В этот день был хамсин и небо над Иерусалимом было серо-желтым. "Какое грустное небо!" - подумал Грег, который с трудом переносил жару, а вид пыльной и потной смеси развинченных туристов, удрученных арабов, самоуверенных монахов, суетливых хасидов и озабоченных полицейских никоим образом не освежал атмосферу этого странного города, на который смотришь как бы издалека, даже если ты внутри него и как раз в эту минуту входишь в Яффские ворота Старого города. Его подруга Джейн изо всех сил старалась играть роль просвещенного гида, которому каждый камень иерусалимской стены знаком, как близкий родственик. Этот относится к эпохе Первого Храма, этот - Второго, а вон тот вытесан во времена царя Герода. - Того самого? - Ну, да! Какого же еще? - Их вроде бы было двое. - Причем тут это? В ту эпоху камни для крепостной стены вытесывали только так.
-- Это важно?
-- Как ты можешь спрашивать, если здесь все наполненно особым и таким глубоким смыслом? Постарайся разглядеть сокрытое и услышать голоса вечности.
-- Ты все это видишь и слышишь?
-- Я тебя не понимаю.
-- А я ничего еще не сказал. Я подумал о вечном и преходящем, о смертном и нетленном, о том, что остается и живет в нас и среди нас, в отличие от того, что рассыпалось в прах и истлело, как рука каменщика. Осталась эта борозда на камне.
-- Да, только борозда, - грустно вздохнула Джейн.
-- Я сказал: "осталась борозда", но я не сказал: "только".
-- Что же еще? Ты это видишь или - из книг?
-- Не знаю, не уверен. Что видел Моисей, когда, спускаясь с Синайского холма, заглянул в растерянные глаза стоявших у подножья беглецов из Египта? Что заметил вдалеке Колумб, направляя на Запад паруса своей надежды? Что понял Нострадамус, когда на расстояние в пятьсот лет уткнулся взглядом в экран моего компьютера и прочел иероглифы XX века? Были ли они уверены в том, что правильно поняли сигналы и знаки, посланные им их внутренними антеннами? У Моисея дрогнула рука и он уронил скрижали Завета, Колумб повернул штурвал правее, чем следовало, и прибыл не туда, куда стремился, а Нострадамус побледнел и вместо последнего катрена оставил нам большую кляксу, похожую на грязный шампиньон.
-- Грег, ты меня пугаешь.
-- Это не я, а камни, о которых ты мне так интересно рассказала.
-- О чем рассказать тебе здесь? - осторожно спросила Джейн, когда, пройдя улицами армянского и еврейского кварталов, они вышли на смотровую площадку и на желтом экране хамсинового неба появился самый главный кадр всеобщей истории: Храмовая гора с серым куполом Эль-Аксы и золотым Эль-Омара, дальше, в глубине сцены, могилы Масличной горы и внизу, слева, - раскаленный добела от обращенного к нему бесконечного потока молитв Котель...
-- Помолчи. Здесь слишком шумно и я плохо тебя слышу.
-- Что ты такое говоришь? Здесь такая тишина.
-- Как, ты не слышишь? Ну, конечно. Настоящий еврейский базар, похожий на ваш Кнесет: все кричат одновременно, каждый на своем языке и никто никого не слышит. Впрочем, скажи, где стояли лотошники, которым этот ваш парень устроил скандал, как Дон Кихот ветряным мельницам?
-- Не знаю, наверное вон там, - показала Джейн, - но по-моему, ты кощунствуешь. Грег, ты христианин, у тебя крестик на цепочке и ты не должен так говорить.
-- Отчего же не должен, если я на сто процентов уверен, что лица Иисуса и Дон Кихота писались каким-то испанским шутником с одного и того же полуголодного идальго. Сними мысленно доспехи с Дон Кихота и слегка подстриги усы - посмотришь, что получится. Хоть сейчас - на крест! Не понимаю, как я этого раньше не замечал.
-- Это пошло.
-- Джейн, ты не права. Я - на полном серьезе. Там, на том самом месте, куда ты ткнула пальцем, стояли лотошники, а ему, потому что он был голоден и от хамсина у него, как у меня сейчас, кружилась голова, показалось, что перед ним войско Сатаны. Он выдернул шест, на котором держался холщевый навес, решил, что у него в руках копье и - вперед, против сил вселенского зла. Он был таким худым и нелепым, что лотошники даже не стали его бить. Он сам споткнулся, упал и сильно расшиб лоб. Дорогая Джейн, запомни слова Наполеона, что история - это всего лишь вранье, которое все привыкли считать правдой. Цитирую не точно, по памяти.
-- Чья это история?
-- Всеобщая. Сколько бы их, героев этой космичесой мелодрамы, ни было и какими бы они ни были мелкими или великими, но почти все они были иудеями и одновременно космополитами. Учти, если история каждого народа - часть всеобщей истории, то история иудеев накладывается на всеобщую и ни одной детали не отделишь. По крайней мере в цивилизации, с которой мы себя ассоциируем, еврейская история играет роль мебели, которой заставлены все ее углы.
-- И в этой истории был человек по имени Иисус?
-- Был человек с таким именем или не был, или было несколько непохожих друг на друга, возможно один с бородкой, как у идальго, но сам он, я думаю, ничего особенного не сделал и ничего нового не сказал, однако так высоко был вознесен, что и впрямь можно подумать, будто бы его отцом был не безвестный плотник из Нацерета, а сам Бог. Если их было двое или трое, то одним из них был этот, худой, голодный и начисто лишенный чувства юмора. Но были и другие, более, я бы сказал, умные и привлекательные. У всех богов было хорошо развитое чувство юмора и все были сексопильны. Так что именно к этому скандалисту я отношусь очень скептически. Он пытается казаться чуть ли ни богом, но его с большой буквы не напишешь, потому что он - идол с физиономией поэта, которого при жизни не хотели печатать. "Поэзия есть бог в святых мечтах Земли," как сказал великий португальский поэт Камоэнс, у которого в этот день не было денег на обед.
-- Не знала, что ты не веришь в Бога.
-- Отчего же не верю? Но не в того, что во плоти. Этот ваш парень меня очень интересует, но не потому, что он Бог.
Возле Котеля жизнерадостые хасиды, раскачиваясь и не снимая черных кафтанов, пошитых по польской моде XVIII века, добросовестно трудились над сотворением мира и его спасением от черт знает что возомнивших о самих себе обезумевших фанатиков-материалистов. По эту сторону ограды, не считая нужным прикрыть головы, если не приличия ради, то хотя бы от смертельно опасных солнечных лучей, два очкарика демонстрировали видимость понимания истиного смысла камней и происходящего.
-- Почему именно этот участок стены считается у вас носителем Шехины? - спросил Грег. - А ее продолжение справа?
-- Я думаю, по традиции. Хотя, впрочем, должно быть также что-то большее, чем традиция. Некоторые места на планете обладают особой гео-энергетикой. Их находят в Великобритании и в Японии, в Пиренеях и в Гималаях. Нам об этом известно меньше, чем знали Давид и Шломо, избравшие именно это место для Храма.
-- Согласен, но это не ответ на вопрос, почему этот участок стены у вас Котель, а его продолжение - уже не Котель?
-- Последние несколько сот лет эта часть стены была на виду. Мы смотрели на нее издали, но не могли подойти и помолиться. Когда некоторые правители нам это разрешали, это было великим праздником, а когда наша армия отвоевала ее у арабов, то наш самый главный полководец Моше Даян сказал, что это всего лишь мертвые камни и ничего более.
-- И все же это святое место. Именно это.
-- Многие религиозные евреи не чувствуют здесь Шехины и говорят, что Котель - это символ диаспоры.
-- Ты говоришь, что это место центрально в гео-энергетическом отношении, но, ты знаешь, мне кажется, что все святые места на Земле потому приобрели неописуемые свойства святости, что к ним на протяжение веков обращали молитвы. Пройдет еще много лет, пока удастся приборами замерить накопленную ими энергию, которой мы сегодня не знаем названия. Эта энергия в нас и в предметах, которые мы ею наполняем, мы не умеем ею пользоваться, хотя некоторые из нас умеют, а святые места аккумулируют ее и питают тех, кто приходит к ним, как автомобилист к бензозаправке.
-- Почему Котель кажется мне самым святым из всех святых мест? Потому что он мой?
-- Несомненно, но еще и потому, что для привлечения желающих заправиться он не прибегает к рекламным уловкам в виде архитектурных, живописных и скульптурных вывертов. Смешно был бы покрыть его позолотой, как алтарь православной церкви, или приладить рожи горгон, как на Нотрдаме. Здесь святость в самом чистом виде. Без маркетинга.
Длинный туннель со сводчатым потолком вывел их к началу Виа Долороса.
-- За последние двадцать веков это место сильно изменилось, - продолжала свой рассказ Джейн, - но считается, что где-то здесь этот мужлан Понтий Пилат, прокуратор Иудеи, окончательно потерял самообладание от криков, жары и отвращения к собравшейся толпе, зачерпнул ладонями воды из сосуда, стоявшего на столике, рядом с креслом, плеснул себе в лицо, остаток вылил на голову несчастного Иисуса, которого им почему-то так хотелось отправить на тот свет, и послал ко всем чертям этих грязных иудеев вместе с их возмутителем спокойствия, а легионеры, которые сообразительностью тоже не блистали, поняли приказ по-солдатски. Они знали, что, когда генерал орет и умывает руки - всякий раз, когда он не мог понять, чего от него хотят, он говорил: умываю руки - значит стоящего перед ним бродягу нужно вздернуть по давно отработанной технологии.
-- Прекрасно! Теперь я вижу, что ты меня понимаешь! - обрадовался Грег, который так много читал об этом событии, что давно уже понял: то, что здесь произошло не имеет никакого значения, а смыслов столько же, сколько книг. - У того, что ты сказала, есть варианты, но смысл нужно искать не в Пилате, не в Синедрионе и не в горлопанах из толпы, а в той вон процессии паломников, которая потащила бутафорский крест в сторону Голгофы.
-- И в чем же смысл?
-- В страдании.
-- Поскольку ты все еще христианин, то не можешь сомневаться в искупительной и очистительной силе страдания.
-- А я и не сомневаюсь, но лишь постольку, поскольку страдание - инструмент искупления и очищения души, а не объект веры и поклонения, культа. Согласен, что человек может очиститься страданием, но категорически против того, чтобы таким способом очищали других. Следуя Евангелиям, мой христианский Бог послал своего сына на крест - какая, однако, жестокость! - ради искупления всех грехов всех, в том числе еще не родившихся, людей. Накануне, ночью, сын в Гевсиманском саду умолял отца не делать этого и просил: "Да минует меня чаша сия!" Но отец был непреклонен. Так кто умыл руки, Пилат или?..
-- Перестань! Ты все время переходишь границы. Когда-нибудь ты объяснишь мне, в чем, собственно, состоит твое христианство?
-- Сперва попробую объяснить это себе.
В церкви Гроба Господня было сумрачно, как и должно быть в церкви, и так прохладно, что хотелось остаться там до вечера. Осмотрев алтарь распятия и другие достопримечательности святого места, Джейн и Грег подошли к часовне, в которую впускали маленькими группами, так как возле Гроба Господня, как в любой гробнице, было тесно и воздух не кондиционировался. Джейн сослалась на то, что ей в это место входить неприлично, а Грег вошел, причем Джейн пришлось напомнить ему, что шапочку с надписью "To Israel whith love" надо бы снять. Когда он вышел, оба присели на каменную скамью, что у входа в Католикон.
-- О чем ты думаешь, Грег?
-- О многом сразу. О том сколько кубических миль крови пролито - добро бы ради - нет, под предлогом отвоевания этой каменой плиты, причем одному Богу известно та ли это плита.
-- А если это плита, да не та? - сказала Джейн и чуть не поперхнулась.
-- Если не та, то я соглашусь, что Иисус таки настоящий Бог, потому что шутки у него, можно сказать, божественного уровня и масштаба. Но главный мой вопрос: что под нею? Что скрывается под крышкой Гроба Господня?
-- То есть?
-- Я остаюсь христианином, потому что сам видел его и говорил с ним, но он не был тощим и у него не было этого взгляда обиженной козы, который ему приписывают иконописцы. Наоборот, он был полноватым, лысоватым, веселым и жизнелюбивым. Такого, каким я его видел, согласен, Синедриону и окружению Пилата следовало опасаться. Такой не стал бы опрокидывать лотки полунищих менял, но мог запросто опрокинуть все хлипкое здание их государственного балагана. Вокруг него толпились зеваки и любители послушать истории и рассуждения о жизни. Он много лет жил в Египте и у тамошних жрецов научился врачеванию. Он блестяще владел искуством того, что сегодня называют "spiritual healing", то есть лечил, умело концентрируя потоки биоэнергии. Однажды он одним прикосновением вылечил прокаженного. К сожалению, это было в субботу, в синагоге, что дало основание фанатикам обвинить его в нарушении Заповеди о Субботе. Обвинение было несправедливым. Тем более, что он извинился.
-- Ты сам придумал этого Христа.
-- А если даже так? Чтобы стать исторической правдой, легенде нужно лишь быть добротной, а добротна та, что нужна людям. Моя врядли подошла бы. Этим людям нужен такой бог, которого римский легионер с легкостью прибил гвоздями к деревяшке и вдобавок проткнул копьем. Говорят, на протяжение двадцати веков большинство христиан не знало, что он был евреем. Зря. Им как раз и нужно было, чтобы он был евреем. Распятый на кресте еврей - это же идеальный объект для их жалости и поклонения. А ты что хотела, чтобы они пожалели Зевса или Посейдона?
-- А как же богобоязненность?
-- Это - да! Но согласись, что бояться прибитого к кресту еврея всеже приятнее, чем дрожать перед кровожадным языческим гигантом. И для полноты наслаждения священник во время причастия кладет им в рот кусочки "тела господня"! Они по воскресеньям едят распятого на кресте еврея. Перед обедом. Для аппетита.
Когда они вышли из Яффских ворот, вечерело и жара начала спадать. В Ерушалаиме не бывает сумерек и, перепрыгивая через полутона, на крыши домов и на стены Старого города опускалась ночь. Если очень сосредоточиться, слегка прижмурить глаза и отпустить тормоз, который придерживает нашу природную способность ясно видеть события прошлого и будущего, то затихает шум и треск современной нам технологии, и уже не субару и мерседесы мчатся по новому квишу, а медленно движутся люди, ослы и верблюды, а если напрочь отбросить привычные иллюзии и повернуться лицом к реальности, то среди возвращающихся с рынка пыльных торговцев и покупателей можно разглядеть человека в белом, сидящего на белом осле. Он подбадривал осла босыми пятками по ребрам и говорил человеку, шедшему рядом с ним:
-- Эти болваны думают, что им удастся победить римлян.
-- Но Учитель, эти люди отважны и отлично владеют мечами.
-- Мечи были хороши против филистимлян и против Эдома. Ими можно было победить Антиоха. Оружие римлян - не столько меч и мужество воинов, сколько коварство и безжалостность их начальников. Наши так не могут. Пройдет время, много времени, прежде чем римляне размякнут и утонут в собственных экскрементах. Никогда не следует бросаться с мечами на империю, которой не захотели или не смогли воспротивиться прежде, когда она еще не была такой великой и безжалостной. И вообще, наши мечи уместны при самозащите, но они бессильны при нападении.
-- Что будет с нами, Учитель?
-- С тобой, Шимон?
-- Со мной и со всеми, кто идет за тобой, Ешу?
-- Вам же сказано. что вы размножитесь и станете, как звезды на небе и как песок в пустыне.
-- А ты, Учитель?
-- Я, Шимон, никогда не буду с теми, кто в большинстве и у кого много мечей, дворцов и власти. Я буду с ними.
Он показал на идущих по дороге.
2.
-- Какие чудеса ты собираешься показать мне на этот раз?
-- По твоему это чудеса? Тогда считай чудесами свои воспомиания и мечты, и каждую игру воображения тоже.
-- Ну , хорошо. Тода скажи куда и в какое время мы отрпавимся теперь?
-- Это зависит от нас. Например, в Галицию, в одно местечко под Лембергом. Видишь вон там булочную?
-- Вижу, Грег. Там улочка вдоль речки.
-- А за булочной аптека.
-- Конечно, вижу. Двое сидят на деревяном крылечке. Как мы стобой. Он высокий, длиннолицый и у него круглая шляпа. Не то ковбой, не то Дон Кихот.
-- Это Герш и Ханна, и у них там октябрь 1939 года.
Герш был сыном аптекаря и месяц назад с долгожданным (Особенно родителями) дипломом врача приехал из Вены, а Ханночка заканчивала польскую гимназию в Лемберге. Они нежно любили друг друга и у них было множество отличных планов, из тех, что принято называть "радужными", потому что они так же многоцветны, как подаренный им Господом мир. У него было приглашение от профессора Гринбойма, у которого была клиника в Варшаве, а Ханночка мечтала посвятить себя изучению языков и истории искусств. Правда началась война и в местечке появилась новая власть, вокруг звучала русская речь, и все эти события ничего хорошего не обещали, но им до этого не было никакого дела и оба большую часть времени проводили то на ее, то на его крылечке. Чаще на его, потому что у ее родителей гостил жених ее старшей сестры итальянец Чезаре, вокруг этого мезальянса в местечке шли всякие разговоры, и это было неприятно. Итальянский граф Чезаре и дочь еврея-галантерейщика из местечка - соласитесь это несколько странно.
Дом аптекаря усилиями мадам Розы весь насквозь до такой степени пропитался запахами гривелах, кнейделах, варнечкес и гефилте фиш, что, если бы не вывеска над дверью, никто ни за что не догадался бы, что это не корчма, а аптека, в которой продают лекарства от болезней. Тем более, что мадам Роза никогда не перставала повторять, в том числе клиентам, которым этого можно было бы и не говорить:
-- Ой, кому нужны эти лекарства, если самое лучшее средство от всех болезней, это как следует покушать? Ханночка, мэйделе, ты же знаешь, как я тебя люблю, но если ты не съешь до последней крошки эту капельку гусиного паштета, который я положила тебе на тарелку, то можешь считать, что мы, не дай Бог, враги на всю жизнь.
И при этом мадам Розина улыбка соревновалась в сиянии с редчайшей работы самоваром из Варшавы.
Но однажды, когда Розин обед затянулся чуть ли не до самого ужина и разговор был о скором окончании войны, о том, что русские ненадолго, а немцы, так это же культурные люди, в дверь громко постучали, и Роза развела руками:
-- Абрам, с этими твоими лекарствами и клиентами у нас скоро никакой жизни не будет. Ну, иди же скорей открой, а то у них может кто-нибудь, не дай Бог, собирается быть при смерти.
Однако вошли двое белобрысых с наганами, петлицами и звездами на всех местах, кроме тех, на которых не видно, сказали "здрасте" и поинтересовались, здесь ли проживает "товарищ Герш Абрамович Коган", причем Розу больше всего утивило, что у Гершки уже успели завестись такие "товарищи", как эти, а Абрам не столько удивился, сколько жутко перепугался и не сразу нашел русские слова, чтобы ответить, что да, проживает и это его, Абрама, родной сын.
-- Ему придется последовать за нами, - сказал один из белобрысых, у которого на каждой петличке было по два красных квадратика, а тот, что без квадратков, зачем-то вынул из кобуры наган.
Роза подняла крик и набросилась на того, что без квадратиков:
-- Ты что, с ума сошел? Это что тебе, игрушка? А вдруг он заряжен! Отдай сейчас же.
Парень смутился, она выхватила у него наган, а он от растерянности вспотел.
-- Немедленно прекратите! - тонким голосом приказал тот, у которого были квадратики. - Мы при исполнении. Верните оружие!
Но Роза подошла к окну, ногой отодвинула фикус и выбросила наган во двор. Тот, что без квадратиков, выскочил на улицу, потом вокруг дома во двор, споткнулся, чуть не упал, на него с лаем набросился пес, которого до этого вообще считали немым, и за одну секунду прокусил ему сапог и порвал штаны...Словом, было очень весело, мадам Роза приказала красноармейцу снять штаны, чтобы она могла их зашить, потому что нельзя же в таком виде, но Герша все таки увели, и только они его и видели...
***
После чего аптека Абрама расстаяла где-то там, между Ямин Моше и мельницей Монтефиори, а на дороге, по которой, если ехать все прямо и прямо, то можно доехать до самого Ерихо, Ешу остановил осла и слез, чтобы поговорить со знакомым торговцем оливковым маслом и пряностями.
-- Ну, как твоя нога? Все еще хромаешь?
-- Хромаю. И побаливает, особенно если носить тяжелое.
-- Послушай, я скажу тебе по секрету одну вещь, а ты никому не рассказывай: чудес на свете не бывает. Это говорю тебе я, Ешу, которого многие по невежеству считают чудотворцем. А теперь сядь на камень и сними свои дурацкие сандалии. Что за мода пошла и сколько раз объяснять тебе, что нужно ходить босиком? Ты кода-нибудь видел, чтобы собаки или кошки ходили в сандалиях? Мошешь спросить любую, болят ли у них когда-нибудь ноги? Или ты думаешь, что ты умнее собаки?
Ешу сделал рукой несколько пассов вокруг больной ноги.
-- Теперь встань. Легче стало?
-- Совсем не болит. Ну, как же не говорить, что ты чудотворец, если ты творишь настоящие чудеса? Нога болела, а ты махнул рукой и прошло.
Между тем вокруг них собрались люди и один спросил:
-- Почему ты умеешь то, чего больше никто не умеет?
-- Я Его ученик. - И он показал на небо.
-- Почему Он не научил меня?
-- Этого никто не может знать, ибо его замыслы и пути не известны.
3.
В вонючем товарном вагоне, по недоразумению называемом "теплушкой", был собачий холод. Во время долгого стояния в каком-то тупике всем принесли по тяжелому, как глина и такого же цвета, куску хлеба и прямоугольной формы листку бумаги со стандартным текстом и вписанной химическим карандашом числом присужденных лет. Минимум - 5. У Герша был минимум.
-- А когда будет суд? - спросил он у соседа справа. У парня тоже, как у того, что его арестовал, на воротнике были петлички.
-- Вот это ж и есть суд. А заодно и расправа. Поймешь, когда вырастешь, а вырастешь у нас быстро.
-- Господи Есусе! - протяжно прогудело что-то очень бородатое и вонючее слева и лежа перекрестилось. - Воистину, пути Господни неисповедимы.
-- С ума сойти! Восемь лет без бабы! - трагически произнес прыщавый парень и добавил длинную фразу из слов, которых Герш не понял, так как он плохо знал русский, но он догадался, что это что-то похожее на польское "пся крев", только более убедительное и грязное.
В вагоне даже не было нар и вообще не было ничего, кроме ужасной вони, гула голосов и общего чувства безысходности и бессмысленности происходящего. Хотя, впрочем, бессмысленым происходящее представлялось только ему, Гершу, а остальные вели себя так, как если бы события шли каким-то своим, хоть и нежедлательным, но вполне логичным чередом и Герш силился понять, как они могут. Окошки снаружи были забиты досками и сквозь щели к ним в вагон проникали то день, то ночь, то звуки внешнего мира.
Следующая выдача хлеба и воды была суток примерно через двое, после чего всех, как навоз из арбы, вывалили наружу и погнали в ночь, а на другом конце ночи был барак с нарами и выкриками за стеной. Все слова были не только из чужого языка, но из жизни в другом измерении. О прежней жизни напоминал только лай собак и, поскольку они были из понятного ему окружения, то они были единственными, с кем ему хотелось бы пообщаться.
***
-- Ешу, ты говоришь. что Бог высокомилостив и добр. Но тогда объясни, почему повсюду так много жестокости?
-- Каждый день вы срашиваете меня об этом и каждый день я объясняю, а вы никак не можете понять. Ну, хорошо, тогда скажите, не видел ли кто-нибудь из вас жестокость в глазах новорожденного ребенка? Нет, не видели. Так не означает ли это, что Господь сделал все, что мог, чтобы жестокости среди вас не было?
-- Что-то тут не так. Вот, вчера был тут один человек и тоже называл себя учителем. Йоханан что ли? Ну, да, Йоханан. Так вот он сказал, что добро на Земле от Бога, а зло - от Сатаны...
-- Жаль, если вы поверили, будто бы добро варится в одном горшке, а зло - в другом. Все от Всевышнего и Он един, и много горя произойдет на Земле от того, что вы поверите, будто бы это не так.
-- Ты уверен, что зло не происходит от Сатаны?..
-- ...который творит неугодное Создателю, а Он не властен остановить негодяя? Если бы это было так, то я посоветовал бы тебе идти с молитвой и жертвой не к Богу, а к Сатане и умолять его не причинять тебе вреда. А Бога, выходит, и просить не о чем.
-- Люди говорят, что ты сын Бога.
-- Мы все его дети. С чего ты взял, что я исключение?
-- Никто из нас не творит чудес.
-- Я их тоже не творю.
-- Разве ты одним мановением руки не вылечил этого человека от трахомы?
-- Не будь дураком. В этом не было никакого чуда. Я научился этому у одного египтянина. Весь фокус в том, чтобы вот так, рукой направить в нужное место пучок энергии.
-- Что такое "энергия"?
-- Это долго объяснять, но она бывает доброй и злой, а люди злую называют этим глупым словом. Забудь о нем.
-- Ешу, я слеп. Направь твой пучок, чтобы я снова увидел свет.
Сгорбленный человек извлек из лохмотьев и показал ему слепленое из боли и страдания лицо с черными, как выгоревшие костры, глазницами.
-- Это сделали они, - сказал кто-то.
-- Огнем, - добавил другой и этим словом набросил на всех такую тяжелую тишину, что только Ешу, да и то с огромным трудом, удалось смахнуть ее на землю.
-- Ты видишь, - сказал он слепому. -Ты видишь лучше нас всех. Ты видишь то, чего никто из нас не видит. Где я? Покажи рукой.
-- Вон там. Ты сидишь на осле.
-- Кто стоит возле меня?
-- Откуда мне знать?
-- Ты видишь.
-- Кажется, это Егуда.
-- Что на плече у Егуды?
-- Кожаный кошель.
-- Это видят все, а ты видишь то, что внутри кошеля.
-- Это свернутый в трубку кусок пергамента. Я знаю, что на нем написано, но я не могу этого сказать.
Егуда двинул плечом, пытаясь оттолкнуть стоящего рядом с ним и выбраться из толпы, но его остановили: Пускай Слепой скажет!
-- Слепой не может видеть, - сказал Егуда.
-- Пусть он скажет.
-- Говори, - приказал Ешу.
-- Это донос на тебя прокуратору.
-- Ладно, не говори, что написано в доносе. Люди, посморите на этого человека. Его зовут Натан и вы считали его слепым, а он видит то, что недоступно никому из нас. Вот так и вы просите и просите, и считаете себя обделенными, но забываете оглянуться и посмотреть вокруг и заглянуть в себя: может быть то, что Он вам уже дал, лучше того, что вы просите?
Егуда был белее осла, на котором сидел Ешу. Он опять попытался выбраться, но люди его не пропустили.
-- Не уходи, Егуда, и внимательно слушай, чтобы написать то, что услышал.
-- Мы убьем этого человека, - сказал один из толпы.
-- Мы разорвем его на куски вместе с его доносом.
-- Но ведь вам сказано: не убий. Вы только что спрашивали, почему Господь допускает, чтобы в мире была жестокость, а сами хотите убить Егуду.
-- Он ударил тебя по правой щеке, а ты подставляешь ему еще и левую? Йоханан тоже учил нас поступать по этому правилу, но справедливо ли это?
-- Я не подставлял ему ни правой щеки, ни левой, но первым доносом, который он уже отнес, Егуда ударил себя самого по правой щеке, вторым, тем, что у него в мешке, ударит по левой, а третий донос убьет его. Иди, Егуда, я бы хотел, но не могу тебе помочь.
-- Ешу, Йоханан говорил о любви.
-- Прерасно. Любите. Любите Бога и любите друг друга. Нужно однако не говорить о любви, а любить и выполнять Заветы. Только не думайте, что Бог подобен ревнивой женщине, которая боится, как бы ты не полюбил другую. Ты дышишь воздухом, но нужно ли воздуху, чтобы ты говорил ему, как ты его любишь? Скажи самому себе: я люблю воздух и тебе станет легче дышать, но воздуху это ни к чему. Скажи себе, что ты любишь Бога и твоя жизнь станет вот на столько лучше.
Ему протянули черепок с вином.
-- Освежись, Учитель, а то они замучили тебя своими вопросами.
Он принял сосуд, но пить не стал.
-- Что же ты не пьешь?
-- Сперва я должен напоить его, он показал на осла.- Еду и питье следует дать прежде всего тому, кто от тебя зависит, а чем выше твое положение, тем дальше должна быть твоя очередь.
Все засмеялись, а один сказал:
-- Если станем поступать по-твоему, царям придется постоянно страдать от голода и жажды.
-- Тем лучше: пьяницы и обжоры не станут претендовать на трон.
Три легионера растолкали толпу:
- Иудей, ты пойдешь с нами.
4.
К вечеру третьего дня работы на лесоповале Герш был в таком состоянии, какое скорее всего будет у нас всех за четверть часа до конца света, и он шепотом сказал соседу, что до утра не дотянет.
-- Дотянете, - равнодушно прохрипело ему в ответ рыжее, лохматое животное, бывшее в долагерной инкарнации первым любовником театра музкомедии. - Никто не знает своего предела. Вам, чтобы приготовиться к смерти, понадобилось целых три дня, а я в первую же минуту, когда понял, что я раб, немедленно протянул ноги и спокойно испустил бы дух, если бы был рабом и дело было в Египте, но меня подняли на ноги и объяснили, что я не раб, а зек и что надо идти дальше. Не думайте, что вы так легко от них отделаетесь и подохнете, когда вам вздумается. Восемь месяцев.
-- Что - восемь месяцев?
-- Средне-статистический срок, раньше которого средне-статистический зек не имеет права подохнуть.
-- О, мейн Готт!
-- Не говорите этих слов, тем более на иностранном языке. Запомните: это зона, а не синагога, и здесь должность Господа Бога выполняет начальник зоны. Посторонним богам вход воспрещен.
-- Вы чепуху городите. Я врач и лучше вас знаю пределы возможностей человека.
-- Ах, вы еще и врач! Ну, так забудьте, чему вас учили и поступайте на первый курс здешней академии. Зона - это другая планета, в другом созвездии, а если вам кажется, что мы люди, то не в привычном вам смысле. Кстати, как вас звали в прежнй инкарнации?
-- Герш.
-- Ах, так вы еще и Герш ! Я по крайней мере Феликс. Будем знакомы.
-- Когана на выход! - прогремело со стороны двери.
Герш удивился не тому, что его позвали, а тому, что у него еще есть фамилия. Он тряпками, как делали другие, обмотал ноги, сунул их в ботинки и направился к двери, но тут же споткнулся и упал. Поперек прохода лежала масса в телогрейке. То, что прежде было лицом, было повернуто к пыльной лампочке под потолком. Герш не видел такого даже в анатомическом театре.
-- Он мертв!!!
Похоже на то, что, кроме него самого, никто не услышал его голоса. Он постоял над телом без лица не дольше секунды, больше ему не дали, но издалека, возможно, из университетской библиотеки, до него успело донестись: "Бедный Данте! На такое у него не хватило фантазии."
-- Эй, ты там! Бегом! Руки назад! Вперед! Стой! Направо! Мудак, направо - это туда! Стой! Войди! Не сюда! Туда!
"Ты знаешь, мысленно объяснил он Ханночке, их язык отличается от собачьего гораздо меньшей выразительностью." "Не надо так, Гершеле, они тоже люди и им тоже очень плохо," донесся из-за тетирозиного стола голос Ханночки, а Роза добавила: "Посмотри на лицо этого солдатика." Он посмотрел и рядом с примкнутым к трехлинейке штыком увидел то же, что лежало, повернутое к пыльной лампочке в бараке. Только это было не красным от крови, а серым от обреченности.
***
После того, как отгремели последние битвы бравого легионера Понтия Пилата и фаворит императора Тиберия Сеан устроил его на прибыльную, но беспокойную должность прокуратора Иудеи, он пристрастился к сладким, восточным блюдам, крепкому, виноградному вину и латинской поэзии, раздобрел и проводил дни в чревоугодии и размышлениях о высоком и бренном. Должность, как должность, не хуже и не лучше другой, если бы не иудеи, которых он не выносил за неусидчивость, крикливость и полную непредсказуемость.
Разве что Ешу, для которого он готов был сделать исключение. И делал, и часто повторял ему: "Должен тебе сказать, что ты совершенно не похож на иудея," что, как он полагал, должно было льстить этому умному и сдержанному человеку.
Когда Ешу ввели в патио, Понтий полулежал и рядом с ним стояло серебряное блюдо с сушеными фигами, которое перед ним поставила его жена, благородная Клаудиа Прокула, а черный, полуголый человек обмахивал его опахалом из страусиных перьев. Легионер доложил по форме о выполнении приказа и отступил в угол, чуть не столкнув при этом на пол мраморную вазу, такую нежную и трепещущую, что она могла бы упасть от одного вида этого носорога в железном шлеме.
-- Ступай прочь! - бросил солдату Пилат. - А ты, иудей, подойди поближе. Нет, отойди подальше. Слушай, чем это от вас, иудев, да простят мне боги, так несет?
-- Ты должен понимать, что у нас нет денег на благовония, - вежливо ответил Ешу.
-- Это верно, но, видишь ли, я не могу себе представить, как бы я мог жить, если бы рабыня ежедневно не умащивала благовониями мое тело. Я должен кое-что тебе сказать.
-- Я слушаю тебя, прокуратор.
-- Вон там, на низком столике, ты видишь стопку листков? Не вздумай сказать, что ты знаешь, что на них написано.
-- Я бы не хотел прогневить тебя, прокуратор, но...
-- Врешь, негодяй! - взревел римлянин, но в его голосе слышалось скорее удивление, чем угроза.
-- Это доносы на меня.
-- Это твой Бог разглядел и сообщил тебе или мой секретарь, которого давно следовало утопить, но в этом проклятом городе нет реки.
-- Весь город знает твоих доносчиков в лицо.
-- Обо мне говорят, будто я им плачу. Чуть ли не по двадцать серебренников каждому. Да, за такие деньги я купил бы двадцать дюжин этих подонков, но половина из них пишет доносы по своей охоте. Из желания насолить ближнему. Но я не об этом. Я читаю все, что пишут о тебе, собираю твои сентенции и выучил их уже на память. Ты говоришь об одном и том же.
-- Во все времена обсуждались одни и те же проблемы: любовь и ненависть, жизнь и смерть, вера и знание, война и мир...Люди ужасаются собственной жестокости, ненавидят, потому что стыдятся любви, и называют чудесами то, что не умеют объяснить.
-- При этом рождаются такие, как ты, у которых за пазухой ответы на все воросы и такие, как я, которые предпочитают, чтобы люди поменьше болтали.
-- Разве я учу неповиновению властям?
-- Знаю, что не учишь, но в доносах о тебе говорится и такое.
-- Это ложь.
-- Знаю, что ложь, но если сборища не прекратятся, то придут твои "хахамим", как вы их называете, и потребуют твоей головы.
-- Я нужен этим людям.
-- Ты им вреден. Я простой легионер и не умею рассуждать, как ты, но я вижу то, чего ты, ясновидец, не видишь. Вообще, тебе не мешало бы знать, что у всех ученых, философов и ясновидцев есть один ужасный недостаток: стоит им что-то понять, как они тут же вбивают себе в голову, что будто бы они понимают все, а стоит что-нибудь увидеть, как им уже кажется, чо они видят все. На самом деле они знают только то, что знают, и видят только то, что видят.
-- Боюсь, что ты прав, прокуратор.
-- Рад, что ты со мной согласен. А ты не понимаешь простой вещи: людям нужны не умные выверты твоей философии. а точные инструкции. как действовать. Ваш Моше рабейну рассуждал, как я. Он писал не силлогизмы, а законы, которые выдал вам от имени Бога и вы им следуете вот уже четырнадцать веков. И никому не приходит в голову изменить одну букву. Ты же не учишь, а только запутываешь. Можешь взять эти доносы себе. Прочти их внимательно и убедись в том, что твои слушатели все переворачивают кверху ногами. Я не оракул, а простой легионер, но могу себе представить, что из этого произойдет.Лет через сто или двести придут люди, которым понадобится твое имя и твоя популярность. Что касается мыслей, то у них окажется достаточно собственных, чтобы приписать их тебе.
-- Если это так и если ты прав, то выходит, что для общей пользы лучше вырвать мне язык.
-- Или убить тебя. Но я против, потому что вижу дальше твоих хахамим. Если тебя распять, то вреда потомкам будет еще больше. Так что ступай домой и подумай. А Егуду бен Иссахара я велю высечь.
-- Не стоит.
-- А может и не стоит.
***
5.
-- Товарищ майор, заключенный Коган по вашему приказанию доставлен, - доложил солдат голосом полузадушенного человека.