Рассказ опубликован 28 мая 2004 года в Нью-Йорке.

        Сергей Ильич был доволен. Все получилось, как нельзя лучше. Перед отъездом из Нью-Йорка он даже и думать не мог о подобной удаче.

        Его мечта организовать в Москве выставку художников, эмигрировавших из России и живущих и творящих в Америке, кажется, имеет реальный шанс воплотиться в жизнь.

        Что-то неуловимое изменилось и продолжало меняться прямо на его глазах. И, прежде всего - отношение к ним, покинувшим в свое время родную землю.

        Исчезла враждебность, холодность, а, может быть, даже и зависть. Люди стали жить лучше и уже спокойно относились к своим бывшим соотечественникам, живущим за рубежом. Не то, что раньше, когда их считали, чуть ли не предателями, почти "врагами народа".

        Теперь было по-другому. Сергей Ильич чувствовал это при каждой встрече. Ощущение доброжелательности к себе и к делу, ради которого он приехал в Москву, несказанно радовали его. Кажется, наконец, все стали понимать, что семена русской культуры произрастают теперь по всему свету. И это - хорошо! Можно сказать - здорово!

        Сергей Ильич улыбнулся своим мыслям. И вдруг спохватился, что сидящие рядом с ним в вагоне метро пассажиры заметят его беспричинную улыбку. Он смущенно оглянулся по сторонам и напустил на себя серьезный вид. Но его глаза за стеклами очков продолжали светиться веселыми огоньками.

        И вот он услышал, как монотонный голос объявил: "Следующая станция - 'Сокол'".

        Сергей Ильич вышел из вагона и по высокой, крутой лестнице поднялся к выходу.

        Путь был ему привычен. Когда-то он жил в этом районе. Окончив школу, поступил в Строгановское художественное училище и в течение нескольких лет учебы ежедневно добирался из дома до знакомой станции метро "Сокол", а затем на трамвае - до училища.

        Сергею Ильичу не терпелось сегодня поскорее навестить свою "Строгановку". Побродить по аудиториям, где он когда-то учился, по классам, где студенты часами трудились над рисунками с "живой натуры". Может быть, удастся встретить кого-нибудь из знакомых или бывших сокурсников. Вот было бы чудесно!

        Вместе с толпой спешащих куда-то людей Сергей Ильич вышел на улицу. В Москве была поздняя осень. Когда, час назад, он выехал из гостиницы, было еще светло, и даже неяркое солнце поблескивало сквозь низкие, темные облака.

        Но сейчас, как это часто случается в эту пору, внезапная густая тьма упала на город. И небо вдруг стало непроницаемым, ночным, хотя до ночи было еще далеко. Сергей Ильич остановился в нескольких шагах от выхода и растерянно оглядывался по сторонам, не узнавая окрестностей станции метро "Сокол".

        Трамвайные пути были снесены. На их месте горели яркими зазывающими огнями приземистые здания, в которых располагались казино и игорные дома.

        Они смотрелись так нелепо в этом районе, застроенном солидными домами "сталинской" постройки, что Сергей Ильич развел руками и сокрушенно покачал головой.

        - Что, трамвай ищешь, милок? - Сергей Ильич увидел крошечную старушку, неслышно подошедшую к нему откуда-то сбоку. Она смотрела на него светлыми слезящимися глазами. В руке старушка держала черную хозяйственную сумку, из которой торчала бело-желтая куриная нога в целлофановом пакете.

        - Да, ищу, - ответил Сергей Ильич. - Но вот только найти не могу!

        - И не найдешь! Сняли трамвайчик-то, милок! Машинам, видишь, ездить негде. Заполонили Москву - не пройти, не проехать! Вот так, драгоценный мой! А жить как-то надо! Вот и живем, стараемся без трамвайчика обойтись! - и старушка, важно поджав губы, аккуратно заправила выбившиеся седые волосы под серый, вязаный платок.

        - А жаль! - тяжело вздохнул Сергей Ильич. - Трамвай всегда был моим самым любимым видом транспорта! С самого детства!

Из всех видов городского транспорта Сережа больше всего любил трамвай. И когда он сегодня сказал родителям, что собирается поехать к бабушке, и мама спросила его:

        - Ну и на чем ты будешь добираться?

        Сережа уверенно ответил:

        - Конечно, на трамвае!

        И никто не удивился, несмотря на то, что из всех возможных путей, это был самый долгий и самый длинный.

        Трамвай, не торопясь и делая частые остановки, катился от станции метро "Сокол" вдоль Ленинградского проспекта. Дальше, у стадиона "Динамо" он поворачивал к Боткинской больнице. Потом, петляя и позвякивая на стыках, доезжал до Ваганьковского кладбища, а там уже до бабушки было рукой подать. Пару остановок и пешком пять минут. Вниз с горки - к Машиностроительному заводу, и вот напротив - красный кирпичный бабушкин дом. Район назывался - "Новые дома".

        Сережа удивлялся этому названию. Ему казалось, что дома здесь совсем не новые, кирпич потемнел, квартиры коммунальные, даже горячей воды нет, а только газовая колонка.

        Но бабушка объясняла ему, что когда-то эти дома были совершенно новые, и комнаты в них получали счастливые рабочие близлежащих Краснопресненских заводов - Трехгорки, "Пролетарского труда" и Машиностроительного.

        И не просто рабочие, а ударники труда, победители разных соревнований, мастера своего дела. Вот бабушка и получила большую светлую комнату с окном на зеленый скверик, потому что была она лучший мастер отдела технического контроля, а дедушка уже много лет работал инженером-конструктором и за свой труд даже имел правительственные награды.

        Но он недолго прожил в новой просторной комнате. Вскоре после войны дедушка умер от полученных в боях ран. И его большая фотография висела на стене. Дедушка на ней был бравый, с седыми кавалерийскими усами, смотрел строго, и на его праздничном темном костюме блестели рядами ордена и медали.

        - Оденься потеплее! - сказала мама. - На улице мороз, а в трамвае холодно. Поехал бы ты лучше на метро, Сережа! Там светло, тепло, станции красивые!

        - А я на трамвае люблю! - упрямо повторил Сережа. - Ты не волнуйся, мам! - спохватился он, испугавшись, что мама рассердится и вообще не отпустит его к бабушке. - Я варежки теплые одену. Те, что мне бабушка на Новый год подарила.

        И Сережа снял с вешалки шапку-ушанку, шерстяной шарф и серые пушистые варежки.

        - Ой, чуть не забыла! - сказала мама. - Я вчера купила печенье "Сдобное". Отвези бабушке. Чай с ней вместе попьете. - И она протянула Сереже большую, красиво раскрашенную коробку.

        Он улыбнулся, взял со стола синюю авоську и положил в нее коробку. Сережа любил печенье "Сдобное". И, если трамвай был его любимым транспортом, то самым любимым печеньем из смеси, насыпанной в яркую коробку, было круглое, легкое, сделанное из взбитых белков и посыпанное сверху сахарным песком. И когда мама ставила на стол коробку, Сережа первым делом выбирал это печенье - сладкое, тающее во рту.

        Мама помогла ему надеть пальто и затянула потуже клетчатый шарф.

        - Будь осторожен, Сережа! - заботливым тоном говорила она. Никуда по дороге не заходи. На трамвай - и к бабушке! Деньги на дорогу я тебе в карман насыпала.

        - Ну что ты, право, с ним, как с маленьким! - вступил в разговор папа. - Он - не маленький! Ему уже скоро двенадцать лет будет! - И тут же добавил: - А ну-ка, Сережа, застегни все пуговицы! По радио передавали, что сегодня ветер сильный. Продует - и заболеешь!

        Мама, улыбаясь, слушала папины наказы.

        - Бабушке от нас привет передавай! - сказала она у двери, на прощанье похлопав Сережу по спине.

        - Пока! - И Сережа кубарем покатился по лестнице, размахивая во все стороны синей авоськой.

        Он добежал до метро, постоял немного на ветру на трамвайной остановке и, дождавшись нужного номера, забрался по высоким ступеням в вагон. Он бросил мелочь в кассу, оторвал розовый билетик и вернулся на заднюю площадку.

        Ему нравилось стоять на задней площадке последнего вагона. Вагон покачивался из стороны в сторону, но Сережа смотрел не вперед - куда едет трамвай, а на то, что оставалось позади, мимо чего он уже прогромыхал, постукивая стальными колесами о рельсы.

        Однако сегодня с задней площадки ничего не было видно: все стекла затянул толстый слой инея. Кое-где ко льду были приклеены билетики, оставленные выходящими из вагона пассажирами.

        Билетики как бы напоминали о том, что вот такой-то человек ехал в данном трамвае, заплатил деньги, купил билет, доехал до нужной остановки и вышел, оставив на память маленькую розовую квитанцию, с напечатанным на ней черным номером.

        Сережа не огорчился, что в окно ничего не видно. Он снял пушистую варежку и приложил большой палец к стеклу. От холода палец сладко заныл, но зато скоро лед растаял, и образовалось круглое окошко, и через него можно было разглядывать все улицы и остановки, мимо которых проезжал трамвай.

        Правда, довольно быстро круглое окошечко снова затягивалось мутным льдом. И тогда Сереже приходилось еще и еще прикладывать к нему палец, очищая свой самодельный трамвайный иллюминатор.

        Сережа время от времени поглядывал вовнутрь вагона. Он был почти пустой. Только одна старушка, по самые глаза укутанная в пуховый платок, сидела лицом к Сереже на заднем сиденье. На коленях она держала клеенчатую хозяйственную сумку, из которой торчали синие куриные ноги.

        "Наверное, впереди нас едет другой трамвай, вот он и подбирает всех пассажиров", - подумал Сережа и снова приник к своему круглому окошку.

        Но вот скоро двери вагона отворились, пахнув на морозную улицу согретым, парным воздухом, и в трамвай, покряхтывая, забрался невысокий коренастый мужичок. Заплатив за проезд, он спустился на заднюю площадку и встал рядом с Сережей.

        - Знатный морозец! Настоящий крещенский! Правда, малец? - обратился он к мальчику.

        Сережа вежливо кивнул. Он покосился на мужичка. Тот весело подмаргивал ему голубыми, слезящимися от холода и ветра глазами.

        Одет он был в старое, потрепанное пальтишко. Петли на бортах вытянулись, разлохматились, и из них почти выскакивали разного размера и цвета пуговицы.

        На голове его непостижимым образом держалась почти детская шапка-ушанка с потертыми отворотами из кроличего меха и верхом из серого шинельного сукна. На руках - заношенные вязаные перчатки. Из дырок торчали покрасневшие кончики пальцев с широкими, загрубелыми ногтями. На ногах - высокие валенки с калошами. В них были заправлены серые ватные штаны.

        Мужичок шмыгнул красно-синим носом, подвинулся ближе к Сереже и, вглядываясь в его лицо, спросил:

        - Вот тебя, к примеру, как зовут? Меня - Петр.

        - Сережа, - ответил мальчик, не зная, стоит ли продолжать разговор с неказистым мужичком, и что бы сказала по этому поводу мама.

        - Сережа! Вот это да! - вдруг обрадовался мужичок. Моего лучшего друга Сережей зовут! А фамилия у него смешная - Карась!

        Сережа улыбнулся.

        - Мы с ним еще вот такими мальчонками, как ты, дружили, - говорил Петр. - Лет по десять-одиннадцать нам было. Да и похож ты на него здорово - вылитый Серега! И глаза такие же карие, шустрые.

        Мальчик с интересом поглядывал на Петра.

        - В одном дворе мы жили. Мои родители только-только из деревни приехали. Отец на заводе работал. А мать по людям ходила - стирала, убиралась. А его отец какой-то важный был, ответственный работник - главный инженер. А мать не работала совсем. Все время сыном занималась. На музыку его водила, на концерты, в театр.

        - Ребята во дворе его не любили, дразнили маменькиным сыночком, да и читал он уж больно много. Все время с книжками таскался. А я к нему прикипел. Заступался за него. Дрался с пацанами. А что? Мне не привыкать тумаки получать! А у него пальцы нежные, тонкие. Он ведь на скрипке играл. Вот ты, к примеру, на скрипке играешь? - спросил он Сережу.

        - Нет, не играю. Только на металлофоне специальными молоточками. У меня папа на гитаре играет.

        - Что же! Гитара - хороший инструмент. Душевный. Учись, пока молодой, Серега! Так вот мы и росли вместе. Он мне книжки давал читать. Интересные. Исторические. Я тогда здорово к чтению через него пристрастился! В технический кружок в Дом пионеров записался. Стал учиться хорошо. В техникум машиностроительный поступил. А он - еще выше, в инженерный институт. Но не загордился. Не считал себя лучше. Помнил нашу мальчишескую дружбу. Как стипендию в институте получит - бежит ко мне, и мы идем с ним вместе в столовую отмечать это событие. Он мне целый обед покупает - первое, второе и третье. И обязательно бутылочку пивца. Пиво он уважал! Особенно - жигулевское! Ну и я ему с получки то же самое. Сидим, бывало, разговариваем. Не нравилось ему, как рабочие живут. Зарабатывают мало, говорил. Голоса не имеют. А условия тяжелые. Я слушал, кивал. А что я мог сказать? Мы к этим условиям привыкли. Других-то не видали! И еще много чего говорил. Умный был очень, начитанный. В политике разбирался и меня многому научил. Другими глазами я на мир стал смотреть. Да-а, - протянул мужичок. - Вот и доразбирался...

        - А что случилось? - спросил Сережа.

        - А случилось вот что. Он уже на последнем курсе был. Забежал за мной. Глаза блестят. Пойдем, говорит, Петро! Он меня почему-то на украинский лад - Петро, называл. Пойдем в столовую. Я стипендию получил - повышенную. Ну, пошли мы. Он мне обед купил и даже дополнительно пирожное - "Наполеон" называется. Вкусное!

        - Я знаю! - сказал Сережа. - Моя мама такой торт умеет печь - "Наполеон".

        - Вот видишь, Серега, какая твоя мама хозяйка хорошая!

        Сережа улыбнулся. Ему было приятно, что незнакомый человек хвалил его маму.

        - Сидим мы, суп ложками хлебаем, - продолжал Петр. - Доели суп, он портсигар достает. Серебряный. С какими-то буковками, вырезанными на крышке. Он мне давно говорил, что этот портсигар ему от деда достался. Закурил. Колечки пускает. На меня посматривает. Потом спрашивает: "Ты мне друг, Петро?" "Конечно, друг! - отвечаю. - Что за вопрос!" "Я очень рад, что ты меня своим другом считаешь!" - говорит. Я сижу, котлету жую и не понимаю, к чему это он речь ведет.

        - А тут к нам какие-то мужички подошли. Спрашивают Серегу: "Вы Сергей Яковлевич Карась?" "Я", - отвечает он. "Пройдемте на минутку. Нам поговорить с вами надо". Он встает молча. На меня смотрит и рукой, как бы случайно, портсигар свой ко мне подвигает. "Прощай, - говорит, - Петро!" А я сижу, как дурак, глазами моргаю, слова сказать не могу. Так и не попрощался с ним, с Серегой, другом моим закадычным! И уж больше я его не видел. А портсигар я матери его отнес. Плакала она сильно. Меня обнимала. Благодарила. А через год и меня забрали. Письма я написал ругательные. Что рабочие плохо живут, а партийные - хорошо. А ведь обещали когда-то рабочим фабрики и заводы отдать. Да не выполнили. Отсидел я на полную катушку. От срока до срока. Вот сейчас оправдали. Не виноват, говорят. Сумму денег выплатили. Комнату дали.

        - А что с Сергеем? - спросил мальчик.

        - Жив Серега! - глаза мужика радостно блеснули. - Его тоже оправдали, но не совсем. В Москву не разрешили вернуться. Он в Омске живет. Женился. Двоих деток народил. Болеет только часто. На рудниках работал. Здоровье подорвал. Меня вот нашел. Письма пишет. Фотокарточку недавно прислал.

        Мужичок пошарил за пазухой и заскорузлыми пальцами осторожно достал небольшое фото и показал его Сереже. На снимке темноглазый, еще сравнительно молодой, но совершенно лысый мужчина, держал на коленях двух маленьких, светлоголовых девочек. А рядом, обняв его за плечи, стояла симпатичная женщина с открытым, добрым лицом. Мужчина смотрел с фотографии на Сережу, и взгляд его был твердый, решительный. Видно было, что жизнь не смяла его, не сломала.

        - На рудниках облучился, вот волосы все и выпали, - сказал Петро, бережно убирая фотокарточку обратно за пазуху. - А шевелюра у него была знатная, курчавая!

        Мужичок наклонился и посмотрел в Сережино круглое окошко. Его уже затянуло льдом. Через дырку в перчатке он высунул палец и приложил его к стеклу. Лед растаял, и оттуда блеснуло яркое зимнее солнце.

        - А мне уже и выходить пора! - сказал мужичок. - Ваганьковское кладбище - моя остановка. Я работаю там. Важную государственную работу выполняю - могилы рою. Когда меня выпустили, я по специальности никак устроиться не мог. Вот на кладбище взяли. Сначала трудно было, а теперь привык. Работа хоть и тяжелая, но результат налицо. Все мы там будем, как говорится.

        Он постарался поглубже натянуть на голову свою кургузую шапчонку и сказал на прощанье:

        - А ты не робей, Серега. Учись хорошо. Вырастишь, может, поправишь, что мы напутали!

        И он вышел из трамвая, и клубы пара поглотили его. Сережа, торопясь, растопил лед на стекле. И, прижавшись глазом к отверстию, увидел, как Петро бодро, по-солдатски шагает к воротам кладбища. У самого входа он оглянулся и махнул отъезжающему трамваю со слепыми, замерзшими окнами.

        Но, кто знает, может быть, он и разглядел, что в круглую, растаявшую дырочку ему вслед внимательно смотрит кареглазый мальчишка, так похожий на его друга детства.