Иногда близко лежишь к близкому человеку и получаешь крепкие объятия в ответ на крепкие объятия. В животе не порхают стаи бабочек, по спине стада мурашек не пытаются спастись бегством от хищника-возбуждения, сердце за ребрами бьется со спокойной размеренностью часового маятника, отсчитывающего ровно столько секунд, сколько содержится в одной стандартной минуте - без ускорения своего темпа по причине ненужных липких фантазий. Только по извилинам пульсацией ленивого гейзера разливается звук дыхания этого близкого человека. Сон же не торопится заполнить мозговые русла собой, но они и не намочены и мутными водами тревог и страхов. Тело лежит, руки обхватывают спину друга, уши ждут, когда ритм и глубина его дыхания выдадут, что их владелец, наконец, провалится в кроличью нору Морфея. Проходит немного времени, и вот, в конце концов, твое сознание остается единственным бодрствующим сознанием в комнате, теплые струи дыхания спящих вокруг товарищей укутывают которое в уютную перину благодарной радости.
Но проходит еще немного времени, и вот разум уже не нежится в пуховых подушках чужих сновидений, которые понемногу, совсем незаметно, успели затянуться висельной петлей на горле спокойствия, растянуть тело расслабленности на дыбе отчаяния, высечь хребет веры в себя восьмихвостой плетью самобичевания. Прошлые обиды устраивают государственный переворот, после репрессий которого здоровая часть самосознания предпочитает, лежа ниц, облизывают пятки новых властителей, ведь столкновение языка с пяткой куда приятнее столкновения хрупкой лучевой кости с ней же. Кости дробятся в испанском сапожке последней коллекции модного дома саморазрушения. Дыхание хрипит брошенным в воду раскаленным добела клеймом, уже красующимся у тебя на месте радости и счастья в сердце. В силках чужих вздохов и выдохов собственные вздохи и выдохи корчатся в кабаре слез, где каждый взмах ногой - это взмах мокрыми ресницами, каждое оголении грудей - это оголение голосовых связок, не рождающих звука. Правильно. Друзья же спят.
Можно попробовать перевернуть тело на другой бок и закрыть глаза, заставив себя дышать так, как дышат те, которые рядышком, такие трогательные, спят. Но уровень глюкозы в крови столь низок, что видно самое дно кроличьей норы Морфея, а населено оно отнюдь не бабочками и даже не стадами газелей. Сине-зеленые округлые твари шарами пытаются задавить тщедушное тельце кошмары смотрящего, как шары давят кегли в боулинге, зеленые нити слизи затягивают в тело кокон, чтобы лишить возможности убежать от огромных шаров цвета грязного моря. Запах серы, смешанный с запахом давно стухших яиц, которые здесь же булькают в провалах последних рациональных пластов сознания, заставляет по слезным каналам течь слезы. Из глаз текут они, а руки в это время делают хаотичные хватательные движения. Вот попался воздух, еще рз воздух, снова воздух, рука, о!, рука! Сжать так, чтобы прогнать чужой сон. "Что с тобой, что случилось?". "Прибор. Сахар. Кровь. С таким сахаром не живут. Чай. Сахар. Много. Быстро. Пирог. Яблоко. Скорей".
Недаром говорят в армии, что, мол, тяжело учении, легко в бою. Или в гробу. В ту ночь я одинаково близка была и к тому, и к другому состоянию. А на лбу теперь красуется выцарапанное ногтями в порыве страшного сна генеральская погона, звание которого позволило так четко, хоть и еле ворочающимся языком, отдавать команды. Впрочем, у генералов языки и впрямь иногда опухают и теряют способность внятно произносить слова, но происходит это от переизбытка веществ, а не их недостатка - и - других веществ. Но внешне результат схож: мы оба "синие", мы оба синие, у нас плохо с дикцией, но мы командуем. Не знаю, как тот второй генерал, а я отдавала верные приказы. Кампания увенчалась успехом, коронована слезами раскаяния после прошествия по торжественной красной дорожке истерики.