Аннотация: Глава о том, что остановиться и познать себя, порой трудней, чем нестись от победы к победе.
Гл. 23. Ненужные мысли.
Подглава 23.1.
ИЗМЕНА...
Она страшна не столько причиняемым уроном, сколько болью, долго-долго терзающей и грызущей после неё сердце. Болью осознания ошибки: ты доверился тому, кому нельзя было доверяться. Не важно сколько в жизни было таких измен. Рубец, тянущийся за каждой из них, не сравним ни с каким следом, тянущимся за любым другим событием или поступком. Сколько же времени прошло с того дня, когда она поняла, что учитель, её УЧИТЕЛЬ, её же и предал? Вполне достаточно, чтобы забыть, но она любила Филемония. Не потому ли до сих пор терзает её сердце боль двойной утраты: утраты веры и утраты любви? Да тут ещё и сон, последняя её радость, изменил ей. А ведь как она любила его. Как мечтала о том времени, когда сможет ни о чём не заботясь, спать и спать, наслаждаясь ночными фантасмагориями. И вот теперь, когда она осталась наедине со сном, - сна нет. Правда девочка говорила, что прошло уже больше двух суток, но что это за время?! Двое суток! Почему нельзя отоспаться за все недоспанные часы? Это было бы самым лучшим: спать, спать, спать и не думать ни о чём. Но сон тоже предал её и праздный разум одолевают нелепые и абсолютно ненужные мысли, вроде: "А что дальше?" На редкость глупая мысль.
Что будет дальше? Она немного выждет, а потом найдёт себе нового покровителя. Клавдия например. Старика не трудно будет подчинить своей воле. Конечно, придётся сменить маску, но разве это трудно? Полезно будет выйти замуж за... Терция. Конечно придётся потратиться, заплатив часть долгов патриция, но что в этом мире даётся даром? Позднее, когда Терций станет мешать, можно будет развестись и опять выйти замуж за другого, столь же знатного мужа, а когда начнёт мешать и этот - заменить и его. Так до тех пор, пока патрицианские фамилии не передушат друг друга.
Под конец она выберет какого-нибудь провинциала, который, ради того чтобы удержаться на вершине власти, станет ревностно исполнять советы супруги, или... Разумеется, любовников у неё не будет. По крайней мере столько, сколько было при Калигуле. И это хорошо. То, что все называют "любовью", не затрагивало и не затрагивает у неё ничего. Ни сердца, ни тела.
Боги, как тяжела эта холодность! Конечно, тот, кто не верит, не может быть обманут, и всё-таки... Афродита - Урания* и Афродита - Пандемос*... Ни одна из них не нисходит до служанки Кибелы. Сердце трепещет от чувства, тело - от разврата, у неё же сердце и тело бестрепетны. Когда к ней приходили первые римляне, - это было не так страшно. Там страсть заменяло любопытство и месть. Каждый раз, когда знатный юноша, кусая от стыда губы, обнажался перед ней, каждый раз, когда скрывая негодование и ужас, отдавал её ласкам своё тело, каждый раз, когда давя тошноту отвращения, накрывал её тело своим, что-то похожее на радость тёплым крылом овевало её сердце.
О, разумеется, она не могла позволить себе выбирать только упрямых и несговорчивых, но даже эти крохи чувств немало значили для бесчувственной души. Всё кончилось, когда к её ногам склонился Авиола. Сосредоточившись на одном, ненависть более не трогала её сердце при виде унижения других. Полное равнодушие опять овладело душой верной служанки Кибелы. Всколыхнул её - Клодий. Красавчику не повезло дважды: во-первых, он угрожал ей, а во-вторых, имел несчастье оказаться в полной её власти.
Сперва римлянин сильно перетрусил, но потом, собрав всю свою находчивость, попытался заговорить смерти зубы, заявив с предельно возможной почтительностью: "Судьба, деспойна, оказалась более благосклонна к вам, нежели ко мне, но не смотря на весь ужас моего нынешнего положения, я не теряю надежды, хотя бы на то, деспойна, что вы несколько удлините список моих преступлений перед вами и тем, хоть немного отсрочите вашу месть".
Бедром юноша касался пыточного ложа, на расстоянии вытянутой руки палачи раскладывали орудия пытки. Ничто не препятствовало Лаодике. Кивок или иной знак - и юноша будет опрокинут, растянут, прикован, а ещё через несколько мгновений, станет просто визжащей тварью, наподобие тех женщин, что на галере были подвешены за большие пальцы рук и терпели удары мечами.
Лаодику не тронула ни речь, ни взгляд: дерзкий и молящий одновременно. Холодок по сердцу прошёл от иного, от сознания: вот перед ней её враг и она может отдать его палачам, может сделать минутным любовником или просто живой игрушкой, может... Но она стоит, смотрит и спокойно ждёт. И она может стоять, смотреть и ждать столько, сколько ей заблагорассудится. Улыбка римлянина стала просто сияющей, когда она, отослав палачей, заговорила, равнодушно пронзая своим мертвящим взором глубину глаз юноши: "Итак, ты ищешь отсрочки? Хорошо, я дам её тебе, но не такой, о какой ты просишь. Говорить будешь ты. О чём угодно и до тех пор, пока я не пожелаю прервать тебя словом: довольно".
Наверно, ни в одну речь этот римлянин не вслушивался жаднее и внимательнее. Стоило Лаодике замолчать, он упал на колени, коснувшись лбом пола, и тут же поднялся, заговорил: "этот поклон - ничтожная часть безмерной благодарности, испытываемой мною к госпоже моего тела и моей жизни. Произнося слова мольбы, не надеялся я даже быть услышанным, так как хорошо известна мне твёрдость моей госпожи. Но вопреки несправедливой молве, госпожа не только услышала мольбу припадающего к её стопам несчастного, но и снизошла в своей силе к тому, чтобы исполнить её, в щедрости своей, превзойдя самые смелые мои мечты. Госпожа! Поистине, никакие угрозы не могут сравниться в ужасном своём воздействии с суровой простотой твоих речей. Мысль о расплате, уподобляет моё тело камышу на болотистых берегах Эврота*, трепещущего под напором, пробирающегося через его заросли стада диких кабанов. Тёмных, лохматых, свирепых. Так же трепещет под твоим взглядом, госпожа, моё тело. Юное, сильное тело, не способное, увы, даже защитить себя от грозной кары, налагаемой на него бестрепетной и хрупкой рукой госпожи. Но что значит трусливый трепет тела рядом с трепетом, овладевшим сердцем моим?.."
Речь римлянина текла гладко. Без запинок. Какая-то часть разума донесла до Лаодики мысль, что юношу этого долго и терпеливо натаскивали, и что в красноречии римлянин безоговорочно превосходит её, способную разве что неплохо связать десяток фраз. Другая часть сознания, между тем, деловито отмечала разгорающийся, по мере удлинения речи, взгляд юноши.
Римлянин начинал верить, что сумел-таки заворожить её изящным и ненавязчивым славословием. Связав трепет своего сердца с необычностью её взгляда, формой и цветом её глаз, он продолжил восхваления, восхвалив, сперва, великодушие, как таковое, потом - великодушие сильного, затем, - великодушие женское и под конец - её великодушие, чувство, столь же свойственное ученице храма, как голодной дворняге, заполучившей мясную кость. Юноша же продолжал разливаться соловьём, находя в холодно созерцающей его рабыне, одно достоинство за другим. Но и самая коварная из отрав - лесть, не тронула сердце живого капкана. Лаодике безразличны были как похвалы, так и брань, но сейчас, в глубине утомлённой бесчувствием души, рос и усиливался возбуждающий холодок.
Римлянин был красив. Немного терпения - и он, как великую милость, примет и исполнит любой её приказ. И Лаодика ждала, ощущая, как поднимается в её сердце желание, стиснутое плотиной её воли. А юноша говорит и говорит. Улыбка его становится всё более и более натянутой, радостный блеск глаз меняется на лихорадочный, намёки звучат всё откровеннее, так как взгляд юноши невольно обращается на орудия пытки. Нога задевает сглаженный временем угол ложа страданий, а настороженный слух ловит дыхание скрывшихся и, готовых по первому знаку госпожи появиться, чтобы начать свою страшную работу, палачей. От таких мыслей язык римлянина начал заплетаться, горло пересохло.
"Госпожа моя! - взмолился он, наконец. - Милость твоя огромна и неоценима. Силы мои на исходе. Малого глотка воды довольно, чтобы, восстановив их, раб твой мог снова тешить слух своей госпожи изысканным красноречием".
Статуя с пустым взглядом (именно так выглядела Лаодика в глазах несчастного) ожила. Рука её поднялась, указывая на один из кувшинов, предназначенных, для отливания тех, кто терял сознание под пыткой, губы разомкнулись, уронив одно слово: "Вода". Не смея отвести от рабыни благодарного взгляда, Клодий попятился, дотянулся до кувшина. Тени хранила неподвижность. Даже зрачки её не сдвинулись вслед за ним, словно были нарисованы.
"Пусть Боги вечно будут милостивы и снисходительны к великодушнейшей из женщин. Тантал не желал так своего глотка из вечной реки, как несчастный, не смеющий даже припасть к ногам повелительницы и грозной госпожи своей. Увы, милость госпожи не беспредельна. Подобно Одисею, мне позволено молить о снисхождении издали, не припадая к коленам госпожи моей, как не посмел царь Итаки припасть к коленам Навсикайи. Но, сожалея о суровости и строгости, не могу не восхититься..."
Широкий взгляд Лаодики позволял ей видеть всё. Когда юный римлянин утолил жажду и отставил кувшин, она жестом остановила его речь, и, указав на место, с которого он сошёл, велела: "Встань сюда". Поперхнувшись, юноша с нескрываемым ужасом посмотрел на указующую руку рабыни: "У того, кто много говорит, пересыхают язык и горло и их надо постоянно орошать холодной влагой. Кувшин же - слишком тяжёл, чтобы его передвинуть, но если нельзя переместить кувшин, можно переместится самому. Кроме того, вода, спору нет, превосходное питьё для несчастного узника, однако, даже самое плохое вино всегда лучше, чем самая превосходная вода. Вино - лучший напиток для ораторов. Язык от него становится подвижным, голос - громким и чистым, речь - плавной как река и жаркой, как пламя. От вина горят глаза, алеют щёки, кожа становится нежной и чуткой к ласке, стойкость же неизмеримо возрастает. Глоток вина согревает кровь, веселит сердце, от воды же только раздувает желудок и мочевой пузырь, что, в свою очередь, обуславливает позорную для мужчины слабость. Глоток вина - и я с радостью приму любую волю моей госпожи, какой бы суровой она не была...". "Встань сюда" - повторила Лаодика, причём взгляд её был устремлён в нечто невидимое. Ободренный тем, что рабыня не зовёт палачей, римлянин дерзко возразил: "Не встану: решётка - не лучшее ложе для тех, кто умеет любить и ласкать. Пух перин и нежность тонкого полотна, - вот что разжигает любовные ласки..."
Лаодика щёлкнула пальцами, указала не замедлившим появиться тюремщикам на юношу, велела: "Растянуть". Миг - и Клодий бился в руках двух дюжих палачей, волокущих его к пыточному ложу, к тому самому, приближаться к которому ему так не хотелось. Преодолевая сопротивление обезумевшего от ужаса пленника, палачи повалили его, выламывая сведённые в яростном сопротивлении руки, приковали специальными зажимами. Клодий выл, визжал, брыкался и даже пытался кусаться, но, увы, безрезультатно. Противники его слишком привыкли к подобным проявлениям упорства. Сделав, что должно, они отошли, повинуясь движению руки рабыни.
Борьба, свидетельницей которой стала Лаодика, на какое-то мгновение нарушило холодное равновесие её сердца, и это тоже было приятно. Равнодушно - оценивающий взгляд скользил по красивому телу римлянина. Клодий стих, кусая губы, но Тень молчала, и, переведя дыхание, он заговорил опять. Грубо, жёстко, зло, сознательно избегая каких-либо красивостей: "Тень, не будь дурой. Неужели ты искалечишь и прикончишь меня, даже не попробовав? Ты же не девчонка. Ты - женщина, знающая цену красивому телу и горячему темпераменту. Почему ты не хочешь проверить меня? Да будь я способен улизнуть сквозь щели в решётке или между каменными плитами, я давно бы сделал это, клянусь головой на щите Миневры*. Я полностью в твоей власти. Чего тебе ещё надо?! Одно твоё слово, - и я возведу тебя на Олимп блаженства, ну а, после этого, делай со мной всё, что тебе заблагорассудится, потому, что если мои ласки не остудят твою жажду мести, то никакая кара не будет слишком жестокой для меня. Клянусь стрелами Крылатого Бога, клянусь поясом Венеры, клянусь... ты напрасно теряешь время. За эти недели у тебя перебывало несколько десятков любовников, но, поверь, я стою их всех вместе взятых.
Тень, умоляю, позволь мне показать моё умение и, клянусь последними мгновениями жизни, ты не будешь в убытке. Ведь любовь - единственная игра, в которую можно играть, никогда не проигрывая". Полный страстного придыхания шёпот вдруг перешёл в крик: "Да не мочи же ты! Не молчи! Рабыня! Рабыня!!! Сын патриция умоляет тебя принять его любовь! Ты слышишь, рабыня Цезаря?! Я умоляю тебя!! Умоляю!!! Ну, почему ты молчишь, Тень?!" "Я слушаю".
Разом ослабев, юноша упал на ложе, от которого недавно, невероятным усилием оторвал своё тело: "Ты слушаешь меня? Вы слушаете меня, госпожа моя? Вы пожелали слушать меня, пока вам не прискучит моя речь? И вы слушаете меня? Я ещё не наскучил вам, госпожа? Госпожа моя, я ещё вам не наскучил? Моя речь позабавила вас, госпожа моя? Скажите, это была превосходная речь? Забавная? Смешная? Она позабавила вас? - по лицу юноши текли слёзы, голос дрожал, на лице отражались мольба и надежда. - Я рад, госпожа моя. Поверьте, дальше я буду говорить ещё смешнее, ещё забавнее. Представьте, госпожа моя, какая забавная история: сейчас мне ровно двадцать один год, пять месяцев, одна неделя и два дня. Это очень забавно иметь такой возраст, не правда ли, госпожа моя? Вы, наверно думаете, что я очень старый, очень взрослый, но поверьте, госпожа, не пройдёт и четырёх лет, как вы, оглянувшись, вспомните меня и подумаете: а ведь тому несчастному в день его смерти было столько же, сколько и мне сейчас... Это очень смешно, госпожа моя, не правда ли?" "Очень".
По лицу римлянина стекали прозрачные капли слёз. Растянутый на решётке, он напомнил ей опрокинутого навзничь гладиатора. Того ей тоже было жаль, не смотря на всё, что она знала об этом молодом мерзавце, грабившем, убивавшем, насиловавшем без жалости и сострадания, схваченном на месте преступления и, за красоту лица и тела, приговорённом к прилюдной смерти на арене. "Но я знаю более смешную историю. Она коротенькая: ни одной из тех женщин, что вы повесили на рее, на галере, не было и никогда не исполнится двадцати одного года, пяти месяцев, одной недели и двух дней".
- Как можно равнять...
- Смерть равняет всех, сын патриция. Всех, но я замолкаю. Слова - твоё право.
Глядя исподлобья, юноша огрызнулся: "Мне нечего сказать, рабыня Цезаря. Я льстил, унижался, уговаривал, объяснял. Тебе не нужны мои слова. Тебе нужны мои страдания. Ты и говорить-то меня заставила лишь для того, чтобы видеть, как я буду корчиться перед тобой от страха и надежды. Ты добилась своего, Тень Цезаря. Неужели тебе не довольно этого? Неужели тебе так необходимо, чтобы тело моё превратилось в лохмотья окровавленного мяса? Что ты решила сделать с ним? Поджарить на угольях? Раздробить кости? Содрать кожу? Вырвать внутренности? Или ты придумала что-нибудь ещё? Ну, а моя красота, моя знатность, пойдут как пряный соус к изысканному блюду? Ты же почти уродлива, ты безродна! Как же тебе не побаловать своё самолюбие таким лакомством, как моя пытка? Или, сперва, ты захочешь уравнять меня с женщиной, оседлав прямо здесь и сейчас? Не стесняйся! Бери! Я не жадный. К чему хранить то, что больше никому не понадобится?! А потом вели содрать с меня кожу. Ты бросишь её на пол в твоей приёмной и твои посетители (особенно любовники), глядя на неё, забудут последние остатки гордости и станут такими же мягкими и податливыми, как хорошо выделанная шкура. Хотя, поверь, я был бы податливее любого из них. Ты только не забывай рассказывать им обо мне: о том, какое имя я носил, к какой фамилии принадлежал, сколько мне было лет, месяцев и дней... А, может, ты постелешь мою кожу себе на ложе, под спину? Тогда, каждый раз, принимая на своё лоно очередного красавчика, ты будешь спиной ощущать шелковистую гладкость её... Проверь! Не стесняйся! Положи руку мне на плечо, на грудь, потрись тыльной стороной ладони о щёку, погладь руки, живот... Так же будет ласкать тебя эта кожа в постели. Не стесняйтесь, госпожа моя! Когда вы выбираете покрывало и пробуете ткань, разве вы смущаетесь? Или вы робеете, когда, выбирая мужчину на ночь, раздеваете его и ощупываете ему всё тело? А я... я уже мёртв, если вы бережёте стыдливость живого и ещё жив, если вы брезгуете мертвечиной.
Но, может деспойна пожелает сохранить красоту и молодость? Кровь, текущая из надрезанной жилы - лучшее средство от старости. Я молод, полон жизненных сил и, если госпожа не спешит, она сможет понемногу пить её, горячую, текущую из свежераскрытой жилы... неделю и даже две. Пока не выпьет всю, вместе с моей жизнью. Каждый раз, утомившись в моих объятиях, вы, госпожа, будете восстанавливать свои силы жизненесущей влагой, сочащейся из живого, трепетного тела и..." "Довольно".
Лицо Клодия стало белым, как полотно, зрачки расширились, язык прилип к гортани. Время, подаренное Тенью своей жертве, кончилось, а он не смог вымолить у жестокосердной рабыни ничего. Ни помилования, ни лёгкой смерти, ни, даже, единого прикосновения её бестрепетных, твёрдых пальцев. Палачи разомкнули зажимы на решётке. Неужели его сейчас начнут не торопясь и аккуратно свежевать? Ноги опять отказались служить, и Клодий мешком повис на руках палачей. "Отпустите его". Руки разжались, и юноша без сил упал к ногам той, которую называл госпожой своей жизни и своего тела.
В который раз преодолевая соблазн прикоснуться к поверженному врагу, Тень заговорила: "Твоё описание прелестей и достоинств любви, безупречно, а речь в похвалу твоей коже по композиции не имеет равных. Начиная с мук и пыток, ты подводишь слушателя к мысли постелить твою кожу сперва под ногами, как острастку для несговорчивых, потом советуешь положить её на ложе, дабы подстегнуть моё сладострастие, потом умоляешь оценить качество кожи непосредственно на тебе, намекая, что сам ты и жив и мёртв одновременно и, следовательно, убивать тебя, чтобы воспользоваться твоей кожей, вроде бы незачем, а, под конец, падаешь на пол, демонстрируя свои качества в роли шкуры под ногами. Следующим шагом должно стать ложе любви? Не так ли?" "Госпожа - приказывает, раб - исполняет" - прошептал юноша.
"Прекрасная речь, - повторила Лаодика. - Она почти соблазнила меня, и если бы не память о нанесённом оскорблении, я бы ни минуты не задерживаясь, пала бы в твои объятия. К твоему сожалению, самая пылкая риторика не способна стереть такую память..."
Юноша замер, распластавшись на животе и уткнувшись лицом в пол. Рабыня права: он ведь даже не попытался преодолеть косность её памяти и пощады не будет. Его ждёт смерть. Хорошо, если лёгкая.
"...Но винить тебя в этом нельзя. Память редко уступает словам, но она всегда уступает времени. Твоя ссылка даст моей памяти необходимое время и сохранит тебя от превратностей столичной жизни, а когда мне станет скучно без мягкой шкуры на ложе или под ногами, - ты вернёшься и делом докажешь, что твои слова..."
Носком сандалии она повернула голову римлянина и, встретив пустой взгляд, оборвала свою речь. Дар рабыни оказался непомерно тяжек для сына сенатора: не пытка, не казнь, но ссылка - почти свобода. Впрочем, для бесчувственного капкана плата равнялась услуге. Ни разу не коснувшись беззащитного тела, она испытала больше чувств, чем за всю предыдущую неделю. "Пей не тогда, когда видишь воду, а когда испытываешь жажду, ибо, чем больше жажда, тем приятнее утолять её" - наибанальнейшая истина значила в это мгновение для Тени больше, чем всё, что она до этого познала. Именно это откровение, а не словесный блуд Клодия, сделало бессердечную Тень милостивой и снисходительной.
Расплачиваясь с тюремщиками, Лаодика ни испытала ни малейшего желания даже опустить глаза и взглянуть на сомлевшего от счастья юношу. В тот же день, не помнящий себя от счастья Клодий, покинул, "повинуясь воле Цезаря" Рим и Италию, унося в сердце веру в то, что однажды, успокоит временем память, Тень призовёт его обратно. Глупая надежда. Даже сейчас, замкнутая в холодной, сырой темноте, Лаодика вспоминала о нём с непоколебимым равнодушием постороннего.
Причина неуютного состояния, в котором находился её разум, относилась к математическому, а не к чувственному типу. Думая о будущем (раньше задумываться о подобном ей было просто недосуг), Лаодика сравнивала усилия, которые ей следовало приложить, с теми результатами, каких она намеревалась добиться. Счёт бы ужасно неравноценен.
Как однажды она уже признавалась Анею Луцию Сенеке, запросы её были не слишком обширны: добротная еда, платье, крыша над головой, чистота тела да возможность время от времени успокоить недолгую молодость в объятиях какого-нибудь чистого мужчины. Даже мысль о подобных "радостях" не радовала и не могла обрадовать. Но вот цена, за этот нормальный минимум оказалась велика непомерно, так как, для его поддержания, маленькой, одинокой женщине требовалась, ни больше, ни меньше, как абсолютная власть над империей. В выводе этом не было преувеличения. Слишком уж беззащитной выглядела (да и была) сама по себе недавняя рабыня, чтобы не привлечь любителей чужого добра.
Сокровищ собранных молодой женщиной, хватило бы на десять жизней (если не на все сто), но поселись она, никому не известная, безродная, в каком-нибудь городе-городишке-деревне-посёлке, то даже при самом скромном образе жизни, она сразу бы привлекла к себе завистливое внимание окружающих. Ведь как бы скудно ни жил человек, всегда найдётся другой, живущий ещё скуднее, нежели он, но, в силу известных лишь ему причин, считающих эту скудность несправедливой. Из-за дара, возложенного на неё судьбой, Лаодика всегда была одинока, а одинокая женщина - лёгкая и желанная добыча, отказаться от которой может заставить лишь жестокий, сверх жестокий отпор. Где бы ни поселилась Лаодика, внешняя её незаметность и беззащитность возбудили бы злобную, завистливую алчность окружающих. Сперва тех, кто будет жить хуже неё, потом равных ей по образу жизни и, наконец, более сильных. Нежели она. Увы, никто не имеет так много, чтобы не пожелать ещё большего, а масло, как известно, сбивается из молока, золото же сколачивается из меди, и никакие средства не кажутся зазорными в этом промысле. Ни ложь, ни вымогательство, ни прямое насилие.
Марк Красс, победитель Спартака, богач, наживший своё состояние на Суловых проскрипциях, превосходный делец, неудачливый политик, бездарный полководец, - зачем рвался к власти он? Не затем ли, чтобы как щитом, прикрыть ею от своих же разорившихся дружков, своё богатство? Но Красс был мужчиной, римским всадником, а она? Беззаконие - снизу, произвол - сверху, а между этими глыбами - человеческая судьба. Единственное спасение - присоединиться к сильному. Можно ли противиться такому? И что можно противопоставить этим мировым силам?! Не делать зло ради зла? По мере сил наказывать злодеев и по мере этих же сил защищать невиновных? Не много, если сравнить с тем злом, что придётся творить ради собственного выживания. Ловушка судьбы. Выбор без выбора. Ничтожные цели и безмерные усилия. Право, есть от чего прийти в отчаяние.
Как всё было бы просто, если бы злоупотребления доставляли ей радость, как, например, Калигуле. Кутежи, распутство, произвол и безнаказанность способны развратить любого, но не бездушный капкан. Пьянство, обжорство, блуд, безделье - противны ей. Изощрённые искусства и философия - непонятны. Дом, муж, семья, хозяйство - не доступны. Истинный выбор без выбора. Даже вера не согревает железное сердце. Гесиона наивно надеялась, что, разорвав цепи ложной любви, заставит её искать новое рабство? Непростительная, для жрицы Великой Матери наивность.
Лишившийся цепей, конечно, может поохать, повздыхать о том времени, когда за него всё решали другие, но назад, в рабство, не вернётся. Ни за какие посулы и обещания. С храмом связь разорвана давно. С богиней? Да есть ли эта всесильная Богиня? Римляне разграбили её главный храм, а она не в силах отомстить обидчикам. Судьба сохранила Риму Клавдия, и Клавдий сохранил Рим от распада. Судьба - превыше всех Бессмертных! Ей служат все. Она - истинная правительница Мира!
Лаодика сохранила жизнь Клавдию, передав его в руки Судьбы, и поступок её не противоречил воле Всевластной. Так Кибеле ли служит и служила она, называя ту "госпожой" и намекая на некие, доверенные ей Матерью Богов тайны? Да и доверяла ли Великая Мать тайны своей служанке? В храме Лаодику посвятили в некоторые обряды, называемые таинствами, но деревенская девчонка не видела в них ничего таинственного. Все они воздействовали на чувства и страсти, опираясь на законы ложного подобия, скрывающие их истинную суть. Не имели никакого отношения к тайне и применяемые в храме бальзамы, эликсиры, масла, экстракты. Если в них и было что-то таинственное, то лишь рецепты их изготовления, скрываемые от посторонних ради сохранения доходов. Не было тайны ни в предсказаниях, слишком многозначных, чтобы что-то значить, ни в гороскопах, составляемых для правителей и предназначенных скорее направлять их поступки, нежели предсказывать предопределённое. Да и какой смысл интересоваться будущим, если не поступок определяет последствия, а Судьба направляет поступок?
Провидеть будущее, дано всем, но чтобы видеть, нужно смотреть, а на это способны немногие. И она сама... увидела бы она так ясно холодную пустоту своего будущего бытия, не лишись света дня и свободного движения? Ну, не насмешка ли Судьбы! В храме, перед посвящением, она три ночи и три дня провела во тьме, вглядываясь в своё прошлое, настоящее, будущее, и осталась слепа. Сейчас же, ненужная ей истина, сама встала на её пути во всей своей ужасающей наготе. Или это не Истина? Чистейшая не способна на подобное бесстыдство. Может быть, это сестра Чистейшей - Ложь?
Рана слегка беспокоила её, сковывая движения, беспокоил и холод, от которого в не отапливаемой кладовой для садового инвентаря Лаодику не защищала даже добротная, тёплая одежда. За неделю до покушения, она сама указала на этот сарайчик служанке, сама ловко отбила гвозди, проделала потайной лаз внутрь. Тогда она рассчитывала переждать здесь день или два, пока Рим не забудет о ней, захлебнувшись в потоке новых дел, забот, событий. Но скоро начнутся четвёртые сутки, а ненужные мысли не отпускают её, держат. Зачем? Почему? В заминке нет ничего опасного. Чем больше времени пройдёт, тем лучше, но беспокойство, вызванное вопросами, лишает её сил, лишает воли, а это - плохо. И ещё её беспокоит случай с гладиатором: почему юноша так быстро освободился из-под власти внушения? Почему он вернулся? Потому ли, что оказался невосприимчив к её искусству? Лаодике встречались такие люди. Или сила покидает её? Увы, это можно определить, только оказавшись среди людей.
Шаги за стеной отвлекли её. Шли двое, и Лаодика с разочарованием подумала о своей непонятной, ничем не оправданной усталости, не дающей ей покинуть эту нору. Шаги прекратились. Двое остановились напротив прикрытого досками лаза. Это было уже интересно. Лаодика слышала шорох вынимаемых гвоздей, скрип отодвигаемых досок, потом в коморку ворвался жиденький лучик света пропал, опять мелькнул, опять пропал: двое через лаз проникли в укрытие. Освобождённый из-под колпачка огонёк осветил тесно заставленную внутренность сарайчика.
- Деспойна, деспойна, - зашептала, оглядываясь по сторонам, Гата. - Это я, деспойна.
- Salve, римлянин, - голос раздался почти за спиной Эмилия. Резко обернувшись, он увидел Тень. Женщина стояла у самой стены, как всегда спокойная и невозмутимая.
- Salve, - пробормотал юноша, вдруг смутившись и не зная, как обратиться к ней, - жрица. Как видишь, я всё-таки нашёл тебя.
- Вижу.
Спокойное достоинство отпущенницы, как всегда смущало его и потому, отбросив условности, Эмилий счёл за лучшее, приступить к сути:
- Клавдий жив и спас Рим. Я в долгу перед тобой. Ты помнишь наш уговор?
- Помню.
- Ты решила, какую цену потребуешь за свою услугу?
- Цену? Да. Ваш отец даст свободу этой девочке.
- Этой? - Эмилий покосился на Гату. - Твоя же жизнь, разумеется, пойдёт в придачу?
- Как вам будет угодно, ответила Лаодика, сдвигая доску.
- Ты уходишь?
- Да.
Холодный обруч стянул сердце Эмилия. Он теряет... он уже потерял... и нет сил...
- А как же ваша рана, деспойна?
- Рана? - Эмилий очнулся от оцепенения. - Ты ранена? Лаодика, ответь, ты ранена?
- Девочка слишком впечатлительна.
- Это не ответ, Лаодика. Если ты ранена, я не отпущу тебя. Куда ты пойдёшь одна, поздним вечером? Да, да, сегодня вечером ты никуда отсюда не уйдёшь. Завтра, если рана не опасна, я не стану задерживать тебя, но сегодня я тебя никуда не отпущу.
- Меня?
Уловив иронию, Эмилий прикусил губу: если Тень сейчас отведёт ему глаза...
- А почему я не могу задержать тебя? Потому, что ты боишься провести рядом со мной одну-единственную ночь?
Лаодике достаточно протянуть руку или изменить взгляд, и римлянин отступит. Этот римлянин отступит. Но она слишком привыкла использовать силу взгляда только в самых крайних случаях, а сейчас, пока римлянин не пытается схватить её, удержать силой, - случай нельзя считать "крайним". И, почему бы ей, действительно, не принять приглашение? Не отогреться в натопленной комнате, не искупаться в ванной, избавляясь от отвратительной липкости, накопившейся за эти дни? И повязку на ране можно сменить...
- Вы приглашаете меня или приказываете мне?
- Да, деспойна, я приглашаю вас, - впервые уважительное "вас" легло на язык. Само по себе, без малейшего усилия с его стороны. - Поскольку же вы, деспойна, всё-таки решили принять моё приглашение, то позвольте мне взять вас за руку. Я столько раз терял надежду найти вас, что теперь трепещу при мысли: как бы вы не растаяли, подобно видению.
Лаодика молча высвободила из-под покрывала кончики пальцев. Римлянин даже не догадывается, как много значит прикосновение в искусстве Тени. Пальцы коснулись пальцев, и сердце юноши сжалось, как губка в кулаке. Аполлон - свидетель, но до этого мгновения он даже не смел надеяться на её согласие, не смел поверить, что его рука может коснуться её руки.
- Следуйте за мной, деспойна, - прошептал Эмилий, чувствуя, как вырвавшееся из невидимого кулака сердце, бьётся с неведомой ему доныне силой. Ощутив его волнение, Лаодика даже повернула голову, чтобы лучше видеть спутника. Зависть, до сих пор её незнакомая, вяло шевельнулась в глубине её души: волны чувств захлёстывают сердца всех живущих, и лишь она одна обречена на отупляющее бесчувствие...
Изволновавшаяся Гата наконец-то попалась на глаза обожествляемой ею Тени. Встретив испуганный взгляд девочки, Лаодика ободряюще улыбнулась ей. Она прекрасно поняла, кто привёл римлянина к её укрытию, но винить малышку - не винила. Нельзя требовать от человека больше того, что он может дать. К своему несчастью, Эмилий перехватил этот взгляд, и не только перехватил, но и понял его смысл. Чувствуя, как вонзается в его сердце игла ревности, он чуть замедлил шаг, достал из-за пазухи разводное письмо, протянул его спутнице. Лаодика взяла свиток, развернула, пробежала глазами:
- Благодарю вас. Я как-то забыла о нём, а потом вспомнила и не смогла найти. Спасибо. Кстати, вы не ответили: согласны ли вы, исполнить мою просьбу и отпустить девочку?
- Согласен, - к ревности примешалась досада на собственную несдержанность. - Ты собираешься взять её себе?
- Я думала об этом, - подтвердила его слова Лаодика. - Если Судьбе будет угодно, я так и сделаю.
- В неблагодарности тебя упрекнуть трудно. Да, а я могу узнать, как малышка провела тебя в дом? Ты слышишь меня, крошка?
Две волны: обида и благодарность одновременно обрушились на сердце маленькой служанки. Обида относилась к хозяину: несмотря на все её мольбы и свои обещания, тот всё-таки выдал её. Но деспойна не оскорбилась. Деспойна всё поняла, всё простила и по-прежнему верит ей, в то время, как хозяин продолжает приставать с расспросами.
- Кроме главного входа, все остальные двери в доме, все окна были заперты.
- Так оно и было, Эмилий Элиан, но у девочки был ключ от калитки в саду, и когда вы и ваш отец принимали поздравления, когда вся челядь собралась в атриуме, девочка открыла дверь и впустила меня.
Эмилий нахмурился, пытаясь вспомнить: видел ли он рабыню в атриуме или нет, но не смог и попытался найти обоснованный довод против сказанного:
- Откуда она тогда взяла ключ? Откуда ты взяла ключ, Гата? Кто дал его тебе?
- Господин, господин.
- Я?
- Нет, господин, старший господин.
- Отец? Но почему он сделала это?
- Я сказала господину: "Господин, я боюсь за господина (за вас, господин). Господин (вы, господин) может прийти поздно. Господин может прийти не к тем дверям. Дайте мне ключ, господин, я буду ждать. Дайте сейчас. Потом господин забыть" - и господин дал мне ключ.
Эмилий бросил быстрый взгляд сперва на рабыню, потом на Тень, снова на рабыню. Неужели всё было сделано так просто? Заранее, под благовидным предлогом попросить ключ у отца, дождаться, открыть дверь. Ключ!
- Ключ у тебя?
- Да, господин, я вернуть его, когда старший господин вспомнит.
Боги! Как всё просто! Открыть дверь и ждать!
- Ты ждала у открытой двери?
- Нет, господин, - замотала головой девочка. - Улица пуста, я одна. Нет, господин, я ждала, деспойна стучать... - на этом можно было и остановиться, но Гата слишком увлеклась, - ...деспойна пришла. Я испугалась очень. Одежда деспойна кровь. Кровь на одежде, на сандалиях, на головном покрывале. Я долго-долго стирать. Трудно стирать невидно для всех.
- Девочка слишком впечатлительна, - перебила рабыню Лаодика. - рассказ ей был неприятен. Ведь если рассмотреть случившееся придирчиво, - рана являлась следствием её оплошности.
Чувствуя это прикрытое вежливостью сопротивление, Эмилий обратился к девочке, которой, напротив, очень хотелось продолжить рассказ:
- И куда была нанесена рана?
Лаодика шла твёрдо. Жесты и речь её указывали на непоколебимую уверенность в себе - свойство, всегда расценивавшееся, как признак силы и здоровья. Вопрос свой Эмилий задал для лишь того, чтобы хоть немного досадить невозмутимейшей из женщин, но ответ рабыни заставил его вздрогнуть, стиснув руку своей недавней жены.
- В грудь. Было много крови, опять повторила Гата.
- Это правда? - быстро спросил Эмилий. Слова Тени достойны были считаться образцом невозмутимости:
- Если вы не верите мне, - зачем вам мой ответ?
Взгляд римлянина был неприятно пристален, и только храмовая выучка позволила Лаодике выдержать его, не отвернувшись и не спрятав лицо. Эмилий отвёл глаза, спросил Гату, маскируя волнение:
- Почему ты говоришь, что деспойна была ранена в грудь? - В то время, когда он смотрел в лицо Тени, свет лампы упал на него. Конечно, не повторяй рабыня про "много крови", он, возможно, и не обратил бы внимание на эти признаки, но сейчас сероватый оттенок кожи, отсутствие румянца, показали недавнему воину, что Лаодика не так здорова, как хотела бы казаться. Был ещё один признак нездоровья: пальцы молодой женщины вспотели, а на лбу и висках поблёскивали бисеринки пота, а ведь шли они не быстро и воздух был отнюдь не жаркий.
- Кровь текла из груди, - ответила девочка, начиная догадываться, что Лаодике её рассказ почему-то неприятен.
- Ты видела рану?
- Нет, деспойна не позволила.
Слова девочки отдались ознобом. Какова же эта рана, если Тень скрыла её даже от преданной Гаты?
- Эмилий, вы говорили, что долго искали меня, - перебила его мысли Лаодика. - Не могли бы вы сказать, где именно?
- Везде, - резко ответил юноша и тут же, испугавшись, что его ответ прозвучал слишком уж невежливо, поспешно добавил, - в Палатии, в лагере германцев, в частных домах.
- В частных домах? А, нельзя узнать, в каких именно?
- В доме Галиев, в доме Помпеев, в доме Саллюстиев, - ответ прозвучал, как вызов. Дотошный муж наконец-то забыл о её ране.
- А я, как видите, нашла более надёжное убежище.
- В записке, присланной Гесионой, назывался и этот дом. На твоё счастье, я не поверил твоей "подруге".
В свете лампиона блеснули два ряда мелких, острых зубов, подчеркнув блеклость изогнувшихся в весёлой усмешке губ:
- Какое разочарование для неё! Гесионе не поверили, когда она сказала правду! Девушка слишком часто лгала.
- Ведьма! - прошипела с ненавистью забытая Гата.
- Не надо злиться, сестрёнка, - с той же весёлой усмешкой остановила рабыню Лаодика. - Зло накажет себя само. Я ведь рассказывала тебе о письмах?
- О каких письмах? - хмуро поинтересовался Эмилий.
- О любовных письмах Авиолы к Вибии и Вибии к Авиоле. Гесиона завладела ими и обещала передать Лепиду. Вибия была вынуждена выкупить Гесиону у Андростеи, дать ей вольную. Остроумный план, с одним лишь слабым местом: письма страшны, пока жив муж...
- Лепид мёртв, - хмуро остановил её Эмилий. - И Карфагеник тоже. Раб изрезал Марка на куски.
- И измазался в крови сам? Намилим всегда был слишком пылок, чтобы рассуждать здраво. Он вспыхивал от любого пустяка, и каждый раз начинал искать за поясом нож. На этот раз он похоже захватил его с собой. И Вибии теперь не надо бояться мужа? Не завидую Гесионе. Власть патрона над отпущенником немногим меньше власти господина над рабом.
- Так ей и надо, ведьме! - опять не удержалась Гата.
- Помолчи, - строго приказал рабыне Эмилий. Судьба Гесионы его не беспокоила абсолютно, а вот гибель Лепида... - Ты знала, что раб хочет убить своего господина?
Этот резкий переход с "вы" на "ты" и обвинительный тон Лаодике не понравились, но ответила она с прежним спокойствием:
- Так же, как знала о заговоре против моего господина. Да и вы Эмилий Элиан, знали. Что раб хочет убить Лепида. Знали?
Эмилий опустил глаза, пряча вину. Да, она догадывался, почти знал. Но молчал, боясь быть неправильно понятым. Выдержав паузу, Лаодика продолжила:
- Намилим происходил из древнего, знатного рода, рабом стал по прихоти судьбы. Попал в плен к пиратам вместе с другими пассажирами торгового судна. Он был молод, горяч, ненавидел Рим и римлян. И ещё он привык унижать других, сам же вытерпеть унижения не смог. Мне было жаль его. Я подарила юноше дорогой камень. Надеялась, что Лепид за такой подарок отпустит раба. Марк камень забрал, а Намилима не отпустил. Наверно, после очередного издевательства раб и схватился за нож. Эмилий, - голос Лаодики звучал почти просяще, - если вы считаете меня виновной в смерти Лепида, если я так противна вам, позвольте мне уйти? Я не хочу мучить вас...
- Уйти? - переспросил юноша. Чувствуя, как сжимается от этого слова его горло. - Нет, деспойна, сегодня я вам уйти не позволю. О, деспойна, не улыбайтесь так горько. Я знаю, что если вы захотите уйти, то никакие силы не удержат вас. В любое мгновение вы вольны покинуть этот дом, но сделаете вы это против моего желания и поправ моё несогласие.
По пути им не раз попадались слуги, но один вид хозяйского сына отбивал у них охоту любопытствовать, что за женщина идёт рядом с ним. В дверях, ведущих в его комнаты, Эмилий остановился, велел Гате: "Позови людей. Пусть приготовят ванну, внесут и застелят ещё одно ложе, поставят стол, накроют его на двоих. После этого сбегай и позови лекаря. Пусть он прихватит с собой инструменты и лекарства для лечения ран. Ну, беги".
Рабыня убежала, а Эмилий ввёл Лаодику в комнату, плотно прикрыл за собой дверь, словно боялся, что неуловимая Тень расплывётся подобно туману и ускользнёт через неплотно прикрытую дверную щель. Не дожидаясь прихода слуги, он придвинул ей кресло, подставил под ноги скамеечку, сел сам, но не напротив, а чуть в стороне, тайком бросая на гостью жадные взгляды.
Подглава 23.3.
Рабы быстро, хотя и без охоты стелили ложе, готовили ванну, будучи непоколебимо уверенны, что эта скромно одетая женщина обошлась бы и меньшей роскошью, и что сын хозяина совершенно напрасно прервал их сон. Столь же неприязненно отнёсся к ночной гостье и врач. Он осмотрел рану и, позволив женщине удалиться в ванную, решительно и твёрдо заявил:
- Рана поверхностная, абсолютно не опасная и в лечении не нуждается.
- Я знаю это, - перебил его Эмилий, с одного вскользь брошенного взгляда понявший, что, называя рану "пустяковой", Лаодика не лгала. Врач почтительно склонил голову. Всё-таки перед ним сидел сын его хозяина, продолжил:
- Заживление происходит наилучшим образом, воспаление незначительное и идёт на убыль, нагноения нет...
- А потеря крови? - опять перебил его Эмилий. - Тоже незначительная?
- Но и не смертельная, - возразил раб. - Кровопотеря, конечно, есть. Свою роль здесь сыграло, в том числе и очищение кровей у женщины, но я утверждаю: опасности для жизни нет. Женщина крепкая, здоровая. Женщины из простонародья, обычно, очень выносливы. Мне доводилось слышать, что нередки случаи, когда, родив в поле, они тут же встают и продолжают работу...
Неприкрытое презрение "образованного мужа" к "женщине из простонародья" покоробило Эмилия. Особенно больно ударило слово "выносливы". Лаодика была вынослива, Эмилий знал это. Знал и ненавидел такую "выносливость", не следствие природного здоровья, но следствие позорных испытаний, пережитых девушкой по воле людской жестокости и властолюбия. Да и зубоскалы, потешаясь над неравным браком, поздравляли Эмилия именно с "выносливостью" молодой жены. Не считая нужным скрывать своё недовольство, юноша сказал презрительно, глядя при этом "образованному мужу" в глаза:
- Никогда бы не подумал, что вы так ненавидите женщин.
- Что вы, господин, - залебезил лекарь. - Я только согласен с выдающимися мужами древности, считавшими женщин низшими, по сравнению с мужчинами, существами...
- Потому, что они выносливее мужей?
- И поэтому тоже, господин, - поспешил согласиться раб. - Всё примитивное, грубое, прочнее возвышенного и изощрённого...
- Не следует ли из твоих слов, что, по сравнению с тобой, я - примитивное существо? - с сарказмом спросил Эмилий, демонстрируя свои отлично развитые мышцы. В душе Деметрий так и считал, но рабская предусмотрительность продиктовала ему ответ обтекаемый и двусмысленный:
- Я сравниваю мужчину с женщиной, а не мужчину с мужчиной.
- Мне нет дела, кого ты хотел и кого не хотел сравнивать, - резко оборвал словоблудие врача Эмилий. - Я хочу, чтобы эта девушка была здорова. Ты понял меня, раб?!
От последнего слова врач вздрогнул, как от оплеухи, поспешно поклонился:
- Да, господин.
- Тогда говори, какие средства помогут добиться этого, но не вздумай посылать её в поле на работы!
- Что вы, господин, - Деметрий жалко улыбнулся. - Мои рецепты проще и милосерднее. Поскольку девушка потеряла много крови, а источником крови в человеческом теле служит красная пища, то ей следует, есть пищу, несущую в себе красное, кроветворное начало: красное мясо, дичь, печень, красные овощи и фрукты, пить густое, красное вино. К выше перечисленному, я бы добавил длительный сон, минимум движений, и (я, конечно, не могу настаивать на последнем, так как боюсь невольно оскорбить вашу гостью низким подозрением) любовные объятия.
- Деметрий, ты уверен, что это - наилучшие лекарства?
- Да, господин, - поклонился раб, донельзя довольный тем, что сумел угодить римлянину, загладив, таким образом, свой недавний промах.
- Отдых, красная еда, красное питьё, а также, если девушка не будет против, любовные объятия?
- Совершенно верно, господин, только если девушка сама изъявит такое желание. Насилие всегда влечёт за собой боль и способствует выделению чёрной желчи, что в сою очередь, нежелательно сказывается на внутреннем равновесии, и без того нарушенном из-за сильной потери крови по причине, как ранения, так и естественного очищения...
- Остановись. Ты говоришь, что у девушки недавно было очищение кровей?
- Да, господин. Для женщины, и особенно для девушки это серьёзное...
- Погоди. Я знаю, что двойная кровопотеря всегда хуже простой, но я слышал, что очищение как-то связано с беременностью?
- Вы правы, господин. Именно длительная задержка очищения и его отсутствие служат наиболее верными доказательствами начала беременности и наоборот...
- Хорошо, Деметрий, хорошо. Я очень доволен твоими познаниями. Иди, распорядись о лекарствах и... постарайся переменить своё мнение о женщинах. Я бы предпочёл, чтобы сильным был я, мужчина, и чтобы я защищал и берёг слабую, хрупкую женщину, ту, которой суждено, будет связать свою судьбу с моей.
Лаодика вошла в комнату. Не сумев преодолеть брезгливого отвращения к грязи, она только укуталась в покрывало, хотя и сделала это так искусно, что ткань скрыла не только её тело, но и волосы, руки и ноги, оставив на виду лишь кончики пальцев да закрытое выше бровей лицо. При виде женщины, Деметрий поспешно покинул комнату, торопясь сообщить о странной гостье хозяину дома.
Лаодика испытывала редкое для неё ощущение блаженства. Зуд и липкость нечистой кожи сменились удивительно приятным чувством чистоты и свежести. Оттирая тело, девушка почти слышала, как скрипит освобождённая от грязи кожа, чувствовала, как течёт по плечам, спине, груди, рукам, животу ласковая и тёплая вода, как расправляются крошечные кожные волоски после мягкого, осушающего прикосновения полотна. Слипшиеся в сосульки волосы вновь обрели природную лёгкость и пышность, своевольно свившись в прихотливые локоны, а укутанное в складчатое покрывало тело, чувствуя холодное дыхание воздуха, не ёжилось зябко, а упруго пунцовело, наполняясь горячей, согревающей кровью. Но вот следующий порыв холодного воздуха, прорвавшийся к телу, оказался сильнее внутреннего жара, и Лаодика смогла испытать ещё одно приятное ощущение: тепло хорошо протопленной комнаты.
На ременную сетку приготовленного для неё ложа, рабы постелили пышный пуховик, в тёплые объятия которого Лаодика и погрузилась. Узкое ложе Эмилия стояло напротив, и, как только гостья возлегла, раб поставил между ними стол для угощения. Раб-виночерпий, смазливый мальчик, преисполненный сознанием собственной значимости, наполнил её чашу.
Вид пурпурной влаги вызвал жажду. Уверенная, что обычное для неё отвращение к вину не даст ей выпить больше первого глотка, Лаодика окунула губы в хмельное питью и, только оторвавшись от чашу, осознала, что та - пуста. Поспешно оглядев стол, она зацепилась взглядом за блюдо с крупным ломтями окорока, и второй раб тут же подал ей приглянувшееся блюдо. Разбуженный вином голод, стиснул внутренности, жаркая волна прошлась по всем жилочкам, затуманив голову.
Понимая, что он опьянения (пусть и приятного), её может спасти только еда, Лаодика вонзила зубы в мраморное, от нежно-белых, жировых прожилок, мясо. За окороком последовали куски колбас. Горячие, истекающие соком. Исходящий от них аромат чеснока и пряностей тревожил ноздри, рождая голодные спазмы в желудке. Чисто свиная колбаса, колбаса из нескольких сортов мяса, хрустящие на зубах и тающие на языке кровяные колбасы. На столе не было ни сонь, ни дроздов, ни грибных блюд, только мясо, хлеб, вино, к которому Лаодика более не прикасалась, не смотря на то, что чаша её была полна. Перехватив взгляд хозяина, раб выплеснул напиток в одно из пустых блюд, наполнил чашу водой, тут же зарозовевшей от оставшихся на дне и стенках капель.
Во время ужина они не обменялись ни словом. Молчание, впрочем, не мешало Эмилию командовать вымуштрованной до понимания приказа через движение глаз или брови господина, прислугой. Когда движения гости замедлились, взгляд рассеяно заскользил по расставленным на столе блюдам, он сделал раба знак: "Убирайте" - и, закрыв глаза, вытянулся на ложе. Сейчас он сделал всё, что смог и даже больше. Если учесть, что в последние часы голова его просто раскалывалась от усталости.
Следуя примеру хозяина, Лаодика тоже улеглась поудобнее, прикрыла глаза, но не уснула, а лишь погрузилась в собственные ощущения. Мысли о будущем, так мучившие её, исчезли, изгнанные опьянением. Позже они конечно же вернутся, а сейчас лёгкая дрёма покачивает её на своих мягких крыльях, голова кружится, и кажется, будто она с невероятной скоростью, толи падает в глубокий колодец, толи летит по нескончаемому коридору.
Что-то похожее было с ней в храме, но не в полудрёме, а наяву. Тогда, подчиняясь повелительному взгляду жрицы ночи, Ламии, она шагнула вниз, в колодец пустотелой башни. В первое мгновение, когда тьма и бездна рванулись ей навстречу, Лаодика едва не вскрикнула, непонятно зачем, подавив судорожный рвущийся из самого сердца вопль ужаса. Потом... полная темнота. И только режущий кожу воздух свидетельствовал о продолжающемся падении. В сознании царила пустота, но не от страха. Страха она как раз и не испытывала, перешагнув его предел в первые мгновения. Всё было настолько необыкновенно, что разум просто не мог найти подходящих сравнений. Наконец ноги, а за ними и всё тело вошли в чёрную воду.
Водная поверхность сомкнулась над её головой, вязкая тяжесть сдавила грудь, и Лаодика очнулась, забилась. Невольно повторяя движения рвущейся вперёд рыбы или дельфина, но страха не было и сейчас. Только когда она вынырнула, ужас волной накрыл её разум. Полная темнота. Бездна над головой. Бездна под ногами... И опять она молча билась, чтобы удержаться на их тонкой грани, но, даже теряя сознание, не смогла расцепить сведённые, словно спаянные намертво челюсти и вытолкнуть наружу рвущий лёгкие крик.
В этот-то миг, миг-грань между жизнью и смертью, из нижней бездны поднялась крупноячеистая, грубая сеть, удержала, подтолкнула её к невидимому берегу. Невидимые руки невидимых служителей подхватили её, повлекли через темноту подземных ходов, наверх, к солнцу. Время от времени ослепляющий свет факелов раскрывал перед ней то одно, то другое видение. Лаодика до сих пор не знала, сколько правды было в увиденных ею сценах, но их неслучайная последовательность стала ясна ей с первого мгновения. Невидимый провожатые вели её снизу вверх, от тьмы к свету, и в той же последовательности менялись сцены: от животного, низкого через человеческое, приземлённое, к божественно, высокому.
В последний раз пламя осветило запертую дверь. Голос, неизвестно кому принадлежавший, велел ей склониться в поклоне, так как она сейчас увидит величайшее из чудес. Острый камень рассёк кожу на голове, её горячая кровь оросила порог, дверь распахнулась, и в глаза ударили лучи восходящего солнца. Путь через тьму закончился. Она встала, шагнула наружу. Кровь стекала Лаодике на лицо, заливая один глаз, а она стояла и смотрела на рождающийся, на её глазах день...
Потом огневолосые жрицы Дня ввели её в храм и, поставив перед ликом Великой Матери, объявили, что у новой служанки бронзовое тело, железное сердце, каменная воля, и от имени Кибелы-Реи Ашорет-Иштар нарекли её новым, тайным именем: Ананка - неотвратимая, как судьба. Все жрицы Кибелы носили имена страшные, необычные...
Именно то, давнее испытание вспомнила Лаодика сейчас. Испытание, пройдя через которое она получила право зваться жрицей. Какое же право получила она, пройдя через холодную пустоту и изнурительные размышления этих ночей? И прошла ли она это испытание? После падения в колодец и путь через тьму, ей говорили, что она умерла и родилась заново. Не то ли случилось с ней теперь? И уж если можно родиться дважды, то почему нельзя сделать это трижды?
Сегодня она окунулась в воду и почувствовала, что вода приятна ей. Что это? Начало перерождения души или следствие долгого воздержания? Она пила вино, и вино не было противно ей. Она ела и хотела есть, а сейчас она наслаждается теплом комнаты, нежностью дрёмы, и воспоминания о съеденном отдаётся внутри сытой, тёплой тяжестью. Почему? Конечно, такую пищу, она не ела давно. Так давно, что даже не помнит, где именно... нет, помнит. Дома! За праздничным столом. Это было обычное угощение по случаю какого-то, забытого уже праздника. Да, дома...
Слово "дом" нежило разум, подобно порыву тёплого ветра, и это тоже было странно, так как о доме она не вспоминала очень и очень давно. Сейчас же, память поднялась, как гонимая ветром волна, обнажив скрытые на дне воспоминания о давно, казалось бы, забытом: о доме. Небольшое поле, несколько олив, два десятка виноградных кустов, отец, мать, братья, сёстры... Интересно, что с ними? И что они думают о ней? И думают ли вообще? И, самое главное: почему эти воспоминания несут в себе столько тепла, столько радости? Не потому ли, что тогда она была человеком, а не живым, бесчувственным капканом?
Великая Мать - свидетельница, никогда бы не поверила она, что кусок деревенского окорока и несколько ломтей кровяной колбасы способны привести мысли в такое смятение! Как бы там ни было, но этот римлянин, по неизвестным ей причинам выставивший на стол подобное угощение, достоин награды...
Мысли, закономерно перешедшие от угощения к угощавшему, текли ровно. Юноша сегодня был на редкость предупредителен, на редкость внимателен, и это притом, что сам, как никто другой нуждался во внимании. "...Глупеньких можно завлечь пустяками..." - строка из Овидиевой поэмы вызвала досаду. Тень Цезаря никогда не была "глупенькой", "глупенькой" могла быть только Лаодика. Да и поэт не столь однобок в своих поучениях, и если он начинает: "Глупеньких можно завлечь пустяками
Так, например, многие выигрывали от того,
Что любезно поправляли рукой подушку.
Оказывалось полезным
Если тихонько помахивали веером
Или подставляли скамейку
Под её нежные ножки..." - то во второй главе певец легкомысленной страсти вдруг отбрасывал игривый тон:
Любовь в своём роде военная служба
Прочь лентяи! Трусы не достойны защищать её знамя!"
"Любовь в своём роде военная служба..." - она не ленива и не труслива. Поэт учит быть снисходительными к чужим слабостям, но ни снисходительное понимание, ни терпение не приближают недоступное ей влечение. Её беда в том, что для неё все равны: красивые и некрасивые, знатные и безродные, старые и молодые, порядочные и мерзавцы...
Непривычное утомление, завладевшее девушкой в последние дни и спугнутое возбуждением, возвращалось, а, вместе с ним, возвращалась и дремота, до этого так бесчестно покинувшая её. Эмилий Элиан, вымотанный событиями и переживаниями дня, спит, и она тоже будет спать, чтобы завтра противопоставить изощрённой хитрости римлянина силу холодного, ничем не связанного разума.
Лаодика заснула позже, проснулась - раньше. Пробуждения её ждали, точнее, ждала Гата: "Хайрете о деспойна". Мать Богов - свидетельница, но такого ужасного выговора Лаодике ещё слышать не приходилось. Не имея привычки долго пробуждаться, она села, натягивая на себя покрывало, в которое куталась вчера. Рабыня кланялась ей, но не униженно, а с каким-то иступлённым восторгом. Так верующий кланяется почитаемому им изображению бога или богини:
- Деспойна, одежду я вычистила, и ванну приготовили, и еда будет готова. Скоро.
- Благодарю тебя, сестрёнка, - Лаодика наклонилась, заставила девочку подняться, сказала, глядя с благодарностью ей в глаза. - Не знаю, что бы я без тебя делала.
- Деспойна, - взгляд девочки молил о прощении, - простите меня. Я не хотела причинить вам зло.
- Ты не могла причинить его мне, сестрёнка. Судьба решила за тебя. Будь благодарна ей за урок, суровый и милостивый одновременно. Суровый, так как ты на себе познала. Чем может обернуться необдуманный поступок, милостивый же, потому, что, указав на последствия, судьба отвела их, защитив тебя.
- Деспойна прощает меня?
- Я никогда не сердилась на тебя, сестрёнка. Разве ты не знаешь этого? Я слишком благодарна тебе за заботу и любовь, чтобы упрекать тебя за поступок, причиной которого были именно твои чувства.
- Да, да, деспойна, я сделала это только из любви к вам. Господин тоже любит вас. Он поклялся не причинять вам зла...
- Поклялся? И какого бога он призвал в свидетели? - заинтересовалась Лаодика, помнившая, что муж всем богам предпочитал светоносного бога-убийцу, Аполлона. Девочка смутилась:
- Господин не взял в свидетели ни одного бога, но он сказал, что клянётся...
- Клянётся? И только? А, может, он сказал, что готов поклясться?
- Да, да, деспойна, но...
- Но он не поклялся, - закончила за рабыню Лаодика, хорошо знакомая с подобными увёртками и, увидев, как изменилась в лице девочка, поспешила успокоить её. - Не пугайся. Я не хотела сказать, что твой господин задумал зло, нет, сестрёнка. Он обманул тебя словами, но в чувствах его ты не ошиблась, хотя, в дальнейшем тебе не следует быть столь доверчивой.
- Да, деспойна, - закивала девочка. - Я виновата.
- И, осознав свою вину, ты искупила её. Надеюсь, теперь ты не станешь упрекать меня за недоверчивость?
- Нет, нет, деспойна.
- Так кончим на этом. Ты ведь ждала моего пробуждения не просто так? Ты хочешь сказать мне что-то важное?
- Да, да, деспойна. Старший господин знает о вас и недоволен.
- Он знает моё имя?
- Нет, деспойна, но он сердится.
- Со старшим господином будет говорить младший господин. Не заботься об этом, сестрёнка.
Подглава 23.4.
Эмилий открыл глаза, с трудом разглядев через пелену сна лицо будящего его раба:
- Господин, господин, проснитесь. Вы велели разбудить вас, когда ваша гостья...
Раб помялся, не смея начать, и Эмилий подбодрил его:
- Ну, что там у тебя ещё?
- Ваш отец, господин...
- Ну?
- Вчера он выказал желание видеть вас, но пожалел ваш сон и...
- Я понял тебя. Так вот, передай моему отцу, что сейчас я не могу беседовать с ним. Передай так же, что причина моей задержки слишком важна, чтобы я мог доверить её кому бы то ни было, кроме него самого, а также, скажи, что я сделаю всё возможное, чтобы скорее встретиться с ним и объясниться, и что я желаю разговора с ним не меньше, нежели он со мной.
Омовение окончательно освободило разум юноши от остатков сонливости, а поспешность, с которой он был вынужден совершать утренний туалет, сделала его собранным и внимательным.
- Хайрете о деспойна, поприветствовал он гостью. - Я счастлив, видеть вас, и надеюсь, что ночь, проведённая рядом со мной, не показалась вам ни долгой, ни утомительной.
- Salve mia domine Эмилий Элиан. Сердце моё полно благодарности к вам за ваши заботу и внимание. Надеюсь также, что не нарушила своим пробуждением ваш отдых...
Возлежа за столом, Эмилий пристально следил за жестами своей гостьи. В противоположность вчерашнему вечеру, движения Лаодики отличались рассеянностью. Исчезла вчерашняя жадность к еде. Молодая женщина, как бы нехотя, брала кусочки предлагаемых ей блюд, не торопясь и понемногу откусывала, и ни разу не прикоснулась к чаше с вином. Всё это было до боли знакомо Эмилию и потому, встретившись в очередной раз глазами с доброжелательным, всеохватным взглядом Тени, он не выдержал, спросил:
- Мне хотелось бы знать: как вы чувствуете себя, деспойна?
- Превосходно, Эмилий Элиан. Благодаря вашему заботливому вниманию, я сыта и согрета.
- Но как ваше здоровье? Не беспокоит ли вас рана?
- О, нет, Эмилий, я бодра, как никогда.
- Не буду скрывать, деспойна: ваши слова огорчают меня.
- Почему, господин?
- Не называй меня "господин", не надо. Я говорю "деспойна" лишь потому, что по понятным вам причинам не хочу называть ваше имя вслух. На вопрос же ваш я отвечу так: я не хочу, деспойна, чтобы вы уходили. Вы же покинете этот дом, как только почувствуете себя достаточно здоровой для этого.
- Пусть так, Эмилий Элиан Я не буду называть вас господином и в меру обстоятельств постараюсь задержаться в этом доме, если вы будете так любезны, и расскажете мне о том, что произошло в городе за время моего добровольного затворничества.
- Всё моё красноречие к вашим услугам, деспойна...
Взгляд Лаодики оживился. Рассказ римлянина стоил того. Легко и свободно Эмилий рассказал обо всём, что видел, слышал и в чём участвовал. Не было упущено ничего. Ни смерть Калигулы и события ей сопутствовавшие, ни обстоятельства, привёдшие к власти его дядю, ни безумие и смерть Лепида, ни признания Галла, Саллюстия и Помпея, ни бронзовая статуэтка, помещённая среди Ларов, ни скандал в таверне Марка Скутария. Со всеми его перипетиями.
- ...Терций отрёкся от своих обещаний, - закончил Эмилий, расчётливо оставив самый (как ему казалось) болезненный для Тени эпизод, напоследок. Лаодика кивнула, соглашаясь с его выводом?
- Вы правы. Терций и Мессала для меня недоступны.
- Ваше здравомыслие никогда не подводило вас, - согласился Эмилий, чрезвычайно довольный её выводом. - Вам остался лишь Галл.
- Его отец не допустит развода.
- Вы предпочитаете жизнь свободной женщины?
- Вас интересуют мои планы?
- Да.
- Хорошо. Это Луций Азиатик. Двоюродный брат Валерия Азиатика. Он вдов, достаточно знатен, хотя и не богат.
- Но ему же... Ему же почти семьдесят! К производству потомства он не способен!