Финальная сцена приобретала контуры, как вдруг звонок проткнул тишину. Рука дёрнулась, остывший кофе пролился на рукопись и матерное слово, обозначающее доступную женщину, рассекло воздух похлеще кнута. "Господи, когда же дадут закончить?! Дедлайн на носу!" -- Леонард Семёнович вскочил из-за стола и размашисто прошагал в прихожую, где на тумбочке не умолкал телефон.
-- Алло! -- рявкнул он в трубку.
-- Коньков? -- спросил издалека женский голос.
"Не туда попали... Что ему передать?" -- покрываясь мурашками, хотел соврать Леонард Семёнович, но передумал. Колоритное оканье принадлежало Ольге Волошиной, бывшей одногруппнице.
-- Эт-то я, -- он так же ничего не мог поделать с предательским заиканием. Втянув живот, Коньков заглянул в зеркало над тумбочкой и поправил массивные очки.
-- Лео, а ты не изменился, -- теперь совсем близко промурлыкала Оля.
О, это протяжное Лео!
-- Оль, т-ты? -- Леонард Семёнович, густо краснея, приглаживал пушок на лысине и отходил в сторону, как будто она могла его видеть из зазеркалья.
-- Не верю, ты меня сразу узнал, проказник! -- Лёгкая хрипотца не забылась за тридцать лет, прошедшая молодость поманила, как мираж в пустыне. -- Я соскучилась, -- шепнула Ольга.
Снежная королева, стерва, шлюха, хозяйка... Магнетизм её бездонных голубых глаз испытали даже преподаватели, играя в поддавки на экзаменах. Чего она попёрлась в политех? Ей надо было идти в театральный! Может, сейчас и работали вместе: Ольга в образе на сцене, а он из ложи направляет прожектор на светлое, как лён, каре и волнующую родинку над губой слева.
-- Приходи часам к... -- потрескивание и шуршание на линии, -- ...семи, на мою могилку.
Леонард Семёнович не дышал. Связь прервалась. Он зачем-то посмотрел на дырочки телефонной трубки и опять вслушивался в интервалы между короткими гудками. Прошлое и настоящее слились в полутонах наступающего вечера, игра света и тени отражалась в овале зеркала.
Коньков никогда не любил кладбища, в отличие от тафофилов, которых влечёт к местам захоронений. Понять поклонников таланта Высоцкого или Джима Моррисона можно -- они приносят ушедшим из жизни кумирам цветы, слушают любимые песни. Это сродни религии, ведь паломники посещают святые места.
Но иногда мертвецов тревожат более радикальным способом, и новоселье для усопших -- точнее, переезд из полусгнившего "обжитого" гроба в новый -- происходит без должного соблюдения похоронных обрядов. Не все возвращаются под могильную плиту, бесхозные человеческие останки перемалываются гусеницами бульдозеров или разваливаются под ковшами экскаваторов при строительстве какого-нибудь важного городского объекта.
Коньков не раз проходил мимо возведённого в рекордные сроки "олимпийского центра подготовки" в Молодёжном парке. Здесь могилы соседствовали с летним кинотеатром и спортивным комплексом, детскими горками и каруселями. Высокохудожественные надгробия когда-то популярных актёров, именитого писателя, выдающихся академиков, прославленных военачальников взяли под государственную охрану, и получился вот такой парк для живых и мёртвых. Прах менее известных и уважаемых людей родственники перехоронили совсем недалеко, за трамвайной линией, разрезавшей пополам старое кладбище. А ещё к его тыльной стороне пристроился студенческий городок, куда Коньков приходил в гости к однокурсникам. Он с хлопцами буцал мяч, девчата играли в волейбол и бадминтон, а Оля Волошина предпочитала чтение в одиночестве на лавочке.
Именно эта эффектная блондинка интересовала Конькова больше, чем футбол, но он не знал, как подступиться. Впрочем, не только он. Безбашенные КВНщики, смуглые парни, поступившие за бакшиш, наодеколоненные иностранцы, фарцовщики и прочие пижоны пасовали, чувствуя силу пронзительно-синих глаз.
Волошина периодически отрывалась от книги и наблюдала за футболистами.
"Круглый" после мощного удара "по воробьям" перелетел забор. Если мяч не попадал в створ ворот, то мазила по местным правилам за ним бегал и возвращал соперникам. Коньков, протиснувшись в проём между наклонившейся, как собор в Пизе, дореволюционной кирпичной стеной и современными железобетонными плитами, попал в мир, где не было ежедневной спешки и ненужной суеты. Кладбище утопало в зелени. Он бродил, раздвигая кусты калины и сирени, с некоторой опаской осматривая могилы. Куда лучше находиться по другую сторону забора, чем рядом с покойниками, которые хоть и лежат в земле, но всё-таки не очень глубоко. Если б не Ольга, он тотчас вернулся, -- и чёрт с ним, этим дурацким мячом!
Солнце уже нырнуло за горизонт, когда Коньков понял, что заблудился. Место, куда его занесло, оказалось заброшенным. Трухлявые деревянные кресты, ржавые обелиски, гробнички, просевшие вровень с землёй, могилки-холмики, покрытые выгоревшей травой, -- всё было миниатюрное. Здесь не пели птицы, и не гудела мошкара. Ни единого живого звука. Засохшие деревья тоже умерли, сцепив худые ветки в безмолвной молитве.
Резко похолодало, по узеньким тропинкам пополз туман. Коньков озирался, суетливо протирая пыльные стёкла очков, и вдруг замер. Маленькая девочка в линялом платьице сидела на могилке, опираясь спиной на покосившийся крест. Голубые глаза с пушистыми ресницами, не мигая, смотрели на него в упор, пышные светлые волосы торчали клочьями. Один белый сандалик у девочки, наверное, потерялся -- босая нога почернела от пыли и грязи.
Конькова бросило в пот, и он лишь со второй попытки нацепил очки.
Ребёнок на самом деле оказался большой куклой, которую можно водить за руку. Её-то она и тянула вверх, как первоклашка на уроке, чтобы рассказать что-то важное об этом неживом месте -- детском кладбище.
Подул ветер. Пластмассовые цветы завертелись в гипсовых вазах и стеклянных банках, постукивая о стенки; похоронные венки, покачиваясь, заскребли искусственными зелёными иголками по надгробиям. От этих позвякивающих стуков и печального царапанья стало так невыносимо, что под ложечкой образовалась пустота.
Кукла закрыла и тут же открыла левый глаз, неестественно подмигнув, поднятая рука опустилась, туловище наклонилось.
Коньков не стал дожидаться, когда кукла встанет. Он, оглохнув от стука сердца, петлял среди детских могилок, как Гулливер в лабиринте лилипутского кладбища; изредка останавливаясь, щурился, проклинал близорукость и надвигающийся туман, и боялся даже подумать, что произойдёт, если споткнётся и упадёт.
Наконец Коньков выскочил на просторную гравийную дорожку. Дыхание сбилось, больно кололо в боку. Что слева, что справа -- частоколы могильных оградок, обволакиваемые туманом. Быстро темнело.
Зашуршал, будто зашептал, под мелкими шажками гравий. Понять, откуда именно доносился нарастающий шелест, было невозможно, так же, как и состязаться с мёртвым взглядом куклы.
Коньков открыл ближайшую калитку и юркнул за ограду. Пригнувшись, прокрался вдоль металлического столика с острыми углами и тихонько сел на скамейку.
Проворные шорохи скользили где-то рядом в тумане. Ощутив волну холода, накатывающую сзади, Коньков заткнул уши и зажмурился -- смерть подбиралась, как на похоронах бабушки. Тогда только-только исполнилось шесть лет, и он узнал, что дети тоже умирают и их закапывают в землю.
К стуку молотков присоединился торопливый дождь, подгоняя хмурых копачей. Тяжёлые комья земли нехотя отлипали от лопат и обрушивались на крышку гроба. От чёрной ямы веяло стужей, заморозившей лица родителей в гримасы нестерпимой боли, затихли подвывающие старухи, а ему стало так жарко, как никогда. Если бабушка просто крепко заснула и когда откроет глаза -- как же она выберется из тесного, заколоченного гвоздями гроба, да ещё в полной темноте?! А потом свинцовое небо перевернулось вверх тормашками.
Коньков разлепил крепко сжатые веки. Его бил озноб. Камешки на дорожке между могилами хрустели всё громче; муторно скрипели петли открываемых по очереди калиток. Кукла приближалась.
В животе кишки скрутились в канат.
Он начал было раскачиваться, как Лобановский в решающие минуты матча, но сразу остановился.
Проверка могил пошла намного быстрей.
Спешит? Чувствует, что жертва уже близко?
Конькову, не знающему ни одной молитвы, стало совсем нехорошо.
А покойная бабушка говорила, что нужно выучить хотя бы "Отче наш". И крестик он не носит...
Калитка грубо стукнулась об ограду.
-- Ты где? -- прошептал хриплый голос.
Коньков пукнул.
Заливистый хохот, отскакивающий эхом от памятников, принадлежал Ольге.
-- Лео, проказник, выходи!
Небесно-синие глаза превратили в истукана.
-- Ну, ладно... -- Волошина деловито села на могильную плиту.
Страха как ни бывало. Коньков сопел. Ольга, запрокинув голову и постанывая, водила у него между ног носком модной туфельки.
Пульс зашкаливал. Необычные ласки, набрав максимальный темп, неожиданно прервались на пике возбуждения.
-- Зачем ты пришёл на мою могилку?
Каблук был готов разворотить пах...
Почему он понадобился снова? Ведь Ольга-Хозяйка отпустила. Больше не надо, стоя на четвереньках, при свете фонарика читать "Вия" ночью на кладбище. Не будет больше заикания от трения атласных трусиков Ольги-Наездницы, оседлавшей его как коня; не будет дрожи от пристальных взглядов бесшумных тварей, сливающихся с мрачными тенями крестов и обелисков; больше не надо за Ольгу-Отличницу делать курсовые и писать конспекты. И, наконец, он никогда не будет надевать лифчик и баюкать голую Ольгу-Пупса, требующую вместо соски не всегда палец.
Волошина смотрела с фотографии надгробия, словно что-то задумала. Футбольный мяч -- кожаный, в чёрно-белых шашечках -- лежал рядом на земле. Его невозможно было перепутать с другими; эмблему в виде ромба с буквой "Д" внутри и цифры 75 и 86 нарисовал именно он, Коньков, увековечивая синей шариковой ручкой достижения команды "Динамо-Киев" на европейской арене.
Потерявшийся на кладбище мяч качнулся и покатился. Неторопливо, нагло. Из-под земли им как будто управляла Ольга, готовая в любой момент выбраться из могилы.
С едва скрываемой злобой мяч набирал скорость.
Леонард Семёнович резко и сильно ударил -- практически без замаха, с пыра -- вратари такие удары редко когда отбивают. Зеркало покрылось трещинами, и огонь запылал в большом пальце левой ноги.
Коньков не кричал, а орал. До тех пор, пока не понял, что вернулся в настоящее. Никакого кладбища, он дома.
Позабыв про боль, Леонард Семёнович дрожащими руками положил трубку на рычаги. Часы с маятником пробили медью. Семь. Втянув голову от пронзительной трели, Коньков вновь уставился на телефон. Когда же всё-таки сообразил, что звонят в дверь, приободрился, шустро проковылял по коридору и прильнул к "глазку".
Околдованный голубыми глазами и родинкой над кровавыми губами справа, Леонард Семёнович перевести тарабарщину так и не смог. Почему, спустя годы, опять подкашиваются ноги, и кружится голова? Ведь сексуальная магия перестала действовать, когда он потерял сознание, привязанный к кровати, как для четвертования, и Хозяйка, морща нос от запаха мочи, прогнала его навсегда. И вообще, она давным-давно умерла, экспериментируя с удавкой.
-- Кинзакорп, йавыркто!
Коньков похолодел. Он не пришёл в назначенное время на могилку, и теперь Хозяйка явилась оттуда, где мертвые разговаривают задом наперёд -- из зазеркалья.