Мошкович Ицхак : другие произведения.

Тупиковый портал

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   ТУПИКОВЫЙ ПОРТАЛ
   Повесть
  
   Глава первая. Пустая кружка
  
   Это произошло - как сейчас помню - 22 мая 1992 года, в половине седьмого вечера. Была пятница. По телевизору ничего интересного не было. Слушал Бетховена и одновременно листал газету. Постучал сосед и спросил, нет ли у меня случайно взаймы бутылки водки: пришли гости, а у него спиртного - хоть шаром покати. Чтобы он не катал шары и не мешал Бетховену, дал ему бутылку, не помню точно чего именно.
  
   Мне в тот вечер исполнилось ровно 67 лет и тридцать семь дней.
  
   Я инженер, люблю математику и по примеру Декарта все всегда перевожу на язык цифр и точной статистики. Не знаю, как это сочетается во мне с пристрастием к поэзии. Признаюсь в этом впервые. Прежде я свои стихи никому не показывал. Нет, не из застенчивости. Просто я не уверен, что кому-то есть дело до того, что я чувствую, а до способа, каким я выражаю свои чувства - тем более. И вообще, стихи, это для меня форма внутреннего диалога.
  
   Я помню эту дату, потому что был канун двадцатилетия со дня трагической гибели моей жены Беллы. Она умерла, когда мы еще были на той стороне. С тех пор я ни разу не был, ни в городе, где прожил столько лет, ни в той стране, потому что было нельзя, а теперь, когда можно, я не сам хочу. Не хочу пройтись по улице, где встретил девушку, не жажду увидеть город, где жил прежде, не стремлюсь поговорить о жизни с бывшими соседями и коллегами. Белла погибла на той стороне, а то, что от нее осталось, пусть остается там. Не хочу даже обсуждать этот вопрос или, по крайней мере, - не сейчас.
  
   Я теперь уже сед,
   Я порядком устал
   И нервозен немножко,
   Мне не нужно ни крошки
   От убогой горбушки,
   что мне бросили вслед.
   И пуста моя кружка...
  
   Эти недописанные строчки остались в моем блокноте, который я держу всегда на тумбочке, возле дивана.
   Не то чтобы между мною и Беллой была такая уж нежная любовь - скорее даже наоборот - но такой смерти она не заслужила. Я вам как-нибудь расскажу, как все случилось. А в тот вечер я зажег поминальную свечу и прочел Кадиш. Вообще-то для того, чтобы читать Кадиш, нужен миньян, но какое до этого дело девяти чужим людям, которых я пригласил бы для этого?
  
   Белла наверняка согласилась бы со мной. Даже спрашивать не нужно. В конце концов, эта свеча связывает только нас двоих, и кому есть дело до наших отношений, до угрызений моей совести и до того, что она думает обо мне сейчас, когда она там, а я здесь, причем я даже не знаю, кто из нас наверху, а кто внизу? Тем более что у этого мира нет ни верха, ни низа.
  
   Бетховен доиграл до конца свою любимую пасторальную симфонию, и стало так тихо, как бывает в душе, когда в ней очень много свободного места, а поместить нечего.
  
   Моя кружка пуста,
   С ней по миру - не просто,
   И в пути неспроста,
   Подозрительно часто
   Мне встречаются люди
   Невысокого роста,
   Без любви, без поклажи
   И без юмора даже.
  
   ***
   Зазвонил телефон.
   Вообще-то, мой телефон звонит не часто. Не то чтобы я по натуре был необщительным. Скорее наоборот. Но позвонить кому-нибудь ради того, чтобы услышать голос и пообщаться на тему об ма нишма? - чем старше становлюсь, тем меньше потребность в том, чтобы заполнять время телефонными разговорами. Для этого есть книги и очень разговорчивый теле-ящик. И музыка.
  
   Часто звонит только Лера, но она сейчас гостит у сына, в Чикаго, и тратить такие деньги на болтовню по телефону? - нет, это не Лера. Во время наших еженедельных общений, застолий на двоих, выходов на люди и прогулок она успевает так наговориться, что в Чикаго уже может пообщаться с сыном, внуком и членами семейства со стороны невестки.
  
   Как-то, лежа рядом со мной, Лера вдруг приподнялась на локте и, глядя мне в глаза, вдруг сказала:
  -- Как ты думаешь: ведь мы же еще не старики? Нет?
   Я провел рукой по ее плечу, поцеловал и сказал, что, конечно же, нет, и с чего это она вдруг решила? Просто нам многовато лет, особенно мне, но старость еще далеко.
  -- В мои пятьдесят четыре моя мама была старушкой. А в шестьдесят она говорила о себе: я - древность.
  -- Наши родители быстро состарились. Их поколению очень не повезло. Не хотел бы я прожить жизнь моих родителей, - вслух подумал я.
  -- Каждый человек и каждое поколение живет свою жизнь. Я думаю, и не только думаю - помню, что они тоже не меньше нас радовались и смеялись. Были интересные события, книги, театр, музыка, застолья. Я не думаю, что их жизнь была такой уж убогой. Была несвобода, но, пока не подышишь вольным ветром, живешь себе и радуешься тому воздуху, который вокруг. Разве не так?
  
   Трудная тема. Я, по крайней мере, постоянно возвращаюсь к ней. Все не так просто, как говорит Лера. Она из тех, кто старается, как пилочкой для ногтей, обпилить неровности, чтобы ничто не царапалось.
  
   Из раннего детства запомнилось мое: Кушать! Ну, хотя бы кусочек хлеба..., а бедная мама со слезами роняет годы своей жизни. При этом я так и не научился "хлеб" рифмовать с "небом", но прошло очень много лет, прежде чем до меня дошло, что Господь, собственно, и не давал обещания посылать человеку хлеб, но сказал Адаму: "...со скорбию будешь питаться от нее (в смысле: от земли) во все дни жизни твоей" и добавил: "В поте лица твоего будешь есть хлеб..."
  
   Где б ни был я,
   На перекрестках
   Просил у неба
   Хрустальных блесков,
   Удач, успехов, свежих сил,
   От бури оградить и зноя,
   Но пуще прочего - в покое
   Меня оставить я просил.
  
   Лера работает в банке "Дисконт", у нее приличный стаж и уверенность в будущем, что могло бы отдалить ее от русскоязычной среды, но у нее для этого слишком много друзей. По вечерам она "висит на телефоне", а ее голова битком набита чужими проблемами.
  
   ***
   Я взял трубку.
  -- Ева?
  -- Я. Кому же еще быть?
   Это Евелина. Мы так ее называли. Господи, сколько же лет прошло с тех пор, как она уехала в Штаты и поселилась с мужем и детьми в Бруклине? Прилично, вполне по американским меркам, устроились. Полный джентльменский набор - дом, две машины и прочее - имеют. Время от времени Евелина по старой дружбе звонит на предмет поделиться и расспросить. Я звоню реже.
  
   С тех пор, как мы расстались, прошло двенадцать лет...
   Она хочет что-то сказать, но это так важно, что она молчит. Я ее хорошо понимаю, потому что и я тоже, если о важном, то мне всегда трудно начать. Я упираюсь затылком в спинку кресла, закрываю глаза и знаю, что она, как и я, мысленно листает страницы нашей с нею книги. Страниц немного, причем каждый писал свою, но все они дороги нам обоим.
  
   Глава вторая. В когтях.
  
   В приемной начальника ОВИР'а вдоль стен в напряженных позах, на стульях, запатентованных до Первой мировой войны, сидели отщепенцы разного возраста и звания и тихо, испуганно шептались. Вошла старая еврейка, наклонила голову на бок, осветила облезлую прихожую потусторонней улыбкой и сказала:
   - Ой! Какие же вы все красивые!
   И тогда все посмотрели друг на друга и одновременно поняли, почему она так сказала, а если там был кто-то не экс нострис, так ему нечего было понимать.
   - Какое бессмысленное сидение! - шепотом воскликнул мой сосед. - Ради того только, чтобы пять минут поболтать с Абрашей и услышать, что в очередной раз тебе отказано.
   Фамилия начальника ОВИР'а была Абрамов, что в устах его саркастической паствы транслитерировалось в "Абрашу".
   - В который раз вам откажут сегодня?
   - В четвертый.
   Переподавать документы на выезд разрешалось один раз в полгода и, значит, он два с лишним года в отказе. Не мало, но и не рекорд.
   - За углом, у пивного киоска подписывают коллективное письмо. Вы не желаете присоединиться?
   Кому это было нужно? Подписывать коллективные письма было страшно, ничего не делать - еще страшнее. Все письма, куда и кому бы их ни писали, с главного почтамта возвращались в КГБ.
   Однако я пошел к пивному киоску, который, несмотря на жару, был закрыт, то ли за неимением пива, то ли за отсутствием продавца. Женщина лет сорока - сорока пяти, в локонах и полный мужчина неопределенного возраста сидели на ящике из-под бутылок. У них был такой заговорщический вид, что любой олух, глядя на их лица, почувствовал бы себя прозорливым сыщиком. Локоны показались мне симпатичными, и я окончательно решил подписаться.
   - Куда письмо? - спросил я.
   - В Президиум, - сказал толстяк.
   - Прошлый раз подписывали в Совмин, - добавили Локоны. - Но какая разница? Я предлагаю один раз для смеха написать в управление парикмахерских. Все равно перешлют в ГБ.
   "В управление парикмахерских? Она мне нравится," - подумал я и подписал, причем дама в локонах окропила меня брызгами серых глаз, а я погрузился в них и поразился богатству оттенков.
   Когда я вернулся в очередь, высокий парень, которого звали Леня, ободряюще пожал мне руку, что в переводе на обиходный русский должно было означать: "Вася, я тебя уважаю!"
   ***
   Из под письменного стола выглядывали ноги начальника ОВИР'а. Ноги были в меховых унтах. У майора был "облитурирующий эндетерит". Я понятия не имею, что означает это длинное название болезни, но знаю, что от нее можно умереть, а майора держат на службе, чтобы дотянул до пенсии. Иначе пропадет раньше смерти. Он второй раз женат, его жена моложе его на шестнадцать лет, у него двое маленьких детей и алименты, а однажды, зимой, в пять утра, я столкнулся с ним в очереди за молоком. Молоко начинали давать в семь, и предстояло минимум два с половиной часа скрипеть по снегу меховыми унтами. На начальнике было старое, гражданское пальто и заячья ушанка. Я стоял за ним, а тот, кто был за мной, все время рассказывал анекдоты.
   - Один с передней площадки трамвая кричит другому, который на задней: "Новый анекдот хочешь?" "Ты что, с ума сошел? Полный трамвай народу". "Ну так что?" "А об чем анекдот? Не политический?" "Нет. Про династию Романовых". "Про династию можно". "Сволочи эти Романовы!" "Конечно, сволочи, но почему?" "Триста лет правили, а нам на каких-нибудь семьдесят лет продуктов заготовить не смогли".
  
   Я посмотрел на майора в унтах, но тот прикрыл глаза высоким воротником. Интересно, он водку пьет? Пьет, конечно, но мало. Из-за эндетерита.
  
   Майор сидел прямо, правая рука на подлокотнике и кисть не видна, а левая на бумагах, плашмя, и можно было от нечего делать разглядывать его лопатообразные, крестьянские пальцы. Такие пальцы указывают на полную приземленность и недостаток воображения. А лицо было в мелких морщинках и с таким лицом приличней было быть дедушкой своих детей, нежели их отцом. Хотя пятидесяти майору еще не было. Брежнев на портрете, что над майором, выглядел лет на двадцать моложе.
   - Решения по вашему делу еще нет, - мягко сказал майор и добавил, что зайти можно через пару недель, но лучше - через месяц. - А сейчас пройдите, пожалуйста, туда.
  
   Он показал на дверь, которую я прежде не замечал, Брежнев подмигнул из деревянной рамы, а я заметил, что кисть правой Абрашиной руки была в выдвижном ящике. Что она там делала? Стискивала рукоять пистолета? Хотелось бы, чтобы это был пистолет, а не клавиша магнитофона. Насколько приятнее чувствовать себя героем ковбойского вестерна, нежели участвовать в их несмешном, до оскомины заигранном, фарсе!
   За дверью была маленькая комната. Письменный стол, два стула и больше ничего. А с другой стороны - еще одна дверь, чтобы можно было выйти незаметно для других посетителей. Просто, как валенок, а сидящий за столом мог бы ничего не говорить: по его лицу было ясно, кто он и чего добивается. На недогадливых со стены строго смотрел Дзержинский.
   Интересно, как он будет меня вербовать, лаской или угрозами? Или попытается подкупить обещанием скорого разрешения на выезд? Дзержинский, тот треснул бы рукояткой нагана по столу, и я сразу же сказал бы, что согласен. А этот сам не знал, как быть и на каком регистре вести разговор. Долго объяснял, что приславшие мне вызов родственники вовсе не родственники, а "агенты Сохнута" и поэтому я не могу рассчитывать на получение разрешения на выезд.
   - Кто вы и как вас зовут? - спросил я.
   Какая разница, майор он или капитан, Петькин или Сенькин? Тем более, что я знал, кто он и догадывался, что его фамилия Фурцев. Но это был способ показать, что я не боюсь ни его, ни Дзержинского. Кому показать? Ему или себе? Конечно, себе, потому что войти в клетку к этим хищникам и не бояться?... Правда, ходили слухи, что у них уже почти все зубы сгнили и выпали, но поди верь слухам!
   Я никогда не был смельчаком и всю жизнь смертельно боялся, что кто-нибудь ударит меня по лицу. Меня так ни разу и не ударили. На работе я боюсь инспекторов, а в автобусах контролеров. Коровьи рога внушают мне панический страх и бесполезно убеждать меня, что именно эта корова не бодается. Только самому себе могу признаться, что боюсь воды под килем корабля и высоты под брюхом самолета, ни разу не прыгал, ни на лыжах с трамплина, ни с вышки в бассейн. Странно, но факт: именно этих майоров, того, что в унтах, и Фурцева я почти не боюсь и мне трудно понять, почему. Хотя - по другим слухам - Фурцев опаснее самой бодливой коровы.
   Может быть я не прав, но, по-моему, волны моего страха погашались встречными волнами страха этого человека. Возможны, волны были одинаковой частоты и по законам электродинамики...
   Он достал продолговатое гебистское удостоверение.
   - Пожалуйста, посмотрите.
   Я посмотрел. На кой черт мне его удостоверение?
   - На фотографии вы выглядите моложе.
   - Десятилетней давности.
   И замолчал. Он забыл, с чего начал. Я напомнил:
   - Вы остановились на том, что мне и моей дочери никогда и ни за что на свете не разрешат уехать в Израиль.
   - Не совсем так.
   - И что все зависит от вас.
   - Этого я не говорил.
   - А если от вас это не зависит, то к чему этот разговор? Ежу ясно, что все нити в ваших руках.
   - Я этого не говорил.
   Поймал! Именно так следует с ним разговаривать. Чтобы инициатива все время была в моих, а не в его руках.
   - Сейчас вы скажете, что я должен сделать, чтобы разрешение все-таки дали. Хотя вы к этому никакого отношения не имеете.
   - Не имею. Но майор Абрамов со мной считается.
   - Еще бы! Попробуй с вами не считаться!
   Это я напрасно. И вообще, чего ради я к нему привязался? Мужик, как мужик. Вчера добряче выпил: видно по мешкам под глазами. У него сейчас противная сухость во рту. А тут еще я с моими жидовскими штучками.
   - Я не для того вас пригласил.
   - Разве это вы меня пригласили? А я думал - Абрамов. Мне говорили, что вы не так приглашаете. В воронке и с ветерком.
   - Перестаньте. Нам предстоит серьезный разговор.
   - Как? Нам с вами еще что-то предстоит?
   - Это серьезно.
   - Еще бы!
   - Короче. Вы согласны нам помочь?
   - Конечно. Что будем делать? Валить лес или прокладывать рельсы?
   - Георгий Вольфович, вы же солидный человек...
   - А вы?
   - Что вы хотите этим сказать?
   - Ничего. Я жду, что вы скажете.
   Именно так. Он должен не понимать - нечем - но чувствовать мое превосходство в словесной перестрелке. В этом он явно мне уступает, и ему не удается удержать руль.
   Кто он и как живет? Как выглядит его трехкомнатная квартира? Как он ведет себя за столом с друзьями и с женой в постели? Пока очевидно только его пристрастие к пельменям. А водку он пьет, браво опрокидывая всю рюмку в рот, и одним глотком - хлоп и нету!
   - Нам понадобится ваша услуга.
   - Я сказал, что согласен вам ее оказать. Но говорите конкретно. Я не понимаю ваших намеков.
   - Все в свое время.
   - Я вас не тороплю. Можете идти. Приходите через недельку. Но лучше - через две.
   - Не паясничайте.
   Я встал и направился к двери, ведущей к меховым унтам.
   - Не туда. Выйдите через ту дверь.
   Конспиратор! Перед тем, как открыть дверь, я громким шепотом спросил:
   - Где здесь туалет?
  -- Вам срочно?
  -- Да. Вы очень меня напугали.
  
   Когда я вышел, мне стало стыдно. В самом деле, зачем я его так? Мы могли оказаться добрыми соседями. Он же не виноват. В этой стране вообще никогда никто ни в чем не виноват, но все бывают наказаны. Все все время стоят в углу, оставлены без сладкого, совсем лишены обеда или свободы на семь лет с плюсом, не приняты в или поставлены к, но никто никогда не знает толком, за что именно. И как следствие: каждый норовит кого-то другого лишить или не пустить, а кому-то прочистить мозги, показать кузькину мать и поставить на место (не плохо бы - к стенке).
   Так какая же, по сути, разница между мною и Фурцевым?
  
   ***
   Мы с дочерью Светой гнездились на девятом этаже четырнадцатиэтажного дома, и с нашего балкона открывался роскошный вид на закат. Света называла его "Красным морем". К закату тянулись огромные стаи ворон из парка Культуры, и мы любовались абстрактной картиной, образованной трепетом вороньей черноты на красных волнах заката. Тем более что мы тоже стремились в ту сторону и тоже были черными воронами на красном фоне.
   Года три тому назад смешной вороненок задержался на перилах балкона. Должно быть, его привлек оставленный с вечера беспорядок на столике и он с интересом разглядывал рассыпанные на клеенке крошки. Он оглянулся на меня, перепрыгнул на столик и начал громко стучать, подбирая кусочки домашнего печенья.
   С тех пор вороненок, который с тех пор стал вороном, прилетал почти каждый день и всегда на том же месте его ожидал ужин. Постепенно он становился ручным и мы его очень полюбили, особенно после того, как он начал следом за нами входить в гостиную. Покойная жена любила разговаривать с ним, а он движениями головы показывал, что понимает и солидарен. Мы назвали его Горацием, он знал свое имя и, как нам казалось, гордился им.
   Чужих он сторонился, а мы не настаивали и открывали окно, когда понимали, что у него есть дела поважнее.
   В этот вечер у нас собрался "еврейский семинар". Он был таким еврейским, как мы с вами китайцы, а еврейским его называли потому, что официально все объявили себя стремящимися в сторону Красного моря. Хотя на самом деле почти все стремились не туда.
   Я не знаю, что в их империи изменилось после нашего отъезда, но боюсь, что не очень много, и одна из неизменных черт: только нелепости и абсурды воспринимаются, как свидетельства полной нормальности, а если кто-нибудь начинает говорить то, что думает, то на него оглядываются с опаской.
   Нас было семей пятнадцать-двадцать, и состав все время менялся.
   Когда все в первый раз расселись, а я автоматически, по праву хозяина дома, оказался председателем, то начал так:
   - Господа...
   Все посмотрели друг на друга и улыбнулись моей шутке, но я повторил:
   - Господа! Мы собрались, чтобы начать работу семинара еврейской истории и культуры и решили называть наши собрания семинаром, потому что все мы здесь инженеры, кандидаты, врачи и преподаватели разных предметов, но мы же понимаем, что это такой же семинар и он такой же еврейский, как вон тот закат - Красное море. Каждый из нас знает несколько слов на идыш, два-три блюда еврейской кухни и название местечка, в котором родился дедушка, а если кто-нибудь знает еще что-то такое, чего не знают другие или у него есть книжка о евреях, которую другие не читали, то пусть расскажет. Это и будет семинаром, а, если точнее, то еврейским ликбезом, и может быть, с Божьей помощью, мы приблизимся к пониманию того, кто мы. Но главное - так это вместе перебыть и переждать это трудное время. У кого есть предложения?
   Предложений было мало, но кто-то, сидевший в углу поинтересовался, не антисемит ли я. Я сказал, что пока - нет, но посмотрим, чем все это закончится.
   У одного фармацевта оказалась еврейская история Греца, а я сказал, что знаю человека, у которого я однажды, кажется, видел шестнадцатитомную "Еврейскую Энциклопедию" издания Брокгауз и Эфрон.
   - Не мешало бы поучиться ивриту, - заметил фармацевт, которого все называли просто Фима, потому что он был моложе других и его рост оставлял желать лучшего.
   - Фима, у вас таки самый еврейский нос в этой компании, но я вас прошу, не делайте вид, что к выезду вам нужен другой язык, кроме английского, - сказала кандидат медицинских наук Эсфирь Григорьевна, и Фима заткнулся. Тем более что у него были русские жена и теща.
   Кроме жены и тещи, у Фимы было материальное благополучие выше среднего уровня, нажитое на комбинациях с дефицитными лекарствами, и головные боли на почве этих комбинаций, от которых никакие лекарства не помогали. Единственный выход - уехать подальше, в Америку.
   А кто бы - интересно - стал преподавать иврит, если его никто не знал? Все посмотрели на меня, но я пожал плечами.
   ***
   Между прочим, мой отец таки хорошо знал иврит. Как-то я попросил его хотя бы показать мне, как этот язык устроен. Он сказал, что без книг не может. Я разыскал старого еврея с белой бородой, и тот дал мне не надолго книжку, которую я принес отцу. Тот открыл и заплакал.
   - Ты чего?
   - Ты заешь, что это за книга? Это же "Хумаш", по-вашему, "Пятикнижие".
   По нашему! Как вам нравится это "по-нашему"? Еврейский вариант проблемы отцов и детей.
   - Ну, вот и хорошо.
   Он долго, шевеля губами, листал книгу, а потом вернул и сказал, что не может устроить мне хедер, потому что не умеет быть меламедом. Пришлось отнести книгу, не выучив ни одной буквы.
   ***
   Когда компания разошлась, я спросил у дочки:
   - Ты случайно не знаешь, кто эта сероглазая женщина, вся в кудряшках?
   - В сиреневой кофте?
   - Да, кажется, на ней была сиреневая кофта.
   - Жозефина Богарнэ.
   - Я серьезно.
   - Я - тоже. Так ее называют друзья и знакомые. Честно говоря, я ее настоящего имени не помню. Все говорят: Жозефина, Жозефа, Жожа - по всякому. Она всего года три, как в этом городе. Говорят, переехала, потому что там, где она жила прежде, ей получение разрешения на выезд не светило. Из-за покойного мужа, который был физиком и работал в почтовом ящике. Он, говорят, был фигурой. А она Жозефина и ждет своего Бонапарта. На мелочи не разменивается. Ты ей не подойдешь, не мылься.
   - Не говори пошлостей. Мне ее даже не представили.
   - Не удивительно. Они все ввалились толпой, а ты сразу начал командовать и говорить свои умные слова. Кстати, если она тебе нравится, то можешь считать, что первый шаг ты уже сделал. Я видела, какими глазами Жозефа смотрела на тебя, когда ты говорил. Но это еще ничего не значит. Ты на Бонапарта не тянешь.
   - Пошлость, помноженная на глупость.
   - Когда разговор о женщине начинают с цвета ее глаз... Папаша! Между прочим, с нею была ее дочь.
   - Да? Которая?
   - Та, что сидела возле твоего знакомого Лени.
   - Я познакомился с ним сегодня в ОВИР'е.
   - Он вел себя так, как будто вы знакомы с детства.
   - Я не заметил.
   - Ты не заметил, что он обращался к тебе на "ты"?
   В самом деле: что за фамильярность? Ему должно быть не больше тридцати.
   ***
   Человека, у которого я видел "Еврейскую
   энциклопедию" Брокгауза и Эфрона, звали Виктором. Он был маленького роста и, по-моему, родился в домашнем халате. Другие рождаются в рубашках, в брюках и галстуках и всю жизнь ходят на работу, а Виктор родился в домашнем халате и никогда в жизни не работал на работе.
   - Я ни одного дня не работал на советскую власть, - повторял он, и эта мысль придавала Викторову сибаритству совсем другой, я бы сказал: диссидентско-фрондерский, оттенок.
   Года два или три Виктор провел в ИТР и, мне кажется, исправился. В том смысле, что освободился от беспричинных страхов, которые терзали всех вокруг нас. Например, он никогда не оглядывался на телефон или углы, в которых воображение советских людей расставляло клопов подслушивания.
   - Я понятия не имею, как покупается курица на базаре, но я знаю, как устроить так, чтобы мне ее за недорого купили и принесли домой.
   - Он талантливый человек, - говорил мне о нем Фима, который по понятным причинам не мог не знать Виктора. - Вам этого не понять, так как в вашем представлении талантливые люди открывают законы природы, пишут книги и конструируют машины.
   - Нет, почему же? Я, например, знаком с одним талантливым вороном. Талантлив тот, который может то, чего не могут другие. Бывают талантливые медвежатники, талантливые дон-жуаны - бывают разные таланты, и я с вами абсолютно согласен.
   - Однажды мы с Виктором совершенно случайно оказались в комнате бедной, одинокой старушки. В комнате была железная, больничная койка, больничная тумбочка, столик и два гнутых стула. На стене висели две довоенных фотографии: она с мужем и муж с сыном (Оба погибли на войне), а в углу пылились деревянные часы времен хана Батыя. Я слушал грустный бабушкин рассказ о жизни, а он смотрел на часы. "Продайте мне их", сказал Виктор, а она стала объяснять, что это вовсе не часы, а так себе, память о чуть ли ни ее прабабке или прадедке, и они со времен гражданской войны не ходят, а висят просто так, но Виктор сказал, что дает семьдесят рублей. Старушка таких денег отродясь не видела, а Виктор уплатил сто рублей часовщику и столько же краснодеревщику и продал часы за двадцать тысяч. Это, гулубчик вы мой, талант. В другой стране он был бы великим миллиардером и накормил бы тысячи стариков. Так что... Как бы вам это объяснить? Вы великий труженик и можете его не любить, но не очень-то презирайте его тунеядство. И вспомните, как он при помощи старого, пыльного и никому не нужного ящика накормил старушку, столяра и часовщика.
   - И сам наелся.
   - Само собой. А тот, кто уплатил двадцать тысяч, тоже не в обиде. Он выгодно поместил капитал, украденный у государства, которое морит голодом старушку и держит на более чем скромном пайке часовщика и краснодеревщика. И поверьте мне, если в один прекрасный день Богу кто-нибудь из ангелов доложит об этой несчастной стране, и он вспомнит, и пришибет, как муху, эту идиотскую власть, то тогда настанет время Виктора.
   - И старушка наестся?
   - Нет, старушка все равно умрет, но краснодеревщик построит первую нормальную мебельную фабрику.
   ***
   У Виктора было много книг, которые он никому не давал на вынос, но разрешал приходить и как угодно долго сидеть в его уютной библиотеке.
   - Хоть я и Гринберг, но не считаю себя ни евреем, ни русским, ни татарином. Я принадлежу к племени космополитов, как нас с вами очень точно назвали в сорок восьмом году. Вы тоже космополит, но пыжитесь и лезете из кожи, чтобы доказать себе и другим неизвестно
   что. Неужели же вы не видите, как много крови и слез проливается только из-за того, что люди цепляются за национальный хлам. Сталин выгнал крымских татар из Крыма, и это очень плохо. Григоренко, Алтунян и
   другие диссиденты сидят в психушках и тюрьмах, защищая интересы татар и это, по-вашему, продуктивно? А что произойдет, если татары вернутся в Крым? Уверяю вас, что
   будет еще хуже, и погибнет больше людей, чем при их выселении.
   - А понятие справедливости для вас существует?
   - Безусловно. Справедливость состоит - или состояла бы, если бы это только было возможно - в том, чтобы остановиться и сказать себе и другим: пусть будет так, как есть. Довольно тасовать национальные и территориальные карты. Мир уже тысячи раз перетасован.
   - Вы хотите, чтобы люди сыграли в детскую игру "замри"?
   - Вот именно. И в Израиль ехать не нужно. Зачем вам туда? Это ваша страна? Ах, увольте! Палестина - арабская страна и арабы никогда вам ее не отдадут. И будут правы. С какой стати? Вам ее завещал царь Давид? Вы в это верите? Ваш последний храм разрушили две тысячи лет назад. "Ваш храм!" Он, Виктор Гринберг к этому храму никакого отношения не имеет.
   Мы не спорили. Просто каждый сообщал другому то, что думает. Я усвоил от Виктора одну вещь, которую ношу с собой по сей день: мир так сложен и велик, что в нем достанет места для любой мысли, в том числе для той, с которой ты не согласен.
   ***
   Через несколько дней после разговора в ОВИР'е Фурцев позвонил и попросил (!) прийти для беседы с ним в "Кошкин дом", как его называли в городе. Почему именно "кошкин"? Вероятно, потому что те, кто в нем обитает, "очень больно царапаются".
   - Продолжим? - сказал он и лучезарно улыбнулся. У него для этого случая нашлась для меня очень приятная улыбка.
   - Продолжим, - ответил я.
   - Вы сказали, что согласны нам помочь.
   - А вы не сказали, какой помощи вы от меня ждете.
   - Я думаю, что вы подумали и уже догадались.
   - А, догадавшись, я подумал: зачем вам это нужно? Впечатление такое, что в вашем "кошкином доме" играют в "кошки-мышки". Или в "сыщиков-разбойников".
   - Мы не играем, а занимаемся серьезным делом, и кое-кому в этом приходится убедиться.
   - Я понимаю, но ваша фраза годится для митинга, а мы здесь вдвоем. Это похоже на то, как в армии я дал клятву, что никому не выдам военной и государственной тайны, но, если честно, то никогда никакой тайны не знал. А вы знаете?
   - Уверяю вас, что да.
   - Не уверяйте, потому что нет вещи, которую вы бы знали, а в редакции "Голоса Америки" нет. А от меня вы ждете, чтобы я пришел к вам и рассказал или изложил на бумаге то, что вы и без меня знаете.
   - Например?
   Однако же он смотрел на меня с любопытством. Этому трудно поверить, но я был ему интересен, и меня это подогревало. Он был не так прост, как это казалось вначале. В нем было что-то человеческое.
   - Например, вы хотели бы, чтобы я доложил вам, что именно такой-то и такой-то тогда-то и тогда-то сказал о том-то и том-то. Что-нибудь недозволенное, чего говорить нельзя? Так?
   - Вы упрощаете.
   - Возможно. Но ведь вы же и без меня прекрасно знаете, какие мысли у людей, письменно заявивших, что они намерены покинуть эту страну и уехать в ненавистный вам Израиль.
   - Мы за мысли не преследуем. Не запрещается иметь дурные мысли, но мы обязаны пресекать распространение клеветы и антисоветских идей. И я позвал вас сюда не для того, чтобы вы меня учили.
   - Можно я вам скажу, зачем вы меня позвали? Разыграть со мной спектакль. Будто бы вы меня завербовали, и я согласился стать вашим добровольным, секретным сотрудником (Сокращенно: сексот). Все прекрасно знают, что ничего секретного я вам не сообщу. И даже не потому, что не захочу. Ваша организация не может во всеуслышание заявить, что король гол и никаких секретов нигде нет. В этой стране нет никаких секретов, но все, даже статистика о числе воробьев на квадрадно километре площади - секрет. Вы без секретов никому не нужны. Если нет секретов, то за что же вы получаете зарплату?
   - Вы утрируете.
   Какие слова он знает! Кто бы мог подумать!
   - Что я, собственно, должен сделать, чтобы ваш спектакль состоялся? Я слышал, что для этого подписывают какую-то бумагу... В средневековье считалось, что колдуны и ведьмы подписывают договор с Сатаной. Причем, непременно кровью. А у вас тоже кровью расписываются?
   - Можно чернилами.
   - Понял. Важно, чтобы были контрагенты: мерзавец вроде меня, готовый заложить своих друзей, и вы в качестве Сатаны.
   - Вы нестандартный человек.
   - Правильно. Один секрет вы уже узнали. Правда, это мой секрет, но он относится не только ко мне.
   - Что же это за секрет?
   - Одна из главных причин, побудивших нас к отъезду.
   - Кого это - "нас"?
   - Меня и мне подобных.
   - Какая же причина вас и вам подобных побуждает к тому, чтобы покинуть родную землю и уехать в капиталистический Израиль?
   - Мы не хотим быть стандартными.
   - Вам не нравятся такие, как я?
   - Мне не нравится дело, которым вы занимаетесь. А сами вы... Если вам нравится быть, как все, стандартным, то это ваша подробность, и я ничего против этого не имею. А я не хочу.
   Меньше всего ожидал, что он оставит за мной право на последнее слово в разговоре. Похоже на то, что я ему действительно зачем-то нужен.
   - Ладно, - сказал он. - Сегодня разговор не удался. Но, я надеюсь, это не последняя встреча. Я сдержался.
  
   Глава третья. Жозефина Богарне.
   Света подружилась с дочерью Жозефины Евелиной, а Леня поглядывал на обеих девушек, которые не принимали его всерьез. Он действительно всех своих называл на "ты", но не по причине невоспитанности, а потому, что - он слышал - в иврите форма обращения на "вы" отсутствовала, он же подогревал в себе еврейский национализм.
   - Что значит, я подогреваю в себе еврейство? Что ты хочешь этим сказать? Учти, что в детстве я жил у дедушки и бабушки, в Днепропетровске. В доме говорили на идыш, дедушка иногда захаживал в синагогу и брал меня с собой. В пятницу бабушка пекла халы, а на Пейсах доставали мацу. Мясное не смешивали с молочным и никогда не ели свинины. Если это означало поддерживать в себе огонек национальной традиции, то считай, что я тоже, как ты говоришь, "подогреваю."
   - Не вижу предмета для спора.
   - Спор в том, где и как осуществить свой идеал. Я считаю, что тот, кто под видом алии едет на Запад, предает идеалы и совершает подлость.
   - А я думаю, что едущий туда, куда ему хочется, осуществляет еще более высокий идеал - идеал свободы. Разве этого мало?
   - Не мало, но почему непременно за счет Израиля?
   Все бы ничего и я был готов принять его идеалы, если бы он их не приватизировал и не манипулировал своими бесконечными "измами". Он шагал по комнате, а наш Гораций, сидя на спинке стула, едва успевал поворачивать направо-налево свой могучий клюв. У Лени был большой, костлявый нос, почти такой же, как у Горация, и нам с вороном казалось, что во время одного такого спринта от правой стены к левой Леня проткнет носом стену и вывалится в соседнюю комнату.
   - Мне Израиль близок своей уникальной способностью соединить национализм с социализмом не так, как это сделали нацисты в Германии, а на гуманистической основе.
   - Гуманизм, социализм, национализм...Да перестань ты ораторствовать. Перед тобой не площадь у Финляндского вокзала, слезь с броневика, положи кепку на стол, сядь на стул и говори человеческим языком.
   Все, что он говорил, было в принципе правильно, но я никак не мог понять, почему мне так не хотелось все это слышать именно от него. Если бы все это говорил кто-нибудь другой... Какой? Почему не Леня?
   ***
   - А Евелина - настоящее имя или тоже прозвище? - спросил я у Светы.
   - Настоящее. Хотя правильно: Ева-Лина. Так написано в метрике. Она мне рассказывала, что, когда она родилась, ее назвали Евой в память об одной из ее бабушек, а Линой - в память о другой. А ее мать
   - Евгения Александровна Богорад. Вот откуда взялось: Жозефина Богарнэ.
   - Вы подружились с Евелиной?
   - Да, она мне нравится. Я хотела бы ей чем-то помочь. Им с матерью трудно. Евгения Александровна лингвист и владеет кучей языков, а Ева училась на третьем курсе физмата.
   - Чем они занимаются?
   - Обе работают в почтовом отделении. Разбирают почту, разносят газеты. Работа по вечерам, а иногда ночью. Зарабатывают гроши. Я хотела бы предупредить тебя, что если Жозефина тебе нравится и ты, в самом деле, собираешься за нею ухаживать...
   - Я не собираюсь ухаживать за Евгенией Александровной.
   - Понимаю. В таком случае я бы хотела предупредить, что, если она тебе понравится...
   - Света, мне этот разговор неприятен.
   - Ты много раз говорил мне, что иногда приходится выслушивать и неприятные вещи.
   - Которые дочь выслушивает от отца, а не отец от дочери.
   - Как хочешь. Напрасно ты так.
   Обиделась и ушла. Мы всегда были друзьями, а с матерью она ссорилась. Только смерть помирила их. Кроме того, говорят, что в этой ситуации дочь испытывает чувство ревности. Она открыла дверь и бросила:
   - Они в Израиль не собираются.
   Все сидят в глухом отказе, работают истопниками, почтальонами, гардеробщиками, лифтерами, подрабатывают частными уроками и рассуждают о том, кто куда собирается. Света опять открыла дверь:
   - Сегодня у них свободный вечер и я пригласила их к нам. Ты не возражаешь?
   - Да, но нужно что-нибудь приготовить.
   - Мне будет некогда. Сам. Они придут в семь.
   - Света...
   Закрыла дверь. Ненормальная девчонка!
   Первым пришел Леня, которого никто не приглашал.
   - Я принес тебе кое-что почитать. Это сборник статей
   Жаботинского, это роман Зингера "Раб", а это - сам посмотришь. Самиздат. Извини, пожалуйста, вы ждете гостей?
   - Все свои. Евгения Александровна с дочерью. Оставайся.
   Он немедленно достал из портфеля завернутую в газету бутылку "Зубровки". Значит, он знал, что у нас гости? А, черт с ним! Звонят.
   - Не беспокойся, я открою.
   Леня отодвинул меня, как стул, и открыл дверь.
   - Евгения! Ева! Здравствуйте девушки. Вы очаровательны. Ну, кто бы мог догадаться, которая из вас дочь, а которая мать?
   - Если бы ты, как мы, оббежал с газетами штук сорок подъездов, то тоже очень быстро похорошел бы, - отрезала Жозефина Богарнэ, которая считала комплименты оскорбительными для женского достоинства. - Однако! Вы так красиво накрыли стол!
   Первый тост, конечно же, за успешный выезд. С полной рюмкой в руке Жозефина задумалась.
   - Подождите. Я подумала о том, как необычна и как непохожа ни на что на свете эта ситуация и этот тост. Подумайте о том, что мы мечтаем и молим Бога, и пьем вино, и боремся за то, чтобы страна, где мы родились и которая поэтому называется Родиной, отпустила нас, позволила нам уехать навсегда и больше никогда ее не видеть. Где еще в мире возможна такая ситуация? Либо навеки здесь, взаперти, либо прочь и без права даже навестить могилу родителей.
   - Не слишком ли вы строги, Евгения Александровна? - сказал я. - И по адресу ли ваше обвинение? Можно винить ОВИР, гебистов, правительство, но не страну и народ.
   - Вы добрый человек, Георгий Вольфович...
   - Можете называть меня Жорой.
   - Вы добрый человек и согласны только на такое обвинение, которое будет адресовано органам власти, в крайнем случае - силам, на которые она опирается. Но нас подвергает издевательствам не абстрактный ОВИР и не фантасмагорическая тетя по имени Власть, а этим заняты десятки тысяч конкретных людей при активной поддержке миллионов других и при постоянной готовности десятков миллионов третьих по первому сигналу апплодировать или улюлюкать.
   - Евгения Александровна...
   - Можете, как все, называть меня Жозефиной.
   - Хорошо, Жозефина. Так вот, я хотел сказать, что наш народ всегда страдал именно от этого, то есть от коллективной ответственности, которую на него взваливали.
   - Например? За что? За распятие Христа?
   - Например, за распятие Христа.
   - Как вы можете сравнивать? Они на протяжении веков постоянно обвиняли нас всех за то, что кто-то когда-то, неизвестно евреи или римляне, убил одного человека, сам факт существования которого исторически не доказан, а я обвиняю озверевшие толпы их людей, убивших моих близких и я обвиняю их в том, что сегодня они держат меня на запоре и не позволяют покинуть их землю, по которой я уже не в состоянии больше ходить. Вы чувствуете разницу?
   - Народ - это не только погромщики и овировцы, это также Пушкин, Лермонтов...
   - Я надеюсь, вы не станете продолжать этот славный список, потому что я все равно не пойму, какая связь между бандитами Григорьева, полицаями из Артемовска, чиновниками из ОВИР'а и поэзией Гумилева, которого они убили с таким же удовольствием, как моего прадеда, потом деда, потом отца и так далее, и конца этому не видно.
   - Ну, хорошо, - сказал я. - А кто будет наказан за весь вред, который отщепенцы нашего народа причинили в этой стране? Мы никогда не узнаем размеров ущерба, который понесла Россия, связавшись с евреями. Каков, по-вашему, выход.
   - Выход? - ответила Жозефина. - Есть очень простой выход: по-ленински - окончательно и решительно размежеваться. В истории, насколько я знаю, всем время от времени приходится начинать стройку с самого начала. Рецепт такой: прошлое помни, а будущее всякий раз строй по другому.
   .
   - Но с этим мы вроде бы все согласны, - примирительно сказал Леня и предложил, наконец, выпить. За все вышесказанное.
  
   Во время моей третьей встречи с Фурцевым между дождевых туч начали появляться просветы.
   - Георгий Вольфович, я внимательно проанализировал все, что вы мне тут прошлый раз наговорили. Независимо от того, что в вашей, простите за грубость, болтовне бредни, а что соответствует действительности, вот что я хочу вам сказать. Первое: я не собираюсь разыгрывать с вами спектакль, как вы выразились, вербовки вас в нештатную агентуру. У меня людей, слава богу, хватает. Причем, запомните: советских людей нет надобности вербовать, они сами приходят и предлагают нам свои услуги и помощь для борьбы с классовым врагом.
   - Понял. Я так и думал.
   - Прекрасно. Второе: вы мне нужны для выполнения только одного, довольно таки важного задания. Конкретно обещать ничего не могу, так как мы, вопреки тому, что о нас кое-кто думает, отнюдь не всесильны, но, если вы сделаете то, о чем я вас попрошу, то постараюсь... поговорю с майором Абрамовым. Согласны?
   - Я пока не знаю, в чем состоит задание.
   - Сейчас узнаете. Но прежде пообещайте - заметьте я полагаюсь только на ваше честно слово - что ни одна душа не узнает о нашем разговоре.
   - Вы меня интригуете. Ну, хорошо, согласен.
   - Это слово вы мне можете дать?
   - Даю.
   - Вы знакомы с гражданкой по имени Евгения Александровна Богорад?
   - Если вы спрашиваете, то, значит, знаете, что знаком. Я надеюсь, она не шпионка ЦРУ?
   - Нет, таких данных у нас не имеется. Вы достаточно близко с нею знакомы? Вы могли бы сойтись еще ближе?
   - Что значит... Переспать, что ли?
   - Ну, эти подробности нас не интересуют.
   - Так что же вам от нее нужно?
   - Чтобы она отказалась от намерения выехать в Израиль и вернулась к нормальной жизни.
   - Я должен убедить ее забрать документы из ОВИР'а?
   - Примерно так. Поймите, мы желаем ей добра. В память о ее муже, прекрасном специалисте, оказавшем стране огромные услуги. Мы не можем допустить, чтобы жена и дочь такого человека оказались в Тель-Авиве. Я не предлагаю вам делать ничего не честного и противоречащего вашей совести.
   - Да, но каким образом?
   - Н.
   Отказники семидесятых-восьмидесятых представляли собой особую, ни на что ни в СССР, ни где бы то ни было в мире не похожую социальную группу. Мы были фактически лишены всех прав гражданства. Большинство потеряло работу и было вынуждено перебиваться, чем Бог послал. Время от времени кому-нибудь устраивали провокацию, предъявляли абсурдное обвинение в совершении уголовного преступления и отправляли на пару лет в лагерь. Допросы в КГБ чередовались с угрозами, обыски с задержаниями на ночь-другую в КПЗ. Отказы мотивировались "государственными соображениями".
   Теперь, когда советской власти больше нет, а СССР развалился на пятнадцать составлявших его частей, историки имеют шанс заглянуть внутрь отказного движения и по достоинству оценить его роль в произошедшем. Диссиденты, те имели иногда более или менее четкие, чаще, впрочем, довольно смутные представления о том, чего они добиваются в стране, но, как правило, не выступали против режима. Их можно было обзывать "антисоветчиками" (был такой термин), но большинство диссидентов ими не было. Отказники же ставили себе ограниченную и очень личную цель: уехать, но сам факт демонстративного и официального заявления десятков тысяч евреев о своем желании покинуть Советский Союз наносил системе удар за ударом и сейчас остается только правильно оценить колоссальную разрушительную роль этого движения.
   Если в оценке роли еврейской эмиграции и были преувеличения, то и тут первенство принадлежало не евреям, а властям. Я помню, как однажды два гебиста проводили со мной то, что они называли "беседой".
   - Назовите мне ваши имена, - предложил я им и это соответствовало закону, по которому они обязаны были представиться. Они отказались.
   - Вы только посмотрите на эти толстые стены, на решетки на окнах и на дежурного за дверью. И при этом вы меня боитесь!
   - Еще чего! - скривил рот один из гебистов.
   - Боитесь. И почему вы вдвоем? Один не в силах?
   Конечно же, я бравировал, и вспоминая эти сцены, я думаю: чего ради я к ним цеплялся? Однако, в принципе, подозреваю, что был прав: они нас боялись. История подтвердила, что не без оснований.
   Это не значит, что среди нас не было трусов, и что страх не разрушал наши души и тела. Мы не только не были солдатами, но большинство из нас были стариками, женщинами, больными, наконец детьми, а если и были среди нас мужчины, то все, что они могли испытывать, так это свою полную беспомощность перед лицом беспощадного противника. Но наш страх был другим.
   Как-то, накануне моей очередной встречи с майором Фурцевым, Света спросила:
   - Что же будет?
   Я не знал, что ответить, и только сказал:
   - Послушай, я играю с ним в такие шахматы, когда он видит мои фигуры, а я его фигур не вижу. У меня мало шансов выиграть, но если у нас есть хотя бы один шанс вырваться, то нужно постараться его не упустить.
   ***
   Многие отказники приходили в наш дом. Одни - потому что не боялись и считали, что нужно бороться, хотя единственная доступная нам форма борьбы состояла в том, чтобы быть вместе. Другие жили в постоянном паническом страхе. Им все время казалось, что их вот-вот арестуют и отправят в тюрьму. Они приходили в надежде обрести спокойствие и внутреннее равновесие.
   Не приходили и осуждали нас те, кто делал ставку на "житейскую мудрость" - самую ненадежную карту в этой ситуации. И не только в этой. Когда я встречал этих людей на улице, они говорили мне:
   - Жора, ты ведешь себя неблагоразумно. Посмотри на нас: мы тихо сидим и ждем, а вы все время дразните гусей. Это добром не кончится, уверяю тебя.
   - Например?
   - Например, эта голодовка, которую вы устроили.
   - Что в этом особенного? Двенадцать человек провели недельку в моей квартире. Очистили себе желудки. Очень полезно для здоровья.
   - И об этом говорили все радиостанции за бугром.
   - У них там свобода слова.
   - Вы погубите и себя и всех нас.
   - Но спасем свое человеческое достоинство.
   - Вы себе не представляете, с какой силой вы имеете дело.
   - Они беспомощны перед нами.
   - Какая наивность!
   - Это ты наивен. Неужели ты не понимаешь, что, если бы они могли, то всех, в том числе тебя, бросили бы в ГУЛАГ, но почему-то же не бросают.
   - Плюнь через левое плечо.
   - Лучше - им в лицо.
   - Ты попрежнему во всем винишь жестокосердную власть, а не всех... их? - спросила у меня Жозефина и кивнула в сторону проходивших мимо - Я тоже, как и ты, встречаю сочувствующих мне и всем нам, но до чего ж их мало! Большинство людей вокруг меня так искренни в своей поддержке любого, самого глупого и самого жестокого шага московского правительства. А ты думаешь, многие из них не согласны с тем, что убивать афганцев, это "интернациональный долг"? Уверяю тебя, что, если этой стране дать свободу, то ее народа хватит... ну, дай Бог, чтобы на 10 лет, после чего он потребует плетки и диктатуры. Но, впрочем, довольно об этом. Ты хотел сказать мне что-то.
   Когда мы хотели поговорить о чем-нибудь серьезном, то обычно выходили на улицу. Считалось, что в наших квартирах прослушиваются все углы. Телефон казался злейшим врагом, и повсюду чудились подслушивающие "клопы". Это было подогреваемым страхом преувеличением, но мы поступали по принципу: береженого Бог бережет. Мы с Жозефиной разговаривали в парке. Ленин на гранитном пьедестале повернулся к нам спиной и указывал пальцем на здание железнодорожного вокзала, что было очень символично.
   - Да, я хотел кое-что сообщить, и давай обсудим. Дело в том, что я агент КГБ.
   - Что ты хочешь этим сказать?
   - Я серьезно. Это не значит, что я на кого-нибудь стучу, но, так сказать формально, я состою в этом качестве.
   - Объясни. Я не понимаю.
   Я пересказал ей свои беседы с Фурцевым.
   - Зачем ты согласился?
   - Думаю, что я поступил правильно. Вначале я, ни на что конкретное не соглашаясь, выразил расплывчатое согласие неизвестно на что. По правде говоря, меня пожирало любопытство. Я хотел знать, что этот подонок собирается предложить, понимая - он не такой дурак, чтобы причислять меня к компании, из которой он набирает себе сексотов. Они держат нас в темноте, а я, как мне кажется, получил доступ к замочной скважине.
   - Ты получил доступ к сточной трубе, по которой на тебя льются нечистоты.
   - Возможно. Однако я не жалею о том, что сделал и выслушай, пожалуйста, почему.
   - Не рассчитывай, что я буду на твоей стороне.
   - Я ни на что не рассчитываю. Я хочу только одного: чтобы ты меня выслушала и чтобы знала, почему я так сделал.
   Жозефина молча смотрела на развевающиеся фалды ленинского пальто.
   - Он предложил мне убедить тебя взять документы из ОВИР'а. Почему именно тебя? Чего ему от тебя нужно? Я должен попытаться узнать.
   - Он втянет тебя в худшее. Ты даже не заметишь, как окажешься по уши в дерьме.
   - Я понимаю. Такое может случиться, но если таким образом я помогу тебе...
   - Что ты хочешь этим сказать?
   - То, что сказал.
   - Других способов объясниться в... Ты что, с ума сошел?
   - Нет, Жозефина, это не безумие, а холодный расчет. Я решил рискунуть.
   - Ты не можешь играть с ними в эти игры. Они тебя переиграют. Они профессионалы, а ты дилетант.
   - Другого пути я не вижу. Давай лучше вместе подумаем, почему он на тебя взъелся?
   - Из-за моей бескомпромиссности. Вы всегда готовы искать оправдания их мерзостям. Я же - никогда.
   - Жозефина, мне очень жаль, что ты с такой легкостью швыряешь меня в общее болото неопределенного "вы", но, по крайней мере, здесь, сейчас, нас двое, ты и я.
   - Ты прав. Извини.
   - Думай, что хочешь, и поступай, как найдешь нужным, но я не отступлюсь от своего намерения помочь тебе. Я подозреваю, что этот тип поручит кому-нибудь устроить тебе маленькую провокацию с большими последствиями. Во-первых, я прошу тебя соблюдать меры предосторожности, а во-вторых, мне хочется надеяться, что он поручит это дело мне.
   - Лучше бы ты сделал то, что я хочу.
   - Что именно?
   - Поцелуй меня. Здесь, при всех.
   - Папа, ты сегодня в настроении слушать мои глупости?
   - Вполне, дорогая, но, как всякий отец, я все время жду и надеюсь, что ты скажешь, что-нибудь умное.
   Мы сидели в моей рабочей комнате, Света - по ту сторону письменного стола, и ее глаза были копией глаз моей матери, и я предпочел бы, чтобы она ничего не говорила, а только сидела так, и чтобы приглушенный свет настольной лампы освещал ее лицо. В ней удивительно слились черты моей и ее матери и, глядя на нее, я видел их обеих. Мне было грустно и радостно.
   - Ты хочешь сказать или спросить?
   - То и другое.
   - Что же ты хотела спросить?
   - Что с нами будет?
   - Не знаю.
   - Тебя могут посадить?
   - Могут.
   - Это может стоить жизни?
   - Другие обычно выдерживают. Даст Бог, и я выдержу.
   - Тебе страшно?
   - Бывает и такое.
   - По тебе не видно. Ты не боишься, что сломаешься?
   - В каком смысле?
   - О тебе ходят нехорошие слухи.
   - Что именно?
   - Что ты сотрудничаешь с КГБ.
   - Ты считаешь такое возможным?
   - Нет.
   - Значит, на этот вопрос ты ответила сама.
   - А что ты сам скажешь?
   - Я скажу, что гебистам стукачи необходимы, и они приобретают их самыми различными путями. Ты правильно поняла: главный инструмент добычи стукачей - не деньги и не обещание поблажек, а страх. Хотя... Как сказать? У нас нет возможности произвести социальное исследование, и вряд ли когда-нибудь такое будет сделано. Я могу только предположить, что самой многочисленной группой сексотов являются не испуганные и задавленные, а добровольцы, которые считают своим почетным долгом донести на соседа или сослуживца, если, скажем, его высказывания вызывают подозрение в нелояльности по отношению к обязательной идеологии.
   - Такие могут быть и среди нас?
   - Не исключено. Может быть, кто-нибудь из наших доносит, потому, что ему пообещали разрешение.
   - Михал Михалыч?
   - Не думаю.
   - Марик?
   - Не знаю.
   - Леня?
   - Мы не должны делать того, что ты делаешь сейчас. Как только микроб подозрительности и недоверия заведется в нашей компании, общество заболеет и распадется. Нам важнее держаться вместе, чем поймать стукача.
   - Но он же доносит.
   - О чем? Что новое сексот может сообщить в КГБ? Сам факт нашего желания покинуть СССР для них - контрреволюция самого высокого уровня и за это по их понятиям полагается расстрел. Ну, допустим, твой предполагаемый стукач сообщил оперу, что слышал, как я поносил советский режим. Им с этой информацией нечего делать. Единственное, на что они могут употребить донос, это, когда меня поведут на суд, раскрыть своего стукача и приказать ему повторить свои слова публично, на суде.
   - Зачем же они прилагают такие титанические усилия и ...
   - ...и ежедневно собирают тонны доносов? Внешне это выглядит так, как будто происходит сбор информации о состоянии умов, но на самом деле - я убежден в этом - информация трансформируется и деформируется. Каждый нижестоящий, составляя сводку для передачи наверх, в угоду вышестоящему слегка привирает и пока последняя сводка доходит до высшего эшелона... Я убежден, что их шеф Андропов понятия не имеет о действительном состоянии умов. Тонны доносов служат питательной средой, в которой паразитируют десятки и сотни тысяч абсолютно бездарных и неспособных на что-либо полезное подонков.
   - Ты уверен, что это так?
   - Никто ни в чем не может быть уверен, ни я, ни Андропов. Для уверенности нужны социальные исследования, а они не располагают для этого ни аппаратом, ни кадрами, ни - главное - идеологическим инструментом. Весь их инструментарий таков, что он способен производить только ложь. Все они для других и для себя строят модели воображаемого состояния дел. Это неизбежное следствие попытки осуществить неосуществимое.
   - Ты не боишься, что нас подслушивают? Я слышала, у них есть импортная аппаратура.
   - Аппаратура, возможно, есть, а обслуживает ее тоже техник из-за границы? А аппаратуру для выявления тех, кто разворовывает детали и запасные части, они тоже закупили? Нет, Светочка, единственный аппарат, который у них надежно работает, это механизм распространения в народе страха перед апаратурой для подслушивания всех и каждого. И при помощи того же механизма они вносят в наше пестрое и неустойчивое общество микробы страха и недоверия друг к другу. Кто-то сказал тебе и еще кому-то, что я сотрудничаю с КГБ, а поскольку они постоянно вызывают меня на допросы и беседы, и о чем мы там разговариваем никто знать не может, то есть о чем подумать...
   - Есть о чем подумать... Да...Послушай, есть еще одна вещь, которую я хотела бы тебе сказать, и, пожалуйста не останавливай меня. Я уже несколько раз пыталась начать этот разговор, а ты всякий раз меня останавливаешь.
   - Опять о Жозефине?
   - Помолчи. Я понимаю, чего ты от меня ждешь и почему не хочешь, чтобы я говорила. А я, наоборот, хочу тебе сказать, что я за. Дело твое, и я не собираюсь вмешиваться. Я только не хочу, чтобы ты думал, что я против, и я заранее согласна со всем, что ты можешь об этом сказать.
   ***
  
   Глава четвертая. Фурцев и Гораций.
   - Я же вам сказал, что согласен помочь отговорить Евгению Александровну от мысли уехать с дочерью в Израиль, - сказал я Фурцеву. - Но мне не понятно, почему именно ее?
   - Мы вообще против выезда евреев.
   - Ясно, но вот ко мне, например, вы не приставили тайного агента, чтобы уговаривал, а к гражданке Богорад приставили меня. Послушайте! У меня родилась догадка: может быть, вы ее мобилизовали, чтобы уговаривала меня, а меня, чтобы уговаривал ее?
   - Вы с нею уже близки?
   - Прошлый раз вы сказали, что эта подробность вас не волнует.
   - Я просто спрашиваю.
   - У вас ничего не делается "просто".
   - Вы умеете уклоняться от прямого ответа.
   - Я не уклоняюсь, а не хочу отвечать на вопросы, не относящиеся к делу.
   При подобных поворотах беседы, его глаза приобретали особый блеск. Подобные же искры можно увидеть в зрачках голливудских исполнителей ролей профессиональных убийц и непобедимых шерифов, но только у тех бенгальские огни, а у Фурцева - естественная, от самой его натуры готовность к нанесению смертельного удара. Впрочем, я никогда не заглядывал в глаза питона или кобры, а интересно бы сравнить.
   - Я отвечу на любой ваш вопрос, если по делу и в рамках договора. Пока же могу сказать, что ваше поручение выполняется и антисионистская пропагандистская обработка ведется. Но вы все-таки не ответили на мой вопрос: почему именно Евгения Александровна?
   - Я же вам сказал, что - из-за ее покойного мужа.
   - ...который пять лет назад погиб в автомобильной катастрофе?
   - Ну, так что? Государство не заинтересовано в утечке информации.
   - По закону через пять лет даже носитель этой информации имеет право на выезд.
   - Нет такого закона. Все зависит от характера информации. А Евгения Александровна считается ее потенциальным носителем.
   - Однако ей отказано в выезде по причине, как это у вас называется, "недостаточного родства".
   - Нам нужно, чтобы она сама отказалась. И вообще... Ваше дело: выполнять то, что вам поручено.
   ***
   Гораций сидел у меня на плече и исподлобья разглядывал Жозефинины кудряшки. Удивительно, как "этот птиц" - Светыно выражение - помогал мне думать, но - еще важнее - определять свое отношение к собеседнику или объекту размышления. Этому трудно поверить, но очень часто я воспринимал мысль или эмоциональное движение, как наше с ним. А может быть он - тоже?
   Я не мог бы сказать, как пишут в книжках, что меня к Жозефине тянуло "непреодолимо", просто потому, что я эту тягу и преодолевать не пытался. Скорее наоборот: культивировал ее в себе. Во мне было много жизненной силы, которой ей нужно было время от времени оттянуть на себя, чтобы продолжать метаться между ОВИР'ом и почтовым отделением, а от нее исходил аромат, который противостоял миазмам нашего тамошнего окружения. Оба мы, прежде чем прикоснуться друг к другу, долго испытывали себя, создавая атмосферу первого раза, и нам это неизменно удавалось.
   Я почти физически чувствовал, как Гораций телепатировал мне ее недоверие ко мне. Она меня все время испытывала, в разговоре и в постели, даже во время прогулки, когда, то ускоряя, то замедляя шаг, поглядывала на меня: сделаю ли я то же самое, а я с удовольствием подчинял себя ее кошачьей воле.
   - Как зовут твоего гебиста? - спросила она.
   Гораций ущипнул меня за ухо, что по идее должно было означать: берегись, мина! Во-первых, мы несколько раз говорили на эту тему, но только теперь она заинтересовалась его именем, а во-вторых, на такие темы у нас принято было разговаривать вне дома, а заводить подобные разговоры в квартире считалось бестактным.
   - Как, разве я тебе не говорил? Его фамилия Фурцев.
   Она посмотрела на Горация и ворон, царапнув меня крылом, шарахнулся к подоконнику.
   - Гораций не виноват в том, что фамилия моего гебиста Фурцев.
   - Я прошу прощения у Горация, - так медленно проговорила она, что к концу этой невероятно важной фразы я чуть было не забыл, о чем речь.
   - Жозефа, я ничего не понимаю.
   Последнее время я постоянно чего-нибудь не понимал, и мне это уже надоело.
   - Ты знакома с этим майором?
   - Его фамилия Фурцев, ты говоришь. А как зовут?
   - Виталий Львович.
   - Виталий Львович, - опять медленно, заучивая на память повторила она. - Не волнуйся. Как это говорится на иврите? Ну, это выражение, которое любит повторять Фима? "Йихье тов". Все будет хорошо. И жизнь, мой дорогой, так прекрасна, что самое время, чтобы ты меня поцеловал.
   ***
   Прибежал бледный Фима.
   - У Михмиха (кличка Михал Михайловича) и Эсфири сегодня был обыск.
   - По какому делу?
   - Откуда я знаю? Мне Виктор сказал.
   - Какой Виктор? А! Гринберг. Что у них могли найти?
   - Взяли сборник статей Жаботинского, "Эксодус" и пару израильских журналов на русском языке.
   - Откуда у них..?
   - Ну, что, ты не знаешь? Ленька принес.
   - Где он все это берет?
   - А, черт его знает. Кажется, ему кто-то привозит из Москвы. Но Виктор точно знает, что эту литературу Ленька принес Михмиху дня два тому назад. Ты понял? Я давно говорил, что Леньке нельзя доверять.
   - Перестань.
   - Что значит "перестань"? Все знают, что ты наивный человек, но нельзя же до такой степени.
   - Мы не должны так делать. Завтра заподозрят тебя, потом меня - и мы все разбежимся. Это именно то, чего они добиваются.
   - Но почему вдруг обыск? - спросила Жозефина. - Обыск делается по определенному делу.
   - Я думаю, это в связи с чьим-то арестом. Михмих дружил с Сергеевым.
   - Кто это?
   - Один диссидент. Знаком с генералом Григоренко. Боюсь, что его взяли.
   - Кого? Григоренко?
   - Не Григоренко, а Сергеева.
   - Господи! Да объясни же ты толком. Кого и за что арестовали?
   - Арестовали диссидента Сергеева, который знаком с Григоренко, а у Михмиха сделали сегодня обыск, потому что он часто бывал у Сергеева в гостях. А ты идиот, который этого не понимает и спрашивает: "За что?"
   ...С тех пор прошло пятнадцать лет и было время понять, но мне не удается. Недавно в Иерусалиме встретил Фиму, который приезжал в гости к родственникам. Живет в Бостоне. Посидели в кафе, что на углу Яффо и Кинг Джорж. Было 32 градуса жары и водку пить не хотелось. Да там и не держат. Вспомнили события пятнадцатилетней давности и он опять обозвал меня идиотом. Я не обижаюсь на него, так как, по-моему, он только делает вид, что понимает...
   - Поедемте к ним. Нужно их поддержать, - предложил Фима.
   - Странное у него имя: Михал Михайлович. У ашкеназийских евреев такого почти никогда не бывает - рассуждала в троллейбусе Жозефина.
   - Его отец был Моисеем, в плену выбросил красноармейскую книжку, где было написано "еврей", а когда после плена восстанавливал документы, переделал "Моисея" в "Михаила" и фамилию "Шор" в "Быков", - объяснил Фима. А сына он еще раньше назвал Михаилом.
   - Значит Михмих по паспорту русский?
   - Вот именно, что по паспорту. У нас все по паспорту. Только бьют не по паспорту, а по морде.
   Какую еврейскую жизнь ни возьми, можно писать психологический роман. Если бы было время и если бы нашлись издатели и читатели, непременно написал бы про Мойше Шора, про пыльную улицу маленького штетла, где жили его родители, про то, как он после революции приехал в большой город в поисках новой, интернациональной жизни, а вместо этого ушел на фронт, где многое понял и, в частности, что евреем быть еще опаснее, чем он думал прежде. Его отцу не могло бы прийти в голову, что внук станет Михал Михалычем, а сам он не мог предположить, что его сын размечтается о жизни в Нью-Йорке.
   ***
   Михмих и Эсфирь Григорьевна сидели посреди беспорядка и выглядели скорее усталыми, чем испуганными.
   - Как долго это продолжалось? - спросила Жозефина.
   - Пять часов, с одиннадцати до четырех. Перерыли абсолютно все, даже в ведро в - извините - уборной и то заглянули.
   - Вы еще извиняетесь! Они небось не извинились, - возразила Жозефина.
   - Унесли целый мешок книг, в том числе таких, которые к политике никакого отношения не имеют. Особенно заинтересовались книгами на английском языке. Нашли старинный дедушкин молитвенник и учинили мне форменный допрос. - Что это? - Молитвенник. - А вы что, молитесь? -
   - Допустим.
   - А почему он лежит не там, где все книги, а в ящике платяного шкафа?
   - Это память о дедушке и так мне удобнее.
   - Странно!
   Бросили молитвенник в свой мешок.
   - Зачем он вам?
   - Нужно проверить.
   - И не вернут, - заметил Фима.
   - Пусть подавятся, - сказала Эсфирь Григорьевна.
   - В Америке купим другие книги, а молитвенник все равно не пропустили бы на таможне.
   - Мы от этой грязи никогда не отмоемся, - сказал Михмих.
   - Отмоемся, - возразил Фима. - И детей отмоем. А они - никогда. Ни через двадцать, ни через сто лет.
   - Фима, вы не добрый, - серьезно сказала Эсфирь Григорьевна. - Терпеть не могу, когда вы так говорите. У каждого человека есть свой шанс. И у народа тоже. Я не знаю, что у них будет через двадцать лет. Может они коммунизм построят...
   - Такого кошмара я даже им не желаю, - перебил ее Фима.
   - Ну, вот, опять вы так. Не нужно, Фима. Вы хотите уехать, ну, и уезжайте с Богом, а у них тут пусть будет хорошо.
   - Амен! - закруглил Фима.
  
  
   - Мы не жаждем крови, - как можно мягче сказал майор Фурцев, который вдруг стал подполковником и по этому случаю сшил себе новый китель.
   - Вас поздравить с повышением?
   Я попытался отвлечь его от мрачных мыслей о кровопусканиях, но он настаивал на своем.
   - Да. Спасибо. Так вот, я говорю вам, что мы крови не жаждем и предпочитаем обходиться без посадок.
   - А Сергеева?
   - Сергеев подозревается в совершении тяжкого преступления.
   - А мы?
   - Что - вы?
   - Мы тоже на подозрении?
   - Вы относитесь к категории людей, которых мы обязаны предупредить и удержать от совершения подобного. В частности - гражданка Богорад. Да, погодите вы! Что вы меня все время перебиваете? Слушайте, что я вам скажу. Мы Евгению Александровну пока что не трогаем. Но только пока. И мы надеемся, что вы, как человек здравомыслящий, поможете ей разобраться в обстановке и не делать глупостей. Вы видите эту папку? Вот эту, зеленую. Вот, я ее открываю. Видите, сколько здесь материалов? Все это компрометанты. Против Евгении Александровны. По крайней мере, на пять-шесть пунктов обвинения хватит. А номер статьи вам известен. До сих пор были шутки-прибаутки, а теперь пойдет серьезный разговор. Есть указание.
   Он сделал паузу и при этом его атлетический торс изящно, по тигриному изогнулся и напрягся в готовности к смертоносному прыжку, а в глазах появился тот самый устрашающий блеск, от которого кролики прекращают сопротивление и добровольно позволяют удаву проглотить себя, а я очередной раз удивился, что мне ничуть не страшно. То есть я понимал, что он палач и что может убить, не моргнув, и что он из тех, которые... и так далее, но было в нем что-то... затрудняюсь даже назвать... трагически-опереточное, что ли. Я улавливал исходящие от него флюиды и жалел, что на моем плече не сидит мой добрый и мудрый друг. Вместе мы бы поняли. Сам же я не понимал и только сейчас, когда Фурцев далеко и на пенсии, я понимаю, что мне не было страшно потому, что страхом был пронизан мой мучитель и, когда он говорил: "Георгий Львович, нам нужна ваша помощь", он почти не преувеличивал - разве что самую малость - и ему нужна была моя помощь и моя рука, чтобы не упасть.
   Чушь какая-то! Парадокс на парадоксе. А он продолжал:
   - Хотите, прочту? Ну, скажем, это. Информатор сообщает, что видел в руках гражданки Богорад следующую запрещенную литературу: "Сборник статей Жаботинского", номер заброшенного в Советский Союз сионистского журнала "Израиль сегодня", учебник иврита и роман Зингера "Раб", изданный в Иерусалиме на русском языке. Дальше пишется о том, что гражданка Богорад в своих устных высказываниях отрицает святость родины и однажды, в присутствии...(Дальше перечислены имена ваших друзей и ваше имя тоже фигурирует)... в присутствии (и так далее) сказала так: "Именно потому, что я не сама выбрала себе место своего рождения, то меня с этим местом ничто не связывает. Мои родители тоже не имели права выбора места, где им хотелось бы рожать детей и, следовательно, к ним я тоже претензий иметь не могу. Культура этой страны мне чужда, а навязанная идеология внушает ужас." Читать дальше или остановимся на этом?
   - Читайте. Мне интересно.
   - В каком смысле?
   - В смысле, недоступном вашему пониманию.
   Я таки идиот! Сколько раз говорил себе этого не делать!
   - Георгий Вольфович, запомните, что вы не умнее меня и что я сижу здесь, а вы там, и где вы будете сидеть завтра, пока не известно. А если вам дают шанс, то грубить не стоит.
   - Хорошо, извините, больше не буду. Вырвалось.
   - Пусть больше не вырывается.
   - Но и вы поймите меня. Вы знаете многое такое, чего я не знаю. Вы не договариваете. Вы не отвечаете на вопрос, почему личность Евгении Александровны интересует вас больше, чем... я не знаю кто. Во фразе, которую вы процитировали, нет ничего особенного, и я слышу вещи похуже. Даже в автобусе.
   - Мы знаем и ведем с этим борьбу, и если такие слова звучат в зале народного суда, то виновник получает по заслугам. Потому что это называется антисоветской пропагандой.
   - Но почему именно Евгения Александровна?
   Он поднял на ладони зеленую папку, показывая, какая она тяжелая.
   - И на меня у вас тоже имеется такая же?
   - Не такая толстая... пока что, но есть.
   Он улыбнулся и подморгнул, и его улыбка была совсем не злодейской.
   - Не волнуйтесь. Если вас посадят, то я попрошу своих друзей, чтобы режим был полегче. Вы мне нравитесь. А пока давайте-ка вместе потрудимся и удержим гражданку Богорад на свободе. Договорились?
   ***
   С Леней таки пришлось поговорить с глазу на глаз.
   - Прекрати свой треп о сионизме и социализме, сядь и слушай, что я тебе скажу. В принципе следует набить тебе морду, но мы не уголовники. Кроме того, морду тебе набьют они сами.
   - О чем ты?
   - Молчи и слушай. Нам стало известно, что ты стукач и провокатор. Тебе, мерзавцу, пообещали дать разрешение, если ты будешь делать то, что ты делаешь. Откуда я это знаю - неважно. Если тебе нужны доказательства, то они у меня вот здесь (Я показал на свой лоб).
   - Ты сам стукач, - сказал Леня, встал во весь рост и посмотрел на меня сверху. - Я читал твой донос на Жозефину. У тебя есть псевдоним.
   - У меня нет никакого псевдонима, и я не писал никаких доносов, а если бы написал, то тебе бы не показали. Ты врешь.
   - Назвать твой псевдоним? "Перов". Ты подписываешься псевдонимом "Перов". Мне это давно известно.
   - Леня, все это чушь. У меня нет никаких псевдонимов, и я не пишу никаких доносов.
   - Жора, мы с тобой оба в дерьме и давай не будем... И давай не топить друг друга. И расскажи кому-нибудь другому, что ты встречаешься с Фурцевым для игры в шашки.
   - Фурцев вызывает меня для бесед.
   - И меня тоже - для бесед. И лучше будет, если не я тебя послушаю, а ты меня. Моему племяннику семнадцать лет. Через год - в армию, и тогда всему нашему семейству хана. И ради их спасения я все сделаю. Буду врать, выкручиваться, писать бумаги - все, что угодно. Все эти наши с тобой доносы...
   - Я не пишу доносов.
   - Хорошо, ты не пишешь, но если им понадобится, то они кому угодно все равно докажут, что пишешь. На собственную дочь. Понял? Но я тебе не Фурцев и поэтому слушай, что я тебе скажу. Все эти наши с тобой доносы - макулатура, которая будет валяться в их "кошкином доме" или, как они говорят, "храниться вечно". И на эти наши доносы кошки будут ссать. А нам нужно вырваться и вытащить отсюда своих детей. Будем отмываться на той стороне.
   - Но человека могут посадить и на три года отправить в лагерь.
   - На основании этих бумажонок? Ты хоть раз был на суде по политической статье? Ты хоть раз слышал, чтобы донос фигурировал в деле? Да донос по закону не может фигурировать в деле. Судебный спектакль составляется только из вещественных доказательств и показаний свидетелей следователю и судье.
   - Не знаю. Возможно ты и прав, но ведь мы с тобой не уголовники и не можем так рассуждать. Существуют нравственные принципы.
   - Какие там принципы? Проснись и подумай, с кем мы боремся. Какие там принципы? Принципы джунглей? Ну, хочешь, давай сейчас сядем и напишем доносы друг на друга. Напиши то, что я только что сказал и подпишешься своим псевдонимом.
   - Нет у меня никакого псевдонима.
   - Если нет, то они тебе придумают. Жора, нам нужно уехать отсюда и вывезти наших детей. А насчет доносов... Там разберемся. На той стороне.
   ***
   Мой следующий серьезный разговор с Жозефиной состоялся в Привокзальном парке, за спиной Ильича.
   - Ты мог бы съездить для меня в Москву?
   - Конечно, съезжу, но зачем?
   - В нижнем ящике твоего письменного стола я спрятала маленький пакетик. В нем магнитофонная кассета, и на листочке бумаги адрес и телефон человека, которому ты должен будешь эту касету отдать.
   - Однако, Жозефина...
   - Не говори, я все понимаю. Не пугайся, это не донесение в ЦРУ. Тем не менее, ты хочешь знать, что там. Я тебе все скажу. Только давай пройдемся. Мне трудно говорить об этом. Кроме того... Ну, вот знаю, что наши опасения преувеличены, но все время такое чувство, что они слышат, все, что я говорю. Уже не знаешь, где спрятаться.
   Я положил ей руку на плечо. Это ей помогло, и она благодарно посмотрела мне в глаза. У нее был такой измученный вид, как будто ей пришлось выполнить непосильную работу. Она даже сгорбилась. Я взял ее под руку и повел к реке. Прохладный ветерок освежил ее и она снова заговорила:
   - Я говорила с Фурцевым. Мы с ним давно знакомы. Много лет. Ему было тогда лет, примерно, двадцать семь и он был начальником первого отдела в нашем институте. Такой весь из себя красивый, спортивный и уверенный в себе. Прыгал с шестом, фехтовал, играл в футбол. Мы с ним познакомились в секции фехтования. Я когда-то увлекалась этим видом спорта. Это было трудное для меня время. Один за другим, почти одновременно умерли родители, и я осталась одна, в полупустой квартире, из которой пришлось вынести на продажу все ценное, так как моих ста пяти рублей в месяц хватало только на самое необходимое, а на другом конце города у меня еще жили дед и баба, которым нужно было помогать, так как у них не было почти ничего. И вместе жить мы тоже не могли. Были свои причины, но дело не в этом. Словом, трудно было. Не то, чтобы мне нужна была его помощь, но он казался мне - как бы тебе сказать - как вот эти перила, за которые можно держаться и не падать. Он часто говорил о чести и человеческом достоинстве и очень искренне рисовал мне картину счастливой жизни, в которой мы с ним были неотделимы от судьбы всей нашей великой страны. Мы с тобой эти бредни знаем на память. Разница в том, что для него это было реальностью и ему невозможно было не верить. И я видела, как он любит меня. Это не было похоже на флирт, на желание соблазнить, переспать и бросить. Не только тогда, я и сейчас не сомневаюсь в том, что он любил меня всем своим существом. Любила ли я его? Думаю, что да.
   В это время мы шли по мосту. Она остановилась, наклонилась над водой и протянула руку, как будто хотела прикоснуться к речной свежести.
   - Все кончилось однажды утром, после прекрасно проведенной ночи. Он предложил пожениться и это было вполне естественно, и я очень обрадовалась, и поцеловала его. И тут он сказал, что видит одно маленькое затруднение. Не то, чтобы это было так уж серьезно, но... давай, дескать, решим это вместе. Что именно? - Пятая графа.
   Видишь ли, он-то сам против моей национальности ничего не имеет, тем более, что - заметь! - я на еврейку совсем не похожа, и он знает одного полковника КГБ, который женат на еврейке и - ничего, но все таки лучше будет... и он знает, как это сделать. Ты знаешь, что я сделала? Я встала, оделась, села на стул, усадила его напротив и начала говорить о евреях вещи, которые, наверное, даже антисемитам в голову не приходят. Вспомнила ему про кровь младенцев, которую эти сволочи кладут в мацу. А он слушал и кивал головой. А потом говорит: "Правильно, Женя. Я думаю, что не зря немцы евреев убивали. Как говорится, нет дыма без огня". Если бы я могла, я бы его взяла вот так за шиворот и выбросила бы в окошко. Но я сдержалась и даже поцеловала его на прощанье. Должно быть, это было началом шока. Я потом недели две не могла встать с постели. Он звонил, приходил и подолгу стучался, а когда я вышла на работу, подходил и пытался разговаривать. Я ему сказала, что говорить больше не о чем. Я много раз повторила ему эту фразу. Не помогало. И до сих пор не помогает. Вчера он сказал мне, что разведется с женой и бросит работу. Что устроится токарем на завод. Вот, брат, какая любовь! А ты говоришь, гебисты любить не умеют.
   - Я ничего такого не говорил.
   - Ну, не сказал, так подумал. А ты согласился бы ради меня оставить семью и работу? Можешь не отвечать. Знаю, что не оставил бы.
   - Что было дальше?
   - Дальше было сташное. Такое, что даже вспоминать страшно.
   - Ты расскажешь?
   - Не сейчас и не на этой стороне. Жора, послушай меня внимательно. Я не жду от тебя большой любви. Я никогда не требую от людей того, чего у них нет. Но у тебя есть то, чего нет ни у Фурцева - с ним я тебя и сравнивать не стану - ни у других людей, которых я знаю. Ты чистый, и ты говоришь то, что думаешь. Мне с тобой легко и я тебе верю. А сейчас - о пленке. У меня есть маленький диктофончик, который мне подарили московские друзья. Японский. Вчера, когда я ходила к Фурцеву, я взяла его с собой. Он лежал в этой сумочке. Я записала весь наш разговор. Ты не поверишь, но я заставила его признаться в таких вещах, что, если этот текст попадет на Запад, то ему цены не будет. А Фурцеву это будет стоить больше, чем карьеры. Ты все понял? Но сама я не могу повезти эту штуку в Москву, а повезешь ты. Примем все меры предосторожности. Попросим кого-нибудь, чтобы купил билет. Чтобы тебя не видели в кассовом зале. Потом ты сядешь на пригородный поезд, доедешь до ближайшей остановки московского поезда и там войдешь в вагон. Все.
   ***
   Я сделал, как она сказала, позвонил ей, сказал условное "о-кэй" и предупредил, что задержусь в Москве, чтобы навестить родственников и купить кое-какие мелочи. Я знаю, что, получив мое "о-кэй", она должна была опять встретиться с Фурцевым, рассказать ему о пленке и объяснить, что нам, то есть ей и мне, эту пленку должны вернуть в Тель-Авиве и не позднее, чем через два месяца. В противном случае она будет передана по адресу, который определят там, в Тель-Авиве. А чтобы он не сомневался, она сняла с пленки копию и намеревалась отдать ему: пусть не думает, что она блефует.
   С вокзала я поехал прямо к ней. На лестничной площадке, у ее двери, обтянутая черной тканью, торчком стояла крышка гроба. Дверь была открыта и слышны были голоса многих людей. Меня встретила Эсфирь Григорьевна, вся в слезах.
   - Ой, Жора, вы даже не знали? Вы прямо с вокзала? Какой ужас! Убили. На улице. Из-за меховой шапки. Чем-то железным по голове.
   - Где это случилось?
   - Я же вам говорю: на улице, возле Лениного дома.
   - Возле Лениного? Вы точно знаете?
   - О чем вы спрашиваете, Жора? Вы думаете, этот мерзавец имеет какое-то отношение?
   - Как Жозефина оказалась возле Лениного дома?
   - Евелина говорит, что Евгения Александровна обещала этим вечером занести Лене какие-то книги. О, Господи! Кому они нужны, эти ваши дурацкие книжонки? Читала бы их уже на той стороне, а не на этой!
   Глава пятая. Последнее "прости".
   Фурцев позвонил через три дня после похорон. Выразил со­болезнование и предложил встретиться.
   - В три часа дня, в Привокзальном парке, на скамейке, что за памятником Ленину. Вам это место знакомо.
   Мы подошли к скамейке одновременно. Он машинально подал руку, я машинально ее пожал. Долго не могли начать разговор, потом мололи какую-то чушь. Можно было подумать, что он забыл, где он и о чем речь.
   - Зачем вы ее?.. - бросил я ему перчатку, но он не принял вызова.
   - Жора... Позвольте мне называть вас Жорой? Она называла вас Жорой?
   Что с ним произошло? Он был похож на фикус, который хозяева оставили на месяц без полива, а сами надолго уехали в Ялту.
   - Называйте меня, как угодно, но скажите, зачем вы ее убили?
   - Не я. И не мы.
   - Я вам не верю.
   - Я вас понимаю. Вы сами тоже прослушали пленку?
   - Да, - зачем-то соврал я, не сразу осознав, как это было опасно.
   Я заметил, что он был в гражданском костюме. Пиджак был, как с чужого плеча.
   - Значит вы в курсе всего. Пленка уже на той стороне?
   - Я думаю - да.
   - Понятно. Сказать вам честно?
   - А вы умеете?
   Почему-то, когда я с ним, у меня всякий раз срывается с языка то, что лучше бы оставить при себе. Но он даже не заметил.
   - Не хотелось бы, чтобы пленку использовали против меня, но если это случится, то... мне уже все равно. Делайте, что хотите. Я все эти годы надеялся. Восемнадцать лет. Теперь мне все равно. Теперь все равно. Все равно. Все.
   Помолчали.
   - Вы позвали меня для того, чтобы это сказать? Что вам все равно?
   - Вам, вашей дочери и Евелине подписано разрешение. Пересечение границы в Чопе через месяц. Зайдите завтра к майору Абрамову.
   - Спасибо.
   - У меня к вам только одна просьба. Пусть Евелина будет с вами.
   Вы действительно едете в Израиль? Или в Америку?
   - В Израиль. Но меня незачем об этом просить. Евелина давно уже стала мне, как дочь, а Света ее очень любит. Мы будем вместе.
   - Хорошо. Это главное. Если будут какие-нибудь трудности при оформлении документов, позвоните.
   Никогда не замечал, чтобы подполковник Фурцев сутулился.
  
   Поезд отходил с первой платформы. Собралось много друзей.
   Теперь так не провожают. Теперь - расставание, как расставание, а раньше все знали, что - навсегда и, как у них там говорилось, без права переписки. Поэтому смех и слезы были особенно бурными, а объятия особенно запоминающимися. Я просил передать Леньке, чтобы не приходил, но он все равно пришел и всем испортил настроение. А когда мы, трое, стояли на площадке вагона и говорили провожающим последние слова, я случайно бросил взгляд в сторону станционного здания. За окном стоял Фурцев и смотрел в нашу сторону. Наши взгляды встретились, и он поднял ладонь на уровень лица. У меня на работе висел портрет Ленина. В такой же позе, с ладонью приветственно, но не высоко, на уровне лица.
   ***
   Вскоре после нашего приезда в Иерусалим мне позвонили и попросили забрать пленку. Кассета была запечатана в конверт, и на конверте были написаны моя фамилия и имя. Я спрятал ее и ничего не стал говорить ни Свете, ни Евелине. Прошли годы, прежде чем я решился распечатать конверт и вставить кассету в окошко того самого диктофона, на котором делалась запись. В то время, когда все занялись разоблачениями, и когда у меня тоже было припрятано кое-что разоблачительное, мне не только не хотелось никого разоблачать, меньше всего Фурцева, мне даже прослушать эту пленку не хотелось. Однако на ней был ее голос, и я подумал, что в этой записи была запрятана какая-то правда, которую может быть кому-то следует знать.
   ***
   - Здравствуйте, Евгения Александровна, - услышал я такой знакомый голос Фурцева, что даже вздрогнул. Уж очень этот голос был, как говорят по-английски "мисплэйст", иначе говоря, в этом месте, как на корове седло.
   - С каких пор мы перешли на вы? - выстрелил голос Жозефины.
   - Прошло много лет.
   - С какого момента? С тех пор, как ты предложил мне поменять лицо, а я отказалась и поняла, что мне с тобой не о чем разговари­вать? Или с той исторической сцены, в гостинице.
   - Ты поступила жестоко.
   - Но все и всех поставила на место.
   - Я тебя не сужу.
   - Только этого не хватало! Ты не судишь, но издеваешься.
   - Я не могу позволить тебе уехать.
   - Можешь и позволишь. Виталий, ты причинил мне и людям так много зла, что мог бы сделать хотя бы одно доброе дело.
   - Я тебя люблю. Я никогда не переставал тебя любить. Я женился, и у меня двое детей, но я все равно люблю тебя. Скажи только и я брошу семью, уйду из КГБ, поступлю токарем...
   - То есть после всего, что ты натворил, после всех жизней, которые ты уже погубил, ты хочешь разбить еще сердца людей, которые тебя любят. Ради женщины, которая тебя ненавидит.
   - Ты меня ненавидишь?
   - А как может быть иначе? Ты хоть помнишь Сережу, которого ты сбросил с моста? За что? У меня с ним ничего не было. Я ему нравилась, и он ухаживал за мной. Славный был мальчишка. Разве одного этого не достаточно, чтобы...
   - Никто его не убивал. Он покончил с собой, потому что ты его отвергла.
   - Чепуха. Это был жизнерадостный парень, и он слегка волочился за мной. И мы с ним даже ни разу не поцеловались. Я не сомневаюсь, что это твоя работа. А Гриша?
   - Прости меня, Гриша погиб пять лет назад. Я в это время давно уже в вашем городе не работал.
   - Так откуда же ты знаешь про Гришу?
   - Это известная история. Твой муж не был рядовым человеком, и я слышал о его гибели. В автомобильной катастрофе. Он не умел водить и погиб.
   - Что ты такое говоришь? Он действительно не умел водить и брал уроки вождения. И на них наехал самосвал. Но я точно знаю, что за рулем сидел не он, а инструктор. Виталий, ты убийца. Кто на очереди? Я или твоя дочь?
   - Моя дочь?
   - А то ты не знаешь? Ты не знаешь, что Евелина твоя дочь? Ты не помнишь?
   - Я помню, но...Ты это только что придумала?
   - Тебе напомнить, как было дело? Вскоре после того, как я вышла за Гришу, меня послали в Москву на симпозиум и я остановилась в гостинице ВДНХ, а вечером ты ворвался, как бешеный. Ты провел у меня всю ночь. Я не сказала тебе ни слова. Я не сопротивлялась и не звала на помощь. Я была в шоке, как в тот раз, когда ты сказал, что я должна поменять национальность.
   - Ты точно знаешь, что Евелина моя дочь?
   - А тебе это в голову не приходило? Да ты посмотри на ее лицо.
   - Женя!
   - Дай нам уехать. Сделай хоть одно доброе дело.
   - Не могу.
  
   Эпилог
   Пленку я уничтожил. Этот тип не будет ее отцом. По крайней мере, не с моей подачи. Пока жив, ее отцом буду я. Ради нее самой.
  
   - Мне нужно кое-что тебе рассказать, - сказала Евелина.
   - Что-нибудь случилось?
   - Не то, чтобы... Но... Скажи, ты знал когда-нибудь человека по имени Виктор Львович Фурцев?
   - К сожалению, да. Он работал в нашем облуправлении КГБ.
   - Мама тоже была с ним знакома?
   - Не знаю. Может быть. Почему ты спрашиваешь?
   - Он позвонил и предложил встретиться. Ему, он говорит, нужно сообщить мне что-то очень важное.
   Что делать? Как защитить ее от этого серийного убийцы? Какую еще мерзость из самых добрых побуждений способно отчебучить это животное?
   - Послушай... - осторожно попробовал я.
   - Я тебя прошу, говори сразу и прямо. Это какая-то гадость?
   - Было бы лучше с этим человеком вовсе не встречаться, но можно предположить, что он будет настаивать, и в конце концов подловит тебя. Это очень дурной человек, и все, что я о нем знаю, очень дурно, а все, что он говорит - ложь. Я не знаю, что он тебе наврет, но это будет ложь.
   - Есть, что-то такое, чего я не должна знать?
   - Я бы сказал иначе: есть люди, которым нельзя ни верить, ни доверять.
  
   А что если он ее все-таки убедит и при этом представит историю в собственной интерпретации?
  
   До чего же я сед! - записал я в свою тетрадь и задумался, а потом добавил:
  
   До чего же я сед!
   Сколько лет! Каждый след,
   Мне оставлен свидетельством
   Радостей, бед
   И тепла, мне оставленного напослед
   Дорогими, которых - увы - уже нет.
   Только желтый портал
   На экране моем.
   Что ни клик, то тропинка
   В тот мир, где я рос.
   Я еще не устал.
   Только ночью и днем
   Слышу крик. В этом крике
   Безответный вопрос.
   Тупиковый портал...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"