вонь от навозной лужи, в которой она лежала, уцепившись ручонками за мамины ноги. А когда раздался
выстрел и мама упала, громко стукнувшись головой о
бревенчатую стенку сарая, ее и старшего братишку, как
щенков, подняли над лужей и что-то над самым ухом
хрипло хохотнуло и спросило: "Можэ хто визьмэ до
сэбэ?" Двое в стеганных фуфайках подошли и взяли
детей. Васыль Мац взял ее, а его брат Мытро - мальчи-
ка.
Кроме черных туфель с пряжками и навозной лужи,
запомнились также дети Васыля, называвшие ее ры-
жей жидовкой. Васыль сказал дегям "Цыц!" и на вся-
кий случай ножницами коротко остриг ей медного цве-
та кудри, после чего она полтора года почти безвыход-
но пробыла в погребе, и ей потом трудно было привы-
кнуть к свету и запахам, отличным от тех, что исходили
от гнилой соломы. А позже, когда жила с дедушкой и
бабушкой, все это виделось во сне и забыть было не-
возможно. Кроме черных туфель, навозной лужи, Ва-
сыля и охапки соломы, ее во сне посещал еще стран-
ный человек с черной бородой и свечкой в руке. Он
спустился к ней по драбинке, как будто с неба, взял
ее на руки и, сидя на земле, быстро бормотал: "Голдочка, Голдочка, Голдочка", а потом растаял в квадратном про-
еме, чтобы в ее снах навсегда слиться с черными туф-
лями.
15 лет спустя, когда, живя у дедушки и бабушки, она
заочно училась в Черниговском пединституте, а брат
Сема - в Киевском университете, дедушка с пропусками, вместо обычного "об этом как-нибудь в другой раз",
рассказал ей историю ее и братика Семы спасения и о
том, как они с бабушкой нашли детей в Подкаменке,
где их дочь пыталась укрыться от войны и расстрелов.
Васыль и Гришка полтора года держали детей в погребах, а когда появились старики, удивились'. "Как? За-
даром?" и установили честную цену в таком размере,
чтобы каждому брату за детей досталось по корове. У
стариков не было ни бумаг, ни свидетелей, подтвержда-
ющих, что это их внуки, но и денег на две коровы тоже
не было. Полгода собирали нужную сумму, влезли в
долги, но детей выкупили.
- Мужчина с черной бородой? Понятия не имею.
Может, тебе почудилось? Ведь ты же была совсем кро-
хотной. Когда мы тебя забрали, тебе было шесть лет,
но ты была такой малышкой, что я мог бы положить
тебя в этот боковой карман.
И это, действительно, был тот самый карман, пото-
му что за последние пятнадцать лет дедушкин пиджак
штопался, но полной замене не подвергался.
- Зачем тебе ехать в Подкаменку? - отговаривал дед
Голду, но она поехала и правильно сделала, потому что
нет лучшего способа освободиться от тяжелых снов и
наваждений, чем побывать в местах событий и душой
потрогать реальность.
- * *
Голдина бабушка приходится тете Ривке-Двойре
двоюродной сестрой, и выходит, что мне Гопда - трою-
родная вода на киселе, что в переводе означает - че-
рез дорогу четвероюродный плетень, но это не поме-
шало ей, как водится у родственников, по приезде в
Израиль прожить у меня около месяца, пока я не на-
шел для ее многочисленного семейства не самую до-
рогую, но достаточно просторную квартиру.
Однажды мы с нею сидели на балконе, ее пепель-
но-рыжие волосы были одного цвета с холмами Иудей-
ской пустыни, и, может быть, по этой исторической ассоци-
ации она рассказала мне историю своего детства и спа-
сения:
- Я ничего не пыталась выяснить. Я была студент-
кой факультета иностранных языков, а не следователем прокуратуры. Васыль был в хате один, тяжелый,
неуклюжий, и я вспомнила только стеганную фуфайку,
висевшую на гвозде. Когда я сказала ему, кто я, он не
выразил ни радости, ни печали. Ему было не больше
пятидесяти, а на вид - старик, возраст которого зате-
рялся где-то в чащобе и трясине его крестьянской бес-
просветности. "Что ты хочешь? Я уже за все отсидел", -
сказал он. "За что?" - "Та яка ж ты дурнесенька", - до-
бавил он, и - поверишь? - он сказал это так ласково,
что мне стало его жаль, хоть я и не знала, почему его
следовало жалеть, а он объяснил мне, что люди сидят
не "за что", а "где", "сколько лет", в крайнем случае - "с
кем", а также "кто настучал". Но особенно важно, заметил Васыль, возвращаются ли домой живыми. Про человека с бородой сделал вид, что не помнит, и на все мои вопросы бубнил одно: "Я за все уже отсидел". Я вышла во двор, но это не помогло, и я ничего не вспомнила.
- Братья спасли вас от смерти, - сказал я Голде.
- Да, спасли.
- Нет ничего дороже жизни.
- Верно. Послушай, если ты захочешь написать об
этом, то лучше не статью, а рассказ.
- Почему?
- У тебя противная привычка морализировать. Так
вот, морализируй по другим поводам. А об этом, если
хочешь, то можешь рассказать, но пусть это будет рассказ без морали. Видишь ли, никто не бывает ни прав,
ни виновен до конца, а Васыпь на прощанье сказал мне
так: "У жытти - якна довгий ныви". По-русски говорят:
жизнь прожить - не поле перейти. •!.
- И все?
--
Нет. К сожалению, только начало.
***
Бывают моменты, когда все становится безразличным и хочется только правдой очиститься от наростов скверны на уставшей от жизни душе, а правда бывает такой драматичной сама по себе, что она не требует от рассказчика специальных приемов, изучаемых в театральных студиях, и можно рассказать все просто так, сидя на низкой лавочке, которую в тех местах называют "ослинець", и охватив огромными кистями рук черные от нищеты колени.
Кое-что Васыль ей все-таки рассказал. Про ее и Семкиного отца.
Отца спасенных детей звали Менахем-Мендель, но в последнее время все, включая работников пошивочной мастерской, где он работал заведующим, привыкли называть его просто Мишей. Если официально, то говорили: товарищ Миша. Такая югда была мода, чтобы уборщицу Розу называть товарищ Роза, а заведующего - товарищ Миша. Хотя у него была широко распространенная в тех местах фамилия Рабинович. Однажды заезжий из области инструктор по пропаганде удивленно заметил:
- Ваша фамилия Рабинович? Что вы говорите! Я где-
то слышал эту фамилию. А моя фамилияХаимович.
Все это могло бы не иметь никакого отношения к
нашему рассказу, если бы инструктор Хаимович не
обладал блестящей памятью, унаследованной от пяти
с половиной (считая половиной его отца) поколений
раввинов, и в тридцать первом году не включил запомнившегося ему симпатичного Мишу Рабиновича в агитгруппу по убеждению упрямых единоличников_Подкаменского района в безусловных преимуществах коллективных методов перед устаревшими индивидуальными. Миша и сам ничего в этом не смыслил и в преимуществах уверен не был, но выхода у него тоже не
было, и единственным облегчением было то, что ни
говорить, ни делать ничего не приходилось. Это упрощало Мишино положение. Его задачей было химическим карандашом, послюнив, записывать фамилии поступающих в колхоз.
Ему выдали наган в кобуре, он прицепил его не с
той стороны и потихоньку, чтобы жена не заметила,
повернулся боком к прабабушкиному зеркалу, чтобы
увидеть себя "эдаким", с наганом. Был, однако, в Подкаменке момент, когда всей группе (их было трое) пришлось под нажимом не уверенной в преимуществах коллективной пахоты отступить к плетню, причем Миша больно ударился головой о надетый для просушки на столбик глиняный горшок.Хаимович вынул наган из кобуры и то же сделали
его подчиненные, а Миша оказался посередине, и окружившая их толпа злостных единоличников решила, что главный он, а не Хаимович, хотя сам Миша к такой карьере
вовсе не стремился. Тем более в таких экстремальных
обстоятельствах. С перепугу все громко матерились, и
Миша громче всех, но всех успокоил прискакавший на
лошади участковый милиционер, из уважения к кото-
рому все тут же записались в колхоз. Миша, который
ничего не понял, тоже написал свою фамилию рядом с
фамилией Василия Маца, так что число записавшихся
превысило количество дворов, отчего в райкоме было
недопонимание и долго не могли разобраться. Распи-
савшись,Васыль и Миша пожали друг другу руки, Ва-
сыль пригласил хорошего человека в хату, и,добряче
выпив домашнего самогона, оба решили, что это друж-
ба навеки.
Когда началась война, Миша с трудом оторвал себя
от жены и малышей, сдал под расписку мастерскую и
решил стать образцовым солдатом. Он не успел узнать,
как прицеливаться из трехлинейки, как его назначили
командиром батальонного тридцатисемимиллиметро-
вого орудия, после чего выяснилось, что они окруже-
ны, и он увидел, что остался один, а вокруг только ночь,
лес и неизвестность, и стреляли где-то далеко. Он на-
брел на что-то среднее между избушкой и шалашом.
Там было тихо и из угла пахло гниющими яблоками.
Мише не было страшно, но он не знал, в какую сто-
рону двигаться, в голове-были только путаница, уста-
лость и из всей военной науки отрывочные сведения
об ответственности за дезертирство и сдачу в плен.
Когда яблоки кончились, а борода достаточно измени-
ла его внешность, он все-таки пошел. Однажды ночью
то ли шестое, то ли двенадцатое чувство привело его в
Подкаменку. Он не знал, что его жена с детьми при
подходе немцев бежала из города, что колонну бегущих сперва расстреляли с немецкого самолета, а потом из советской артиллерийской батареи, которую по
ошибке поставили не там и повернули не в ту сторону.
. - Если бы мой отец изучал не Тору и не портняжное дело, а, как. я, античную литературу, то он сказал бы, что трижды в судьбе одной еврейской семьи эта проклятая Подкаменка могла сыграть роковую роль только по ошибке плетущих наши судьбы Парок, - сказала Голда, - но мама привела нас именно в это село. У нее в руках был узелок и в нем все ее богатство, и с двумя детьми и узелком она подошла к первой попавшейся хате. Это называется у нас: "а идише мазл". Ей попался человек, который, говорят, всегда и во .всём был первым. В тридцать первом поспешил раньше всех записаться в колхоз и стал бригадиром, а в сорок первом еще до подхода немцев сам себя назначил старостой.
Увидев мою мать и нас с Семкой, он взял мамин узелок, развязал, вынул паспорт и прочел фамилию. Должно быть, фамилия ему не понравилась или что-то напомнила.
Староста, которого звали Григорием Бучковским, а
в селе сокращенно - Гробач, вывел нас троих на сере-
дину села, объявил собравшимся о решении немецкого командования очистить святую украинскую землю
от еврейской пакости, тут же у стены сарая застрелил
из дробовика мою мать и сказал, чтобы убитую не трогать и чтобы немцы, когда придут в село, сами увидели, что тутошние на их стороне, что послужит свидетельством благонадежности, и тогда они никого не обидят" ,. __ _
- Можэхтовизьмэ цих щенят до сэбэ? - пошутил он,
так как не знал еще, что еврейское отродье приказано
было истреблять под корень, а не только срезать вер-
хушки.
_Войдя в село, Миша Рабинович направился прямо к Васылю, и его нельзя не понять, а Васыль принял, накормил, напил хорошему человеку чарку и выслушал рассказ о его злоключениях. Описание мадам Рабинович и детей показались ему знакомыми, и он повел друга Мишу к погребу посмотреть, не его ли там случайно дочка, и это оказалась она, и Миша прижал девочку к груди.Голда его не узнала, и оба плакали, потому что причин для слез у них было достаточно, а когда Миша вышел на свет, то там уже стоял Гробач и в руках у старосты был уже не дробовик, а немецкий табельный карабин.
...Чудесами люди называют разные вещи. В данном
случае чудом было то, что Миша Рабинович стоял у того
же самого плетня, что за десять пет до этого, и даже
горшок на столбике был тот же. И перед ним были те
же, хотя и немного постаревшие лица, на которых сме-
шались ненависть, растерянность, сочувствие, страх и
многое другое, и, если ненависть, то никто не знал, к
кому и к чему, если сочувствие, то непонятно, с какой
стати, а что касается страха, то единственный, кто уже
никого и ничего не боялся, был Миша, да и то потому,
что в нем слишком много всякого перемешалось и не
оставалось места ни для страха, ни для удивления.
- Ты сам його вбъешь, - приказал Гробач Васыпю.
Васыль и не хотел, и, главное, не мог, но понимал,
что с Гробачом лучше не спорить, его огромные руки
дрожали, и ему пришлось три раза выстрелить, прежде
чем он попал, куда надо,
- Васыль сам рассказал тебе, как он убил твоего отца?
- Нет, .его сын. Я встретила его много лет спустя.
Его тоже зовут Васыпь. У второго Васыля своя филосо-
фия. Бывает, говорит, чума, бывает холера или война.
Или коллективизация. Разве, говорит, можно клетки
моего организма винить в том, что у меня грипп? Он
женат на еврейке и в прошлом году репатриировался в
Израиль. Принялгиюр. Теперь у него другое имя. Не то
Гидеон, не тоГедалия. Не помню. Фамилию менять не пришлось, пригодилась прежняя.