Старший сержант милиции Голядкин бдил напротив продовольственного магазина, что на улице Свердлова. Было еще рано, девять часов утра, легкомысленный весенний ветерок приятно овевал сержантские уши. Немногочисленные прохожие вели себя пристойно, время от времени заходили в магазин купить кило "краковской", двести грамм сыра или пару бутылок вина. Неподалеку, в недавно открывшемся широкоформатном кинотеатре "Октябрь" показывали жутко смешной французский фильм "Фантомас" и у касс стояла очередь.
Вообще, в стране все было хорошо. Строптивые чехи получили по морде, и народ уже рассказывал анекдоты о советских парашютистах - десантниках, играющих в карты на Пражских балконах. Голядкину такие анекдоты нравились. Были, правда и другие, но те, кто их рассказывал, к народу не причислялись по причине малочисленности и очевидного нравственного уродства. Что и говорить, случались отдельные уроды в дружной многонациональной советской семье...
- И чего им не хватает? - думал Голядкин, - Вон, и колбаска, и водочка, и портвешок - чего хошь! -
Потом старший сержант думать устал и просто стоял, старался не коситься на голоногих девчонок в мини, но все равно косился, провожал суровым взглядом немногочисленных в этот ранний час волосатиков. Молодой он был еще, старший сержант Голядкин, и поэтому сладким казался ему чистый, простой воздух весны 1968 года. Однако, бдил.
И тут профессиональное бдение было словно чем-то царапнуто. В складной картине апрельского утра появилась чужеродная черточка, словно муха плюхнулась в стакан или пахнуло невесть откуда эдаким...
Голядкин знал одну из первейших заповедей милиции, "Главное - не перебдеть!", но чужеродность зацепила его внимание, как рыболовный крючок штаны. Что-то щелкнув, включилось в милицейском организме. Внимание сконцентрировалось и окрепло.
Полная, краснолицая гражданка с мешком в руках озираясь по сторонам, топталась у входа в магазин. Вроде бы ничего особенного, гражданка, как гражданка, да только вот одета она была в слегка потертые джинсы из тех, что называются "фирменными". Это Голядкин определил сразу по легкому перламутровому налету на индиговой ткани. Волосатики душу вкупе с верхней половиной туловища готовы были отдать, лишь бы нижнюю обрядить в такие штанцы. Кроме того, на гражданке имелось аналогичной ткани пальто, тоже слегка вытертое. Но самая главная неприличность заключалась не в джинсах и не в пальто, а в громадном пластиковом мешке, на блестящем боку которого красовалась очень голая девица, грудь которой слегка прикрывала нерусская надпись, выполненная русскими буквами - "МЕНАТЕП".
Гражданка шмыгнула в магазин. Через стеклянную витрину Голядкин видел, как она выныривала то в одном, то в другом отделе. Через четверть часа чудовищно раздувшийся мешок, влекомый скособоченной гражданкой уплыл за угол.
Голядкин сделал несколько шагов и заглянул. На добрый квартал тянулся серый бетонный забор пивзавода, так что деться мешочнице было решительно некуда. И все-таки, она куда-то делась.
Это событие подпортило так хорошо начинавшийся день. Из состояния гармонии с миром старшесержантский организм перешел в состояние некоторого возбуждения. Мысли прокручивались в голове с каким-то писклявым болботанием, словно в магнитофоне включили обратную перемотку.
Щелкнуло. Голядкин вспомнил, что уже видел эту гражданку, правда несколько иначе одетую, а на мешке была нарисована громадная тигриная рожа. Гражданка громила магазин "Ткани" вчера часа в три дня. Он еще подумал тогда, ну куда человеку столько ситца...
Гражданка скорее всего, была спекулянткой, в этом старший сержант теперь ни минуты не сомневался. Определив социальный статус подозреваемой, Голядкин несколько успокоился. Все встало на свои места. В милицейской памяти надежно зафиксировался образ джинсовой тетки с ярким мешком. Теперь старший сержант бдил вдвое, ощущая, что бдит с пользой. И все-таки, чуть не пробдел, несмотря на вторую заповедь милиционера "Смотри, не пробди!"
У прилавка винного отдела возникла какая-то свалка. Народа в этот час было не много, поэтому и не свалка возникла, а так, возня. Тем не менее, Голядкин поспешил в винный отдел и увидел, что продавщица, перегнувшись через прилавок, насколько ей позволял пышный бюст, удерживает вырывающегося гражданина ничем особенным не примечательного, кроме слегка опухшей физиономии. Увидев Голядкина, продавщица запоздало заорала: - Милиция! -
Гражданин дернулся и затих.
- В чем дело? - сурово спросил Голядкин, беря гражданина за локоть.
- Да вот, деньги фальшивые мне сует, - объяснила продавщица, - да еще про компенсацию какую-то бормочет, дескать, такими выдали.
- Какие они фальшивые, товарищ милиционер! - взвыл гражданин, - Самые, что ни есть натуральные "павловки". А что без талона хотел взять, так с меня тот талон никто и не спрашивал. Может здесь без талона, откуда я знаю. А деньги настоящие, вот они. -
Мужчина раскрыл кулак, явив взору блюстителя закона новенькую, но уже смятую пятидесятирублевку. Голядкин сразу увидел, что она отличалась от тех, с которыми он привык иметь дело, но только не понял чем. Расправив купюру, он обнаружил странный радужный ободок, словно пятна бензина в луже. Фальшивость была налицо.
Фальшивые деньги это посерьезнее спекулянтки с неприличным мешком. Фальшивые деньги - это очень серьезно. Поэтому посерьезневший старший сержант покрепче сжал локоть гражданина, убрал вещественное доказательство в кобуру и сказал: - Пройдемте. -
- Гражданин начальник, - взмолился мужчина, - отпустите меня, я домой пойду, к жене...-
- В отделение пройдемте. - Голядкин был непреклонен, и вдруг, повинуясь внезапному импульсу, спросил:
- А жена случайно не в зарубежных штанах и с пакетом, на котором нарисована обнаженная женщина? -
- Она! - обрадовался предполагаемый фальшивомонетчик. - Она Вам подтвердит, что деньги настоящие. Компенсацию такими выдали, "павловками"... Я полтинник заначил, подождал пока жена уйдет - и шасть в магазин. Смотрю, товар завезли и народу, можно сказать, никого. Вот она - перестройка! Вот оно, новое экономическое мышление-то! Действует, значит, программа оздоровления экономики. Цены повысили, деньги у мафии изъяли, но и товаров подвезли. Спасибо Президенту. -
Не вслушиваясь в этот вздор, Голядкин повлек задержанного в отделение.
Сникший было гражданин, вдруг возбудился. Появилась в нем какая-то удаль, плечи расправились, словом, неожиданно стал похож на памятник Алексею Максимовичу Горькому, что стоит на одноименной площади в городе того же имени.
- Нет такого права! Омоновцы! Сатрапы! История всех вас выкинет на помойку! - стал выкрикивать гражданин, явно апеллируя к прохожим. Потом снова сник и жалобным голосом понес и вовсе ахинею: - Перестройка... Гласность... Плюрализм... - и совсем тихо - Консенсус...-
Психом прикидывается, усмехнулся про себя Голядкин, видали таких. Рыбешка не из мелких.
Гражданин вовсе не походил на крупную рыбешку, на акулу или хотя бы на осетра. Более всего он смахивал на встопорщенного ерша, цапнувшего из жадности щучью блесну.
Они свернули за угол и двинулись вдоль бетонного забора. Задержанный, исчерпав запас психических слов, влекся дохло и покорно. И тут дорогу им заступила давешняя спекулянтка с неприличным мешком.
- Вот ты где лындаешь, Гульков, заместо того, чтобы с детями сидеть! Бесстыжая твоя рожа! - совершенно по-русски приветствовала мужа спекулянтка и замахнулась пустой тарой.
- Тихо, гражданочка, муж ваш задержан при попытке размена фальшивых денег. Так что предъявите документы и пройдемте в отделение, - не теряя достоинства, сказал Голядкин.
- Да какие фальшивые деньги, товарищ лейтенант, - возмутилась спекулянтка, - это же придурок, вы посмотрите на его рожу! Он и винный талон не сможет подделать, не то, что деньги. Отпустите этого пьяницу, я с ним сама дома разберусь.
- С Вами, гражданка, тоже надо бы разобраться. Почему это Вы на улице порнографию разводите? - старший сержант начал терять терпение. Кроме того, мешок блестел на солнце, и нарисованную на нем девицу никак не удавалось, как следует рассмотреть.
- Да разве ж это порнография? - удивилась гражданка, однако свернула мешок так, что девицы не стало видно. Потом она что-то сообразила, порылась в карманах, вытащила тоненькую красную книжечку и протянула Голядкину.
- Вот, смотрите, лейтенант, вовсе мы не спекулянты и не фальшивомонетчики. Смотрите, смотрите... Вам нас задерживать, резона нет! И вины на нас ровным счетом никакой.
- И кто же вы? - ехидно спросил старший сержант, принимая книжечку свободной рукой.
- Гости из будущего, - с достоинством ответила гражданка. Хмыкнув, Голядкин взглянул на книжечку и обнаружил, что это не что иное, как паспорт гражданина СССР, только почему - то в красных корочках. Выглядела книжечка богаче привычного паспорта в темно-оливковой обложке. Две фотографии большего, чем положено формата были с нижних углов прихвачены круглыми печатями. Во всем остальном это был без сомнения документ. Имелся штамп прописки, отметки о браке и детях, словом, все как полагается, за исключением того, что настоящий паспорт выглядел все-таки по другому. Но Голядкин всем своим совокупным гражданским и милицейским инстинктом чувствовал его настоящесть. Взглянув на дату выдачи паспорта, он оторопел. Черной тушью, округлым почерком паспортистки значилось: 27 апреля 1980 года.
Вовсе неглуп был старший сержант Голядкин и прекрасно помнил третью заповедь милиции - "Бди по чину!" А из этой заповеди, между прочим, следовало, что не его старшесержантского ума дело такие штучки. Мысль о кознях иностранных разведок, мелькнувшую было в сознании, он отбросил, как не стоящую внимания. Не покупают иностранные шпионы докторскую колбасу по два двадцать охапками, и портвейн по рупь тридцать семь ящиками, тоже не покупают. И документы у шпионов в порядке. По крайней мере, на первый взгляд. Кроме того, Голядкин живо представил себе, как благодарно будет ему начальство за такое, с позволения сказать, дельце.
Воспользовавшись минутным замешательством старшего сержанта, женщина, теперь не на шутку перепуганная, рассказывала:
- Мы с этим, - тут она пихнула мужа в плечо, - из девяносто первого. У нас перестройка шесть лет уже и жрать нечего. Одеть тоже нечего. Цены бешеные, а прилавки пустые. Колбасы по талонам полкило в квартал отпускают, водки - бутылку в месяц. Туфлей нет, ситца нет, халат сшить не из чего. Ничего нет, один плюрализм да гласность. А детей-то, товарищ лейтенант, мало кормить, их одевать-обувать надо. Оно же, дите, прошлогоднее носить не может, вырастает. Вот я и натоптала тропку к вам в развитой социализм. У вас тут хоть и застой, но и колбаска кое-какая, и ботиночки для детей... Этот алкаш проклятый все испортил. Аж трясется за ту бутылку. Еще с вечера скулить начал, портвейну, видите ли, захотел. Мне б запереть его, дуре... Отпустите нас! Вы ведь еще молодой, стало быть, тоже этого горя хлебнете. -
Старший сержант Голядкин не был жалостливым человеком, да и трусливым тоже. Хаживал и на операции, после армии тоже мог бы кое-что рассказать, да не положено. Только стало вдруг ему муторно и страшно. Толи оттого, что история какая-то психованая, толи истинная слеза в голосе женщины просверкивала... А может, просто инстинкт сработал, как у собак перед землетрясением. Почувствовал Голядкин и спиной, и животом, и боками какие-то рушащиеся каменные громады, гарью пахнуло, копотью, потемнел и обессмыслился ясный апрельский день. Накатило на старшего сержанта, крутнуло под сердцем, сбило дыхание. Уронил он красную книжечку, отпустил локоть гражданина, а когда снова вдохнул воздух года 1968, никого рядом с ним не было.
Четверть часа спустя снова был Голядкин у магазина. Руки у него дрожали. В конце дежурства отозвал он знакомого дружинника, попросил снять повязку и отправил в магазин за портвейном.
Вечером старший сержант долго сидел на кухне, пил портвейн и курил, прислушиваясь к тихому сопению спящей дочки за тонкой стенкой. Его расслабленное портвейном сознание рисовало миллионы гражданок с яркими пластиковыми мешками и вихляющихся с похмелья граждан, как тараканы лезущих в благословенный год 1968, а потом и в 1969... И у всех паспорта в красных корочках и нездешний, голодный блеск в глазах. И среди этих миллионов он сам, небритый, готовый на все ради бутылки водки или пачки папирос. Знобило. Ночь, затопившая город, мирная ночь с редким шорохом шин по асфальту, с припозднившимися гуляками, расшитая по широкому подолу цепочками фонарей казалась обманом. Новый день сулил другое, совсем другое...
Враки все? Да ничего подобного! Вот я дописываю этот рассказ. На мне брюки, купленные в семьдесят шестом, туфли из восьмидесятого, рубашка из семьдесят восьмого. Холодильник заурчал, он и вовсе куплен в шестьдесят девятом...