Однажды я съел язык. Не то чтобы я был голоден или желал непременно отведать языка, просто в один момент посчитал, что он мне более не нужен. Не надо, не спрашивайте, почему и откуда взялось это сумасбродное желание, было ли оно вынужденным или спонтанным - сейчас это не имеет значения, ибо важен лишь результат и его постижение, а не слова, произнесенные и проглоченные вместе с предметом обсуждения. Да и ответить на этот вопрос у меня все равно не получится - человеку в положении "без языка" сделать это крайне затруднительно, если не сказать, что невозможно. Здесь и далее, я, разумеется, опускаю подробности натуралистического характера, присутствующие в момент охоты, добычи, приготовления и, собственно, поедания оного блюда, дабы не травмировать детей и сверхчувствительных особ жуткими сценами автоканнибализма. С другой стороны, дорогой читатель, я прекрасно понимаю твой животный интерес ко всякого рода кровавым сюжетам, запредельно диким в своей патологии оргиям, леденящим кровь олдскульным обрядам с предметами оккультного назначения, сценам убийства живого и непобедимого органа человеческой плоти, отраженного в судорогах бесстыжих глаз нарратора, чей мозг в достаточной степени воспален и возбужден картинами антигуманной и жесточайшей перверсии в самом отвратительном ее свете. Но будет ли фонтанировать кровь, рваться кусками освежеванное мясо и потрошиться расчлененка под невыносимо сладкие звуки скрежета циркулярной пилы? - спросит пытливый до пыток читатель, и будет прав, ибо все это он получит в избыточном достатке, наберись он терпения и мужества пойти со мною до конца. Правда состоит еще в том, что конца этой истории нет, как нет границ у зла в его первоначале, и в ближайшем сегодняшнем его тоже не предвидится. Хотя - как знать, как знать...
Итак, здесь я и начну показывать свое немое кино, превратив его в кричащее всеми красками боли и отчаяния повествование. И постараюсь сделать это неприлично мягко, обойдя все острые и кровоточащие углы бальзамом аккуратной филантропии, к коей не питаю ни малейшей нужды, ни симпатии.
Надо сказать, что жевать свой родной язык - занятие малоприятное и довольно изнурительное, тем не менее этим занимаются большинство вставших на путь поедателя языка, войдя, так сказать, во вкус и найдя в нем немалое количество свежих оттенков и вкусовых нюансов, кои дано нам самой природой чувствовать и ощущать. Превентивно сообщу, что пробовал на вкус многие языки, какие удавалось добыть в редкие мгновения дикой и варварской охоты, в то время как свой собственный я поджевывал постоянно, не смущаясь его резиновой терпимости и стальной выдержке. И даже будь язык живой (а он ведь живой, если ты еще не мертв), то на его месте я бы давно уже вырезался и выплюнулся из чрева, которым наградил меня создатель, не соизволив спросить меня об этом.
Сейчас я с определенной уверенностью могу сказать, что терпеть не могу тот язык, что дан мне обстоятельствами рождения, взросления и ареалом проживания. Но таковы неумолимые факты моей травмированной истории, с которыми можно либо смириться, либо безуспешно бороться и вчистую проиграть. Через произошедшее отвращение, какое испытываешь к гадкому и грязному таракану, заползающему в твой рот в момент отвлеченности иль явного сна, я пристрастился к языкам иного происхождения, что странны на вкус и не менее чудны на слух, когда слышишь их в первый раз. Как ветер, приносящий собой отголоски неявных шумов и обрывки звуков, сорванных с грохочущей крыши небес, что давят грузом неразгаданных снов, так и я кружил в поисках своей мелодии языка, своей лингвосимфонии, сокрушающей все мыслимые и выходящие за пределы понимания законы притяжения и логики здравого смысла. А теперь, вдоволь и всласть накружившись, я имею полное право остановиться и, прикусив фантомное прошлое языка, исполнить свою арию беззвучного и не терпящего отлагательства силенцио.
Итак, о вкусах.
Язык немца горек на вкус, как смола пивоваренной трубки для табакокурения; язык итальянца сочен и остер, как пиzzа пепперони в пепперюльский вечер; язык скандинава солон, сладок и пьян одновременно, как хладное пиво, запитое терпким вином; язык ориентальный шершав и коряв, как еловая шишка с ветки кипариса в саду цветущих самураев; язык французский - как приторное желе со вкусом суфле цвета монпасье на круассане дюжур курабье; испанский и португальский в расчет не берутся - по причине их оскорбительного для ментального здоровья свойства. Однако, если попробовать разбавить их мягким французским бульоном аля "консоме", то может получится нечто удобоваримое. Языки арабо-эфиопского региона, как и прочие наречия, ходящие под созвездием Скорпиона, хоть и славятся неповторимо вязким колоритом, не возбуждают во мне мало-мальского аппетита, даром что колки, как шипы увядшей в песках розы ветров. Язык алеутов и якутов мне пробовать не доводилось, но говорят, что он понятен только прирожденным эскимосам, к каковым, в силу не совсем ясных мне причин, я не могу себя причислить. Однако могу предположить, что он все-таки немного лучше моего, столь богатого на витиевато-красочные эпитеты и исполненного самой трагичной лирикой языка. Ибо, считаю, все же лучше одно слово с десятком оттенков, чем двадцать, не имеющих никакого смысла.
Позволю себе исторический пример: тургеневский Герасим обходился одним контекстным звуком и был вполне понятен другу своему меньшему, за что тот был категорически любим и кормим, за что впоследствии, под давлением аддиктивно-депрессивного криза, был вполне закономерно исчезнут через утопление в пучинах сюжетных вод. Впрочем, здесь я не уверен, что господин Тургенев хотел изобразить именно то, что увидел читатель.
Вообще, меньше - не значит хуже, а где-то даже лучше. К примеру, гавайский алфавит включает в себя или состоит из 13 разных, но похожих на буквы звуков, с чем его можно только поздравить тринадцать раз всеми тринадцатью гавайскими буквами. Возвышенный декаданс-минимализм в самом расцвете утилитарного прагматизма, стремящийся к полному отсутствию всякой речи в тишине.
В этом тихом прекрасном месте, на этой оптимистичной и слегка суеверной тринадцатой ноте моей лингвосимфонии, разрешу себе минутную коду молчания в знак секундного сомнения и смутного недоверия ко всему сказанному выше.
Итак... минута прошла - и продолжения, кажется, не последует. Ибо слово есть ложь, каким бы красивым и понятным языком оно не было написано и произнесено. А посему - тихо, чтоб не потревожить воцаренную и оглохшую от самой себя тишину. Хотелось бы мне описать эту тишину словами... Но как? Ее можно изобразить только тишиной. Слова бесполезны, тишина безответна, как будто ее нет. Just silence...