Не моему, а какого-то прохожего. Не помню, мужчина то был или женщина, ребенок или старик. По мутному порицательному шару памяти размазана только темно-серая полоса образа человека в бесформенном не то плаще, не то пуховике, не то дождевике, а то и вовсе мешке.
Все мы, в конце концов, ограничены от рассыпания по весям реальности бесформенным мешком наших комплексов, которые мы называем "принципами", поведения, которое приемлемо в той или иной нашей компании, приличиями, диктуемыми воспитанием. Только вот значить они что-то начинают, только когда сдерживают картофелины наших лучших порывов от раскатывания по плодородному черноземному полю наших мечтаний. А потом они, начав прорастать, подмигивать черными глазками и гнить в своей ненужности, отправляются в мусорное ведро.
В нем же валяются осколки хрустальных замков и туфелек, говорящих чашек, увядшие букеты роз и прочие атрибуты сказок о красавицах, золушках, принцах и чудовищах. Их перемежают огрызки неотравленных яблок, сломанные булавки, рыбья чешуя с хвоста русалки и колтуны с живота ученого кота. Над этим "златом" никогда ничем не питаемых надежд в виду невозможности для них выжить в этом мире чахнет Кощей в моем лице с картофелиной в левой руке и овощечисткой в правой. Костяного царя во мне выдает только серый цвет лица и посиневшие губы, только я этого всего не вижу, ведь под раковиной нет зеркала. Что было бы странно. Потом начинают крупно трястись руки, и закрывать глаза на стремительно ухудшающиеся симптомы гипогликемии больше нельзя. Нужно срочно заваривать чай с сахаром.
Пока я это делаю, стеклянная чашка падает на пол. Вместе с моей способностью поддерживать вертикальное положение тела. Их осколки стучат по паркету дождем настолько наплевательского к себе отношения, что обеспечение комфортом самого близкого человека путем приготовления ему ужина напрочь вытесняет обеспечение комфортом собственного тела и заканчивается битьем посуды. Принадлежащей именно этому человеку.
Долго лежать среди осколков чашки и собственного достоинства неуютно, да и чайник уже закипел. Осталось только залить кипяток в чашку с уже приготовленным пакетиком чая, разбавить его молоком до приемлемой температуры, постучать ложкой по еще не превратившейся в осколки чашке (а я зачем-то приготовила две чашки под чай) в процессе размешивания сахара - и можно приземлиться на стул. Через пятнадцать минут гипогликемия пройдет, и останется только подмести пол и закончить с картошкой.
По простыне слезами стучат осколки ощущения себя полезной и нужной. Картошка подгорела, чашка разбита, цепочка на шее порвала, под глазом сливовым бочком синеет свежий синяк. Он приходит домой, слушает неэмоциональный рассказ, качает головой. Не то укоризненно, не то расстроенно, не то разочарованно, не то взволнованно. А скорее всего каждому из этих переживаний нашлось место в ритмичном поднимании и опускании головы. Мне хочется верить, что взволнованности и сочувствия в этой смеси было больше, чем остальных ингредиентов. И эта вера моментально оправдывается - он обнимает меня, зарывшись носом в фиолетово-желтые волосы, и со вздохом произносит "на три часа уже нельзя одну оставить". Мне было бы обидно, если бы я не так устала от целого вечера обид самой на себя. А такое определение было оправданным и заслуженным.