Тонущим кораблем с одной лишь мачтой головы на поверхности я иду босиком по асфальту сквозь прозрачную воду потопа, обрушившегося на город. Кажется, сейчас весна, потому что кроны деревьев подернуты салатовым маревом молодой листвы, больше похожей на ряску и темными водорослями веток. Хотя вода, в которой спрятаны улицы, теплая и это вполне может быть лето, а созревшую упругую зелень просто смыло во время бури, которой я, как и все остальные жители этого города, не помню. Но откуда-то же должна была взяться эта вода, слишком чистая не то что для канализационной, но даже для озерной или речной.
Я чувствую иголочки на ладонях и почти не чувствую ног. С каждым шагом они становятся все слабее и слабее, все меньше чувствуют неровности асфальта немеющими стопами. Как будто черное чудовище, которое сидело у меня на загривке всего пару часов назад, заодно потопталось и по ногам. Но откуда-то я точно знаю, что это не так. Что если я не доберусь до человека в доме на с детства знакомой улице, их чувствительность уже нельзя будет восстановить.
Рядом со мной идет какая-то женщина в черных брюках и с черными же волосами. Я не знаю, кто это, потому что не вижу ее лица, но фигура кажется мне смутно знакомой. Также я не знаю, почему она идет вместе со мной, рассказывая что-то прокуренным голосом с хрипотцой. Ведь нам вовсе не по пути, и я не имею ни малейшего представления, куда она идет по затопленным улицам.
Наконец, я достигаю искомого подъезда пятиэтажки, расположенного в уютном уголке здания. На коленях заползаю по лестнице, проталкиваю себя в железную пасть магнитной двери, в прямом смысле не чувствуя ног добираюсь до лифта. Мне на последний этаж. Дверь открывает тот самый человек, к которому я держала путь - толстопузый и белобрысый блондин под два метра ростом, который когда-то был в меня влюблен.
Я не знаю, сколько времени мы провели в этой обшарпанной квартире. Не помню, чем мы занимались. Знаю только, что, когда мы покидали эту нами прибранную крысиную нору, вода уже ушла с улиц, на которых, впрочем, было все так же безлюдно. И я не чувствовала дыхания жизни в уснувшей тишине знакомых с детства улиц.
Знакомый все дальше удалялся от меня, чеканя грузный, но широкий шаг. Мне хотелось окликнуть его. Остановить. Догнать, ведь ноги обрели небывалую раньше силу. Ведь он прогнал воду, пусть и чистую, с переулков моей души, обнажив, правда, тем самым жидкую грязь мыслей, скопившуюся за отсутствием дворников. Они же тоже уснули.
А мне пора просыпаться. Я чувствую по плотному воздуху, на ощупь похожему на бескрайний кусок мяса, через волокна которого приходится, задыхаясь, пробираться, что у меня сильнейшая гипогликемия. Когда они приходят, мне вечно приходится пробираться через чью-то плотную плоть.
Эти последние мысли я додумываю уже наяву. Мне удалось проснуться, пока бывший поклонник не увел меня в сладостную кому. Тело не слушается, ноги его не держат, руки вращаются на шарнирах суставов как угодно, только не как надо мне. Я не могу сейчас добраться до сахара, который забыла поставить на прикроватную тумбочку, и падаю обратно на жесткий матрац покорно ждать, когда печень выбросит в кровеносные магистрали и улочки гликозид.
Когда это случается через пятнадцать-двадцать минут, я уже могу дойди до шкафа с печеньем и подкрепиться им. Уже рассвело, что осенью происходит поздно, но я совершенно не отдохнула из-за гипогликемии. Поэтому приходится возвращаться в кажущуюся уже гораздо более мягкой, чем при последнем падении на нее получасом ранее, кровать и досматривать припасенные сознанием сны.
Когда я, наконец, продираю глаза и измеряю сахар в крови, то понимаю, что он стал очень высоким. Снова почки кома, но теперь уже гипергликемическая. Тахикардия бьет по барабану желудка, вызывая тошноту, губы потрескались из-за сильнейшей жажды. Что ж, теперь, уколов себе инсулин, я буду лежать и покорно ждать, когда сахар, наконец, снизится.