколов заодно и палец у ногтя. Поняв, что пытка закончена, юноша зарыдал от боли и унижения. Он, знатный сын знатного отца, молодой полководец, герой стычек и гроза варваров, валялся на полу у ног грязной рабыни, и рабыня колола его шпилькой! Но самым мучительным для него было не унижение, не боль, а эти дурацкие слёзы, так подло потёкшие по его лицу. О, Серебролукий Феб! Где твои, не знающий промаха стрелы?
Проходя мимо поверженного, Лаодика остановилась. Она уже ополоснула тело в подкисленной душистым уксусом воде, оделась и накинула на голову покрывало цвета пыли. Кончиком сандалии Тень приподняла римлянину голову и, глядя в мокрое от слёз лицо, уронила на плиты пола один за другим два денария: "заплатишь врачу за перевязку. Вечером - будь. И запомни: ты сам во всём виноват. Разве я разрешала тебе спать?".
Слушая, как стучат её каблуки по каменным плитам, Ацилий безмолвно извивался на полу. Он наконец-то справился со слезами, но усилия, связанные с этим, оказались почти непосильными. Откровенные издевательства рабыни, похотливая рожа раба и, наконец, два денария на перевязку! И он ещё должен быть здесь вечером! Прошло немало времени, прежде чем римлянин сумел примириться с этой мыслью. Наконец он поднялся. В полумраке мало, что было видно, однако юноша не стремился разглядеть что-либо. Ему надо было просто размять застывшее тело. На белом полу поблёскивали две серебряные монеты, - заплатить врачу.
Он коснулся исколотой руки и скривился от боли. Девка всаживала шпильку чуть не до самой кости. Вот и попробуй, угоди ей! Едва слышный шорох заставил его обернуться. Чёрные глаза иберийки поблёскивали в полутьме, голос звучал тихо и вкрадчиво: "Ванна готова, господин". "Хорошо, - перед ним была рабыня. Обыкновенная, покорная рабыня. Авиола покосился на монеты, разрешил величественно, - Возьми эти денарии себе". Глаза служанки вспыхнули, рука потянулась к монетам и тут же отдёрнулась: "Эти деньги уронила госпожа. Она рассердится, если я возьму их". Страх иберийки окончательно успокоил Авиолу: "Это мои деньги. Бери их. Я разрешаю"
Улыбка Госпожи Рима была сладка, как мёд, выдавленный из сетчатых сотов. Сладка до приторности. Лаодика склонилась до пола, губами коснулась гладко отшлифованных каменных плит у ног повелительницы. Где-то за пределами холодного равнодушия теплилась мысль о том, сколь ничтожны люди, внимающие её лести и принимающие расчётливую игру или автоматическое, бездумное враньё за истинное преклонение.
- Мы довольны твоей покорностью, - недавняя любовница, а теперь жена Цезаря старалась выглядеть величественной и по матерински заботливой одновременно. - Сядь рядом с нами.
- Не смею, о божественно подобная, равная божественным в их красоте уме и славе. Я только маленькая служанка, рабыня, удостоенная чести целовать пыль у ваших стоп.
- Сядь! Мы приказываем!
- О! Как я смею...
- Сядь же. То, о чём Мы хотим говорить с тобой, не предназначено для чужих ушей.
Подняться, трепеща от восхищения и покорности, примоститься на краешке кресла... Цезонии нравится её игра, так отчего и не потянуть время, ломаясь и заставляя уламывать себя? Ей-то именно это и надо.
Глядя в полные обожанием глаза рабыни, Цезония на миг даже забыла, о чём хотела говорить, но, вспомнив, яростно стиснула пальцы. Нет, на этот раз она заставит эту девку сказать всё. Служанке Цезаря не удастся опять ускользнуть в потоках расточаемой ею лести.
- ...Госпожа моя, супруга моего господина так добра и снисходительна ко мне - одной из тысяч, служащих ей и тому, кто сравнялся с бессмертными, со...
Мило улыбаясь, Цезония прервала её
- Ну, ну. О твоей любви к Нам знают все. И о любви божественного супруга Нашего к тебе тоже знают все. Нас интересует: чем ты приворожила его?
- Разве может Божественно Совершенный испытывать любовь к кому-либо, кроме той, что одарила его прекраснейшим из даров, приносимыми непорочными из жён наиславнейшим мужам своим? Юлия Друзилла - совершеннейшая из детей, появлявшихся когда-либо на свет. Разум её и гордый нрав с первых дней свидетельствуют о том, сколь необычная судьба уготована этому отпрыску Бессмертных Богов...
Но Цезония твёрдо решила сегодня не поддаваться ни на какие льстивые рулады. Она уже испытала на рабыне всевозможные приказы и требования. Сегодня она решила тайну купить:
- Цезарь любит тебя, глупая девочка. Ты же легкомысленно увлечена знатными и красивыми юнцами. Мы не сердимся на твоё легкомыслие, так как сам прицепс прощает его, но Мы провели с Юлием немало ночей, а твои ласки неуловимы для наших глаз. Видишь? Здесь на столике жемчуг, изумруды, сапфиры. Мы подарим их тебе, как только ты покажешь Нам те ласки, что особенно приятны для Нашего супруга...
Больше часа словоблудия и словопрений. Лаодика восхищалась мудростью госпожи, восхищалась красотой камней, долго клялась, что никогда и ничего не скроет от своей, такой доброй, такой мудрой, такой щедрой, такой красивой госпожи. И Цезония опять заплутала в своих достоинствах настолько, что забыла, зачем звала рабыню. К завтрашнему дню матрона возможно и поймёт, что её опять провели, и потребует служанку к себе, но пока рабы сумеют найти Тень...
- Не может ли жрица Кибелы уделить мне немного своего драгоценного внимания?
Лаодика взглянула на юношу, улыбнулась. Она выслушала все излияния римлянина, хотя для того, чтобы предугадать их, ей достаточно было взглянуть молодому человеку в глаза.
Семнадцатилетний мальчик с нежной кожей и черными, как ночь глазами хотел переспать с ней, надеясь получить за это какую-нибудь милость. Ну, что ж, мальчик был красив, знатен, в меру нахален, в меру же почтителен, и Лаодика улыбалась.
Юлий Приск, так называл себя юный Ганимед, гордо покосился на стоящего посреди комнаты и внешне бесстрастного Авиолу: "Выгони его!" Но Лаодика никогда не делала того, что ей приказывали. Так и сейчас. "Выгони его! - уже властно повторил своё требование мальчик, - На что тебе этот старик?" Для семнадцатилетнего юнца двадцатисемилетний мужчина действительно казался стариком.
- Мне не мешает его присутствие, - отозвалась Лаодика без какого-либо чувства.
- А мне - мешает!
- Мы перейдём в спальню, а он останется здесь.
Некоторое время мальчик обдумывал возможный ответ, а Ацилий глядел в сторону и гадал, почему Тень не хочет отпустить его даже на одну ночь. Конечно, привод рабыней этого юнца - очередное издевательство, конечно юнец желает завоевать расположение фаворитки Цезаря. Но видеть, как знатный римский юноша заискивает перед чужеземной рабыней, сыну сенатора было просто противно.
Мальчик то ли не нашёл, что возразить, то ли решил не спорить.
- Жрица права. Я слышал, что ложе её необыкновенно по мягкости и по способности дарить наслаждение.
- Я тоже слышала такие слова, - согласилась Лаодика и, чуть повернув лицо в сторону Ацилия, приказала сухо. - Стой здесь и жди.
Ацилий промолчал. Не хотел быть исколотым шпилькой на глазах юнца, только что снявшего буллу и претексту. Через неплотно прикрытую дверь (Авиола был убеждён, что рабыня сделала это умышленно), он слышал каждый звук и каждый шорох.
Не успела дверь закрыться, всё внимание юноши сосредоточилось на Тени:
- Жрица не любит, когда мужчины в её спальне изображают чрезмерную робость.
- Особенно, если они в действительности не испытывают ни малейшей робости.
- Жрица права. Ложь отвратительна и мне, но я прошу жрицу поверить, что робость и колебания, испытываемые мной - искренни. Ты подобна бессмертным и потому удостоена чести служить им. Ты носишь на себе печать их доверия. Я же, - только смертный. Я пришёл сюда потому, что желаю и сгораю от желания, но, прошу, умоляю, не заставляй меня спешить. Дай привыкнуть к твоему присутствию. Сейчас я склоняюсь к твоим стопам и предел моего мужества, - губами коснуться босых ног твоих, Служащая Богам!
- Что вы, римлянин, - Лаодика села на край ложа, наклонилась к юноше. - Я служу бессмертным и удостоена великой чести понимать их волю и исполнять их желания, но здесь, в этих стенах, я только слабая женщина, желающая преклониться перед мужской силой. И не ложь зажигает гневом моё сердце. Ложь - часть бытия, и присутствие её в любой речи более естественно, нежели хотят признать философы и учителя. Гнев мой вызывает желание мужчины притвориться женщиной, которую я, получившая роль мужа, должна уламывать и улещивать.
- В то время как жрица хочет, чтобы уламывали и улещивали её?
- Ну... - Лаодика сделала вид, что колеблется. - Я бы не хотела, чтобы моя мысль была изложена столь прямо и откровенно. Не стоит лишать истину последней тряпки на теле.
- Деспойна! - юноша вскочил, опрокинул её на ложе, навис над ней. - Вы действительно подобны бессмертным если не естеством, то мудростью!
- Осторожней, римлянин, я - робкая женщина и мне тоже надо привыкнуть.
Руки юнца, льнущие к её телу, отдёрнулись, словно обожглись:
- Поверьте, деспойна, причина моей поспешности, - пылкая любовь к вам!
- У тебя горячая кровь.
- О, да, жрица, я ничего не могу поделать с собой.
Руки рабыни скользят по нежной коже мальчика.
- Ты напрасно дразнишь меня, красотка. Только уважение к тебе сдерживает мою страсть.