Зима цепкими пальцами ветвей тянется к путнику, идущему по утоптанной тропе. Фонари на тяжелых чугунных постаментах своим желтым светом слабо помогают ему ощутить присутствие цивилизации, хотя, казалось бы, и жилые дома всего в паре километров ходьбы, и сами эти фонари - очевидные следы ее присутствия в ближайшем обозримом пространстве. Путнику хочется верить, что он в безопасности, но впечатление от когтистых веток очень мешает этому. Они разрывают снежные перчатки, надетые зимой на более толстые части ветвей, и стремятся поймать синицу какой-либо надежды. Они неотвратимы, как сама смерть.
Ей подчинилось все, что присутствует в окружающем мире. Стылая вода слабо елозит под метровыми корками льда, газонные растения в своей нестойкости умерли навсегда для последующего превращения в почву, кустарники скрючились куда сильнее обычного или вовсе заползли внутрь сугробов, да и куда более сильные деревья замерли, выдавая присутствие в своих стволах жизни лишь еле заметным током соков. И Зима пользуется этим, чтобы лишить любых путников мотивации и даже причин двигаться дальше, в сторону безопасного и теплого дома.
Чтобы утомить непривыкшие к перемещению по снегу ноги раньше достижения ими родного подъезда. Чтобы измученный странник присел в попытке передохнуть вот на это такое подходящее, если смахнуть снег, бревнышко, боги, какая удача, что оно лежит именно здесь. Засыпая вечным сном, он, сжавшийся в замерзший комочек, будет мечтать о зеленых полях с радугой и бабочками над ними. Какой-то, до противного рационалистичный, голос в его голове будет орать о том, что спать нельзя и нужно во что бы то ни стало идти вперед, к хоть чьему дому. Но громкость этих безусловно правильных призывов будет снижаться с каждым новым вдохом. Вдохи эти, конечно, будут становиться все реже и реже, но это никаким голосам в голове не поможет стать сильнее, потому что их редкость является свидетельством замерзания тела как носителя этих голосов. Так путник превратится в еще один сугроб, начинка которого из мяса и костей будет найдена только по весне.
Зима уже рвет душу своими ветками-когтями, укрывая это безвыходное безобразие еловыми лапами. Иголки с холодным любопытством и плохо скрываемым наслаждением выглядывает из снежной муфты, в которой спряталась остальная части ветки. Лапы эти повылезали из всех хвойных стволов, как медведи-шатуны из берлог. Вот и шатается Зима по окрестностям в поисках, чего бы или кого бы съесть. Эта трапеза не будет сопровождаться чавканьем болот, потому что и те замерзли, или аппетитным хрустом пережевываемых салатных листьев и огурцов, потому что и за ними надо идти в магазин и выходить для этого на улицу, а там холодно. Разве что тихое прихлебывание чая каким-нибудь участковым озвучит эту расправу. "Вот сейчас допью свой чай, и поеду на вызов, надо же запастись теплом, вон, стужа-то какая!" - будет он оправдывать перед самим собой задержку выхода на вызов. Эти семь минут станут решающими для замерзающего человека: четыреста шестьдесят секунд вперед - и он мертв, четыреста шестьдесят секунд назад - еще жив и пригоден для реанимации.
Путник идет по тропинке, освещенной желтым светом фонарей на тяжелых чугунных постаментах, и озирается по сторонам с ужасом и почтением, стараясь разглядеть побольше в этом неверном свете. Он хочет запомнить характерные черты ледяного преступника, чтобы потом точно пересказать их криминальному портретисту в отделении полиции своей головы, чтобы тот, руками этого же путника, перенес их на бумагу, холст или в текст на мониторе.
Однако не собрать путнику уже рваных ошметков сердца, раскиданных по созерцаемому зимой ночному лесу. Они уже стали частью этого пейзажа. Неживые и злые, они ждут, когда к ним приблизятся на достаточное для умерщвления своим холодным безмолвием. Ждут, чтобы воткнуть в самые больные места жертвы свои ледяные остроты. Ждут, чтобы этими сосульками навсегда приковать их к чувству вины или сожалениям о разрушенной мечте. Вот только рано или поздно (как правило, несколько позже, чем хотелось бы) придет весна и ласково прогонит Зиму прочь до следующего сезона (который придет, скорее всего, несколько раньше, чем ожидается), растопит ее цепи, мешки, клетки и прочие оковы. В стволах деревьев сок ускорит свое течение, а ошметки души путника окажутся живыми и готовыми снова врасти в его сердце, чтобы вместе биться и жить. На сердце этом останутся шрамы, никуда не деться, но чем меньше впечатлительность - тем быстрее и бесследней они заживут. Чего и вам желаю.