Гл. 25 и последняя: О Гомере, похищении Европы и свободе выбора.
Подглава 25.1.
Ноги объемлю тебе, пощади, Ахилес, и помилуй!
75 Я пред тобою стою, как молитель, достойный пощады!
Вспомни, я у тебя насладился дарами Деметры,
В день, как меня полонил ты в цветущем отца вертограде.
После ты продал меня, разлучив и с отцом и с друзьями,
В Лемнос священный: тебе я доставил стотельчия цену;
80 Ныне ж тройной искупился б ценою! Двенадцатый день лишь
С оной мне светит поры, как пришёл я в священную Трою,
Много страдавший: и в руки твои опять меня ввергнул
Пагубный рок! Ненавистен я видно Крониду Зевсу
Если вторично им предан тебе; кратковечным родила
85 Матерь моя Лаофоя, дочь престарелого Альта, -
Альта, который над племенем царствует храбрых лелегов,
Градом высоким, Педасом, у вод Сантиона владея
Дочерь его Лефороя, одна из супруг Дарданида...*
• - Здесь и ниже стихи Гомера "Илиада" песнь 21 "Приречная битва" перевод Гнедича.
Лаодика свободно сидела в широком кресле резного дерева. Чуть приоткрытые губы с белым пятнышком острых зубов между ними, глаза, подёрнутые задумчивостью, со взглядом, словно обращённым внутрь души. Напротив, в таком же кресле расселся смазливый юный раб, один из тех, двоих, что прислуживают отцу. Манерно держа кифару, раб довольно умело перебирал струны, и под этот размеренный аккомпанемент, со школярской старательностью, выговаривал бессмертные строфы Илиады. При виде сына хозяина, юноша осёкся, но римлянин поспешно сделал ему знак рукой: "Продолжай", - после чего вторым знаком, так же молча, велел комнатному рабу подвинуть кресло для себя, а, когда раб, подвигая его, невольно стукнул креслом об пол, - недовольно нахмурился. Успокоенный все этим, Гиль продолжал с удвоенным старанием:
Двух нас Приаму родила, и ты обоих умертвишь нас!
90 Брата уже ты сразил в ополчениях наших передних;
Острым копьём заколол Полидора подобного богу.
То же и со мною несчастие сбудется! Знаю, могучий!
Рук мне твоих не избегнуть, когда уже бог к ним приближил!
Слово иное скажу я, то слово прими ты на сердце:
95 Не убивай меня; Гектор мне брат не единоутробный,
Так Ахиллеса молил; но услышал не жалостный голос:
Что мне вещаешь о выкупах, что говоришь ты, безумный:
100 Так, доколе Патрокл наслаждался сиянием солнца
Миловать Трои сынов иногда мне бывало приятно!
Многих из вас полонил и за многих выкуп я принял.
Ныне пощады вам нет никому, кого только демон
В руки мои приведёт под стенами Приамовой Трои!
105 Всем вам, Троянам, смерть, и особенно детям Приама!
Так, мой любезный, умри! И о чём ты столько рыдаешь?
Умер Патрокл, несравненно тебя превосходнейший смертный!
Видишь, каков я и сам, и красив, и величествен видом:
Сын отца знаменитого, матерь имею богиню!
110 Но и мне на земле от могучей судьбы не избегнуть:
Быстро, лишь враг и мою на сражении душу исторгнет,
Или копьём поразив, иль крылатой стрелою из лука".
Так произнёс, - и у юноши дрогнули ноги и сердце.
115 Страшный он дрот уронил и, трепещущий, руки раскинул,
Сел; Ахилес же, стремительно меч обоюдный исторгши,
В выю вонзил у ключа и до самой ему рукояти
Меч погрузился во внутренность; ниц он по чёрному праху
Лёг, распростёршись: кровь захлестала и залила землю.
120 Мёртвого за ногу взявши, в реку Ахилес его бросил,
И, над ним издеваясь, пернатые речи вещал он:
"Там и лежи между рыбами! Жадные рыбы вкруг язвы
Кровь у тебя нерадиво оближут! Не матерь на ложе
Тело твоё, что б оплакать, положит, но Ксанф быстротечный
125 Бурной волной унесёт в беспредельное лоно морское.
Рыба, играя меж волн, на поверхность чернеющей зыби
Рыба всплывёт, чтоб насытиться белым царевича телом...
Так погибайте, Трояне, пока не разрушим мы Трою,
Вы, - убегая из битвы, а я - убивая бегущих!..
Последняя строфа вывела Лаодику из состояния сосредоточенной задумчивости. Блеснули зубы, сверкнули глаза, и на миг из-под бесстрастной маски выглянул зверь, - тот самый, что заставил Эмилия отдёрнуть руку и замолчать, превратившись из обличителя в слушателя, в первую его брачную ночь:
- Довольно, Гиль.
Юноша поклонился, сумев разделить один поклон между хозяйским сыном и его гостьей.
- Вам доставляет удовольствие слушать смиренные мольбы? - спросил Эмилий. - Это было бы новостью для меня
- И для меня, тоже... - ответила было Лаодика, но тут же осеклась. Тон её реплики показался девушке слишком свободным. - Простите мне дерзость ответа, Эмилий Элиан...
- Я не слышал дерзости, деспойна, - оборвал её римлянин. Лаодика опять собиралась перейти на фальшиво-вежливый тон, и это было для Эмилия наихудшим из возможного. - Не вы, а я должен просить прощения, так как только что, по причине моей оплошности, вы усомнились в вашем неотъемлемом праве гостьи, - праве на вольность и раскованность речи. Итак, вы были бы удивлены, если бы чьи-то мольбы тронули вас? Однако стихи не оставили вас равнодушной.
- Вы наблюдательны, Эмилий Элиан, - Лаодика почувствовала лёгкий укол: она была не права, она совершила, пусть крошечную, но ошибку. - Последняя строфа тронула меня, напомнив, что глупо пытаться спастись, убегая с поля боя. Что может быть безопаснее и легче, нежели удар в спину беглецу? Что же касается мольбы... то, по моей просьбе, Гиль напомнил мне несколько отрывков, в которых герои жаловались на свою судьбу, моля о снисхождении, но в которых ни один из них не снизошёл до мольбы другого. Благороднейший Ахилл, отвергая мольбы безоружного, говорит: "И о чём ты столько рыдаешь? Умер Патрокл... Но и мне на земле от могучей судьбы не избегнуть..." - и мне показалось забавным то, что сей герой, ни во что не ставящий чужую жизнь, о своей гибели говорит с содроганием. Это притом, что судьбу свою он выбрал сам!
- Выбор этот не лишил героя вкуса к жизни. Однако, деспойна, мне кажется, что и вы с полным правом могли повторить его слова. По вине этого города вы тоже потеряли человека, которого любили.
Пауза начала затягиваться. На лице девушки отразилась растерянность:
- Я как-то не подумала, что можно сравнивать... а ведь все герои убивают из страха.
- Кроме Ахиллеса, убивающего ради убийства, деспойна.
- Ваш отец дал мне имя: Ионика.
- Он дал вам красивое имя. И ещё он дал вам этого мальчика?
- Ваш отец приказал этому юноше-ионийцу петь мне песни Ионии, так как песни родины будят в человеке желание вернуться.
- А вы пожелали слушать Гомера?
- Но разве не города Ионии спорят за право считаться родиной великого певца?
- Ионии? Ах, да! как я забыл, что божественный слепец может быть вашим земляком! А малыш хорошо выполнил приказ, и... - взгляд юноши стал беспокойным: Лаодика провела по лицу ладонью, тем характерным движением, что выдаёт скрываемое утомление. - К моему огорчению, я не могу более наслаждаться вашей беседой. Неотложные дела призывают меня, но через час или два, если вам будет угодно видеть меня... - Эмилий поднялся, движением руки дал понять рабу, что и он в этой комнате лишний, но когда встать попыталась Лаодика, римлянин поспешно усадил её обратно. - Нет, нет, Ионика, сядь, прошу. Врач запретил тебе много двигаться.
Вне комнаты, да ещё рядом с хозяйским сыном, бедняга Гиль затрясся, как лист на ветру.
- Что ты читал ей кроме Гомера? - спросил римлянин.
- За что? - спросил Эмилий раба со столь явным недоумением, что собеседник его замолк, оцепенело. - За то, что ты развлёк мою гостью? За то, что затронул её сердце, разбудил волнение? Послушай, малыш, почему ты так трясёшься? - Эмилий взял слугу за плечи, развернул его лицом к свету. - Разве я чем-то выказал своё недовольство?
- Господин, простите, я только хотел услужить...
- Ты услужил. Ты сделал то, что до тебя не удавалось никому. Мне следует вознаградить твоё усердие, а не бить. И всё-таки ты дрожишь, и отвёл бы глаза, не бойся быть побитым за это. Почему? Я, кажется, поймал тебя сегодня за подслушиванием?
- Да, господин, - залепетал раб. - Меня и...
- Мой отец, разумеется, уже наказал тебя за это.
- Да, да, господин, старший господин...
- Почему же ты дрожишь, как пойманный олень? Может быть, тебе дали ещё какое-нибудь поручение? Но ты не мог его выполнить, потому, что его выполнение зависит не от тебя, а от той девушки, а она тебе не по силам. Чего ты боишься? Видишь, мне не за что наказывать тебя.
- Господин, - придушенно прошептал раб, - я...
- Говори же, - ободрил его Эмилий. - Я хочу знать.
- Я боюсь вас, господин, потому, что вас боятся все.
- Все? Ты хочешь сказать, что меня боятся все слуги?
- Да, господин, все, кроме вашей девочки.
- Кроме Гаты?
- Да, господин.
- Все? Я не понимаю... - в растерянности Эмилий опустил голову, но тут же опять упёрся взглядом в лицо рабу. - Но почему меня боишься ты? Разве я бил тебя? Наказывал когда-нибудь?
- Да, господин, - опять придушенно прошептал раб.
- Я? Бил?! - возмущению римлянина не было предела. - Да я в Риме всего три месяца, ты же - прислуживаешь отцу. До сегодняшнего дня я и не замечал тебя!
- Это было давно, господин, до вашего отъезда. Я только-только попал в ваш дом и мне поручили следить за вашими письменными принадлежностями.
- Да? - колеблясь, Эмилий за подбородок поднял голову рабу и, вглядываясь в лицо юноше, сказал неуверенно. - Возможно, но в таком случае ты сильно изменился с тех пор. Гиль? Твоё имя - Гиль?
- Да, господин, - подтвердил раб, - но тогда меня звали Аластор.
- Возможно, возможно, - не совсем уверенно согласился Элиан, убирая руку. - И как я наказал тебя тогда?
- Вы меня побили, господин. Я плохо наточил тростинки, и вы поставили кляксу в очень важном диктанте. Я едва тогда не умер, господин.
Эмилий мучительно рылся в памяти. Конечно, нечто подобное могло произойти в прошлом и не раз, и если раб... Да, не раз.
- С тех пор ты боишься меня?
- Да. господин, но... - Гиль весь дрожал, но уже не от страха, а от нервного напряжения. Он видел, что римлянин недоволен его ответом и решил, на всякий случай, подсластить сказанные слова лестью, - ...но я ведь был виноват. Если бы тростинки...
- Тростинки?! Сколько тебе было тогда лет, Гиль? Семь? Десять? Двенадцать?
- Я не помню, господин.
- А мне - лет четырнадцать. И выходка эта была не единственной. Ладно, мальчик, иди к отцу. Возможно, я ещё позову тебя. Играешь ты неплохо. Тебя учит кто-нибудь?
- Нет, господин, я сам. Я могу идти?
- Иди, иди...
Гнев переливался внутри, как бродящее сусло, но только наедине сам с собой (Гата в счёт не шла), Эмилий дал ему выход. Он ходил из угла в угол, размахивал руками, безмолвно декламируя некую, обличительную речь. В этом доме все против него! Рабы и отпущенники трясутся при одном его появлении, отец посылает к любимой им женщине раба, чтобы тот соблазнил её, а Лаодика вежливо улыбается. Пусть Аид поглотит такую вежливость! Гата... Да, кстати, что обо всём этом думает Гата?
Прекратив метания, он сел в кресло, взмахом руки подзывая к себе забившуюся в уголок девочку:
- Ну, а ты, девочка, что думаешь обо мне? Что я - мерзавец, способный убить десятилетнего ребёнка за кляксу в диктанте? Кстати, вопрос спорный, виновата в этом тростинка или моя неловкость. Что ты думаешь, крошка?
- Вы - лжец, - заявила девочка, глядя исподлобья.
- Вот как? И из чего это следует?
- Вы обманули меня. Обещали поклясться и не поклялись.
- Обманул? Да! В этом я тебя обманул, не отрицаю, но в остальном-то я правдив! Разве я не веду себя, как наигостеприимнейший хозяин?
- Потому, что вам так хочется, а не потому, что вы обещали. Вы обещали ничего не говорить деспойне, но не захотели держать слово и рассказали.
- Да ты поумнела, крошка, или... - возбуждение вдруг покинуло юношу. - Это ОНА тебе сказала? Конечно, ОНА, та, которая всё видит и всё знает. И она отлично знает, что я из себя представляю. Знает, лучше меня самого. Знает, что я несдержан, коварен, изощрён в обмане. И что не так уж я и смел. С самого первого дня знает, что вся моя брань, всё моё самомнение - до первого отпора. Знает, что я - такой, как все, как каждый: невозмутим налюдях и истеричный тиран в своём доме. Скажи, крошка, хотела бы ты быть женой человека, который дома по любому поводу срывает своё зло на безответных домашних? Мотаешь головой? Не хотела бы? Так почему ОНА должна хотеть?! Цезарь измывается над сенаторами, сенаторы - над клиентами, клиенты - над домашними, все - над рабами, а рабы - друг над другом. Такова картина всеобщего одичания. Только встав над: над гражданами, над отцами-сенаторами, над прицепсом, можно оградить себя от всеобщего помыкания. Более того, стоя над всеми, можно и самому одёрнуть зарвавшегося самодура. Этого Ахиллеса, что сам бьёт направо и налево, но при мысли о собственной смерти ревёт и стонет. Всё верно, всё логично, всё обоснованно, кроме одного: я люблю её. Люблю! Ты понимаешь меня, девочка? Я люблю её и рядом с ней я другой, не такой, как все. Рядом с ней я сдержан, рядом с ней - снисходителен. Я не хочу кричать, не хочу драться. Не будь её, - я бы насмерть избил того мальчишку, но она была рядом, и я - не хочу. Аполлон - свидетель, но я даже не помыслил, что на рабе можно сорвать злость. И даже если бы она предпочла его мне... ты понимаешь теперь, Гата, как я люблю её? Ради неё я готов на всё. Готов от неё отказаться, от себя отказаться... только бы она верила мне, не боялась меня.
- Она не боится вас, - горделиво заявила рабыня. - Она никого не боится.
Но Эмилий только отмахнулся:
- Ты ничего не поняла, крошка, впрочем, на твоё же счастье. - Он собрался продолжать, но негромкое поскрёбывание в дверь, остановило его. - Кто там?
- Простите господин, - затараторил заглянувший в приоткрытую дверь раб, - старший господин изъявил желание видеть вас и идёт сюда.
Эмилий усмехнулся:
- Новость превосходная. Заходи и делай то, что надо.
Спеша использовать благоприятный момент, раб внёс в комнату ещё одно кресло, поправил драпировки, подтянул фитили в светильниках, долил в один из них масла...
- Salve, Эмилий, - ответил Аностий. - Я ждал тебя, и по тому, что ты не поспешил ко мне сразу, сделал вывод, что новости или слишком хороши, или слишком плохи. Кстати, чем ты занимался только что?
- Беседовал с Гатой об основных причинах возникновения тирании.
- Она поняла тебя?
- По-моему, нет, но обращаться к ней всё-таки приятнее, нежели беседовать со стеной. А новости... Я был у прицепса и сегодня вечером он посетит наш дом, чтобы сделать брак, о котором я мечтаю, абсолютно безупречным с точки зрения закона. Я не знаю, как вы назовёте такую новость: хорошей или плохой?
- Сегодня вечером Клавдий посетит наш дом?
- Да, а завтра, на рассвете, я и моя жена покинем Рим, если... если Ионика согласится стать моей женой.
Глаза отца жгли его. Отец так надеялся на него, так верил, а он обманул его надежды.
- Может быть, это и к лучшему, если она не согласится? Кстати, что она делает сейчас?
- Надеюсь, что спит. Потеря крови ослабила её.
- Спит? - перебил Аностий сына. - Придётся разбудить её. Я хочу, чтобы вы: ты и она, в присутствии друг друга раскрыли передо мной ваши намерения. И ещё, вне зависимости оттого, что вы будете говорить, следует начать приготовления к приёму гостей.
Лаодика была раздосадована: она позволила собеседнику увидеть её слабость. Да, слабость, болезненную, глупую, ненужную, но упрямо связывающую её тело. Вызывало досаду и то, что предупредительная вежливость римлянина была приятна ей и никакие доводы типа: де симпатии её субъективны и проистекают из её же слабостей, тоски и грызущего душу одиночества, не избавляли её от этой приязни. Никто и никогда не уважал её чувства, напротив, все непрерывно твердили ей о необходимости приносить себя в жертву, и только этот юноша, вопреки всему, готов принести в жертву себя. Сколько раз не повторяй строку Овидия: "Глупеньких можно завлечь пустяками" - сердце никак не хочет считать такое внимание к мелочам - пустяком. Легко с гордым видом отметать чужие мольбы. Ведь это свидетельствует о благоразумии и твёрдости души. Но в тысячу раз труднее сказать молящему о снисхождении: "Верю". Ахейцы победили Троаду, но прошло совсем немного времени и их медные царства пали под железными топорами и мечами дорийцев. Илоты Лаоконии* - вот, что осталось от архейского племени, и напрасно лира Гомера, напрасно звала к объединению. Единственное, чего добился отвергнутый богами из-за отметины на бедре сын жреца*, - изгнания, во время которого и лишился зрения. Увы, города Ионии струсили и предпочли избавиться от слишком уж великого поэта, опасаясь, как бы дорийцы не обратили свою мощь и силу на них.
А если бы Гектор внял мольбе Патрокла? Или Ахилес - мольбе Гектора? Зачем Александр разрубил узел Гордия? Он создал великую державу? Но после его смерти она сразу развалилась, подобно рассечённому узлу, и, истощённая в междоусобицах, попала, в конце концов, под власть Рима. Как? Зачем? Глупые сравнения? Самонадеянные? Почему? Там, где за миг горделивой власти над жизнью поверженного, великие платили будущим своих потомков, нельзя ли представить, как такую же цену платят люди маленькие? Но как страшно сказать: "Да". Как страшно поверить, что прихотливая судьба расщедрилась и дарит тебе то, о чём ты даже мечтать не смела! Выбор без выбора? Выбор трёх смертей? Но вот перед тобой путь четвёртый и (не надо лгать себе) самый трудный. Что? Струсила? Или, пройдя испытание сомнением, всё-таки вступишь на него? На этом пути нет опасностей, нет приключений. Нет ничего великого. Напротив, тебя ждут крохи радостей, и за каждую из крох тебе придётся ох как попотеть! Тебя ждут беды. Мелкие, крохотные, способные, подобно песку пустыни, подточить сами пирамиды фараонов. И, может быть, (сердце сжимается при одной лишь мысли) измена, удар в спину. И ещё тебя ждёт неизвестное, подобное существу из тьмы. Не ты будешь править судьбой, как умелый кормчий правит судном, но стихия судьбы подхватит твоё судёнышко и понесёт через неожиданные, нежданные преграды к тёмным водам Стикса, коих ни один смертный не минует. Страшно? Ещё как. Но на этом пути можно однажды, как бы случайно, постучаться в одну дверь. В дверь, за которой тебя, возможно, давно позабыли, но которая так и тянет к себе. И чем дальше эта дверь во времени и пространстве, - тем сильнее притяжение. Такое возможно только на этом пути. Ни Царь, ни Раб, ни Мёртвый, пути своего не определяют. Бежавший из плена зверь ищет сородичей, строит нору, заводит семью, рожает и растит детей. Он не боится судьбы. Неужели ты струсишь? Что заставляет трепетать тебя? Мысль об ударе в спину? Но если удар смертелен, то он уже не страшен. Смерть ждёт в конце пути всех, и глупо страшиться неизбежного. А если жизнь сохранится в теле, - ты сумеешь отомстить за рану и неверность. Рискни, осмелься. Смотри, через силуэт капкана опять проступает тёмная фигура. Существо из тьмы и тайны, восставшее против предопределённого и победившее! Оно, - такая же часть твоей души, как трепещущая, всем и вся покорная служанка, как беспощадный капкан с матово отсвечивающими челюстями, так доверься же самой себе!
Человек - не насекомое. Он не сбрасывает разом старую шкурку, не превращается мгновенно из сухой куколки в элегантную бабочку. Когда слуга принёс весть о том, что хозяева дома хотят видеть её, невозмутимейшая из женщин поправила причёску, разровняла складки одежды и твёрдым шагом вышла из комнаты, следуя указаниям сопровождающего её раба. Безмолвный поклон, взгляд, стоящий самой длинной речи... Тень, кажется, даже не заметила, что хозяин дома встретил её сидя, не удостоил кивком, не предложил сесть.
- Мой сын сделал тебе предложение, но не получил ответа. Он дал тебе время на размышление. Время истекло, и я хочу знать: что ты решила? Какой ты дашь ответ: нет? Да?
- Я не знаю, господин, во-первых...
- Ты не знаешь? И сколько ещё ты будешь "не знать"?
- Во-первых, господин, Эмилий Элиан мне ничего не предлагал, и мне хотелось бы знать, о каком предложении вы говорите? - безупречно вежливый, но отнюдь не мягкой тон ответа не смутил купца, увидевшего в рассуждениях девки всего лишь неизбежные, при любом торге, проволочки. Обиделся Эмилий, но, поймав гневный взгляд отца, не посмел заявить об обиде вслух.
- Мой сын предложил тебе стать его женой!
- Отнюдь, господин. Эмилий Элиан только намекнул мне на возможность такого предложения.
- Намекнул на возможность? И тебе недостаточно этого?!
- Достаточно для чего? Для столь же неопределённого ответа? Поверьте, господин, если бы ваш сын сейчас, например, предложил мне стать его женой, то первым бы моим ответом стал совет: как следует взвесить все последствия, вытекающие из такого брака, так как, взяв меня в жёны в чём есть, Эмилий Элиан теряет всякую надежду на будущую карьеру, во-первых. Он должен будет со мной покинуть Рим, во-вторых, и, в-третьих, я не та женщина, которую можно усадить за прялку и оставить в забвении.
- Тебе не удастся запутать меня! - выражение лица Аностия не сулило собеседнице ничего доброго. - Отвечай прямо: ты принимаешь предложение или отказываешься от него?
- Не знаю. Я не даю ответа перед вопросом. Слишком велика опасность, ошибиться.
- Да как ты... - Аностий осёкся, вдруг осознав, что, для стороннего наблюдателя крик его выглядит просто глупо. Тень ведь не настаивает на браке. Кроме того, она не боится его, и не испугается, даже если он сорвёт горло. - А, впрочем, к чему кричать и браниться? Сколько ты возьмёшь отступного?
- Простите, господин, отступного за что? Если за то, чтобы мне уйти так же тихо, как я и пришла, то ничего. Вы правы, крик бесполезен. Разве я что-то требую? Или я чего-то добиваюсь? Вы не хотите видеть меня своей невесткой? Но разве я сказала, что хочу этого? Единственное, о чём я могу просить вас: о позволении уйти. Я хочу уйти, но не могу переступить через желание Эмилия Элиана. Не знаю почему, но это правда. Да, да, Эмилий Элиан, ваши вежливые речи держат меня в этом доме так, как не удержало бы ничто другое.
- Я, конечно, могу разорвать эти словесные запоры, - усмехнулся Аностий, - но прежде я хочу узнать: куда ты пойдёшь?
- В Палатий, к моему патрону или ещё куда-нибудь.
- В Ионию, например?
- Нет, я не думаю, пока, покидать Рим.
- Будет лучше, если ты покинешь его. Я дам тебе денег.
- Зачем они мне?
- Что я говорил? - пробормотал Эмилий. - Без меня она не уедет.
- Не уедет?! - не выдержал Аностий. - А на что ты собираешься жить со своей новоявленной женой? Я тебе денег не дам. В долг? Но кто даст тебе в долг, после такой женитьбы?! На что ты рассчитываешь? На благодарность Клавдия?
- Вы правы, - подтвердила Лаодика с самым серьёзным видом слова купца. - Перечисляя возможные последствия, я забыла об этом, самом главном.
- Замолчи, проклятая ведьма! - вдруг крикнул Аностий. - Замолчи! Ты выела моему мальчику сердце, съела душу, а теперь смеешь рассуждать о возможных последствиях?! - он осёкся, вскочил. - Не слушайте меня, деспойна, не слушайте! Вы - мудрейшая из женщин, но посудите сами: к чему вам мой мальчик, мой единственный сын, мой наследник?! Я верю, что вы не хотите ему зла, но...но почему бы вам не уехать? Не на долго. Пока он не забудет вас? Уезжайте, умоляю, оставьте мне моего сына. А деньги... быстроногий Меркурий - свидетель, я не подкупаю вас, но любое путешествие стоит денег, и я вам их даю. Вы молоды, умны, привлекательны. Вы богаты и свободны. Десятки, сотни мужчин склонятся перед вами, отдадут вам свою силу. Что для вас Эмилий? Вы честно перечислили убытки, которые принесёт ему это брак, но почему вы и словом не обмолвились о ваших потерях? Зачем вам скучное замужество, мелкие заботы о платье, пище, топливе? Вам, которая правила... Нет, нет, я ничего не говорил, деспойна. Пусть тайна будет тайной.
- Вы задали слишком много вопросов, господин, - с тихой горечью отозвалась Лаодика. - Я не могу уехать, как не могу спорить с Судьбой. Вы обвинили меня в том, что я околдовала Эмилия, но, пусть Великая Мать будет мне свидетельницей: я не хотела этого. Я всегда бежала от вашего сына. Лишь услышав голос Эмилия на том пиру, я решила, что не должна видеть его, но Рок, рукой Цезонии, соединил нас. Мать Богов знает, как сладостен мне был, Эмилий Элиан, ваш гнев на брачном ложе и ваш отказ от меня. Я сделала всё возможное, чтобы между нами не возникло и тени приязни, и что же? Сейчас, когда мне остался один шаг до желанной цели, Эмилий Элиан встал на моём пути и я не могу ни обойти его, ни оттолкнуть. Вы хотите, чтобы я сказала: "нет"? Поверьте, я хочу того же, но каждый раз слово это связывает мне язык, застревает в горле, не желая идти наружу. И почему уезжать должна я? Почему не может уехать Эмилий? Всего на год, и только. Вам, господин, будет гораздо легче давать деньги ему, а не мне.
На середине этой речи, Аностий отступил к креслу и без сил опустился в него: то же самое, только другими словами ему недавно говорил Эмилий. Да, Тень идёт к власти, и только одному человеку в Риме по силам остановить её - его единственному сыну.
- Пусть Мать Богов будет благосклонна к вам, деспойна. Благодаря вам, я знаю теперь все обстоятельства и могу здраво судить свои поступки. Простите меня великодушно, за то, что я нарушил ваш отдых.
Только Момус - бог театра и смеха, знал, чего стоили всаднику эти слова. Даже Эмилий не понял его. "Уберите вашего сына с моей дороги. Он мешает мне взять Рим".- так сказала ему отпущенница. Пусть слова были другими, но суть речи именно такова. "Она будет царицей Рима, если я не остановлю её" - говорил Эмилий. И он, Аностий, улыбается этому чудовищу, в насмешку принявшему женский облик. И если бы только это! Своими руками он должен разрушить все преграды, мешающие столь ненавистному для него браку. Именно в этом заключается сейчас его долг перед Римом.
Не смотря на всё его лицедейство, девка поняла. Легкие, словно индийская ткань, тоска и обречённость легли на невозмутимое лицо, заставили поникнуть прямые плечи:
- Мне не за что прощать вас, господин. Разве вы не хозяин этого дома? Дома, в котором я только вежливо принимаемая, но нежеланная гостья? Судьба - свидетельница, я не хотела ничего из случившегося, однако, как бы то ни было, я могу лишь благодарить вас за ваше позволение удалиться.
И опять поклон. Не такой лёгкий и изящный, каким она приветствовала хозяина при входе в комнату, но тяжёлый, немного неуклюжий. Нет, смертному силы противиться воле Судьбы, нет спасения от её власти. Эмилий невольно поднялся, следя, как закрывается дверь. Единственное, что смягчает боль отцовского сердца: мальчик любит и потому не чувствует тяжести, взваленной на его плечи ноши. Судьба хоть в этом милостива к его сыну.
- Останьтесь, Эмилий, - не приказал, не велел, а именно попросил Аностий. - Ваша невеста сама справится со своими печалями, нам же следует обсудить: куда после повторного заключения брака вы направитесь, и где, без ущерба для общего ведения дел, взять деньги на эту поездку. Не стоит так же забывать и о знатных гостях, которые будут здесь самое большее - через полтора часа.
Глоссарий:
Илоты Лаоконии* - общественные рабы в Спарте.
... отвергнутый богами из-за отметины на бедре сын жреца* - по одной из версий о происхождении Гомера, имя его разлагается на артикль "ho" - на и слово "meros" - бедро. Бытовало убеждение, будто у Гомера на бедре имелось огромное родимое пятно, покрытое густыми волосами. Так как служить богам в те времена мог только физически совершенный человек, то Гомер, даже будучи сыном жреца, не мог ему наследовать.
Подглава 25.2.
Клавдий (вернее Нарцисс) был пунктуален. Ровно в половине третьего ночи (около восьми часов вечера) по зимнему счёту череда носилок остановилась перед дверями дома Элианов. Кортеж Цезаря выглядел внушительно и включал кроме носилок Клавдия, которые пешком сопровождали Полибий и Нарцисс, носилки Плавтия Сильвана, носилки его помощников: Марка Галла и Эмилия Павла. Рядом с каждыми из трёх носилок шёл секретарь и раб-номенклатор. В последнем паланкине ехала "матрона" - отпущенница Клавдия, Брисеида, - сухонькая, подвижная, вечно занятая домашними делами старушка лет шестидесяти. Но бодрость - бодростью, а возраст - возрастом, и, заботясь о верной служанке так же, как заботилась о нём она, Клавдий пожелал, чтобы прислужница ехала в носилках. Караван из носилок сопровождали ликторы* и десяток германцев во главе с деканом.
По приказу Аностия, входные двери распахнули и, пройдя через тесный остий, гости очутились в атриуме, украшенном, за неимением зелени, тканями и вышитыми покрывалами. Пока хозяин и его сын приветствовали высокородных посетителей, управитель указал носильщикам комнату, в которой они смогли поставить носилки и обогреться у труб с горячей водой. Германцам отвели отдельное помещение. Домашние рабы Элианов разобрали и унесли священные предметы, необходимые при заключении брака, а управитель самолично проводил "матрону" в комнату невесты.
Лаодика дописывала лист. После беседы с хозяином, она попросила принести её папирус, тростинки для письма, чернила и принялась по памяти составлять необходимую, для успешного завершения дела, опись. При виде входящих в комнату рабов, она попросила: "Обождите. Через десять минут я окончу и буду полностью в вашем распоряжении". Тон был выбран верно, и Лаодика без помех подвела общий итог. Посыпав лист песком, чтобы скорее высохли чернила, она аккуратно свернула его и спрятала под одежду: "Прошу простить за то, что заставила вас ждать, а также благодарю за проявленное великодушие. С этого момента я в вашем распоряжении, господа". "В дом моего господина вошёл Клавдий Цезарь. Он желает чтобы ты, с помощью этой матроны, облачилась в принесённые по его приказу одежды" - с ходульным пафосом объявил управитель. "Воля Цезаря - закон для меня" - в тон ему ответила Лаодика.
Шафрановое платье невесты, надетое поверх её одеяния, казалось особенно пышным. Не споря, Лаодика позволила отпущеннице причесать её - всё равно покрывало скроет волосы, но нанести косметику на лицо не дала, сказала строго: "Это я сделаю сама" - после чего, поглядывая в зеркало, принялась колдовать над баночками и коробочками с красками. Когда она закончила и повернулась к старухе, - та невольно ахнула. Легкая смуглость кожи, блестящие полоски бровей, золотистые тени вокруг сияющих глаз. В облике молодой женщины не было ничего от почитаемого Римом эталона, но подбор красок и оттенков, выверенность в их сочетании, оказались столь гармонично-притягательными, что старушка не смогла удержаться от восклицания:
- Венера-обольстительница! На этой деве твоя рука! Деспойна, ваша красота подобна чуду.
- Такое может случиться и с тобой" - Лаодика сознательно избегала обращения на вы, чтобы не пугать отпущенницу.
- Нет, нет, деспойна, - в страхе замахала та руками, - Краски Венеры не к лицу такой старухе.
- Но не краски Великой Матери. Афродита - девчонка рядом с ней.
Всё ещё робея, женщина села в кресло...
Она, охая и ахая, рассматривала в зеркале своё отражение, когда в комнату, в сопровождение Нарцисса и Полибия вошёл Клавдий. Брисеида поспешно отставила зеркало, но вместо того, чтобы спросить у служанки: всё ли готово, Цезарь замер, в изумлении разглядывая молодую женщину.
- Увидав невесту, Плавтий Сильван будет удивлён не меньше, нежели, услышав её имя, - поспешил на помощь патрону Полибий.
- Плав-плавтий? - переспросил секретаря Цезарь, запинаясь, как всегда это с ним было в минуты волнения. - Ах, да, Плавтий! Да, Плавтий будет очень удивлён. Но, как я вижу, здесь всё готово?
- Да, господин, - подтвердила Брисеида.
- Юпитер и Юнона, блаженные супруги, будьте свидетелями! В этой комнате творятся небывалые чудеса. Каждая женщина, вошедшая в неё, становится прекрасной. Но не смилостивится ли Мать Богов над старым и некрасивым мужчиной, не вернёт ли и ему, пусть на время, молодость и красоту?
- Всё, что в силах ничтожной служанки, господин, - ответ сопроводили поклон и лёгкая улыбка, позволяющие собеседнику, в зависимости от желания, считать сказанное и шуткой и серьёзным предложением. Клавдий предпочёл счесть разговор шутливым, сделал знак Нарциссу. Тот достал из мешочка свиток документа и, не разворачивая его, начал:
- Тиберий Клавдий Нерон Германик Друз, во избежание раздоров и на благо римского народа принявший, после смерти своего племянника Гая Юлия Цезаря Августа Германика Калигулы, титул прицепса Рима, по праву старшего в фамилии Клавдиев-Юлиев, приказывает отпущеннице Гая Юлий Цезаря Августа Германика Калигулы стать женой римского гражданина из всаднического сословия Эмилия Элиана, согласно его, Эмилия Элиана, воле и желанию. Отвечай, готова ли ты следовать воле твоего патрона и прицепса Рима?
- Да, господин. Чтя закон, я без колебаний исполню волю моего патрона и господина, но, помятуя о том же законе, я осмелюсь просить Тиберия Клавдия Нерона Германика Друза быть защитником моих прав и интересов во время свадьбы и после неё.
- Этого требует закон, и так будет, - ответил Нарцисс. - Если кто-то покусится на твои права, ты вправе обратиться за защитой к своему патрону, к Тиберию Германику Нерону Клавдию Друзу. Однако, на этот раз права твои соблюдены полностью, и даже кое в чём превосходят обещанное законом.
- Я не сомневаюсь в том, что права мои не ущемлены даже в малом, но, по прежнему, смею настаивать на возможности быть выслушанной.
- Говори, - разрешил Клавдий.
- Высказав пожелание видеть меня своей женой, Эмилий Элиан, на все мои отговорки ответил, что согласен взять меня даже так, в чём я есть...
- Эмилий Элиан повторил эти слова в присутствии свидетелей, - попытался остановить её Нарцисс.
-...но, когда слова были произнесены в первый раз, на мне, кроме одежды и обуви, был этот кошель. Эмилий Элиан не знал о нём, но о нём знаю я. Я прошу моего патрона Тиберия Клавдия Нерона Германика Друза взять кошель и передать его моему уже мужу так, чтобы ни Эмилий Элиан, ни Аностий Элиан не могли впоследствии отрицать факт его получения или умалить стоимость полученного. И, чтобы, если Эмилий Элиан решит в будущем развестись со мной иначе, как по причинам оговоренным в законе, он не смог бы выгнать меня из дому, не вернув приданного.
Во время её речи Нарцисс бросил на патрона не один десяток вопрошающих взглядов. На последний из них, Клавдий ответил:
- Возьми кошель и посмотри, что в нём.
Нарцисс взял из рук Лаодики тяжёлый мешочек, раздёрнул шнурок, заглянул внутрь. Лаодика сдвинула стоящие на столике флаконы и баночки, сказала, ни к кому конкретно не обращаясь: "Сюда". Невольно подчинившись её приказу, Нарцисс вытряхнул на освобождённое место несколько десятков отшлифованных камней, из которых и состояло содержимое кошелька. Обречено вздохнув, словно ничего, кроме неприятных неожиданностей от отпущенницы он не ждал, Клавдий подошёл к столику и принялся перебирать камни:
- Все их придётся описать, оценить и вписать в общий список приданного.
- Возможно, это будет полезным, - Лаодика положила рядом с камнями только-только составленную опись. - Здесь описание камней, дата покупки, имя ювелира или хозяина лавки, цена, за которую куплен камень и цена, за которую он может быть продан, с учётом десяти процентного вознаграждения посреднику. Внизу - общий итог.
На лице Нарцисса, взявшего список, отразилось невольное одобрение. Девушка на редкость аккуратно выполнила взятую на себя работу. Заинтересовавшись не менее остальных, Полибий попытался через плечо приятеля прочесть написанное, но Нарцисс отстранил его, начал читать вслух:
- Камея на агате с чернёным фоном*. Изображение - голова женщины. Цена - двести сестерций. Куплена у... - он остановился, пробегая список глазами. - Всего камей на агате и сардониксе - девятнадцать, общая стоимость - пять тысяч. Камни ценные: гемма на сардониксе: "Похищение Европы", вес... размер... цена... сто пятьдесят тысяч, - закончил он севшим голосом.
- Вот она, - Лаодика выбрала из кучки полосатых и чёрно-белых камней один, боле крупный, нежели остальные. Охваченный любопытством и позабывший о недавно свалившейся на него высокой государственной должности, Клавдий почти выхватил его из рук девушки, близоруко щурясь, поднёс к глазам.
Молочно-белый бык с красным глазом плыл, раздвигая переливающиеся, сине-зелёные волны и неся на спине бело-розовое тело девушки в короткой тунике, стянутой под грудью златотканым поясом. Золотые волосы девы вились, подобно облаку, оплетая золотые же, лироподобные рога зверя. Бело-голубые пятна пены на верхушках волн, на боках быка и завихрения воды вокруг его тела, подчёркивали силу и мощь божественного животного.
Клавдий чуть отодвинул сардоникс, будучи весь поглощён созерцанием гармонии между прихотливой игрой природы и все проникающим мастерством резчика, открывшего в пёстром камне столь изумительную по совершенству картинку. При этом движении вдруг вспыхнула красная точка глаза, полыхнули, розоватым отблеском, ноздри и сине-зелёная волна ударила о молочно-белый бок быка. Конечно, это была только игра цветов на резной поверхности камня, но Клавдий невольно откинул голову, словно боясь всплеска каменных волн.
Видя, с каким вниманием рассматривает патрон камень, Нарцисс понизил голос. Вслушиваясь в бормотание друга, Полибий сосредоточенно отбирал и откладывал в стороны названные камни: два необработанных алмаза красивой формы, прозрачные, как роса в тени и сияющие, как те же росинки на солнце; золотой берилл-гелиодор; три опала: два побольше, - огненные и один маленький, арлекиновый, казалось, весь состоящий из красно-сине-зелёных всполохов; пять крупных аметистовых вставок для колец, украшенных резьбой, изображающей: Дионисия - Вакха*, Силена*, Сатира* и двух менад, все перевитые плюшем и виноградными листьями. Последним был крупный красно-фиолетовый гиацинт. Отложив его, Полибий шёпотом заметил:
- Нам придётся верить описи. Я, например, оценить эти камни не могу. Но, в любом случай, цена их, как приданного: семьсот тысяч, впечатляет.
- И какова общая стоимость этого "в чём есть"?
- Здесь записано семьсот пятьдесят пять тысяч, патрон, - ответил на вопрос Клавдия Нарцисс. - Аностию Элиану не придётся жаловаться на ничтожность приданного, а Эмилию Элиану, в случае безосновательного развода, нелегко будет сразу вернуть подобную сумму. Даже если развод будет обоснованным... Разумеется, патрон, если вы сочтёте возможным быть её защитником...
- Это моя обязанность, - оборвал секретаря Клавдий. - Но в главном ты прав. Элианы получают отличное приданное. Мне уже стыдно за те пятьдесят тысяч, которые я дал за ней...
- Господин, - заговорила Лаодика, казалось, будучи не в силах скрыть удивление. - Вы даёте мне приданное? Мне, всеми презираемой Тени? Мне, почти преступнице? Мне?
Удивление девушки смягчило Клавдия. Глядя на неё с интересом, он спросил:
- Все говорят, что ты владеешь тайным знанием, что способна видеть и, даже в некоторой мере, предопределять будущее...
- Только в некоторой мере, господин.
- Так это правда? Тогда ответь: как долго я буду прицепсом?
- До конца своих дней, господин.
- До смерти? Не очень-то обнадёживающее предсказание.
- Все мы смертны, господин, - напомнила Лаодика. - Даже те, что мнили себя вечными, в конце концов умерли.
- Мнили себя? - переспросил Клавдий, понимая (или думая, что понимает) ответ. - Ну, хорошо, а долго я буду править... или жить? Ведь это теперь одно и тоже?
- Долго, господин.
- Для человека в моём возрасте, ты это хочешь сказать?
- И да, и нет, господин. Ваш возраст не будет вам помехой. Скорее наоборот...
- Наоборот? Ты не могла бы выражаться яснее? Или, подобно уличным прорицателям, ты непрочь скрыть за двусмысленностью фраз своё незнание?
- Я никогда не занималась прорицаниями, господин. Я внимательно смотрю и потому вижу то, чего не видят другие. Зная ваше прошлое, господин, зная ваше настоящее, я делаю вывод: вы будете долго править и правление ваше будет благим. Вы видели многих правителей и знаете, что власть тем сильнее меняет человека, чем моложе он сам. Вы не молоды, и власть бессильна переменить то, что стало вашей сущностью. Это хорошо. Вы не станете разом поворачивать государство, уподобив его лёгкой лодочке. Ваш здравый смысл удержит вас от быстрых перемен, пусть даже они и желательны. Но у вас молодые помощники и они не позволят вам излишне медлить. Для правителя опоздание и спешка равно опасны. Итак, вы не будете спешить, вам не дадут опоздать, следовательно, правление ваше будет благом и долгим. Конечно, довольны вами будут не все, но нельзя быть хорошим для всех. Найдутся недовольные, завистники, но так как вокруг вас - друзья, - зло не коснётся вас, пока... - Лаодика осеклась, словно сказала лишнее.
- Говори! - властно приказал Клавдий. - Если то, что ты сказала мне - правда, то я должен знать, сколько времени отпустят мне Парки*.
- Пока ваши друзья будут вашими друзьями, господин. Но, даже забыв о дружбе. Они не покусятся на вашу жизнь.
- Хорошее предсказание. Значит, если эти два мальчика, - Клавдий указал на Нарцисса и Полибия, - разлюбят меня однажды, убийцами моими они всё-таки не станут? Хорошее предсказание. А теперь жрица говори: кто убьёт меня?
Лаодика опустила глаза.
- Ты не смеешь? Или боишься моего гнева? Напрасно. Не бойся ни меня, ни за меня. Я достаточно пожил на этом свете и грязи повидал достаточно. Или тебе нужно золото?
- Нет, патрон. Правду нельзя купить за золото. Её можно оплатить только правдой. Вы спросили: кто убьёт вас? Я отвечу: тот, кого вы будете любить больше всех.
- Тот, кого я буду лю-любить?
- Да, патрон. Не тот, кого вы сейчас любите, а тот, кого вы будете любить больше всех.
- Эт-то хор-рошо... Значит, у меня бу-удет лет че-четырнадцать?
- Так далеко я не вижу. Не вижу я и вашего убийцу. Его нет в Риме, патрон, пока нет.
- Ну, эт-то превосходно! Больше всего я буд-ду любить своего сына. Он не родился ещё и ты его не видишь.
И тут Лаодике стало страшно.
- Нет, нет, патрон, - быстро заговорила она, чувствуя, что абсолютная вера вопрошающего в предсказательницу, рассыпается от её же слов и мучительно отыскивая находу способ, с помощью которого смогла бы это доверие восстановить. - Возможно, патрон, вашему сыну и суждено было стать вашим убийцей, но вы сказали это вслух и переменили его судьбу. Но не свою! - В мгновенном озарении, она стиснула голову руками, упала в кресло, казалось, в судорогах, преодолевая обрушившуюся на неё боль. Полу стон - полу мольба вырвался из-за стиснутых губ. - Это невозможно, невозможно... я не могу так более, не могу. - Голос молодой женщины выражал безмерное страдание, тело била дрожь, зубы лихорадочно постукивали. Присутствующие в комнате безмолвно наблюдали за странным поведением Тени, не смея даже вздохом выразить своё отношение к происходящему. На их глазах смертная "переменила" судьбу и теперь несла наказание за неслыханную дерзость. Наконец, Лаодика подняла глаза. Лицо её поражало бледностью, под глазами залегли полукружья теней.
- Я сказала, господин, - прошептала она, пряча ладони, испачканные стёртыми с лица во время "конвульсий" румянами. - Великая Мать - свидетельница. Я сказала!
- Велика власть Великой Матери, - серьёзно ответил, справившийся со своим заиканием, Клавдий. - И нелегко смертному нести её волю. Слушай же, жрица! Ты сказала правду и никакое золото не оплатит твоих слов. Но там, где бессильно золото - властвует благодарность. Что бы ни случилось, но, пока я жив, у моего очага всегда найдётся место для тебя. В этом приношу я клятву именами: Януса - Охраняющего, Кастора и Полукса. Ты выразила согласие подчиниться моей воле, но скажи правдиво и честно: Желаешь ли ты этого брака, хочешь ли быть женой Эмилия Элиана?
Лаодика опустила глаза. Она знала, что вопрос этот будет задан ей, но неожиданно ощутила всю его тяжесть - тяжесть свободного выбора. Судьба опять испытывала её, так как Клавдий недвусмысленно давал понять, что желает видеть отмеченную божественным даром служанку, в своей свите. Но там, где живой капкан, не колеблясь, дал бы ответ, облачив его в подобающие случаю слова, человек сомневался и размышлял. Да - нет. Хорошо - плохо. Плюс - минус. Короткая, славная, полная громких деяний жизнь, - жизнь долгая, трудная, обыденная... Известное - неизвестное...
- Да, - твёрдо, вслух произнесла Лаодика, не поднимая глаз. - Да, - повторила она спокойнее, суше, отбросив колебания и неуверенность...
* * * * *
Вот и всё. Наконец-то повествование доведено до финала. Тень Цезаря, вынырнувшая из тьмы, во тьму и скрылась, уподобившись загадочному существу - порождению тьмы и тайны. О последующем можно лишь гадать...