В церкви было сыро, темно и холодно. Как в склепе. Священник тихим, равнодушным, монотонным голосом вёл заупокойную службу. Почти в самом конце прохода, прямо по центру средокрестия, на специальном постаменте, стоял закрытый гроб, покрытый белой ажурной накидкой красивого витиеватого рисунка. Сверху неё как попало лежали - если не сказать, валялись - самые разные по составу и размеру букеты цветов: от фиолетовых гиацинтов и кремовых лилий до белых роз и сиреневых астр.
Возле гроба не было никого. Все сидели на лавочках. Хотя и людей-то в церкви присутствовало немного, да и сама церковь имела размеры чуть менее чем скромные. Обычное строение в романском стиле обычного провинциального городка в английской глубинке. Во время панихиды приходили и уходили люди. Вновь прибывшие тихонечко приближались к гробу, возлагали свой букет и, отступив и осенив себя крестным знамением, усаживались на лавочки, присоединяясь к слушателям. Те же, кто уже почтил память усопшего, вставал, и, перекрестившись, покидал церемонию - всё-таки стоял обычный будничный день, и горожане спешили на работу или же по каким-то своим неотложным делам - провинциальная жизнь не терпит праздности.
Никуда не торопились и не думали о делах только родственники покойницы. Они, как и положено, сидели в первом ряду, по правую сторону от алтаря. Но и их тоже было не очень много - всего-то три человека: дочь покойной, её сын и его жена.
Тогда, во вторник вечером, титаническим усилием воли буквально отодрав себя от Александра, Жаклин шла домой, не замечая ничего вокруг, и выбирала дорогу чисто автоматически - её обуяли противоречивые чувства и мысли.
Алекс казался ей искренним там, в парке Worcester College. Во всяком случае, всё походило на то - признания давались ему явно нелегко - произносил он их весьма неумело, и получились они у него как-то даже коряво, как у человека, который говорит что-то впервые в жизни и сам пробует свои слова на слух. Не тянуло это на притворство или желание поиграть.
А этот ласковый горящий взгляд почти всю поездку, интонации крайней степени заинтересованности, постоянные посягательства на её личное пространство и такие же попытки поделиться с ней своим собственным, не говоря уже обо всём остальном - не настолько уж он опытный и хитрый дамский угодник, чтобы казаться до такой степени правдивым в своём притворстве. К тому же, чуть подумав и попробовав взглянуть на ситуацию под разными углами, Жак не видела конечной цели или выгоды для самого юноши в случае его неискренности. Ну, если только он захотел таким способом поправить себе самооценку после того, как Анна не осчастливила его своей компанией в этой поездке - ведь чисто технически всё выглядело именно так, хоть и с массой нюансов.
Значит, она всё-таки смогла заинтересовать собой своего любимого красивого, молодого шотландца! Он ей ответил! От этой мысли Жак влюбилась в него заново. Вынужденная всё время сдерживаться в своих чувствах даже наедине с собой, привыкшая всю дорогу чуть ли не пинками запихивать глубоко в внутрь свои душевные порывы, всю свою тягу к Алексу, сейчас она уже могла немного расслабиться и даже насладиться так неожиданно свалившимся ей на голову чувством любви.
"Люблю его. Сильно-сильно. Очень-очень".
Только чуть-чуть вкусив взаимности и ощутив, насколько это здорово, влюблённая продолжила мечтать дальше.
"Если бы он действительно меня полюбил, по-настоящему, я бы его... я бы залюбила его до смерти. - Она улыбалась. - Всего-всего... от макушки до пяток. Укутала бы своей любовью как ребёнка". - Подняв плечи, мечтательница полной грудью вдохнула стоявшую в воздухе прохладную вечернюю свежесть влажного, чистого воздуха осеннего Оксфорда, а потом резко, с облегчением, выдохнула и тут же мысленно вернулась на исходные позиции - в настоящий момент не представлялось возможным выяснить, насколько остро парень в ней нуждается, и как глубоко она засела у него внутри - всё это покажет время.
Подумав о будущем, девушка вспомнила о намечающемся свидании в виде похода по магазинам с последующим чаепитием вдвоём у Алекса в общежитии, и, полностью отдавая себе отчет в том, какие последствия могут иметь подобного рода уединения, буквально чувствовала, как перспектива такого развития событий нагоняет густого туману в её мозги. Она осознавала, что уже почти теряет голову, и ужаснулась: как мало, оказывается, ей для этого надо: всего-навсего пара поцелуев, небольшое признание и приглашение на свидание, и вот она уже в шаге от того, чтобы послать весь окружающий мир, во главе с мужем, ко всем чертям, поделившись этим добром со всеми чертовыми бабушками и дедушками, и уйти вместе с Алексом в эйфорию с головой. И наслаждаться, наслаждаться, наслаждаться, а потом...
"А потом повеситься", - опять зло пошутила она сама над собой - этот красавец, пусть даже и непреднамеренно, уже столько раз заставлял её страдать, что вот так вот просто, в одночасье, ей не по силам избавиться от осторожности или даже пессимистичности в выводах и прогнозах.
Тем более, что как бы ни был он искренен там, на перекрёстке, к сожалению, это не давало никаких гарантий, что у него получится с этого момента и навсегда забыть ради неё всех своих девиц, которые, скорей всего, кружат вокруг него как кошки вокруг воробья, по-другому и быть не может. Всё-таки ему восемнадцать, и, как ни крути, но в этом возрасте и мировосприятие, и обратная связь еще далеко не такие как, допустим, в двадцать шесть. Даже если юноша ответственен и серьёзен во многих своих жизненных проявлениях, то, по соображениям Жак, он всё-таки вполне себе мог в этой поездке поддаться настроению новизны, удачного похищения с последующим интересным общением, энергетики большого города, и поцеловать её чисто от полноты чувств, а утром, так сказать, на свежую голову, уже флиртовать с какой-нибудь другой... симпатичной "пешкой" в Университете, и так далее.
"Это красота и молодость", - как могла, старалась не сильно обнадёживать себя Жак.
К тому же слишком мала вероятность, что даже если он сам и дистанцируется от всех этих своих... красавиц и пошлёт их подальше, то они вот прямо сразу же, смирившись, пойдут по адресу. От этих молодых фурий можно ожидать любой подлянки и напора наивысшей степени оголтелости и отвязности в старании завладеть вниманием такого мальчика как МакЛарен. К подобным мыслям Жаклин подталкивали воспоминания о тех подробностях, которыми делились с ней её университетские подруги после того, как кому-нибудь из них "не штурмом, так осадой" удавалось "взять" какую-нибудь "крепость".
Но теперь уже и "старая клюшка" Жак совсем даже не собиралась выступать в роли лежачего камня и замереть "сбоку дороги", в почтении "сняв шляпу", и отказаться от того, что, по вновь вернувшимся к ней ощущениям, принадлежит ей.
"Он мой! Как я и почувствовала тогда... в Глазго. И сейчас чувствую. Мой!"
Учитывая всё ею передуманное, девушка решила отныне всегда держать в уме то, что сказал ей Кэмерон - чтобы быть вместе с таким как Алекс и не повеситься от ревности, нужно время от времени делать так, чтобы это он при её отсутствии или отсутствии вестей от неё либо утрачивал сон и аппетит вообще, либо если и засыпал вечером и просыпался утром,и пропихивал в себя кусок своего любимого мяса, то только с мыслями на манер: где она, с кем она, чья она и кому принадлежат её оргазмы, а не наоборот, иначе комната с мягкими стенами или ящик с жесткими ей обеспечены.
И вот здесь Жаклин очень мог бы сгодиться её муж, если бы парень к нему ревновал. Но что-то... как-то... Видимо, Чарльз не подходит даже для такой роли.
Лишь коснувшись темы супруга - ведь шла она именно к нему, и её совместную жизнь с ним еще никто не отменял - девушка сразу же поняла, что углубляться в неё не имеет ни сил, ни желания - ей всё равно. Если справится с тем же режимом отношений, в котором они находились сейчас, значит, справится, если нет, то насиловать себя уже не станет и что-то выдавливать из себя не собирается - примет как есть любое развитие событий. Даже если Чарльз уже обо всём догадался и сейчас, только лишь она переступит порог, спросит её о другом мужчине, она ему просто признается и всё. И будь что будет.
Обычно, стоило хозяину или хозяйке по приходу пару раз стукнуть подошвами в подъезде, Сула была уже в дверях и тыкалась мордой сразу в пакет, как только простодушные люди доверчиво вносили свою поклажу со вкусностями в прихожую. Но на этот раз у Жаклин не было ни времени, ни настроения заходить в магазин, и она пришла с пустыми руками. Однако незадачливой, несмышлёной владелице не провести умную, догадливую фараонову собачку Сулу - та быстро сообразила, что хозяйка уже припрятала пакеты где-то в прихожей. Щенок тут же принялся бегать по комнате и тыкаться носом под все обувные полки и столик для ключей, выискивая заветный пакет, в существование которого он верил столь же свято, как геологоразведчики British Petroleum в несметные залежи нефти под Лондоном. Обескураженная от того, что ничего не может найти, собака бросилась прямиком на кухню, справедливо полагая, что если пакета нет в прихожей, то, значит, ловкая хозяйка уже его как-то не заметно для зазевавшейся Сулы пронесла к холодильнику и спрятала там.
А Жаклин тем временем, пиная на ходу мячики и силиконовые кости своей любимицы, валяющиеся у самого входа, двинулась в гостиную, в глубине которой слышался громкий голос Чарльза, разговаривающего по телефону.
Войдя в комнату, девушка застала только какой-то невнятный обрывок фразы, который ей ни о чем не сказал. Муж сбросил вызов, потом, увидев жену, как-то так тяжело, обреченно уронил руки, повернулся к ней всем корпусом и сказал автоматическим бесцветным голосом.
- Жаклин, мама умерла.
После этого последовали разговоры, сборы, переговоры, договоры. Супруг звонил своим родственникам: двоюродным кузине и кузену, в Warrington - дочери и сыну родной сестры его матери - собираются ли они на похороны? Те выразили соболезнование, долго извинялись, и сказали, что присутствовать на похоронах не смогут. Жаклин договаривалась с Сесилией в отношении присмотра за Сулой, звонила своей начальнице, миссис Вендсон, по поводу отгулов, а в это время муж отпрашивался у своего руководства.
А между тем всё это время девушка думала только о Александре.
Во-первых, она обещала позвонить, а обещания нужно выполнять. Это аксиома. А во-вторых, ей было жаль парня, который, может, даже на что-то там надеется - ну а вдруг? - и не исключено, что ждёт их встречи, и ей хотелось его предупредить. Но в том-то и всё дело, что Александр это далеко не тот человек, который может прийти в восторг от простых и понятных решений, и не подохнуть от скуки, и не потерять интерес, а очень даже наоборот, и случай с Анной и Кэмероном это как нельзя более наглядно подтвердил. Поэтому Жаклин решила всё-таки подняться над ситуацией (или, наоборот, полностью погрузиться в неё) и пока оставить всё как есть. Она знала, что скорей всего, опять отключит свой телефон и не позвонит своему ненаглядному студенту даже в субботу. Не исключено, что пребывание в неизвестности пойдёт ему на пользу, а сама она, по приезду, постарается извлечь максимальную выгоду из поведения девушки, не сдержавшей обещания и возвратившейся к своему парню с повинной головой и готовой к заглаживанию своей тяжкой вины - выбор способа и степени беспощадности наказания можно было покорно оставить за обиженным.
Однако же и затягивать с молчанием тоже опасно, и Жаклин это понимала, но уповала на то, что, несмотря на все обстоятельства, они на родине Чарльза долго не задержатся.
А потом начались вокзалы, поезда, такси, встречи, слёзы, бесконечная череда соболезнований и хлопоты по поводу похорон. Чарльз всю дорогу оставался сосредоточен, хмур и молчалив. Жаклин не лезла к нему ни с разговорами, ни с сочувствием - она всё никак не могла понять, в какой манере ей лучше помочь мужу, как тактичней облегчить его страдания: всегда находиться рядом и поддерживать словами и делами, или молчать и оставить в покое - кажется, мужчину одинаково раздражало и причиняло боль и то, и другое.
Мать Чарльза, миссис Розамунд Рочестер, была еще не такой уж старой и больной женщиной - в канун последней пасхи Жак отправляла ей открытку с днём рождения, (Розамунд отмечала его шестнадцатого апреля) и, поздравляя свекровь с её праздником, тактично умолчала о цифре шестьдесят восемь, которой на данный момент обозначалось количество прожитых миссис Рочестер лет. Покойная не так уж и давно перестала работать аппаратчиком на молокозаводе в соседнем Wendron. Её скоропостижную кончину, без преувеличения, можно назвать неожиданным ударом для всех её знакомых и даже для старшей дочери Мери, которую Розамунд родила в своём первом браке ровно за десять лет до рождения её младшего сына Чарльза - во втором.
Меринелл Уитни, или "мисс Мери", как звали её все окружающие, женщина сорока двух лет от роду, последние двенадцать - пятнадцать носила почётное звание старой девы. В Лондоне такой статус ей не заслужить и к шестидесяти - максимум, на что она могла рассчитывать - это прослыть свободной, самодостаточной леди, не нуждающейся в спутнике для жизни, но не в этом маленьком провинциальном Helston, графства Cornwall, где прожила с матерью и отчимом около тридцати лет, и где статусы "синих чулок" и "старых дев", а во времена "доброй старой Англии" еще и "черных вдов", раздавались более чем щедро и с желанием.
Это была женщина среднего роста, худощавая, с угловатым туловищем, широкими плечами, узким тазом и крупными кистями рук с короткими, тупоконечными пальцами. От попадания в категорию "отталкивающая" её внешность спасало довольно пропорциональное и по горизонтали и по вертикали лицо, которое смотрелось несравнимо правильнее рельефов фигуры Меринелл. Его украшали соразмерные красивой формы губы, небольшой, аккуратный нос и большие черные глаза. Излишнюю округлость формы последних, имевшую место быть, легко могло бы исправить умелое использование декоративной косметики, которую Мери, понятное дело, игнорировала.
Работала Меринелл учителем математики, по совместительству занимая пост директора школы, и пользовалась большим уважением и авторитетом среди коллег и жителей своего маленького городка. Жаклин почти ничего о ней не знала - виделись они редко, а Чарльзу и в голову не приходило задумываться о жизни сестры, или, не дай Бог, что-нибудь расспрашивать у неё, поэтому внятно ничего рассказать жене о родственнице он не мог. Только лишь однажды что-то вспомнил, что у Мери, кажется, не то в двадцать лет, не то в двадцать два года, случилась какая-то несчастная любовь к одному из местных парней, работавшему не то водителем в придорожной гостинице, не то электриком в энергетической службе, который потом женился не то на её подруге, не то на взрослой ученице, после чего не то куда-то уехал, не то погиб в аварии. С самой Мери девушке сблизиться и найти общий язык так и не удалось - золовка невзлюбила свою невестку практически с первой встречи, и, как казалось самой невестке, руководствовалась при этом одним единственным критерием оценки её персоны - местом рождения. Корнуоллка не брала на себя труд скрывать антипатию к уроженке Лондона, ни единожды намекая, что Жаклин для неё обычная "столичная штучка", и не более того. Не спасала положения и не добавляла очков даже медицинская магистратура Университета Сити.
В день похорон погода случилась самая неподходящая, даже, можно сказать, отвратительная - тучи нагло и лениво "расселись" по вершинам сосен в лесу, который неплотной стеной окружал город почти со всех сторон, и из этих "лентяек" лился вовсе и не дождь, а мокрая пыль, холодная как тело покойника и лёгкая как покрывало на его гробу. Поэтому неудивительно, что на кладбище за гробом пошли еще меньше человек, чем присутствовало на отпевании в церкви.
Жаклин выдержала всё стоически и то и дело поглядывала на Чарльза - за одну ночь, проведенную возле тела матери, у мужчины залегли заметные, так называемые "унылые" морщины от крыльев носа к уголкам губ. Понятно- он переживал, но это оказалось ещё не всё - у него имелся повод винить себя, что так и не навестил мать, которая его звала и ждала еще с лета. Девушка боялась даже представить себе, что он сейчас чувствует.
Чарльз потерял отца незадолго до своей женитьбы, то есть около трёх лет назад. Томас Рочестер, страдал болями в сердце и умер на шестьдесят седьмом году жизни от инфанкта. И вот сейчас от Чарльза ушла еще и мать. А он даже не нашел время повидаться с ней и порадовать её своим присутствием перед кончиной. Конечно же, никто не думал, что такое случится, но так случилось. И уже ничего не вернуть и не изменить.
Жаклин знала, как терять родителей, и видела, что муж просто раздавлен. Она понимала, что в таком состоянии помочь может только время - оно не вылечит, но привыкнуть всё-таки позволит. Девушка даже хотела улучить момент и поговорить с супругом, немного оправдать его в его же собственных глазах, но не смогла - вокруг всегда суетились люди, а когда они оставались наедине, у неё вылетали из головы почти все тщательно подобранные слова утешения, а те, что не вылетали, застревали в горле.
К тому же рядом с ними постоянно находилась Мери, которая, справедливости ради нужно было признать, выглядела ненамного лучше своего брата - встретившись с золовкой по приезду, Жаклин её попросту не узнала. Единственное слово, которым она могла бы описать сейчас весь облик этой женщины - "жалкая". От чопорной и принципиальной директрисы горе не оставило и камня на камне. Перед девушкой предстали "руины" Меринелл Уитни, женщина, действительно, вызывала сочувствие.
Нет, она не плакалась всем подряд в жилетку и не бросилась к приехавшему Чарльзу на грудь за утешениями, а скорее даже наоборот - как-то еще больше отстранилась от окружающих, и даже родной брат исключением не являлся. Но это не та отстранённость, при помощи которой страдалец приготовился сам, своими силами, справиться с несчастьем, отнюдь. Это была отстранённость человека, который предпочел полностью погрузиться в своё горе, отдаться ему на откуп и при этом чётко отслеживал, чтобы ни один нюанс в его состоянии не ускользнул от внимания всех сочувствующих.
Жаклин с удивлением наблюдала, как женщина постоянно старалась быть у всех на виду и в центре внимания, что, конечно же, не составляло ей особого труда, ибо на ней лежала ответственность за похороны и решение всех вопросов, связанных с этим печальным событием. В разговорах же у Мери сейчас присутствовала только одна тема - одиночество. Она постоянно напоминала, что осталась одна, говорила только об одиноких и бездетных подругах и знакомых, и уже, видимо, вот-вот приготовилась обозлиться на весь белый свет. Жаклин поставила себе галочку в голове поговорить с Чарльзом о его сестре - может, стоит пригласить её к ним в гости.
Когда они перед отъездом, в последний раз ходили с супругом на могилу миссис Рочестер, пройдя по городу, теперь уже при тёплой солнечной погоде, Жаклин, глядя на заметно более буйную для Англии в целом растительность её юга: на дикий виноград и хмель, увившие приземистые старенькие, но ухоженные домики в английском стиле; светлую зелень лужаек; красивые сиреневые ягоды калликарпа; приятную глазу желтизну ландышевого кустарника; свежие, только что зацветшие розовые и кремовые нежные цветки морозника, на всем известные, но от этого ничуть не менее радующие глаз, рододендроны, думала о них с Чарльзом и о себе с Александром.
Как витиевата и многолика жизнь. При разных ситуациях и обстоятельствах люди поворачиваются к себе и окружающим разными, иногда, противоположными гранями. По-разному оценивают цели, желания и поступки. Насколько человек сложен в своих проявлениях, до какой степени он, зачастую, далёк от логики и как же эта хаотичность и неоправданность поведения на самом деле иногда правильна и оправдана.
Уехав именно сюда, на край острова, выдернутая из круговорота своих дней, из выработанных укладом жизни привычек и расписаний, она вспоминала свою жизнь в Оксфорде как бы со стороны и воспринимала её как-то уже по-другому. Причем, обе её стороны.
А может быть, к этому её подтолкнула не только отдалённость местности, но еще и похороны свекрови. Так получилось, что тема смерти присутствовала в её жизни с девяти лет, после гибели папы и мамы. Да к тому же у них в приёмном покое, к счастью, очень и очень редко, но всё-таки случались смертельные случаи, поэтому девушка время от времени задумывалась по этому поводу. Сталкиваясь с тем, что обрывается чья-то жизнь, невольно начинаешь и в своей переосмысливать всё и вся. И даже не всегда важно, какое значение имел для тебя ушедший человек, какую роль он сыграл в твоей жизни, всё равно перед фактом смерти чётче проступают границы, проще становятся оценки и оттенки, понятней и очевидней приоритеты и мотивы.
Смерть - это завершение жизни, а непоправимость и необратимость делает её чудовищно результативным в плане рефлексии. Когда для кого-то в одночасье теряют актуальность, как цель, так и средство, ошибки и правильные поступки, многое ставится под вопрос, со многого вопросы снимаются, ты тоже начинаешь примерять ситуацию на себя. Даже если очень смущает цена вопроса.
Поэтому ничего удивительного, что Жак в голову стали приходить плохие мысли - то самое, знаменитое "Mеmento mori".
"А я ведь тоже могу умереть. Завтра меня может сбить машина. Или послезавтра. А у Алекса на следующей неделе может обнаружиться... даже мысленно не буду произносить названий".
После подобного рода допущений ей уже не казалась такой уж чудовищной и непреодолимой их разница в возрасте. Сейчас для неё это показалось как... "пыль дорог". Но этого мало, теперь девушка уже не сомневалась, что всё сделала правильно, вспоминая свои попытки стать ближе к человеку, которого полюбила с первого взгляда, а значит, просто так, ни за что, ведь всем известно, что именно любовь с первого взгляда является безусловной, как любовь детей и животных.
Пусть даже сейчас он где-то с этой Анной или еще с кем-то, но это уже его, Александра, выбор, его право, а со своей стороны она всё делала правильно, как ей казалось теперь.
Конечно же, Жак и сейчас продолжала сомневаться, что вообще когда-нибудь сможет быть вместе с ним, сумеет наложить одна на другую их линии жизни.
"Если наши дороги и пройдут где-то рядом, то как встречные на шоссе, разделённые двойной сплошной. Ему ещё учиться и взрослеть, набираться ума, а мне уже пора жить здесь и сейчас".
Но всё-таки отсюда, с самой окраины страны, Жаклин полностью внутренне согласилась со своими попытками связать судьбу с этим парнем и видела в этом гораздо больше смысла и созидания, чем в желании забыть его. Последнее ей теперь казалось разрушительным и противоестественным. А еще, плюс ко всему, имея перед собой теперешний пример Мери, да и Чарльза тоже, девушка подумала, что не исключено, что когда-нибудь её жизнь станет правильной только благодаря этим, с первого взгляда неправильным, поступкам.
Что же касательно её семьи с мужем, то вот тут-то, даже при взгляде со стороны, мысли и ощущения миссис Рочестер не сдвинулись ни на йоту. И дело состояло даже не в том, что этот мужчина стал для неё теперь посторонним и чужим, совсем нет. Он ей как-то в один момент сделался незнакомым, неузнаваемым и, что самое главное, абсолютно неинтересным. Ей подвернулась хорошая возможность сблизиться с супругом вокруг такого горя, но Жаклин её не использовала и даже не собиралась - она теперь не видела в этом никакого смысла, признавшись самой себе, что понимает Чарльза, знает, каково ему сейчас, но сочувствует ему ничуть не более чем любому другому человеку, потерявшему мать. И сколько не искала в себе чего-то большее, не находила.
Включив свой телефон в воскресенье днём, чтобы позвонить на работу в хирургию и узнать, как прошла операция у больного с инфарктом селезёнки, которого доктор Рочестер принимала неделю назад, и переведён ли он из реанимации в общую палату, она увидела два вызова от Сесилии, один - с незнакомого номера, еще один - от Кайры Олдансен - жены друга Чарльза, и четыре вызова от Александра: три - датировались вечером субботы с разницей в две-три минуты, и один - часов в двенадцать ночи того же дня. Девушка жутко обрадовалась последним четырём и... разволновалась.
Вернулись они с мужем в Оксфорд только в понедельник. Если по дороге туда Чарльз был молчалив и взволнован, то обратно выглядел усталым, подавленным и отрешенным.
Войдя в квартиру, Жаклин первым делом позвонила Сесилии и попросила привезти ей Сулу. Подруга приехала где-то через час, выпустила из своей машины радостную от возвращения домой и встречи с хозяевами Суламиту и, немного поговорив с Жаклин о последних новостях с работы, отбыла восвояси.
Чарльз, побродив по квартире из угла в угол, постояв у окна и поперекладывав вещи с места на место, изъявил желание пойти пройтись с собакой, а Жаклин, воспользовавшись уединением, решила позвонить Алексу.
Было где-то четыре часа пополудни, девушка понятия не имела, где сейчас может находиться её любимый студент: вероятней всего, на занятиях или тренировках, но вполне возможно, что и с Анной, или какой-нибудь другой девицей, или с друзьями в кафе.
Но Александр, отозвавшийся после четвёртого гудка, оказался у себя в общежитии.
- Алло... - ответил он таким голосом, будто Жак дозвонилась к нему на тот свет.
- Алло, Александр, привет, это Жаклин, - виновато-торопливо взяла словесный спринт Жак, но тут до неё дошло, что с голосом парня что-то не так: - Алло, Алекс, ты меня слышишь?
- Да... - и на этот раз жизни в голосе юноши не прибавилось.
- Что у тебя с голосом? Ты где вообще? Ты хорошо себя чувствуешь?
В телефоне повисла пауза на фоне какого-то копошения и кряхтения.
- Я у себя... болею, - исчерпывающе объяснил студент, и Жаклин поняла, что он мало говорит, чтобы не скатиться на хрип.
- Ты болен? - она вмиг забыла себя, Чарльза, его горе, Сулу, дядюшку и весь остальной мир в придачу. - Что с тобой? Я могу чем-то помочь?
Опять копошение, а потом и вообще - тишина.
- Алло, Александр! - не выдержала звонившая. - Я хочу тебе помочь, ты меня слышишь?
- Нет ... - устало сказал больной прямо у самого её уха уже более здоровым голосом, - не слышу... и мне... не поможешь, - побаловал он её подробностями.
- Что? Ты о чем? Чем ты болен?
- Пока, Жаклин, - сказал Александр и отключился.
- Александр! - крикнула в глухой телефон девушка. - Да что же это такое... - она опять набрала номер парня. После третьего гудка вызов оборвали.