Кеша приходит в театр. Предположительно, на балет. Кеша понимает, что ненавидит балет каждой клеточкой своего организма. Однако сейчас он видит некую странную необходимость обозревать балетное шоу во всей его красе. Он усаживается в кресла полупустого зала и уже готов восхищаться представлением. Гаснет свет, на сцену выходит раздетый до трико персонаж и жеманно кланяется унылой публике. Приглядевшись, Кеша понимает, что этот персонаж - это он сам. Возможно ли такое? Конечно, нет. Однако это правда: Кеша - балерина на сцене. Мужского пола. В белых колготках и пуантах. А черные смоляные усы колоритно оттеняют девственную белизну его наряда. Кеша сквозь зубы кричит в зал, что это не он, это никак не может быть он! Он здесь, в партере, в качестве зрителя, который пришел посмотреть ненавистный ему балет. Но все тщетно. Публика замечает подвох, но продолжает верить происходящему на сцене. А на сцене - Кеша в пуантах. Он плавно кружит и задорно скачет, вытягивая мыски в шпагате. По всему видно, что Кеша прирожденный танцор. Затем он останавливается, достает из штанин пулемет Томпсона и, зловеще ухмыляясь, открывает огонь по сидящим в зале зрителям. Кровь фонтаном брызг заполняет дымное пространство кричащего от боли театра. Когда бойня окончена, в воздухе воцаряется тишина и кровавый покой. Кеша-зритель понимает, что он жив и невредим. Если не считать ледяных трясущихся рук и чувства неотступной тревожности в области промокшего сидения.
Кеша бросается на сцену к балерине с пулеметом и, бесстыдно хватая ее за талию, кричит: "Наконец, наконец никто меня не видит. Теперь я смогу дотанцевать свой балет сполна". Кеша с Кешей страстно танцуют балет. То есть Кеша со своей балетной ипостасью танцует балет. Один.
Акт второй
Входит Кешина теща, вся в бигуди и с дымящимся блюдом на подносе. Блюдо являет собою голову попугая, в которой притаились враждебные мысли, ждущие своего внезапного появления и нападения. Теща громоподобно заявляет, что ужин готов и пора начинать есть голову. Кеша вспоминает, что он не женат, а теща, скорее всего, фальшивая. "Конечно, я не теща, - говорит теща, прочитав в телесуфлере Кешины мысли, - Я доктор Шульц из Фонтенбло. Лечу провалы и замутнения рассудка. Такие, как у вас, Иннокентий. Может, потанцуем?" - говорит она, натягивая балетную пачку на свое фальшивое бедро.
Акт третий
Входит Владимир Набоков. Он сошел со своего портрета, висевшего неподалеку в музее искусств. На нем длинное шерстяное пальто, плюмажный шарф и неисчерпаемая тоска во взгляде. Он деликатно сообщает: "Как там было у Набокова? Сейчас скажу: Нельзя же в самом деле взять браунинг и застрелить незнакомку только потому, что она приглянулась тебе". После чего, доказывая себе гениальность своей реплики, уходит жить на свои портреты.
Кеша оправдывается вслух, что он и не собирался стрелять в тещу, которой у него никогда не было. Даже если она приглянулась ему. Теща проваливается под сцену под песню группы King - Шоу маст гоу даун.
Входит начинающий Владимир Шекспир. Своим хитро прищуренным взглядом и мушкетерской бородкой он сильно напоминает матерых постмодернистов Владимира и Сорокина. Которые во всю изголодавшуюся прыть уплетают бутафорскую голову попугая. Впрочем, это никого не оскорбляет и не интересует. В том числе - портрет Набокова.
Появляется конферансье и недвусмысленно заявляет Кеше:"Наш директор театра, Терпсихор Петрович, весьма озабочен вашим присутствием в нашем театре. Не могли бы вы покинуть наш зал?"
На что Кеша отвечает:"Директор не может быть озабочен моим присутствием, так как его театр находится в моей голове... В том смысле, что моя голова сейчас находится в моем театре. В котором я живу и служу. А вот я порядочно возмущен, что ваш директор вякает в моей голове".
Обглоданная со всех сторон голова попугая, лежащая на блюде, внезапно просыпается, каркает и взлетает. Затем, судорожно махая руками и ногами, скрывается в небесных декорациях.
Камера в режиме "Взгляд бога" показывает все вокруг и с разных углов, не забывая заглянуть внутрь. Внутри головы роятся и гудят мысли-попугаи. Это Кешина голова, ее целиком захватил и съел дух зажравшегося постмодернизма. Занавес.