Впервой половине дня 30-го октября 1973 года по дороге из то-
гдашнего Свердловска на Асбест и далее на Рефтинский лихо
мчалась черная "Волга" последней по тому времени модели, при-
надлежавшая Управлению Комитета государственной безопасно-
сти по Свердловской области. Шофера поторапливали двое: бес-
цветный, как вообще все сотрудники упомянутого комитета, в ци-
вильной одежде майор Коноплев (уточнять имя-отчество которого
мне, каюсь, тогда не было ни нужды, ни желания), вторым был сле-
дователь по особо важным делам при Свердловской областной
прокуратуре старший лейтенант Соколов. Торопились они по очень
важному делу. В поселке Рефтинском, что недалеко от Асбеста,
проживал человек, чьи мысли о путях общественного развития се-
рьезно расходились с представлениями на этот счет не только по-
следнего Пленума ЦК КПСС, но и вообще всех Пленумов и Съез-
дов. За этим человеком они давно следили. За каждым его шагом,
словом и жестом, благо желающих следить и доносить о ком и что
угодно в каждом коллективе было хоть пруд пруди.

Они долго и терпеливо ждали, выслеживая его и надеясь, что он
совершитхоть какую-нибудь "промашку", чтобы можно было натя-
нуть хоть какую-нито уголовную статью, но тот все не совершал
никаких таких "промашек". Это разрушало принцип: ведь живой же
человек и должен же хоть что-нибудь этакое неприглядненькое
сделать, оступиться бы хоть как-нибудь. ан нет, не оступается, и
шабаш. И тянуть долее было уже невозможно. Приближалась оче-
редная годовщина Великого Октября, со всем ее торжеством, де-
монстрациями, колоннами и флагами. И оставлять в такой момент
на свободе человека, который об этом торжестве, возможно, по-
лагает не надлежащим образом - это себе дороже: как бы чего не
вышло? И в кабинетах управления КГБ было, наконец, принято ре-

шенье: брать. Эти двое теперь мчались на черной "Волге" брать.

Я через окно увидел их, вылезающих из "Волги": квартира ? 61
во втором доме по улице Гагарина находилась на первом этаже, да
и сейчас, разумеется, находится там же, хотя в ней уже давно дру-
гие жильцы. Я только не сразу понял, что брать они приехали имен-
но меня, и сообразил это лишь тогда, когда без стука раскрылась
дверь: у меня не было привычки запираться в дневное время на
запоры, да, впрочем, и запоров, как таковых, не было.

Обыск не сопровождался разрушениями полов, мебели, но все и
везде, конечно, просматривалось, особенно книжные полки, сто-
лы и книжно-бумажные завалы по углам: искали, извлекали и свя-
зывали бечевками все, что когда-либо было мною написано: тет-
ради, записные книжки, всякую машинопись. Насобиралось так
много, что я сам удивился: когда успел столько написать?

В конце обыска я увидел, что все мои представления об окружа-
ющих людях и плещущейся вокруг жизни увязаны бечевками в не-
сколько стопок. Эти связки погрузили в машину, в ту самую черную
"Волгу", в середину ее посадили меня, справа сел Коноплев, сле-
ва - Соколов, впрочем, вполне возможно, что наоборот: слева - тот,
а справа - этот. И "Волга" побежала обратно. Взяли. С веществен-
ными доказательствами.

Так возникло "уголовное" дело ? 928. Большую часть его состав-
ляют вещдоки: две повести и толстенная, похожая на роман маши-
нописная рукопись, по жанру представляющая собою записки на-
чинающего газетчика с названием "Первый Ухаб". Да, собственно,
и две другие, по сути, были эпизодами таких записок газетчика,
каковыми эти рукописи по природе своей и являются, ибо созда-
ны действительно газетчиком, то есть мною, притом и в самом деле
тогда еще начинающим, который впервые, после университетской
скамьи, столкнулся с реальной жизнью и удивился ей, потому что
его книжные представления о жизни в обществе, строящем ком-
мунизм, слишком не совпали с реальностью.

Пребывая в камерах Свердловской тюрьмы, а позднее и на зоне,
я все думал об этих рукописях. Что с ними сталось? С одной сторо-
ны, сомнений, как будто, быть не должно: я имел на руках копию
приговора, в котором черным по белому за подписями судьи Кад-
никова и народных заседателей Коробейниковой и Вербицкого
значился такой пункт: "Вещественные доказательства по делу -
рукописи: "Первый Ухаб", "Осина горькая" и "Суд в Симонятах" -
уничтожить". С другой же стороны, слышал, да и всем, думаю, из-
вестно, что рукописи не горят. Эта надежда и позволила мне найти
их через четверть века. Все "уголовное" дело ? 928 хранится в

административном архиве Свердловской области. При нем и "ве-
щественные доказательства". Всякий и сейчас может пойти на ули-
цу Пушкинскую, в дом ? 22, и попросить принести ему архивную
единицу 44077. А как же приговор, которым предписывалось их
уничтожить? То ли рука не поднялась у того, кто такие приговоры
приводит в исполнение, то ли и вправду, не горят рукописи - и ша-
баш. Но есть сомнение: чтобы у большевиков да что-то там такое
не горело? Но как бы то ни было - они живы. Трудно поверить и в
то, что в судебной и вообще правоохранительной системах нашел-
ся кто-то, посочувствовавший мне и моим рукописям. Ведь, если
на то пошло, схватившие меня Коноплев с Соколовым и судившие
Кадников с сотоварищи были по-своему правы. Всякий организм
хочет жить, и потому обязан защищаться. Общественный организм
- тоже, и они, схватившие и судившие меня, были ни чем иным, как
защитной системой этого общественного организма, имя которо-
му, начиная с шестидесятых, было: развитой социализм. Я же, из
каких бы то ни было мотивов и побуждений, посмел сказать о ней,
той системе, что она бессмысленно нелепа и бесчеловечна - тоже
до бессмысленности. Собственно, я не сказал ничего такого, но
только показал, что за люди лежат в основании этой системы и как
им в ней живется. Больше ничего. Но этого защитным силам было,
конечно, достаточно, чтобы почувствовать опасность и включить-
ся, и потому они включились и сделали все, что предписано им было
системой по инстинкту самосохранения. Для них, естественно,
автор являлся врагом, а его произведения, разумеется, заведомо
ложными измышлениями. Никак иначе эта система выжить не мог-
ла. Но трагедия этой системы не в том, что она, по меткому заме-
чанию одного из своих основателей, умеет защищаться. Ее траге-
дия, как, по-видимому, и всех ей подобных, что она искренне пола-
гает себя вечной - венец творенья на многие сотни тысяч лет! Ка-
залось бы, какая очевидная детская наивность! А между тем, эта
идея вдруг становится истовой верой и смыслом существования
Многих десятков и даже сотен миллионов людей! Вот тайна, над
которой не худо было бы призадуматься серьезным наукам. Вот
при такой-то оказии откуда ей, системе и ее защитным силам, схва-
тившим и обезвредившим, как им казалось, меня, откуда им было
знать, что я со своими заметками-записками являюсь предвест-
ником ее конца. Ни они и даже ни я вовсе не догадывались, что
все, что совершается на их и моих глазах, есть, при внимательном
рассмотрении" признак начала ее, системы, конца. Она не видела
этих признаков из чувства самосохранения, а мне просто плевать
было на какие бы то ни было признаки - я лишь записывал, что ви-

дел. Видели мы с ними, с защитными силами, одно и то же, но для
меня это было проявлением сущности жизни, а для них - "отдель-
ными, еще кое-где встречающимися недостатками". Потому с их
такой точки зрения мои записки, естественно, являлись, как они
их определяли, "заведомо ложными измышлениями, направлен-
ными против..." Господи, да разумеется же, против системы! И не
схватить меня, и не судить, и не отправить на исцеление за колю-
чую проволоку они просто не могли. Более того, они это сделать
были просто обязаны! Иначе они не были бы тем, чем и кем они
были. Только тут есть одна любопытная закавыка: их система, ка-
завшаяся им вечной, рухнула на их глазах, и явилась другая, но они
остались на местах, и опять хватают, судят, исправляют. Ведь тут,
по моему, быть может, наивному разумению, одно из двух: либо
они той системе служили лицемерно, либо этой. Но чтобы искрен-
не - и той, и этой?! Нет, тогда мы имеем дело с не с хомо сапиенс, а
с чем-то другим, чему и кому еще не знаем названия. Я все стара-
юсь представить себе то чувство, с которым они начнут читать эту
книгу, те самые записки начинающего газетчика, которые они ког-
да-то схватили, судили и приговорили к сожжению? Как, в самом
деле, возможна такая оказия? Очень хотелось бы тоже этак неза-
метно подсмотреть такое диво дивное и написать... пусть не ро-
ман, но хотя бы рассказ.

Да, именно так. Получив сегодня из архива ксерокопии тех моих
юношеских замет, в которых отразилась та наша жизнь в моем тог-
дашнем ее восприятии, и перелистав их, я ощутил, как на меня пах-
нуло, действительно пахнуло концом того периода, после которо-
го начинается подлинный конец. Потому само собою явилось но-
вое название этих записок - "Перед началом конца". Но мне было
жаль и прежнего названия "Первый Ухаб". В конце концов, ведь
арестовывали, и судили, и приговорили к сожжению именно его, и
именно с этим названием рукописи пролежали в застенке четверть
века. И потому мне было очень трудно не удовлетворить его пре-
тензию остаться на обложке. Вот почему: "Перед началом конца,
или Первый Ухаб". Не безусловно. Возраженья с моей стороны,
конечно, были и есть. Во-первых, все, чаю происходило в Перво-
ухабинске, имело аналогии, а персонажи - реальных прототипов.
Но пробежало четверть века, и потребовались естественные кор-
рективы. А во-вторых, нынешний мой, после крушения той систе-
мы, опыт, как и нынешние знания и представления, после опустив-
шихся с глаз тогдашних шор, тоже потребовали внесения в рас-
сказ начинающего газетчика известных корректив, в частности, и
на тот счет, что тогда хоть и виделось, да ни написаться, ни ска-

заться не могло из того, главным образом, соображения: чтобы не
потащить за собою в тюрьму и на зону и своих персонажей. И по-
следнее: готовя эти записки к публикации в тогдашних условиях,
пришлось из них сделать "приемлемый" для печати вариант, сни-
зив с помощью сокращений и изменений "криминальность" запи-
сок. Именно этот сокращенно-измененный вариант и был аресто-
ван, судим и приговорен к сожжению (не все рукописи хранились
по месту обыска). Сейчас же эти записки представляются читате-
лям полностью, без малейших сокращений, но с необходимыми
добавлениями и уточнениями.

Итак, вот что случилось, и вот так мы жили тогда, до начала кон-
ца. Помню, как тогда у меня в кабинете, в кабинете заведующего
отделом "писем, культуры и быта", кто-то назвал то время, как мне
показалось, очень метко, глухозимьем социализма. Тем "глухози-
мьем", после которого в природе и солнце начинает светить ярче,
и небо сверкает синее, и в воздухе уже звенит предвесенняя отра-
да, и все начинает просыпаться и торопить: подождите, еще не-
много, вот еще день-два, от силы недельку-другую, и... Подожди-
те! Скоро! Уже скоро! Но вокруг все еще сугробы, и метет метель...
и мчатся по дорогам и улицам черные автомобили из управлений
КГБ с коноплевыми и Соколовыми...

Автор