Конфетти из красочных обрывков фраз кружится в голове, но все никак не может осесть на клавиатуру складным текстом. В вихре словосочетаний у меня не получается ухватить хотя бы парочку из них, чтобы попытаться склеить их в кусочек цельной истории. Я пытаюсь, но слова ускользают между пальцев и рыбками ныряют прямо в реку забвения. Прямо как время, отведенное мне для дыхания и других процессов жизнедеятельности в этом мире.
Можно попытаться их выстроить в алфавитном порядке. Эта история уважительной насмешкой поприветствовала бы творчество Сергея Довлатова. Мол, смотри, дедуль, как я выворачиваю наизнанку твое наследие: жрица жрет жратву, немощно ноя о неизбежной неуверенности и артистично агонизируя в амплуа анорексички.
Надо отметить, что писать все слова, начиная с одной и той же буквы, оказалось труднее, чем я себе представляла. Силы покинули меня после одного короткого предложения. Прости, Сергей, я слаба.
Рисовать свои провалы настроения куда проще, чем описывать их словами. Слова так и норовят слиться в поток воды, уносящий в своих мутных от грязи слишком сложных предложений и слишком развернутых метафор крупицы сути. Кисть в руке и краска на палитре ведут себя иначе.
Да и современные представления об искусстве позволяют любой мазне нести в себе якобы глубокий смысл, который зрители с важностью и удовольствием придумают сами, если художник не потрудился вложить в свою картину. Очень немногим доступна способность увидеть искренность в изображении, еще меньше так называемых ценителей искусства по достоинству ее оценят.
Картина отлично себя чувствует без ккого-либо сюжета, благо с уходом академических канонов этот орган в изобразительном искусстве окончательно стал рудиментарным. Сама же структура речи подразумевает какой-то сюжет. В предложениях есть основа, состоящая из подлежащего и сказуемого, которые подразумевают наличие подчиненных слов. Даже одно только обхаживание этими горничными своих господ уже рассказывает историю о том, что всегда есть кто-то главный, и есть его слуги. Поэтому передать свое состояние, используя случайные красочные словосочетания вряд ли получится.
Они должны что-то описывать и рассказывать о чем-то, в чем первое "что-то" живет. Но у урагана их конфетти фраз нет сюжета, кроме беспорядочного мельтешения перед внутренним взором одних и тех же обрывков. У урагана, как и у любого природного явления, есть вполне себе физическая причина, о которой написаны целые тома учебников по психологии и психиатрии. Но физиология мозга не является частью мира его фантазий, как газовая плита не является частью романтического ужина со сложными закусками и необычно приготовленным основным блюдом. Никому не интересно читать об устройстве газовой плиты и городских газочетях, когда на страницах разворачивается повествование о медленно разгорающейся страсти.
Но в первом свидании, во втором и даже в последнем, особенно в последнем - в них во всех есть сюжет. А в этом урагане из конфетти сюжета нет. Потому что его нет в голове писателя. А истории он берет из окружающего мира, чтобы, преломив через призму своего восприятия, прекратить в книгу. Или хотя ба рассказ. Если в голове писателя нет сюжетов - это значит, что и в его жизни ничего интересного не происходит.
И это грустно. Потому что этот писатель может выдать так красиво написанную историю, что читатели будут прятаться в ее страницы от любых невзгод реального мира. Такой талант пропадает! И во всем виновата трусость, приклеивающая супер-клеем попу писателя к его креслу.
И писатель, то есть я, сидит в нем рядом с окном, смотрит на улицу и думает, что зря он протирает штаны и кресло (денег-то на новые нет) дома. Но что-то не дает ему, то есть мне, встать, одеться и покинуть квартиру, нырнуть рыбкой в водоворот реального мира. Так и тухнет в пакете их своего таланта, трусости, неуверенности и упаковок от еды, которой заедалось столь печальное осознание.