Mолдавский Мотив : другие произведения.

Прощай, Молдавия

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Вышел в свет коллективный сборник "Прощай, Молдавия", в котором представлены стихи двенадцати современных русских поэтов, как ныне живущих, так и уже ушедших, чьи судьбы связаны с Молдавией. Это Александра Юнко, Николай Сундеев, Константин Семеновский, Борис Викторов, Валентин Ткачев, Данил Мирошенский, Олег Максимов, Ян Вассерман, Инна Нестеровская, Наум Каплан, Ефрем Баух, Виктор Голков. Книга выпущена издательством "Летний сад" (издательское содружество Э.РА). Cоставитель сборника - Эвелина Ракитская, автор вступительного слова - Виктор Голков. Перед вами, уважаемые любители поэзии, - полный текст этой книги. Желающие приобрести книгу, вам сюда: victorgolkov@hotmail.com
[]
  Сборник 'Прощай, Молдавия' выстроен на основании стихов 12 поэтов, опубликованных в разное время в бывшем СССР и за его пределами. Некоторых из авторов уже нет, другие живут в разных странах, в частности, в Израиле, России и США. В Молдавии (Кишиневе) из всех двенадцати осталась только Александра Юнко, стихами которой начинается сборник. Но имена подобраны не случайно - несмотря на несходство тематики, есть нечто, что объединяет, и это не только общность обложки и географии на тот уже достаточно отдаленный от нас исторический момент . Имеется в виду принадлежность к одному поколению, определенная общность судьбы, трагическую черту под которой провела катастрофа, широко известная сегодня под названием 'перестройка'. По этой причине так плотно представлены в сборнике стихи о молдавской войне, духовной опустошенности и эмиграции. Это попытка создать своего рода исторический срез, поэтически осмыслить себя, но,
  помимо прочего, это просто стихи хороших поэтов, доказывающие, что Молдавия 60-80х в литературном отношении вовсе не была безнадежно отсталой провинцией.
   Виктор Голков
  
  
  
  
  Прощай, Молдавия
  
  (стихи 12 поэтов)
  
  
  Александра ЮНКО
  
  ***
  
  Дом долговечней, чем жилец.
  Но виноград, увивший стены,
  Мы станем жать, а не жалеть,
  И опьянеем постепенно.
  
  В душистом облаке пыльцы
  Неумолкающие пчелы,
  Как золотые бубенцы,
  Над соком кружатся веселым.
  
  Не плачь, не жалуйся, пчела,
  Что вечер близок, век недолог
  И на редуты книжных полок
  Пыльца сиротская легла.
  
  Недвижен виноград лежит,
  Впадая в смертную истому.
  Мы станем не жалеть, а жить,
  И рухнуть не позволим дому.
  
  Мы будем не жалеть, а пить.
  Гроздь умерла, вино воскресло.
  Стакан нетронутый стоит
  У твоего пустого кресла.
  
  
  ***
  
  Уже хлебнули горькое питье
  Навеки пересекшие границу,
  Отбросив все ненужное тряпье...
  А я неулетающая птица.
  
  При мне мое гнездо и мой птенец,
  К моей щеке своей щекой прильнувший.
  Я знаю, что придет мне здесь конец,
  И задыхаюсь, потому что душно.
  
  Нет, не сужу - и помашу крылом,
  Слезу роняя от избытка чувства.
  Но, воздух разрывая напролом,
  Ты задохнешься - оттого, что пусто.
  
  И в этом мы равны, но я равней -
  Младенческим оставленная страхом,
  Я стала не свободней, но вольней,
  А завтра лягу вровень с этим прахом
  
  Уж лучше о столицах мировых
  Я стану тосковать до самой смерти
  В провинции, где слышат каждый чих
  И каждый вздох твой обсуждают, черти, -
  
  Чем вечно озираться на следы
  Свои, и отрезать себя вживую,
  И ностальгировать на все лады,
  Лелея боль, как рану ножевую.
  
  Не улетаю. Стало быть, без крыл.
  Не по размеру мне твой плащ скитальца.
  И, слава Богу, пять родных могил
  Еще могу пересчитать по пальцам.
  
  
  * * *
  Виктору Голкову
  
  Там, где город К. на речушке Б.
  Остановку сделал для водопоя,
  Не успела я рассказать тебе,
  Каково мне без, каково с тобою.
  
  По асфальту взломанному иду,
  Озираюсь рассеянно, точно приезжий,
  На веселые вишни в чужом саду,
  Приоткрывшие занавес зелени свежей.
  
  Ты как будто только что взял билет,
  Сел на поезд - и поминай как звали.
  И никто не выдаст: тебя здесь нет -
  Ни в толпе прохожих, ни на вокзале.
  
  Остается похмелье в чужом пиру
  И оскомина от недозрелых ягод.
  Час пробьет - я уеду или умру,
  И следы мои рядом с твоими лягут.
  
  
  Сны о Кишиневе
  
  "Доктор Ванинов, дайте лекарство..."
  Рудольф Ольшевский
  
  Иерусалим иль Петербург.
  Мясник тоскует иль хирург,
  Не спит и воду пьет из крана,
  Душевные врачуя раны.
  
  В Аделаиде и Айове
  Нам снятся сны о Кишиневе.
  Летят они, воспалены,
  И в местные влезают сны.
  
  Однажды видела воочью -
  Иль это только снилось мне? -
  Скакал Котовский темной ночью
  На страшно вздыбленном коне.
  
  То, огрызаясь на собак,
  Капитолийская волчица
  На красный свет бежит впотьмах,
  И красным светом глаз лучится.
  
  То Пушкин мчится на свиданье,
  То бродит хмуро Довид Кнут,
  То Боря Викторов с Капланом
  На преферанс вдвоем идут.
  
  То Ленин без креста, то Штефан
  С крестом глядят сквозь даль веков,
  Сквозь листья горькие орехов
  На Кишинэу и Кишинев.
  
  Не подымая головы,
  На нас поглядывают странно
  И снова засыпают львы
  У неизбежного фонтана.
  
  Сюжеты тают кочевые,
  Пока рассвет ползет в окно.
  Мы забываем сны ночные,
  Мы пьем веселое вино,
  
  Не замечая - старый город
  Безвестно канул в бездну лет,
  И темный нас дурачит морок
  В местах, где Кишинева нет
  
  ***
  Не сбежать от планиды своей!
  Среди мрака ночного и гари
  Одинокий поет соловей
  Для меня свою лучшую арию.
  
  Без тебя не расслышу его
  И пройду мимохожей дорогой -
  Лгут предчувствия все! Но легко
  Циферблат на запястье потрогаю.
  
  Ты услышишь ли песню мою?
  Для тебя я пою и усердствую.
  О судьба, я тебя узнаю! -
  Это тяжесть любови под сердцем.
  
  ***
  
  У природы особые сроки.
  Ветка знает, когда тяжелеть.
  Сможешь ли ты меня пожалеть,
  Как приду к тебе с брюхом высоким?
  
  Говорят - до венца заживет!
  И - стара - говорят акушеры.
  Принимаю ответные меры,
  Чтоб живым был наполнен живот.
  
  Чрево выше премудрой науки.
  Чую плотью, как стану потом
  Ближе к дереву с тяжким плодом
  И нежней к обессилевшей суке.
  
  Вот беременная плывет -
  И в зеленую скрылась аллею.
  Тяжелею во сне, тяжелею...
  Тихо руку кладу на живот.
  
  
  * * *
  
  Г.Осетрову
  
  Ради чего мне безумье отважное
  Дали, и в раны насыпали соль?
  Дело пустяшное, слово бумажное,
  Передохнуть хоть однажды позволь.
  
  Ночью на кухне греметь бы тарелками,
  А не прислушиваться к тишине.
  Утром, при свете, какими же мелкими
  Звуки ночные покажутся мне!
  
  Хватит у неба ответы выпытывать,
  Биться о стенку мучительным лбом.
  Полно же душу терзать да испытывать
  На растяженье, на сдвиг и на слом.
  
  Время очнуться от грез занимательных,
  В бедную жизнь окунуться пора...
  Деда сосед посылает по матери,
  Лужа смердит посредине двора.
  
  Это нормально. А я, словно чучело,
  Все бубенцами своими бренчу.
  Руку трудила и сердце измучила -
  Ради чего? Но строчу и строчу.
  
  Видно, планида такая юродская-
  Посвист с приплясом, когда припечет.
  Видно, уж доля такая сиротская -
  Командировочный Богу отчет.
  
  * * *
  
  Дух неоседлый, кочевой
  Живет в моей случайной кухне.
  Но снова разжигаю угли,
  Чтоб вырастить огонь живой.
  
  И залетит на мой огонь
  То мотылек, то злая птица,
  Или обуглится страница,
  Что не прочитана тобой.
  .
  И громоздятся по углам
  Враждебные свободе вещи -
  Реальной жизни знак зловещий,
  Кастрюль гремящий балаган.
  
  
  * * *
  
  Перекресток бессарабский,
  Переулок тарабарский,
  Где звучит, куда ни выйдешь,
  Русский, что ли, чи молдавский,
  Украинский, то ль болгарский
  С переходами на идиш.
  
  С детства этот сочный суржик
  Я жевала, точно коржик,
  Разноречьем упиваясь.
  До сих пор в стихотвореньях
  Расставляю ударенья
  По наитию, покаюсь!
  
  То-то бы Мадам Петрова
  Не узнала б Кишинева.
  Дело не в названьях улиц.
  Здесь по-прежнему вишнево,
  Но под вишнями паршиво -
  Все вокруг перевернулось.
  
  Кто уехал, или помер,
  Кто счастливый вынул номер...
  Ну, а мне что остается?
  В этом городе Содоме
  Снятся сны о старом доме
  И на щеки что-то льется.
  
  Где же ты, мой бессарабский,
  Горький, нищий, но не рабский,
  В Бога, душу и царя,
  Магальской, блатной, армянский,
  Гагаузский да цыганский?..
  Нет такого словаря.
  
  
  Чистое поле
  
  Выйду ли в чистое поле,
  Грудь запахнувши платком,-
  Сердце займется от воли
  С острым ее холодком.
  
  Пригород, плачь надо мною!
  Теплый развеялся дым.
  Смалу мне поле ночное
  Небом казалось ночным.
  
  Черная полночь, пьянея,
  Звездное сыплет пшено.
  Что между мною и ею? -
  Только дыханье одно.
  
  Доля отмерила соли.
  Не зачеркнуть черновик!
  Лучше младенец в подоле,
  Чем одиночества крик.
  
  Черная пашня нежнее
  Греет в горсти семена.
  Что между мною и ею?-
  Тонкая кожа одна.
  
  В горе, в разлуке, в расколе
  Светит мне ярче холста
  Малое белое поле,
  Чистое поле листа.
  
  Небом и почвой повеет
  Лишь на странице одной.
  Что между мною и ею?
  Что между нею и мной?..
  
  
  Айва и виноград
  
  Светлане Мосовой
  
  У вас - бабульки в беленьких панамах,
  У нас поэты в кушмах. Боже мой,
  Оставив тень свою в холодных рамах,
  Во сне ты возвращаешься домой.
  
  Здесь луч весенний согревает веко
  И вдохновляет голубцов казан.
  По языку текут вино и млеко
  От мягких песен томных молдаван.
  
  И, доверяя звуку, но не слову,
  Как неприкаянная лимита,
  Ты ходишь, словно тень, по Кишиневу,
  Не узнавая прежние места.
  
  Душа, дитя айвы и винограда,
  Затеряна в туманах Ленинграда,
  И флуера затейливый мотив
  Не достигает ваших перспектив.
  
  
  Мама рубит дрова
  
  Мама рубит дрова, в пиджаке и резиновых ботах.
  Тяжек вдовий неострый топор.
  День деньской моя мама в заботах.
  Пригорюнясь, соседка глядит на нее сквозь забор.
  
  Снег на крышах лежит, на заборах дырявых, на липах,
  В ледяную дорожку холодные вмерзли следы.
  Мама рубит дрова, разгибаясь со стоном и хрипом,
  И по ветру летят ее волосы, вечно седы.
  
  Сполз платок с головы. Мама рубит, и рубит, и рубит.
  Ох, колотит дрова, бьет дрова! Ненавидит и любит,
  Ласкает- и лупит, и губит...
  Мама рубит дрова - И седеет ее голова.
  
  Разгибается мама и смотрит на белое небо.
  Как хватило на жизнь ей таких сокрушительных сил? -
  Подымать, подыхать, подыматься без мужа, без хлеба,
  Три войны пережить, жить - из скрученных жил!
  
  Разлетаются щепки, звенят на морозе удары,
  И со стуком поленья отскакивают от земли.
  Мама, мама моя, стала ты беззащитной и старой,
  Треплет ветер безжалостный белые пряди твои.
  
  Стает снег на заборе, на липе, на крыше.
  Страшно - мама растает... И новая вспыхнет трава!
  Закрываю глаза и до рези отчетливо вижу:
  Мама рубит дрова...
  
  
  'Ирэн'
  
  Он сыпал и сыпал
  Московским своим говорком.
  Потом говорил:
  - Ты - Ирэн! -
  И стучал кулаком.
  Ну что мне ответить тебе?
  Ты все-таки гость...
  А я не Ирэн.
  Я такая же черная кость.
  Я помню:
  Молчала
  Седая угрюмая мать.
  Вся улица вышла
  Над гробом отца отрыдать.
  На бедной, крикливой,
  На доброй моей магале
  Дрались и братались,
  Плескалось вино на столе.
  Там песни веселые,
  А спесь - это нам не с руки.
  Там руки тяжелые,
  Да только сердца там легки.
  И чем ты кичишься?
  Равны мы на этой земле -
  На бедной, крикливой,
  На доброй моей магале.
  Вон там меня знают.
  Иду в мальчиковом пальто.
  И словом и взглядом
  Меня не обидит никто.
  
  
  Женщина по имени Любовь
  
  Промозглое ненастье декабря -
  Бесснежного, бессолнечного, злого...
  С тобой случайно встретимся мы снова
  И совершим общение добра,
  Из уст в уста передавая слово.
  
  Мы бесприютны обе, и близки,
  И нас гнетут похожие заботы.
  Сегодня вдруг увиделись мы - вот и
  Друг друга избавляем от тоски.
  А волосы влажны над отворотом.
  
  А женщина по имени Любовь,
  Легко зажав губами сигарету,
  Мне поверяет малые секреты...
  И это имя не с чем рифмовать -
  Ему созвучных слов на свете нету.
  
  Ах, эти будни!.. Некогда взгрустнуть.
  Но, словно б умоляя о подмоге,
  Сырые листья облепляют ноги,
  И дождь в слезах кидается на грудь.
  Как будто знает - что там в эпилоге.
  
  А женщина по имени Любовь
  Идет с лицом, горящим как фонарик,
  Сквозь переплет ветвей, изгибы арок
  И дышит изумленно на любовь
  В горсти, как на негаданный подарок...
  О женщина по имени Любовь!..
  
  
  Земфира
  
  Остра, как нож, цыганская тоска,
  Но спрятана под сумрачное веко.
  Лепешку рвешь на равных два куска:
  Придет иль не придет она, Алеко?
  
  Цыганское колышется тряпье,
  Кибитки уплывают из долины,
  Косится и ушами конь прядет,
  Мотая челкой спутанной и длинной.
  
  Ты пьешь вино, но зелен виноград,
  И терпкий привкус небо с нёбом сводит.
  Она уходит - не глядит назад,
  Плывут кибитки - и она уходит.
  
  Не крикнуть! Жуй лепёшку, коль не люб!..
  За ней - цыган потряхивает чубом.
  В последний раз блеснут на солнце зубы -
  Она монету пробует на зуб.
  
  
  Николай СУНДЕЕВ
  
  Воспоминание о землетрясенье
  
  Я помню: тряхнуло -
  и резко в сознанье вошли
  утробные гулы
  забившейся в муках земли.
  
  Вспухала от гнева
  она, недвижима дотоль,
  пыталась из чрева
  жестокую вытолкнуть боль.
  
  Шли по небу тучи,
  качались дома в темноте,
  толкался растущий
  ребенок в твоем животе,
  
  и почва упруго
  ходила вблизи и вдали,
  но ты без испуга
  смотрела на схватки земли.
  
  
  Нет света в доме
  
  Нам хорошо вдвоем,
  и мы с судьбой не спорим,
  хоть чай, что молча пьем,
  при свете свечки черен.
  
  Но длится темный час,
  и мнится отчего-то,
  что этот мрак у нас
  задержится на годы.
  
  Останется в судьбе,
  как тягостный осадок,
  чтобы во мне, в тебе
  оставить отпечаток.
  
  Скорей бы вспыхнул свет,
  неся конец печалям...
  Да только -света нет.
  Сидим за черным чаем.
  
  
  ***
  
  От новостей не взвидев света,
  ты вся, как нерв, напряжена,
  и повторяешь только это:
  'Какая страшная страна...'
  
  Все обострилось до предела,
  до помрачения ума.
  От толп, ревущих оголтело,
  дрожит земная твердь сама.
  
  И яростным началом года
  подавлен дух и разум твой,
  и кажется, что нет исхода
  из этой смуты роковой.
  
  ***
  
  Это время распада семей.
  Это семьи одна за одною
  распадаются вслед за страною,
  и собрать их попробуй сумей...
  
  И не тем эта жизнь тяжела,
  что скудна (в нищете - не впервые) -
  тем, что ориентиры снесла,
  повалила опоры былые.
  
  И, привычные связи круша,
  разрушенью не видя границы,
  человечья плутает душа
  и не знает, за что зацепиться.
  
  ***
  
  Пятый месяц под огнем
  дом родительский, а в нем -
  мама с папой... Ночь за ночью
  бьют орудия, и с крыш
  черепицу сносят -в клочья,
  разорвав ночную тишь.
  
  ...Пережив одну войну,
  на которой так досталось,
  разве думали -под старость
  угодить в еще одну?
  
  Неожиданна и зла
  и бессмысленна вторая -
  на окраине, у края
  Дубоссар, где жизнь прошла...
  
  Прорываются сквозь мглу
  вести из недальней дали:
  в коридоре на полу
  спят в одежде. Исхудали.
  
  Ночь за ночью, день за днем
  не могу ничем помочь я.
  День за днем и ночь за ночью
  папа с мамой - под огнем.
  
  
  ***
  
  Жизнь былую сквозь память просей:
  в ней все то, чего впредь не отыщем...
  Стал он наших надежд пепелищем,
  этот город, изгнавший друзей.
  
  Далеко разлетелись друзья,
  им - сживаться с краями иными.
  Не пора ли и нам вслед за ними,
  не пора ли в иные края?
  
  Впору думать об этом всерьез,
  и ничуть обольщаться не надо:
  в этом городе черных угроз
  нам с тобою не будет пощады.
  
  
  Напряжение
  
  Прошиты дни вибрирующей нитью
  надрывных слухов. Я не верю им.
  Не верю, что пора кровопролитья
  сгущается над городом моим.
  
  Но все ж непредсказуемым разбродом
  грозит разбухшая, как никогда,
  вражда не между властью и народом,
  а меж двумя народами вражда.
  
  ***
  
  Этой ночью тревожной
  думал: слухи не так уж глупы,
  и казалась возможной
  смерть от рук разъяренной толпы.
  
  Этой ночью бессонной
  всякий - близкий, далекий ли - звук
  для души напряженной
  был предвестьем неслыханных мук.
  
  Пронеси ее мимо,
  боже, дикую эту волну!
  ...Страх ни с чем не сравнимый:
  страх за сына
  и дочь, и жену...
  
  
  Разбой
  
  Не умещаясь в берега,
  не покоряясь прежней доле,
  стал Бык похожим на быка,
  что рвется из ярма на волю.
  
  Разгневан и нетерпелив,
  вздымает судорожно воды,
  врасплох машины захватив,
  залив шоссе и огороды.
  
  Он под мостом закрыл проезд,
  окраинным грозит он хатам...
  Бык поднялся.
  А если Днестр
  взъярится, как в семидесятом?
  
  Льют ливни...
  Вдруг он, как тогда,
  в набег пойдет, широк и жуток,-
  и будет бурая вода
  тащить живых свиней и уток...
  
  До дна до самого мутна,
  с земли, захваченной на время,
  кусты поволочет она,
  куски штакетника, деревья.
  
  И будут проплывать подчас,
  разбоя тягостные знаки,
  коровы мертвые, собаки,-
  точно живые шевелясь,..
  
  
  ***
  ...на той войне незнаменитой...
  А.Твардовский
  
  
  Как отрывался с кровью
  я от тебя, страна...
  Войною в Приднестровье
  душа обожжена.
  
  Летя другой орбитой,
  живя в стране иной,
  все с той,
  незнаменитой,
  не расстаюсь войной.
  
  У отчего порога -
  безумья торжество...
  Страшней того урока
  не знаю ничего.
  
  
  ***
  
  Всю ночь обстреливали дом,
  распарывая мглу,
  и в самом прочном и глухом
  теснились мы углу.
  
  И перестрелок кутерьма
  гнала надежды прочь:
  во все окрестные дома
  стреляли в эту ночь.
  
  Всю ночь стреляли по нему,
  по свету давних дней.
  По детству били моему,
  по юности моей,
  
  по жизни прошлой, что была
  плоха иль хороша,
  но вихрем огненным не жгла,
  все бешено круша...
  
  Солидно ухал миномет.
  Спасал нас под огнем
  дом, ненадежный наш оплот,
  с пробитой крышей дом...
  
  
  ***
  
  Жить можно даже и в неволе,
  и в окруженье лютых бед,
  но только не на минном поле.
  На минном поле жизни нет.
  
  И неспроста среди тумана
  вдруг растворяются друзья:
  они спешат в иные страны.
  На минном поле жить нельзя.
  
  А мы - живем. Мы вроде живы -
  не зацепило, не смело -
  но жизнь в предощущенье взрыва
  страшнее взрыва самого.
  
  А мы живем, ступать рискуем
  на тропку узкую, как нож,
  и каждый миг непредсказуем,
  и сам не веришь, что живешь...
  
  
  ***
  
  Засну - и время вспять
  идет на свете белом,
  и мать с отцом
  опять
  полгода под обстрелом.
  
  И дом я вижу тот,
  где досками забиты
  все окна;
  огород,
  снарядами изрытый...
  
  И снова, как тогда, я
  к родителям спешу.
  По слою гильз ступая,
  к их дому подхожу.
  
  
  У родителей
  
  Я добрался до родного берега...
  Все в душе - вверх дном:
  кажется реальностью Америка,
  то, что рядом, - сном.
  
  Мелкий дождик
  виснет над округою.
  Здесь на всем и вся
  след оставлен нищетой, разрухою.
  И помочь нельзя...
  
  Стал он прозябания обителью,
  город у Днестра,
  город, где покой моих родителей
  грозная эпоха унесла.
  
  Эти дни -
  не радостная веха ли
  для родных сердец?
  Только зря со мной вы не уехали,
  мама и отец.
  
  
  
  Константин СЕМЕНОВСКИЙ
  
  ***
  
  Я вернулся в детство, как слепец.
  И, приметы пробуя на ощупь,
  Позабыл начало и конец
  Сентябрем полураздетой рощи.
  
  Удивленье мучает меня:
  Человек, прошедший полпланеты,
  В трех верстах от сельскою огня
  Затерялся, как в траве монета.
  
  Что ж, долой ботинки и пиджак,
  На осину влезть - ногам не больно...
  Вот он, мой неведомый маяк, -
  Самая простая колокольня.
  
  Там страница памяти жива:
  Прадед мой с другими земляками
  Строил храм на праздник Покрова
  В честь победы нашей над врагами.
  
  И доныне колокол мирской
  Сохранил на плоскости зеленой
  Письмена о доблести людской
  Покорителей Наполеона.
  
  Родина, и этим ты мила...
  Лес молчал. Туманились низины.
  Тишина тропинку замела
  Золотыми листьями осины.
  
  
  Перед отъездом
  
  М. В. Семеновскому
  
  Выпьем, дед, перед дорогой дальней
  По стаканчику, по одному.
  О разлуке - спутнице печальной -
  Говорить, пожалуй, ни к чему.
  Скоро ночь. А завтра я уеду,
  И не знаю, не скажу, когда
  Мы продолжим прежнюю беседу
  На холме, у старого пруда.
  Всколыхнутся поплавки тревожно
  (Подплывут к приманке караси).
  Ты мне скажешь: - Парень, осторожно!
  Распугаешь, боже упаси...
  Замолчишь потом, седоволосый,
  И, быть может, вспомнятся во мгле
  Длинные каштановые косы
  Той, заветной, что лежит в земле.
  Я-то вижу, что тебя тревожит:
  Шла любовь окольною тропой,
  И тоска порою сердце гложет
  Памятью без малости слепой.
  Глухотою с молодости скован,
  Потеряв любимую давно,
  Ты жалеешь об одном, что снова
  Жизнь прожить иначе не дано.
  А тебе и надобно немного:
  С плеч полвека сбросить, как суму...
  Выпьем, дед, перед большой дорогой,
  Тосковать, пожалуй, ни к чему.
  
  
  Кукушка
  
  Лесная, старая опушка,
  И где-то рядом, на суку,
  Врет утешительно кукушка,
  Вещая сотое 'ку-ку'.
  О, птица, я тобой доволен;
  И от восторга кровь гудит,
  Когда несу я летним полем
  Сто лет,
  отпущенных в кредит.
  
  
  У окна
  
  Вижу я, свидетель поневоле,
  Ты грустишь о чем-то у окна.
  Ожиданье затянулось, что ли,
  То ли ночь бессонницей больна?
  
  Может быть, становятся заметней
  Сбереженной юности огни,
  Что в твоей душе сорокалетней
  До поры скрываются в тени.
  
  Ни к чему случайные догадки.
  Может, просто, позабыв покой,
  Ты склонилась молча над тетрадкой,
  Над неровной детскою строкой.
  
  И витают, новый день встречая
  Не стихи, не выдумка моя, -
  Радости, надежды и печали,
  Чем богата школьная семья.
  
  День придет в лучах неяркой меди,
  А покуда, сквозь ночную мглу,
  Ходят сны, как добрые медведи,
  По еще безмолвному селу.
  
  Сад окутан дымкою кисейной,
  Смотрят звезды в неподвижный пруд,
  И над старой церковью музейной
  Облака осенние плывут...
  
  
  Борис ВИКТОРОВ
  
  Рябина
  
  За полдень веткой хрусткой
  заповедь: не забудь!
  Знала ведь - песней грустной
  твой обернется путь,
  
  но никакая горесть
  не заслонит лица
  родины,- это голос
  мамы через леса,
  
  беды, века... (Корзина
  мимо домов скользит,
  а над рекой рябина
  огненная стоит).
  
  Не было заповедней
  неба над головой,
  заводи безответней
  заповеди любой,
  
  не было тяжелее
  невода, облаков,
  изгороди живее
  исповеди, стихов.
  
  Кто мне понять поможет
  ваш просветленный взгляд?
  ...мама белье полощет
  тысячу лет назад.
  
  Так же густы туманы
  и глубока вода,
  и отраженьем мамы
  в небе - реке - звезда.
  
  Так же светлы,- под вечер
  люди и окна в нас
  всматриваются - извечен
  этот иконостас,
  
  этот магнит. Раскину
  руки, и как в бреду,
  медленно на рябину
  огненную иду.
  
  ...птицею в поднебесье
  канет моя слеза,
  мамою в раннем детстве
  будут мне небеса.
  
  
  Окраина
  
  Сойдёт с деревьев красная окалина,
  и пение старинных окарин
  уже не сад, а души оголит
  своих наивных жителей, Окраина,
  
  с которыми я пью, пока не кончатся
  слова нездешних песен и вино,
  и пусть стучится веточка в окно
  и даже в дом заходит, если хочется
  
  ей отогреться - спеть - сосредоточиться.
  И за окном, нам подпевая исподволь,
  пусть огненная кружится метель -
  ей все равно не дольше двух недель
  
  кружить, покуда ледяная изморозь
  листву не остановит, словно изгородь.
  Тогда замрет окраинная исповедь,
  к губам примерзнет тихая свирель,
  
  мотив прекрасной песни позабудется,
  и кто-то первый выйдет поутру
  кормить щенков, бегущих по двору,-
  и в миску с молоком снежок опустится,
  
  тогда прощай, моя любовь и спутница,
  я расплачусь-нас ждет с тобой распутица
  и путаница дней...
  Но снег расступится -
  боль зазвенит, как льдинка на ветру.
  
  Ну, а пока ты в цвет зари оправлена,
  и я по тихим улицам иду,-
  ты мне позволь побыть хоть раз в году
  твоей звенящей льдинкою, Окраина.
  
  
  ***
  
  Словно крылья тайные - ключицы
  у людей, но кто из нас поймет
  и молчанье падающей птицы
  на людской язык переведет?
  Облаков нетающие льдины
  и следов узоры на снегу
  остаются непереводимы -
  мы у птиц в пожизненном долгу.
  Столько в них достоинства и света,
  права на высокие права,
  что уже нельзя хотя б за это
  с ними не почувствовать родства.
  И когда мы видим их, отбитых
  у небес, деревьев, черепиц,
  вспыхивают древние обиды
  вольтовой дугою меж ключиц,
  и, не шелохнувшиеся с места,
  потеплей закутавшись в пальто,
  смерти их не видим мы, но с детства
  можем лишь догадываться, что
  души их с телами расстаются
  и, отталкиваясь от снегов,
  клинописью в небе остаются
  меж высоковольтных проводов.
  Как инстинкт, высоким птичьим богом
  было нам завещано в бреду,
  чтоб и мы (невидимые многим),
  в смертный час почувствовав беду,
  как ключи к разгадке мирозданья,
  оставляли будущим мирам
  отпечатки нашего дыханья
  на пластинках замерших мембран:
  может быть, когда-нибудь отдышат,
  может быть, когда-нибудь прочтут,
  захотят услышать - и услышат
  голоса охрипшие... поймут.
  И при виде падающих с неба
  снегирей застынут на лету.
  Ручеек растаявшего снега
  обожжет, скатившись по хребту...
  
  
  Валентин ТКАЧЕВ
  
  ***
  
  Разучившийся жить, научился
  Циркулировать в неком кругу
  И раскладывать некие числа
  На бегу, на бегу, на бегу...
  
  Жизнь задаст вековые вопросы.
  Но ему недосуг воспарять.
  Он привык ритуальные позы
  Повторять, повторять, повторять...
  
  Ведь не только туманные слизни
  Клеть свою почитают святой.
  Можно отгородиться от жизни
  Делом, водкою, книгой, мечтой.
  
  Стать в число добровольно острожных,
  Скрыться в первый попавшийся лаз,
  Чтоб не видеть вот этих тревожных
  И тебя вопрошающих глаз.
  
  
  ***
  
  Я припомнил последние дни,
  Я осмыслил последние годы.
  До чего же похожи они
  Друг на друга. Как соты на соты.
  
  Да, конечно, работа, друзья.
  Но хранилище главного мига -
  Вот газета, вот книга, вот я,
  Вот он я и раскрытая книга.
  
  Томик Тютчева и детектив,
  Фельетон - это тоже годится.
  Это как пошловатый мотив
  С невозможностью освободиться.
  
  Мой товарищ, читатель газет,
  Свет в окне золотой опечатки,
  Как бы приговоренный глазеть
  В отраженье наборной брусчатки,
  
  Точно зная, где зло, где добро,
  Ты стоишь в ожидании странном,
  Как забытое кем-то ведро
  Под бессмысленно хлещущим краном
  
  Общей грамотности колосок,
  Все цветешь, не умея налиться
  Ты высок, но зачем ты высок,
  Где твоих ощущений столица?
  
  Помнишь тот приобщения миг,
  Самый первый? Не можешь не помнить...
  Там обложки торжественных книг,
  Словно двери таинственных комнат.
  
  Камень знанья чтоб взять - лазурит,
  Не захватанный пальцами выгод,
  Надо было пройти лабиринт
  И найти в нем единственный выход.
  
  И когда я тот выход нашел,
  Рядом дверца была, на которой
  Нацарапано грубо ножом:
  Фирмы 'Странник в тумане' контора.
  
  И, конечно, я в этот же миг
  Дверь толкнул на предмет посещенья.
  Тишина в пустоте... Только блик,
  Ускользающий в глубь помещенья.
  
  В серебристой пыли паучок
  Или жизнь безо всякого тела -
  Этот радужный легкий клочок,
  Где поверхность струилась и пела.
  
  И когда я шагнул - он ушел
  Вглубь. Я прыгнул. Он дернулся тоже.
  Я рванулся. Он сделался желт,
  Угрожающе полосы множа,
  
  И открылся картиной одной.
  Так, виденье минутное, вспышка.
  И куда-то скользнул стороной,
  И погас. Вот такой шалунишка...
  
  Я же вспомнить никак не могу.
  Что за символ, неясно мелькнувший,
  Он открыл мне тогда на бегу,
  Намекнувший... На что намекнувший?
  
  Я забыл... А когда бы я знал,-
  Все сомкнулось бы и совместилось,
  И, как будто бы праздничный зал,
  В голове бы моей осветилось
  
  Все, что тлеет в неясных пока
  Восклицаниях и междометьях.
  И дорога б казалась легка,
  Не виляя меж тех и меж этих.
  
  ...И, улиткой уйдя в кабинет
  (Книжный шкаф там расставился павой),
  Вроде занят я, вроде и нет,
  Может, делом, а может - забавой.
  
  Кем я стал? Головным старичком,
  Невротическим пугалом улиц.
  И спина рыболовным крючком
  Над замшелым столом изогнулась.
  
  С выраженьем - другим не чета! -
  На лице, мол, достану Жар-птицу,
  Подожди, только дай дочитать
  Ну, хотя бы вот эту страницу.
  
  Но странице той нету конца...
  Что там дальше? Глаза полетели.
  Приближается звук бубенца,
  Отдаляются звуки метели...
  
  Исчезают подобия лиц,
  Люди схлынут в бумажные стоки.
  В усыпальнице шелест страниц,
  Расплываются, тянутся строки
  
  В некий миг, где отсутствует мысль,
  Где стоят непроглядно туманы,
  Где волною выносит на мыс
  Забытья, одуренья, нирваны.
  
  Только ветер прибавит забот.
  Как домашняя белая птица,
  Книга крыльями часто забьет
  И взлететь над собою стремится.
  
  Загородка от жизни. Предлог...
  Лень в бумажных цепях несвободы.
  Дождь безумия. Как же я мог
  Просадить свои лучшие годы?
  
  Полосатая зависть пижам
  В колесе неподвижного тракта.
  Надо ехать куда-то. Бежать.
  Что-то делать. Очиститься как-то.
  
  Да, конечно. Безудержно - да!
  Разве жизнь - эти блеклые пятна?
  На коня, на экспресс! Но куда?
  Но куда?.. Ничего не понятно.
  
  
  Плач инока
  
  Не сероводороден и рогат,
  Не рожа, где морщина на морщине,
  Нет, дьявол был прекрасен и богат
  И разъезжал на розовой машине.
  
  Он был художник-иллюзионист.
  И, скинув маску честного халдея,
  Он говорил: 'Тут воздух ледянист,
  А у меня отличная идея...
  
  Кровь ходит по спиральным берегам,
  Но в черепе ей некуда деваться...'
  И мы летели по ночным кругам
  Каких-то нескончаемых оваций.
  
  ...А ранним утром ангел приходил,
  Мне тыкал в нос засохшим опресноком
  И, вскинув руки, он меня стыдил,
  Толкуя о всеобщем и высоком.
  
  Как столп огня, испепелить грозя...
  Пот жег меня и был мутнее клея,
  Но, дерзкие, лукавили глаза,
  Уже освобождаясь и наглея.
  
  Так день и ночь! То на одном краю,
  То на другом. И всюду - крылья, крылья..
  Они перехлестнули жизнь мою
  И дом души до камня разорили.
  
  Где ж вы теперь, тянувшие меня
  К вершинам, что сияют спозаранку?
  И вам привет, седлавшие коня,
  Летящего на адскую приманку.
  
  Вот я стою в пустыне ледяной.
  Дышу грудной дырою ледяною.
  Кто, господи, смеялся надо мной?
  Кто, господи, смеется надо мною?
  
  
  Данил МИРОШЕНСКИЙ
  
  ПЕСНЯ СОМНЕНИЙ
  (предотъездное)
  
  Здесь ли остаться - жалеть,
  Или отчалить - грустить.
  Как мне себя одолеть?
  Как мне себя отпустить?
  
  Если теченье несет,
  Если решенье одно -
  Бремя души не спасет,
  Только потянет на дно.
  
  Все сентименты отбрось
  Махом - была не была.
  Можно с душою и врозь,
  Если такие дела.
  
  Знаю, она без меня
  Будет с трудом привыкать.
  Порванной цепью звеня,
  Верной собакой искать.
  
  Ветер надул паруса
  Курсом в чужие края.
  Им хоть сейчас - в небеса,
  Но не дают якоря.
  
  Есть про запас полчаса.
  Время торопит не зря:
  Или спустить паруса,
  Или поднять якоря...
  
  
  * * *
  
  Каждой песне свой срок,
  А когда я ее пропою,
  Будет новый росток
  Пробиваться сквозь душу мою.
  Этот стих в ля минор
  Я губами на вкус прошепчу,
  Одурманит вино
  Новой песни - и я полечу.
  Полечу над собой,
  Над своей непонятной судьбой,
  Пропою свою боль,
  Набегающую как прибой.
  И, греша даже тем,
  Что живу я на грешной земле, -
  Я страдаю от тем,
  Где блуждаю, как путник во мгле.
  Мне еще повезло:
  В темных шахтах не полз я, скользя,
  Где дышать тяжело
  И на свет без конвоя нельзя.
  Никому не в ущерб
  Я дорогу годами мощу,
  Почему же вотще
  Я себе оправданье ищу?
  
  
  * * *
  
  Не жалуйся, мой брат "иегуда",
  Что нет на свете райских кущ,
  Ты с корневищами Талмуда,
  Везде цеплялся, словно плющ.
  Всегда надеялся на милость
  Тех, кто судьбу твою вершил.
  В черте оседлости томилась
  Бескрайняя тоска души.
  Земля впитала море крови
  Таких, как ты, таких, как я.
  И что мы прочитали, кроме
  Печальной книги бытия?
  Ты, переживший сто гонений,
  К чьей доброте глаза воздел?
  Зачем неистребимый гений
  Живет просителем везде?
  Как не смешаешь воду с маслом,
  Так нас не спутаешь ни с кем.
  В любой игре ты будешь пасом,
  Приманкой для банальных тем.
  Всегда, потупив взгляд покорно,
  Привязан накрепко к графе,
  Ты чувствуешь, как столб позорный,
  Спиной свое аутодафе.
  
  
  Предотъездное
  
  1
  
  Никого не критикую,
  Не тяну мораль силком.
  Не приемлю жизнь такую,
  А с другою не знаком.
  От неясности синдрома
  Жизнь, как семя на ветру.
  Дома мы или не дома?
  Я никак не разберу.
  На душе, как на могиле
  Прорастает трын-трава,
  И приходит ностальгия -
  Безутешная вдова.
  
  2
  
  Хочу тебя предостеречь:
  Ведь там, в стране иной,
  Чужая нам родная речь
  Не станет вдруг родной.
  И если мы туда сбежим,
  (А мы туда сбежим),
  Мне кажется, чужой режим
  Окажется чужим.
  И остается выбирать
  На этом рубеже:
  Где нам еще не умирать
  И где не жить уже...
  
  
  Алеф, бет...
  
  Я, русский еврей из Молдавии,
  Сейчас изучаю иврит.
  И факт этот больше, чем крик о бесправии
  Сам за себя говорит.
  И совесть меня не корит
  За то, что я выбрал иврит.
  
  Алеф, бет, алеф, бет -
  Это первые буквы алфавита.
  Алеф, бет, алеф, бет...
  Кто мне скажет теперь, что графа не та?
  
  Судьба нас вскормила в печали,
  И скорбью горчит молоко.
  Я желтые звезды вижу ночами
  В лохмотьях седых облаков.
  Так в гетто вели стариков...
  А ветры, как псы - с поводков.
  
  Всё в жизни отмечено вехами
  И стуком вагонных колес.
  "А вы еще здесь, вы еще не уехали?" -
  Это не праздный вопрос.
  И тянется снова обоз,
  И песня протяжна до слез,
  Как в ночь улетающий SOS...
  
  Алеф, бет, алеф, бет -
  Это первые буквы алфавита.
  Алеф, бет, алеф, бет...
  Кто мне скажет теперь, что графа не та?.
  
  
  ***
  По непредсказуемым законам
  Мы живем в стране, где случай слеп.
  Могут быть и спички по талонам,
  Могут измениться гимн и герб.
  
  Черный креп и черные одежды,
  Черных флагов траурная тень.
  Бабушка Ненила ждала съезда?
  Вот вам, бабушка, и Юрьев день.
  
  Под удушливым крылом мессии
  Беспросветным оказался дом.
  Мы считали, что живем в России, -
  Мы с тобой в Молдавии живем.
  
  Что ни день - то домыслы, то факты
  Льются нам на головы, как дождь,
  А с плаката смотрит виновато
  Пролетариата первый вождь.
  
  
  ***
  
  Устав от фатальности взлетов
  Страна вновь летит наобум.
  Похож на угон самолета
  Наш демократический бум.
  
  В Молдавии мы - 'оккупанты',
  А где-то не ждет нас никто.
  И мысли летят без гаранта
  На Запад и Ближний Восток.
  
  И, как бы чужбина ни стлалась -
  Без веры я жить не могу,
  А здесь ее мало осталось,
  Но я перед ней не в долгу.
  
  Душа дешевеет, как рубль,
  В хаосе дурных новостей,
  И совесть играет за дубль
  В команде вторичных страстей.
  
  В Молдавии мы - 'оккупанты',
  И где-то не ждет нас никто,
  Но мысли летят без гаранта
  На Запад и Ближний Восток.
  
  
  Олег МАКСИМОВ
  
  Истоки
  
  Внезапный крик проломит глухоту,
  Раздвинет ребра, достигая сердца...
  Я потерял тогда единоверца,
  Другой себя обрел и в высоту
  
  Так восходил, как никогда доныне,
  Как будто стал владельцем вольных крыл!
  Но он сумел не закоснеть в гордыне
  И потому со временем открыл:
  
  Вот так всегда: на крайнем рубеже
  Уйдет один - без слез, без сожаленья!-
  Чтобы открыть другому слух и зренье,
  Дать крылья обескрыленной душе.
  
  
  ***
  
  Как у самой у воды
  Облака плывут привольно.
  Боже, сколько высоты
  В речке нашей! Даже больно.
  
  Сквозь глубинные пласты
  Пробивается овражно.
  Боже, сколько чистоты
  В речке нашей! Даже страшно.
  
  Вновь припал и снова пью
  Родниковую водицу,
  Тихоструйную живицу -
  Жизнь мою и смерть мою.
  
  
  ***
  
  Замри и жди:
  За ближним полем и за дальним лесом
  Гудят дожди,
  И грозовым железом
  Зажгло небесный шелк -
  Какая жалость!
  В тяжелый шок
  Земля с протяжным гулом погружалась.
  А на скале,
  У самого обрыва,
  Тянулась к буре
  Маленькая ива.
  Горит лоза!-
  Шальная молния попала.
  Что ей гроза? -
  Шалунья с молнией играла.
  А что ребенок может знать о смерти?
  ... В незнанье жизни
  Так прекрасны дети!
  Смерть распаляла молнию над ивой,
  А жизнь была прекрасной и счастливой.
  
  
  Элегия
  
  Наклонился до земли
  Куст ранета на задворках.
  Погрузневшие шмели
  Залегли в оконных створках.
  
  Догорает лебеда
  На холмах прощально-летних.
  Над дорогой провода
  Ловят ласточек последних.
  
  Воздух - чист и горьковат -
  Вытекает из лощины
  И струится на закат
  Остывающей вощиной.
  
  Осыпаются плоды
  На тропинку у ранета,
  Словно алые следы
  Убывающего лета.
  
  Яблок падающих стук -
  Вскрик теряющих сознанье -
  Болью будущих разлук
  Сотрясает мирозданье!
  
  
  Красный холод
  
  Мать позвала. Я выбежал во двор
  И, ослепленный, замер у порога!
  А было так: струилась вдаль дорога
  И дивным светом полыхал простор.
  
  И я стоял, к глазам прижав ладонь,
  И дивный свет просвечивал мне руку.
  А было так: озоревал округу
  Рябиновый языческий огонь!
  
  Рябина в палисадниках села.
  Рябина по лесам и в перелесках.
  Рябина на оконных занавесках -
  И та внезапно ягоды зажгла.
  
  О, полыханье ягод и ветвей!
  С мальчишьих лет во мне неистребимо
  Пылает эта красная рябина,
  Прекрасный образ родины моей.
  
  И у виска стучалась мысль одна:
  Родиться здесь - какое это диво!
  И вся Россия стала вдруг видна,
  И сердце красным холодом сводило.
  
  
  ***
  
  Кустарник. Кладбище. Кресты.
  Полуистлевшая ограда.
  И полотняные холсты
  Медлительного снегопада.
  И, перемерзшая насквозь,
  Скрипит крушина у опушки.
  И шпиль бревенчатой церквушки
  Реален... как земная ось.
  И я, веселый человек,
  Стою в молчании смиренном -
  И я реален в мире бренном
  Не более... чем этот снег,
  Спадающий к старинным стенам.
  
  
  ***
  
  Не беда, что пришли холода.
  Ничего, что ветра закричали.
  Не беда, что в озерах вода -
  Будто выдох неясной печали.
  Не тоска, что повяли луга,
  Что поля и дороги раскисли...
  Скоро грянут большие снега -
  И душа посветлеет. И - мысли.
  
  
  
  ***
  
  Я не скажу, что многое постиг!
  Но многое с годами стало проще.
  Мне внятен ветра первобытный крик
  И сладок тлен отзеленевшей рощи.
  Озимые в полях моих взошли -
  И обнажился смысл загадок жгучих:
  Рожденье сына. Времена земли.
  Безумная отвага звезд падучих.
  Вот только одного я не пойму -
  Как я однажды ко всему остыну
  И поглощу отравленную тьму,
  Где ни звезды, ни родины, ни сына.
  
  
  ***
  
  Сдобрен застойной осиной
  Сумрачный запах хвои.
  Ветер доверчивой псиной
  Тычется в ноги мои.
  
  Благословенно доверье
  Ветра, воды и огня!
  Осень каленые перья
  Стряхивает в зеленя.
  
  Древний погост под горою
  Высветлен в тон багреца.
  Осенью явственней втрое
  Предощущенье конца.
  
  В почвенном тающем хрусте
  Слышу ушедших вчера.
  Только ни боли, ни грусти -
  Что же? Такая пора!
  
  Будто бы в одночасье
  Вышел на те рубежи,
  Где так возможно согласье
  Почвы, небес и души.
  
  
  ***
  
  Сквозь память скользнул он в Начало,
  Как зернышко сквозь решето.
  От радости сердце кричало,
  Но радость не слышит никто.
  
  Любил он - такое уж дело! -
  И ленты вплетались в авто.
  Душа ликовала и пела,
  Но счастья не слышит никто.
  
  Житейские сбросил вериги,
  Как сношенное пальто.
  Всей болью гасил свои крики,
  Но боли не слышит никто.
  
  Не слышит! Да правда ли это?
  Пусть плачу я или пою -
  Живет во мне слово поэта,
  Открывшее душу мою:
  
  'На темном разъезде разлуки
  И в темном прощальном авто
  Я.слышу печальные звуки,
  Которых не слышит никто'.
  
  Открыто сокрытое дышит
  И льет нам взволнованный свет,
  Покуда все видит и слышит,
  И пишет об этом - Поэт.
  
  
  Ян ВАССЕРМАН
  
  Дорога
  
  Я тащил эту жизнь, мне с улыбкой кивали,
  Мол, отличный боец. Как взведенный курок.
  Мне бы сбросить ее, как рюкзак на привале,
  Чтобы спину мою холодил ветерок.
  
  Чтобы синею птицей влетали потемки,
  Чтоб костерчик поднял бы я в хвойном лесу,
  Мне бы вытряхнуть все из заплечной котомки,
  Разглядеть бы подробно: а что я несу?
  
  Что несу я? Цемент для родного Союза?
  Хлеб голодным? Веселым - бутылку вина?
  Почему из-за этого жесткого груза
  У меня, как у лошади, сбита спина?
  
  Для чего мне тащить этот груз до могилы,
  Испытав позвоночник, как рельс, на излом,
  Разве мне разорвать не хватило бы силы
  Тот шпагатик, затянутый мертвым узлом?
  
  Сколько здесь децибел комариного писка,
  Злые черные тени меня сторожат.
  Раньше я не заглядывал - я торопился,
  А теперь же от страха ладони дрожат.
  
  Подойду к рюкзаку я и клапан откину,
  Так страшна эта правда, хоть падай ничком!
  И рюкзак раскрывает свою горловину,
  И глядит на меня револьверным зрачком...
  
  
  Гидигич
  
  Другу моему - жене Вале
  
  Этот парк, словно брошенный дом,
  Весь в изломах закатного света,
  Дом, который оставило лето,
  Ну, а осень еще за прудом.
  Пруд затих. Ему видится лед,
  Снятся тяжести снежных заслонов,
  Снится листьям акаций и кленов
  Хлесткий ветер, последний полет.
  Я еще в эту воду войду,
  И она еще мне отзовется,
  И веселой волною взорвется,
  Позабывши на время беду.
  Подойду я к деревьям в лесу,
  Им свиданье назавтра назначу,
  А упавшие листья запрячу
  И тихонько домой унесу...
  
  
  Сережки
  
  Две капельки в ушах моей жены,
  Два лучика, две золотистых точки,
  Как будто ранним солнцем зажжены
  Веселые весенние листочки.
  
  Мой урожай был так еще далек,
  Его не удобряли, не косили,
  А птицы разлетающихся строк
  В гнездо родное корм не приносили.
  
  Голодный ветер, злые холода,
  Нет курева и хлеба нет ни крошки...
  До смерти не забуду день, когда
  Исчезли из ушей жены сережки.
  
  Моих воспоминаний тяжек груз,
  Дороги были долгие, крутые,
  И сердца моего червонный туз
  Пробили эти пульки золотые...
  
  
  Мусор
  
  'Мусор весь из дома вон -
  Едет мусорный фургон'.
  Английская детская песенка
  
  Давай-ка жизнь по-новому начнем,
  А старую свою сейчас закончим,
  Раз мусорной машины колокольчик
  Звенит печально в сумраке ночном.
  
  Расстаться приближается пора
  С вчерашним увлечением и вкусом,
  Ведь этот вот сиюминутный мусор
  Был нам необходим еще вчера.
  
  Что за клочки лежат в ведре на дне?
  Явились вдруг, из старой книги выпав,
  Поблекшие листы дагерротипов,
  Следы от них остались на стене.
  
  А вот обрывки старого стиха,
  Который не дождался доли лучшей.
  Клади его в бачок на всякий случай
  И вон тащи. Подальше от греха.
  
  Жить надо в чистом доме. В этом суть,
  Несем к машине мусор ночью летней.
  Но почему быстрей и незаметней
  Нам хочется закончить этот путь?
  
  Вот сигареты спрятанный бычок -
  Приборку в доме я закончил. Баста.
  Но, может, дело в том, что слишком часто
  И быстро наполняется бачок?
  
  Есть в колокольце похоронный звон.
  Но что же делать нам? Какой же выход?
  А наплевать. Тащи бачок на выход -
  Подходит к дому мусорный фургон...
  
  
  В лесу
  
  Есть что-то роковое в паутине
  В лесном краю затишья и добра,
  В ее прозрачной, невесомой тине,
  Сплетенной из лесного серебра.
  
  Я вижу трепет струн ее певучих,
  И кажется, что песнь ее чиста.
  Но почему же темень глаз паучьих
  Царапнула меня из-за куста?
  
  О, паутинок возрастные кольца,
  Вот чья-то смерть - и новое кольцо,
  И паучок похож на мушку кольта,
  Глядящего теперь в твое лицо.
  
  А может быть, мне просто это снится
  И просто подозрительность жива?
  Есть чащи, где лесные кружевницы
  Плетут свои лесные кружева.
  
  Ты погляди-ка, сколько пар утиных
  Порой штормов, порой осенних вьюг,
  Не зацепив решеток паутинных,
  Протрепетали крыльями на юг.
  
  На цепи и оковы не похожа,
  Спит паутина, в тишине звеня,
  Но прошивает судорогой кожу,
  Когда она касается меня...
  
  
  Дожди
  
  С лакированной глыбы утеса
  Мне промокшие дали видны,
  Где струятся русалочьи косы
  Малахитово-серой волны.
  
  Между каменных нагромождений
  Ухожу я сейчас от людей
  Резать проволоку заграждений
  Окаянных приморских дождей.
  
  Снова длинная, вязкая сопка,
  Снова нудная тяжесть пути,
  И до светлого, майского солнца
  Так нескоро еще добрести...
  
  
  Инна НЕСТЕРОВСКАЯ
  
  Бессонный дым
  
  Заступитесь за меня,
  Ах, за грешницу такую,
  Ничего уж не взыскую,
  Лишь себя одну казня.
  
  Но когда-нибудь потом,
  В суматохе иль разладе,
  Вы найдете две тетради,
  Сохраненные столом.
  
  Что же делать, если так
  К нам судьба несраведлива,
  Что нельзя нам быть счастливей,
  А кто счастлив - тот дурак.
  
  Это только суета,
  Бред ночей бессонных, ибо
  Я не мразь и я не идол.
  Просто жизнь - в судьбе листа.
  
  Неувядшие цветы,
  Море, бьющееся в скалах,
  Ленинградские мосты,
  Все, что видела и знала.
  
  И, пока душа жива,
  Лишь пою я и тоскую,
  Ничего я не взыскую...
  Заступитесь за меня!
  
  
  * * *
  
  А в городе, где вымерли поэты,
  Светало поздно, спали до утра.
  В зенит входило медленное лето,
  И гасли поздно злые вечера.
  Старик из дома утром не выходит,
  Любимый не целуется со мной,
  И солнце в мертвом городе заходит
  То рано, а то поздно в день любой.
  Ни пьяных, ни прохожих, ни влюбленных,
  Ни воинов, ни трусов, ни купцов
  Не встретишь в переулках обреченных
  И позабывших назначенье слов.
  
  
  Женщины
  
  Двух женщин длинные шеи.
  Смех... Шепот... Сойдет за Анну
  Та, стройная, взгляд туманный.
  Вторая - простая Ева.
  Расшитая кофта слева.
  Девчоночье платье справа.
  
  
  Благодарение
  
  Благодарение друзьям
  За их любовь и бескорыстье,
  Словно по ниточке скользя,
  Осенние слетают листья.
  
  Благодарение врагам
  За их суровые указы.
  К моим ногам и к их ногам
  Холодный снег ложится сразу.
  
  Благодарение словам:
  В них много глубины и света.
  Они созвучны тем краям,
  Чья память - жаркий облик лета.
  
  Благодарение любви -
  Ее неопалимы крылья.
  Желанья бродят до зари
  И пьют из чаши изобилья
  Весной, под вечер.
  
  
  * * *
  
  Давай бродить всю осень напролет
  По палой желтизне листвы и слушать
  Души Его нечаянный полет,
  Навек, навек у нас отнявший душу.
  
  И сознавать, что есть и впереди
  Кудрявый Пушкин, чародей беспечный,
  И если долго-долго вдаль идти,
  То это будет не последний встречный.
  
  
  ***
  
  Не смоются стихи, не скроются слова.
  И даже если ты ушел от нас навеки,
  Пусть будет светел мир, открыты будут веки,
  Пусть будет дождь, и дол, и в снеге дерева.
  
  Не смоются слова, в едином всплеске мысли
  Пускай рука творит, пусть бодрствует тетрадь,
  Точней метафор бег и песня бескорыстней, -
  Нам нечего терять и не на что роптать
  
  
  Дождь
  
  Дождь шел косыми каплями,
  Шумел и дребезжал.
  Как кадры Чарли Чаплина,
  Он улицу держал
  В ладонях смеха грустного,
  В картинках суеты,
  В зонтах, в плащах искусственных,
  И был со мной на ты.
  Я ожидала слякоти
  И луж, и мокрых лиц,
  Но в беспредельном ракурсе
  Луч радуги повис.
  В подъезде, где мы прятались,
  Шумели мужики.
  Девчонки,словно капельки,
  Вставали на носки.
  С окраины простуженной
  Тянуло звоном лип.
  И розовой жемчужиной
  Плыл радуги изгиб.
  Казалось, он собрал оркестр,
  Как дирижер схлестнул
  С насиженных и нудных мест
  Весь этот бег и гул.
  Троллейбусы неслись не вскачь,
  А вровень под дугой.
  И отражался детский мяч
  В воде, как под водой.
  
  
  Наум КАПЛАН
  
  Из 'Пушкинского цикла'
  
  I
  
  'Проклятый город Кишинёв,
  Тебя бранить язык устанет...'
  
  Проклятый город Кишинёв.
  Его бранить - язык устанет.
  Но этот город чем-то манит
  меня под равнодушный кров.
  Во чреве матери моей
  сюда я был направлен в ссылку.
  Здесь пил я первую бутылку,
  здесь пел мне первый соловей.
  Петрополь, бойкая Москва
  и боль приморская - Одесса,-
  всё это полно интереса,
  но в сердце Кишинёв сперва.
  Ни одному из городов
  я так прискорбно не обязан
  ни тем, что пристыжён и связан,
  ни тем, что пагубно здоров.
  Самонадеянный порыв
  мой первый, робкие начала
  здесь глупость добрая ласкала,
  в итоге так и не открыв,
  на что навесть прицел мне дальний,
  куда направить взор и слух.
  О, этот дух провинциальный,
  застойный огородный дух!..
  Теснит меня в пределах узких,
  безмерно полного собой,
  молдавский город, полный русских,
  где я - не тот и не другой.
  Но, славен Бог, - для русской лиры
  не писан варварский закон.
  Порой в окно чужой квартиры
  она бросает камертон.
  И здесь, где север полон юга,
  где рядом запад и восток,
  я взял перо, я встретил друга,
  я слушал первый мой урок.
  Уж верно, всякому цветенью
  своя назначена земля,
  и грех цветущему растенью
  бранить окружные поля.
  
  
  II
  
  'Паситесь, мирные народы...'
  
  Народа нет - есть человеков тьма,
  сознаньем друг от друга отлучённых.
  Нет в мире даже равно двух влюблённых,
  два равно вспыхнувших не сыщется ума.
  
  Здесь нет двух одинаковых певцов,
  двух под копирку писанных красавцев,
  тем более нет сходных двух мерзавцев
  и полностью тождественных глупцов.
  
  И если нечто - боль для одного,
  то это же есть благо для другого.
  Зависит всякой мысли торжество
  лишь от того, кому дадим мы слово.
  
  Единство душ немыслимо, когда
  одна душа с другою незнакома,
  но мы ведь и в своей душе не дома,
  а не в своей - кто проникал туда?..
  
  Лишь те, кто нам трактует о народе,
  едины в пустословии своём.
  Они нам врут - а мы себе живём
  согласно им неведомой природе.
  
  
  Песня
  
  Кого-то нелюбезно попросили,
  а кто-то сам взял на душу вину,-
  поэты уезжают из России
  в нерусскую, чужую сторону.
  
  Они бегут державного презренья,
  от водки, от одолженных рублей,
  от сна, от напускного вдохновенья,
  от невозможных жён и матерей.
  
  Но главное - от матери-России,
  хмельной от крови, бледной от вранья,
  они бегут, оставшиеся силы
  едва-едва в больной душе храня...
  
  А мачеха их ждёт за океаном,
  сентиментальных пасынков своих,
  изображая на лице румяном
  сочувствие, столь важное для них.
  
  Их ждёт почти загробная чужбина,
  как в преисподней душ заблудших ждут;
  и худшая в их жизни половина,
  и лучшая - всё остаётся тут...
  
  
  Ефрем БАУХ
  
  
  
  ***
  
  Прощай, страна былых кумиров
  Ушедшая за перегон,
  Страна фискалов без мундиров,
  Но со стигматами погон.
  Быть может, в складках Иудеи
  Укроюсь от твоих очей,
  Огнем "возвышенной идеи"
  Горящих в лицах палачей.
  
  
  Исход
  
  Я сбросил тень, как покрывало.
  В полночный сад меня влекло:
  Там что-то тихо наплывало
  И уносилось тяжело.
  
  Как из неведомых отдушин
  Прикрывшей очи тишины
  Наплывы шли - острее, глуше,
  То вовсе были не слышны,
  
  То наплывали с новой силой,
  И шума ширился размах.
  Так травы падали на днях,
  Когда их лезвие косило.
  
  Себя отбрасывая вкось,
  Тянулись вдаль и шелестели,
  О, как они сбежать хотели
  От этих жадно-острых кос...
  
  Так слышен в полуночных лужах
  Шум замерзающей воды.
  Так в ожиданье зимней стужи
  Трещат суставами сады.
  
  Так шорохом, почти неслышным
  Во тьме печалится тростник
  Я онемел: таким был лишним
  Мой человеческий язык.
  
  
  И бесконечно наплывало,
  И густо так тянулось вдаль,
  Что, чудилось, во тьме стояла
  До звезд высокая печаль.
  
  Стоял недвижно час разлуки,
  Мир обращенных к небу лиц.
  Стояли листья все и звуки,
  И тени перелетных птиц.
  
  
  ***
  
  Вот и принято решенье.
  И настало - отрешенье.
  
  Были стычки, и придирки,
  И издевки надо мной.
  Миг. И мир, что был впритирку,
  В злобе замер за стеной.
  
  А всего-то сдал бумажки -
  Не в окно - в какой-то лаз
  Сытой ряшке без поблажки
  С оловянной скудью глаз.
  
  Мир стреножен, но острожен,
  И уже тайком грозят,
  Что отказ весьма возможен,
  Только нет пути назад.
  
  А пока к семье и дому
  Я скольжу как бы по дну,
  Погруженный в тихий омут -
  В снежный сон и тишину.
  
  Ни к кому не обращаюсь,
  Да и не о чем просить.
  Не живу - со всем прощаюсь,
  Только можно ль всё простить?
  
  
  ***
  
  Помню жизнь - корысти нет в ней,
  Были в ней тоска и страсть.
  Жизнь короче ночи летней
  Птичьей стаей пронеслась.
  
  Был подобен тихой речке,
  Что лежит меж камышей -
  Все оттачивал я речи,
  В рот набравши голышей,
  
  Все старался, землю роя,
  Первым быть всегда во всем.
  Только тайный знак изгоя
  Пламенел на лбу моем.
  
  Вот и принято решенье -
  На земле я этой гость.
  Жду бумагу с разрешеньем -
  В ней судьба вся сжата в горсть.
  
  Будь что будет. Рок не минет.
  Просекаю дни плечом,
  И в толпе я - как в пустыне,
  И от всех я отключен,
  
  Ни к кому не обращаюсь,
  Да и не о чем просить.
  Не живу - со всем прощаюсь.
  Только можно ль всё простить?
  
  
  ***
  Гудка не слышно. Первые мгновенья
  Мы зависаем в замершем пространстве,
  Не ощущая даже измененья,
  Ни даже дуновенья ветра странствий,
  
  Ни музыки растущей расставанья.
  Лишь в потайном режиме да нажиме -
  Скрежещущего мира колебанье,
  Знакомых лица, ставшие чужими.
  
  Отмычек лязг, надсадный стон металла,
  У горла ком и легкое удушье.
  Душа моя вовек не испытала
  Такой великой силы равнодушья.
  
  Пройдем мы стыд кордонов и заслонов,
  Таможенников, облепивших роем,
  И наглый крик бойцов - юнцов зелёных.
  И схлынет рев. И я глаза открою.
  
  И потрясет меня сильней, чем небыль,
  Что в этой жизни всё грядет и минет,
  Что - то же и совсем иное небо.
  И венский дождь слезами боли хлынет
  
  
  Виктор ГОЛКОВ
  
  ***
  
  Так исчезло мое поколенье,
  расползлось, как прогнившая ткань.
  Словно третье стоит отделенье,
  наша хмурая Тьмутаракань...
  
  Только ветер в кустах шевелится,
  бормоча всякий вздор, как старик,
  и секунду какую-то длится
  полуночный разбойничий крик
  
  И с великой планеты Разлуки,
  из утробы ее ледяной,
  привидения, тени и звуки,
  прилетают для встречи со мной.
  
  
  ***
  
  Вы здесь останетесь лежать,
  где кладбище на лес похоже,
  и мой народ уже не может
  ни умирать и ни рожать.
  
  Моя безликая родня,
  не обронившая ни звука,
  в последний раз перед разлукой
  сейчас приветствует меня.
  
  Диаспоры посмертный сон:
  портные, лекари, поэты...
  Лишь чёрно-белые портреты
  разбитые - со всех сторон.
  
  Покуда не пришёл черёд,
  и дико тракторы не взвыли,
  лежи - могила на могиле, -
  мой богом избранный народ.
  
  
  ***
  
  Я Родину выжег железом калёным,
  и в столбики пепла свернулись поля.
  Не нужно уже притворяться влюблённым
  в эти акации и тополя.
  
  И кладбище, отческий дом или школу
  горящая воля моя рассекла.
  И рухнуло всё, стало пусто и голо,
  и вырвалась в мир первозданная мгла.
  
  Вот я - бунтовщик, уничтоживший звонкий
  храм, коему, может быть, тысяча лет,
  стою на краю исполинской воронки,
  следя, как вокруг стекленеет рассвет.
  
  
  ***
  
  Всё, как прежде, но страшно иное:
  задыхается утро больное.
  
  Строй деревьев растет вверх корнями,
  Ощетинились окна огнями
  
  и волчица на месте вождя,
  а на стёклах - слезинки дождя.
  
  Я не знаю, я жив или нет,
  моя камера - мой кабинет.
  
  И разлука глаза мне туманит,
  но я знаю, что лучше не станет.
  
  Я б купил со свинцом себе трость
  в этой сказке, где голод и злость.
  
  
  ***
  
  Я ощутил родство между собой
  и кладбищем еврейским в Кишинёве,
  как будто пробудился голос крови
  и взвыл Иерихонскою трубой.
  
  И Театральный переулок мой
  забыть навечно не хватает силы:
  кружат над ним знакомые могилы,
  как ласточки - и летом, и зимой.
  
  Из эмигрантской дали грозовой
  спускаюсь вниз - по снам, как по ступеням,
  в осенний сад, к таинственным растеньям,
  где не поймёшь, кто мёртвый, кто живой.
  
  
  ***
  
  Нас всех смело, и лишь проплешины
  в траве за окнами черны.
  Сквозняк плутает, как помешанный,
  в кругу вселенской тишины.
  
  Мы так исчезли незамеченно,
  как в полночь угнанный 'Москвич',
  невдалеке от Пересечина
  и от посёлка Гидигич.
  
  
  ***
  
  Я поколение настиг
  в бензиновом чаду.
  Нёс заплетавшийся язык
  всё ту же ерунду.
  
  Был жар, как в доменной печи,
  и я не знаю как,
  но водку с привкусом мочи
  здесь пили натощак.
  
  Кто всё оставил за бортом
  и всё пустил ко дну:
  аптеку, кладбище, роддом
  и бывшую страну.
  
  А те тенистые дворы,
  где я гулял весной,
  теперь далёкие миры
  в Галактике иной.
  
  
  ***
  
  Не уходит в туман электричка,
  и деревья не стынут в снегу.
  Взгляд твой тяжкий и хмурый, москвичка,
  равнодушно принять не могу.
  
  Ностальгия нахлынула снова,
  то же самое было со мной.
  Помню чёрную ночь Кишинёва
  и каштан возле дома весной.
  
  Я твой брат по изгнанью и вере,
  по земле, что горит на весу.
  Безнадёжное чувство потери,
  как и ты, молчаливо несу.
  
  
  ***
  
  Жизнь, на радости скупая,
  чужеземный звукоряд.
  Ночью тени, обступая,
  мне о прошлом говорят.
  
  Я, случается, жалею,
  вспоминая на ходу,
  ту тенистую аллею
  в старом пушкинском саду.
  
  А знакомая развилка
  так безумно далека,
  что дрожит и бьётся жилка
  где-то в области виска.
  
  
  ***
  
  Крах моей души свершился,
  если души - это явь.
  Тополиный пух кружился,
  по земле пускался вплавь.
  
  И теперь второстепенно
  всё, что связано с судьбой:
  на другом краю вселенной
  горек кислород рябой.
  
  В этом новом измеренье,
  где рука висит, как плеть,
  будет лишь стихотворенье
  флагом издали белеть.
  
  
  ***
  
  Итак, родиться в Молдавии, чтоб душу отдать в Америке,
  Где-то в больнице в Бруклине, от моря невдалеке.
  В железной её стерильности неуместны истерики,
  И вены переплетаются на пожелтевшей руке.
  
  А может быть, лучше где-нибудь в израильском поселении
  Пулю поймать залётную по дороге домой.
  Услышать во сне тягучее на древнем иврите пение,
  Когда трава пробивается сквозь ржавый песок зимой.
  
  Но мне бы хотелось всё-таки, уже ни о чём не ведая,
  Заснуть на Скулянском кладбище, где не хоронят давно.
  Трава там почти до пояса. У памятника беседуя,
  Присядут два молдаванина и выпьют своё вино.
  
  
  ***
  
  Не пишется - такая пустота.
  Кромешный зной, последняя черта.
  
  И рокового времени приметы,
  кровавый бред впитавшие газеты.
  
  Готов ли к смерти? К жизни не готов,
  и снится мне ночами Кишинев.
  
  Прозрачный воздух, озера пятно,
  его поверхность, сердцевина, дно.
  
  Тот переулок, где пришлось родиться,
  и парк, в котором можно заблудиться.
  
  Спешу домой, где точно - мать с отцом,
  чтоб с ними перекинуться словцом.
  
  
  ***
  
  Лист зеленеющий, остроугольный
  в теплой волне голубой,
  ты понимаешь, конечно, как больно
  мне расставаться с тобой.
  
  Старое озеро, ясность сквозная,
  тихих аллей торжество.
  Нет, разлучаться не хочет, я знаю,
  нежное это родство.
  
  Все это, видимо, страшно некстати,
  словом, вполне ерунда.
  Тут бы уснуть на траве, на закате,
  глухо как эта вода.
  
  
  ***
  
  Где так черна смородина
  и тополя нежны,
  опять мне снится родина
  на дне другой страны.
  
  И, словно во спасение,
  является тогда
  спокойствие осеннее
  холодного пруда.
  
  Дрожит листва, готовая
  на мокрый камень лечь.
  И чувство бестолковая
  не разъедает речь.
  
  
  ***
  
  Вспоминаем Союз, вспоминаем,
  где-нибудь в Палестине, на дне.
  Словно близких своих поминаем...
  И увядшая пальма в окне.
  
  Где ты, галстук смешной пионерский,
  мой портфель и учебники в нем?
  Я иду в кинотеатр по Бендерской,
  опоясанный школьным ремнем.
  
  Значит, это действительно было -
  первый класс и последний звонок.
  И окликнула мать из могилы:
  ты еще не обедал, сынок.
  
  
  ***
  
  Неизвестный Кишинев,
  Странные, чужие взгляды.
  Он воскрес из мертвецов
  И восстал после распада.
  
  Ни знакомых, ни родни,
  Ни товарищей по школе.
  Только тополи одни
  Светятся в своем раздолье.
  
  И до глупости близка
  Та же ржавая калитка.
  И скребется у виска
  Счастье - слабая попытка
  
  
  ***
  
  Бессильней, чем травы дрожащий локон,
  пугливый свет.
  Уходит жизнь, как поезд мимо окон -
  мест больше нет.
  
  В разброде чувств, как молния мгновенном,
  в живом кольце,
  куда, блуждая по слепым вселенным,
  прийти в конце?
  
  Там в тишине, забытой и нездешней,
  в саду пустом
  висит туман над сломанной скворешней
  часу в шестом.
  
  И дремлет пруд, как молодость, белея,
  а за спиной
  в сырой траве сплетается аллея
  одна с одной.
  
  
  ***
  
  Если что-то есть во мне,
  то оно пришло оттуда,
  где узоры на окне
  или детская простуда.
  
  Где еще живой мой дед,
  мерно досточку строгает,
  и косой блестящий свет
  ночь на блики разлагает.
  
  Там, где утро, первый класс,
  материнский взгляд вдогонку.
  Всё, что по закону масс
  разом ухнуло в воронку.
  
  И стоишь, как Гулливер,
  персонаж из детской книжки,
  бывший юный пионер,
  задыхаясь от одышки.
  
  
  ___Содержание___
  
  1 Александра Юнко
  2 Николай Сундеев
  3 Константин Семеновский
  4 Борис Викторов
  5 Валентин Ткачев
  6 Данил Мирошенский
  7 Олег Максимов
  8 Ян Вассерман
  9 Инна Нестеровская
  10 Наум Каплан
  11 Ефрем Баух
  12 Виктор Голков
  
   No vik19541921
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"