Я, с Вашего позволения, часовщик. Если Вы еще не забыли, часовщик или, как иногда говорят, "часовых дел мастер", это специалист по ремонту часов, которого Вы еще и в наше время можете увидеть сидящим в махонькой лавочке с такой цилиндрической штучкой в правом глазу, склоненным над махоньким столиком и занятым ремонтом микроскопического часового механизма.
Не пугайтесь, я не собираюсь рассказывать Вам о тонкостях моей профессии, и, спрашивается, зачем бы я стал это делать, если в XXI веке уже почти укоренилась тенденция ничего не ремонтировать? Вещь сломалась, порвалась, перегорела или перетерлась - выбрось и купи себе другую. Скоро, я слышал, будет так: течет, скажем, крыша дома? - Все. Вы звоните по сотовому, и вам привозят новый дом, а старый - они знают, что с этим хламом делать. Так какой же дурак после этого станет чинить часы?
Ну, так их не будут чинить. Дом после переработки станет подводной лодкой или партией женских гигиенических прокладок, а тысяча испорченных часов превратятся в телевизор вместе со встроенным в него телеведущим Николаем Сванидзе.
Поэтому учеников у меня нет и мною завершится династия из четырех часовщиков, один за другим наследовавших мастерскую на углу улицы Ленина и Второго тупика в городе Новостародубске. Собственно, тут путаница: когда Александрiв шлях переименовали в ул.Ленина, Новостародубск исчез. Не совсем, а как название, а при въезде в него на деревянной арке приколотили большие деревянные буквы: Новостароворошиловск, причем слово было слишком длинным, а буквы большие, и пришлось сделать перенос на другую строчку после второй буквы "Р", а жители начали называть свой любимый город сокращенно Нововором, за что художника, плотника и секретаря райкома для беседы увезли на бричке в область, и они больше не вернулись.
Впрочем, о чем это я? Да, так вот все четверо вплоть до меня по очереди сидели на этом углу, и только я, собрав семью и пожитки, уехал подальше, и теперь Вы видите меня уже в другом месте и в другой стране.
А кто был первым часовщиком? Первым в нашей династии был Ехезкель Крехцер. Именно тот самый, о котором Вы подумали, потому что он был известен на всю Украину. Я хотел сказать: среди евреев Украины. Этот мой прадед, между прочим, отслужил очень много лет в царской армии, в том числе сражался в Севастополе в 1855 году под командованием Нахимова, и вместе с прославленным адмиралом героически продул эту кампанию англичанам и французам. Если бы они там с Нахимовым постарались лучше, то Россия и сейчас сидела бы заодно еще в Царьграде-Константинополе. Не исключено, что судьбу этого великого города решило шальное английское ядро, лишившее моего деда левой ноги. А не то б они с Нахимовым разгромили всех врагов своего дорогого императора.
Выйдя в воинском смысле в полный расход, Ехезкель в поисках места, где приткнуться и чем заняться, наткнулся на старика-часовщика, который был бездетным, пригрел у себя инвалида и обучил мастерству. И не говорите после этого, что в мире мало добрых людей или что в сорок с лишним лет нельзя начать жизнь с начала, овладеть профессией и построить дом. Во всяком случае, наша часовая династия выросла на голом месте, при том что у основателя одна из ног была деревянной.
Именно так: Ехезкелю было лет сорок с гаком, когда он подмастерьем на одной ноге вошел в дом своего благодетеля, а сыну он передал дело только в 1906 году, когда ему уже было 92 года. До этого мой дед Рувен был при нем вторым номером. Вы спрашиваете, как меня не перекорежило от постоянного держания лупы между бровью и щекой, и я на вашем месте тоже удивлялся бы, но что вы скажете о моем прадеде, который полвека просидел над часами и часиками жителей Новостародубска?
Сколько в это время было Рувену? Тоже, я думаю, не меньше сорока. Вы знаете, у европейских аристократов было принято, чтобы старший сын наследовал титул и имение, а следующие избирали то ли духовную, то ли военную карьеру. Чем же мой обкуренный пороховым дымом всех их дурацких войн прадед был не аристократом? Так что вы думаете? - Второй его сын, Шимон, выучился почти на раввина. Проще говоря, он стал шойхетом, то есть специалистом по ритуальному лишению жизни домашних птиц и животных, чтобы сделать их кошерными, то есть пригодными к употреблению в пищу. Третий же сын Ехезкеля, Мойше, пошел по боевым стопам деда, и его забросило аж под Порт-Артур.
Прадед был простым солдатом и в выражении "На кой ... нам, евреям, этот их ... порт сдался" он многоточий не ставил. Порт-Артур они все равно продули, на этот раз японцам, но никто мне еще так и не объяснил, какого черта Мойше должен был ради этого изначально проигрышного дела лишиться правого глаза.
Пока что мы, как Вы видите, положили на алтарь их отечества одну ногу и один глаз. Если глаз выбили адмиралу Нельсону, то это я еще могу понять, чтобы Трумпельдор очень гордился потерей руки где-то на тех же, не то японских, не то китайских, полях, так позвольте усомниться, но при чем тут Мойше, который так до конца жизни и не понял, где этот Порт-Артур находится, кто в нем живет и есть ли там хотя бы одна синагога. К счастью, в отличие от Трумпельдора, Мойше хотя бы не привез домой Георгиевского креста. Я представляю себе выражение лица Ехезкеля, если бы он вошел в дом, мало того, что без глаза, так еще с крестом на груди!
У Ехезкеля была жена Хайка и что-то около десяти детей, из которых мне известны только трое вышеназванных сыновей. Остальные не позднее 1906 года уехали в "голдене медыне", иначе говоря, в Америку. Мой дед Рувен, не мог бросить стариков-родителей и "дело", его брат Шимон не мог лишить евреев своего штетла кошерных мясных продуктов, а Мойшке с одним глазом никуда бы не впустили. Там на границе евреев проверяли на комплектность. Когда мой папа рассказывал мне об этом, то так подчеркивал верность "делу" площадью два на три метра, что я сморкался от умиления.
Мойше, вследствие вышеупомянутого дефекта, приобретенного не то при защите своей родины, не то при нападении на чужую не подходил под американский стандарт, но жениться ему с одним глазом дозволялось, что он и сделал, причем поспешно, а жена тут же родила ему близнецов, мальчика и девочку. Вся мишпуха жила в одном доме, который был нельзя сказать, чтобы маленьким, и сложен он был из тяжелых, хорошо выдержанных плах, но психологически воспринимался, как пристройка к часовой мастерской площадью два на три.
Такими их застал погром 1907 года.
Мой отец родился в 1910-ом, и сам знал об этом событии понаслышке, так что могло дойти до меня? Обрывки. Знаю только, что погибли жена и дети Мойше, а его самого в это время не было дома. Ездил за "мануфактурой". Вы не знаете, что такое "мануфактура"? Мануфактура - это ткани, которые Мойше покупал на одной ярмарке, а потом продавал на другой. С таким же успехом он мог покупать сырые яйца, варить, продавать, а питаться "юшкой".
Когда погибла его семья, он перестал ездить, и все время, день и ночь ходил, распрашивал людей и искал тех, кто убил его жену и детей. Дед Ехезкель, который со дня погрома уже не вставал с постели, только показал Мойше на стул возле себя и сказал: "Сядь и послушай, что скажет папа. Папа скажет коротко: делай, как знаешь". Что он имел в виду неизвестно, но несколько дней спустя старик ушел в другой мир, и, я надеюсь, ему там лучше, чем в этом, так как там должны были принять во внимание то, как он под командованием адмирала с еврейской фамилией Нахимов сражался на бывшей татарской земле, в городе с греческим названием Севастополь за то, чтобы турецкий Истамбул стал русским Царьградом на радость русскому императору Николаю, который вообще-то был немцем, но который не стерпел позорного поражения и умер при загадочных обстоятельствах, оставив жену и детей. Учтите, что, если даже Вы не поняли предыдущей фразы, то каково было ангелам распутывать этот узел! Просто они посмотрели на деда, на след от лупы в его глазу, на культяпь вместо ноги, и, бегло полистав биографические данные, отправили его, если и не в рай, куда, как и на Земле, попадают только по хорошей рекомендации, то, по крайней мере, в более приличное место, чем этот ваш Новостаро - как его?
Что касается Мойше, то погромщика и убийцу его семьи он, по рассказам, таки нашел. Он нашел его в кабаке за привычным занятием, подсел к нему, заказал четверть и так накачал, что тот для доставки домой уже нуждался в провожатом. Мойше проводил собутыльника до его сарая, связал, вывел из-под крыши всю живность, которая там была, а сарай поджег.
Когда на другой день околоточный Микола Мац пришел за ним, чтобы отвести в участок, он ничего не отрицал и подробно описал процедуру казни, которую учинил "мещанину христианского вероисповедания Федору", спалив его вместе с принадлежавшим ему, Федору, сараем. Околоточный только удивился:
--
Так чому ж ты пiсля цього не втiк? Чому повернувся додому?
--
Да, вернулся домой. А зачем мне было удирать? Этот гад убил мою жену и двоих детей и не удрал.
--
Все одно. Для чого ты вбыв Фьодора? - допытывался блюдущий порядок Микола.
--
Он убил мою семью. Все видели. И он никуда не удрал. Ты же его не арестовал.
--
Так мы ж не знали, что это бы он.
--
А как ты так быстро узнал, что это я его спалил?
--
Люди сказали.
--
А почему люди не сказали тебе, что он убил мою жену и двоих детей. Они ж не видели, как я его спалил, а как он убивал мою жену и детей видели. Про него не сказали, а про меня сказали.
--
Ну, все равно, почему ты не удрал?
--
Куда?
--
Как куда? - не понял околоточный, вытер слезу и показал на все стороны света: - Туды, туды, туды - куды хошь.
Они потом долго сидели на колоде во дворе и говорили за жизнь, причем околоточный все время вытирал слезы и не знал, как быть.
--
Почему ты плачешь? - спросил Мойше.
--
Дiда жалко.
--
А на що тобi дiд? Вiн же помер.
--
Все одно. Дуже хороша була людына.
--
Его тобi жаль, а моих жену и детей?
--
Дiтей теж жалко. I жiнку теж.
Потом он грустно-грустно посмотрел на Мойшу и добавил: "Люди дурнi. I всi до одного гiвно." И повел Мойшу в участок.
Потом был суд, и Мойше получил сколько-то там лет каторги. А некоторое время спустя два уголовника бежали из Сибири и прихватили его с собой.
--
Зачем он им был нужен? - спросил я отца, который все эти истории рассказывал в таком виде, как услышал их от своего отца.
--
Насколько я сумел понять, Мойше каким-то образом услышал разговор, и они опасались, что он их выдаст.
--
Проще было убить, - предположил я.
--
Ты когда-нибудь пробовал? Легко убивают только в кино, а в жизни, я думаю, даже убийца, прежде, чем убить, должен перешагнуть порог. Спросил бы у Шимона и он тебе сказал бы, что даже убить курицу - это работа. Трудная.
Не знаю, так ли уж прав был мой отец, но так он думал. Даже две войны от звонка до звонка его не изменили. Однажды он сказал: "Легче остановить поезд, чем пульс жизни одного комара".
Словом, уголовники сказали Мойше: "Толку от тебя, жид, мало. Будешь кашу варить. Или рыбу".
--
Если гефилте фиш, то я не умею, - признался Мойше, но уголовники не поняли этих слов и махнули рукой.
Правда, один из уголовников, которого звали Петькой, сказал ему так:
--
Учти, Мойша, если сковырнешься, то я тебя на себе нести не согласен.
Мойше промолчал, а двое суток спустя Петька, который сказал, что не станет тащить жида на себе, оступился - ничего особенного, просто нога между корнями застряла - и вывихнул ступню. Его напарник напомнил ему об их уговоре, что, если один сковырнется, то другой спасается сам.
--
Ты хочешь бросить его здесь? - спросит Мойше.
--
А что делать? - пожал плечами парень.
--
Ну, как хочешь. Только я в вашем уговоре не участвовал.
Словом, я всех подробностей не знаю, но отец рассказывал мне, что Мойше таки вытащил этого уголовника из тайги. Тот, другой, который не рыжий, ушел один, а они остались вдвоем и день или два спустя они наткнулись на него. Он лежал, весь обглоданный зверьем. Одна его нога застряла между корнями. А вы говорите, что возмездия не существует. Потом они с Петькой добрались до Семипалатинска, где у Мойшиного спутника была баба, и им было, где остановиться.
В это время уже началась Первая мировая.
2.Мойша
Я стараюсь быть с Вами абсолютно честным и поэтому не скрываю, что многое, из того, что я тут рассказываю, я услышал от отца и других старших родственников, но многое, как вы догадываетесь, приплетаю от себя. Или, скорее, вплетаю. Это похоже на ленты, которые женщины вплетают в косы. Хотя для меня это выглядит иначе. Я ВИЖУ. Именно так: я вижу свою жизнь, причем, не с того момента, когда начал что-то соображать и откладывать в детскую память, а с таких давних времен, что здесь не хватит места все описать. Я не придумываю, а рассказываю то, что видел и слышал.
Это похоже на телесериал. Все, кого я знаю, судят о телесериалах безо всякого почтения к ним. Говорят, что "это не искусство". Правильно. Я давно понял, что, чем ближе к искусству, тем дальше от жизни. Искусство потому и прекрасно, что к жизни оно имеет самое отдаленное отношение. Это плод воображения, как фрукты - плоды деревьев. Стоит вам попробовать записывать или заснимать жизнь, как начинает получаться что-то похожее на телесериал. Кстати их в основном смотрят как раз те, что говорят: сериалы - это не театр и не кино. Конечно нет.
Я терпеть не могу, когда при мне заводят разговоры о высоком театральном искусстве. Мне приходится молчать, потому что не могу же я признаться, что театра не люблю. Во-первых, не люблю скопления людей, которые справа, слева и вокруг меня кашляют, сморкаются и, что хуже всего, аплодируют. А если мне не понравилось то, что культурному человеку обязано нравиться? Ну, так я некультурный. У меня семиклассное образование. Во-вторых, артисты на сцене иногда играют удачно, а иногда нет. А в кино они, может быть, по сто раз повторяют кадр, прежде чем получится о-то-то. То есть то, что мне нужно. Поэтому я предпочитаю видеть их у себя дома, на экране.
Кстати, я это говорю только Вам лично, а если Вы захотите напечатать, то уберите этот абзац о театре. Не хочу, чтобы другие знали.
Как бы то ни было, но то, что я изо дня в день вижу перед глазами, я вижу так ясно, как сейчас вижу Вас, и это похоже на безразмерный сериал, один из тех, которые мой внук Витька "перекачивает" на свои видеокасеты и который можно крутить во все стороны, перескакивая в любую с одной серии на другую и возвращаясь назад, к забытому.
Так, бродя по кривым улицам и переулкам города, который называют то временем, то пространством, то тем и другим, я видел, как однажды Петька, напившись "как положено", так врезал своей подруге, что она оказалась без признаков жизни, после чего он сказал, что выбора нет и нужно уходить. Когда же они отошли достаточно далеко, Петька доходчиво объяснил товарищу, ничего не смыслящему в вопросах конспирации (Позже Мойша разберется в тонкостях этого искусства), что скрываться от полиции лучше врозь, чем вместе.
Был чужой город Семипалатинск, были холод и снег и вертелась тошнотворная мысль, что семипалатинский полицай Микола снова отправит его на каторгу. Теперь уже за два убийства. Кутаясь в то, что еще оставалось от его одежды, Мойше отсиживался в чужих сараях и питался такими отбросами, что ими брезговали семипалатинские собаки, а один добрый, старый Полкан, войдя в его положение из чисто собачьего, столь редкого среди людей, милосердия, приютил его под крыльцом высоченного купеческого сруба, где к ним сквозь щели тонкими струйками воровски проникало драгоценное тепло барского дома. К тому же у Полкана была его теплая шуба, которой хватало на двоих.
Мойше быстро научился воровать на рынке и приносил своему благодетелю вкусные кусочки из мясных рядов, а если стибрить не удавалось, то Полкан тоже не обижался, потому, что - сами понимаете - не в жратве счастье, а дружба дороже всех блюд.
Так прошел месяц, и на свалках, где Мойше собирал кое-какие съедобные отбросы, завоняло весной. И вдруг - кто бы мог подумать? - он встретил на рынке ту самую женщину, которую Петька называл своей бабой, которая в трудную минуту приютила их обоих и которую он якобы убил, хотя сам Мойше этого не видел.
--
Ну, как? - задал он ей, может быть и глупый, но естественный вопрос.
--
Что как? - не поняла Петькина подруга.
--
Мы думали, ты - того?
--
С какой стати? - удивилась она.
--
А где Петька?
--
Дома. Куда он денется?
--
Так может и я...
--
Нет, Мошка, - объяснила она Мойше простую, но очень важную житейскую истину, которую должен бы каждый из нас получать, как витамин "С" вместе с молоком матери: Каждый должен идти своей дорогой. Ты своей, а мы с Петькой - сам понимаешь. Чтобы ты не сумлевался, так скажу тебе также, что Петька все это сам придумал, чтобы от тебя сдыхаться. Потому что - сам понимаешь.
Честно говоря, даже гораздо более мудрый Полкан, и тот этого не смог бы понять, а Мойше осталось только грустно посмотреть вслед нисколько не убитой, даже горем, Петькиной подруге и плестись дальше. Хорошо бы всем людям и всем народам понимать, что каждый должен идти только своей дорогой, а на чужих дорогах рытвины и ухабы бывают особенно чужими.
С какой стати он так расстроился? Можно подумать, что он впервые на своем жизненном пути столкнулся с черствостью и неблагодарностью, которые люди считают почему-то качествами, свойственными животным, но хорошо, что животные об этом не знают, в смысле, что люди так о них думают. А принцип простой: умри ты сегодня, а я завтра. Один известный писатель сообщил нам об этом так, как будто этот принцип придуман в каторжных лагерях. Я не был в лагере, но знаком с ним с детства.
Куда податься бедному еврею, у которого даже бумаги с указанием на его иудейское вероисповедание, и той нет. Возможно, под воздействием запахов весны, напомнивших ему про "садок вышневый коло хаты", а может быть потому, что вспомнил братьев и других членов семьи, но потянуло его на Украину.
Что значит "вспомнил" или, иначе говоря, как мог забыть? А очень просто. Почитайте Пятикнижие и обратите внимание на то, как Всевышний время от времени вспоминает о своем возлюбленном народе. Что это значит? Не хотите же вы сказать... То-то и оно!
А как бедному бродяге добраться из Семипалатинска на Украину? Конечно же на товарняке. При условии, само собой, что вся обслуга товарняка полканьего, а не человечьего типа, а поскольку в те суровые времена это было не так, то на одном из этапов его, полузамерзжего, втащили в станционный участок, где накормить не поспешили, а документы потребовали.
Мне самому ни разу в жизни - Бог миловал - не пришлось оказаться в роли загнанного в угол, в ситуации, когда, вопреки утверждению, что безвыходных положений якобы не существует, человек видит перед собой тупик и только тупик, и нет вариантов, и поблизости нет никого, кто пришел бы на помощь, и шансы на то, чтобы выкрутиться, равны нулю, помноженному на минус единицу. Не уверен, что сам понял значение этого выражения, но мой внук Витька объяснил мне: это когда не только деваться некуда, но когда все - полнейший абсурд, и когда ты как мышь в мышеловке, причем не только нет шансов убежать, но сыр, который так хотелось пожевать, даже перед смертью не дадут попробовать.
В таких случаях взгляд тянется к окну, потому что свет - это надежда. За окном была заснеженная деревянная церквушка. Ее коническая крыша заканчивалась ажурным крестом и на самом верху сидела ворона.
***
С тех пор, как мы живем в Израиле и, хотя и с немалым скрипом, но работает мой маленький "бизнес", я собранные за год деньги трачу на поездки в Европу и всегда беру с собой внука Витьку. Он, конечно, большой шалопай, а если мой прадед Ехезкель видит его из страны, где он обитает сейчас, то наверняка ворчит про себя, что его пра-пра форменный "шейгец", что абсолютно справедливо, не считая того, что он мой любимый внук, и где же я возьму другого?
Прошлым летом мы провели две недели в Праге, и получили большое удовольствие от прогулок и поездок по стране. Однажды, когда мы отдыхали на скамейке на Староместской площади, и нас бдительно охраняли солдатские фигуры колоколен старинных готических и барочных церквей, Витька увидел рекламу концерта органной музыки в церкви святого Николая и предложил пойти послушать, тем более, что до начала оставалось минут пятнадцать. Он мужественно выдержал мой саркастический взгляд и сказал, что никогда не слышал, как звучит орган.
Хорошо это или плохо, но в нашей семье нет ни меломанов, ни даже любителей музыки. Что делать? Возможно, кому-то из наших предков медведь наступил на ухо, или Ехезкеля однажды так оглушили залпы орудий, что он потерял способность воспринимать не только Баха, но даже "Хаву нагилу". Мы же унаследовали его музыкальную глухоту.
И, однако, случилось чудо, и мы с Витькой УСЛЫШАЛИ. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что мы оба услышали то, что нам хотел сказать великий композитор Бах. Держась за руки, мы оторвались от земли, от окружавшей нас толпы чихающих и кашляющих меломанов, от скрипа стульев, от тяжелой одышки толстяка, пыхтевшего мне в затылок, - от всего, что не было музыкой.
К сожалению, не знаю, как у Витьки, а у меня этот полет длился не долго. Прямо перед собой я увидел Его лицо и вообразил себе лицо Иоганна Себастьяна, и что-то внутри меня опять защелкнулось. Я подумал, что Бах никак не мог творить такую великую музыку для неулыбчивого человека, который был изображен над алтарем.
Странно, непонятно, как может смертный даже пытаться изображать на доске или из камня лица богов, а уж если такая безумная мысль пришла в голову, то... Мы с моим внуком изобразили бы его улыбающимся. Тот, что был написан красками над алтарем, был не Иисусом, а пытался играть его роль. Он напомнил мне артиста Михаила Ульянова в роли Тевье-молочника. Артист хороший, но, извините, не Тевье.
Это я в связи с тем, что Мойше увидел церквушку, и это изменило курс его жизни.
***
--
Михаил, сын Емельянов, Крехтунов, - по-солдатски отрапортовал Мойше, на ходу транслитерировав Крехцера в Крехтунова, а Мойше в Михаила.
--
Мишка Крехтунов? А ты часом не воевал под Порт-Артуром? - спросил полицай. - А, нет, тот Крехтунов был Костей.
--
Костя - мой родственник. Двоюродный брат, - продолжал заливать Мойше, которому ничего другого не оставалось.
Не всегда же знаменитое "еврейское счастье" бывает со знаком минус. - Костя - сын двоюродного брата моего отца, - уточнил он. Он умер. Перепил и по пьянке замерз.
--
Жаль. То правда, что выпить он - того... Мы с ним в одном батальоне пахали. Меня зовут Федор.
--
Правда? Бывают же совпадения!
--
Ты о чем?
--
Это я так.
--
А ты где глаз потерял? В драке?
Ну, тут уже врать не пришлось, и оказалось, что они с Федором глотали пыль и ловили пули в окопах на соседних сопках, и пошел разговор о номерах полков и именах командиров, и кончилось тем, что оба терли друг другу спины в доброй сибирской бане, причем, Мойше приходилось изворачиваться, прикрывая позорные признаки своей неправославности, и Федор выдал ему из своего гардероба рубаху, штаны и стеганую телогрейку, и они выпили чуть ли ни четверть самогона, закусывая черным хлебом, луком и салом, и под занавес исполнили "Амурские волны" и "Врагу не сдается", после чего дуэтом захрапели на печи.
Хорошо это или плохо, но такова, как говорится "сэ-ла-ви", причем в это время на полях Первой мировой уже давно гремели пушки, и, хотя царь еще не отрекся от престола, но дела его были, как сказал бы японский микадо, в полном смысле "азо-хэн-вэй".
***
Тут поток информации о Мойше прерывается. Что-то говорилось о том, будто бы от Федора ушла его баба, что оба ветерана японской войны стали не-разлей-вода, что подались на Кавказ, а один человек - не знаю, правда ли это - трепался, будто бы они сколотили в Батуми форменную банду и промышляли разбоем и грабежом, по потом присоединились к банде Джугашвили и даже участвовали в ограблении банков для нужд мирового пролетариата. Сам Мойше эти свои подвиги категорически отрицал, а в Курсе истории ВКП(б) говорится, что Джугашвили был в это время в героической Туруханской ссылке.
В город Мойше вернулся только в 20 году с прежней фамилией Крехцер и в должности начальника уездного ЧК. А бывший полицай, домушник, медвежатник и большевик-подпольщик Федор состоял при нем в качестве адьютанта и технического специалиста по ведению допросов.
3. Добра
Допускаю, что первые две главы Вас уже изрядно утомили. Если это так, то, уверяю Вас, что меня нисколько не обидит, если Вы сделаете небольшой перерыв и почитаете что-нибудь, например, из Дюма или Фенимора Купера. Можно из Чехова или Мопассана.
Только, пожалуйста не из Шолом-Алейхема. Именно потому, что Шолом-Алейхема я обожаю не меньше, чем его обожаете Вы, и уж во всяком случае не потому. что этот замечательный еврейский писатель не на уровне "Де Бражелона" или "Милого друга". Нет. Даже наоборот. Но дело в том, что, читая "С ярмарки" или другие гениальные книги, вы подумаете: а почему мои родственники не похожи на шолом-алейхемовских? Разве они жили не в таком штетле, как те?
Тут все дело в том, что Шолом-Алейхем не мог знать, во что после Октябрьской революции превратился мальчик Мотл, и что сталось бы с певицей Рейзл, если бы она во время не смылась, как Вы бы сказали, "за бугор". Подумайте о том, как бы выглядел "а ингеле фын а идыше мишпухе" Мотл, если бы писатель посмотрел на него ретроспективно с высоты кобылы донской породы, на которой вел бойцов в атаку боевой комиссар Мордехай Рабинович?
По этой причине персонажей моей генеалогии можете сравнивать с кем угодно, даже с героями штурма Трои, но только не с милыми и славными Рафаловичами нашего самого любимого на свете писателя.
Например, я постоянно удивляюсь тому, что ни служба в кантонистах и в царской армии, ни погромы вперемешку с поповской пропагандой не смогли отвратить наших предков от еврейства, но стоило советской власти провозгласить свои немыслимые лозунги, как они толпами, на голодный желудок и задрав штаны, отвратились от родных синагог и хедеров и помчались за комсомолом. Тут произошло что-то такое, чего мы не понимаем и никогда не поймем. Какой-то клик - и вдруг все кувырком.
***
Много лет тому назад, когда именно, все уже забыли, праотец нашего рода Ехезкель Крехцер выписал или привез к себе из Бучача одинокую племянницу Добру.
В те давние времена чуть ли ни в каждой еврейской семье была своя Добра. В частности, о нашей известно было только, что она Добра, а откуда она и по какой линии родства, это потеряло всякое значение. Наверняка Ехезкель не сорвал ее с дерева. а у нее когда-то были родители, братья, сестры и семейные воспоминания, но она всем этим ни с кем не делилась или говорила: "фар вус дарфс-те?" то есть никак не отвечала.
Вы зря удивляетесь. Люди заняты только тем, что у них под носом, в крайнем случае - за углом. Тем, что было раньше и тем, что будет после нас, занимаются узкие специалисты по этрусским горшкам и по гаданию на палочках и на кофейной гуще, называемые в академических кругах историками, археологами и футурологами. Мой внук Витька однажды битый час пытался втолковать мне, чем эта муть отличается от того, что моя тетя Голда называла "бобэ-майсес", но я так ничего и не понял.
С другой стороны, человек, склонившийся над книгами по истории или размышляющий о том, что с нами будет через двести лет, вызывает у меня большее уважение, чем тот, кто, как Витька, говорит "а на фига?" и смотрит футбол. Я со скрипом и болью в сердце готов понять, что бегать за мячиком по травке приятно, но битых полтора часа глазеть на то, как это делают другие?..
Возвращаясь к Добре, как вымершему архитипу ушедшей в штетловскую историю еврейской семьи, замечу, что она была никакой. Именно так. Добра - это женщина неопределенного возраста, без черт характера и запомнающейся внешности. Если бы она потерялась и в полиции у родственников спросили: какая она? то они не знали бы, что сказать. Они бы даже не вспомнили, в чем она была одета, потому что это никогда не имело никакого знчения.
Я знал одну более современную Добру - ее звали иначе, но все равно она была Доброй - которая даже кому-то приходилась бабушкой, но внуки и правнуки давно об этом забыли, хотя однажды прошел слух, что ей девяносто и неплохо бы купить именинный торт, но все в этот день оказались занятыми. Когда она умерла (А это было в России, где вследствие дремучей отсталости и утере корней хоронили одетыми, в гробах), то вдруг заметили, что умершую старушку не в чем выставить на показ людям, как это почему-то принято в той стране. Срочно побежали в магазин и купили новое платье, чулки и тапочки. Даже косыночку в крапочку прихватили. Синенький, так сказать, скромный платочек. Кто-то, помню, съязвил, что могли бы купить на неделю раньше, чтобы старушка посмотрела на себя в зеркало.
Все без исключения Добры спят где-то за печкой, там же, где сверчки, а когда они умирают, то никто не может отыскать этого места. Странно, правда? Один мой клиент однажды объяснил мне, что руское слово "домовой" происходит от имени Добра. Я спросил: а слово "доброта" тоже? Он сказал, что может быть, но он не уверен.
Вы, конечно же, поняли, какой была наша Добра. Впрочем я тоже не мог ее видеть, так как родился гораздо позже. В моем представлении настоящий еврейский дом без Добры, это такое же уродство, как всадник без головы, как кошка без хвоста или как еврей без тфилин каждое утро, кроме, разумеется, субботы. К моему величайшему сожалению, я имел в виду не только Вас, но и себя тоже.
В маленьких семьях для Добр не находилось места, но учтите, что маленькая еврейская семья, это, как если бы по двору бродили петух, курица и один несчастный цыпленок, которому даже почирикать не с кем. Этот извращенный тип еврейской семьи есть порождение технологического прогресса и пренебрежения древней традицией.
Каких только еврейских типов не описали еврейские писатели. Менделе Мойхер-Сфорим даже отыскал где-то чудака по имени Беньямин, прославившегося тем, что он повторил подвиг Беньямина из Туделы и отправился открывать Индию и Китай, затем пересек ближайший к его штетлу горизонт, по ту сторону горизонта сел на пенек и сочинил путевые заметки по экзотическим местам. Согласен, что это настолько по-еврейски, насколько чисто еврейскими могут быть только "варнычкэс мит картофлес", которые от вареников с картошкой отличаются только отсутствием некошерного смальца при поджарке лука. Меня самого подмывает придумать и описать что-нибудь в этом роде. По крайней мере Добру я считаю своей эврикой и намереваюсь запатентовать, как фактический очаг и мезузу еврейского дома и национальную, если хотите, окаменелость и святыню.
Не спрашивайте, чем конкретно занималась Добра, так как она фактически делала все на свете, но преимущественно то, чего другие делать не хотели, и при этом никто никогда не слышал ее голоса. Вполне возможно, что в молодости у нее было меццо-сопрано, но этого никто не знал.
Если бы художнику захотелось написать ее портрет, то получилась бы худенькая, абсолютно белая фигурка на абсолютно белом фоне. Однажды мы с моим внуком Витькой были в Париже и там на выставке абстрактной живописи в Пти-Палэ видели на белоснежной стене белоснежный прямоугольник. Сантиметров десять в ширину и метра полтора в высоту. В стиле Кандинского. Очень ценная вещь. Я автоматически подумал, что это, должно быть, ее портрет. Впрочем, это замечание вы можете вычеркнуть, так как в абстрактной живописи я смыслю не больше, чем в фугах на органе.
В 1919 году в наш город то и дело входили разноцветные банды. Импрессионистский карнавал борцов за свободу и счастье в красных, белых, зеленых и многих других тонах. Однажды это была банда Григорьева, хотя, может быть, и Васильева. Прежде, чем стать зелеными, бойцы этой банды - сокращенно: бандиты - уже побывали поочередно у красных и белых. Сколько они перебили посуды и людей, сколько чего сгорело или сменило собственников - это отдельный разговор, но в этот вечер они были настроены весьма благодушно. Спокойно вошли в дом Крехцеров, причем хозяева спрятались в погребе. а Добра по понятной причине осталась, потому что должен же кто-нибудь и присматривать. Тем более, что накануне она поставила на грубу большой чан и специальным ковшом с длинной деревянной ручкой наполнила его водой. К тому времени, как григорьевцы вошли в дом, вода уже почти закипела и она собиралась сделать небольшую постирушку детской одежды. Так нужно же было присмотреть, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не ошпарился.
Григорьевцев (Предупреждаю, что они могли быть васильевцами или еще какой-нибудь дрянью) было человек двенадцать. Все чинно расселись за накрытый белой скатертью стол, как водится, поставили бутыль самогонки, а вокруг нее разложили всевозможную конфискованную у трудящихся снедь и приступили к важному делу.
На противоположной от печки стене у нас висело большое, в тяжелой, резной раме зеркало. Оно было до такой степени частью дома, что я себе не представляю всего остального без этой его части. Мне самому случалось сидеть за столом по другую сторону от зеркала и тогда мне казалось, что наша семья - это весь еврейский народ, от Новостароворошиловска до Иерусалима. Поэтому, когда я думаю о том, как это все тогда происходило. я представляю себе, как ей было страшно видеть бесчисленное. включая отражение, стадо упивающихся самогоном и объедающихся свинячиной инопланетян за их чистым, субботним столом.
Добра сидела на табурете возле грубы. Один из бойцов встал, видимо, чтобы выйти "до вiтру", но наткнулся на женщину, выдал, как положено, матерную трель и с досады треснул сапогом по ножке табурета.
Человек ничего такого не имел в виду. Просто эта зараза попалась под руку. Или под ногу. Двора упала, стукнувшись головой о край грубы.
Все, что произошло потом можно объяснить ударом головой, потому что в ее голове произошел какой-то клик. Такое с каждым может случиться. Пока тебя как следует не треснуло, ты тихонько себе сидишь, но стоит получить импульс по голове или по другому месту, как ты вдруг воспламеняешься, и все удивляются, потому что от кого другого - может быть, но от тебя такой выходки никак не ожидали.
Добра встала, поставила табурет на ножки, взяла черпак (Круглый такой, литра на три и с длинной деревянной ручкой), влезла на табурет, зачерпнула кипящей воды - все это тихо, с деловым видом - развернулась и с криком "Хазейрим!", звонкости которого позавидовал бы последний из могикан, швырнула окутанную паром струю вдоль правого от нее ряда бандитов.
От неожиданности обожженные схватились за лица и замерли. Нескольких секунд хватило Женщине, чтобы зачерпнуть следующую порцию кипятка и с новым криком "Хазейрим! Ин дер эрд!" шугануть ее вдоль левого ряда лиц. Простите: харь.
Если составить хор из всех хищников тропических лесов бассейна африканской реки Конго, то и он не был бы сравним с тем, что издала компания бандитов, и одновременно, влекомая инстинктом самосохранения, метнулась к двери. Некоторые, естественно, грохнулись на пол. Добра - откуда в этом тельце столько сил? не зря же говорят, что человек не знает заключенных в нем возможностей - схватила чан за ручку и свалила его с грубы. Поток кипятка образовал на полу дымящийся цыганский веер, отчего рев еще усилился, но даже он не мог перекрыть индейского клича: "Хазейрим! Ин дер эрд!".
Добра подняла ковш над головой, ее неизменный платочек в крапочку сполз на спину, выпустив на свободу гриву роскошных седых волос, и сам Богдан Хмельницкий с его убогой булавкой на площади его имени не мог бы сравниться с этой мстительницей. Да и причем тут Богдан, если в этот момент Добра превратилась в библейскую воительницу Дебору в боевом шлеме Жанны д'Арк?
Что было дальше? Ничего особенного. Обычная, я бы сказал: стандартная процедура. На крик сбежались люди и повисли на заборе со стороны улицы. Хохотали, делясь наиболее яркими впечатлениями от происходящего. Награждали потерпевших похабными шуточками насчет отдельных ошпаренных деталей их организмов. Потом два богатыря выбросили на снег еще живое голое тело Добры.
Возле стены стояло большое деревянное корыто. Обожженные молодцы, кряхтя и постанывая, запихнули тело женщины в корыто, обвязали ее вместе с корытом бельевой веревкой и все это залили водой.
Говорят, она еще изловчилась приподняться и так звонко, что услышала вся улица, крикнуть "Хазейрим! Ин дер эрд!".
Торчавшие над забором лица были преисполнены любопытства и энтузиазма истинных исследователей природы. В самом деле, сколько времени понадобится тридцатиградусному деду Морозу, чтобы старушка превратилась в ледяной памятник самой себе?
Небо было звездным. Одна звезда, не вынеся такого зрелища, сорвалась с гвоздика, которым была приколочена к небу и, прочертив яркую дугу, упала по ту сторону синагоги. Кто-то задумал желание.
4. Рувен
Любить никогда не поздно, тем более что этому эпидемическому заболеванию подвержены и покорны все без исключения возрасты, но лучше все-таки не откладывать - эту мудрую мысль однажды не только высказал, но даже записал на идыш мой дед Рувен. Вообще, мой дед оставил нам дневник, который он вел в течение нескольких лет на смеси русского с идышем, что позволило мне узнать и понять многое о семье. Мы же с Вами без труда догадались, что приведенная выше мысль может прийти в голову не в молодости, а по достижении того возраста, когда на макушке головы волос становится все меньше, а внутри ее - все больше грустных, но поучительных идей. Причем, самое грустное как раз не в том, что мысли грустны, а в том, что никто и никогда ими не воспользуется для того, чтобы поучиться и не повторять глупостей своих недалеких предков. Все всё начинают с начала.
Ужасно, что приходится снова и снова все начинать с начала, но как замечательно бывает сохранять эту способность как можно дольше, на протяжении всей жизни, пока смерть не разлучит нас со всеми ее белыми и черными полосами. Именно так, и, хоть Вам уже и надоели мои постоянные сравнения жизни с телесериалами, но и на этот раз нам этого не избежать.
Вы не могли не заметить, что сценаристы безразмерных сериалов ради продления нашего удовольствия так все подстраивают, что в тот самый момент, когда нам кажется, что вот-вот все разрешится и разъяснится, случается нечто, из-за чего все приходится начинать с начала. Сценарии спектаклей и кинофильмов так строить нельзя, потому что сценарист и режиссер, наоборот, ограничены временем. Еще одна причина, по которой я настоятельно советую всем желающим прислушаться к моим советам строить свою жизнь не по театральным и не по кино- сценариям и по образцу сценариев телесериалов. Проще говоря, хотите пожить дольше, будьте готовы все, буквально все и в любом возрасте начинать с самого начала, и наплевать на морщины, на артрит и на общественное мнение.
У меня всё, а теперь поговорим о моем дедушке Рувене, о том самом, которому мой прадед Ехезкель передал "дело", когда ему, Ехезкелю, исполнилось 92 года и незадолго до того, как Господь предложил ему переехать на ПМЖ в мир, о котором известно только то, что он лучше нашего. К этому времени Рувену исполнилось сорок шесть лет - самое время из подмастерья перейти в мастера и к этому же времени его жена Броха успела родить ему только двух детей, мальчика и девочку, потому, что после первого ребенка много лет у нее были проблемы, и она не могла забеременеть, а когда это, с Божьей помощью, случилось, то это стоило ей жизни. То есть, когда родилась Дина Боруху было 16 лет.
Старший брат Рувена Шимон, который был шойхетом, а это почти то же, что раввин, сказал ему что-то вроде "Бог дал - Бог взял", на что Рувен возразил, что он знает в их местечке стольких, которых давно пора уже взять, а Он не берет, а Брохеле ни в чем не провинилась, и зачем она Ему там, если тут, у него, Рувена, на руках остаются дети и хозяйство, и всю работу ему, Рувену, придется взять на себя, что очень несправедливо, на что Шимон заметил, что, хотя у него и горе, но так говорить некрасиво, тем более, что Всевышний сам знает, как лучше, после чего Рувен раскричался, что ему наплевать на их обоих, в связи с чем Шимон позволил себе уточнить, кого еще, кроме него, Шимона, он, сопляк несчастный, имеет в виду, не Всевышнего ли, что в свою очередь повлекло за собой вмешательство остальных членов мишпухи, и произошло почти то же самое, что на христианских поминках, с той только разницей, что, если гоим во время поминок опьяняются водкой и дерутся или поют песни, то йидн в подобной ситуации хмелеют от очередного теологического спора, но результат тот же: о покойнике и постигшем горе на время забывают. И может быть, это не так уж плохо, как иногда нам кажется.
***
Прошло десять лет, и к 1916-му году (Я пытаюсь быть точным, хотя мне это не всегда удается, потому что, поди, разберись в этих еврейских генеалогиях.) у моего деда Рувена было уже трое детей, причем третий родился в 1910-ом, и я это точно знаю, потому что этим третьим был мой отец Хескель. Это уже какая-то чертовщина, но все равно факт. Дело в том, что мой отец был внебрачным ребенком моего деда. Не в том смысле внебрачным, что мой дед не был, упаси Господи, верным мужем покойной Брохеле, а в том, что он, будучи мужчиной в соку, уже после смерти жены, причем годы спустя, не устоял перед соблазном и многократно переспал с шиксой, то есть домработницей-не еврейкой, а та, будучи тоже кровь с молоком, родила ему мальчика.
В нашей семье, можно сказать: в роду, подробности этой истории не афишировались, и я не уверен, что даже по прошествии стольких лет я имею право рассказывать Вам эту историю. Я имею в виду историю о том, как пожилой, солидный и уважаемый соседями еврей, спрятав ермолку в прикроватную тумбочку, тайком пробирался в каморку прислуги, чтобы предаться любви с молодой, ядреной девкой деревенского происхождения. Как какой-нибудь Карл Маркс, но теоретик мировой революции умышлено строил из себя шейгеца, а главе еврейской семьи это не к лицу. Однако историю надо знать и любить - это раз, а во-вторых, уж если это нужно, то знать и любить нужно чистую, неприукрашенную правду, а не всевозможную косметику, которую нам постоянно норовят подсунуть.
Надо Вам сказать, что ни о ком я так не расспрашивал отца, как о моей бабушке, его матери, но по настоящему не только понял, но почувствовал - не знаю, можно ли так сказать? - трагическое счастье этих двух людей, моих дедушки и бабушки с папиной стороны, когда прочел роман Ицхака Башевица Зингера "Раб". Если не читали, то непременно прочтите.
В молодости эту женщину, сами понимаете, никто не фотографировал, и нам остается только предположить, что уродиной она не была. Важно не это, а то, что ей было меньше тридцати, а деду больше пятидесяти, и что она была гойкой, а он евреем.
Но с другой стороны еще важнее то, что эти двое, такие разные, такие во всех отношения далекие друг от друга по происхождению, религии и воспитанию мужчина и женщина, однажды прикоснувшись друг к другу, больше не в силах были жить врозь.
В дневнике моего дедушки Рувена написано так: "Если Всевышнему в его бесконечной милости было угодно послать мне Марию, то, очевидно, он решил, что ему нужен личный представитель в моем доме. Я не думаю, что Его намерением было оказать мне милость, так как я этой милости ничем не заслужил. Скорее всего, кто-то из Его окружения подсказал Ему, что этот еврей (То есть я) нуждается в присмотре, и что только такая женщина, как Маша, годится для выполнения этой миссии. Но все равно, Господи, я так благодарен тебе за нее, что готов, как последний ноцри стать перед тобой на колени. Если бы только кто-нибудь объяснил мне, как это делается. Если же то, что происходит между нами, по-твоему, блуд и разврат, то, я уверен, придумать такое объяснение нашим с нею отношениям могли только на небе".
Вспоминая о них, так и подмывает сказать: нынче так уже не любят, но из уважения к поколению моего внука Витьки я этого не скажу. Не может быть, чтобы любовь, которая всегда считалась бессмертной, просто так испарилась с поверхности нашей планеты.
Я смутно помню эту пару, когда дедушке было уже очень много лет, и он почти не видел, а она же была лет на двадцать пять, наверное, моложе его, такая крепкая и здоровая женщина. Всякий раз, когда она не была занята по хозяйству, она была возле него, и они держались за руки, а в ее глазах, как сегодня на экране Витькиного компьютера, было написано такое, что не только не сочинил бы ее муж, но все ваши поэты - да будет благословенна их память тоже - спрятали бы подальше свои гусиные перья.
Больше об этом сказать нечего, но ведь существует еще так называемое "общественное мнение", и у этого "мнения" тоже есть свое мнение, и попробуйте только к нему не прислушаться!
Шимон, бывший в семье главным авторитетом в галахических вопросах, и не зря, так как он закончил полный курс ешивы, узнав о том, что чертова Машка забеременела и обрюхатил ее на позор семейству не какой-нибудь мальчишка, а глава клана, собрал общее собрание всех взрослых членов мишпухи и прочел лекцию, которую я не только не смог бы пересказать, но, даже, прочти он ее специально для меня, я, скорее всего, ничего бы не понял. Кстати, моему папе в это время было минус несколько месяцев и там, где он сидел, ничего не было слышно. Семейство пришло к выводу, что, при всем сочувствии к Машке и при всем желании ей помочь, ее следует отправить в Прохоровку, к ее родителям, а там посмотрим.
Рувен в это время сидел в фамильном кресле Ехезкеля, спиной к фамильному зеркалу и внимательно слушал все, что говорится, переводя внимательный взгляд с одного члена трибунала на другого. Его лицо было таким каменным, что страшно было смотреть: казалось он этим камнем вышибет мозги каждому, кто станет на его пути. А тот, кто отводил взгляд, видел в зеркале его спину, которая говорила им всем, до какой степени ему наплевать на то, что они о нем думают и что скажут.
После довольно долгого молчания Рувен треснул широкой ладонью по столу, отчего упал и разбился не дешевый графин и, не вставая, сказал:
--
У вас все? А теперь все присутствующие собирайте свои шматес, и через полчаса в моем доме останутся мои дети, моя жена и лично я сам, чтобы было, кому запереть за вами дверь.
--
Я, моя семья и мои дети, мы уйдем вместе с другими, - спокойно сказал Борух. Напоминаю, что парню в это время было 26 лет, и у него тоже была семья.
--
Что же не устраивает моего любимого сына? - спросил Рувен.
--
Я не хочу, чтобы домработница стала моей мачехой.
--
Вот как! Выходит, я не заметил, что мой любимый сын уже не переплетчик в типографии этого голодранца Вербицкого, а фон-барон и управляющий банком! Домработница ему не ровня.
--
Ты знаешь, о чем я говорю. И тебе придется сделать выбор.
--
Выбор? А кто тебе сказал, что сын имеет право определять отцу условия выбора? Шимон, это тоже по Галахе? Если да, то покажи, где в "Шулхан Арух" написано, что сыну дано такое право. Вот, видишь, Шимон молчит. Так вот знай, паршивец, что все как раз наоборот. Я свой выбор уже сделал, и твое мнение тут никого не интересует, а теперь свой выбор сделаешь ты. Я останусь с женщиной, которую люблю, а ты - не знаю с кем и не знаю где.
Естественно, никто никаких шматес не собрал и никуда не ушел, потому что у нас так не водится, но гевалт поднялся такой, что соседи, которые и до сих пор не поняли, о чем речь, подумали, что у нас, не дай Бог, пожар. Шимону пришлось выйти на улицу для дачи объяснений.
--
Что случилось? - спросил сосед-сапожник, который плохо слышал и еще хуже соображал. - Опять началась война?
--
Идиот! Война началась два года тому назад и не скоро кончится, - пытался объяснить Шимон.
--
Так тем более стоит ли так расстраиваться? - участливо заметила жена сапожника.
--
Может быть вам, не дай Бог, что-нибудь нужно? - поинтересовалась другая соседка. - Из-за чего можно устроить такой "а гешрэй"?
Словом, было довольно таки весело, а Рувен сказал, что по Галахе или по совести, по закону или в полном противоречии с ним, и даже если небо упадет на землю, а козел будет доиться пасхальным вином, Маша останется в доме и его ребенок родится здесь (Он ткнул пальцем в корявые доски отцовского дома, мытые и перемытые той самой Машкой), а там посмотрим.
--
Счастье, что наш отец не дожил до этого позора, - сказал Шимон.
--
Твое счастье не в том, что папа не дожил до наших дней, а в том, что ты сидишь далеко от меня, - отпарировал Рувен и показал брату кулак, что также не совпадало с галахическими установлениями.
Маша, в смысле - моя бабушка все это время стояла в проеме кухонной двери, и ее сильные руки были сложены на груди. То есть, возможно, они не были сложены, а может быть сложены, но не на груди, но, когда мне описывали эту сцену, я почему-то вспомнил картину одного советского художника, то ли "Урожай", то ли "Жатва", а на ней здоровенная колхозница со сложенными на груди крест на крест руками.
--
Ну, ладно, чего вы, в самом деле, раскричались? - спокойно сказала она. - Хозяин, может я и правда поеду в деревню? - и добавила на идыш: Шрайт ништ!
--
Я тебе не хозяин, а муж, и ты в доме такая же хозяйка, как я. По части кошера ты давно все знаешь не хуже Шимона. А в деревне у тебя крест на кладбище вместо матери и отец, как уехал на Волынь батрачить, так и пропал. А братья на войне. Твоя семья здесь.
Рувен опять ткнул указательным пальцем в пол и добавил: - Все. Суд окончен. Слушайте приговор: Маша моя жена, а моим детям мать. А ты, Шимон, у нас самый грамотный, значит будешь учить ее всему, что надо, и через год чтоб приняла гиюр.
--
Так она ж даже по-русски читать не умеет.
--
А зачем ей по-русски? По-русски я умею, и этого достаточно. А ее научи читать на идыш. И по сидуру научи, чтоб молитвы знала. На гебрейш. - Сказал и сам засмеялся. Представил себе, как Машка будет зажигать субботние свечи, говоря: Борух ато аденой...
Однако все так и получилось, и Шимон всему ее научил, и она приняла гиюр, и до конца своей жизни так и не научилась русской грамоте. Хотя Дина, вторая дочка Брохеле, из-за которой Брохеле умерла, когда подросла, возмущалась и пыталась загнать ее в ликбез, и уж куда дальше - Борух предлагал свои услуги. "У меня, она говорила, для этого есть муж. Пусть читает и пишет, сколько ему вздумается, а у меня и без писанины дел хватает".
Ну, что Вам сказать? Шум постепенно улегся, но обида семьи на Рувена осталась. Бабушка Маша приняла гиюр, и все знают, что принявший гиюр, это чуть ли не в большей степени еврей, чем рожденный еврейской матерью, и он не их женил на Маше, а себя, но все равно они все, кроме Дины, не могли простить ему, что привел в семью чужую.
Отец говорил мне, что сама баба Маша, как я называл ее, когда был ребенком, очень спокойно относилась к косым взглядам и пренебрежительному обращению со стороны их всех. Ясно, что для нее вся жизнь и вся Вселенная - это был Рувен. Их любовь была чем-то большим, чем любовь - это было полное слияние всего и во всем. Кроме моего отца еще двое называли ее матерью - все мальчишки. О них - в другой раз.
***
Рувен постепенно терял зрение и тяжело переживал этот недуг. Когда баба Маша это поняла, она стала помогать ему и часами просиживала в лавочке. Подавая ему инструменты и всевозможные детальки, она училась ремеслу. Постепенно он - другого выхода просто не было, потому что он настаивал на том, чтобы дети, которых становилось все больше, ходили в школу - поручал ей отдельные операции, дальше - больше, и так она за несколько лет выучилась и тоже стала часовым мастером, и очень этим гордилась, а он никогда не переставал восхищаться и любоваться ею.
На этом примере Вы могли воочию убедиться, что я не лучше их, так как представился четвертым часовщиком, хотя, если считать бабу Машу, то фактически был пятым.
Я, кажется, забыл Вам сказать, что моего отца Рувен назвал Ехескелем в честь нашего первооснователя. Это считалось большой честью. Вообще, у нас, у ашкеназов, принято давать детям имена родственников, которые уже ушли в мир иной. Каждый следующий таким образом становится носителем памяти о тех, кто ушел до его рождения. В семье папу звали Хескелем, и я думаю потому, что Хескель - это тоже Ехезкель, но не до такой степени, чтобы, если ему кричали, например: Хескель, вымой руки и садись к столу! или: Хескель, ты пописал перед сном? не дай Бог, кому-нибудь не показалось, что это относится к Ехезкелю. Немножко смешно, но это так.
В тридцатом году, отслужив свой срок в Красной армии, мой отец взошел на трон. Первое время баба Маша помогала ему, но вскоре он полностью овладел профессией и на протяжении девяти лет, вплоть до Финской войны, не покидал этот пост.
5. Шимон
Можно было, в самом деле, подумать, что это не еврейская семья, а семейство знатного сеньора в средневековой Европе: один сын Ехезкеля наследовал "дело", другой, можно сказать, пошел по военно-служебной части, а третий стал лицом духовного звания. Правда, в отличие от аристократов-архиепископов (Кардинал Мазарини и др.), Шимон занимался тем, что по всем галахическим правилам резал кур, гусей, коз и прочую живность к столам своих земляков.
Семья была таки семьей во всех отношениях. Жили не совсем в одном доме, но вокруг большого двора, окруженного флигелями. Флигелями - это громко сказано. Не флигелями, а флигелечками. А то Вы еще можете подумать, что на доходы отставного солдата и часовщика Ехезкеля они там построили целую барскую усадьбу. В то же время не постесняюсь заметить, что полсотни лет спустя мы бы такого не построили. Достаточно сказать, что в 1913 году дедушка Рувен собирался сделать надстройку и завез во двор большие такие, добротные плахи. Можете, если хотите съездить и заглянуть в наш двор. Уверен, что плахи, где лежали, там и лежат. Хорошо еще, если вокруг плах, как в старое, доброе время бродят куры, а петушок, взобравшись на самый верх, кричит деткам, что он уже давно пропел, и пора, наконец, бежать в школу.
В углу двора был небольшой деревянный, крытый железом навес - рабочее место Шимона. где он вершил свое кровавое дело. До революции жалование ему выплачивала община, а когда община была распущена, жалования тоже не стало.
Переплетчик Борух, которого его профессия вплотную приближала к печатному слову, и поэтому он был более, чем другие в курсе происходивших в стране событий, схохмил насчет того, что еврейская община Новостародубска должна гордиться, так как оказалась распущенной вместе с Российским Учредительным собранием, Временным правительством и Украинской Центральной радой, а жалование потеряли многие: Керенский, Петлюра, Скоропадский, Шимон Крехцер, ну, там, и многие другие официальные лица. Его хозяин, издатель и типограф Лейба Вербицкий, образцы печатной продукции которого (По его словам) известны были аж до самого Вроцлава (Почему не до самого Нью-Йорка или Иерусалима?) грустно добавил, что удивляться нечему, так как наступает эпоха всеобщей распущенности и хоть беги на край света.
Некоторые таки убежали. Например, сын Шимона Эфраим уехал с семьей в Харьков и написал отцу целых два письма. Работает на заводе ХПЗ и строит для молодой республики паровозы. Его же, Шимона, дочь Сарра, сорокалетняя бездетная вдова, неожиданно вышла замуж за Степана, бывшего слесаря и героя Гражданской войны с орденом и шашкой, который теперь работает на непонятной должности второго секретаря какого-то там губ-парт-трам-та-ра-рама. Словом, как сказал наш первопечатник Лейба Вербицкий, все, что способно было распускаться, распустилось. Другие дети Шимона были при нем и с Б-жьей помощью трудились и плодились.
Шимону, однако же, распускаться было недосуг, так как надо было чем-то кормиться и кормить жену, дочь Малку, муж которой погиб на одной из войн, не поймешь на какой именно, и двоих ее детей. Поэтому он работал, так бы сказать, приватным образом, не регистрируясь и не платя налоги. Приносил человек курочку, Шимон делал чик-чирик и получал гонорар.
Бывший конюх при уездном дворянском собрании, а в те распущенные времена председатель Сов-нов-стар-доб-здор-сан-надза, иначе говоря, ответственный за здоровье жителей и санитарное состояние города Филимон Ржевский мягко напомнил Шимону, что порядочные люди в подобных ситуациях делятся прибылью с начальством, на что Шимон мягко послал сов-стар-доба в известный местным балагулам эмоциональный адрес. И понеслась!
Последней инстанцией жалобы совстардуба на антисанитарные условия забоя птицы и скота служителем культа Ш. Крехцером, что наносит ущерб и т.д., оказался стол Мойше Крехцера, который, если Вы не забыли, уже давно трудился на чекистском поприще в качестве начальника соответствующего учреждения Новостародубска. Призвав к себе адьютанта Федора, Мойше дал указание о немедленном приводе вышеупомянутого нарушителя лично к нему для допроса.
Рувен увязался вместе с братом, а следом за ними вся семья. Часовой в буденовке по сигналу Федора пропустил только братьев, а остальным указал на длинную скамью, пристроенную к стене дома бывшего сахарозаводчика Абрама Соломончика, которого Мойше лично отправил на перевоспитание в Магаданскую область. Скамья была очень длинной, и все поместились. Братья же поднялись на второй этаж, в кабинет Мойше.
--
Ну? - спросил Мойше, когда оба уселись на жесткие сахарозаводческие стулья с резными поручнями.
--
Вос? - переспросил Рувен.
--
Я не тебя спрашиваю, - строго сказал Мойше, приподымаясь на мягком купеческом стуле с мягкими поручнями и высокой спинкой, на верхушке которой раньше что-то было, но кто-то отбил.
--
А кого ты спрашиваешь? - настаивал Рувен.
--
Здесь вопросы задаю я! - повысил голос начальник.
--
А зой! - удивился Рувен.
--
Послушайте, вы оба, здесь ЧК и мы в бирюльки не играем.
--
А во что вы тут играете? - попытался выяснить Рувен.
Шимон, предчувствуя что-то недоброе, на всякий случай молчал.
--
Шимон должен прекратить свою антиобщественную деятельность, - спокойно и твердо сказал Мойше.
--
Что такое антиобщественная деятельность?
--
Это деятельность против трудового пролетариата.
--
Кто такой пролетариат? Что ты городишь, Мойше? Если Шимон прекратит свою деятельность, то твоему брату нечем будет кормить семью, а штетл останется без кошерного мяса.
--
Кошер, это предрассудок и опиум для народа. Если он не прекратит, мне придется его...
--
Сейчас, Мойше, тебе придется закрыть рот и послушать старшего брата. Запомни. Пожалуй, даже запиши, чтобы не забыть. Мы с Шимоном понимаем, что у тебя была очень трудная жизнь. Ты многое забыл и многого не понимаешь. Мы с Шимоном хотим тебе помочь.
--
Шимон должен сделать так, как я сказал, - настаивал Мойше, но уже без прежней уверенности.
--
Шимон ничего тебе не должен. А ты должен знать, что твоя власть так же временна, как власть фараона и Нахубаднецара. Вспомни, что римляне разрушили храм, но где они теперь? А мы есть и будем. Мы тебе не мешаем. Служи своим идолам, если иначе не можешь, но помни, что в мире нет ничего более ценного, чем Тора. Ты забыл об этом, мои дети тоже уже забыли и едят трефное, но если на всем белом свете остался только один Шимон, который хранит свет нашей Торы и отличает кошерное от трефного, то ты его не трожь и не касайся его хлеба насущного. Пусть он несет этот свет дальше, и дай-то Бог, чтобы и после него другой Шимон нес этот свет. А твоя власть, не знаю, каков ее век, но у нее есть ее срок. Отпусти Шимона.
--
Но пойми же ты, Рувен, что я не могу. Я должен либо заставить его прекратить свои глупости, либо...
--
Либо - что? Тебя прогонят с работы?
--
Меня самого...
--
Самого - что?
--
То, что ты подумал. В любом случае, все, что ты тут наговорил, не имеет никакого смысла. Опиум для народа. Бог, это выдумка богатых, чтобы легче было эксплуатировать трудящихся людей. Так всегда было. Советская власть принесла людям свободу и надежду на счастье. Братья, Шимон, Рувен, вступайте в наши ряды. Будем вместе...
--
Будем вместе... Это единственное, что ты правильно сказал. Быть всегда вместе, этому нас учил наш отец.
--
Признай, что Бога нет. Все это выдумки.
--
Я тебе ни слова не сказал о Боге. Верить в Бога или не верить в него, это личное дело каждого, но жить по закону предков, это совсем другое дело. Тот, кто не следует законам предков, не может быть ни здоровым, ни счастливым. Ни человек, ни семья, ни народ. Твоя власть этого закона отменить не может. И не трогай Шимона. Я уже сказал: в нашей семье он единственный, кто несет свет Торы. Он нужен людям. И посмотри в окно.
Мойше подошел к окну и посмотрел вниз. Все сидевшие на скамье повернули головы в его сторону. Ему показалось, что его спина прижата к стволу сосны, и целый расстрельный взвод направил на него стволы своих трехлинеек...
... Это было где-то под Царицыным. Комполка лично вызвал его к себе и приказал взять группу красноармейцев, отвести этого человека куда-нибудь подальше и расстрелять. Когда несчастного подвели к нему, со связанными за спиной руками... Когда его подвели к нему с разорванной на груди рубахой... Когда его подвели к нему, и его лицо было перемазано кровью, слезами и чем-то еще... Когда его подвели к нему, и из под его гимнастерки свисали белые косички цицим... Когда его подвели к нему, и оба посмотрели друг другу в глаза, его сердце пропустило несколько ударов, но не остановилось и опять забилось по-прежнему, а он подумал: есть приказ расстрелять. Когда этого человека впереди него вели красноармейцы, он думал только об одном: это враг, и он должен...
Он смотрел в глаза сидящих на длинной скамейке, как в стволы трехлинеек. Это продолжалось не долго, может быть только четверть минуты, в течение которых он был тем человеком с косичками цицим ... Он был тем человеком, а они должны были...
***
Месяц спустя на этот раз губчека производило проверку деятельности служителей культа на предмет установления противоправности таковой, что было не сложно, так как противоправной признавалась деятельность любого культа, коме краснозвездного и в любой форме. Когда два крепких мужика в тужурках, сапогах и с наганами наперевес вошли к нам во двор, Шимон вышел им навстречу и приветствовал гостей одной из своих лучезарных улыбок. Хоть этот человек и считался убийцей домашних птиц и животных, но дело в том, что ритуал кошерного забоя как раз и состоял в том, чтобы превратить живое существо в продукт питания, не причинив ему боли и даже не испугав. Шойхет как бы приносит природе свои извинения за то, что продолжение человеческого рода требует от нее печальной жертвы.
Наука уже давно догадывается о том, что жестокий промышленный способ забоя скота делает мясные продукты источником многочисленных заболеваний. Этот продукт особенно вреден евреям, предки которых на протяжении десятков веков употребляли в пищу только кошерные продукты.
Накануне визита отужуренных и обнаганенных парней в скрипучих, типично чекистских сапогах, Шимон сказал: "Неизбежность - это как приказ военного командира, только в этом случае командиром является Всевышний, а приказ начальника, это закон для подчиненных. Так написано в ваших воинских уставах?"
--
Вы ли это гражданин Крехцер, Шимон? - поинтересовался один из чекистов, тыча наганом в Шимона на уровне солнечного сплетения.
--
Ну, конечно же, это я! - дружелюбно ответил Шимон. - Но учтите, Мойше ни в чем не виноват. Он меня честно предупредил.
Ничего страшного с точки зрения тогдашних обстоятельств не произошло. Его вместе с группой других правонарушителей такого рода отвезли в одну сибирскую деревню, где им приказали долго жить. Правда, непривычный климат исполнению этого пожелания не способствовал. Но это уже не вина властей, а каприз природы. Где-то их могилы?
6 Баба Маша
Ходить в прошлое - все равно, что переплывать на тот берег незнакомой реки: никогда не знаешь, куда увлечет тебя течение, затянет неожиданный водоворот или на какой камень или корягу наткнешься. Хорошо свободным сочинителям, которые пишут, что хотят, а я должен вспоминать и не придумывать, а, закрыв глаза, погружаться в воссоздание того, что имело место на самом деле. И никогда нет уверенности: что-то могло показаться, какой-то пересказ превратно понял, что-то в действительности было не так.
"Чтобы лучше видеть, закрой глаза", сказал один очень мудрый маг, книгу которого мне однажды дали почитать, но Вам я его имени не назову, так как Вам такое чтение может повредить.
***
Я закрываю глаза и вижу наш дом в июле 1941 года.
Полуслепой Рувен сидит в неизменном кресле своего отца, рядом на стуле, держа его за руку - баба Маша, а вокруг суетятся остальные члены семьи. Собственно, суетиться уже мало кому осталось, но в огромном зеркале, что за спиной у Реувена и бабы Маши вся эта суета, умножаясь, возрастала до тех размеров, которые она имела в масштабах того времени. Шла война и уже слышны были выстрелы немецких орудий.
Мой отец Хескель, отвоевав в Финлндии, уже старшим лейтенантом был в этот момент где-то на Урале, где формировалась его новая часть. И очень хорошо, что не попал в мясорубку лета-осени сорок первого. Потом он дошел до самой Праги, и, слава Всевышнему, его ранило всего три раза и не очень опасно. Только ходил с палкой. Однажды он, стоя в очереди за молоком, треснул этой палкой человека, сказавшего, что "они" воевали в Ташкенте, но, посмотрев на его медали, его сразу же выпустили из милиции.
Кстати, отвлекаясь от темы, он был первым человеком, который обстоятельно, честно и четко обрисовал мне то, что произошло во время войны. Другим для этого понадобилось пять-шесть десятилетий. Я еще и сегодня встречаю людей, которые убеждены, что дело Сталина было правым, а дело Гитлера - нет, и что мы спасли народы, и продолжают толочь в ступе болтовню о "вероломном нападении" и всякое такое. Мой отец никогда не праздновал день победы. 9 мая он зажигал большую свечу и говорил: "Да будет благословенна память всех, кого эти сволочи заставили стрелять друг в друга!"
Однажды, когда я уже был достаточно взрослым, и к этому времени уже прочел много книг, я спросил его: