Столь нетипичная для Стокгольма жара спала, но сонное оцепенение по-прежнему владело городом. Зато в кабинете номер восемь ЦПУ бесновался маленький смерч. Высота местного торнадо не достигала и ста шестидесяти двух сантиметров, был он плешив и объёмен в талии, но это совершенно не мешало ему оставлять за собой серьёзные разрушения. А ещё он сильно шумел.
-- Шесть суток! Шесть суток мы не могли обезвредить парочку недоумков, а теперь ещё и эти курицы раскудахтались: "Мы боялись не террористов, мы боялись полиции!" -- ворох газет, с кричащими заголовками, осыпался листопадом. -- Журналисты бьются в экстазе, Пальме -- в бешенстве. А до выборов всего две недели!!! Если не появится разумного объяснения такого грандиозного провала полиции, то нашему начальству не поздоровится. И тогда оно обязательно найдёт виновного. Найдёт и уволит, без привилегий и пенсии. А как только меня уволят, ты и дня не продержишься. Всё! На то, чтобы разработать или придумать стройную версию случившегося у нас времени до утра. -- после этого раздался похоронный звон разбившихся песочных часов.
У носящегося вокруг солидного стола "смерча" была круглая, апоплексически красная физиономия, на которой от гнева растворились все веснушки. Глядя на толстые, без привычных крапинок, щёки, Гюнвальд вздохнул. Бушующий "торнадо" приходился ему дядей, а также вышестоящим начальством. Поэтому всё, что оставалось Гюнвальду -- покорно сносить всяческие его "завихрения".
В свои двадцать три Гюнвальд мечтал о красивых девушках, известности и больших деньгах, искренне полагая, что достоин всего этого (а может даже и большего), ибо был разнообразно одарён, умён и красив. Впрочем, он был несколько ленив и признавал это. Поэтому хоть слава на его теперешней работе ему не грозила, но терять её было крайне нежелательно: уж очень тут прилично платили, а благодаря дяде совсем не напрягали работой. И как не крути, начальственный родственничек был прав: без него Гюнвальд вылетит со свистом, и даже не в течение дня -- в течение часа.
-- Но дядя, что тут можно придумать? Наши парни обос... облажались, угрожая взорвать заложников вместе с грабителями. Как назло, заложницы попались нервные и ужасно скандальные. Им рот не заткнёшь. -- Гюнвальд развёл руками.
-- Сколько раз тебе можно повторять -- не называй меня дядей на службе?! Ты балбес, никто и не ждёт от тебя чего-то дельного. Думать буду я, твоё дело указывать на ошибки и нестыковки. И не вздумай отлынивать. -- устав нарезать круги по кабинету, толстяк уселся в объёмное кресло. -- Начнём. Итак, "двадцать третьего августа одна тысяча девятьсот семьдесят третьего года Ян-Эрик Улссон, сбежав из тюрьмы, захватил "Кредитбанкен", в центре Стокгольма".
-- А почему он вообще сбежал? Мелкий пушер, ему и сидеть-то оставалось всего ничего... -- Гюнвальд послушно включился в работу, усиленно изображая интерес, которого не было.
-- Да, это слабое место. -- Толстяк задумался. Доводить до общественности факт освобождения Яна-Эрика начальством тюрьмы за обещанную мзду не стоило. -- Псих он. Вот и сбежал, -- и, посмотрев на уже готового отпарировать Гюнвальда, пояснил: -- не настолько, чтобы в спецбольницу... Просто дурак. Скучно ему стало в тюрьме, захотелось погулять. А поскольку дурак он весёлый, то и погулять решил по центру города. А какая гулянка, если денег в кармане не шиша? Волей-неволей банк ограбишь.
-- Затаиться он должен был после побега. Пересидеть какое-то время, а потом уж на дело идти. Да и нелогично это -- грабить банк рядом с Полицейским управлением. Почему там, а не где-то на окраине? Вседозволенность? Мелковат он для такого. Амфетаминный кураж? Или он псих вроде бешеных клоунов из Макдональдса? Тогда, сойдёт.
Толстяк кивнул и подхватил идею. Он тоже считал всех клоунов Рональда Макдональда рехнувшимися нарциссами, способными сотворить что угодно, лишь бы подогреть интерес к себе.
-- Улссон так жаждал внимания публики, которой ему не хватало в тюрьме, что мог наплевать на собственную жизнь? Удачная мысль, и может потом ещё пригодиться. Идём дальше. -- мучившая толстяка одышка, бич всех тучных людей, потихоньку сходила на нет. -- Банк он захватил в одиночку. Ну, с этим мы уже ничего не поделаем, но вот ту "пукалку", с которой он заскочил в банк, заменим на что-то серьёзное. На автомат. Свидетели -- три бабы и... хм... клерк -- в оружии точно не разбираются. "Войдя в банк, он захлопнул дверь и приказал заложникам спрятаться в подвале..."
-- Нет. Получается, что он был нормален, да ещё и о заложниках беспокоился. Предлагаю так: войдя в банк, "он достал автомат, выстрелил в воздух и прокричал: "Вечеринка начинается!"" -- Гюнвальд неожиданно для самого себя вошёл в раж. Его дядя одобрительно кивнул. -- "Улссон затолкал всех заложников в крохотное хранилище размером в три на четырнадцать метров. После получения сигнала о захвате, полиция прибыла немедленно".-- переведя дыхание Гюнвальд хмыкнул, -- Ещё бы, родной банк как-никак грабили! В котором ЗАВТРА ИМ должны были выдавать ЗАРПЛАТУ!!!
Дядя оборвал столь несвоевременное ехидство племянника строгим взглядом.
-- Не забывай о деле, иначе придётся забыть о зарплате. -- у толстяка нервно дёрнулась бровь. -- Навсегда. Что у нас там дальше? Ага, вот. Ст... и Йох..., (так, фамилии опустим), пробив окно постарались проникнуть в операционный зал. Йо..., (тьфу ты, забыл, что без фамилий), Второй при попытке влезть сильно порезался. -- услышав это Гюнвальд фыркнул и безуспешно попытался задавить хохот, вспоминая фигуру... Второго.
Чтобы Второй, по прозвищу Бульдозер, пролез без увечий нужно было бы разворотить пол стены. Игнорируя недовольство родственника, Гюнвальд отсмеялся и помотал головой:
-- Не годится. "Двое полицейских попытались сразу прорваться внутрь,но..."-- тут Гюнвальд споткнулся и замолчал, усиленно соображая, что могло остановить здоровенных, в полной защитке, полицейских. На помощь ему пришёл дядя:
-- "Улссон открыл огонь и ранил одного из них". -- Гюнвальд восхищенно показал ему "ОК", боясь заговорить и сбить с мысли. Но дядя сбился сам:
-- Ещё бы никто не спросил, как Улссон там оказался, если он сторожил четырёх заложников в хранилище? Зато, стало понятно почему в банк вошёл только один полицейский. И Бульдозер очень кстати оказался в больнице. С это стороны не подкопаются. Но вот дальше? Что там наши "жертвы" говорили? -- махнув на то, что он старше по званию, толстяк закопался в куче бумаг, ища нужное:
--Вот. Из показаний Элизабет Олдгрен: "Ян-Эрик вышел, услышав шум. Через несколько минут он вернулся и привёл с собой полицейского, угрожая тому пистолетом. Улссон связал полицейского, усадил на стул и стал потешаться над ним. Смеясь, он рассказал, что "взял" бравого "копа" просто подставив ему подножку. Ян-Эрик даже изобразил полицейского, который барахтался, переваливаясь с боку на бок, как беспомощная черепаха. Потом он сказал, что сам уже устал нас развлекать и велел полицейскому что-нибудь спеть. Полицейский запел "Одинокого ковбоя". Ян-Эрику не понравилось, как поёт полицейский, и он пинками и тычками выгнал того." М-да... Какого хрена он не пристрелил это недоразумение в форме? -- толстяк расстроено отшвырнул дорогую ручку.
-- Дядя, Улссон все патроны расстрелял ещё в самом начале...
-- Мог бы его по голове, что ли, стукнуть! Синяки на заднице!.. Да нас обсмеют. И не придумаешь ничего. Все четверо одно и то же рассказывают, как мы их и не путали. -- почесав плешь, толстяк погрузился в задумчивое молчание. Гюнвальд с жалостью подумал, что после этого мозгового штурма дядя перестанет быть плешивым. Он просто окончательно облысеет. -- Значит так, оставляем всё как есть, но в отчёте пишем обтекаемо: "другому преступник приказал сесть на стул и что-нибудь спеть. Полицейский запел песню "Одинокий ковбой" ("Lonesome Cowboy"). А затем грабитель вышвырнул полицейского..."-- толстяк вскочил и снова забегал по кабинету, сшибая углы и роняя разные безделушки. -- Вот скажи, зачем?.. Зачем он его отпустил?! Ст... Первый, он ведь такая же баба, как и этот... как его?.. Ну, заложник?.. -- дядя остановил на минутку свой бег и вопрошающе взглянул на племянника.
-- Свен Сафстром. -- услужливо подсказал тот.
-- Вот-вот! Свен! Ведь повезло же Улссону с этим... клерком... мечтающим о том, как его захватывает в плен злобный, но прекрасный бандит и... -- толстячок очень живописно изобразил, что бандит делает с пленником, вложив в это действо столько искренности, что Гюнвальд поморщился.
-- Дядя, давайте без таких подробностей. Тем более, что если бы Ян-Эрик его и вправду отсодомитил, а не только шептал на ухо развратные угрозы, может Сафстром и был бы на стороне полиции.
-- А я и говорю, что наш оказался не лучше этого розового фантазёра. Такой же... тьфу! Не справился с одним-единственным придурком!.. Или хотя бы сделал милость и погиб, как герой. Вот из-за таких... недоде... представителей закона общество и не верит в защиту полиции. Не верит и не уважает. -- увлёкшись, дядя забыл, что он не на пресс-конференции и придал голосу необходимый в таких случаях пафос.
Гюнвальд ненавидел официоз и, решив, что даже работа лучше, быстренько вернулся к барану, то есть к Первому.
-- Может Улссон испугался, что Первый станет реальной угрозой? Как-никак полицейский... -- но Гюнвальда перебил возмущённый дядя:
-- Вот именно что никак! Тряпка! Обуза одна, лишний рот... -- голос стал задумчивее. -- Лишний рот! Так. Значит, запишем, что вместе с отпущенным полицейским Улссон передал свои требования.
Гюнвальд даже присвистнул от восхищения. Надо же, как у дяди получилось закрутить сюжетец на одних ассоциациях с лишним ртом. Ведь у "чокнутого клоуна" действительно были требования: он хотел, чтобы ему доставили запас еды и выпивки, а ещё, чтобы привезли его сокамерника -- Кларка Улофссона.
Только, хоть требования и имелись, но передавались они через разбитое окно. А ещё, были смехотворными для террориста и оскорбительными для полиции. Поэтому Гюнвальда обуяла профессиональная гордость, и он подключился к "переписыванию сценария":
-- "Преступник потребовал свободы для своего сокамерника Кларка Улофссона,два автомата, пуленепробиваемые жилеты, шлемы, быстрый автомобиль и миллион..."нет..."три миллиона крон..."
-- На хрена козе баян? Она и так весёлая. -- услышав такое от своего респектабельного дядюшки, Гюнвальд на пол слове запнулся, а тот злобно продолжил: -- Почему меня окружают одни дебилы? Ты должен был искать нестыковки в моей версии, а не пороть свою чушь. Улссон захватил банк. БАНК! Место, где хранятся деньги. Много денег. Так какого чёрта ему бы понадобилось требовать их у полиции? Он чокнутый, но не дурак, как ты. Зачем ему меченные, когда под рукой залежи нормальных банкнот?
На это Гюнвальд серьёзно обиделся:
-- Я не дурак! В банке их ещё достать нужно было из деньгохранилища, а тут всё готовенькое.
Дядю такое объяснение не воодушевило.
-- За неделю там можно было весь банк выпотрошить от и до. Даже одному, а не только вдвоём с подельником. И учти, что ему ещё и бабы помогли бы, как миленькие.
-- Во-первых, Улссон мог не рассчитывать на целую неделю. А во-вторых, там, наверное, всё под паролями, а заложники могли кода доступа не знать. Кого можно заставить работать сверхурочно, в такую жару, да ещё под конец недели? Козлов отпущения. Самых забитых и бесправных. -- Гюнвальд скорбно вздохнул, но дядюшка пропустил намёк мимо ушей.
-- Эти стервозы забиты и бесправны? -- толстяк скептически поднял брови, но потом неожиданно смилостивился: -- Ладно, требования про деньги опустим (но небольшая утечка не повредит), остальное оставим. А что там дальше делала полиция?
Гюнвальд не удержался и опять съехидничал:
-- Как что? Доблестно спасала заложников.
Толстяк в этот раз на ехидство не отреагировал, а глубокомысленно заметил:
-- Правильно. "Опасаясь за жизни заложников, полиция выполнила одно из требований и доставила в банк Кларка Улофссона".
--Абсурд. -- протянул Гюнвальд вальяжно, с чувством глубокого превосходства. Критиковать чужую идею было значительно легче, а главное, приятнее. Особенное удовольствие было в том, чтобы ткнуть носом в грязь дядю, который так над ним глумился. -- С одним Улссоном справиться не сумели, так зачем ему ещё и помощника подогнали? Опять же, полиция могла, прикрывшись дружком, вломиться и скрутить Улссона.
Толстяк раздосадовано крякнул.
-- Не дорос ты ещё приказы сверху обсуждать. Так и быть, скажу, но чтобы рот на замке держал! Полиция ждала, когда Улссону всё надоест, и он сам сдастся. А тут журналисты разнюхали про ограбление и заложников. Этим гиенам нужна была сенсация, горячая новость, поэтому они и стали осаждать Управление, требуя немедленно что-то предпринять. Раздули целый пожар. За такую шумиху и скандал накануне выборов головы многих политиков могли полететь. Наши аналитики решили провернуть операцию бескровно и тихо, подсунув Улссону троянского коня. Вытащили Улофссона из тюрьмы, где он спокойно сидел и никуда не рвался. Пригрозили ему, что если он своего дружка не прижучит, то лет двадцать ещё будет париться на нарах, и втолкнули в банк.
-- Вот мужик попал! А я-то ломал голову, с чего Улофссон так рубашку на себе рвал, ругаясь с Улссоном из-за заложников?
-- Это ещё что. У Энмарк что-то там с легкими и она чуть не задохнулась во время газовой атаки. Так Улофссон откачал её как-то. Не знаю как, я особо в эти детали не вникал.
Мужчины замолчали, думая о своём. Неожиданно толстяк хлопнул ладонью по столу.
-- Не расслабляйся. Итак, нам нужно доказать, что Улссон и Улофссон опасные для общества террористы. И объяснить, почему заложники активно помогали своим захватчикам в банке, а после освобождения решили нанять Улофссону адвоката. -- толстяк был решительно настроен покончить со всем этим и как можно скорее. -- С первым у нас проблем нет. Наркодилер Улссон, сбежавший из тюрьмы, захватил банк и находившихся в нём работников. Следовательно, он безумно опасен. Улофссона лучше не упоминать. Достаточного того, что он сидел в тюрьме, и именно его Улссон затребовал себе. Чисто автоматически они будут сливаться в одно целое, что нам только на руку -- два преступника это уже банда. Далее, грабители заложников убить угрожали? Угрожали! Повесить их обещали? Обещали! Даже фотография имеется, где заложники сидят, а верёвочные петли с депозитных ящиков у них над головами свисают... Вот только рожи у висельников скучающие... Вот сволочи-то, не могли хотя бы испуг изобразить? Не удивлюсь, если окажется, что это одна из баб придумала. Додумалась же Энмарк сама позвонить премьер-министру, отчитать его за действия полиции и потребовать, чтобы отпустили всех, включая террористов!
-- Дядя, а как мы объясним фотографии и звонки по прямой линии? -- осторожно, боясь нарваться на очередной разнос, спросил Гюнвальд.
-- Фотографии? Ну... напишем, что "полицейские из квартиры этажом выше просверлили отверстие в потолке и сфотографировали заложников с Улофссоном." -- толстяк на минутку задумался о чём-то и продолжил: -- "Однако Улссон заметил приготовления, начал стрелять и пообещал убить заложников в случае газовой атаки".Вот, теперь акцент получился на зверствах Улссона. И уже никаких вопросов о том, почему съемка велась не сверху, а с боку. -- глядя на фотографию, которой заложники расселись с таким видом, словно ждали поезда, толстяк всё равно недовольно хмурился.
-- И ещё скажем, что лица у них были не скучающими, а ошеломленными. От шока. Сафстром развалился на стуле? Это его страх так подкосил, что он даже сидеть не смог. Хорошо. Что у нас дальше?
Гюнвальду впору было и промолчать, но он побоялся ещё больше раздраконить дядю.
-- Телефон. -- тихо произнёс он и перевёл дыхание, увидев, что дядя не побагровел, как в прошлый раз.
-- С телефоном вообще всё объяснимо. Его же не отключали? Нет. Вот и воспользовалась им эта... мадам. Звонок Пальме? Так что же? Страна у нас демократическая, любой может позвонить в правительство, чтобы высказать своё мнение. Однако свобода демократии не означает, что любой отморозок может лишить законопослушных граждан их прав. Улссон покусился на самое святое, что есть у человек -- на его свободу!!! -- кивнув невидимым зрителям, толстяк снова обратился к племяннику.
-- И вот тут у нас проблема -- заложники. Не понимающие, что их освободили из лап... м-м-м... опасного преступника, да ещё и решившие защищать его дружка, доказывая, что тот не при делах... да-с...
-- Но дядя, Улофссон реально не виноват. Сидел себе тихонько в камере, никого не трогал, его оттуда вытащили, пригрозили, а теперь на нём ещё и за грабёж с захватом... -- аккуратненько заметил Гюнвальд, с удивлением обнаружив, что его заступничество не вызвало бурной реакции со стороны толстяка. Наоборот, он спокойно и назидательно пронудел:
-- Любой преступник априори виноват. Или ты хочешь сказать, что шведская система правосудия несовершенна и у нас сажают невиновных? Не о том думаешь! Тебе о проблеме нашей нужно думать. Почему заложники защищают захватчиков?
После этих слов кабинет погрузился в напряженную тишину. Длилась она достаточно долго, пока её не прервал неуверенный вопрос:
-- А может заложники сошли с ума от страха? -- и довольно злобный рык в ответ:
-- Ты ещё скажи, что они заразились полоумием от Улссона! А хорошо было бы! Но нет, после освобождения заложников сразу отправили в больницу, всех четверых. Уж очень здорово они газом отравились...
-- На заложниках же противогазы были, когда они выходили из банка?
-- Не было никаких противогазов. Их потом на заложников надели. Для журналистов. Чтобы забота о несчастных гражданах была видна, а их физиономии, недовольные и опухшие, нет, и кашель не слышен. -- неожиданность с которой дядя, взбесившись, швырнул в него точилкой была для Гюнвадьда катастрофической. Точилка попала ему по уху.
-- Что же ты за безмозглый такой? Если бы заложникам противогазы в банк доставили, то как бы мы Улссона оттуда смогли выкурить? А так он сам вышел и сдался. И больше не перебивай меня! -- при этих словах Гюнвальд, потиравший покрасневшее и жутко болевшее ухо, оскорбленно засопел. Он очень хотел узнать про Яна-Эрика: почему тот на фотографии не в противогазе, а морда у него при этом такая холёная и довольная? Но, не желая лишний раз злить родственника, промолчал.
-- В больнице заложников проверили психиатры. И ни-че-го. Никаких отклонений, кроме стресса, они не нашли. -- этот факт вызывал у толстяка сильное возмущение. Ведь насколько легче пришлось бы полиции, признай врачи заложников невменяемыми.
-- А вообще-то... Идея, что надо! Они вменяемы и психически здоровы, только у них появился маленький бзик: им понравились их мучители. Слабоумие проявляется лишь в отношении захватчиков. Нам нужны примеры, что такое уже случалось. Общеизвестные.
Гюнвальд поёжился под испытующим взглядом дяди и осторожно выдал:
-- Есть бытовое насилие. Ещё у русских говорят: "побьёт и полюбишь". -- осторожничал он не зря, дядя взорвался, как гриб-дымовик.
-- Идиот! Русские -- вечно пьяные варвары, не знающие о принципах цивилизованного общества. Бытовое насилие в благословенной Швеции и бездействующая полиция? Хочешь, чтобы нас журналисты в клочки порвали? Нет. Мне нужны другие примеры... Хотя... не нужны. Совсем. Это будет прецедент, а уж под него столько теорий и примеров высоколобые умники придумают... Вот увидишь, ещё концепции и учения всяческие создадут, и десятки научных трудов напишут. Но пока нам нужна поддержка. Нужно авторитетное имя, и такое, чтобы никто не усомнился. Знаю. Нильс Бейерут! -- толстяк прямо таки провозгласил это имя.
-- Это который из Института Карнеги? Не подойдёт. Он по наркоманам.
-- Много берёшь на себя, сопляк! Он профессор и очень популярен, а главное, он мне кое-чем обязан. Наркоманы -- те же сумасшедшие, отчего профессору не заинтересоваться любопытным феноменом массового безумия заложников? -- и уже набирая номер, толстяк величественным жестом выставил Гюнвальда за дверь.
До чего же Гюнвальду хотелось сорваться. Дядя нисколько с ним не считался, растаптывая его самоуважение. Гюнвальд сцепил зубы, снова мысленно переживая унизительные насмешки, и мечтая, что когда-нибудь всё изменится...
Его мечтания прервал дядя, вновь загнавший Гюнвальда в кабинет, и заставивший работать до полуночи. А с утра началась настоящая карусель. Дяде делал официальные заявления прессе, а Гюнвальд работал "непроверенным" источником. Он подключил свою фантазию и с каждым разом рассказ о террористах обрастал всё новыми кровавыми подробностями.
При этом Гюнвальд намекал на то, что все заложники, подвергшись жутчайшему насилию, получили небольшой сдвиг в психике. "Но вы понимаете, бедняжки находились шесть дней в таком стрессе... Такое потрясение для нервной системы. Нет-нет, что вы?.. Они совершенно здоровы. Совсем небольшая странность. Некий синдром, как сказал известный доктор медицинских наук. Да, он им очень заинтересовался. Нет, никаких имён -- идёт следствие и, к тому же, это не этично по отношению к жертвам... Но только из уважения к вашему изданию могу намекнуть..."
Читая потом газеты, журналы, слушая радио и смотря телевизор, Гюнвальд был готов завыть от бессилия. Он (ну и дядя немножко) сотворил гениальную историю, а сам остался на её задворках. Всё прошло мимо. Ничтожества -- Улссон и Улофссон -- стали известны, как голливудские звёзды. Серые заурядности -- Биргитта Лундблад, Кристин Энмарк, Элизабет Олдгрен и Свен Сафстром -- купались в популярности и деньгах. Нильс Бейерут обзавёлся непререкаемым авторитетом и мировым именем. Даже его дяде перепало -- он получил повышение. А на долю Гюнвальда достались насмешки со стороны сослуживцев, прозвище "Сказочник" и ещё четверть века работы мальчиком на побегушках, под пятой дядюшки, ставшего к концу жизни невыносимым тираном.
****
Я делал это не ради сексуального удовлетворения.
Скорее, это меня несколько умиротворяло.
А. Чикатило
Опять было лето, жара и конец недели. И опять Гюнвальд готовил сообщение для прессы по захвату заложников в банке, в самом центре Стокгольма. Он сидел и лютой ненавистью ненавидел всех газетчиков и журналистов. Правильно ему дядя говорил: гиены они, все до одного. Полицейская операция прошла блестяще, в кратчайший срок, без единого выстрела, без единой ошибки, но прессе это было не интересно. Эти падальщики снова раскопали ту историю почти сорокалетней давности и усиленно обсасывали её.
Даже себе Гюнвальд не желал признаваться, что на самом деле дурное, нет, не дурное, убийственно гадкое настроение было вызвано сном, поднявшим всю муть со дна его души. Столько лет он усиленно боролся с собой, подавляя свою обиду и злость на весь мир. Да, Гюнвальд ненавидел этот мир, который так жестоко посмеялся над ним. Он, подаривший миру "стокгольмский синдром" прозябает в неизвестности и бедности. Да, да, в бедности! Ведь если бы каждый писака, который использует его гениальную идею, выплачивал ему хотя бы одну крону, доход Гюнвальда превышал бы доход концерна "Вольво"! А всё проклятый дядюшка! Недальновидный старик!
Гюнвальд бросил взгляд на портрет бывшего хозяина кабинета, стоявший перед ним. В стеклянной рамке отразился абрис роскошно круглой фигуры, с жиденькой шевелюрой, до отвращения точно повторяющий силуэт на фотографии. Гюнвальд скривился. Как же он ненавидел своего родственника, отдавшего его лавры этому профессоришке.
Бейерута Гюнвальд тоже ненавидел. За то, что мимоходом отнял славу. Но ещё больше за то, что тот так ни разу и не признал авторство, и не воспользовался чужой идей. Ведь тогда у Гюнвальда появилась бы власть над этим чистоплюем. Власть и деньги. Ох, он бы так прижучил этого интеллигентишку, что тот бы у него из рук ел. Но чертов Бейерут нигде и никогда не упоминал о "стокгольмском синдроме".
Всё за него сделали мерзкие графоманы. Они даже договорились до того, что Нильс был криминалистом! Хотя после того, как СМИ женили террористов и заложниц, это уже и не казалось ни смешным, ни нелепым.
Заложники. Как же Гюнвальд ненавидел их всех. Они получили славу, деньги, про них писали и снимали кино, им посвящали песни. А за что спрашивается? Но больше всего Гюнвальда бесило, что почти все заложники сменили фамилии. Вот он бы, Гюнвальд, никогда! Он искренне недоумевал, почему все заложники не воспользовались таким шикарным шансом. Даже убогий Свен.
Гюнвальду вспомнился день, когда он видел всех заложников не на экране и не в таблоидах. Суд. Дядя сделал всё, чтобы тогда из здания суда не просочилось ни одного слова. И казалось, должно было бы всё забыться, ведь прошло столько лет. Но в памяти Гюнвальда чётко сохранилось всё до мелочей: путающийся прокурор, накладки со свидетелями обвинения, пройдоха-адвокат, воинствующие заложницы, и блеющий, постоянно краснеющий Сафстром, бросающий извиняющиеся взгляды на обвиняемых.
Гюнвальд испытал неуместное возбуждение. Во всём виноват был проклятый сон. В нём Сафстром был таким как тогда, тридцать семь лет назад, и он ползал на коленях перед Гюнвальдом, заливаясь горькими слезами.
Вообще, подобные сны посещали Гюнвальда уже довольно часто и уже давно. Только раньше в его снах присутствовали молодые и шикарные модели, которые униженно просили их выпороть. После таких снов Гюнвальд активно любил свою законную супругу.
В сегодняшнем сне ползающий Свен выглядел жалко, отвратительно и совершенно не сексуально. Но почему-то именно этот сон не давал покоя, и никак не выходил из головы. Гюнвальду нестерпимо хотелось запереть этого червяка, этого недомужика в холодном, сыром подвале, бить его и издеваться над ним до тех пор, пока тот не начнёт плакать и умолять о пощаде.
Может тогда Гюнвальд освободится от этой ненависти ко всему миру, верящему в чушь о "стокгольмском синдроме"? Освободится потому, что убедится -- это правда. Поймёт, что он не лжец-везунчик, обманувший всех, а гениальный психолог. И может у него получится доказать это всему миру.
Внезапно успокоившись и даже повеселев, Гюнвальд снял трубку:
-- Марта, принесите мне личные дела всех, кто проходил по делу о захвате заложников в "Кредитбанкен", в семьдесят третьем. И данные о том, как их можно найти. Имейте в виду -- некоторые участники сменили фамилии. Да, милочка, вот ещё. Информация по самим заложникам мне необходима в первую очередь!