Мошкович Ицхак : другие произведения.

Таня-2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
   ТАНЯ
   Глава седьмая
  
  
   Таня опять увидела себя в сарае. В глубине стояла корова а рядом с нею на низком стульчике сидел папа. Она вспомнила, что такой стульчик был у дяди Хуны, который работал сапожником, а сапожнику нужно сидеть низко, на уровне ног клиентов. Она еще спросила однажды дядю Хуну: а что если бы ты шил не сапоги, а шляпы? Тогда ты сидел бы в гамаке, подвешенном к потолку? Так что ли? Дядя Хуна даже не улыбнулся и попросил не болтать глупостей.
   Папа сидел на стульчике и доил корову. Такое трудно было себе представить, чтобы главный бухгалтер большого строительного треста доил корову, но факт отстается фактом, и Таня спросила:
   - Зачем ты этим занимаешься?
   Он не услышал, а она, возможно, по ассоциации с коровой, которую он доил, вспомнила, как они с папой, гуляя по зоопарку, увидели, что в соседнем с зебрами загоне стоит рыжая корова и, просунув голову между прутьями, бессовестно ворует еду у зебр, причем, зебры относятся к этому абсолютно безралично. У Тани тут же возникло, как минимум, два вопроса: во-первых, почему корова таскает траву из чужой кормушки, если точно такая же имеется у нее самой, а, во-вторых, зачем зоопарку корова? Разве такие животные живут в прериях? Папа был плохим педагогом и не знал, что не на каждый детский вопрос можно давать взрослый ответ и поэтому засмеялся и сказал:
   - Ты задаешь правильные вопросы. Таскать чужое, между тем как и своего полно - этому корова могла научиться только у людей. Если бы она жила в прериях, то там ей не у кого было бы перенимать дурные привычки, а живя по соседству с людьми, домашние животные - коровы, лошади, собаки и другие - приобретают человеческие пороки. А зебры видят, что у них этого добра вдоволь, и не реагируют. Если бы они потерлись среди людей, то возмутились бы, набросились бы на корову, и могла бы произойти ссора или даже мировая война.
   Видимо, ни о чем другом, кроме войны, папа не мог говорить. Достала его эта война!
   - А зачем зоопарку корова? Мы что никогда коров не видели?
   - Корову-то мы видели, но часто ли мы видим молочко от нее? А у работников зоопарка есть дети. Вот они и завели себе корову. Я так думаю.
  
   Присмотревшись, она поняла, что это был не папа, а Тарас, который, действительно, доил корову, и слышно было, как струйка молока журчала, погружась в то, что уже натекло в ведро.
   - Ты вжэ не спыш? - спросил Тарас. - Ну сидай, дам тоби щось поисты.
   Она села, он что-то постелил ей на колени и протянул жестяную кружку с молоком и большой кусок хлеба.
   - Ой, Господи, ты так пьеш, нибы зроду нэ пыла. Хиба Нюрка тэбэ нэ годуе?
  
   В Таниной голове все так перемешалось, что она не знала, что ответить. Почему они ушли и оставили ее здесь? Одну. В этом сарае, где согреться можно было только зарывшись поглубже в солому. Хотя, впрочем, был у нее здесь и друг - лохматый и очень добрый пес, который ложился рядом и они всю ночь спали в обнимку. Пес старался не шевелиться, чтобы не разбудить Таню, а она гладила его по спине и он улыбался.
   Нюрка приносила псу еду в большой глиняной миске и ставила миску далеко от нее, у самого входа. Пес пробовал немного, видимо, чтобы убедиться, что это съедобно, а потом садился и смотрел на Нюрку. Очевидно ждал, когда та уйдет, после чего тихонько взлаивал и Таня подходила к нему. Он был очень добрым, этот пес, и поэтому никогда не начинал есть, пока не убедится, что она поела, а она тоже старалась не очень нажимать на еду, чтобы не оставить его голодным. В каком-то смысле они были в равном положении. Таня могла бы прочесть об этом у русского поэта Есенина, но в ее годы Есенин был запрещен
   Однажды Нюрка зачем-то вернулась и увидела, что Таня ест из собачьей миски. Она треснула Таню по затылку.
   - Не смий!
   - Но я же тоже должна что-то кушать, - сказала Таня и заплакала.
   - Вси хочуть жраты, - возразила Нюрка - Ты моих диток бачыла? Ты знаеш, що твойи паразыты у нас всэ пограбувалы? Так що мени тепер робыты? Чим диток годувать? Нэ думала? Так подумай. Нэ тилькы про сэбэ, про мэнэ, про диток, про Фильку подумай.
   Филькой она называла собаку.
   Она категорически запретила Тане выходить из сарая, чтобы соседи ее не увидели.
   - И тэбэ убьють, и мэни достанэться. Нимцив хоч кожэн дэнь и нэма, а всэ одно прыходять. А Лэшка твойи куды забралы? Нэ занеш? От и я нэ знаю. И брат його нэ зна. Злый ходыть. Нэ забувай, йому вбыты людыну лэгшэ, ниж свыснуты.
   Она достала из кармана передника кусок хлеба и протянула Тане. Потом оглянулась.
   - Чом нэ йисы? Йиж. А якщо нэ хочэш, так витдай. Я дитям однэсу.
   Когда она ушла, Таня разделила кусок пополам и половину отдала Фильке.
  
   - Вона тоби йисты нэ давала? - спросил Тарас. - Казала, що нэма? Що дитям йисты нэма чого? Брэхня. Вона просто стерва. Жаднюга така, що свит такойи нэ бачыв. Вона з дытынства така жаднюга.
   - Почему вы ушли и меня тут одну бросили?
  
   А что им было делать? Таня после того, что случилось, была в таком состоянии, что взять ее с собой было невозможно. Она вообще ничего не соображала. И Лэшка оставить тоже было невозможно. Они заткунули ему рот куском мешковины, связали руки, веревку привязали к поясу Тараса и ушли, оставив Таню на попечении Нюрки.
   По правде, так они сами не знали, куда идти.
   Лёш, тот первый сказал, что на восток, к своим не пойдет.
   - Тебе-то чего бояться? - спросил Иван Семенович.
   Лёш признался, что он дезертир. Когда объявили мобилизацию всех старше 18 лет, он просто не пошел.
   - На фига мне эта война? - сказал он. - Пускай сами воюют.
   - Ты хоть понимаешь, что говоришь? Вся страна воюет с врагом за правое дело.
   - Коко там дело? Како там правое? Из нашего класса половина пацанов драпанули кто куда.
   - Врешь ты.
   - Бля буду, не вру. Чо я дурней других? Ну, все одно мене забрали. Сказали, под трибунал пошлють. Так я всё одно сбёг.
   - Ну, как так можно?
   - Как можно? Как можно? А мне не все одно, хто мене застрелить, немецкие или советские? Одна херня. Я жить хочу. Хто не хочет, нехай себе воюить.
   - Ну, все таки...
   - Иван Семенович, залыште його, - вмешался Тарас. - Бо я й про вас дэщо знаю. Так що нэ трэба. Вам тэж туды нэ стоить иты. Бо вы нэ знаетэ, чом цэ ковпакивци за вамы посылалы? А тэпэрыча воны вбыти. Вы цього щэ нэ забулы? Чы можэ вы думаете, що воны нэ за вамы прыходылы? Нэ здогадалысь? А цэй дурэнь? - ткнул он стволом немецкого карабина в живот Лэшка. - Ну, чого бэнькы на мэнэ вытрищыв? Ты куды встряв? Чы можэ одвэсты тебе до комисарив, щоб тоби розъяснылы, звидкиля ногы ростуть?
   Лэшку уже тоже ни к комиссарам, ни к немцам не хотелось.
   Что касается Тараса, так он сам не знал, как быть. К тому же - сестра. И Таня. И грузовичок ГАЗ-АА за сестриным сараем. Он забросал его ветками на всякий случай. Между прочим, полуторка-то казеная. Хоть и власть чорте какая, но кто знает, как все может повернуться?
   Вернуться к схрону они не могли по понятным причинам: люди Ковпака могут предпринять поиски своих, которых они послали за Розенцвайгом. Придется вырыть землянку в другом месте.
  Лэшка оставлять нельзя, а Таню, ту наоборот, нельзя брать с собой.
  
   - Что же будет? - спросила Таня.
   - Що будэ? Що будэ? - проворчал Тарас. - Тилькы Бог зна, що будэ. Тикаты всим трэба - цэ мэни звисно. Вопрос: куды?
   - Ну, да. Куда тикать?
   - Я тоби от що скажу, Танюхо, всим людям, скилькы йих есть на зэмли, трэба кудысь тикать. И нихто нэ зна, куды. Я так думаю, що людям трэба розбигтыся так, чтоб кожна людына була окрэмо вид инших людэй. Нэ можуть люды жыты одын коло одного. Кожный стараеться або вкрасты, або вбыты, або обдурыты. Одын одного. Я так соби думаю, що Бог дывыться на нас и вжэ жалие, что по свиту нас розплодыв. Ну, я тэбэ пытаю: кому, цэ було трэба, розплодыты людэй по чыстий зэмли?
   Однако у Тани ответов на глубоко философские вопросы Тараса не находилось.
  
   Глава восьмая
  
   Филька оказался настоящим другом, и они с Таней постоянно делились едой, питьем и теплом. Она нашла в соломе черепок от разбитого горшка, и каждый день, в темноте, когда Нюрка не видела, отдаивала немного у коровы.
   - Много нельзя, - объяснила она Фильке, и он понял. Они вообще понимали друг друга. - Нужно, чтобы оставалось детям. Их у Нюрки трое.
   Нюрка строго приказала своим детям, чтобы не ходили в сарай: расскажут кому-нибудь на улице, а те родителям, и пойдет. Может и обойдется, но береженого Бог бережет.
  
   - Лучше б ты помэрла, Таньку, - сказала однажды Нюрка, причем, так спокойно, как будто предложила сходить в кино. - Та ни, я нэ со зла. Просто я так соби думаю, що таку як ты Хрыстос обижаты нэ станэ. Правда, ты жыдивка, а вин жыдив нэ любыть, алэж ты у цёму нэвынна, що жыдивкою народылась. Вин должон тэбэ якость до сэбэ прыгорнуты. Я так соби думаю, ну що в тэбэ за жызня? Цэ правда, що мы вси нэсчасни, алэ всэж такы мы хоч хрэщэни люды. Хрэщэна людына, вона всэ ж такы... Ну, як тоби сказаты... Ну, хрэщэна. У смысли - нормальна. А ты жыдивка, и тоби у цьому свити ни аж якого жыття буты нэ можэ. Кращэ б ты помэрла. И тоби кращэ б було и нам, як бачыш. Ну, кому ты в цьому свити нужна? Я так соби думаю, що никому.
   Таня, выслушав эту Нюркину речь, обняла Фильку и пес лизнул ее в нос. Она посмотрела на Нюрку и удивилась, увидев, что та плачет.
   Нюрка достала из-под подола что-то почти белого цвета, вытерла лицо, высморкалась и, отвернувшись, пошла к выходу. Дверь она снаружи подпирала дрючком, и Фильке пришлось под дверью прорыть себе лаз, чтобы приходить к Тане. Они были очень нужны друг другу. Так нужны бывают друг другу только такие существа, у которых нет выбора. Хотя, странно все-таки, ведь у Фильки были другие друзья: Нюрка, ее дети... Не говоря уже о других собаках. Но, видимо, они с ним не очень дружили. Или обижали. Такое бывает.
   - А может ты тоже еврей? - предположила Таня, но Филька ничего не понял, а папы, который объяснил бы ей, что так даже думать неприлично, рядом не было.
  
   Почти каждую ночь кто-нибудь непременно приходил. Чаще всего папа. Мама почему-то ни разу к ней не пришла. Зато появлялись самые неожиданные люди. Например, Павка Корчагин. Павка подолгу стоял перед нею, опираясь на шашку, и она любовалась желтыми бликами, которыми играл на эфесе шашки лунный луч, нечаянно пробившийся между горбылями в стене. Павка смотрел на нее закрытыми, слепыми глазами и произносил красивые фразы из ее школьной жизни. Он говорил о необходимости во что бы то ни стало выстоять и победить врагов. Филька не обращал на него никакого внимания, а Таня сама не ожидала от себя, что вдруг, и кому? Павке! скажет, что да, конечно, она понимает, что жизнь прожить нужно правильно, но, видишь ли, иногда, в таком положении, как, например, ее, у человека просто нет никакого выбора... Павка, наверное, очень обиделся и ушел. И больше ни разу не приходил.
   Довольно часто из непроглядного мрака своего жестокого века, когда тебя запросто, ни за что, могли проткнуть шпагой или сжечь на костре, как Жанну д"Арк, выныривала Джульетта. Правда, без своего жениха. Она объяснила ей, что Шекспир все перепутал, что никакая она не Монтекки и тем более не Капулетти. Ни то, ни другое. И вообще, все было иначе. И эта история случилась не с нею, а с ее подругой, которая часто, с разрешения родителей, бывала в их доме, а Ромео, увидев ее на балконе, стал приставать, и она шутки ради назвалась Джульеттой. Он влез к ней в комнату, а мать Джульетты их накрыла. Им пришлось бежать. Кажется, куда-то в Капую. Или в Равенну. Она точно не помнит. И прошел слух, что оба погибли при трагических обстоятельствах.
   - Как это может быть?
   - Очень просто, - сказала Джульетта. - У нас в Вероне чего только не случалось. Но не со мной.
   - Очень жаль, - сказала Таня. - Зря ты мне все это рассказала. Лучше красивая выдумка, чем...
   - Чем что?
   - Чем пустота. Ты себе не представляешь, как ужасно находиться в темной пустоте. Уж лучше, как придуманная Шекспиром Джульетта, умереть от любви.
   Услышав это, в противоположном углу сарая тяжело вздохнула корова.
  
   Потом еще приходил Владимир Ильич Ленин. Он был очень серьезным, в кепке и сидел на стуле с высокой спинкой, похожем на тот, который на картине "Мы пойдем другим путем". Только на картине на стуле сидела его мама. Обидно, что в реальной жизни, в смысле - в сарае, Владимир Ильич не картавил и говорил по-украински голосом Тараса:
   - В нашойи крайини, - сказал Владимир Ильич, - диты, цэ головнэ. Нэма ничого бильш важлывого за дитэй. Дитям трэба виддаты всэ що тилькы е найкращого.
   - А как насчет мороженого "эскимо на палочке"?
   - С палочками у нас е дэяки тымчасови труднощи, алэж эскимо кожний дытыни по два раза в дэнь. Врэмэнно бэз палочки. Палочки виддамо пизнишэ. У наступнойи пъятыричци.
   - Ну, ладно, - согласилась Таня. - С палочками обождем, но вот вы объясните мне, Владимир Ильич, что творится на свете?
   - Даааа! - сказал Ленин и неожиданно перешел на чистый русский язык. - Видишь ли, ты философию не изучала, и тебе это понять довольно трудно, но, видишь ли... - Он несколько раз повторил это "видишь ли" и, наконец, сказал, как отрезал, и даже ладонью рубанул, как топором: Видишь ли, когда идея овладевает властью и деньгами, то из этого такое говно получается, что... Ты, конечно, извини, старика, что я так грубо, но...
   Таня хотела сказать, что в ее положении она и не таких слов наслушалась, а "говно" у нас тут и за ругательство даже не считается, но Ленин сослался на то, что ему нужно на заседание Совнаркома и спрятался за коровой.
  
   Несколько дней или ночей ( День от ночи почти не отличался) никто не появлялся, но однажды на ржавых петлях скрипнула дверь сарая и вошел Лёш, а Филька так на него набросился, что ясно было, что это не сон и не бред, а самый настоящий Лёш, которого Таня уже сто лет не видела, и так здорово увидеть живую душу, тем более, что он же таки был хороший парень, и где тут еще встретишь хорошего и при этом живого парня? (Тут надо в скобках заметить: Таня же не могла знать, что Лёш был дезертиром, потому что именно этого слова ни дома, ни в школе, ни по репродуктору ни разу не слышала.)
   Таня попросила Фильку не шуметь, а то еще Нюрка проснется, и только ее не хватало, а Лёш подошел, опустился возле нее на колени и поцеловал ее в лоб.
   - Как я рад тебя видеть, Танечка! - сказал Лёш, и было видно, что это правда и что он, действительно, рад. - Я уведу тебя отсюда.
   - Куда ты меня уведешь?
   - Поговорим по дороге. Не хочу, чтобы ты здесь оставалась.
   - Как давно я здесь? Я потеряла счет дням.
   - С сентября.
   - Теперь уже апрель.
   - А год какой?
   - Ты не знаешь? Сорок четвертый.
   - Выходит, что прошло уже три года? - удивилась она.
   Как будто прочла одну, подобранную на дороге страницу из чужой книги без названия, причем, страница была вся рваная и в пятнах грязи.
   Таня поднялась и попробовала идти, но было трудно. Ноги отказывались выполнять команды.
   - Нужно, нужно, Таня. Через силу, но иди. Я помочь не смогу. У меня мешок с провизией и автомат. На, одень это.
   Он дал ей стеганую фуфайку, какие зимой выдают рабочим, и шапку-ушанку.
   - Одень, одень. На дворе еще очень холодно.
   - А Филька?
   - Какой еще Филька? А, собака. Ну, извини. Причем тут собака?
   - Но я же не могу его бросить. Он мой друг.
   Лёш засунул автомат за пазуху такой же фуфайки, как та, что он дал Тане, а мешок был приторочен двумя веревками к его спине. Когда они вышли из сарая, то погода была примерно такая же, как тогда, когда они все пришли в это место, шел несердитый дождик, и мокрый воздух вдруг ворвался в нее и всю ее заполнил внутри. Она прислонилась к чему-то спиной, а Филька стал на задние лапы, передними опираясь на нее. Вероятно, он не хотел, чтобы Таня упала в грязь.
   - Иди, иди, топай, - сказал Лёш. - Придется идти быстро.
  
   Они пошли, и это была деревенская улица, а ночь была не черной, как прошлый раз, а скорее темно-серой, так что на фоне небесной серости тоже серой, но более темной краской были нарисованы хаты с привязанными к их трубам шнурочками дымков. Ноги шлепали в грязи, а Лёш тихонько шикал, в том смысле, что все то ведь спят, и нехорошо шуметь и будить всю улицу.
   Впрочем, улица вскоре кончилась, и можно было догадаться, что по ту сторону образовавшегося пространства был лес, в глубине которого находились разные предметы, заменяющие лесным людям стулья, и Тане можно будет присесть, так как ее ноги уже никак не могли идти.
   - Иди, иди, топай, - повторил Лёш.
   В этот момент Филька остановился и тихонько взвизнул. Кто-то шел им навстречу, и он - тот, кто шел - был чужим, потому что свои старались так передвигаться, чтобы производить при этом минимум шума, а этот был похож на человека, который не опасался, что его обнаружат.
  
  Глава девятая
  
   Небо было серым, и на его фоне лес, который был гораздо темнее, казался почти черным, а на фоне леса был виден человек. Не то, чтобы, в самом деле, а скорее силуэт, вырезанный из черной бумаги, более черной, чем лес. В той, прошлой, жизни, когда погода для прогулки была не подходящей, папа большими ножницами вырезывал из бумаги и картона всякие фигурки разного цвета и устраивал на столе очень смешной театр. По правде говоря, это было гораздо интереснее, чем оперные спектакли, на которые ее водила мама, но Таня понимала, что опера, это "настоящая классика", в отличие от папиной "самодеятельности", которая ни в каком смысле искусством не была.
   Первым было впечатление, что силуэт на фоне леса был из папиного настольного театра, но Филька так зарычал, как рычат собаки, когда очень сердятся на кого-то.
   - Вы, там! Дэржить свою собаку, а то...- крикнул черный человек.
   - А то что будет? - ответил Лёш и расстегнул фуфайку, причем Таня вспомнила, что он спрятал под фуфайкой и почувствовала, что сейчас что-то может случиться.
   Филька сорвался с места и помчался навстречу черному человеку. Они с Лёшем слова не успели сказать, как все это произошло: Филька набросился на этого черного идиота, а у того в руке был карабин, и он выстрелил в Фильку. Лёш выхватил из за пазухи автомат, щелкнул и наставил на человека.
   - Ты що? - удивленно спросил человек.
   - Брось карабин! - приказал Лёш.
   - Чого цэ я буду?...
   - Брось, сказал!
   Тот не бросил, и Лёш нажал на крючок, а автомат выплюнул: "та-та-та!" Пули попали человеку куда-то в руку или в плечо. Карабин сам упал на землю, а Таня бросилась к Фильке, который лежал на земле и не двигался.
   Уже давно вокруг буйствовала война, швыряя на землю миллионы убитых на смерть, и миллионы людей, хватаясь за сердце, узнали, что самого близкого существа нет на свете ... Это же невозможно понять человеческой головой, что тот, кто был, не ушел на работу и не вернется в пять часов, как это происходило ежедневно, а просто не существует, и изменить это нет никакой возможности. Все это происходило вокруг, и однажды, на лесной поляне Таня даже видела убитого на смерть человека, но чтобы вот так: только что он лаял и не обнаруживал никаких признаков недомогания, и вдруг - не шевелится...
   - Зачем вы это сделали? - спросила она человека, который в это время катался по грязи вправо-влево, держась левой рукой за правую и громко хныкал, как маленький мальчик.
   Она подошла к нему и ударила ногой.
   - Ты паразит! Что Филька тебе сделал? Он просто залаял. Другие собаки тоже лают, так в них же за это не стреляют.
   Она еще раз ударила его и попала по раненой руке, отчего тот вскрикнул.
   Лёш вытащил откуда-то веревку, связал человеку ноги, перекинул веревку через плечо, как на картине Репина "Бурлаки на Волге" и потащил за собой по направлению к лесу.
   - Пошли, - сказал Тане. - Мы не можем оставить эту падаль здесь.
   Таня оглянулась на Фильку.
   - А как же...
   - Ну, что поделаешь, Танечка? - сказал Лёш. - Мертвого не поднимешь. Возьми карабин и пошли. Идем, Таня. Я понимаю, что тебе тяжело. Всем тяжело.
  
   Они еще долго шли по лесу, а раненый стонал и просил, чтобы его отпустили, но они с Лёшем не обращали внимания.
   Потом Лёш посадил его и той же веревкой привязал к дереву.
   - Посмотри. Ты не узнаешь эту падаль?
   Она не сразу его узнала.
   - Так это же Лэшко. Тот самый полицай.
   Точно, это был он. Парень, видимо, ослабел от потери крови и оттого, что его долго тащили по земле, и он ударялся обо что попало. У него даже не было сил на то, чтобы громко стонать, и он только повизгивал, как обиженный щенок, и уже ни о чем не просил. Только противно повизгивал, а Таня сидела напротив него на коряге и тяжело дышала, потому что она так давно сидела в сарае и никуда не ходила, и ноги стали похожими на ноги ее старой тряпичной куклы, которую мама давно уже хотела выбросить, но вы же знаете этих девчонок, которые так дорожат своими старыми куклами.
   - Это тот самый полицай, который...
   - Да, я знаю. Он убил мою маму. Я помню.
   - Где это было? - спросил Лёш и тряхнул полицая за плечо. - Ну, признавайся.
   И тут он как будто пришел в себя.
   - Цэ було там.
   Он дернул подбородком, как будто показывая, где это было. Таня посмотрела в ту сторону и на короткое мгновение, которое нам с вами могло показаться мигом, а для нее длилось довольно долго, она увидела, где и как все это было.
  
   ... Их там было около сотни, но может быть, гораздо больше, которые почти без одежды стояли на холодном ветру и обхватив самих себя и друг друга руками, старались согреться, и Таня увидела не все, а только то, как этот тип (Эта блядь!) подошел к старой женщине, которая обхватила руками двоих деток, а те, конечно же, были ее внуками, потому что, как вы думаете, кого в такой момент обхватывают, чтобы защитить, чужих детей, что ли, ну, конечно же, своих внуков, и эта сволочь привязала детей к их бабушке и оттащила к краю чего-то там (Трудно было понять), а другой кто-то выстрелил женщине в затылок, и все трое исчезли внизу, в темноте, и стало совсем темно...
  
   Эта темнота еще висела некоторое время, а когда Таня открыла глаза, то ее голова лежала на Лёшиных коленях и она услышала голос Лэшка:
   - А чым ты краще? Ты ж дызыртыр. Сам жэ ж прызнався. Скажэш - ни? Ну, допустымо, мэни в сорок пэршому було тикы шиснадцять рокив, а ты ж був прызывным. Чом ты родину от трыклятого ворога захыщаты нэ пишов? Злякався? Ты думаш тэбэ, якщо пиймають, нэ розстриляють? Нэ надийся.
   - Может ты и прав. Скорей всего прав. Но я ж никого не убивал. Ты будешь первым.
   - А для чого мэнэ вбываты, ты можеш сказаты? Чым я гиршэ тэбэ чы иншых якых. Вси хочуть жыты. Жыты! - ты розумиеш?
   Он почти крикнул:
   - Як жэ жыты, нэ вбываючы? Нэ я йих, так воны мэнэ. Тикы для чого тоби мэнэ вбываты? Я ж тоби нэ мишаю. Жывы соби.
   Таня села и посмотрела на него. Потом на Лёша.
   - Ну, как ты думаешь? - спросил Лёш. - Отпустить его или пристрелить?
   Таня тяжело вздохнула.
   - Как ты решишь, так тому и быть.
   - Дивчынку, та пожалий жэ ж ты мэне, - захныкал Лэшко. - Ну, кажу ж тоби, нэ вбывав я твоейи матэри, бо я там никого нэ вбывав. Я тилькы охраняв, щоб воны нэ розбиглыся.
   - А кто детей к бабушке привязал? Не ты?
   - Якых дитэй? Та никого я нэ прывъязував. Що ты такэ кажэш?
   - Там была бабушка и с нею двое внуков, а ты их к ней привязал.
   - Так ты там була? Як жэ ты вбигла?
   - Ну, так как было дело? - спросил Лёш. - Детей к бабушке привязывал или нет? Пули значит пожалел? Сэкономил два патрона?
   - Цього нэ можэ буты. Звидтиля нихто нэ втик. Цэ я точно могу сказаты.
   - Да уж! Ты постарался, чтобы все остались. Но ты не ответил: детей к бабушке привязывал или нет?
   - У, клята дивка! - прохрипел Лэшко и уронил голову на грудь.
   - Ну, так что будем делать с этим уродом? - опять спросил Лёш.
   Тот опять поднял голову.
   - Ну нащо тоби мэнэ вбываты?
   - Как нащо? Для безопасности. Ты ж сам сказал: или ты меня, или я тебя. Так лучше я тебя, чем ты нас.
   - Богом клянусть, що я проты тэбэ ничого нэ зроблю.
   - А может он и правда ничего плохого нам не сделает?
   - Таня, тебе уже не пятнадцать лет, а гораздо больше. Пора начинать понимать.
   Но Лёш был неправ. Три года пролетели, как в камере-одиночке. Таня ничему не научилась и не стала старше. Ей было попрежнему пятнадцать лет.
   - А где остальные? Вы же ушли втроем, - вдруг спросила она. Остальных было двое, Тарас и Иван Семенович. И этот блядь тоже тогда был с ними. Они связали ему руки, заткнули тряпкой рот и увели.
   - А кто их знает? Об этом потом поговорим. Сейчас нам нужно решить, что с этим дерьмом делать.
   - Он Богом клянется. Может, поверим?
   - Богом? Ты Богом клянешься?
   - Эгэ ж. Богом.
   - А про какого ж ты Бога думал, когда людей расстреливал? Когда деток к старухе привязывал?
   - Ну, що ты такэ кажэш? Воны ж жыды. Йих жэ сам Хрыстос прыказав убываты. Бо воны ж...
   - Заткнись!
  
   Он умолял отвязать его, но на это Лёш уже не согласился, и они ушли, оставив его привязанным к дереву.
   - Ты думаешь, мы сделали лучше, что не пристрелили его? - спросил Лёш, когда они были уже далеко.
   - А как можно убить? Ты нажимаешь на крючок, и живой становится мертвым. Вот он есть, а вот его уже нет.
   - Послушай меня. Танюша. Три года назад тебе было пятнадцать лет, а мне было восемнадцать, как тебе сейчас. Но теперь мне, примерно, тридцать, а тебе, как тогда, пятнадцать. Это все равно, как если бы ты три раза подряд оставалась в шестом классе. Все уже окончили школу, а ты в шестом классе. Чтобы жить дальше, тебе придется догонять.
   - Как это так, догонять?
   Они сели на поваленное дерево, он обнял ее и сказал:
   - Жизнь - очень сложная штука, и, чтобы жить, нужно очень многое понимать. Не то, чтобы я все понял, но ты такой ребенок, а других, кроме меня, у тебя учителей нет.
   - Ну, и чему же ты хочешь меня сейчас научить?
   - Я хочу привести пример того, как иногда бывает лучше убить, чем оставить в живых.
   - Ты об этом, который...
   - Да, о нем.
   - Я подумала, что он не так уж и виноват. Он попал в такое положение, когда ничего другого не остается.
   - Верно, но не совсем. Человек должен изо всех сил стараться не делать плохого людям. Иногда не удается, но этот не старался.
   - Все равно. Он может исправиться, а если его убить...
   - Этот никогда не исправится.
   - Почему ты так считаешь?
   - Он не доживет до исправления.
   - Не понимаю.
   - Если по-человечески, то лучше было бы его пристрелить. Он получил бы то, что заслужил. А так... У него загноятся раны, начнется гангрена и он умрет в мучениях. Лучше было его пристрелить.
  
  Глава десятая
  
   Когда они, отбросив в сторону ветки, открыли люк схрона, Таня поначалу даже не узнала этого места и не подумала, что она здесь уже однажды была.
   Внутри было темно и сыро. В Нюркином сарае, по крайней мере, было ощущение обжитости и тепла, а тут, как в могиле, и она заплакала.
   - Не надо, Таня, не плачь, - сказал Лёш, обняв ее за плечи. - Сейчас затопим печку и зажжем свет. Станет у нас, как в доме.
   Здесь у него много чего было припасено. В том числе керосин для лампы и в большой, многоведерной бочке - вода с запахом ряски и тины. Когда свет, с трудом пробиваясь сквозь копоть треснутого стекла, слегка отмыл от черноты деревянные подпорки и настил из корявых горбылей, а в печке затрещали сухие сучья, Таня успокоилась и даже улыбнулась Лёшу. На полу, поверх соломы, было набросано тряпье, а поверх него, грудой, лоскутное одеяло, которое напомнило ей что-то из давнишней жизни, она, опустившись на колени, наклонилась и прижалась щекой к лоскуткам, и они показались ей маминой юбкой из детства. Она упала на бок и сразу заснула, и так спала, пока не проснулась от непривычной жары.
   Повидимому, кто-то из партизан был настоящим печником, потому что к печке примыкала плита с двумя конфорками и на ней, в большом котле, булькала вода.
   - Тебе нужно помыться, - сказал Лёш, и она послушно, с большим удовольствием разделась догола, даже не вспомнив о том, что раздеваться при мужчине стыдно. Многое понемногу выплывало из прошлого, но именно это не выплыло.
   Лёш втащил и устроил в углу круглую, деревянную лохань, смешал в ней горячую воду с холодной, проверил температуру локтем, как это когда-то делала мама, и пригласил Таню войти.
   Она, здоровая уже пятнадцатилетняя дылда, привыкла, что воду ей разводит мама, а потом только она умела отдельно, в миске, помыть ей голову.
   Погрузившись, она почувствовала такую слабость, что не было сил даже поднять руку. Он понял и куском хозяйственного мыла стал намыливать ей голову. Защемило в глазах, она захныкала, и чуть не сказала: "мама", но вспомнила.
   Его руки, дрожащий свет лампы и треск сучьев в печке окутали ее теплотой, добротой и уютом. Впервые за все это ничем не измеримое время безопасность вытеснила страх.
   Он сходил и принес кипу тряпья и вытер ее насухо, после чего протянул мужские подштанники и рубаху.
   - Что это? - не поняла Таня.
   - Чистая одежда.
   - А моя?
   - Твою спалил. В печке. Вместе с вошами. Оденешь это, - и он протянул ей солдатские шаровары и гимнастерку довоенного образца, с отложным воротником.
   - Кто, кто в теремочке живет? - засмеялась она, потому что это таки был теремок, и сюда бы еще папу, маму и Фильку - вот было бы славно всем вместе, одной семьей.
   А Тарас?
  
   - А где Тарас? - спросила она.
   - Тарас? А кто его знает, где твой Тарас. Ты знаешь, может быть, это и не плохо, что ты все это время просидела в сарае со своим Филькой и не видела того, что происходит на свете. Жизня, Таня, она жестокая штука, а когда война, так это и не жизня совсем.
   - Надо говорить не "жизня", а "жизнь", - поправила она его.
   - Такая ты грамотная. А я, между прочим десять классов закончил. Правда, два последних класса - в вечерней. Я на заводе работал, долбежником.
   - Что такое "долбежник"?
   - Ну, это который на долбежном станке работает. Я и на других станках тоже работал, но меня приписали к долбежному. Большой такой. Дырки долбил. Только в меня они так ничего и не вдолбили.
   - Что это значит?
   - Это значит, что в этой стране в тебя все время что-то вдалбливают. Не знаю, как в других местах, а тут все время вдалбливают и вдалбливают. Можно подумать, что они знают, как надо. Я, в крайнем разе, когда долбил дырку, так знал, где, куда и зачем. А эти... Сколько помню, все время долбили, что мы самые сильные на свете, и знаем, как надо, и всех врагов побьем, а от немцев так драпали, что зайцы только удивлялись. А пленных! А убитых! Смех, да и только.
   - Очень смешно! Как ты можешь говорить, что это смех.
   - Это верно. Как говорят: смех сквозь слезы.
   - А почему тот тип сказал, что ты дезертир? Что это значит?
   - Это значит, что я не пошел на войну.
   - Удрал?
   - Конечно! Если бы я тогда пошел на фронт, то что бы было? Или был бы в земле сырой, или в плену. А там тоже половина людей передохли. Кому это надо?
   - Мой папа ушел на фронт.
   - Ну, и где он теперь? Думаешь, придет живой?
   - Все равно. Родину от врагов нужно защищать.
   - Ты жидовка?
   - Не жидовка, а еврейка. Так нехорошо говорить: жидовка.
   - А я думал, это одно и то же. Но ты мне объясни, как это так получается, что жидовка... то есть, еврейка, говорит, что родину надо защищать, а я, русский человек, говорю: а пошли они все ...
   - Не понимаю, почему ты так спрашиваешь?
   - Сам не знаю, почему спрашиваю, но просто так подумал, что я русский человек, а мне эта твоя родина... Ну, не знаю. Не знаю, зачем ее защищать.
   - Потому что она - родина. Ее любить надо.
   - Ну, так я ж любил. Только она меня - не очень.
   - Все равно. Раз она родина, значит ее надо любить.
   - Ты так считаешь? Ну, может и так.
   Он задумался, а у нее тоже не было больше вопросов.
   - Мы жили на окраине города, и это было почти как в деревне. Свой дом, огород, сарай, корова, куры. У нас даже гуси были. Ты когда-нибудь ела гусиные яйца? Вот такие большие. Родители работали на фабрике, а дома хозяйством занималась бабушка, мать моего отца. А детей у родителей было трое. Мне в тридцать первом было восемь лет, и я был старшим.
   - Ну, и что?
   - А то, что моя родина, это наш дом. Бывший.
   - А улица, школа, друзья?
   - Ты права, и они тоже. Я знаю, с чего начинается родина, а где она кончается, и можно сказать, что дальше уже не родина, этого я не знаю. Те что говорят, как будто они знают, врут, они сами не знают. Они хотят, чтобы я считал, как будто моя родина, это Москва, Кремль и товарищ Сталин. А я так не считаю.
   - Почему? Все так считают.
   - Это ты так думаешь. Если бы ты знала, сколько народа не пошли в сорок первом в военкомат, а потом, вместо военкомата, поступили в полицаи, ты бы думала иначе.
   - Но почему ты?..
   - Потому что тогда, в тридцать первом, родина пришла к нам в дом и забрала корову. А братик и сестричка были маленькими. И они остались без молока. И я уже тогда сразу понял, что там, по другую сторону, уже никакая не родина, а враги, которые только и знают, что отнимать у честных людей то, что они нажили. Трудом. А потом они отрезали у нас половину огорода. Даже картошку не дали собрать. А как зимой без картошки в погребе? Ну, отец и сказал им все, что думал. И про тех, что в петлицах, и про родину. Про всех. По-нашему, по-русски.
   - Матерными словами?
   - Вот именно. Матерными. И тогда родина обиделась. Можно подумать, что это мы забрали у родины корову. Нет, если бы мы, например, украли у родины корову или еще что-то, то за это - сама понимаешь. А то, что получается, они пришли, забрали корову и оставили семью без картошки, а нам даже заругаться нельзя? А когда пришли за отцом, так мама им такое сказала, что отцу бы и в голову не пришло. Я тебе повторять не буду. Так они на другой день и ее забрали. Бабушка с перпугу сразу заболела и через три дня умерла. Спасибо соседям, что пришли, похоронили бабушку и за нами, детьми, присмотрели. Так что ты думаешь? Они братика и сестричку тоже забрали. Сказали мне, что там им будет лучше. Где это "там"? Я до сих пор не знаю, где они. Теперь брату уже должно быть восемнадцать, и его тоже, я думаю, на войну послали.
   - А родители?
   - От родителей осталась только мама. Она через год вернулась. Ты бы посмотрела, что от нее осталось. Я ее не сразу узнал. Детей не отдали. Почему меня не тронули, до сих пор не пойму. Сказали, что детям там будет хорошо, и что они вырастут настоящими, советскими, патриотическими и еще какими-то. Мама до войны не дожила, и я остался один. В это время уже работал на заводе. Так родина забрала у меня дом. Зачем, говорит, тебе целый дом? Мы, говорит, в твоем доме библиотеку устроим. А ты, говорит, пока что поживешь в заводском общежитии. Когда, говорит, женишься, мы тебе дадим прекрасную квартиру, еще лучшую, чем твой дом, у которого к тому же крыша требует ремонта и мы ее за государственный счет залатаем. Ты должен спасибо сказать. Спасибо я на всякий случай сказал, чтоб отстали, но на войну не пошел.
   - Не знаю. Только по-моему, родина, это другое. И потом... На нас же немцы напали.
   - А черт их поймет, кто там на кого напал. Отца убили не немцы, маму замучили, бабушку довели до могилы. Сколько народа загубили. Немцев еще и близко не было.
   - Все равно. Все пошли на фронт. И мой папа пошел. Ты один...
   - Я, ты думаешь, один? Пока ты сидела в сарае, я, можно сказать, всю Украину обошел. На таких патриотов насмотрелся, что ни в сказках сказать, ни пером описать. Очень большие патриоты. Все, как один, за родину и за Сталина.
   Они долго сидели молча, глядя на язычки огня, выпрыгивающие из-под кружков конфорки. Лёш обнял ее за плечи, а она прижалась к нему и дышала его телом, которое было крепким и надежным. И в нем была доброта, как в Фильке. А где-то там, над люком схрона шумело, завывало, и хлопало. То ли ветер, то ли война. Какая разница?
  
   Глава одиннадцатая
  
   Партизаны этот схрон не строили. Да и не могли бы построить, так как работа потребовала бы слишком много времени и материалов, и наверняка была бы обнаружена. Это было очень давнее сооружение, начатое чуть ли ни в XVII-ом веке, но заброшенное и забытое. Там было много помещений, некоторые из которых обрушились или корни деревьев отвоевали их для себя и опутали своей паутиной. Какие только беглецы и злоумышленники не прятались и не пользовались этими надежно укрытыми в чащобе сводами? Причем, мало вероятно, чтобы временные и долговременные обитатели этого фантастического подземного терема знали все его входы и переходы. Возможно, в некоторых, давно обрушенных помещениях от людских глаз попрежнему укрыты клады?
   Лёш на клады не очень расчитывал и поэтому занимался тем, что шутя называл своей "коммерцией", шастая без конца между селами и поселками с мешком на спине и рожковым ППШ под телогрейкой.
   - Мне этот автомат не от немцев. От них пулями не отобьешься. Для немцев у меня всегда есть какой-нибудь "аусвайс". Не знаю, какие они вояки, но что бюрократы, так это точно. Покажи ему "аусвайс" с печаткой и с подписью, все равно чьей - и он доволен. Одно время я ходил в "аусвайсом", на который при помощи крутого яичка перенес подпись: "В.Ульянов (Ленин)", так никто даже не обратил внимания на то, что буквы-то не немецкие. Проходило. Возможно, им нравилась эта картинка. Правда, печатка была с немецким орлом. Мне кто-то рассказывал, что Ленин и сам ихними аусвайсами пользовался. Во время войны. Кстати, в 14-ом году Владимиру Ильичу было 44 года. Самый подходящий возраст, чтобы жизнь за родину отдать, а он где скрывался? А Сталину так и сорока не было. Где он ошивался? Между прочим, тогда тоже против немцев воевали, и тоже за родину-мать. А ты говоришь, я дезертир. Запомни, Таня, что все, сколько их было, войны всегда организуют бандиты, а умирать приходится честным людям. Я про Гитлера ничего не знаю, а что Сталин вор, бандит, убийца и грабитель, так это ж всем известно. Хотя, и Гитлер, я уверен, тоже не лучше.
   - Что-то ты не то говоришь, Лёш. Я тебе не верю.
   - Как хочешь, но только драпать нам отсюда нужно как можно подальше. И побыстрее.
   - Куда, например?
   - Пока не знаю. Вот, люди говорят, в Аргентине райская жизнь. То есть, сволочи, конечно, есть везде, и я уверен, что в Аргентине их тоже полно, но там, по крайности, войн таких не устраивают, а, значит, жить можно. Кроме того, там растут пальмы, апельсины и бананы. И еще мне говорили, что там нет ни фашистов, ни коммунистов, а все беспартийные, и каждый делает, что хочет. И в случае чего можно еще куда-нибудь опять драпануть.
   - Так это ж очень далеко. Как ты туда доберешься? А кроме того, тебя никто не пустит.
   - Нужно пробраться. Я готовлюсь. Кое-что уже приготовил.
  
   Он ушел делать свою "коммерцию" и добывать продукты, а она взяла лампу и отправилась обследовать прилегающие помещения. В одном была куча тряпья: одежда, одеяла, просто куски полотна... - все старое, грязное и вонючее. Все таки ей удалось извлечь оттуда кое что из одежды и обуви для себя и для Лёша. В другом месте, в бидонах из-под молока, был самогон, продукт нескоропортящийся и полезный при всех без исключения заболеваниях. По крйней мере, Тарас в свое время почти убедил ее в этом. В третьем отсеке этой странной подземной лодки на полу были разбросаны различные инструменты.
   Таня еще подумала, что все это раньше было чьим-то, и у кого-то было отобрано. Живы ли хозяева этого добра или их убили в момент изъятия?
   В одном из помещений, привязанный к торчащему из стены корню дерева, болтался длинный кусок зеркала. Когда-то, по всей видимости, это было частью трюмо или псише и украшало спальню квартиры зажиточных людей, а потом кто-то из обитателей схрона захотел полюбоваться собой. Или его потянуло к домашнему уюту, из которого он был вырван недобрыми превратностями своей судьбы.
   Таня нашла на полу целый, возможно даже нечитанный, номер "Пионерской правды", в подвале которой ее умилил роман с продолжением про Вольку ибн Алешу и Хотабыча, и попыталась газетой стереть с зеркала пыль, но только размазала ее и вернулась в тряпьевую комнату, откуда принесла почти чистый кусок ткани.
   Когда зеркало достаточно очистилось, чтобы можно было в него поглядеть на себя, она отшатнулась и села на пол.
   Ну и ну!
   То есть понятно, что, если несколько лет не видеть своего отражения ни в зеркале, ни в воде, то что-то за прошедший срок сильно изменилось, а что-то забылось. Можно ли забыть свое лицо?! А весь свой облик?
   Она поднялась с пола, поднесла поближе лампу и принялась разлядывать свое мало знакомое лицо. То есть, кое-какие черты, напоминающие ту пятнадцатилетнюю девочку, которую она знала прежде, проступали сквозь маску, вылепленую за три последних года. Брови, нос, губы... Все это было очень похоже на то, что принадлежало ей когда-то, но в целом ощущение было таким, как будто ей, пятнадцатилетней, показали ее фотографию, но такой, какой она станет в будущем, когда вырастет. Такого обычно с людьми не случается, но вот, с нею же случилось.
   Перед нею стояла деревенская тетка, каких она много раз видела, когда родители воскресным утром брали ее себе в помощь на рынок.
  
   - Так ось ты значыться дэ! - услышала она за спиной знакомый голос Тараса и с перепугу опять шлепнулась на пол, а зеркало, которое держалось на соплях, упало и разломилось поперек на две части.
   - Цэ нэ к добру, - покачал головой Тарас. - Колы зеркало розбываеться, то значыть будэ щось гыдкэ. Правда, воно вжэ було розбытое, так можэ ничого й нэ станэться? Як ты думаеш?
   Она думала, что он разговаривает так, как будто ушел час назад и вернулся.
   - А чого ты сбигла вид Нюркы? Вона знов тэбэ нэ годувала? От зараза!
  
   Да уж! Годувала!
   В первое время Нюрка, действительно, держала Таню взаперти из страха, что кто-то из соседей может ее увидеть и донести, но постепенно осмелела, и начала по ночам выводить ее на "прогулку", в смысле - в огород. Правда только по ночам, а днем запирала. А чтобы девчонка не скучала, давала ей на ночь задание. Поскольку же ее и Тарасов огородные участки были смежными, то она обрабатывала и засевала оба, так что работы было много.
   Таня освоила весь объем и цикл огородных работ: вскапывание, боронование, посадка, прополка - вплоть до уборки урожая. Если перерывы между дождями превышали агрономические нормы, то Нюрка днем натаскивала воды в две огромные кадки, а Тане давалось задание полить грядки. И слава Богу! Благодаря этим поливам ей удавалось помыться. Раздевалась возле бочки и мылась.
   - Ну, розкажы, як вона тэбэ годувала?
   А так и годувала. Главным образом кормежкой было то, что вырастало на грядках. Нюрка это понимала, и месяцами, когда можно было выжить и на подножном корму, она ничего Тане не давала.
   Впрочем, Таня изловчилась сделать себе лаз, который днем маскировала соломой - вроде того, что устроил Филька - и зимой пробиралась в погреб, где можно было поживиться и даже Фильке кое-какое угощеньице принести. Они с Филькой пару раз даже сметану ели. Ни разу не попалась.
  
   Под вечер пришел Лёш. Разжился сала, хлеба, яиц, и у них получился отличный ужин с жареной картошкой и яичницей с салом, само собой, под граненый стаканчик, причем, Таня тоже отхлебнула.
   Разговор, конечно же, шел о войне и о том, кто кого, и где немцы, а где красные.
   - Красна армия вжэ блызько, - сказал Тарас. - Що будэш робыты?
   - Вот я этого и жду, чтобы красные подошли поближе.
   - Ждэш. А для чого ж ты цього ждэш?
   - Чтобы двигать в западном направлении.
   - Нэ понимаю. Що ты прыдумав?
   - Когда немцы будут отступать, многие побегут с ними. Мы с Танькой смешаемся с толпой и доберемся...
   - И до чого ж ты добэрэшся?
   - Не знаю. Главное, чтобы подальше. А ты не хочешь? С нами.
   - Ни, мени нэма чого там робыты. И тоби тэж нэма чого бигты. Ты ж нимцям нэ служыв.
   - Я никому не служил и служить не хочу.
   - Закинчыться вийна, и будэ всэ гаразд.
   - Какое там "гаразд"? Тут никогда "гаразд" не было и не будет. Кончится война, и скажут: через пять лет начнется райская жизнь, но вместо райской жизни начнется голод. Или эпидемия. Или всех блондинов арестуют и пошлют строить канал от Белого моря до Черного. А может наоборот - чернявых заставят копать туннель в Америку.
   - А там, куды ты тикаеш, будэ свитлэ жыття?
   - Не. Рая на этой планете нигде нет и никогда не будет, но если где-то будет война, то я поеду туда, где ее нет. Если где-то жратва дорого стоит и на кусок хлеба не заработаешь, так я поищу другое место, получше.
   - Ты щось нэ тэ кажэш, Лёш.
   - Я то говорю, что думаю. Это ты здесь останешься, потому что тебе любая власть годится. Тебе скажут, что через десять лет будет рай на этой земле, ты и поверишь. Такие, как ты, только на то и годятся, чтобы вас дурить и воду на вас возить.
   - От як! Ну, ничого нэ зробыш. Иды, куды хошь. Толькы Таньку залыш.
   - Зачем ее тут оставлять? Ей тоже тут делать нечего. Мы вместе драпать будем.
   - Ни. Таньку залыш. Я ейной матэри обищав, що збэрэгу, значить збэрэгу. У нэйи щэ й батько е.
   - Та какой там батько? - возмутился Лёш. - Ты ж сам сказал мне, что ее отец еще в сорок первом погиб.
   - Брэшэш. Я такого тоби нэ казав.
   - Хочешь, чтоб я Таньке рассказал где и как ты мне это рассказывал? Таня, твой отец давно уже в земле сырой. Тарас все подробности знает.
   - Это правда? - спросила Таня.
   Тарас не ответил, но вместо этого твердо сказал:
   - Я ейний матэри обицяв.
   - Она пойдет со мной, - тоже твердо сказал Лёш.
   И в этот момент произошло то, что так часто происходит, когда мужчины из граненых стаканов пьют самогон, вместо того, чтобы пить кофе из фарфоровых чашечек и заедать имбирным печеньем: Тарас откуда-то выдернул наган или, может быть, это был немецкий пистолет вальтер и сказал, что только попробуй, а Лёш повоторил, что еще как попробует, а Тарас щелкнул, а Лёш...
   Дальше было в точности, как в американских кинофильмах, но эти фильмы Таня видела уже много лет спустя, когда жила в Буэнос Айресе со своим индейцем. Лёш подбросил свой край стола, Тарас и Таня упали на землю, Лёш выдернул из-за пазухи автомат ППШ, у которого - он ей рассказывал однажды - самая высокая в мире скорострельность, а когда она поняла, что произошло, Тарас уже не шевелился, а Лёш куда-то тащил его за ноги.
   - Зачем ты его? - спросила Таня, когда он вернулся.
   - Послушай, Таня, сказал он, когда отдышался и после того, что плеснул из ведра воды себе в лицо. - Я не люблю убивать. Ни собак, ни кошек, ни людей. Ни немцев, ни русских. Я ненавижу убивать, потому что всякий должен жить, сколько отведено. Но когда на меня направляют ствол, мне больше ничего не остается. В этой стране меня все время заставляют кого-нибудь убивать. Ты не знаешь одной вещи. Не хотел тебе рассказывать. Когда началась война, я не дезертировал, а, как многие - не как все, но все-таки, как многие, пошел в военкомат. Я пошел туда раньше, чем получил повестку. Меня сразу послали в какую-то странную роту, которая называлась внутренними войсками. Я не знал, что это такое и никто не объяснил. Мне показали, как стреляет винтовка, а на третий день нас, человек десять, построили во дворе, и привели троих таких же, как мы, пацанов, и нам скомандовали "заряжай" и хотели, чтобы мы этих пацанов застрелили. Но мы же не привыкли, и никто из нас не выстрелил. Тогда командир, который с кубиками вот тут, подошел к нам, достал наган из кобуры и выстрелил одному из наших прямо в лоб. А потом опять стал командовать, чтобы мы - ну, ты понимаешь - а мы все равно не смогли. И тогда я бросил винтовку и перепрыгнул через забор. Забор был таким высоким, что никакой чемпион мира - ну, ты понимаешь. Я до сих пор не понимаю, как я смог... С тех пор я не могу убивать, но также не могу видеть, как на меня направляют ствол. Ты меня понимаешь? Таня, ну хотя бы ты можешь меня понять?
  
   Глава двенадцатая
  
   Лёш показал на противоположный берег и сказал:
   - Теперь остается только перебраться на ту сторону, и тогда...
   - И что тогда?
   - И тогда мы будем на другой стороне.
   - Что это значит?
   - Точно не знаю, но с того берега будет видна Аргентина, Серебрянная страна.
   - Ты шутишь!
   - Шучу. Я сказал в том смысле, что наши шансы возрастут, и во много раз.
   - Ты уверен?
   - Оглянись вокруг и назад.
   Позади них грохотало, и вечернее небо пылало ярче, чем закат, что по ту сторону реки. Где-то там, под Яссами, добивали очередную группировку германских войск. И каждую секунду кто-то умирал. Русские, немцы, киргизы, которым до этой свары не было никакого дела, потому что где Киргизия, а где Молдавия. И перед смертью, возможно, многие успевали подумать, что эта боль - за самое правое изо всех дел на свете.
   - Наши побеждают, - сказала Таня, и добавила: - Ведь правда на нашей стороне? Ну, скажи, разве не так? Ведь правда на нашей стороне? Неужели ты не согласен, что правда на нашей, а не на их стороне.
   Он обнял ее и прижался губами к ее виску.
   - Ты знаешь, я подумаю об этом, когда кончится стрельба.
   - Ты тоже убил Тараса.
   - Это так. Я ненавижу Тараса за то, что он заставил меня убить его. Я ненавижу всех, кто заставляет меня убивать. Если меня убьют, то тех, что меня убьют, я буду ненавидеть меньше, чем тех, которые заставляли меня убивать.
   Как это получается, что два совсем-совсем чужих друг другу человека становятся сначала близкими, а потом единственными на свете и - шли бы они все к чертовой матери и даже дальше со всеми их молниеносными наступлениями, паническими бегствами, поражениями и победами, за дымом и грохотом которых, исчезни они сейчас оба, и это будет значить не больше, чем... Даже сравнить не с чем, потому что этого не заметят ни на небе, ни на земле.
  
   Когда совсем стемнело, Лёш сказал:
   - Оставлю тебя здесь, а ты из кустов не вылазь. Одпочинь. Поспи. А я поброжу по берегу и подумаю, как нам переправиться.
  
   Когда Лёш вернулся, она так хорошо спала, как будто кусты и трава, и все вокруг принадлежали только ей, и только ей служили спальней и "Санта Марией" на другой континент, и она была частью необыкновенного целого, а разбудить ее было все равно, что все это чудо разбить и развеять по ветру. Тем более, что там, где вечером полыхало и грохотало, к ночи поутихло, и слышно было, как плескалась вода у берега. Когда в последний раз он слышал такую музыку и такую тишину?
  
   В километре от этого места он нашел у берега привязанный веревкой к стволу дерева старый плот, такой старый, что бревна, из которых он был связан, готовы были вот-вот разполстись, и Лёш, бродя вдоль берега, собрал куски проволоки и, как мог скрепил эту убогую конструкцию, чтобы не рассыпалась. Посреди плота было подобие шалаша с брезентовым покрырием, а на берегу была оставлена длинная, суковатая ветка, служившая хохяину плота шестом для управления нехитрой посудиной.
   - Сейчас мы отправимся в дальнее плавание, - сказал Лёш. - Будь осторожна. Я связал кое-где бревна колючей проволокой. Не споткнисть и не поранься.
   Это же надо, чтобы даже проволока, которой он связал бревна плота спасения была колючей. Лучше не спрашивать, откуда на берегу такой красивой реки взялась колючая проволока, и почему именно колючая, а то в воображении, не дай Бог, возникнет тело двадцатилетнего парня, которое с разбегу повисло на ней и все, на этом для него война закончилась. Он свою правду уже доказал.
   Лёш отвязал свой дредноут от дерева и оттолкнулся от берега. Плот послушно отплыл, потом несколько раз повернулся, демонстрируя своим пассажирам погруженные в лунную голубизну берега и богатство звездного неба, а Лёш вспомнил, что учитель, кажется географии, рассказывал им о том, как когда-то моряки, возвращавшиеся с Юга, из-за Экватора, удивляли всех описанием совсем другого неба, на котором звезды образовывали непохожие на здешние узоры.
   - В Аргентине небо будет совсем другим, - сказал он, между тем как плот, постепенно удаляясь от берега, продолжал кружиться, а Таня, лежа на спине, любовалась круговоротом звезд и голубым фонарем Луны.
   Лёшины навыки в управлении речными судами были достаточно ограниченными, но, поскольку река стремилась в том же направлении, которое он избрал в качестве цели, то есть - на Юг, плот, покружившись, направился туда же, и они могли расслабиться.
   - Вперед, в Аргентину! - сказал Лёш негромко, но убедительно, а Таня посмотрела на него с уважением, как, вероятно, матросы "Санта Марии" смотрели на Христофора Колумба, который точно знал, что они плывут в Индию. Хотя бы потому, что Индия - в той стороне, а если у тебя есть цель и ты точно выверил направление к ней, и ты полон сил и уверенности, что не свернешь, то - он же правильно сказал: вперед!
   У Тани не было ни уверенности Лёши-Колумба, ни сил, ни даже мыслей о том, что произойдет в следующую минуту.
  
   Так они плыли очень долго, и, как однажды изрек Господь, который на небе, на земле, и повсюду, но именно в этот момент смотрел в другую сторону, было утро, и был день, и Солнце было самым добрым из всех солнц во Вселенной, так как светило, не обжигая, а прикрывшись, кружевным облачным платком.
   - Эта туча готовит нам отличную баню, но это хорошо. Когда что-то происходит во время дождя, то это обещает успех, - сказал Лёш, встал и крикнул туче, что да, пожалуйста, пусть делает свою работу. Этот чертов мир по самые уши в крови, в дерьме и грязи, и его надо бы отмыть.
   В это время течением их почти прибило к берегу. Не настолько, чтобы сесть на мель или зацепиться за корягу, но довольно таки близко, и Лёш встал и погрузил шест в воду, ища дна, чтобы оттолкнуться и опять выйти на середину реки. Ему удалось нащупать опору, и он навалился на шест. Плот поплыл влево.
   На берегу показались какие-то люди. Они были вооружены, но формы одежды, которая указала бы на их принадлежность к армии или национальности, на них не было. Один из них стал что-то кричать. Не по-русски и не по-немецки. Очевидно это были румыны. Или молдаване.
   - Что вам надо? - крикнул им Лёш.
   Тот, что окликнул его, подошел ближе к берегу и опять закричал, показывая жестом, что требует плыть к нему. Врядли Лёш, даже если бы захотел, смог бы так быстро сманеврировать. Ведь это же была не лодка, а плот, видимо, опять, как в начале их плавания, попал в водоворот и его начало крутить. Румынский молдаванин или молдавский румын заорал еще громче, но черт его поймет, что он хотел сказать и как с ним договориться и объяснить ситуацию.
   - Я не могу этого сделать! - крикнул ему Лёш.
   И тут произошло страшное.
   Тот, кто не видел большой войны, одной из тех, которыми безответственные мерзавцы-политики развлекались в прошлом веке и утоляли свою ненасытную гордость, тот, кому повезло родиться гораздо позже, очевидно испытывает трудности в понимании простой вещи: на большой войне чего-нибудь не страшного быть не может, и второе: тогда, в прошлом, и в тех местах бессмысленно с нынешних берегов искать правых и виноватых или - а уж это и вовсе глупо - логику чьих бы то ни было шагов и поступков.
  
   Кто-то выпустил автоматную очередь.
   Когда-то - я где-то читал - пастухи в тех краях играли на свирелях. Чтобы у овец был хороший аппетит и чтобы они нагуливали вес и чтобы потом зарезать овечку и с аппетитом, на здоровье, съесть ее в кругу семьи. Под отличное молдавское вино. Так это было придумано, заведено и устроено. А нынче другая мелодия: та-та-та-та-та... И так далее... В до-минор. Или мажор. У композиторов этой музыки бывают разные вкусы.
   Лёш сначала опустился на колени, потом лег на бок и, наконец, медленно перевалился на спину. И так же внезапно с неба обрушился ливень с градом, а плот вывернуло из водоворота и подхватило течением. Таня почти упала на Лёша и повисла над ним, опираясь руками о бревна и не замечая своей крови, которая текла из распоротой ладони, которой наткунулась на колючки проволоки. Она стала кричать какие-то слова, из которых членораздельным было только его имя Лёш! Лёш! Лёшенька! А дождевая вода и их крови с трудом совместимых групп смешивались, образуя на бревнах сто лет назад спиленых деревьев живописные узоры в стиле модерн.
  
   Щедрый августовский дождь лил и лил, а плот все несло и несло, и даже Господь Бог не мог бы сказать, сколько времени прошло, потому что, как мы уже заметили выше, Он в это время смотрел в другую сторону, силясь понять, на чьей стороне сила, а на чьей правда, и кому присудить приз победителя. Он просто не замечал того, что происходит с этой странной парой, похожей на одну из тех, что нам на этих днях показали по телевизору в душещипательной novel'e, к которой мы с самого начала отнеслись безо всякого уважения, но тем не менее смотрим, стараясь не пропустить ни одной серии.
   Всевышний, который, судя по написанным о Нем книгам, создал Себя по образу и подобию человека, обладает феноменальной забывчивостью. Забывает, а потом вспоминает. Мы к Нему за это не в претензии и с пониманием относимся к качествам, столь подобным нашим, которые Он постарался скопировать: то что нужно помнить, забывает, а то, что хотелось бы, чтобы помнил, куда-то пропадает. Таков Он, и тут ничего не поделаешь и не изменишь, так как другого Всевышнего у нас нет.
   Скажите честно, а я не обижусь, что в даный момент вас больше интересует, мой рассказ об этих двоих на плоту или, скажем, финальный матч чемпионата мира по футболу. Вот именно. И Господь тоже был бы рад, но на фоне такой широкоформатной батальной сцены, кто заметил бы мини-трагедию Тани и Лёша, нечаянно соединенных войной, любовью и смертью...
   Таня пыталась помочь Лёшу, хотя помочь было нечем. Дождь прекратился, они были уже далеко от того берега, с которого в них стреляли, она с упреком посмотела на небо, и Он вспомнил о ней, а Лёш внезапно открыл глаза.
  
  Глава тринадцатая
  
   - Судя по тому, что я вижу вас, ваша мама спаслась и даже добралась до Аргентины.
   - Да. Спаслась и добралась, - сказал Хосе.
   Признаемся честно: мы себе даже не представляем пределов нашей с вами физиологической и, еще менее того, психо-физиологической выживаемости и, когда говорим, что кто-то "чудом выжил", то не иначе как вследствие неспособности осмыслить то, как далеко простирается эта способность. А может наоборот? Может быть, в обстоятельствах, о которых идет речь, нормально, это как раз выстоять и преодолеть, а роль "его величества случая" была максимум на уровне второго помощника капитана во время шторма, так как удержала шхуну на плаву стальная воля того, кто держал штурвал?
   - И как же?
   - Роль случая или удачи сыграло, как я понял, то, что плот не рассыпался, и его вынесло в открытое море, а потом несло течением на юг. В шалаше под брезентом был запас еды и пресной воды. На берегу они с Лёшем нашли большую канистру из под бензина и наполнили ее водой. Лёш объяснил ей, что им это понадобится в качестве противовеса, чтобы плот был устойчивее. Он привязал канистру на более легкой стороне плота. Можно себе представить, какой эта вода была на вкус, но однако же это помогло ей выжить.
   - Вы говорите только о ней. А как же Лёш? Я так понял, что он вроде бы тоже выжил?
   - Нет, он открыл глаза только, чтобы сказать: Таня, Аргентина. И все.
   Далась ему эта Аргентина!
  
   ... Время от времени она приходила в себя, чтобы, кривясь от отвращения, отхлебнуть воды из канистры и погрызть кусочек высохшего до ископаемого состояния кусочка хлеба, после чего, спрятав голову под брезент, опять утонуть в кошмарных омутах привычных со времени Нюркиного сарая бредовых снов.
   ... Являлся отец со своим украденным с картины "Мы пойдем другим путем" стулом и объяснял ей, почему вообще-то умирать не следует, но если за родину и за Сталина, то это даже хорошо, хотя у Сталина есть кое-какие недостатки, и лучше бы заменить его Троцким.
   - Для кого хорошо?
   - Как ты можешь спрашивать? Разве есть что-нибудь дороже родины? Не говоря уже о вожде.
   Таня хотела сказать, что есть - например, Лёш - но она не хотела обижать папу, у которого был изможденный вид и глаза быти такие грустные, как иногда бывали прежде, когда он возвращался домой после неприятностей на работе.
   Вместо того, чтобы рассказывать о фронте, папа рассказывал о работе в стройтресте. Раньше он все рассказывал маме, а теперь, после того, что маму застрелили... Оказывается Иван Семенович Гвоздилин тоже работал в папином стройтресте.
   - Как? Ты знал нашего командира отряда?
   - Командира отряда? А, ну да. Но вначале он был учеником, и мы с ним учились в коммерческом училище. Это было в Бердичеве, и его тогда завали Мойшке Розенцвайг, а его отец был раввином. Мы учились в одном классе, и он списывал у меня домашние задания по математике. Зато он, правда, в два счета мог выучить "Тиха украинская ночь, прозрачно небо, звезды блещут..." А мне это было не представляешь как трудно.
   - Так значит это он был Розенцвайгом?
   - Ну, да. Только это большой секрет. Ты никому не должна об этом рассказывать. Даже если в Аргентине тебя кто-нибудь спросит, правда ли, что Гвоздилин и Розенцвайг - одно и то же лицо, ты должна сказать, что ничего об этом не знаешь. Это необыкновенно важно.
   Таня пообещала, но при следущем посещении папа напомнил ей о ее обещании.
   - Я, - он сказал, - даже не уверен, что должен был тебе об этом говорить. Но ведь ты же никому не скажешь?
   Таня опять пообещала, хотя, честно говоря, кому она могла выдать тайну Розенцвайга, если вокруг было только море, причем абсолютно черное, а Лёш давно уже не рагировал.
   Папа никогда и ни в одном вопросе не отличался последовательностью. Допустим, после того, что Таня переболела фуникулярной ангиной, он клятвенно пообещал маме, что больше никогда в жизни не купит Тане мороженого, но, как говорится, свежо предание, только верится с трудом. Стоило Тане сказать, что ей очень-очень хочется, и - можете себе представить. Хотя, надо сказать, врачи еще менее последовательны, чем папа, и спустя какое-то время всех родителей оповестили, что при ангине детей настоятельно рекомендуется кормить мороженым. "Ну, что я говорил?" риторически спросил он тогда у мамы и Тараса, который, как всегда, приплелся на кухню на запах маминого борща. "О, да, ты у нас самый умный", сказала мама. Она произносила эту фразу всякий раз, когда хотела его уколоть.
   Короче говоря, папа рассказал Тане продолжение жизни этого Мойшке-Ивана.
   - Дело в том, что мой папа, в смысле - твой дедушка по моей линии, занимался мало-мальски нормальным еврейским делом, то есть коммерцией. Тоже, должен тебе сказать, не очень пролетарская профессия, но он же никого не обвешивал. Ты могла бы обойти весь Бердичев и любой бы тебе сказал, что у Кутиеля таки не обвешивают. У любого могут обвесить, но только не у Кутиеля. Но мой папа хотя бы не был, извини меня, раввином и опиумом не торговал. А что такое раввин, если не торговец опиумом? Короче, я уехал учиться в финтехникум и там же познакомился с твоей мамой, а Мойше умчался в Ленинград в надежде на то, что слух о его папе туда не дойдет. Ну, конечно же поступил на завод и в ВКП(б), а потом в политехникум, и уже чуть было не стал большим человеком, как вдруг там у них откуда-то появился Файвел-Шмайвел, как мы его называли - противный такой шейгец, который ел свинину еще до революции - и кричит ему: "Мойшкеле! Говорят ты стал секретарем ячейки? Что ты говоришь? А как же твой папа, который же ж раввин?" Ты представляешь, какая сволочь?
   - Короче, не знаю, что он там сделал, и как он сумел, но вдруг встречаю его на улице, возле дверей нашей конторы и чуть было не крикнул: "Мойшке, откуда ты взялся?" как он сделал мне знак - вот так, мы всегда, если надо было закрыть рот, делали вот так пальцем. Оказывается он теперь Иван Гвоздилин. Ну, пусть будет Гвоздилин. Правда, я его предупредил, что ГПУ-НКВД организация серьезная, и от них не спрячешься. В Аргентине тоже не спрячешься. Все равно найдут. А если твой папа раввин, то это все равно что родиться горбатым, и с этим уже ничего не поделаешь. Даже если раввин давно уже умер.
  
   ... Другие тоже навещали Таню, и это было похоже на проводы. Ну, вы же знаете, как родственники и знакомые, один за другим, а инода все сразу, приходят к человеку, которого призывают в армию или посылают в длительную командировку в Монголию. Даже Нюрка с детьми, и та пришла и просила извинить, если что не так.
   Тарас, тот сел на край плота и свесил босые ноги в воду. Пришлось предупредить, что так же они с Лёшем могут перевернуться и утонуть. Он только спросил:
   - Ты його любыш? Справди любыш?
   Она даже удивилась, потому что как можно о таком спрашивать?
   - Ну добрэ. Тилькы нэ забудь, що я ж тэбэ тэж дужэ люблю.
   После чего Тарас соскользнул в воду и, не оглядываясь поплыл к берегу. Таня мыслено пожелала ему счастья.
   Только мама ни разу к ней не пришла. Наверно потому, что ее убили и еще живую бросили в яму. Говорят, потом над ними земля шевелилась. В таких случаях умершие не приходят к детям во сне. Чтобы не напугать ребенка.
  
   - Что же было дальше? - спросил я.
   - Дальше? Дальше ее подобрало какое-то судно. Вроде бы турецкое. Лёша отправили на дно, к рыбам, а Таню подняли на борт и поручили повару. Тот оказался добрым человеком и выходил ее, а потом приставил к себе для помощи на кухне. Вообще, она об этих турках говорила с большой теплотой. Хорошие, говорит, люди. Капитан как-то сказал, что, вообще-то, он обязан сдать ее властям и чтобы передали советскому консулу, но она попросила его этого не делать. Капитан даже не спросил, почему она не хочет вернуться домой.
   - Два года она плавала на турецком корабле, почти не сходя на берег. Так привыкла, что, говорит, на суше кружилась голова. Неужели такое бывает?
   Я сказал, что не знаю, не пробовал.
   - Однажды это был Буэнос-Айрес, и она тоже не сошла на берег. Она не знала, что Буэнос-Айрес, это Аргентина. Но вечером, когда повар пьяным вернулся на корабль...
   - Турок? Пьяный? - удивился я.
   - Ой, что вы говорите? Я однажды сам с турецкими моряками в Буэнос-Айресе пил ром. Кто из них еще помнит об Аллахе? Повар сказал что-то такое, вроде того, что Аргентина - хорошая страна, или что аргентинцы хорошие люди. Как? удивилась она. Мы в Аргентине?
  
   Ей нечего было взять с собой, так как у нее ничего не было. Кроме одежды, которую ей купили моряки, и одежда была на ней. Она спустилась на мол и пошла в город. Даже ни с кем не простилась. Потом она жалела об этом, потому что турки обошлись с нею очень хорошо.
   - Она ходила по городу и всех спрашивала, правда ли, что это Аргентина. По-руски и по-турецки, которому она немножко научилась на корабле. Ее остановил полицейский и на всякий случай отвел в участок. Там тоже никто ничего не понял и отвезли ее в психбольницу. Когда она уцвидела, куда попала, то, естественно, разволновалась, и ей сделали укол.
   В психушке ей опять повезло...
   ... Не знаю, что о своих везениях думала сама Таня, а моя мама сказала бы "а идишэ мазл", что означает не "еврейское счастье", а "нашим бы врагам такое". Примерно так.
   - Как же ей повезло на этот раз?
   - Там был один молодой врач, практикант. Его звали Хайме. Когда он ткнул себя в грудь и сказал: "Йо Хайме", она решила: О, этот еврей ее поймет и поможет. Правда, он был не евреем, а индейцем, и его предками были инки, но он тоже был хорошим человеком, и он отвез ее к себе домой, к моей будущей индейской бабушке.
   - Между прочим, испанское "Хайме" вовсе не происходит от еврейского "Хаим".
   - Я знаю, - сказал он. - Это имя происходит от "Джеймс".
   Юмор в том, что "Джеймс" происходит от еврейского "Яаков".
   Мой индейский еврей улыбался, а мне показалось, что у него улыбка с сильным еврейским акцентом. Вобще-то, мы все немножко помешаны на том, что всюду ищем и иногда находим следы, оставленные нашими предками.
   Вот и Хосе - тоже.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"