Глава 10 - Один час зимы

Небесный инженер, колдун-модист, блестящей иглой лунного света пришивал горящие звезды к черному атласу холодного неба. Там, где луч разрывал материю, как из дырявого мешка мукой сыпался мягкий снег - герой ночи.

Единственный источник света, не считая искусственной иллюминации - праздничной гирлянды мириад разноцветных мотыльков, пойманных в плафонный плен электрической паутины - горел галогенной лампой в 5000 кельвинов.

Крыши домов очерчивали абрис бессонного человека, ворочающегося в постели, вновь и вновь укрываемого одеялом мягкого снега. Спали кошки и мышки, а те, кто боролся со сном, медленно шли вдоль белых улиц, шли медленнее снега, который не шел, а падал. И люди падали в объятья сына Гипноса - сладкого морфия, утоляющего боль утра.

Фасады домов переглядывались и перемигивались горящими глазами теплых квартир. Кто-то выключил свет, безнадежно попытался уснуть, но быстро встал, чтобы не проспать спектакль ночи. А окно его дома хитро подмигнуло соседям, призывая не тратить день в тени космоса на отдых, вызывая на крышу, как поэта на дуэль, с намерением сделать его бессмертным.

Рога домов ловили мягкую сладкую вату электромагнитных волн, не доходящих до земли, избегающих картонных коробок бродяг, согретых теплой памятью былого.

Люди, гуляющие по ровным белым снежным дорожкам, с глазами, красными от возбуждения, вдыхали свежий воздух, сочившийся из сита неба - нежного шелка, пропущенного через кольцо времени, дорожающего с каждой новой дыркой.

Электрический импульс пробил затухающий город. Город вздрогнул и чихнул, перевернулся на другой бок и засопел тихой вьюгой переменного направления. Теперь ночь мерно пульсировала, два раза в секунду впрыскивая сок морфия в спящие тела.

Часы на башне гордо тикали, не подстраиваясь под тысячи своих младших братьев, отбивающих собственный скромный ритм, не сильно отличающийся от общего. Снег падал на стрелки, ускоряя ночь. Невесомый, он придавал новый вес их уверенным словам, каждый час напоминающим о старости. Внутренние механизмы - шестеренки и маятники - отбили 27 часов и отстали от человечества еще на несколько минут, предоставляя уникальную возможность потоптать снег, не думая о времени.

Кто-то ежился от холода, кто-то от нетерпения и нервного возбуждения. Пар изо рта толкал тяжелые спицы разговора по рельсам заезженных тем. Со скрипом открывались рты, а смазанные языки, не издающие ни звука, ловко отпирали сердца.

Редкие честные надписи на земле курсивом уникального почерка разрезали махровое одеяло снега. То, что было сказано, вновь заметало белой пылью мгновенной истории, нивелирующей значения слов.

Шумели колеса, давя шипастые розы, без посредников отдавая все тепло двигателя, трещали мотоциклы.

Циклы сезонов замыкались, поставив точку белым по черному. Вселенная, как эпистолярный маньяк, переписывалась сама с собой, регулярно оставляя грязь чернил, воды и белого талька листа, каждый год начиная все заново: одно единственное послание вновь и вновь меланхолично переписывалось с крошечными отличиями в четырех неизменных декорациях - бутафории бедного старого театра.

Кто его знает, что он хочет сказать, этот падающий снег? Может, мы умираем, и поэтому нам так холодно? Или наоборот: мы существуем и живем, перелистывая, словно страницы интересной книги, циклы капризной природы, радуясь каждому новому кругу в детстве, скрывая - в молодости, и сожалея - в старости.

Холод, такой реальный за границей пуха одежды - балласта банного прелого пара - щекочет нос, пьяный от кислорода. Хрупкий и сухой слой наста - сырья маленьких художников и скульпторов - метрономом треска отсчитывает шаги первопроходцев, ломающих дорогу поступью титана. Ночь идет вперед, не оглядываясь назад и ни о чем не жалея: ведь завтра все повторится.

После электрического шока - источника энергии для паутины светлячков - грусть и щемящая тоска возвращаются болью в груди. Металлические столбы взрезают плоть, качаясь и стягивая улицы, превращая площади в проспекты, а квадраты - в трапеции и прямоугольники, нитью электрических проводов зашивая шрам улицы, забытой и застроенной.

Кривое зеркало льда - стагнирующей воды, остановившейся в развитии - льстило паломникам, пришедшим поклониться величию богини-зимы - гордой весталки, дуэньи неопрятной осени, накидывающей белую тогу на своих аколитов и апологетов. А если становилось тепло и чувствительно, и пробирало дрожью, как лакримоза в реквиеме, то лед плакал, депрессивно истончаясь, теряя себя по грамму.

Незлопамятный снег укрывал все, даже места преступления, скрывая улики и давая еще один шанс оступившимся на твердой, на первый взгляд, но в действительности очень скользкой и хрупкой идеологии превосходства. Снег по-королевски прощал и прощался до следующего года, ожидая неизбежного нравственного исправления своих подданных.

Часы на башне за всю ночь не сделали и круга, по-эйнштейновски обманывая доверчивых прагматиков, считающих, что "час - есть час" вне зависимости от точки зрения и системы координат.

Взгляд сквозь пространство города рисовал неровные линии домов и тротуаров, тональную перспективу тумана - возбудителя страха и воображения: на конце руки не меч - ее продолжение, а неизвестность. Холод железной зимы, укорачивая жизнь, удлинял столбик ртути - грозы топленого инея.

Снег расписывал окна сакральными письменами, призывая выглянуть за раму сплава песка, чтобы узнать новую тайну, открывающуюся только босоногим путешественникам, тайну, очевидную до безобразия: снаружи так же глубоко, как и внутри.

Трубы заводов смолили никотином, безуспешно очерняющим снег. Промышленность дурной привычкой давила на легкие, оседая пылью в голове. Конвейер доставлял продукты распада к дверям однокомнатных квартир.

Люди - лампочки разной цветовой температуры - так или иначе согревали холодный зимний мир, дышали паром на его зеркала, вытирали их и с улыбкой смотрели на свои отражения. Все любили себя.

Мысли путались и метались между антропофилией и антропофобией. Башенные часы "тикнули" и "такнули" в последний раз, встречая жизнь, рассвет и весну, знаменуя конец одного часа зимы.

Следующая глава