Если я сейчас усну, то ничего, кроме кошмара, увидеть не смогу. Начало его уже промелькнуло в яви, поэтому я даже догадываюсь, о чём он будет повествовать. Я так думаю, Кафка оттуда и брал свои романы, они снились ему в отрывках. М-да, что есть кошмар? Неудавшийся сон? Почему неудавшийся? Скорее наоборот. Тогда постылый. Может быть, это всего лишь жанр, способ переживаний? Точнее, это наш порог, граница, за пределами которой мы не можем оценивать события адекватно, также, как есть предел, до которого восхищённая душа может удивляться. Кошмар протеичен, он происходит из обычного сна и перетекает туда обратно.
      Обычный сон! Это всё равно как православный король или лютеранский монах.
     Что делает нашу жизнь обыденной? Как свежие, добротные слова становятся терминами, взрослеют в понятиях. Как они существуют после этого? Вот жанр публичных выступлений перед классом. За окнами чистое, светлое небо. В классе взволнованная тишина. Звучит последний звонок и начинается длинная-предлинная перемена. Перемена чего?
     Вот Миша, неотступный Вергилий моих снов, сопровождающий меня в древней византийской крепости с низкими сводчатыми потолками уютных залов, с цветистыми коврами на стенах (сейчас там стоит "Физприбор"), объясняющий мне принцип действия буддистско-сталинского скульптурного чудовища, горланящий вместе со всеми у стойки бара: "Перула, перула", - пока юная барменша ведёт свой недостоверный рассказ о том, как ей смертельно наскучили посетители, ежедневно и еженощно спаивающие её Martini, а после этого они рассказывают ей всевозможные... Ставлю "Старые годы" против "Судебных речей" Кони за то, что в своих снах он обходится без Вергилия.
     Вот Алексей неторопливо поднимается по высоким ступенькам, пока я рассматриваю его чёрные лакированные туфли с ремешком вместо задника, тёмно-серое с люрексом короткое облегающее платье из шёлка. Затем он демонстрирует мне своё свадебное платье из кисеи, под которым радует глаз ажур нижнего белья. Трусики прикрывают совершенно ровный лобок. На моё удивление он резонно возражает: "А откуда, ты думаешь, у меня такая великолепная фигура?"
     Вот мы с женой на брачном ложе в трудах и заботах миссионеров. Крепко прижимая меня к себе, она шепчет мне на ухо: "Я убью твою мать!" Хотя это - уже, кажется, не кошмар, а явь...
     А что было до этого? Удивительно, что почти невозможно припомнить, с чего всё началось? Невозможно, чтобы я сразу так оказался в кульминации событий, что там в прологе? Может, что-то несущественное, может, то, что я не должен помнить? Если хорошенько припоминать, то окажется, что и этому что-то предшествовало, а до этого ещё и ещё. Внутреннему взору предстают всё новые и новые явления, что уже хорошо подзабылись, связанные едва заметно (как?) с последними событиями. Они являются цельными, последовательными, не отграниченными друг от друга деяниями яви. Что их объединяет? Кто-то позаботился о том, чтобы всё перемежающееся, явное удалить как случайное, но настоящего начала, когда бы я твёрдо мог сказать: "Вот с этого всё и пошло!" - так и не вспомнить. А без этого нельзя.
     Жить дальше не удавалось.
     Но для того, чтобы вспомнить всё, как тогда было, надо снова пройти по этим улицам, вновь стать воплощённым бродячим сюжетом. Что-то из того, что видно сейчас, не может присниться вообще, а что-то из того, что было невозможно узнать там, впоследствии оказалось Ижевском. Первобытное творчество не ищет себе читателя, а читатель (да пусть он будет хоть Аскольдом) шёл и с трудом узнавал свой истинный путь, и путь его был пропитан крепким урбанизмом.
     Он никогда не носил с собою часов, хотя безошибочно знал точное время. Сейчас он наверняка знал, что ещё не поздно достойно окончить свой творческий путь и всё то, что этому сопутствует. Но так было не всегда. Воспоминания о детстве переносили его в больницу.
     В палате человек десять, ночью все спят, но кто-то жутко скрипит зубами. Он смотрит на окно над дверями в палату. Вечером, когда в палате выключают свет, то за окном в коридоре свет ещё какое-то время горит, и поэтому не так страшно, но когда свет гаснет и там, весь мир погружается в кромешную тьму, и на душе становится темно и одиноко. Но сейчас не вечер, а ночь. Он проснулся, и сон не идёт на ум. В голову лезет чепуха, да вдобавок ко всему этот зубовный скрежет. Перед ним разыгрывалась настоящая ночная драма. Вот и в другом конце палаты раздаётся скрип. Если вначале он ещё сдержанный, незначительный, то вскоре он окреп и стал под стать первому. Ему вторит другой, уже вполне решительный и твёрдый, сознающий свою силу, ведущий скрип. Он призывно ободряет неуверенного, завлекает в дуэт. Теперь изощрённые скрипичные рулады разносятся из одного угла палаты в другой на все лады, с отточенными фиоритурами, душераздирающими колоратурами, то взвиваясь крещендо, то теряясь демину..., в храпе, то замысловато догоняя друг друга в канонах, перекликаясь и игриво рассыпаясь, то сливаясь самозабвенно в омерзительную лунаролу. Так, наверно, умеют скрипеть только на кладбище. Слушатель напряжённо всматривается в тёмное окно над дверями: когда наступит утро, который сейчас час, сколько ещё ждать? Вот-вот загремит вёдрами няня, щёлкнет выключатель, вспыхнет свет. Он смотрит так час, другой, но свет не включается и за дверями не слышно ни звука. Зато здесь скрип не прекращается, он уже повсюду, он растворился и висит в воздухе так, что невозможно понять, кто ещё не скрипит. Тогда он чуть живой от ужаса спускается с кровати и подходит к двери. Приотворив её, он смотрит в щель и видит няню, спящую на кушетке. Медленно, на цыпочках подходит он к ней и долго не решается разбудить, пока сама она не почувствует на себе чей-то взгляд. В декабре ночи длинные, поэтому ещё не раз он проснётся и увидит рядом со своей постелью няню, склонившуюся в дрёме на стуле.
     Потом его переведут в двухместный бокс, в котором до этого была девочка, но совсем недавно она умерла на операционном столе. Говорили, что у неё порок сердца. Он вспоминает неестественно жёлтые пятки, торчащие в операционной из-под покрывала, и нескольких людей в белых халатах, озабоченно склонившихся над ней. Его уверяют, что кровать, на которую его собираются устроить, не её, что всё вымыто, бельё, тюфяк, одеяло заменили. Сам перевод, очевидно, мыслился в его интересах с тем, чтобы избавить от скрежещущих канцон. Но его мало интересуют санитарные нормы. Его ставит в тупик факт смерти, факт сам по себе невероятный, как и всё, что с ним связано, одиночество в ослепительно чистом боксе. Возможно, что они не обманывают: вот её койка без матраса, но сама комната, вылизанный, сверкающий полом бокс (бокс-то тут при чём?) что-то утаивает от него. Умерла она, значит это может случиться и с ним, с любым. И кто-то также будет пялится на его жёлтые пятки. А может, и на этой койке, не сейчас, так давно тоже кто-то уже умер? Как и куда он попал? Когда вернётся домой, вернётся ли?
     Веки слипаются, и вот он опять видит окно над дверями. Здесь тоже есть окно, но только оно очень странное. Не то, чтобы за ним горел свет, но и беспросветной темноты за ним тоже нет. Оно на две трети своей высоты тёмное, а снизу светлое. Притом свет этот не ярок, и как будто даже не электрический, он тускл и размыт, как в пасмурный день, и исходит неизвестно откуда. Это - не настоящий свет. Это - обман. Вот это и есть самый что ни на есть кошмар. Он делает усилие проснуться к настоящему, яркому свету и...
     До сбора нечестивых есть ещё несколько минут. Я опасаюсь бессовестных, неуклюжих слов, могущих исказить эту картину грубо и бестактно, описав её, её разрушить. Её можно только молчаливо разглядывать, зайти, оглянуться по сторонам, убедиться, что всё по-прежнему и без лишних слов выйти. Один-единственный раз я был там. Откуда, как я оказался там, меня туда никто не звал, просто сам я как-то невзначай набрёл. Там ещё бак с питьевой водой стоял, маленькое окошко с задвижкой в дверь вделано. Они находились в парке, на некотором возвышении, один этаж всего-то, но там был, и сейчас, верно есть, вход, где... Нет, это не кухня и не приёмный покой.
     Не слишком ли много ответов я имею. Но это только недоразумение, я вопросы на эти ответы не задавал. Мне знакома эта неразбериха. Возможно, ответы на мои вопросы у кого-то другого валяются в пыли.
     ...где забвение растворило мой эгоизм, где я становился мы, где я погружался в универсальное бытие, действенное и патетичное, где сознание не было ежеминутно занято поисками критерия для оценки своих и чужих поступков, где не надо жертвовать, а на жертвах указывать пробу, где никогда не маячил даже намёк на пытки творчества, а творчеством был пронизан каждый нюанс беспредельного бытия.
     Кошмар - это исправление сна явью, это затягивание петли критериев. Таким образом, явь - это творчество, лишённое чётких критериев, сон - творчество, где критерии не нужны вообще.