Поезд глистом скользит по кишкам городского метро. Питается обильно и без разбору заглатываемыми множеством наземных пастей пассажирами: старыми и молодыми, толстыми и худыми, счастливыми и не очень. Говорят, что ты - это то, что ты ешь. Но белому червю в брюхе мегаполиса не споешь хвалебную оду о том, что, следуя этой присказке, он - многогранная персона, всеобъемлюще портретирующая человечество со всеми его добродетелями и грехами, замешанными в неразделимую на составляющие ингридиенты кашу из всех градаций серого. Ярко-белые жемчужины невинности или черные крупицы абсолютного зла встречаются достаточно редко, чтобы про них писали священные книги и вели многовековые войны во имя того нежизнеспособного, но обращающего на себя все внимание, вкрапления, которое сломало кому-то зуб вдохновения со звуком экстатического гимна нимф, ангелов, бесов или любых других хтонических тварей - мало ли что можно увидеть и услышать под действием зубной боли.
Но у городского глиста зубов нет. Он только и знает, что отращивать себе новые пасти, чтобы в его брюхо, соскользнув вниз по языку эскалатора, попало как можно больше граждан. Ему важно количество проглоченных тел, а не их качество. Качество жизни червю подземки обеспечивают кошельки горожан, на денежные знаки которых другие горожане, специально обученные невосприимчивости к пищеварительным сокам тоннелей, наводят чистоту, протягивают электричество, вешают освещение, сторожат покой глотаемого корма. Все для того, чтобы корму самому если не хотелось вернуться в брюхо, то хотя бы не отвращала перспектива снова попутешествовать от пасти к сфинктеру.
Поезд глистом скользит по кишкам городского метро. По моей сетчатке скользят фигуры и лица других кормовых людей. Занявшие сидения принимают позу эмбриона, запятыми скрючившись над экранами телефонов. Хотя эти эмбрионы-переростки больше похожи на вареных креветок, с почерневшими от кипятка немых проклятий других пассажиров глазами и характерным несвежим душком, который тем сильней, чем дольше они ползут по кишке метро. Те же люди, которым не хватило сидячих мест, вопросительными знаками дугой изгибают шеи над все те ми же мобильными устройствами, своей позой бессловесно вопрошая, стоит ли надеяться на то, что от них останется хоть что-то живое, когда они, наконец, доберутся до выхода из подземки. Изредка встречаются восклицательные знаки, важно демонстрируя остекленевшие в отстраненной гордости глаза. Но хоть спины прямые. Еще реже можно увидеть двоеточия или точки с запятой - сцепленные в сложное мишленовские блюда парочки или экологически-чистые матушки с выводками детей. По ночам, перед проникновением в брюхо тех самых специально-обученных невосприимчивых чистильщиков, можно учуять диагональные дроби, распространяющие приятный аромат умеренно употребленного вина, горизонтальные дефисы, ломающие ноздри амбре неумеренно испитой водки, или вовсе человека - чернильную кляксу, спящего в луже пропитанной этанолом закуски, которую их желудок переварить не смог.
Чьи-то лица и фигуры скользят по сетчатке моих глаз. Сплошь знаки препинания. Каждый раз, попадая в городской кишечник, я заболеваю дисграфией, дислексией или вовсе теряю навык к чтению. Иногда узнаю буквы, иногда успеваю сложить их в слова, но либо они норовят убежать на свежий воздух раньше, чем я по слогам прочту чью-то жалобу или просьбу, либо я сама убегу обратно на поверхность, с нетерпением и радостью вылетая из сфинктера, или пасти (они умеют меняться ролями), минуя зубы турникетов, с одной-единственной мыслью: "Наконец-то! Дышать, смотреть, читать". Не люблю процесс городского пищеварения.