Аннотация: Первая часть рассказа, повествующего о дезертире времен первой мировой войны. Присутствуют размышления о сущности войны и ее влиянии на человека.
Дезертир
Часть первая
1
Все складывалось так, что у многих невольно возникали мысли о грядущих переменах в стране. Тяжелые условия на фронте, совершенно иной ход войны, громкие призывы не только генералов, но и царя к преследованию победы, когда страну потрясали социальные столкновения - все это комом налегло на солдат, простых мужиков, покинувших свой дом по повелению государства. Многие из них и вовсе не понимали зачем берут в руки винтовку, а за пояс прячут револьвер. Нет, они, конечно, научились ими пользоваться в кратчайшие сроки мобилизации, но лишь для того, чтобы не задумываясь бить в врага, отстаивая честь и свободу своего государства. А также помогая союзникам.
Нельзя забывать и про безжизненные, лишенные красок, пейзажи уныло тянущихся лесов и холмов. Трава выцвела, воздух не напитан осенними запахами, небо хмурое, так странно безучастное, когда многие молились Богу и обращались к нему. На западном фронте без перемен, а здесь, на восточном, по правую через врага сторону Антанты, меняется под давлением не равных сражений сознание тысяч солдат. И это неизбежно, поскольку война, вероятно, настолько неестественна для человека, что нарушает работу его мозга и препятствует счастью. Война меняет людей, искажает реальность и не обязательно пройти через нее, чтобы ясно это понять. Наравне с властью, она задействует все ресурсы духовной жизни общества.
Вопиющий случай - во Франции, после очевидной неудачи наступления на захваченный немцами объект, чтобы проучить отступивших и показать военное правосудие, выбрали совершенно случайных солдат и с бессовестной, если уместно это слово, официальностью, при всей силе обвинения, казнили их. Даже если война не меняет людей, она вынуждает идти их на поступки против человечности, что само по себе противоестественно.
Вероятно, все вышеуказанное постепенно способствовало переходу от мыслей до действия. Сначала, мысли эти не приветствовались, гнались со всей силы. Потом часть из них принималась, но не более. Спустя месяц их невольно приходилось рассматривать, изучать, усложнять. Таких мыслей стало больше, происходило внутреннее обвинение себя в мыслях о таком тяжелом в военное время преступлении. Возможно, затем следовала борьба с самим собой, со своей природой и долгом, навязанным обществом и государством. Совершенно не хотелось становиться противником власти. Но с началом отступления, с редкими остановками в окопах, когда чувство собственного достоинства было ущемлено тяжелым положением на фронте, когда серьезное ранение руки делало сон и отдых болезненными, а в госпиталь попасть было невозможно, когда видел лицо врага, отступая - именно тогда что-то сломилось, мысли стали антигосударственными и антивоенными, а товарищи в окопе вовсе не товарищами...
Все эти стадии, вплоть до страшного слова "дезертир" познал на себе Родион Скабичевский. Взгляды и поведение его поменялись, лицо обозлилось. Впрочем, это не вызывало беспокойство у его товарищей и командиров - простой рядовой из губернии, кажется писал какие-то статейки в журналы, бедствовал. Но подружился в мобилизацию со многими.
Да и могло ли их в не время отдыха и бесед, которого толком и не было, заинтересовать, и тем более, насторожить лицо какого-то рядового, даже не прошедшего, по неясной причине, должную службу? А лица тогда у многих омрачились, были задумчивы, хоть и пытались в разговорах найти что-то увеселительное, но за этим они не обращались к рядовому Скабичевскому. Тот, скорее, острил на философские темы. Да и знали его не все.
Из этого видно, что мысли о дезертирстве, уже окрепшие, готовые, но с опаской, найти отражение в действительности, отыскать на лицах солдат было практически невозможно.
Родион понимал - он способен на дезертирство, но не решителен в этом отношении, более того, он боится и растерян, он не знает куда бежать и где скрываться. Отчасти он тянул, навязывая себе необходимость подождать огромной волны дезертирства, чтобы затеряться и пропасть. Была и другая возможность - "утонуть" при наступлении, упасть за кочкой и пролезть по канаве к лесу. Но все имело риски, а страхом Родиона двигала именно смерть. После этого уже следовали неудобства окопов и землянок, сырость, блохи.
Одно известно точно - Родион категорически отвергал госпиталь. Условия там почти не лучше, охрана усиленная, одного даже убили на месте, когда тот бежал через погреб. Да и к тому же - слишком там многолюдно, подозрительно.
Мало кто знал, но Родиону приходили письма. Кажется, от некой Алены, приходившейся ему не то сестрой, не то женой. Письма эти отличались своими размерами - несколько листов и маленьких шрифт. Видимо, в них излишне подробно раскрывались чувства Алены, они были растянуты, переплетены и преувеличены. Родион же, в силу своего ранимого характера и сложных переживаний принимал все как за личную трагедию, теряясь в больших текстах, чувствуя в себе не малый вес каждого слова Алены. Алена представлялась ему страдалицей, чуть ли не голодающей, готовой уйти в монастырь лишь бы не видеть губительную домашнюю обстановку - дом покосился, от душевного расстройства она не могла убираться и выходить на улицу. И вообще, настроение в стране самое подавленное.
Письма меняли свой характер - от непременных слов пожелания жизни до картинного описания трагедии. Это добавляло страданий Родиону.
2
Но толчком к пробуждению спящих, но раздиравших личность рядового, замыслов стало необычное открытие, можно сказать, стечение обстоятельств. Настал, видимо, чтобы поддержать военный порыв страны, неожиданный подъем духа среди не только солдат, но и посторонних к войне. В окопах появились новые люди - и вовсе не военные, а городские. Простым рядовых приказали выстроиться вдоль стен окопа - между ними важно проходил унтер-офицер Никанор Никодимович и обер-офицер Игорь Михайлович.
Все как положено, приветствие, обращение - "Ваше благородие...", "Ваше благородие...". Игорь Михайлович со строгостью надзирателя просматривал почти каждое попадавшееся лицо, затем бросал взгляд в сторону и вновь находил заинтересовавшего человека. Никанор Никодимович со скрываемым волнением шел по правую руку обер-офицера, проверяя все ли в порядке в окопах и в просматриваемых лицах. Позади шел какой-то мужчина, мещанин, одетый прилично, но сопровождаемый грязным, судя по всему, механиком, несшим подставку для фотоаппарата. На обоих были шлемы.
Родион уже тогда воспринимал новшества в окопе, как некий знак, предзнаменование перемен в его жизни, и в то же время оценивал это тоскливо и пугливо - что-то ужасающее таилось в этих чужих лицах. Но взгляд обер-офицера проскользнул легко и безразлично. Родион поправил ус и уставился в землю.
Совсем недалеко, слева, остановились офицеры, о чем-то переговаривая. Родион едва расслышал :
- Ваше благородие, имею честь докладывать о положениях с западной части. Все отряды в боевой готовности. Провизии хватает, Ваше благородие. Однако, сегодня пропал один мичман... - Далее унтер-офицер понизил голос и говорил шепотом, официально.
Всем было ясно - в докладе Никанора Никодимовича была затронута больная тема дезертирства - неприятная тень на весь этот приподнятый парад. Густые брови Игоря Михайловича опустились, лицо стало строже и напряженнее. Внезапно послышался свист - удар снаряда в укрепление окопа - полетела земля и грязь, комками описав кривую параболу над окопом и тяжело упала на лица и головы солдат.
- Ну, это - Поспешил чуть ли не криком унтер-офицер - Дело обыкновенное! Зачем спешить-то? Так и там, во Франции, хе-хе!
Слабые улыбки пробежали по лицам.
- Нет-с! Времени немного вовсе! Художника пригласили, должен нас разместить как следует. Так? - Игорь Михайлович обратился к художнику.
- Конечно, конечно! - Поспешно говорил тот - Я холм подобрал! Композиция хороша! Идем?
- Здесь, Ефим Борисович, нужно осторожно! Не всех берем. Кто-то останется. Все это для двора царского и для народа.
- Так-с кого хотите взять? - Спросил унтер-офицер.
- Три колонны по десять человек. - Сказал художник.
- Ну-с, извольте выполнять. - Закончил Игорь Михайлович.
Колонны образовали прямо в окопе. В основном, были рядовые (вольноопределяющиеся), прапорщики, мичманы, взяли несколько артиллеристов, и офицеры. Среди них был и Родион, следовавший позади всех. Холм, выбранный художником, находился вовсе недалеко и в безопасном месте. Колонны обошли его слева, часть солдат взобралась на холм, для соблюдения композиции. Родион был у подножия холма, мрачный, недовольный обманчивым и натянутым довольством офицеров, притворным смехом некоторых. Начали размещение. Художник экспрессивно жестикулировал, отдавая указы для формирования нужной композиции. Чумазый фотограф стоял безучастно, ожидая своей роли. Было во всем этом для Родиона что-то опасно лицемерное и самодовольное. Гнев медленно накипал в нем, чувство досады не позволяло двигаться. Начались тоскливые мысли о Родине.
Маски счастья оставались на лицах солдат. У самого подножия разместились офицеры, присев на одном колене. Позади них, по увеличению крутизны - остальные. Родион незаметно остался серди сухой травы лицом ко всем. Действия фотографа, больше похожего на механика, были так быстры и небрежны, что на лицах скоро отразилась яркая вспышка - первая готова.
"И это войдет в народ, историю! Самообман лицемерный! Да какое тут может быть счастье, когда все только и думают о дезертирстве! Когда мы сербов выручаем, а я не хочу их выручать! Не хочу воевать по каким-то политическим причинам Центральной Европы! Ну записался я в пехоту, что с того? Дурак я был, но обманут был! Как же так можно, обмануть, уверяя о неминуемой победе, поддержанной сильной рукой царизма? Еды не хватает, сил не хватает, а они улыбаются, они уверенны в своей победе, хотя неделю назад бежали, униженные, от немцев, и нечего не оставалось им как горевать и погрузиться в замкнутые думы..."
- Эй, рядовой! Ты что стоишь? - Взгляд Никанора Никодимовича был осуждающим.
Родион растерялся, но прежнего переживания не забыл. Он робко, под не отрывочные взгляды остальных с холма и не только, погруженный в тяжелые раздумья встал в среднем, на холме, строю и на фотографии растерялся среди таких же лиц...
3
Если и предпринимались наступления, то они заканчивались сомнительным успехом, в конце более походящие на отступление. Месяцы шли, одних отправляли в госпитали, других возвращали, но всегда оставалась категория людей, пропадавших без следа, среди которых, несомненно, либо просто убитые, либо дезертиры...
Все оставались наедине со своими мыслями и здесь решающую роль, определяющую исход, играли характер и личность думавшего. Кто-то кончал совсем плохо, кто-то справлялся, находя спасение в общении, но оно не могло разбавить густых тревог. Других спасал царизм, крепкая вера в свое Отечество и, хотя это и был обман, как ни странно, именно он выручал, давал надежду на будущее и придавал смысл кровопролитию.
Окопы за окопами, трупы за трупами, погубленные деревья... Родион, в волне солдат, все поднимаясь и опускаясь на кочках, истерзанной земле, продвигался, хоть и неуверенно, вперед. Визг пуль и снарядов оглушал, дым делал слепым, а нескончаемый бег оттуплял. Грязь прилипала к лицу. Где-то впереди - приказы, пытавшиеся эхом перекрикнуть звук снарядов, унтер-офицера. Пока Родион еще не пролил крови.
Внезапно выскочил враг - поднял винтовку, готовясь близко умертвить Родиона. Тот отскочил, упав, прямо в траншею, раннее им незамеченную. За ним упал и немец. Родион инстинктивно выставил винтовку и пробил плоть навалившегося на него мужика штыком. Случайное убийство.
Родион оттолкнул труп и полез по траншее, преодолевая других убитых. Вот и первое убийство - подумал он - Не было еще такого. Спасает ли война? В траншее, более походящей на канаву, он оставался незаметным, медленно пролезая по мокрому дну. Снаряды все свистели над землей, но он уже не замечал их. Канава уверенно вела к редкому лесу.