Морозов Олег : другие произведения.

Три бабочки над Джефферсон

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В день, когда оплёванный Лёнька выскользнул из рук у Мавзолея, из его рук выпал список спасателей страны. Они боялись народа и яростно колупали то, что называли перестройкой, показав свежему поколению переделывателей, что не несут в себе никаких гуманных флюидов. С этого самого времени, когда прорабы вновь Јизобрели кооперативы", россияне принялись вновь жечь, топить, стрелять, травить, закапывать друг друга живьём. В день, когда оплёванный Лёнька выскользнул из рук у Мавзолея, из его рук выпал список спасателей страны. Они боялись народа и яростно колупали то, что называли перестройкой, показав свежему поколению переделывателей, что не несут в себе никаких гуманных флюидов. С этого самого времени, когда прорабы вновь Јизобрели кооперативы", россияне принялись вновь жечь, топить, стрелять, травить, закапывать друг друга живьём.
  
   ТРИ БАБОЧКИ НАД ДЖЕФФЕРСОН
  
   "А завтра детей закуют"
   Анна Ахматова
  
   Горстке детей, расстрелянных, среди прочих казнённых, на берегу Москвы-реки, ниже Белого дома, моей жене посвящаю.
  
  
  
  
   В день, когда оплёванный Лёнька выскользнул из рук у Мавзолея, из его рук выпал список спасателей страны. Они боялись народа и яростно колупали то, что называли перестройкой, показав свежему поколению переделывателей, что не несут в себе никаких гуманных флюидов. С этого самого времени, когда прорабы вновь "изобрели кооперативы", россияне принялись вновь жечь, топить, стрелять, травить, закапывать друг друга живьём.
  
  
  
  
  Глава первая.
  - Темна украинская ночь. Черна, как уголь. Начни так, если подбираешь слова, - улыбнулся мой Знакомый.
  - Давно, в детстве, - не возражаю я, - возвращались мы раз ночью из села в пригород. Фонарей нет, не видать ни зги. Что-то в руку влетело, чувствую - жук, а какой, не могу разглядеть, хотя и подношу вплотную к глазам. Боролся жук в ладони, здорово щипался, а когда я под первым фонарём разжал ладонь, то ужаснулся тому, что увидел, какое чудище я сохранял в руке долгое время. Сам продолговатый, поджарый, а клешни на передних лапках размером больше самого жука, страшные кусачки, ребристые. Полетел жук вслед за моментально отброшенной ладонью, а сам я, отрешённый, всё удивлялся: столько времени нёс в руке страх божий, и не видел и не боялся.
  Мы сидим за старым добротным столом. Он смотрит, на меня, мой Знакомый, поверх меня, и говорит:
  - Были мы детьми полка. Много нас ошивалось в передовых частях наступающей армии. Воевали наравне с солдатами и кормились из ихнего котла. Но всё равно старались впереди поспеть, всё любопытно было, каждый день приносил что-то новое. Когда подходили к Освенциму, то немцев перед нами не было, и ворота в Освенцим, железные ворота, никто не охранял. Мы, мальчишки, перелезли и открыли ворота.
  - Испугались?
  - Нет. Костьми друг друга пугали, головами в футбол гоняли, снег-пепел вился, а страха не было. Неоткуда было ему взяться. Мы каждый день со смертью в игрушки играли. Это потом, когда человечество взвесило войну, когда вся пресса стала писать про гуманные человеческие ценности, когда день за днём объяснять начали, тогда и мир ужаснулся. Человек - он слепой без гуманизма. Вне общечеловеческого, разжёванного гуманизма, человек - и ребёнок, не знающий что в руке сохраняет, и зажатое в кулак насекомое.
  Столик, за которым мы так удобно устроились, аккуратно вписывается в компанию других таких же столиков, а все вместе они - в уютный продолговатый зальчик на первом этаже гостиницы. Зальчик, в котором возле окна стоит наш деревянный столик, совмещает в себе также гостиничное лобби, кафе, танцевальный зал, сувенирный магазин и клаб в одном лице. В жёлтую поверхность кафешного стола влакированы интересные вырезки из старинных газет и реклам.
  - После войны, - продолжал мой Знакомый, - я подался одним из секретарей комсомола к Брежневу, в Молдавию. Молдаване не хотели сливать своё вино в вонючие колхозные закрома, и, как следствие, первые послевоенные выборы игнорировали. Не ведали того ещё, что с недавних пор стали народом подрасстрельным, и этим ставили Ильича к стенке. Вечер, лампочка, а на избирательном участке - никого, и за целый день - никого, никого, кто б пришёл голосовать. Мы сидим рядком, так, словно готовые уже идти в казематы, первым Лёня. Но тут его неожиданно вызывают за дверь. Проходит некоторое удручённое время, и он возвращается обратно. Осмотрел нас внимательно. Мы посмотрели на него. Выжидательно помялся, попереглядывался, присел. Он среди нас самый старший был и по чину, и по возрасту. Пропустил копну чёрных волнистых волос сквозь ладони, поразмыслил... время опечатывать ящики. И не то, чтобы он хотел сказать, да не сказал, но сказал, да будто никто не расслышал:
  - А не свалить ли нам все бюллетени в урну?
  Мы оцепенели, смотрим.
  - Сыпьте, - говорит, - все до единого листа в ящики.
  - Не испугались?
  - Все перепугались, никто не спросил. Это был абсолютно не возможный в иное время, при иных обстоятельствах шаг у Сталина. Но там, в далёкой Молдавии, он, Леонид, перешагнул Сталина, и сделал это не по глупости иль с отчаянья. Как винтик, он хорошо знал потенциал сталинской машины, но как сын, одарённый матерью природой, тяжело переживал трагедию богатейшей днепропетровщины и иезуитскую казнь своего народа. Тот, кто заглядывал в эту бездну, теряет иллюзии.
  Через некоторое время я спросил:
  - А с кем он разговаривал?
  - Точнее не скажу, но с Судьбой.
  - И что он ей обещал?
   - Вопрос не в том, чего он мог обещать, - понимающе кивнул мой Знакомый, - а в том, чьи обещания он мог принять к исполнению. Как говорил вождь от лица всех народов: "дело не в том, кого ты спас, или себя, но в том, чего ты спасал".
  - Он ведь развалил экономику.
  - Своё поколение детей войны, - отвечал мой Знакомый, - Европа баловала, как могла. Она даровала им возможность оставаться детьми до самой старости. Это компенсация за безвозвратный ущерб. Брежнев тоже баловал своих, как мог. Он не был выкристаллизованным конунгом, идейно преданным Одину. Он был, скорее, конунгом по обстоятельствам, и в густоте своих бровей хранил противление Соглашению, как тайную суть обратной стороны навешенных на него медалей.
  - И всех орденов, - слукавил я.
  - Он, например, - продолжал мой Знакомый, - позволил народу воровать и брать взятки, чем в значительной степени облегчил существование оного. Что же касается орденов, то здесь человек оперирует душой гораздо тоньше, чем всеми сосудами мозга. Это как сродни стремлению к какому-нибудь званию или отличию в стране, где гражданин требует себе медальку, как некую охранную печатьку с выдавленной оговоркой: "Я не добываю!". А он ведал из первых рук.
  Следующая наша встреча, - продолжал мой Знакомый, - состоялась в Москве, на банкете целинников. Длинные столы ломились от угощений. Шеренгами строились шампанское, водка. Он стоял с одного края стола, я - с другого. В тот вечер он сиял, шутил много, чувствовалось вдохновение. Любопытная штука - древнее земледелие в казахской степи...
  Мой Знакомый замолчал.
  
  Игривый ветерок поиграл по влажным буграм спящих холмов пригревшимся со вчера обрывком писклявой ковбойской мелодии. Горы отворили узорчатые крылья навстречу поднимающемуся солнцу. Первый несмелый ореол юного дня смежил круглые глазища ночи и, краснея, вырвал из тьмы, затаившейся за блеском сияющих фар, выпуклые бицепсы спортивного трака. Без усилия разрывая на клочья холодное молоко широкими протекторами, машина стремительно засчитывает в свой актив очередные взлёты и падения.
  Мари бросила в зеркало взгляд. На заднем сиденье, занырнув меж подушек, Като бродит по сладким дворцам Сна. Часа полтора тому, как сползла напряжённая маска с лица Антена, забывшегося на пассажирском сиденье. Невольно она представила себя сладко спящей. Как давно её, едва смежающую глаза, неведомая сила выталкивает из владений Морфия, словно пробку из зелёного стекла.
  Правильный носик чуть поморщился под прядью прямых волос, упавших на лицо в момент, когда она посмотрела направо.
   - Ффр, - Мари сердито фыркнула губами. Невольные нарушители стыдливо нырнули в строй.
   Антен спал.
  - Зато, когда проснётся, прочитает новое стихотворение, - подумала Мари. - Пора менять лак, бижутерию и туфли. Выбросить старьё, хлам и упорядочить бардак. Расставить всё на свои места. А как быть с памятью? Она жмёт, как старая обувь. Она налегает, словно очередь за выдратой картошкой в предолбанных "Овощах". Чего вы давите разъегоренными, нервными кулаками? Почему на такое удобное, кругленькое - "забыть" есть огромное рвотное "никогда"? Не наступайте!
  - Мы, годы - птицы быстрые, - услышала в ответ Мари, - толпимся за спиной, по той или иной причине обращаясь то крыльями, то... сама знаешь. Мы служим всякому, и, исходя из самооценок, возносим или воздаём. Мы вторим тому, в чем упрекает совесть. Падчерица судьбы не любит ярких балов. Она запускает пытливые пальчики в мешочек души и не даёт тем покоя ни во сне, ни наяву, игнорируя, почему жизнь была несправедлива к тому или иному человеку.
  Тени за полированным стеклом разлетелись быстрее света. Разогнав незваных гостей, Мари попыталась разглядеть себя в зеркале и подумала:
  - Периодически и часто с удивлением я смотрю на всё происходящее вокруг меня и гадаю: а за что мне это всё? Если это - жизнь во всей красе, то она совсем не для красивой (какой её все и всегда называют) женщины, эта жизнь. Если это враньё - тем более. И если она смеётся надо мною, то мне нужно что-то, из чего я могла бы ей ответить.
  - Я произнесла это вслух? - испугалась Мари, услышав, как за спиною зашевелилось драгоценное хозяйство. Она заструнилась на секунду. Като, поменяв бок, засопела. Антен оплыл в кресле в жёстком забытьи. Он спал.
  Мари почувствовала желание толкнуть мужа в бок и открыть затворные воротца, с трудом удерживающие словесные потоки.
  - Сначала я скажу ему: жизнь соткана не только из положительных тонов, мой дорогой, в ней куча отрицательных. Пришло время узнать об этом. О чём?? Как подруга пригласила потусоваться. Нет, как она пригласила в ночной бар, сказав, имея в виду себя, конечно, что женщина обязана развиваться. Впрочем, это уж после она сказала "развиваться", сначала - отвлечься, потом - развиваться. Отвлечься, понятно, от семьи. Развиваться, но не в образовательную сторону, а как шахматист: проигрывал-проигрывал, а потом взял и перепрыгнул (в чужую постель).
  Подружка сказала, что у каждой женщины должны быть минуты отвлечений. То бишь - найти новую партию и мягко раз-ви-ва-ться в баре. Увлечься и разрешить прокрасться в свой мир. Встретить в душе постороннее око и пропустить в себя, попустить тому и помочь ухватить себя за горло. И отдать всё, забыв вся. Пойти ей (подруге) навстречу, слепая! Дать возможность посмотреть на себя со стороны и позволить думать: "Пришло твоё время, пришло".
  Имей в виду, милочка: моя совесть стоит на страже моей жизни!
  ...но я пошла ей на встречу, дорогой, пошла! В смысле - почитать интересную партию, понажимать кнопочки интуиции, пока растянут её (инструмент) аккордеон. Вот так я ему и скажу.
  Мари неуверенно коснулась подушечкой указательного пальца родинки. Лицо дрогнуло и зарделось в острой полоске приоткрывающегося издали света (тонкая кожа весьма чувствительна к информативным уликам, столь недостающим памяти, прилаживающей факты из неограниченно подвластного умного пространства).
  В ночном баре играла музыка. Люди танцевали. Наше присутствие было очень успешным. Бешеное количество брошенных безнадежных взглядов. Бешеное количество надёжно сброшенных калорий. Поначалу он показался мне очень солидным мужчиной, из тех, при достоинствах, что занимают хорошее положение в обществе, умеют талантливо готовить, любят детей и имеют ещё много, много плюсов. Мой принц. Он приехал за мной, в поисках надёжной женщины для семьи и брака. Он надеялся, что уже сброшены узы, что я свободна, и меня ничто не удерживает, не сковывают никакие оковы. Но...
  В посольство к шести - стоять в длиннющей очереди. Цель этой очереди - внести пэймент в пятьдесят долларов и получить время собеседования. Возле метро позёмка делит снежную пыль на квадраты и перебрасывает их с руки на руку. На психику давит всё, что связано с пургой в тёмное время суток. Душа просто ёжится от этих уколистых приставаний и понурых, так привычных всегда и везде, стояний в очередях. Впрочем, всё пройдёт благополучно. И к десяти тридцати, в другой день - снова стоять в небольшой, но довольно весёлой компании на аппойнтмент на собеседование к одиннадцати.
  Очередь бодрится, и, как цезарей, встречает радостно выходящих, радостно улыбающихся, или затихает, делая выводы. Из посольства выходит женщина, на лице её - шок. Она уже была в Штатах, но вернулась обратно на периферию, куда-то в глубинку, навестить родственников. Я тогда ещё не могла разделять её состояния, не могла осознавать всю пропасть, поделившую жизнь этой женщины на два времени: до и после Америки.
  - Ничего, - подбодрила я её, - в следующий раз вы обязательно получите визу.
  Женщина неодобрительно мотнула головой и, не ответив ни слова, побрела по кольцу в направлении метро.
  Как через много лет выразилась одна моя знакомая, два года рвавшаяся из естественного дендрария - Калифорнии: "Зашла в Запорожье в обоссанный подъезд - и закричала нечеловеческим голосом". Мне бы тоже впору было кричать за себя, но незнакомая ситуация пока не пробудила во мне чувства опасности. И даже тогда, когда меня и следующих пять человек запустили в зал с окошками и многочисленными сиденьями, я чувствовала себя на подъёме. Огляделась по сторонам: достаточно богатая и уверенная в себе публика, расфуфыренные тётки. Услышала в микрофон своё имя. В соседнем окне бьётся пунцовая дама, упрямо задвигая вперёд бумажки. В окошке держит оборону иммиграционный офицер-женщина. В моём окне мои документы обрабатывает мулат приятной наружности. И я сказала ему: "Merry Christmas!" Он был очень, очень приятно удивлён, и наверняка в этот момент на минутку ему захотелось обратно в Америку. Для них это так же естественно, как выпить стакан воды - поприветствовать, простится, улыбнуться, поздравить с праздником. Он попросил у меня паспорт, и я протянула. Он отошёл к противоположной стенке, покопался в документах, поступивших к нему со вчерашнего дня, вернулся и спросил: "На какой срок Вам бы хотелось получить визу?" Я сказала: "На какой срок вы можете дать? Мой муж получил визу в экспресс-окне, и нам бы очень хотелось показать ребёнку Диснейленд".
  Оставляя в рыхлой каше сплюснутые слюдяные следы, покидаем посольство. По пути к метро "Краснопресненская" зашли в тёплую кооперативную кафешку под сталинской высоткой. Муж заказал водки.
  - Повтори, повтори ещё раз то, что ты сказала, - не может угомониться он.
  Повторяю...
  В узкой и длинной кафешке мы сидим и смотрим, как разбиваются о морозное стекло снежинки. Я чувствую, буквально физически ощущаю, как скукоживается время. Как побитая в очередной раз экзекуционным благодеянием жизнь, мечется по стеклу, и убирается куда-то в темноту, в слепоту, и оттуда выплывают два вынужденных аборта - двойня.
  В прозрачном штофике кольцами разбегаются круглые глаза холодной водки.
  - Повтори, повтори, как ты сказала? - настаивает Антен.
  - Повторяю: "Мери Крисмас".
  Меня всё ещё тяготят воспоминания. Тревожный шепоток соседей по бизнесу: "Под Москву нагнали танки". Чья-то рожа чьего-то родственника, беспрестанно требующая какие-то деньги. Захлёбывающееся тявканье по телевизору. Нервные харканья должников. Метания от станции к станции по бумажным переходам метро. Чужие, ставшие верой и надеждой, крепкие сальные деньги, перечёркивающие жизни, жизни... Странный вопрос: "Сколько ещё осталось?"
  - Да, - отзываюсь я, - как ты учил: "Диснейленд".
  ...на болезные взгляды родителей, бывших друзей? Сколько?
  Много их, пострадавших, как мы, в ОДИН день. А у нас ещё есть и погибшие: умершие от инсульта.
  - Ты, правда, переживал за меня? Спасибо.
  За это испарившееся время уплачена кругленькая сумма.
  Залпом выпиваю водку: "Аминь". В кафешке становится душно. Хватит, мой дорогой, пошли. За другое время тоже уплачено - уже куплены билеты.
  На самолёт нас провожают двое, за "короткое время", уже можно сказать, совсем бывших друзей - почти посторонние люди. Так или иначе, нас связывают денежные расчёты. (Других не может быть рядом.) Последнее растеряшество, нервная толкучка в поданных автобусах. Но что вы, что вы - совсем не так это произойдёт после посадки самолёта в Лос-Анжелесе: под восторженные аплодисменты экипажу утончённые леди, соблюдая дистанцию, манерной рысью покинут борт воздушного лайнера. Здесь очень неплохо кормили.
  Голубая-голубая линза иллюминатора. Синие глаза дочери подвешены над острым носиком, который она опустила в лунку толстого стекла. Крайне быстро, буквально в течение часа, достигаем северной оконечности материка. Сверху хорошо просматриваются осколки ледового океана.
  Распахнуть бы дверцу да вылететь свободной птицей, чтоб искры задрожали на напряжённых крыльях. Взлететь над "картиной-репина-приплыли" и аккуратно, острым ногтём проведённой дугою, исчезнуть за горизонтом, на фоне закипающих зимних облаков. И в ожидающие глаза стюардессы сказать: "Не жили, совсем не жили. Ах, извините! Как всем, всё как всем, пожалуйста, принесите".
  Еда из пластиковой посуды над сморщенной Гренландией. Гуси-лебеди несутся стрелой над глыбищами льда и над путающейся в них гребенкой худых облаков. Несутся от полюса холода и лжи. Сама судьба, кажется, следит, чтоб из года в год и того, и другого там не оставалось бы меньше. Что вы говорите? А другие не пробовали! Может, только сейчас обретают крылья.
  Тёплые оттенки вечереющего неба над химической лабораторией - это внизу кипит всё: и Канада, и Америка. За иллюминатором, куда-то в ином направлении, быстро устремляется в прозрачное небо другая маленькая птичка. А под нами буквально по облакам перебирает лапками толстенький уточка-аэроплан. Будто мослы из кипящей кастрюли, таинственно и красиво, торчат вершины гор из облаков. Нереально.
  Выходим из самолёта последними. Проходим длинными стальными коридорами в огромную залу. Бо-же мой! Здесь всё та же очередь - длиннющая очередь в Америку.
   Это не очень приятная ситуация, когда иммиграционный офицер о чём-то расспрашивает мужа у таможенного столика, а муж не может ответить. Впрочем, офицер мог бы получить больше ответов от самого таможенного столика; ни я, ни Антен не говорим по-английски.
  - Диснейленд,- канючит он все на вопросы.
  Пасть таможенного крокодила растягивается в издевательской улыбке.
  - Значит,- повторяет офицер, а мы чувствуем, что именно это он и говорит, - я спрашиваю это, это и это, а вы отвечаете: "Диснейленд".
  Дурацкий плащ реглан-макинтош, кепка грузинского образа и полное незнание английского делают своё дело: он отодвигает в сторону наши документы. Нам обязательно и в самой вежливой форме помогут всё заполнить, нас не заподозрили в уме, нас пропустили.
  Американцы из генерации будущего, с ними нам так и не удалось за много лет ни сблизиться, ни сдружиться. Они так же отличаются от американцев, способных снять отпечатки пальцев с шестилетнего ребёнка, как картинка Де Грэзия, купленная мужем в "Трифти" за три доллара, (как говорится, если в спросе Де Грэзия - вот вам суперкопии по капэл долларс э пис на Интернете), от подлинника: рядом с собой они никогда не дадут вам почувствовать себя дискомфортно.
  В гостиницу на голливудский Сансет нас везёт русскоязычный таксист. Он говорит, что скоро получит новую специальность кондиционерщика.
  - Нет, ты не понимаешь, - настаивает он, - мне в такси осталось работать всего каких-нибудь две недели, затем я сяду на двенадцать долларов в час. А вы к кому сюда приехали? Ни к кому?! - он протягивает мне свою визитную карточку, - возьми, дорогая, тебе пригодится.
  Пока мы затаскиваем чемоданы внутрь гостиницы и оформляемся, нас беззастенчиво рассмотрела группа из пяти развалившихся в гостиничном лобби американцев. Один из них что-то пошутил по поводу пресловутого мужнина макинтоша, и все они заржали непередаваемыми американскими мордами.
  И, наконец, после московских январских морозов, после нескончаемых нервотрёпок перелёта, недопониманий и недоразумений, всё моё тело погрузилось в тёплый, в лад с люминесцентной подсветкой, бассейн.
  После бассейна, расположенного в центре гостиницы - освежить лак и держать семейный совет. Муж говорит, что завтра мы ждём встречи с Элиттой. С ней мы заранее договорились по телефону: единственная душа, которая нас знает в Лос-Анжелесе - по телефонной переписке. Она поможет осуществить наши планы на будущее: найти хоть какую-нибудь работу и хоть какое-нибудь жильё. Боже мой, как нам нужна сейчас её помощь. Теперь, когда вся наша жизнь оценивается в тысячу двести долларов, а гостиница съедает четыре доллара каждый час. Я замираю наполненной ароматами экзотических цветов январской ночью на балконе не самого дорогого отеля в Эл-Эй. В тревожном ожидании не новой, но отличной от той, в которой я была до этого времени, - марсианской жизни.
   опубликовано с разрешения владельца авторских прав на всё творчество писателя компании AZURETIME
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"