Мишка пришел из школы весь красный и в слезах. Его мать Ангелина Семеновна, женщина уравновешенная и привычная к нервозности своих мужчин, спокойно, не спеша задавать вопросов, велела помыться и переодеться. Уже на кухне, когда мальчишка, наевшись борща, слегка утихомирился, она села напротив и предложила:
- Теперь, если хочешь, можешь рассказать, что с тобой стряслось.
- Мама... - и замолчал.
- Что, Миша?
Мишке было 15 лет, он учился в восьмом классе и последние пару месяцев посещал секцию бокса. Отец был против.
- Мозги даны человеку не для того, чтобы молотить по ним боксерской перчаткой, - сказал он Мишке, но тот настоял на своем.
Отец был доцентом на кафедре высоких энергий.
- Ну? Ты расскажешь или нет?
Наконец, Мишка выдавил из себя эту фразу: "Не хочу быть евреем".
Помолчали.
- Миша, что случилось?
Он повторил, что не хочет быть евреем.
- Миша, по-моему, ты должен рассказать мне, что произошло. Если хочешь, поговорим позже. Когда успокоишься.
- Скажи мне, пожалуйста, почему все дети, как дети, а я обязан быть евреем? А ты? Скажи, пожалуйста, кто сделал тебя еврейкой? Ты что, обязана?
- Я не еврейка, - призналась Ангелина Семеновна. - Я русская.
- Ты русская? - удивился Мишка. - Ничего не понимаю. Если ты русская, то почему я должен страдать?
- Послушай, Миша, все очень просто. И никто не должен от этого страдать. Твой отец еврей, а по закону ты носишь его фамилию Каплан и национальность.
- Каплан - это еврейская фамилия?
- В общем-то, да, еврейская.
- Но ты тоже Каплан.
- Я тоже Каплан, потому что, когда мы поженились, я взяла фамилию любимого человека. Но почему вдруг? Что у тебя случилось?
- На секции, после занятий.
- Что - на секции? Ты хочешь рассказать или нет?
- В раздевалке пацаны разговаривали о том, что случилось в Праге.
- Я надеюсь, ты не встрял в этот разговор? Мы с папой просили тебя в эти темы не встревать. Ты знаешь, почему.
- Я не встревал. Только слушал. Не могу же я заткнуть уши, когда другие разговаривают.
- Никто не просит тебя затыкать уши. Но при чем тут Прага?
- Витька сказал, что все это жидовские дела.
- Причем тут? Какая связь?
- Другие тоже стали говорить, что все неприятности от евреев, и что евреи затеяли в Праге контрреволюцию, а от этого большой вред Советскому Союзу.
- Миша, за окном уже шестьдесят восьмой год. Не сталинские времена, и вы уже большие мальчики, и пора, наконец-то, научиться понимать, что к чему. В Чехословакии была попытка совершения контрреволюционного переворота. Наши войска по просьбе чехов вошли в Прагу, чтобы навести революционный порядок. Евреи тут не при чем.
- Все это я уже слышал. А пацаны говорят, что во всем виноваты евреи и контрреволюция - от евреев. Я не смолчал и сказал, что при чем тут евреи. То же самое, что говоришь ты.
- Я говорю дома, а ты - там. Не нужно было.
- Но это же правда. Я не знаю и не понимаю, почему дома одно, а в школе другое.
- Ну, и что же дальше?
- Кривой - в смысле Игорь - сказал, что я защищаю врагов, потому что я сам жид. Ну, я не стерпел и дал ему в глаз.
- Не нужно было.
- Я не стерпел. Ну, поднялся крик, и зашел Пал Борисович.
- А это кто?
- Ну, это, который там у них вроде администратора или завхоза. Не знаю.
- И что?
- Ну, он стал разбираться. А они, в смысле пацаны, стали орать, что я ни за что вроде бы Кривого - того. Я объяснил Пал Борисовичу, что был за разговор, а он все равно стал ругать не их, а меня. Он говорит: Игорь же правильно сказал. Я говорю: что ж тут правильного? И понеслось. А Пал Борисович спокойненько так говорит: Не зря все вас, евреев, не любят...
- Ладно, Миша, ты сейчас очень взволнован. Пойди полежи на диване. Скоро отец придет. Мы вместе решим этот вопрос.
Когда Мишка проснулся, он услышал мамин голос из кухни:
- Но почему? Чем они это мотивируют?
- Чем мотивируют? - ответил папа вопросом на вопрос. У него, вообще, такая привычка, на вопрос отвечать своим вопросом. - Говорят: скажи спасибо, что мы тебя только увольняем. Могло быть и хуже. Сергей Сергеич говорит: ты же знаешь, как тебя тут все уважают, но никто же не виноват, что ты такое ляпнул. Ты, говорит, уж лучше не спорь. И вообще, говорит, ты же должен понимать, что в такой обстановке вам, евреям, лучше не высовываться. Я, говорит, не о себе, ты же знаешь, говорит, что у меня этих предрассудков нет, но начальник первого отдела... и все такое.
Мать и отец увидели, что Мишка стоит в дверях.
- Поспал, немного, сынок? - улыбнулась ему мама. - Добро. Иди, посиди с нами.
- Почему тебя уволили? - спросил Мишка.
- Честно?
Опять - на вопрос вопросом. Вот привычка!
- Если честно, то я виноват.
Отец посмотрел ему в глаза и положил руку на плечо.
Мишка освободился от его руки.
- Почему евреям нельзя высовываться?
- Миша, об этом нельзя говорить накоротке. Нужен долгий разговор.
- Тебя же уволили. Значит, времени у нас много. Не увиливай от ответа.
И вообще, почему ты не говорил об этом прежде?
- Согласен, давно нужно было.
- Говори сейчас.
- Хорошо, но предупреждаю, что за один раз мы во всем не разберемся.
- Это так сложно?
- И ужасно запутано.
- Скажи, пожалуйста, ты был на войне?
- Почему ты вдруг об этом?
- Ответь.
- Не был и не мог там быть. В мае 1945 года мне еще и семнадцати не исполнилось.
- Мог бы пойти добровольцем. Или разведчиком, как Валя Котик.
- Я учился в десятом классе. На Урале.
- А дедушка был на фронте?
- Мой отец полковник. Он конструктор танковой техники. Конечно же, он бывал на фронте, но, в основном, он нужен был в конструкторском бюро. Фронту нужны были хорошие танки.
- Выходит, правильно говорят, что евреи не хотели воевать и прятались в тылу.
- Глупости говорят. Брат моего отца был майором и служил в артиллерии. Он погиб при взятии Киева. Другой его брат вернулся с войны без глаза. Тетя Рива была военным врачом, в медсанбате. У нее медаль за оборону Ленинграда. В Восточной Пруссии ее ранило в грудь. Ты доволен? Я удивляюсь, что ты веришь этим гадостям.
- Но так все говорят.
- Наверняка не все, а только некоторые, но даже если бы так говорили все, ты-то должен понимать, что это неправда.
- Тогда почему они все врут? Должна же быть причина.
- Ты прав, когда кто-то врет, то скорее всего у него для этого есть причина. Или, как минимум, оправдание. Или, как минимум, предлог.
- Пал Борисович говорит: не зря же евреев все ненавидят. Я не хочу, чтобы меня все ненавидели. Не хочу быть евреем и не хочу быть Капланом. Придумайте мне что-нибудь другое.
- Ты ничего о евреях не знаешь.
- А откуда мне знать? В школе этому не учат, ты об этом тоже не говоришь. Может дед расскажет? Про танки он уже много рассказывал, а про евреев? Или он тоже ничего не знает? Ну, купи мне книгу о евреях, чтобы я знал хотя бы, кто они. Про индейцев я знаю, про китайцев тоже. А где книга про евреев?
Мама и папа посмотрели друг на друга.
- Ты записал меня в свои евреи, которых все ненавидят, но даже не объяснил, кто вы такие. Скажи честно, ты сам знаешь, кто такие евреи?
Папа тяжело вздохнул.
- Я думаю, твой дед лучше меня расскажет тебе об этом. Он третьего года рождения.
- Кривой сказал, что все евреи космополиты. Кто такие космополиты?
- Ну, - сказал папа, - космополитом называют человека, который... Как тебе сказать?.. Ну, это, когда человек как бы никто. Сказать, что рыба, так нет, не рыба. Но в то же время не мясо.
- Значит, мы с тобой не рыбы и не мясо?
- Нет, но я же не сказал, что мы космополиты.
- Но вот, вы с мамой говорите, что я не русский, а еврей, но я не могу быть евреем, если не знаю, что это значит. Выходит, правильно сказал Кривой, что я космополит. Я не рыба и не мясо. Это противно, и не зря они нас ненавидят.
- Погоди, - сказал папа. - Это все очень сложно. Мы с тобой должны разобраться.
- Должны, ты прав. Давай начнем с того, что ты скажешь, за что тебя уволили из университета. За то, что ты еврей или за то, что ты космополит?
- За это не увольняют. Так было двадцать лет тому назад. При Сталине. Тогда, действительно, за это увольняли.
- С тех пор быть космополитом стало нормально? Например, мне это не нравится. Пока мне кажется, что еврей и космополит, это одно и то же.
- Ты не прав.
- Тогда объясни, кто такие евреи.
Мама, которая до этого времени молча теребила передник, что указывало на полную растерянность и потерю ориентиров, вдруг сказала:
- Я бы хотела помочь вам обоим, но, честно говоря, не знаю как.
- А ты запиши нас на свою национальность, - предложил Мишка.
- Даже если бы это было возможно, я бы не согласился, - сказал папа.
- Почему? Если ты будешь русским, то, по крайней мере, будешь знать, кто ты такой.
- Я и так знаю, кто я. Мы, я думаю, самый древний народ из живущих на Земле. И нам есть, чем гордиться.
- Возрастом?
- Ты знаешь, каков процент евреев среди лауреатов научных и музыкальных премий, среди...
- Все это, папа, я уже много раз слышал, но какое это имеет отношение к нам с тобой? Лично тебе дали не премию, а выгнали с кафедры.
- Кто тебе сказал, что меня уволили за это?
- Я так понял.
- Сёма, похоже на то, что не без этого, и ты это знаешь, - сказала Ангелина Семеновна. - Миша, вообще в нашей стране нет ксенофобии, то есть нетерпимости к другим национальностям. У нас все-таки Советский Союз, а не Америка какая-нибудь.
- А что же это была за история с космополитизмом, о которой вы мне тут говорили? Послушайте, родители, по-моему, вы уже сами запутались.
- Ничего мы не запутались. Я никогда не чувствовал враждебного отношения ко мне со стороны...
Папа не договорил и почему-то пожал плечами.
- Я не знаю, что чувствовал ты, а я сегодня почувствовал, что быть евреем плохо, а если еще к тому же не знаешь, за что на тебя такая напасть, то это уже совсем черт знает что, и я не понимаю, почему нельзя было сделать так, чтобы я, как мама, был русским, и чтобы мне этими глупостями не морочили голову.
2.
Позвонили. Папа открыл дверь.
Это был дед, Ян Моисеевич. Дед фигурой и всем обликом напоминал каким-то образом переживший годы и дороги дореволюционный прабабушкин шифоньер. Роскошная шевелюра цвета, как говорят французы "перца с солью", руки, которыми, по словам его сына, "впору на тепловозостроительном заводе не карандашами по ватману, а чугунными болванками вместо крана оперировать".
- Почему дед, который во время войны проектировал танки, после войны переключился на тепловозы? - спросил однажды Мишка.
- А почему ты думаешь?.. - начал отец.
- Папа, ответь пожалуйста.
Отвечать вопросом на вопрос у отца было автоматическим приемом для продления времени или попыткой совсем уклониться от ответа.
Дед не переключался. Едва закончилась война, его, ведущего конструктора танкостроительного завода, обвинили черт знает в чем и влепили десятку, из которой он отишачил на лесоповалах восемь лет, после чего оказалось, что отменили, точнее говоря, сократили только срок, а судимость и лишение прав оставили. Он еще не мог уйти на пенсию, и друзья в руководстве завода по строительству тепловозов подсказали кому надо, что он им позарез нужен, как специалист. Тем более, что он и был выдающимся конструкторам - золотая голова и золотые руки.
Это был человек такого объема - во всех отношениях - что если бы он вошел в кухню, оттуда пришлось бы вынести мебель. Или всем срочно эвакуироваться в комнату и продолжить разговор, один из тех семейных коллоквиумов, которые, нечаянно или по какой-то причине начавшись, никогда не прекращаются, а потом, спустя годы, об этом снова и снова вспоминают и опять выясняют и пытаются ответить на вопросы, не имеющие однозначных ответов.
- Ты заешь, Сема, в том, что говорит твой сын, есть какая-то горькая правота, - сказал Ян Моисеевич. - Ты прав, Миша. Я бы на твоем месте... То есть, ты должен понять, что на моем месте это выглядело бы дико, но я пытаюсь поставить себя в твою ситуацию, и скорее всего я подумал бы и сказал бы то же самое.
- Ян Моисеевич, я от вас этого не ожидала, - удивилась Ангелина
- Что ты такое говоришь, папа? Как можно? - растеряно сказал Семен Янович, но дед продолжал излагать свою мысль, не обращая внимания на реплики:
- Мы вписали в Мишкины бумаги слово "еврей", но не позаботились о том, чтобы как-то объяснить его значение. Собственно, он, как и другие, не придавал этому никакого значения, потому что, в самом деле, какая разница, что написано в этой графе? Мы все считаем, что это не важно, но...
Дед остановился и огромным, искореженным какой-то травмой пальцем описал в воздухе замысловатую фигуру.
- ... но наступает момент, когда по морде наносится неожиданный удар, выясняется, что морда по определению жидовская, и тогда изо всех темных углов выныривают мысли. И заметьте, даже если ударивший ничего такого юдофобского не имел в виду...
- Что значит "юдофобский"? - перебил Мишка.
- Вы видите? Он даже слов таких не знает. А как мы теперь объясним нашему Мишутке, что к событиям, происходящим сейчас на улицах Праги ни евреи, ни еврейство, как таковое, никакого отношения не имеют, но в раздевалке спортшколы или в научно-исследовательском институте, или в общественном туалете - где угодно - сама собой рождается мысль: это они, без них не обошлось. И с другой стороны - стоит уволить с работы или посадить в лагеря еврея, как не только евреи, но русская женщина Ангелина первым делом хватается за ту же мысль. Сами знаете какую.
- Так что же мне делать? - серьезно спросил Мишка.
- Откуда мне знать, что тебе делать? - неожиданно и дед тоже, как папа вопросом ответил на вопрос. - Я могу только сказать, что меня бы на твоем месте это заставило задуматься. В самом деле: что это значит? Кто виноват в том, что ты до сих пор ничего не знаешь об этом? Виноваты мы с папой, но главный виновник - я.
- Так исправляйтесь, - предложил Мишка.
- Пора, - согласился дед.
- С чего начнешь?
Ян Моисеевич, который сидел на диване, откинулся назад, так что его голова легла затылком на спинку, запустил пальцы в шевелюру "соль с перцем" и все долго ждали, с чего он начнет. Потом он выпрямился, оглянулся по сторонам, взял зачем-то со столика белую вязаную салфетку и положил ее себе на голову.
- Миша, я прочту тебе одно стихотворение, которое помню с детства. Язык тебе не знаком, но это сейчас не очень важно.
- А при чем тут салфетка?
- Видишь ли, по традиции моего народа читать эти стихи с непокрытой голове... как бы тебе сказать?.. неприлично.
Он медленно, нараспев произнес:
"ШМА ИСРОЭЛ, АДЕНОЙ ЭЛОКЭЙНУ, АДЕНОЙ ЭХАД..."
- Но что это значит?
- Это значит, что, когда читают это стихотворение, перебивать нельзя. Придется начать сначала.
И он опять произнес:
"ШМА ИСРОЭЛ, АДЕНОЙ ЭЛОКЕЙНУ..."
Он говорил тихо, но его голосом и странными звуками и словами постепенно заполнялась комната, и почему-то, очевидно из-за сквозняка, но возможно также потому, что слова в комнате не умещались, распахнулось окно.
"... ЭВЭШААРЭХА", - закончил дедушка, а папа неожиданно для самого себя сказал: "АМЭН".