Я очень любила своих родителей. Отец и мама вписаны памятью светлыми красками в яркую картинку детства.
Они жили очень дружно, никогда не ругались, и только мать иногда журила отца как своего любимого, но самого непослушного ребенка. Тамара Матвеевна была ненамного старше мужа, но из-за серьезности, статности и слегка насупленных широких черных бровей казалась значительно взрослее и мудрее. Она с некоторым снисхождением относилась к хмельным сумасбродствам супруга, никогда не раздражалась. Помню, как хитро прищуривала мама свои темные, с блеском, глаза, из-за плеча наблюдая за карабкающимся на крыльцо подвыпившим Григорием Яковлевичем.
- Тамара Матвеевна, хорошая ты женщина! - добрался наконец до верхней ступеньки отец. - Дай я тебя поцелую! - и попытался развернуть к себе мощную фигуру матери, которая так и стояла к нему вполоборота, только чуть-чуть приподняв руки. И не понятно было, подхватит ли она его этими круглыми руками или, наоборот, оттолкнет от себя. Отец не дотянулся до маминого лица, смутился, спрятал глаза и потихоньку пробрался в дом, тряхнув на пороге черными блестящими кудрями...
Мамины волосы тоже были черными, но по сравнению с отцовской смолью казались матовыми и просто темными. Вроде бы в родне у Григория Яковлевича были цыгане. Тогда меня это не особенно интересовало. Помню только, что в отце и старших братьях было что-то широкое, вольное, бесшабашное - наверное, цыганское. Один Митенька ничем не походил на это шумное племя. Он вообще ни на кого не был похож. Жил хоть и вместе со всеми, но как-то сам по себе. Помогал отцу, был нежен со мной и с мамой - но в памяти моей он не вписывается в общую картину, стоит поодаль и улыбается грустно и непонятно. Может, это потому, что Минька, так и не женившись, уехал искать свое счастье на Урал - да там и пропал...
Володя и Леонид женились рано и неудачно. У Володи жена гуляла и любила выпить. А Лене попалась такая грязнуля и неряха, что мама стыдилась ее даже больше, чем разбитной старшей невестки. Однажды я спросила:
- Мамань, почему от Ленькиных детей всегда воняет? Другие ведь
тоже писаются, а воняют только Ленькины...
- Это, доченька, не Ленькины дети воняют, а Манькины! - сердито усмехнулась мама и, видя, что до меня не доходит, пояснила: - Разве мужское дело - за детьми смотреть? На то у них и мать, чтоб содержать в чистоте и порядке. А эта лентяйка пока соберется пеленки-рубашонки постирать - они уж и высохнут. Вот она ребятишек и одевает в грязное - благо что сухое! Вот ведь позорище!
Мать махнула рукой, а я стояла и думала: "Какая же я все-таки бестолковая! Могла бы и сама догадаться, почему не Ленькины дети воняют, а Манькины..." И из-за этого мне было стыдно. А не из-за Маньки...
Так же стыдно было, когда мать ругала из-за бочонка с медом... К нам часто заходили соседки - сестры Буровы. Вечно они были голодные! И любили в гости ходить: глядишь, где чаем напоят, а где и обедать усадят... Вот я и хотела их однажды медом угостить - у нас в подполе целый бочонок. Полезла. Кое-как с бочонком этим на лестницу взобралась. Хоть и здоровая я была, крепкая, но бочонок-то уж больно тяжел! В общем, застряла я. И наверх вылезти не могу, и вниз не знаю, как спуститься... Пыхчу, зову на помощь, а никто меня не слышит - Надька с Любкой в огород полезли за горохом. Ну, думаю, все, конец мне. Так, видно, с бочонком в руках и помру. Потому как отпустить его не могу - упадет, разобьется, сколько меду пропадет! Хорошо, мама вернулась - спасла меня. Правда, отругала здорово - не из-за того, что сестер Буровых хотела нашим медом накормить, а за бестолковость:
- Куда ж ты весь бочонок-то перла, горе ты мое! Неужто нельзя было прямо там, в подполе, в миску отложить, сколько надо? И в кого ты у меня такая непутевая...
Я краснела и думала: "И правда, почему я такая непутевая, прямо как Ленькина Манька!"
...Леня прожил со своей Маней долгую жизнь. А Володя бросился под маленький заводской паровоз, узнав, что его распутная Наталья на глазах у всех целуется с токарем Никитой.
Отец тоже умер рано - в сорок два года. Выпил с друзьями крепко, а оставаться на ночлег в чужом доме не захотел. Пошел через рощицу, да, видать, притомился - лег под березкой отдохнуть и уснул. А земля была еще холодная, весенняя. Простудился Григорий Яковлевич, заболел. Я толком ничего не успела понять - а его уж и не стало. "Скоротечная чахотка", - сказал доктор и развел руками.
Получается, сбылись мамины слова о том, что "добром это не кончится".
Отец не был горьким пьяницей. Он слыл отменным хозяином, примерным семьянином. Но если уж начинал что-нибудь "праздновать", но мог дойти до беспамятства. А когда женились один за другим старшие сыновья, стал он выпивать и не только с радости. Сначала бесился, грозился непутевых невесток придушить. Однажды, выпив лишнего, схватился даже за топор. Мама загородила собой дверь - только это его и остановило.
А тут еще квартиранты, снимавшие у нас комнаты на втором этаже, стали вести себя нагловато, произнося слово "хозяева" как ругательство. А чего же тут ругательного! Конечно, мама с папой хозяева! Не то что эта голь перекатная... Да и как они смеют шипеть, ведь мама их всегда подкармливала. То супа нальет, то масла сливочного даст или сахара. А уж картошки варила всегда больше, чем самим съесть. Только сольем, а мама уже пять-шесть штук откладывает:
- Зоя, иди снеси наверх, пока горячая.
- Да успеется, мамань! Они все равно холодную будут есть.
- Чего это?
- А они ее холодную кружочками режут и на каждый кружок кусочек масла кладут. Говорят, это называется "по-польски". Да, мам?
- Да кто ж его знает! Они поляки - им виднее. Но ты, Зоя, все равно отнеси, пока горячая, а уж как они будут есть - это их дело.
Боялась мама обидеть квартирантов, а они все равно оказались обиженными.
Рушилось благополучие, трещало по всем швам.
...Когда не стало отца, мама вся сникла, стала ниже ростом, черные глаза уже не блестели бусинками, а зияли на лице двумя грустными омутами.
Наталья, старшая невестка, теперь вдова, решила отсудить часть нашего дома. Манька, хоть и была неряшливой и "непутевой", оказалась на удивление сметливой: сообразила, что нельзя упускать момент, "обработала" муженька, уговорила принять участие в тяжбе. В общем, слетелись они как воронье - хищные, злобные, ненасытные - и растащили все наше добро. Дом поделили "по совести". И остались мы с маманькой в одной маленькой темной комнатушке.
Маме сначала было как будто все равно. Или она не верила в такой исход?.. Но в какой-то момент маманя вроде как проснулась, попыталась бороться. Глаза ее опять заблестели - но каким-то другим, недобрым блеском. Начались бесконечные скандалы, крики, слезы. Ужас что творилось! Маманька билась как могла. Но, как я сейчас понимаю, могла-то она немногое... Всю свою жизнь Тамара Матвеевна была "на хозяйстве" и понятия не имела, как следует себя вести в подобных ситуациях. Пыталась восстановить справедливость собственными силами, "воевала" с невестками в буквальном смысле слова. А закончилось все тем, что разбил маманю паралич. И осталась она у меня на руках - у восемнадцатилетней девчонки, несмелой, застенчивой и ничего не понимающей во взрослой, злой и страшной, жизни...
Я ухаживала за мамой три года. Надо было как-то выживать. Стирала соседям белье, нянчила чужих детей, даже пасла чужих коров... А вечерами пробиралась мимо родного крыльца к своей каморке на заднем дворе и вспоминала, как когда-то на этих самых ступеньках сидели отец с матерью. Ее гордая голова покоилась на его сильном плече. А слабый теплый ветерок чуть шевелил их черные как ночь волосы...