Можаев Андрей : другие произведения.

Соломенный дом

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

А. Можаев

  

СОЛОМЕННЫЙ ДОМ

   (роман)
  
   "Обстоятельствами всей почти... истории народ наш...до того был развращаем, соблазняем и постоянно мучим, что еще удивительно, как он дожил, сохранив человеческий образ, а не то что сохранив красоту его. Но он сохранил и красоту своего образа. Кто истинный друг человечества, у кого хоть раз билось сердце по страданиям народа, тот поймет и извинит всю непроходимую наносную грязь... и сумеет отыскать в этой грязи
   бриллианты" (Ф.М.Достоевский).
  
  

ПРОЛОГ

  
   Эта история случилась уже давненько, но всё это время не давала покоя памятью о себе, пока не выложена была на бумагу. А начиналась она ранним утром, когда полусонная и вечно чем-нибудь недовольная Москва многоглазо рассматривала из окон отсыревших кухонь крупные хлопья первого снега. Вот в эту чёрно-белую рань на одной из железнодорожных товарных станций и разбушевалось в раздевалке грузчиков собрание.
   Человек двадцать рабочих в заношенной спецодежде сгрудились вокруг начальника за длинным доминошным столом. Голосили разом:
   - Вячеслав Андреич?! Ведь как раньше зарабатывали?! Грузалей меньше было, а получали больше!
   - Набрали подзаборников - ящик ухватить не умеют! В бригадах по двадцать рыл развели! Поди угляди, кто вкалывает, а кто сачкует! А зарплата одинаковая! Уравниловка!
   - Да вы и так всё знаете - из грузчиков, наш!
   - Знаю, знаю, - начальник дистанции снисходительно хмыкнул. - И поболе вашего. Кончай базар! - перекрыл рыкающим баском гомон.
   В должностные Вячеслав Андреевич вышел недавно. Но для должности своей будто был рождён. Выглядел представительно: голубая свежеотглаженная рубашка, чёрный галстук и чёрный же, с золотыми
   нашивками, китель. Сложением тоже не подкачал: крупен, русокудр,
   моложав. Лицо открытое и будто свежеумытое. Правда, слегка обрюзгло - таким с похмелья обычно бывает. И держал себя умно: к выкрикам работяг не прислушивался, но выкричаться давал вволю, хитро перебирая при том подплывшими глазками жесткие физиономии подчиненных - как тасовал их взглядом. И понимал, конечно, причину их недовольства. Коренилась она не столько в его отдельно взятом хозяйстве, сколько в подавленности производства махиной бюрократии вообще. Но распространяться об этом здесь не собирался. Он устроил собрание с иной целью: завершался год тысяча девятьсот восемьдесят первый, очередной год очередной пятилетки построения социально-справедливого общества, записанной в историю как отрезок борьбы за повышение эффективности и качества труда, и вот в свете этого главного требования предстояло ему на скором партхозактиве о чем-то рапортовать...
   Словом, был он настоящим путейским генералом:
   -Охи-вздохи ваши пускай жены по ночам утешают, а мне конкретные предложенья вносите. У нас с главинженером время нет, - глянул небрежно на притулившегося к подоконнику сухопарого мужчину, скованного тесным костюмом-тройкой.
   А тот всей позой своей и настроением подчёркивал чужеродность затеянной возне. Начальник недостаточно его ценил, но на его-то, инженера, оперативном управлении только и держалась еще бесперебойная работа дистанции.
   Грузчики примолкли, зашушукались.
   - А где Витька? - нашёлся кто-то. - Чего молчишь? Давай выкладывай, до чего додумался!
   Вот так, чуть не кулаками, подняли тогда Виктора. Тот, смущаясь, заскрёб макушку. Выдавил нехотя:
   - На звенья б разбиться. А звенья по секторам закрепить...
   Лет ему было немногим за тридцать и он только входил в самую мужскую пору: телом хотя матерел, но оставался еще по-юношески гибок, а движеньями резок и мелковат.
   - В звеньях по пять человек чтоб. Друг у дружки на виду будем. Не сачконёшь.
   Наконец, он пересилил себя, вскинул голову и глянул на начальника. И сразу открылись крепкая, гордого постанова, шея и сухощавое лицо с сильными челюстью и подбородком. Из-за сжатых губ, привычки зыркать исподлобья и союзных, словно в раздумье сведённых бровей лицо его казалось бы злым, кабы не мягчили выражения простодушные серо-голубые глаза, и оттого выходило оно просто упрямым.
   - А еще, закрепим за каждым погрузчик. Чужой уже не схватишь. И мостки там всякие, цепи - тоже по секторам. А то гуляют, вон, по пакгаузу, полдня ищешь - не найдешь! - он одолел стеснение, разговорился и уже не бубнил глухо, а уверенно высказывал наболевшее. - И порядок сами наведём. Где пол починим, где - рампу. Службу-то станционную не допросишься, а ты - гоняй по выбоинам, технику калечь! Вот и получится в звеньях всё связанно: дисциплина, сохранность, выработка. Интерес-то общий, по справедливости!
   - Общий? А потребуется помощь соседнему звену оказать? Ты же первый откажешься! - прощупал начальник.
   - Помощь, она разная, - сцепил руки Виктор, уставился в лозунг на стенке: "По труду и честь!". - К раздолбаям не пойдём. А за отдельную плату - пожалуйста. Но в звеньях все будут работать ответственно. Кончать пора с этими принудиловками, уравниловками...
   - Поучи, поучи меня! - взыграл тот. - Мне план, знаешь, какой спускают? И дистанция на сто километров тянется! Мне без выравнивания на всех участках - хана! Условия-то везде разные!
   - Да перекроем план ваш! - загалдели мужики. - И другим кое-что перепадёт! - их как больших мальчишек взял азарт на равных поучаствовать в хитроумной игре под названием "социально-экономическое устройство жизни".
   - Кончай базар! - треснул начальник ладонищей по столу.
   Поразмышлял, барабаня нечистыми ногтястыми пальцами: - Как думаешь, главный? - бросил через плечо инженеру.
   Его соратник, не выходя из нарочитой отрешённости, проскрипел сквозь зубы:
   - Идея известная. Не лишена рациональности. Но будет ли эффективна у нас при разобщенности служб, многоначалии? - углубляться в тему он не стал. Его как "технаря" пугали пресловутые "производственные отношения". На них много классных "спецов" погорело.
   - Но отчитываться надо или нет? Может, на одном звене испытаем?.. С начала месяца тебя, разумник, звеньевым ставлю, - руководящий палец нацелился в Виктора. - Звено подберёшь сам. Гляди - без придури! - и подавая сигнал концу говорильни, Вячеслав Андреевич поднялся.
   Работяги заподымались нехотя. Подталкивая и похлопывая друг друга по пыльным ватникам, подались к выходу. А Виктор невзначай столкнулся взглядом с начальником, открыто, победно улыбнулся, и тот вынужден был ответить.
  
   Просторный пакгауз изнутри напоминает самостоятельный, скрытый от посторонних глаз чуть ли не в центре столицы, город. Небоскрёбами - стопы коробов до потолка; невысокими кварталами составлены грузы тяжёлые; улицами и площадями - размеченные белой полосой коридоры для погрузчиков; сами же погрузчики - рыжими сноровистыми муравьями.
   Рабочее утро начинается с выгрузки вагонов. Те редко приходят вычищенными, и пока опрокидываешь на поддон ящики, тюки или короба, вдоволь наглотаешься пыли, насобираешь за шиворот розовой соли удобрений, а не то и сажей с головы до пят перемажешься.
   Затем, с наплывом автомобилей, приходится разрываться надвое: от вагонов - к загрузке ненасытно-долгих фур да трейлеров. И дальше всю смену так. И день за днём так; и неделю за неделей. Таков распорядок в этом самодеятельном городе. Оплата-то сдельная, а тонны дешёвые. Оттого даже пустяковые сбои и проволочки раздражают, а короткие перекуры не успокаивают. Но в редкие дни, когда всё спорится, настроение у грузчиков обязательно благодушное и традиционный стакан водки в конце смены выпивается с особым удовольствием. В этом проявляется их неписанный основной закон. Труд грузчиков тяжёл и ломает многих, порой - самых крепких на вид. Потому в их выпивках и в делах оплаты начальство снисходительствует и на многое закрывает глаза. Выгода обоюдная: уменьшается тем самым текучка кадров.
  
   Месяц нового, восемьдесят второго года проскочил для звена весело, празднично. Но совсем невесело он закончился: суммы в расчётных листках на зарплату разошлись с корявой цифирью учётного журнала самих рабочих. Как водится, забузили. В раздевалке у подоконника между шкафами пошла по рукам первая бутылка водки. Вынырнул из-под чьей-то телогрейки и захватанный стакан. Начали со звеньевого. Тот опрокинул граненый без закуски и, пережидая, покуда уляжется пойло, ткнулся лбом в холодное стекло. А за окном который уже день всё валил рыхлыми хлопьями снег, как простынёю укрывал поражённую сухой гангреной асфальта землю.
   Виктор, не чуя перебора, повторил, и его понесло разбираться к начальству. Ввалился в зашторенный, со светлой полированной мебелью кабинет без спросу.
   Вячеслав Андреевич, небрежно развалившийся в кресле у пульта се- лекторной связи с разноцветно мигающими лампочками, ни позы не переменил, ни рта не открыл даже, а только уставился на грузчика вопросительно.
   - Почему недоплатили? - голос у того от обиды подрагивал.
   - А почему - не в бухгалтерию?
   - Был. На вас ссылаются.
   Грузчик взглядывал коротко, исподлобья, точно лезвием перед носом размахивал, и начальник дистанции невольно подобрался. Барабаня пальцами по столу, сделал вид, что задумался.
   - Ко мне, говоришь? Тэ-эк... Раздолбаи! А тебе известно, как ты подвёл меня? Ставил на звено, думал: опыта наберётся - бригаду доверю.
   - Да на кой мне бригада? Заработанное верните. Мы ж за эти гроши из кровавых мозолей не вылазим!
   - Не в деньгах счастье.
   - А я, между прочим, не от себя пришёл, а как представитель ведущего класса. Мы тоже гордость имеем. Мы вам всю работу наладили, а вы нас - по рукам! - Виктора в жарком помещении начал разбирать жмель.
   - Ты мне нотаций не читай! - оскорбился Вячеслав Андреевич. - Забыл - перед генералом стоишь! У меня хозяйство крупнейшее в Европе! Дистанция! - подтянул галстук. - Работу они мне наладили! Одни вершки видать, а всё туда же, в реформаторы! Выучись сперва, выслужись! Да заведи я звенья - половину вас, "ведущих", разогнать придётся. А у меня без того текучка. А грузопоток растёт. Ну, перекроете план. Мне расписание штатное обрежут и накинут к плану от достигнутого. Как выкручиваться? А подыми вам зарплату - расценки обрежут. Вон, экономист за стенкой не даром хлеб ест. Система, едрёныть! Тогда вы сами сбежите. Потому, недоплатил. Не волен я, как и вы. Понял? Доплачу позже в виде премии.
   - А со звеньями как?
   - Говорю же - не время.
   - Добро! А если мы - в профсоюз?
   Начальник добродушно рассмеялся:
   - Ты, я вижу, по-людски не понимаешь. Да я туда быстрей вашего дозвонюсь. Или мы не одно дело делаем? Только кроме ваших интересов рваческих есть еще отраслевые, государственные.
   Тут Виктору и ударило в голову:
   - Когда так - мы тебе забастовку объявим!
   Промолчи он тогда, и всё бы обошлось. И не завязалась бы эта ни на что не похожая история. Но слово пущено. И в наказание за пьянку и угрозы его сослали на угольную базу под Москвой. Так над ним был нарушен их неписаный закон, что потащило за собой разрушение всего пакгаузного уклада, и рабочий народ скорее довыродился во временщиков, случайных вороватых наёмников.
   На выселках заработок Виктора упал чуть не вдвое, об условиях и вспомнить страшно, и он незаметно втянулся в крупные попойки с несколькими такими же бедолагами. Частенько и домой добраться не мог, отлёживался в бытовке. Жена потерпела, а потом подала заявление участковому. После же шумного скандала с лёгким обоюдным
   рукоприкладством - этого привычного домашнего выяснения первенства пола - загрозила разводом. В один из вечеров его забрали в отделение, в камеру, а наутро вручили, уже в наркологическом диспансере, направление лечиться в психиатрической клинике дальнего Подмосковья. Виктор хотел отказаться, но тогда заявление передавали в суд. Попечение государства над нравами простонародья оставалось покуда строгим. И пришлось ему подчиняться предписанной воле.
  

Часть первая: ДИКАЯ ПАТИНА

  

Глава 1

  
   Умывальная вся порыжела, побурела от старости: жёлтый
   истресканный кафель, еще досоветской выделки; высоченный, в потёках и пятнах, потолок; две ванны и несколько раковин в ряд со сплошь
   поржавевшей эмалью. В углу - груда ветхих вёдер, тазов, тряпок. И только белая оконная решётка в форме восходящего солнышка с тонкими лучами-прутьями окрашена заново - в больницу накануне завезли белила.
   Виктор набирал воду в ведро, небрежно подписанное суриком: "18 алкогольное отделение". Он заметно осунулся: скулы обострились, щеки с натянутыми черными складками запали; а взгляд насторожён, выжидающий, как у недолго еще мающегося в клетке зверя.
   Вдруг за окном заслышался нарастая какой-то механический визг и он засмотрелся сквозь решётку за угол краснокирпичного, схожего сразу и с тюрьмой, и с казармой конца девятнадцатого века, здания. А там на огороженный мощной стеной двор вползала странная повозка. Ее тянули в бечеве наподобие бурлаков два измождённых человека: лица землисты, на бритых головах волосы пробиваются клоками, а одеты, не взирая на холод, в одни синие линялые робы. На повозке неподвижно лежали навзничь две бестелесые старушки в байковых свалявшихся халатах. Глаза закрыты, руки сложены на груди. А меж ними, подперши подбородок усохшей до куриной лапы ладошкой, сидела третья. Она глядела в свинцовое небо как милости ждала и ветер трепал по сторонам ее сморщенного личика пожелтело-седые пряди - эдакие списанные миром за ненадобностью "парки"... Замыкал процессию румяный от мороза санитар, жадно втягивавший носом сырой веселящий воздух. И визжали, визжали по мартовскому снеговому панцирю подшипниковые колёса.
   Виктора от окна будто ударом тока отбросило. Кривясь от жалости и бессознательного испуга, он схватил швабру, ведро и обречённо подался к двери.
  
   Мглистый день угасал. В покоях сделалось вовсе неуютно. Виктор щелкнул выключателем. Отделение хотя и осветилось, но теперь еще сильнее смахивало на казарму. Некогда образцовая земская больница: длиннющий желтостенный коридор с высокими, но всё таки давящими сводами, ряд пронзительно-белых дверей по одну его сторону, и по другую - просторные проёмы в палаты, где все койки под единообразными тёмно-синими, с тремя полосами в ногах, одеялами.
   Он отжал над ведром тряпку, пол был вымыт, оставалось протереть его, и тупо, безынтересно завозил шваброй по облупленным половицам.
   Вскоре у ведра скопилась целая лужа. Отставив его, он хотел уже собрать воду, но тут с торца коридора отворилась дверь и вошла большеокая молодая женщина в сером, наглухо застёгнутом под самое горлышко, пальто. Такая неожиданная здесь, была она высока, стройна, скорее тонка даже, нервна в движениях. Вошла же с улицы, запыхавшись, и щеки ее слегка розовели.
   Отпечатав на протёртом следы, она остановилась у лужи.
   - Напрудил, - грудной полнозвучный голос ее дрогнул от раздражения - спешила, да и размышляла попутно о своём, не особо приятном.
   Виктор увидал потоптанный труд свой, и его мнимая безынтересность разом слетела, а давно копившаяся жалость к себе обернулась вдруг утробной злобой. Он заступил путь, и глухой рык его раскатился по гулкому пустому коридору:
   - Вот бабы пошли! Дома тоже по сырому гуляешь?! - дёрнул, пугая, желваками.
   Но женщина пугаться не думала. Наоборот, сжала чётко очерченные губы, повела чёрными шелковистыми бровями, складкой у переносья сломив какую-то девичью безмятежность высокого лба, и, широкого овала, лицо ее с несколько утянутыми к вискам щеками предстало взыскующим.
   - Как фамилия? Когда доставили? - она так умела голос напрячь, что он металлом начинал звенеть.
   Тот, напоровшись на эту рогатину стальную, посбросил тон:
   - Чего меня доставлять? Сам приехал.
   - Как фамилия? - не сводя синих ледяных глазищ, повторила женщина.
   И тут он заметил край рукава служебного ее халата, утренним снегом облепивший запястье. И с досады на себя его в иную крайность поволокло - в паяцы:
   - Ну, чего глядишь, красивая? Не порть глазки, не засоряй душу! Алкаш я! - растянул на груди линючую бязевую рубаху в красную клетку.
   - Дурак ты, - стало противно той, и она окатила его презреньем: голос тих и сух, а взгляд на него как в пустоту. - Да еще приехал сам - дурак дважды, - и качнула головой, приказывая убираться с дороги.
   Поняв, что сглупил, но не в силах унять ущемлённой гордости и продолжая ломаться, Виктор в неуклюжем поклоне шлёпнул ей под ноги тряпку, забрызгал сапожки.
  
   В самые сумерки, без света, он опять прибился, спасаясь от гнетущего чувства, к окну освоенной уже умывальной, но всматривался теперь сквозь решётку не во двор, а вдаль, где средь полей на холме за деревьями смутно темнела заброшенная церквушка. Та церквушка была невелика, а тяжёлое небо над ней нависало низко и лохматая туча точно медведица лапой цепляла покосившийся хрупкий крест трехъярусной колокольни, отчего чудилось: туча-то эта и свернула его мгновенье назад своей слепой волокущей силой.
   Злость Виктора сменилась протяжной тоской, и он долго бы мог еще так сумерничать, если б ему не помешали. В умывальную вошёл дородный, высокий, выше Виктора на голову, мужчина лет сорока с небольшим. Закурив у порога, приблизился к окну. Держался человек уверенно, был нетороплив и как-то по-особому самоуглублён, будто некое сверхважное знание в себе нёс. Порыхлевшее тело его с брюшком ладно охватывала "олимпийка", но на слабых ногах спортивные штаны обвисали, и это несколько портило солидный облик.
   - Открою? - кивнул "олимпиец" на форточку.
   Виктор равнодушно повёл плечом и тогда тот, швырнув на двор обгорелую спичку, с любопытством вперился в новенького, встряхнул пачкой "Явы" - закурить предлагал. Виктор от угощения отказался и мужчина, сладко пыхнув сигареткой, спрятал пачку. Проделал всё это несуетно, сочно, удоволенный уже одной возможностью делать это.
   - Не грусти, освоишься, - попробовал завязать разговор, но сосед промолчал. - Да-а, не сладко здесь, - всё не отставал общительный курилка.
   Виктор же, чтоб не лезли в душу, решил перевести внимание:
   - Вон, гляжу - церковь торчит, а вокруг больше ничего...
   - Сельцо там стояло, - тот оказался и впрямь знатоком. И сам тоже стал вглядываться в поля: - Недавно вымерло. Избы раскатали. Один храм остался - поместный барокко, восемнадцатый век. Скоро тоже погибнет, а жаль. Места тут дивные были, чеховские места.
   Приговор он вынес уверенно и Виктор с уважением поинтересовался:
   - Историк, что ли?
   А тот неожиданно задумался и ответил странно:
   - Все мы историки. Я - тоже. Но больше - художник. Игорь, -
   протянул собеседнику пухлую ладонь.
   - Виктор, - смял ее тот своими костяшками.
   - Впервые угодил? - вновь поворотил Игорь на прежнее.
   - В первый и последний! - к Виктору вернулась отступившая было досада.
   - Не зарекайся, старичок, - посочувствовал новый знакомец. - Правило здесь: кто угодил разок - дальше визиты продолжит.
   - Что я тебе, ханыга, что ли? Всего-то неделю гудел, - приврал Виктор.
   - Выпишут - по две запивать станешь, - Игорь щелчком отправил в форточку окурок, затем пятерней откинул волны тугих, подбитых сединой - чернь по серебру - волос и вздёрнул мясистый, стульчиком, нос. Словом, во всём - артист!
   - Нет, старичок, я не дразню. Просто, лечение такое. После него запивают сильней.
   Из коридора донеслись дверной хлоп, топот и гул голосов. Игорь прислушался:
   - Мужички с трудов праведных возвращаются. Сейчас мыться придут. Уходим, Витюша.
   Они тронулись, но через шаг Виктор приостановился:
   - Слышь, сосед? А вот ты на алкаша не похож, - лукаво скосился. - Сам, значит, вылечился, а меня пугаешь?
   Тот утробно рассмеялся, заколыхал брюшком.
   - Смекалистый! Молодец! Считай, полбаталии уже выиграл, -
   погладил нежно Виктора по спине, как дамочку. - А что до меня, я на
   положении особом. Как-нибудь расскажу. Идём-ка лучше поваляемся до ужина, бока погреем.
  
   Ужин Виктор проспал и очнулся к вечерней раздаче лекарств, когда в несколько глоток заорали:
   - "Колеса" глотать!
   В коридоре к столику с пилюлями тянулась очередь. Больные, в однообразных клетчатых рубахах и в синих, как правило, до щиколоток, штанах представились толком не пробудившемуся новичку едва не близнецами. Резко выделялись только немногие старожилы - расхаживали по отделению в домашнем и особой компанией. А некоторые держались в стороне ото всех вообще. То были редкие деятели руководящего или умственного труда, вроде Игоря. Тот, кстати, у столика не появился. Словом, всюду есть свой "Олимп"...
   Виктору сыскалось местечко в той самой безликой колонне
   красноклетчатых, и неудивительно, что отпускавшая снадобье медсестра, которой нагрубил он тремя часами раньше, не отличила его.
   - Фамилия? - спросила равнодушно, как у всех предыдущих спрашивала.
   - Лепко-ов, - глупо улыбнулся тот - захотелось вдруг чем-нибудь перед ней выделиться.
   Она подала ему таблетки, а когда он глотнул, запил из мензурки,
   потребовала:
   - Открой рот, - работа у нее такая была - ото всех требовать.
   - Да я зубы не чистил, - решил он пошутить со знакомой душой. Так скрывал подступившую вдруг досадную стеснительность.
   - Прибрался бы хотя, остряк! - не поняла та его деликатности, окинула брезгливо: он предстоял защетиневшим, помятым, всклокоченным. - Медиков не уважаете - хоть женщины постесняйтесь! Скоро в трусах являться начнёте! И так - вроде чертей! Открывай рот, кому говорю!
   Виктор послушался и, в стороне уже, растерянно пробубнил:
   - Вот же злая какая, - улыбаясь-оправдываясь, поискал чьего-нибудь взгляда. Но никому до него дела не было.
  
   Через пару часов суточный круг завершился, и отделение провалилось в сон. В палатах зыбился куцый марганцовочный свет ночников. Виктора трепала бессонница - мысли о невесёлом неведомом будущем. В подобных местах и состояниях они особенно докучны, въедливы как блохи.
   Устав лежать и думать, он тихонько поднялся и побрёл между коек, попутно всматриваясь в такие несхожие теперь лица больных. Беспомощные в своём забытьи люди маялись от духоты, скрипя сетками, ворочались. Кто-то постанывал, кто-то бормотал часто-часто, кто-то откинулся, свесив руку будто сражённый. А за окнами, как где-нибудь в штормовом поморье, разгулялась, гроздьями шибая о стекла сорванной с нависших туч изморосью, шквалистая ночь. Так подступает к срединной России весна.
   Выбравшись в полутёмный коридор, он заглянул в пустынную умывальную, добрёл до запертой входной двери, послушал подвывание ветра на лестнице - скука смертная!
   Подшаркал к сиротливо сидящему в закутке парню с золотым пушком на шафранных щеках. Тот поник у тумбочки за настольной лампой над книжкой.
   - Чего читаешь? - шепнул, не нарушив тишины.
   Паренёк, не отвлекаясь, показал потёртую обложку школьного учебника по истории СССР и, немо шевеля пухлыми рдяными губами, вновь поволокся за знаниями.
   Виктор тупо было выставился на него, но тут ударил краткий взрыв голосов из соседней с умывальной комнаты. Он вздрогнул и догадался:
   - На стрёме, что ли?
   Вместо ответа юнец вяло повёл рукой в сторону голосов и взрослый, странно подчиняясь жесту, направился к двери.
   Внутри оказалось неожиданно освещено. Это был туалет, обычный туалет с поднятыми на тумбы как на пьедесталы унитазами и толпой больных. Здесь резались в карты и на жёлтом кафельном полу горбились мятые рубли и трёшки. Многие из игроков были одеты в домашнее. Они, денежные, сидели на корточках кружком, а остальные, плотно обступив их, тянули шеи и перешёптывались. И всюду плавал, ходил колёсами густейший табачный дым. Вообще-то, курить и играть в отделении строго запрещалось, персонал обязан был выявлять нарушителей и докладывать. Но нынешняя смена этим брезгала и потому в их дежурства наступала вольница. Больные это ценили и сами поддерживали видимость порядка на случай внезапных проверок.
   Не успел Виктор толком оглядеться, как перед ним грибом-сморчком вырос щуплый дед и тем же, что у юнца движением хилой руки с непомерно-увесистой - гиря на шнуре - ладонью пригласил к игрокам.
   - Нет, дед. Не играю, - заскучал тот, собрался вон. Но дед и
   поворотиться не дал. Поймав за локоть, впиявился плутовскими глазками.
   - Чего тебе? - Виктору неспокойно стало - без спроса в душу
   заглядывали.
   Тот жестом попросил закурить - немой, знать, был.
   - А гляделки-то как у молоденького! Не выцвели, - вынул Виктор "беломорину". - Не оборотень, случаем? - решил молодечеством прикрыться.
   В ответ дедок распялил в улыбке безгубый рот, по-собачьи
   передернул клоками сивых бровей, и наваждение исчезло - сразу сделался жалким. Затем склонил голову с розовой плешинкой на остром затылке, благодарно принял папироску и бойко засеменил в дальний угол.
   Виктору от его мосластой согбенной спины резануло по сердцу: "Эх, деды, деды"...
   Вдруг подал сигнал юнец, и всё стихло. Вмиг исчезли с пола карты и деньги. Вмиг позанимали унитазы.
  
   За входной дверью слышалась глухая возня. Наконец, замок отомкнули и под скрип ржавой дверной пружины два ражих санитара вволокли в коридор грузного мужчину.
   - На первую свободную, - распорядилась медсестра и метнулась в свой кабинет.
   Но доставленный шагать уже не мог. Ноги подломились, обрюзгшее багрово-синюшное лицо запрокинулось, и весь он стал как-то оплывать на пол. И в этот миг санитарами был призван вышедший из туалета Виктор.
   Подхватив бесчувственного, они втроём еле уместили обезволевшее тело на ближней койке.
   Со шприцом и ваткой подоспела сестра. Отпустив санитаров, приказала Виктору оголить у пациента плечо. Он послушно отвернул с ключицы того рубаху, но женщина, взяв шприц наизготовку точно
   фехтовальщик оружие, досадливо повела головой:
   - Ну, что ты сделал? Руку, руку выше локтя оголи, - сунула под нос опившемуся ватку с нашатырём.
   Виктор, зауважав медицину, опять завозился с рубахой. А
   доставленный только мычал и весь был в густой испарине. Взмокли даже грязные, сосульками, волосы.
   - Вонища-то! "Бормотухой", что ль, потеет? - глянул на сестричку ее помощник невольный, почтил вдруг скрытой мужской жалостью.
   А та, глубоко вколов иглу, туго вводила лекарство.
   - Любуйся, - разгадала нелепое его жаление и решила показать, кого на самом деле жалеть необходимо. - На словах вы все герои. Нет, чтоб со стороны себя увидать! Вот и этот оклемается - тоже, вроде тебя, козырем засмотрит.
   - Да я-то чего? Я вроде молчу...
   - Всё. Спасибо. Можешь отдыхать, - она теперь пульс проверяла. - Или с похмелья не спится?
   - Какое похмелье? - застеснялся Виктор. - Выспался. Думал до ужина покемарить, а никто не разбудил.
   - Бедненький! Ужин проспал! Думал, поди, в доме отдыха? Погоди, режим пропишут - знать не будешь, как до комежки дотянуть.
   Она не упустила возможности поязвить и тот, конечно же, уязвился:
   - До кормёжки! Что я, скот?
   - Не нравится? Или ты случайно забрёл сюда?
   - Забрёл! Словечки-то! Чего ты знаешь про жизнь мою? Ходишь тут, настроение портишь. Без тебя тошно. Лучше б, вон, романс какой спела, - придумал он, чем поддеть.
   - Какой романс? - не поняла та.
   - А любой. Голосок у тебя музыкальный. Аккурат, Штоколова
   замещать! - зыркнул злорадно.
   Она неторопливо поднялась.
   - Пойдём-ка, - хотя и пыталась произнести мягче, но в глазах - безжалостная синь.
   - Куда еще? - буркнул тот, рад был на попятную.
   - Романсы петь.
   - Поздно уже. Перебудим всех.
   - Пойдем, не бойся.
   - А я и не боюсь, - деваться было некуда, и он нехотя оторвался от койки. - Гляжу на тебя: чего ж ты злая такая? Вроде, замужняя, - намекнул на ее колечко обручальное тоненькое.
  
   В дежурном кабинете он вышагнул прямо на середину, хозяином. Покуда сестра замыкала дверь, исподтишка озирал голые стены. А в углу на топчане уронила в подол вязание маленькая ситная старушка в испятнанном желтизной халате и придерживая пальцами дужку сломанных очков, заметалась взглядом с одного на другую.
   - Оля, чтой-то парня привела наполночь?
   - Петь.
   - Пе-еть?!
   - Да, баба Аня, - медсестра деловито направилась к стеклянным шкафам и столикам, включила кипятильник с иглами. - Понимаешь,
   завелась у нас персона: умница, острослов и большой ценитель вокала, - заскучала голосом. - Сам к нам пожаловал. На словах признаёт себя алкоголиком, и послезапойная неуравновешенность налицо. Но в душе убеждён - зря пострадал.
   Она играла им и старуха, поначалу встревоженная, поняла и
   поддакнула:
   - Они все такие. Все в одну дуду дудят.
   Виктор тоже подозревал эту игру, но что поделать? - крепился и лишь обидой наливался и краснел. А тут еще удар по нервам - за спиной часы с маятником забили полночь. Самое ведьмовское время! Он вздрогнул, но выдержал, не оглянулся. Только совсем насупился, втянул шею в предчувствии пакости.
   - Открыл у меня талант к пению, - всё пуще разыгрывалась Ольга. Сердитость свою уже размыкала, отходчива была, но решила от скуки проучить нахала: - Укорял: дарованье гублю, не тем занимаюсь. Но ошибается он. Иной талант у меня. Таких как он петь заставлять! - очутилась вдруг против Виктора.
   - Ага! Ага! - подыграла старая. - Сами не справимся - санитаров из буйного покличем.
   И тут Ольга, грозно ломая бровь, востребовала:
   - Фамилия?!
   - Да ты надоела уже! Могла б запомнить - Лепков! - сорвался тот.
   - Слышишь, баб Ань, как запел? Куда нам со Штоколовым до него! Так что, Лепков? Сульфы сколько кубов влепить? - глянула, словно синим полымем опахнула.
   - Да я червонец грузчиком оттянул! - загорелся он. - Иголочки твои об шкуру мою обломаются! - сорвал пуговицу и, задирая рукав, подставил литой бицепс. - Коли! - к нему вернулось вдруг всё его мужское достоинство.
   - Баб Ань?! - точно испуганная, всполохнулась Ольга. - Что это кулак под нос выставляет?!
   - Коли! Пугать вздумали! - как-то засипел он от перехватившей горло мужской обиды.
   - А мне ручонка твоя не нужна, - во всем виде ее теперь - презренье. А сама губу тонкую закусила, чтоб не выдать себя до срока. Больно потешна была его простодушность: - Хочешь уколоться - портки скидывай.
   Виктор заморгал, мрачно покатал желваками, бессознательно поддернул штаны. Захотелось высказать что-нибудь крепкое, но смолчал - всё таки в заведении, опять как бы гадости какой не случилось. И сам же, пуганый, от того затосковал.
   А та, увидав его сбитым с толку, от души расхохоталась, задразнила ровными зубками.
   - Олюшка? - подала голос старая, всё ж испугалась поздних игрищ этих. - Пустила б его. Его ж давленье хватит. Вон, ровно бык на бойне! Присядь, охолони маленько.
   Он покорно опустился на ближний стул, а Ольга, нарезвившись,
   кинула в стол журнал отделения, свысока повела глазищами и устало
   выговорила:
   - Рукав скатай, герой. Ничего он, баб Ань, не понял. Ведь они в больнице бесправные, никто. Начнут языки распускать - беды не оберутся. Твоё счастье - на меня напал. Иначе лежать тебе на сульфе. Или что-то похуже схлопочешь, - в руках у нее оказалась сдобная булка, из ящика стола достала, и она протянула ее Виктору. - На, поешь.
   - Спасибочки, - тот сидел всё потупленный: казнился, что с бабьём этим связался. - Сыт по горло вашей добротой, - хмуро глянул из-под русого, крылом свисшего чуба.
   - А он забавный. Правда, баб Ань? - усмехнулась краешком губ Ольга. Шлёпнув сдобой о столешницу, приказала. - Ешь! Не подводи страну! Обессилишь, кому вагоны выгружать будет?
   Затем появились карты - привычное отвлечение от сна.
   - Баба-аня? Как насчёт отыграться? - теперь она заметно повеселела, подобрела, и голос полнился лаской, искрился девчоночьей шаловливостью.
   - Ох, ты, девка! Всё сманываешь! У меня-ить кабинеты не убраны, а тебя эта забава бесовская разбирает, - заворчала санитарка, но вязание отложила и перебралась к столу.
   Ольга сдавала разлохмаченные карты прямо на фотопортрет неизбывно-радостной Мирей Матье под настольным стеклом и по-детски, с ногами, устроившись на стуле, щебетала:
   - Хорошо нам с тобой. Ты, старушечка моя, козырьков копи, а Лепков нас развлечёт. Лепков, что отмалчиваешься?
   С чего это вспало ей тогда на ум тормошить его, сама не поняла. С одной стороны - от домашнего однообразия отвлечься; с другой, видно, как в стишке детском: "дело было вечером, делать было нечего".
   - Во-во! Все вы тут! Кому - горе, а вам всё бы развлекаться! - огрызнулся Виктор и жадно откусил булки.
   - Семейный, ай так скачешь? - теперь вслед за Ольгой за него принялась старая.
   - Как положено.
   - И дети имеются?
   - Сын, в четвертом классе, - засолидничал тот.
   В ответ баба Аня то ли о мастях сокрушилась, то ли ему попеняла:
   - Вишь, негодно оно как выходит...
   Виктор принял на себя - замучили их придирки с насмешками:
   - Чего вы понимаете в рабочих людях? Я вам вот, что скажу, - откинулся на спинку стула и забасил. - Можете верить, не верить. Можете насмехаться - дело ваше. Только я, только мы... Начальник наш здорово нас подкосил. Хотели по справедливости, так обманул. Ну и сорвались. Теперь им веры нет.
   Ольга, услыхав о справедливости, взмахнула ресницами - впервые глянула на него серьёзно, с интересом. Старуха, отложив карты, воззрилась тоже:
   - Чтой-то сказал ты? Где это справедливость искать удумал?
   - На работе у себя.., - и он вкратце объяснил свою историю.
   - Смешной ты, парень, - первой откликнулась санитарка. - Ну, не послушал вас начальник? Да мало ль их? Один уйдёт, другой придёт. И за них жизнь себе рушить? А уж коль с начальством тягаться удумал, сперва на себя оборотись. Не то о справедливости толковать, а вся справедливость ваша - в карман соседу глянуть и у жизни черпнуть слаще. А нет - так водкой залиться и вовсе не думать. Вот и не жалеют друг дружку, лупят по головам. А у всех же - семьи, детки...
   - Да при чём здесь другие? С себя и начинал! - Виктор раздражался. - И зависть не при чём. Всего-то требовали своё заработанное вернуть!
   - Своё... Думаешь, много на свете этого "своего", да еще
   заработанного? Нет, парень. Что с рук на руки ходит, то не своё, то всё заёмное. А своего у человека одна душа, да и та Богом дарена. Потому, о душе надо болеть, с нее начинать. А прочее дело просто: одет, обут, не голоден - благодари Бога. Работай за совесть, на других не гляди, а лоботряс - прочь уходи. А нонче люди так всё запутали, что не разберёшь.
   Пока старая по-своему вразумляла Виктора, Ольга успела задуматься, и вся игривость ее шелухой отлетела.
   - А я считаю: человеку прежде вольным стать полагается, - вмешалась неожиданно. Развернула высокие плечики, а сама в струну вытянулась: - Остальное приложится.
   - Ай! - отмахнулась санитарка. - Опять за своё! Да какой такой вольной?! Одни за вольность людей режут без сожаления, другие от трудов-обязанностей бегут. Не впервой толкую: вольный один Бог. А нам от Него назначено под нуждой походить, потрудиться, поскорбеть. Скорби-то за грехи посылаются. Иль мы такие славные, что не грешим отродясь? А как о грехах заплачем, сердце и помягчеет. Тогда от злых сама побежишь и никакой своей воли не захочешь. Одну волю Божию поищешь. Есть такие люди, Богом отмеченные - святые человеки. От воли грешной своей отреклись и уже на земле как в райском саду пребывают. Многие души примером спасают. Ими земля еще держится. Но отыскать их очень трудно, - поджала скорбно губы. - Вы еще люди молодые, себя не разумеете. Не след гоняться не знай за чем. Не зря сказано: иное хотенье пуще неволи. На всё нам не одно желанье наше потребно, а и согласие Божеское.
   - Ну не такие уже молодые, - решил заступиться за сестричку Виктор. - Мне, к примеру, тридцать два скоро. Полсрока, считай, отмотал.
   - Послушай, брось ты жаргон этот уголовный, - усовестила Ольга. - Не калечь язык. Где нахватался? На станции своей?
   - Да я-то что? Работа такая. И вокруг...
   - А слыхал, парень, люди говорят: с кем поведёсси, от того и
   наберёсси? - снова вступила назидательно старая. - Ай того пуще: с волками жить - по-волчьи выть. Мудрость, говорят, народная. А я скажу - подложная она.
   - Зато, жизненная, - выдохнул Виктор.
   - А это как на жизнь глядеть. Свинья, та все деньки рылом в корыте. Так на то она свинья. Она неба не видит. А человек о небе должен помнить всегда, - и она возвратилась к своему вязанию. А чуть погодя добавила: - В книгах старых писано: всяк человек - ложь перед Богом. Потому должен испытание огненное пройти. Что в нём от золота есть - очистится. А что от соломы - сгорит.
   - Да, тебе можно говорить. Ты всё пережила. А что нам ждать? Пожить хочется, - загрустила Ольга.
   А Виктор и вовсе растерялся:
   - Запутался я с вами. Начинал про дистанцию, а вы на Бога съехали. Монастырь какой-то!
  

Глава 2

  
   Утренние часы от побудки до выхода на работы самые хлопотные, самые суматошные в распорядке отделения. Сюда должны уместиться и умывание, и завтрак, и раздача лекарств, и уколы в процедурной, и очередь к сестре-хозяйке за бельём или одеждой. Здесь же бродит по палатам кто-нибудь из персонала и вручную добуживает не вспугнутых с коек оглушительным электрозвонком. Коридор по утрам бурлит и гомона вокруг не меньше, чем где-нибудь в пионерском лагере в родительский день. Вот из этого-то гомона и выплеснулся под самые своды зов:
   - Лепко-ов?! Лепко-о-ов?!
   Виктор, умывшийся, но еще не сбросивший с набрякших век гнета короткого сна, заозирался посередь коридора, и кто-то в белом схватил его за руку:
   - К Ефиму Иванычу! Живо!
   И вот он у самой дальней двери: стягивает пуговками рубаху на выгнутой луком груди, приглаживает вздыбленный вихор. А над головой - белым по чёрному - табличка: "Зав. 18 отд. Татарчуков Е.И.".
   Огладился Виктор, охорошился и робко застучал по филёнке
   согнутым пальцем.
  
   Стол заведующего, заваленный папками, разделил их что редут.
   - Та-ак, Лепков? - Татарчуков приподнялся над бумажной огорожей и скупым жестом пригласил садиться.
   Виктор недоверчиво покосился на приземистое кресло с откинутой, наподобие шезлонга, спинкой и, не рискуя проваливаться, как-то по-нищенски пристроился на самом его краешке.
   - Лепко-ов, та-ак.., - заведующий отыскал в развале нужную папку "Дело N...". - Давайте знакомиться, - вообще, он был безупречно аккуратен, этот доктор, а эта кабинетная поруха объяснялась внезапным наплывом пациентов, чьи "истории" он теперь и подшивал.
   Виктор поднялся для знакомства, но хозяин прикрылся ладошкой,
   приказал:
   - Садитесь, - и, склоняя над бумагой зеленоватой серости лицо: измождённое, с мягкими обвисшими складками, будто песку за них всыпали, - вежливо занудил. - Работали на железной дороге. Та-ак. Трудились недобросовестно, пьянствовали. Та-ак...
   Перед оскорбившемся из-за этих слов Виктором маячил избугрённый, вмятый на висках лоб доктора с глубокими залысинами, припушёнными слабым рыжеватым волосом, и как бы само собой возникало представление: человек этот за зиму просто заплесневел, замшел в своём сыром ветхом помещении.
   Татарчуков, словно прочитывая мысли, поднял тусклые, свинцовой окраски глаза, поприкрытые мешочками век, и строго-оценивающе окинул пациента. Тому стало совсем не по себе. Он вновь попытался встать. Но вновь был усажен в кресло-люльку. Теперь в Татарчукове сполна выявился профессионал: он безотрывно и ровно давил на человека всей своей свинцовой серостью.
   - Поясняю суть лечения. Помимо медикаментозного, у нас
   применяется метод трудотерапии. Подверженный алкоголю теряет
   потребность трудиться, рвёт общественные связи, что неизбежно ведёт к тунеядству, аморальности, превращает подверженного тяге в
   потенциального нарушителя. Посему, трудотерапия есть форма социальной реабилитации, - за долгие годы монолог сей отшлифовался совершенно и умственных усилий не требовал.
   Оглоушенный пациент в третий раз попробовал подняться и
   объясниться, но доктор пресёк снова. И у Виктора точно колени
   подломились. Этому помогло еще одно свойство доктора: обращался вежливо, а всматривался в собеседника по удавьи и доводам его не внимал. Когда же приходилось оглашать решение, выражался не от себя лично, а как бы весомо-коллегиально.
   - Учитывая вашу профессию, навыки, решено отправить вас на завод грузчиком. С вами - еще трое. Назначаетесь старшим. Завод выделит зарплату, рацион. Малейшие нарушения докладываются, - коснулся спиртово-сухими пальцами трубки пожарного окраса телефона. - Приступайте к труду. Всего доброго.
  
   Утомлённая Ольга возвращалась с дежурства. Утро выдалось блёклым, но по-весеннему тёплым, и она, расстегнув пальто и высвободив шею из-под старенького, в голубых катышках пуха, шарфа, брела обочиной просторной поселковой улицы. Под ногами водой сочился снег, при дороге в канаве потряхивал гривкой прозрачный ручей, а бугры, взгорки, их открытые южные склоны уже вовсе скинули белую шубу и подставили мокрую мятую травку грядущим жадным до влаги ветрам. Потемневшие снега оседали повсюду, насколько хватало глаз. И только в роще за посёлком зимний покров всё еще пышно синел, всё еще дышал былыми холодами, хотя и там вкруг дерев уже открылись отдушины. У опушки среди высоких лишаястых берёз кружились, орали, роняли обломанные для гнёзд ветки грачи. Поодаль на шпице огромной ели замерла в дозоре длиннохвостая сорока. Над рощей, над посёлком с его улицей и двухэтажными, под парящим шифером, домами лениво промахивало редкое вороньё и уносилось к далекому лесу. А еще выше, невидимое, вязло в белёсой мути не набравшее покуда сил солнце. И - ни ветерка.
   Навстречу Ольге тянулось из канавы хилое ивовое деревце. Она
   остановилась, погладила тугие почки и вдохнув терпкого их духа,
   переломила зелёную жилку. Бездумно улыбаясь весне, понесла ветку высоко перед лицом как вербную свечу и вскоре свернула мимо палисадника с хрупкими, сизо-жёлтым дымом, кустами сирени к восьмиквартирному, не отличимому в ряду других дому из грязного силикатного кирпича.
   В прихожей она, боясь шуметь, выскользнула из пальто, стянула щегольские, на тонком каблуке, сапожки и, нырнув узкими ступнями в овчинные тапочки, прошелестела в комнату. А там ее тихую радость ждал разгром. Обширная, в полпространства, софа походила на логовище: изжёванная простыня, расплющенные подушки, груда одеяла. По стульям раскиданы рубаха, домашние брюки, носки. Ощерённый грязной посудой стол. Такое обычно оставляет разболтанный подросток. Ольга так и застыла. На лице пропечатались досада и обида. Но деваться было некуда: отложив на сервант к запылённому зеркалу ветку, обречённо стащила с головы вязаную шапочку, наощупь вынула пять шпилек и меж лопаток упала жгучего золотисто-каштанового отлива коса.
   Едва принялась за посуду - за спиной от порога раздался резкий, алмазом по стеклу, голос:
   - Как дежурилось?
   Шелковистые разлётистые брови Ольги дрогнули, лоб сломила
   недобрая складка. Правда, тут же исчезла. Но сразу вся усталость бессонной ночи навалилась на плечи.
   - С добрым утром, Валентина Петровна. Нормально.
   К ней подошла как подкатилась свекровь: коротконогая, немногим за пятьдесят, женщина. Всё в ней круглилось, пухлилось, всё так и распиралось: пухлые детские пальчики-растопырки, пухлые запястья с перетяжками, округлостями - плечи, грудь и живот. Круглое налитое лицо с рыжими усиками и рыжими круглыми глазами, полудужьем - щипаная бровь. Даже ядовито-рыжие перекрашенные волосы как бы медной стружкой из мелких колечек развивались. А одета в синий махровый халат, будто большущим полотенцем спелёнута. И вся бело-розовая, распаренная, парным молоком поёная. И не по возрасту молодящаяся.
   - Серёжу поздно побудила, - взялась двумя пальцами за сковороду - помощь невестке оказывала. - Убежал без тормозка. Что там обедать будет? - вздохнула. - У него на обед-то есть?
   - Есть, есть, - Ольга подтянулась, отвечала как заведённая. - Деньги у него есть.
   Позвякивая посудой, переговаривались:
   - Ты вошла, мы не слыхали даже.
   - Катюша давно поднялась?
   - Аж в семь. Всё буробила, пока за мулине не усадила.
   Затем составляли стопкой грязное.
   - Спасибо, Валентина Петровна. Дальше я сама.
   - Да уж, что уж. Давай уж вместе до конца.
   - Не стоит утруждаться. Вам еще на работу готовиться. Я всё доделаю сама, - Ольга в силу характера встречала любое, даже пустяшное дело как самое ответственное, важное сейчас и вкладывала в него неприемлемые по общим меркам душевные затраты. Потому, чужая прохладца или небрежность всегда раздражала.
   - И слыхать ничего не желаю! Моя вина! Сергей не при чём!
   - А я никого не виню...
   Начиналось самое неприятное - ей никак не удавалось отделаться от свекрови. Она говорила глуше и глуше и вот уже нечем больше заполнять разговор. А свекровь всё пристальней вглядывалась в невестку, и та сделалась совсем скованной, лишь бы не вспылить, и чувствовалось, как за всей этой женской бытовщиной натягивается всё туже некая струна. И становилось ясно: не миновать им беседы иной.
   Отдаляя неизбежное, Ольга распрямилась, выгнулась спиной, повела по комнате цепким взором. Приметила у окна среди лопухастых листьев увядший цветок китайской розы и протиснулась к нему между сервантом и столом. Медленно, по лепестку, принялась обирать. За нею, что сова из засады, следила свекровь, а с карниза, радостно потенькивая, заглядывала в комнату-клетку любопытная синица.
   Ольга с рассыпанными на ладони бордовыми лепестками рванулась вон из комнаты, но второпях не рассчитала и напоролась бедром на угол стола. С маху навзничь упала на постель. Брызгами разлетелись лепестки.
   - Ч-чёрт! Все ноги в синяках! Теснота проклятая! - не сдержалась, едва не заплакала отчаянно.
   О бок с ней в софу вмялась Валентина Петровна:
   - Потерпи, немножко осталось. Еще неизвестно, как там у вас сложится. А то съехать не успела, а дом уж чертыхаешь.
   Ольга молчала. Потирая ушибленное, клонилась долу небольшой своей головкой, прятала точно резцом гранёное лицо с притенёнными под густыми ресницами печальными - тёрн-ягода - очами. И вся при том такая, что нет-нет, да и напомнит дикий терновый куст при дороге: манит плодами, а руку протянешь - до крови раздерёшься!
  
   - Слушай, что скажу, - сменила приём и потаённо зашептала свекровь. - Сережка - парень дельный, в отца. Жилище живо отладит. Он для дома расшибётся. Только б ты его не обижала. У него руки этак-то опускаются. Разве можно мужика без ласки держать? А уж он тебя любит! Перед дружками тобой как гордится! - погладила невестку по худенькой шее. - А что побранки случаются, так промеж своих чему не бывать? На то они и свои. А ты не обижайся, мужа держись. Одиночкой в людях не сладко. Жизнь, сама знаешь какая. Мужики набалованы, скоромного "на халяву" норовят урвать. А бабы-дуры стелются! А потом их - под зад коленом! После войны, и то поменее этого было... Э-э, да что говорить! Мы с Иваном сколько прожили, а как потеряла - до сегодня тоскую. Выходит, не нажилась. А уж он-то самоуправный был!
   Ольга всё отмалчивалась. Когда-то она расстраивалась, что не может больше жить интересом семьи - это противно женскому естеству. Но то расстройство ушло, осталось просто отчуждение.
   Ее выручила возникшая в дверях девчушка-четырёхлетка, обликом схожая с Ольгой.
   - Мама пришла! - кинулась от порога, ткнулась в колени матери растрёпанной, в белой пене волос, головкой. Ольга обняла дитя и, улыбнувшись в полную душу, спокойно и ясно посмотрела на свекровь. Опасность прямой стычки миновала.
   - Ма-амина дочка, - ревниво протянула та.
   - Всё нормально, Валентина Петровна. Зря беспокоитесь, - голос Ольги выстилался бархатом. - Ну, Катюня? Скучала?
   Малышка зажмурилась, потянулась полными губками.
   - А букварь учила? - мать была строга.
   - Да! - засияли детские глазки.
   Ольга звонко поцеловала ее в нос-пуговку. Единственная отрада - дочка. С ней чувствуешь себя чище, наивней. Но и сводить жизнь только к ребёнку страшновато. Не вырастить бы эгоистку.
   Свекровь, осознав себя лишней, поднялась:
   - Пора мне. Сумку бы не забыть, - обслуга, эти больничные
   тараканчики, много полезного уворовывали со службы через пролом в дальней стене.
   Ольга безразлично кивнула. И затянула ей вслед, как тянут, убаюкивая малышей:
   - Ничего-о, скоро о-отпуск. Буква-арь выучим, у-умными станем, - тонкие пальцы ее летали по кудрям девочки, а в углах губ крылась насмешка.
  
   Заводским двором проходили пятеро. Сам заводишко в несколько приземистых корпусов с богатырской, окованной стальными полосами трубой приютился на лобастом бугре, а его дощатые склады-сараи спущены вниз, задами к бурлящей мёртвой водой речушке, где по берегу - проволочная ограда и несколько развалистых тополей с кособокими гнёздами, грачиным мельтешеньем и граем. Сверху от корпусов к складам брошена по самому пологому участку склона утопающая в грязи дорога, весь же остальной склон отвесен и гол, отчего оползает пятнами. Вот по-над ним-то шли, шлёпали по лужам пятеро.
   Виктор и пристающий к нему с пустыми разговорами сухонький
   улыбчивый мужичок-головастик, в затёртой и мелкой как сковорода шапке, плелись позади. Перед ними гуськом держались еще двое в столь же драных ватниках и разбитых кирзачах. Один, лет сорока, с квадратным лицом, со злым взглядом, смотрел всё больше под ноги. Другой же, рослый парень годов двадцати пяти, наоборот, разглядывал округу и презрительно усмехался. А предводительствовал у этой команды низенький кряжистый старик в выгоревшей плащ-накидке, офицерских бриджах и литых резиновых сапогах. Вот он остановился, сдвинул на тугой как у борова загривок полевого устава фуражку с дыркой на месте кокарды и, выпростав из-под плаща руку, ткнул заскорузлым пальцем вниз на склады:
   - О це, хлопцы, хозяйство.
   - Х-хе! - рассыпая по лбу пыльно-серую чёлку, тряхнул гривой немытых волос парень и озорно передразнил выговор. - Сперва понтон треба навесть! - у складов, действительно, морем разливанным колыхалась лужа.
   - Нэма понтону, - серьёзно ответствовал старик и повернул к ближнему из корпусов, где выпускались какие-то химические составы с дальнейшей их переправкой на головное предприятие, чему алкоголики должны были теперь способствовать.
   - Товарищ старшина? - угадал его армейское прошлое парень. - Ты родом хохол? - отвесил в ухмылке без того вислую губу и его долгое грубое лицо с горбатым носом-храпом стало сильно смахивать на морду коня-степняка.
   - С Украйны я. Украинец, - служивый отвечал степенно, только чуть голос подобрал будто вожжи.
   - Я и говорю - малоросс.
   Дед остановился в другой раз. Забрав в ладонь рыхлый нос-сливу, грозно глянул снизу на парня:
   - Скильки трэба я рос. Не як ты. Велика дитына, а розум курячий.
   Засмеялись все четверо. К насупившемуся старику выдвинулся тот, со злыми глазами:
   - Не горюй, дядька. Хохлы тоже русские, - его лицо-корыто с тяжелым подбородком и свекольными, искраплёнными сосудиками, щеками подобрело. - Веди, куда вёл...
   Но дойти к цели без приключения не удалось. У самого порога путь заступил статный молодчик в промасленном комбинезоне. Он выскочил на минутку из цеха глотнуть воздуха и теперь перегораживал тропу, воткнув руки в бока и подрыгивая ляжкой, и вольный ветерок задиристо трепал его ячменные рассыпистые кудри.
   - Салют, Хомич! В Макаренки на пенсии записался? Гляди, не спейся с ними вконец. Тогда с доски почёта точно снимут.
   - А ну, Серёга, ходы с дороги! - обиженный Фомич втянул короткую, в сивой поросли, шею и остро поблёскивая глазками, двинулся на озорника. Точно кулачный бой учинял.
   Серега трусовато посторонился и дед промахнул не тронув. Зато походя саданул плечом гривастый, а когда заводчанин съехал по ледяной корке в лужу, черпнул бутсами водицы, бросил через плечо насмешливо:
   - Вылазь, механик! Простудишься!
   - У, гады! - просипел Сергей. - Алканавты проклятые! - но тут же смолк, опустил бесцветные ресницы под нацеленным в его слабое переносье ненавидящим зраком Виктора. Даже задохнулся на миг, точно плёткой двухвостой щеку обожгли. Такое случается, что два человека с единого уже взгляда невзлюбят друг друга. Сойдутся и разойдутся, не желая и не думая больше встречаться, а на сердце осядет лишняя муть.
  
   За окном умывальной вновь чернилами разлились сумерки.
   Ополоснувшийся после первой, прикидочной смены и посвежевший Виктор прикуривал у Игоря беломорину. Последний нарочно заглянул проведать знакомца и теперь плыл в сизом дыму сочувственной улыбкой:
   - С хозрасчётом тебя, старичок. Сподобился!
   - Сыт по горло этими хозрасчётами! - отмахнулся тот.
   - Зря машешь. Тебе объясняли, что посадят на оклад голый
   чернорабочих? И высчитывать станут за питание, медобслугу, да за
   коммунальные, - он как-то странно всматривался в Виктора. - Вот так-то. Смотри, должником не останься.
   - Чего? Опять грабят?! Или у вас тут привычка такая - настроение людям портить?
   - Нет, старик. Просто, помочь хочу, предупредить. Видишь, в каком дерьме сидим?
   Недобрый этот разговор дразнил Виктора и он, пресекая его,
   отвернулся. На глаза попался сухонький большеголовый мужичок, тот, с которым шёл утром по заводу. Далеко размётывая брызги, он плескался над ванной и звеньевой, срывая досаду, гаркнул:
   - Володька?! Кто ж тебя стриг по-дурацки так?! - волосы у того от самого кувалдой выпирающего затылка и до темечка были обкромсаны лесенкой, а остаток чёрным клинышком падал на узкий, взволнованный морщинами лоб.
   Мужичок разогнулся.
   - Ах-ха-ха! - захохотал вдруг, заплясал разудало железными
   зубищами. - Сам! Детство вспомнить! Здорово?!
   От эдакой незамысловатости охота язвить у Виктора пропала. А когда следом Игорь ласково тронул за плечо, подманил к окну, то и вовсе помягчел - по больничному двору проходила длинноногая, в тесных джинсах и пышной красной куртке, девица с пузатой сумкой-баулом через плечо. Шла легко, свободно, словно играючи, и мерно падали на мёрзлый наст ее хрусткие шаги.
   - Кто такая? Откуда?
   - Первый раз вижу!
   - Вот бы не в последний, и поближе! Неужели, есть еще свободные люди в этой стране?! Как мало человеку надо! Старик, мне снова хочется жить! - мужчины словно пристыли к стеклу.
  
   В комнате из пяти рожков люстры горели два. Ольга, подперши ладонью подбородок, сидела, как и утром, с краешку софы и в этот поздний час укладываться не собиралась. Против нее на тумбочке зябкой голубизной вздрагивал экран телевизора, а позади растянулся на постели ячменнокудрый заводчанин. Закинув руки за голову, он драл к потолку курносый нос и косил песочного цвета глаза на жену.
   - В профкоме хотел узнать сёдня: когда дом сдадут? А мне грят, - он перед женой нарочно сглатывал целые слоги и всеми замашками силился доказать, какой он удалец. Но всё же походил на вздорного недоросля: - Мы тебе помогли, в очереди подвинули. Хоть счас потерпи чуток! Неудобно...
   Ольга не шелохнулась, как не слышала. И Сергей продолжил уже
   соблазняюще:
   - А я б, честно, не уезжал. Зарплата у меня сто восемьдесят чистоган! По шестому разряду двести вытяну. Катька у матери за стеной. Свобода! Останемся, а?
   Ольга ответила твердо, и не оборачиваясь:
   - Всё давно обсудили. Зачем опять бодягу разводить?
   - Ты как коза, честно! Раз глянулось - так прёт напролом! Сама прикинь?! - Сергей заволновался. - Всё тебе есть: работа непыльная, оклад повышенный, отпуск - полтора месяца! А чё в Одинцове твоём? Даром, Москва под боком! Из-за нее всё бросать?! Еще неизвестно, чё из тебя там получится! Тут-то живешь без забот!
   Ольга в последних словах уловила обороты свекрови, особо обидные. Та, конечно, переживала из-за их семейных неладов, но в слепой своей привязанности к сыну бездумно оскорбляла невестку - подозревала в умысле получить квартиру, а с мужем развестись. И потому Ольга сейчас так резко повернулась к Сергею. Взгляд сосредоточен.
   - Я фельдшер! Я здесь за пять лет всё уменье растеряла! Сивухой провоняла! И хочу, чтоб моя дочь человеком росла! Чтоб развивалась, как нормальные люди!
   - А тут тебе чё, нелюди?!
   Она пожалела, что вступила в пререкания - теперь не удержать.
   - Я говорю об обстановке. Но раз ты заводишь... Да, прости, я не хочу, чтобы Катя росла похожей на вас. Мне это слишком много сил стоит. А там больница нормальная, дом свой появится. Но если ты жить со мной боишься, можешь оставаться здесь.
   Она знала, что бьёт в его больное место. Валентина Петровна,
   пособляя сыну управляться с женой, всяческими наговорами о помыкании им разогревала его мужскую гордость. И даже предполагала возможную в скором неверность. А этого Сергей больше всего опасался, и вопреки всем трудам матери, делался покладистым. Вот и сейчас напугался:
   - Чё ты, Оль? К тебе - с любовью, как лучше.., - погладил жену по спине. - Ну, Оль?
   Ту от ласк его передёрнуло. А он подумал, что озноб.
   - Давай ложись, а? Замёрзла ж вся.
   - Я фильм смотрю. Не мешай, - ей стало противно уже от собственной жестокости и неспособности переломить себя. Да, Сергей ленив, нестоек, неинтересен, но не болен той тупой самодостаточностью любителя житейских удовольствий - единственно ненавистного ей в людях. И потому противно от вынужденной этой жестокости и обидно за себя. Ведь она с первых дней замужества пыталась обтёсывать его по своим требованиям, но весь ее жар улетучивался из худой натуры мужа, как улетучивается из буржуйки тепло вместе с дымом. От всех трудов оставался лишь въедливый душок несостоявшегося, и она, теряя чуткость, замыкалась в себе.
   Вот и опять всё оканчивалось ничем. Сергей обиженно захлопал бесцветными ресницами и, рухнув на постель, уткнулся лбом в прохладную стену. А Ольга, будто вконец иззябшая, охватилась, впилась сильными пальцами в тонкие плечи, тоскливо уставилась в пол. Лицо меловое, а на телевизор свой и бровью не ведёт.
  

Глава 3

  
   Новый день выдался тусклым как захватанный гривенник. Трактора вдрызг разбили площадку у складов, и жидкая грязь с крошевом льда и снега достигала самых колен. Рабочие, настелив под ноги доски, готовились выгружать из прицепов оцинкованные баки в деревянной оплётке, а деловитый Володька пинал, проверяя на прочность, настил и что-то бубнил про "грязюку лешую, скорей бы всё это кончилось и скорей бы тёпло...".
   - Кто наверх полезет? - отвалил Виктор борт.
   Все переглянулись и промолчали. Тогда угрюмый, с лицом-корытом, шлёпнул по плечу гривастого:
   - Вперёд, Санька!
   Тот заартачился было, но угрюмый настойчиво подталкивал:
   - Лезь-лезь! Погнись! Молодой самый.
   Санька, не теряя гонора, с напускной ленцой взобрался, и разгрузка началась. Носящие чередовались часто. Виктор и угрюмый принимали баки на спину сразу, плотно, шли легко, переступали широко и, пробуя землю, чуть спружинивали в коленях. Виктор не столь широк был в кости и силён как напарник, зато ухватист, ловок: груз придерживал на ходу одной рукой и то лишь кончиками пальцев - профессиональный шик. Ну а Володька мельтешил. Поскокивая петушком и забывая о своём же настиле, обгонял сотоварищей и, подставляя узкие плечи, выкрикивал:
   - Санёк?! Сколько в ней весу?!
   Узнав, что всего шестьдесят килограммов, и сетуя на малый вес, трусцой уволакивал вихляющий на спине груз. Через полминуты всё повторялось.
   - Санёк?! А в этой сколько?!
   - Шестьдесят. Отстань, чума! Под ноги гляди!
   Мужики потешались над ним, не догадываясь, что тот своей
   дурашливостью нарочно скрашивал им нудные часы до перерыва.
  
   Долгожданный обед приканчивали в заводской столовой за отдельным столиком и в эти минуты, сами того не желая, оказались в центре внимания. Их изучали, изучали открыто - вокруг были одни почти работницы.
   Угрюмый доел первым, голодно уставился в тарелку:
   - Жидковат харч. Добавки спросить?
   - Не дадут, - тоже несытый, грустный Виктор лодочкой сложил на коленях ладони. - На пайке мы - комплексный обед по талонам. За деньги не дадут. А талоны искать - у них самих не хватает. Уже узнавал у Фомича.
   - А ты, Виталь, не бойсь! Возьми и спроси, понаглей так! Помираю, скажи, от истощенья! - наставил, дожёвывая кусок жареной колбасы, Володька.
   - Хорош паясничать! - приструнил Виктор. - Нам еще тут клянчить не хватало! Давай доедай быстрей, одного тебя ждём!
   А Сашка, не отлипая взглядом от какой-то чернявенькой девчонки за соседним столом, по привычке съязвил:
   - Вовка герой у нас! Грудь впалая, зато спина обручём!
   Володька поспешно выглохтал компот, нашлёпнул чёрноцигейковую свою шапку-сковороду и поводил пятернёй по тощему животу:
   - Ух, наелся-напился - хрен по ляжке завился! - выдал внезапно во весь голос.
   Ближние бабы, с виду замордованные, бойко загомонили вдруг
   вспугнутыми галками:
   - Ого! А с виду маломощный такой!
   - Шапку сыми, азиат!
   - Эй! Эй! Куда?! Адресок оставь!
   Володька, уже на ногах, оскалился железными зубищами, сдёрнул с нелепо остриженной головы шапчонку и поясно поклонился:
   - Милости просим, бабоньки, к нам в дурдом!
   Захлебнувшийся стыдом Виктор выскочил из заполонённой хохотом столовой.
  
   От обеденного перерыва оставалось немного времени, и их четвёрка пристроилась отдохнуть на лавках в обшарпанном закуте-курилке под лестницей одного из корпусов. Развесили на трубах подсушить серые, в синих расплывах, портянки. И вот тогда, в отъединённости и расслаблении, Виктор решился открыть, что удалось выяснить у Фомича об оплате. Игорь оказывался прав.
   Первым возмутился Сашка:
   - Значтся, двушник, говоришь? - обжигаясь окурком, горько
   затянулся, сощурился от попавшего в глаз дыма. - Слабо, в рот им ноги!
   - Ну и ладно! - неунывающий Володька закинулся босыми пятками на скамью и вытянулся. - Сачковать - тоже дело!
   - Так что, мужики? Как решать? Сачкуем? - Виктор неторопливо обвёл всех взглядом.
   - Мне деньги нужны. Любые, - уронил сгорбленный Виталька. - Хоть полтинник в день.
   - Да ты на воле за неделю их отработаешь! - стервозно-насмешливо бросил Сашка. - А тут пускай дураки пупок рвут! А хочешь - ко мне приезжай. На халтурку возьму.
   - Сдохни, зелёный, - приподнял Виталька тяжёлое, свекольного цвета лицо своё с расплюснутым носом и лениво-угрожающе глянул. - Не дешевле тебя. Тебе в Москве плюшки наготовлены, а мне туда хода нет, - в его заплывших глазах, в голосе, во всей повадке сквозило что-то безжалостное, звериное.
   - Я-то думал - ты москвич, - Сашка поёжился, протянул разочарованно.
   - Был москвич. На ЗИЛе инструментальщиком. Слыхал - такой "завод измученных людей"? Ты послушай, тебе полезно.
   Все развернулись к нему. А он закурил, цвиркнул слюной на
   цементный пол и повёл рассказ:
   - Отпуск перед Олимпиадой дали. Повезло, думаю: поболею похожу. Ну, получил "бабки", водяры накупил, как водится. Угостил ребят. А в Москву уже милиции нагнали. Ну, подымаюсь с "Торпедо"-стадиона, под Симоновкой пили, и напоролся. Обычно как? Ну, штрафанут, процентов лишат. Суд товарищеский. А тут с Олимпиадой этой Москву чистили. Участковый наш звёзды выслуживал и подбил старух из подъезда бумагу "накатать" от общественности. Их-то мне спьяну гонять приходилось. Домой вертаешься, а они вякнут вслед, ну и пошлёшь. Вот они "телегу" и составили. Думали - человеком помогут мне стать. Мент на заводе заверил, в суде аморалку присудили и повезли в ЛТП лес под Вологдой сплавлять. Обычная "зона" с лечением. Прописки лишили, мать с тоски померла, жилплощадь отчудили. Через год кореш научил язву йодом симулировать. Освободили досрочно, а куда деваться? Ну, речничок один, добрая душа, к дому "чалился" и меня пожалел, с собой привёз. Сам недалеко отсюда
   мастером на завод устроился, ну и меня - к себе. А я с получки загудел.
   Вышибли. Речничок не бросил, на базу пиломатерьялов воткнул. А там "халтура" косяком! И поволокло меня из запоя в запой. Чуть не подох. Завязывать решил. В больницу на карачках приполз. Больница против ЛТП - рай. Век бы сидел. Да через пару месяцев выпишут. Куда деваться? Мой дом теперь - сто первый километр. Я так решил: вшиваюсь, и бабу искать надо. Без бабы - хана. А кому я, беспортошный, нужен? Понял, молодой, почему нельзя временем швыряться? Гляди, и ты не пролети с "халтурой" своей. Жизнь, она по-разному поворачивает, - и он обмахнул языком сохнущие, изъязвлённые до бесформенности губы - устал с непривычки говорить.
   - Пускай у каждого о своём голова болит, - огрызнулся Сашка.
   - Так и решим тогда: работать, - ударил по колену Виктор, власть старшего применил.
   А Володька спорхнул с лавки, принялся суетливо обуваться:
   - Ух! Там прицепов целая туча! Бежим, разомнёмся!
  
   Уже вечерело, когда с лязгом раздвинулись зелёные заводские ворота и пыхающий горклым дымком "Беларусь" выволок на площадь перед проходной последний пустой прицеп. Вместе с трактором выкатилось покрывающее механический грохот пронзительное пение с нарочитым дурашливым "оканьем":
   Про-пе-ел гудок заводско-ой -
   Коне-ец рабочего дня-а-а!
   И сно-о-ва у проходно-о-ой
   Люби-и-мая ждёт меня-а-а!..
   Это Володька, повиснув на заднем борту, пел и болтал ногами и не по размеру великие сапоги его вот-вот, казалось, свалятся куда-нибудь в лужу.
   Остальные, заляпанные грязью с головы до пят, топотали позади и устало улыбались на эти чудачества.
   Трактор принялся пологой дугой разворачиваться. Володька отцепился и вдруг оказался один на один с массивным гранитным бюстом Льва Толстого, задвинутым в скверик под тонкие рябины. Мужичок даже в коленках подогнулся от неожиданности:
   - Братцы! И он тут! Вот здорово! - и зачитал выбитую лентой надпись. - "В память посещения завода и беседы с рабочими, 1908г".
   - Это кто это? - первым подоспел Виталька.
   - Лев Толстой! - загордился Володька.
   - В коляске, небось, с псарней какой катался, что потрепаться завернул? - Виталька точно желчью плевал.
   - Не-е, ты зря так. Он передвигался на велосипеде, рабочий народ жалел, заступался. Был бы у нас такой сейчас, ты б на своём "сто первом" не сидел. Он как бы гаркнул на весь мир, и всем бы стыдно стало.
   - Гляди - знает! - съехидничал за спиной Сашка. - Еще скажи - читал!
   - Что я, малограмотный? Конечно, читал: "Войну и мир",
   "Кавказского пленника"...
   - Во-во! Прям, про тебя! Ты у нас тут и пленник, и Жилин с
   Костылиным зараз! "Крыша-то съехала" с водки или с антабуса?
   На эту подковырку дохляк-Володька заулыбался и у широко
   расставленных серо-крапчатых глаз добрыми лучиками легли морщины.
   - Санька? - хитро сощурился Виталька. - Мамке моей в ЦПШэ читали: заступничек этот еще про одного сочинил, про сопливого. Кто много знать хотел и совался, куда не звали. Кто-то на него больно смахивает.
   С площади засигналил старенький, с портретом Сталина на лобовике, ПАЗик. Виктор, уважавший книги и сторонившийся словесной возни, окликнул:
   - Эй, грамотеи! В автобус идите. Не то домой не попадём.
   Те, продолжая препираться, тронулись.
   - Твоя правда, Виталик, - притворно смиренничал Сашка. - Плохо, когда все грамотные. Суются, куда не звали, никем не покомандуешь. Убытки от книжек этих.
   - Это ты про кого?
   - Так, вообще рассуждаю. Я ж самый молодой тут, необразованный, значит, жизнью. Что говорю - сам не понимаю. В ШРМэ учился, халтурил всю жизнь. Откуда мне понимать? Даже ЦПШа твоя, что такое, не понимаю. Это навроде ВПШа?
   - А это что еще? - Виталька только косился зло, но зацепить на слове "язву"-Сашку не мог.
   - А высшая партшкола.
   - А! Точно! Оно самое! Там-то и учат, как вам, "филиппкам", сопли вышибать, чтоб платки не мазали! - и он засмеялся довольно.
   - Ой, Виталик! Посодят тебя за слова такие!
   - А мы и так сидим. Только покудова на мягком, - Виталька, наконец, почувствовал себя победителем в этой стычке и потому слова его со стороны прозвучали странно-торжественно.
  
   И новая разлеглась над землёю промозглая ночь. И снова потерянно бродил по коридору Виктор. Осторожно заглянул в приоткрытую дверь дежурного кабинета, откуда клином выпадал густо-вязкий как пламя костра свет. На месте Ольги сидела ядрёная, последних годов зрелости женщина и охватив ладонью тугую, будто флюс выдуло, щеку, тосковала. Он миновал ее незамеченным.
   Койка Игоря лепилась под самое окно. Хозяин, полулёжа, плющил грузными плечами подушку и, выслушивая Би-Би-Си, теснил к уху красненький японский приёмник. А снаружи по жестяному карнизу
   размеренно било с сосульки и в щели рамы тянуло запахом талого снега.
   Виктор вырос в марганцовочной зыби ночника неожиданно. Игорь заметил его не сразу. Казалось, он дремал с открытыми глазами.
   - Что, старик, не спится? - увидал, наконец, шепнул.
   Тот жалко, просительно улыбнулся. Измучен был до крайности:
   - Обрыдла тюряга эта. Как вечер - в какое-то безвременье впадаю. Или ночи стал бояться? - не пойму.
   Хозяин глазами пригласил садиться и гость колыхнул, со скрипом продавил в изножии койку.
   - Ну, ни в глазу сна! А к полночи точно кто в пузо, в самую завязь иглу вгоняет! Внутри свербит, волненье до тошноты. И всё сорваться, искать чего-то подмывает. Рядом где-то жизнь другая идёт, настоящая, а я попасть в нее не могу. Как думаешь? - Виктор высказался не без волнения и теперь с надеждой ожидал помощи. Для того и пришёл - для дружбы.
   - Нервы, старик. Акклиматизация. Потерпи немного. Как у Гоголя: русский мужичок всё вытерпит, - Игорь отвечал, но и приёмник дослушать пытался.
   Виктора обидело такое невнимание:
   - Гоголь! Какой там Гоголь?! Жизни жалко! - он по-телячьи, всем нутром, вздохнул и решил уходить.
   Но тот отложил, наконец, на тумбочку свою машинку. Сразу ожил:
   - Случается, старичок. Выпадением из привычных связей называется, - задумался ненадолго. - Знаешь, истинный смысл жизни как раз через такое отстранение может раскрыться. Порви все связи, голеньким останься и увидишь, что скрыто в тебе.
   Игорь полегоньку разговорился, а говорить он, чувствовалось, любил. Протяжно у него эдак получалось, задушевно. И при том точно не слушателю поведывал, не себя рассказом тешил, а службу служил самому слову и речь поверху пускал. Это был скорее ритуал говорения: с туманящимися глазами, с беспокойной пятерней в шевелюре, с задранным к потолку лицом, в крупных и броских, но оплывших чертах которого читалась явная вялость натуры, как, впрочем, и в густом голосе с широкой повадкой слышалась разъедающая душу расслабленность. И весь он был, казалось, в этом.
   - Я много думал. Жизнь как бы двумя потоками течет. Первый - повседневность. С ней - просто. А вот второй? Во втором - главное. Это то, что привыкли называть идеальным. Но это идеальное на самом деле реальней реального! Просто, его руками не пощупаешь. Это наши невоплотившиеся желания, мечты, которые нас сопровождают, наполняют смыслом, стремлением, - забывшись, он перешел на полный голос, а вокруг храп стоял с присвистом, и на дворе в нарастающей ростепели точилась многоголосая капель. - И вот парадокс! В жизни случаются моменты, когда эти параллели пересекаются! Две ипостаси бытия сливаются, и на землю сходит возможность! Способно зародиться новое! В такие моменты многое можно менять. Всё зависит от нашей подготовленности. Может, старик, и у тебя такой момент?
   И он решил на этом закончить. Но у Виктора вид был бестолково-недоверчивый. Пришлось продолжать:
   - Как бы объяснить доходчиво?.. Да хоть политику взять, ту же гонку вооружений. Из-за нее жить по-людски не дают. Ведь, что получается: чего боятся, то и накапливают. Но в пику растёт недовольство. Закон диалектики! Следовательно: подступает момент равнодействия воль и возможность освободиться.
   - Или взорваться к едрене-фене!
   Игорь заколыхался в беззвучном смехе:
   - Я, старичок, оптимист. Взорваться можно было давно. Только, сильные мира сего с наследничками тоже хотят жить. И единственный путь от их тоталитарности к свободе личности - соединять добрую волю планеты. Вот так.
   - Здорово. По газетному! Только, зачем? Ну, победишь ты. Скинешь в море куда оружие это. И чего дальше? Всё по новой завертится? Вокруг чего, какой воли соединять, когда каждый к себе тянуть приучен?
   - Вокруг желания лучшей жизни. Идея конвергенции, слышал? Будущий мир встанет на законах самоусовершенствования и взаимопомощи. Но сначала нужно разные перегородки идеологические сломать.
   - Брось чушь-то нести! Кто это тебе ломать разрешит?
   - Мы сами. Потому, и надо людей готовить. Трудов - непочатый край!
   Виктор выставился было на него как на полоумного, даже рот приоткрыл невольно, но тут в коридоре объявился странный больной и забрал на себя всё внимание. Мокрый от пота, землисто-бледный и весь раскоряченный, он крабом переползал, держась за стенку, к туалету и при каждом движении стонал, кривил отёчное лицо, кусал потресканные губы.
   - Чего это с ним? - узнал былого опившегося Виктор.
   - Сульфазин. Четыре укола: под лопатки и в ягодицы, - поскучнел Игорь. - "Распять", называется. Сульфа шлаки выгоняет. Заодно -
   наказание. Методика еще на пленных немцах отработана.
   - Вон она, чем пугала! - скривился Виктор.
   - Что, в нарушители попал?! - встрепенулся тот.
   - Да нет. Так, зацепил сестричку. Ольгу знаешь? Пугнула, но
   отпустила.
   - С персоналом не ругайся. Особенно, с женщинами. Их лелеять надо.
   От такого крутого оборота в разговоре Виктор опять удивлённо глянул на собеседника.
   - Да и Ольга хорошенькая. Жаль, резковата.
   - Тебе - резковата, а по мне - что надо, - Виктор слегка оскорбился, не смог промолчать после тех кабинетных посиделок.
   - Ты что, обиделся? Прости, пожалуйста. Я же не знал, - Игорь, подольщаясь, посластил интонацию. - Ты неправильно понял. Но всё равно - молодец, за женщину заступаешься. Что, понравилась Ольга? - понимающе улыбнулся.
   - Не суетись, - огрызнулся тот. - Не бабник я. Подкатывать не собираюсь.
   - Ты не прав, старик. В созерцании красоты даже перед женой греха нет. И подкатывать не следует. Подходи с открытой душой. Тогда ответят.
   - Ага! Кирзачом! По душе по открытой! Уже пробовал, - промолчи тогда Виктор, оставь этот дразнящий разговор, и неизвестно, как потекла бы эта история дальше. Но он тогда возразил, а следом, хотя сердце к дружбе уже не лежало, поддался таки на патоку слов Игоря, и с той ночи образ Ольги начал всё полнее входить в его воображение.
   - В этом вечная беда наша, - запечалился говорун. - От любви шарахаемся, оттого зло нами правит. Знаешь, в искусствоведении термин есть: патина. К примеру, икона покрывается олифой. Закоптится образ - грязь смоешь, проолифишь заново, и опять она как новая. Не будь этой культурной патины, грязь, патина дикая, въелась бы в краски, и произведение погибло. Так и с людьми: нет у человека культуры - разъест дикая патина.
   - Говоришь красиво. Только к чему, не разберу.
   - А чтоб ты понял: культура не столько от знаний истекает - в любви начало берёт. Потому, всем доступна и бегать от нее не годится.
   - Любовь, она тоже разная. Еще как понимать.
   - О чём я толкую! Думаешь, почему хвалил? За искренность к женщине! Сейчас это редко встретишь, а ты скрывать вздумал! Ведь что есть женщина? Напоминание чистой красоты, идеала! Возведенного в небеса желанного! - Игорь разгорался: глаза влажно блестели, он то и дело вскидывал руку, тряс и хватал растопыренными пальцами воздух, а лицо стало походило на парадный, старой бронзы бюст. - Любовь к даме как стремление к совершенству! На этом великое искусство держалось! Что ж из того, что иная красавица ангельская - с когтями? По-житейски так чаще и бывает. Но это еще ничего не значит. Ради гармонии... Как у Пушкина: "я сам обманываться рад"! И рады лазать в этот огонь до бесконечности!.. Ф-фу, топят как в аду! - обтёр он об "олимпийку" взмокшие ладони и мечтательно скрестил руки на груди. - Может, зря это все, но чем еще жить? В Бога разучились веровать, - голос его зазвучал горько. - Вместо социального рая - застой. А потребности растут. И без веры тоже нельзя. Вот и верят: кто - в деньги, кто - в шмотки, кто - в Будду, кто - в науку. Когда-нибудь мечта о справедливости и свободе возродится в сердцах. А пока глухое время. Сначала на Бога руку подняли, теперь человека распинают. Скудеет мир любовью. Слабы мы. Чем еще живы? Даже водку пить надоедает. Одна осталось красота. Мира этого не спасёт, но жизнь заполнить сумеет. Вот так.
   Помолчали каждый о своём.
   - Слышишь, как расходилась? - прислушался Игорь к капели за окном, улыбнулся. - Весна, Витюша, весна! Музыка почти! - смежил веки.
   Виктор поднялся задумчивый.
   - Совсем из головы! - очнулся вновь Игорь. - Помнишь королевишну ту за окном? Хороша! Личико - яичко пасхальное! Сложена как Афродита! Знаешь, кто она? - поиграл, помедлив, терпением. - Нет, не скажу. Сам узнаешь.
   - Ну, оседлал "богов" своих! - махнул напоследок рукой Виктор. - Теперь и этот не уснёт.
  

Глава 4

  
   Минула неделя. Виктор на заводе приработался, притёрся, и дни катились вроде бы ровно, гладко. Но сердце ныло: в делах домашних - неизвестность, да еще память о тех посиделках с Ольгой не тускнела. Притягивала ее резкая откровенность, возможность выговориться. Но сближений больше не выпадало. Встречались лишь мельком, по процедурам.
   Однажды после смены едва переступил он порог непривычно безлюдного для этого часа отделения, навстречу из долгой глотки коридора засеменил к нему, поспешая, Игорь.
   - Пойдём, быстрей, пойдем! - рывками потянул за собой, а сам загадочно улыбался и жмурился как сытый обласканный кот.
   - Да погоди! Дай грязь скинуть! - усталый, во влажных белёсых разводах по телогрейке, Виктор не радостью встречал его. - Стряслось, что ль, чего? - заныло в груди, как часто ныло теперь от неясных предчувствий. К тому же, сегодня дежурила Ольга, и он заспешил привести себя в порядок.
   На самом же деле стряслось следующее: в дальнем конце отделения в битком набитой комнате отдыха, что разделяет кабинеты заведующего и дежурный, разворачивалось собрание. Все пациенты, весь персонал присутствовали здесь. Даже сам Татарчуков присутствовал. Представляли новоприбывшего врача. А потом она держала речь и вложенное в голову за годы учёбы излагала бойко. Сразу видно - отличница. К тому же - с редкой, комсомольской чертой: всегда верит тому, что говорит.
   - В нашей стране с отсутствием антагонистических противоречий отсутствует социальная база для массового пьянства и алкоголизма. Это всего-навсего пережиток! К сожалению, пока распространённый. Коренится он в моральной нестойкости, в некоторых психофизических характеристиках индивидуума и в отдельных недостатках нашего общежития. Но с отсутствием непримиримых противоречий он победим. Мы же, медики, подходим к алкоголизму прежде всего как к болезни. Вы для нас - больные. К сожалению, мировая наука пока не отыскала мозговой центр, управляющий страстью к алкоголю и прочим наркотикам. Но отыщет обязательно. Тогда откроются прямые методы воздействия. А пока на вооружении только косвенные...
   Поначалу она говорила открыто, всматривалась в больных смело, а голос был задорен, звонок и чист. Но где-то с середины утихла, в смущении затеребила восковыми пальчиками светло-русую, рыжего подпала, прядку, что струилась из-под накрахмаленного и для задора чуть сдвинутого набок медицинского колпачка. Затем осеклась вовсе, потупилась. По золотистому наливу щёк, по кипени холёной шеи загулял, замерцал маков цвет-румянец. Это бесстыжее разглядыванье больных так смутило. А разглядывали ее все: кто с ухмылками, кто со смешками, кто с перешёптыванием. Даже вечно сонный пухлогубый юнец, ночной страж картёжников, захлопнул свой учебник истории и немигаючи уставился на нее с полудетским восторгом и совсем не детской похотью.
   - Хороша? - дохнул Игорь над ухом подошедшего из умывальной Виктора. В комнату они заходить не стали, а приткнулись у двери незаметно понаблюдать.
   Виктор рассмотрел, конечно, и выспевший в первой женской, не
   угнетённой семейными хлопотами, красоте безупречный овал лица ее, и карие, жаркого блеска глаза, смущённо прикрытые пушистыми ресницами, и нахмуренные русые брови, к переносью густеющие, взмахивающие высоко и плавно и так же плавно в нить опадающие, и тонкокрылый неправдоподобно ровный, будто лепной, носик, и беззащитно разомкнутые нежно-розовые губы, мягкие и полные, и горделивый округлый подбородок. Стрельнул и на туго всхолмившую одежды полнозрелую грудь ее, но ответил странно раздражённо:
   - У меня жена не хуже.
   - Ну, ты даешь, старик! Это же чистый антик!
   - Не люблю баб обученных. Вместо мозгов одна нахватанность!
   Тем временем в комнате на помощь смешавшемуся врачу пришел Татарчуков. Он поднялся и теперь, стоя, представлялся более солидным, нежели за столом в своём кабинете, где его чаще всего видели. Вдобавок, в руках его покоилась внушительная, старинной работы, палка с медной оковкой и набалдашником в виде оскаленной львиной морды. И вот, подавшись вперёд своим мешковатым, по-бабьи широким телом, он грузно налёг на эту палку:
   - Прошу запомнить: Татьяна Михайловна - питомица ведущего профессора Птицына, - занудил строго. - Профессору мы обязаны многими методами лечения и профилактики. Это хорошо вам известные ЛТП, клубы трезвости, режиссура семейных отношений. Татьяна Михайловна опробует у нас методы новейшие, из научной лаборатории профессора. Будьте внимательны: доктор пояснит смысл будущих занятий. От этого зависит дальнейшая биография многих.
   Смешки и шёпот утихли - Татарчукова боялись. Многих он повыгонял с "волчьим билетом".
   Молодая врач отняла пальцы от выпуклого лба своего, потирая который надеялась прикрыть смущение и, обретая уверенность, напряжённо вглядывалась в одну точку куда-то поверх голов.
   - Так, на чём я?.. - продолжила. - Да, косвенные средства. Главное, укрепить волю. Она у вас есть. Могли пить, гулять, не считаясь с мнением близких? Не боялись работу прогуливать? Значит, силу пренебрегать, своевольничать имеете? Так направьте ее в полезное русло! В полезное для общества и для себя, - она так вдруг на них голосом надавила, так густо-карим взором рассверкалась, что пьяницам не до похабностей стало. - А я помогу. Но помните: вы являетесь больными! От вашей болезни освободиться без доверия нельзя! Доверьте врачу ваше сознание, вашу волю! Знайте: вам желают пользы! Поэтому, отношения должны строиться на доверии!
   На последних ее словах Татарчуков занервничал, что-то недовольно шепнул. Она кивнула и закончила уже сухо:
   - Я внимательно ознакомлюсь с вашими историями. Побеседуем с каждым.
   - Детей бы лучше рожала. Лезет алкашне в душу! - заворчал за дверью Виктор. Но вдруг прояснел, словно майское солнце ласковое в лицо брызнуло - это Ольга, что у стенки напротив скромно стояла, посмотрела на него. А уж он-то давно за нею украдкой наблюдал. И тут же к врачу смилостивился: - Чего с нее взять? Молодая...
   В этом своем настроении он не мог, конечно, додумать, что начинающему доктору совсем не трудно выбрать себе друга по вкусу и детей нарожать. Но ее всерьёз увлекает научная карьера и потому обрастать семьёй пока не с руки.
   - Что-то ты не в духе сегодня, - укорил мягко Игорь.
   - Чего? - посмурнел тот - Ольга смотрела на него равнодушно, будто он был для нее блёклым прохожим из толпы. - Соды нажрись до пены в пасти - погляжу, как в духе будешь! - действительно: и волосы его, и шея, и прижатые жёсткие уши - все в белом густом присыпе.
   Собрание же тем порядком заканчивалось. Назначили с ближайшего воскресенья сеансы психотерапии и все заподнимались, задвигали стульями. А Виктор напоследок бросил с насмешкой Игорю. Не понравилась вся эта возня его вокруг докторши:
   - Слышь? Ты-то сам женат?
   - Был, старик, был, - оробел от неожиданности тот.
   - Некрасивая, что ль, была?
   Не зная как ответить, да и стоит ли отвечать вообще, Игорь
   заискивающе потрепал работягу по плечу:
   - Не всё просто в жизни, Витюша...
   - Значит, сама ушла, - догадался тот.
  
   Поздним вечером после отбоя Виктор всё же набрался смелости и решил походить у кабинета на виду Ольги. Она долго терпела, не обращая внимания, затем отправляла спать и даже затворялась. Но снова и снова шаркали за дверью его тапки. В конце-концов, ей это надоело, а ругаться не хотелось, и он снисходительно был допущен к партии в подкидного. Виктор уселся таким довольным, что даже укоризны и любопытство бабы Ани мало трогали. А та прямо таки пытала "свежего" человека:
   - И как тебя, парень, жена до эдакого разброда допустила?
   - Чего, жена? Жена не при чём. Ее дело десятое, - не очень-то ему было сейчас удобно о жене распространяться.
   - То и худо, что десятое... Да ну вас! - санитарка бросила в сердцах карты. - Хитрованка ты, Ольга! Мнишь, не вижу, как поддаешься? Не стану эдак! - упираясь руками в колени, поднялась.
   Виктор и Ольга перекинулись скупой усмешкой.
   - Останься, баб Ань. Не рушь компании, - медсестра была сегодня сосредоточенной и скорбной точно с похорон. - Утром домоешь, - больные в отделении убирали коридор, палаты и лестницу, а кабинеты доверялись только санитаркам.
   Но старуха молча отмахнулась и посчитав, что вопросами о семье,
   жене, дала этому настырному напоминание, выбралась за порог.
   Те остались в комнате вдвоём. Верхний свет был потушен, зеленью стеклянного колпака лучилась одна настольная лампа.
   - Верная бабушка, - похвалил ушедшую нечаянно обрадованный Виктор.
   - Сын единственный два года как помер. Директором завода работал в Таллине. Жена и раньше погуливала, а тут вовсе запила-загуляла. Дочка осталась шестнадцати лет. Красавица: глазки распахнуты, коса с руку - чистое серебро. По рукам пошла девчонка. Старая забирать поехала - пинками спровадили. А она и по сыну сокрушается: в далёкой земле холодной лежит. А семя его по ветру носит. Я не для чужих ушей говорю, - опомнилась Ольга. - Чтоб за въедливость не укорил. А я люблю ее, бабаню. Многим обязана. А она сердится, если жалею. Таков, говорит, перст Божий. Еще сыграем? - собрала карты в колоду.
   - Как хочешь. Мне всё равно. Я не игрок, - притих Виктор.
   - Что так? Проигрывать не любишь?
   - Чего проигрывать-то? Азарта нет.
   - И то верно. Что же не спишь тогда, бродишь? У нас по ночам одни картёжники бродят. Я думала - и ты такой, - слукавила слегка.
   - Кто его знает? Не спится, и всё! Может, тоска заела. Может, месяц вон лупит. Хоть волком вой! - пошутил грустно тот: это Ольга грусть на него навеивала.
   Она примолкла, потупилась. Потом подперлась ладошкой и тихонько вдруг запела есенинское. Голос был густ, низкозвучен и тёпел, и повилась золотою стёжкой по суровью задушевная печаль:
   Над око-о-ошком ме-е-сяц.
   Под око-о-ошком ве-е-тер.
   Облете-е-евший то-о-поль
   Се-е-ереб-ри-и-ст и све-е-етел.
   Теперь она смотрела на него, не отрываясь и немигаючи, и того словно синей мглою обвесило и повило. В снах случается: тащит тебя кто-то властный в полное прелестей неведомое. В груди сладко захоланывает от предчувствия полета, но сознаёшь: не будешь скоро, каким на свет рождён - слабым, да вольным в земном своём выборе. Страшно и жалко родное терять и упираешься над бездной сомлевшими ногами. А для высвобождения от властной этой силы всего-то необходимо слово некое призвать. Вспоминаешь, напрягаешься мысленным взором, тужишься языком пошевелить. И вот уже подступает изначально заветное. Сейчас, сейчас сорвётся с губ, ошеломит белой молнией! И...просыпаешься в тот миг. И в памяти - ничего. Живи дальше, вспоминай, пробуждайся.
   Вот и Виктор сейчас похоже чувствовал: рушится у них с Ольгой
   привычная защита, незнание душ, а взамен нарастает увлекательное сближение. И поперву он побаивался. Будоражила такая невыдуманная близость. И оттого в лицо ей смотреть не решался, а всё сползал взглядом на резкий как слом изгиб ладони у худенького запястья, где под матово-белой кожей голубые веточки вен сокровенной своей нежностью поражали.
   Даль-ний плачь таль-я-анки,
   Го-о-лос о-о-дино-окий -
   И так-кой роди-и-мый,
   И так-кой далё-о-окий.
   Ольга пела, в окно лез убывающий, опрокинутый рогами в черноту поднебесья месяц, заливал полкомнаты стылым серебром, выкрещивал тенями переплёта пол и стену, а на стуле в углу ёжился в ознобе Виктор: одинокий, заброшенный. А Ольга глядит на него безжалостно, даже ресницей не дрогнет. Лицо что из белого камня высечено, и голос тоскою грудь рвёт:
   Плач-чет и сме-ё-о-тся
   Пес-сня лих-хо-вая.
   Где ты, моя л-ли-и-па?
   Ли-и-ипа ве-е-е-ковая-а?
   Издевается она над ним. А саму обида на свекрови напраслину гложет: да неужто б не нашла себе стоящего человека, кабы решилась? Жизнь-то, и правда, течёт. Не наживешься! А дома изо дня в день всё та же стужа...
   Не выдержал Виктор, сорвался со стула и ушёл к окну, чтобы слёз, непрошенно накипающих, избежать. Прижался лбом к студёному запотевшему стеклу. Ну, совсем мальчишка влюблённый!
   - Странно как-то, - подал голос. - То всё тает, тает, а то вдруг
   заморозки.
   А она в ответ - еще пуще, с задором. И в глазах как бесенята
   ворохнулись. Силе женской проверить себя захотелось. Да еще та молодая красивая врач поддразнила, заставила на себя по-женски глянуть со стороны, оценивающе.
   Я и сам ког-да-а-то
   В празд-ник спо-о-зарн-ку
   В-вы-ходил к л-люби-и-мой
   Р-раз-верну-ув таль-я-а-анку!
   - Мне самой тошно. Характер такой. А ты не молчи, не давай мне "советь", коли пришёл, - и очи что хмелем туманным подёрнуты.
   Поманила чуть, и вот он уж улыбнулся. Подышал и обрисовал зачем-то на туманном стекле контур церковки.
   Ольга подождала под скрип старинных за окнами деревьев и, видя, что тот всё отмалчивается, запела уже теперь жалобно:
   А тепе-ерь я ми-и-лой
   Ни-и-чего не зна-а-чу.
   Под чужу-ую пе-е-сню
   И сме-е-юсь и пла-а-ачу.
   - Или не ты петь просил? Что помалкиваешь?
   - А что говорить? Развлекать не мастер, - вернулся тот к столу и уже открыто посмотрел на Ольгу - первая боязнь отпустила.
   А та у своей лампы как бы душой пыталась отогреться и что-то
   жалостное померещилось вдруг Виктору.
   - В детстве любил представляться. Начитаюсь, читать очень любил, и воображаю: то я корсар благородный, то Робин Гуд, то Стенька Разин сам! И вечно кого-то защищаю! А когда бараки наши сносили, много бараков - целую улицу, натаскаю на чердак барахла брошенного, и целыми днями как в чаду! Навыдумываю себе персонажей всяких; и где я только не был, кем только не был! - он воодушевился этими воспоминаниями, и скованность его как рукой сняло - мотался перед столом, будто об Ольге забыл. - Доходило, в натуре жил как образ ходячий! Все побои от бати собрал! А подрос - актёром решил сделаться. Не то донкихотство это до добра не доведёт. Но до армии прогулял, конечно. А с дембеля поступил в театр рабочим сцены, чтоб
   механику их узнать лучше, подготовиться. Там на Ирку нарвался, - сел на топчан. Говорить сейчас о жене совсем не хотелось.
   Ольга вскинула бровь. Она слушала, как слушают заманчивую
   историю дети.
   - Жена. Осветителем тогда работала, - он опять уклонялся от прямого на нее взгляда. - Как там учёные разные пишут: важно, чтоб интересы были общие? Ни хрена они в жизни не понимают. Ну, сошлись мы на этих интересах общих. Только, они у нее сильней оказались. Родила, посидела и - шасть снова в театр свой. А меня деньгу зашибать погнали. У них-то гроши платят. А чтоб не рыпался, раскритиковали с тёщей: куда с такой рожей на актёрский?! Не позорься, пролетарий! Да там еще блат и "на лапу" давать надо. А у тебя и таланта не видать. А кто его пробовал: видать или нет? Но они - сиди, говорят, смирно, добывай семейству на прокорм. Ты перед дитём в ответе... Кто его знает? Может, правы они? И я ни к чему не годен?
   Ольга, слушая, навалилась на стол, щекой легла на руки и каждую чёрточку резкого сухощавого лица Виктора изучала. Ей знакома была эта тоскливая обида недовыраженностью жизни и желание большего, способные против воли проливаться когда угодно, не взирая на обстоятельства и лица. А он чувствовал эту тёплую волну ее интереса и оттого становилось легче, словно приласкали невзначай. Умела она человека настроить, даже порой не желая. И вот под конец Виктор забыл свою обиду, злость и начинал вдруг смотреть на прожитое как-то по-новому, без сердечной страсти. Более мудро, что ли.
   - Ну, сижу, добываю. Вскоре батя задурил. Ему как инвалиду войны комнату дали, и мы думали - нас туда вселит. А он сам въехал. Я, вещает, много в жизни горя хлебнул и своё желаю добрать. Стану в хороме своей дам принимать и всё, что заслуженному гражданину положено. А ты, Витька, дурак, что в нежные годы женился и сословие мужское позоришь. Сколько он тогда слёз матери стоил! И погулял-то недолго - сердце сдало. А комната всё равно нам отошла. Да не в радость. Вот кто виноват: мы или жизнь такая? Чуть подмаслят - и поскользили все! И у нас с Иркой: сутки не видимся, пацан брошен. А тут еще ей повышенье - начальник цеха осветительного. Дома совсем мало бывает. У нее жизнь скачет, у меня ползёт. После работы зальёшь стакан за воротник - вроде, веселее. А дома сын сторонится, Ирка орёт и всем на всех наплевать. Спать завалишься, утром внутри гадко, а в лямку - иди. Надоело до смерти! Еле вечера дождешься и - по новому кругу! Отношения враз пустовесные, да еще заработки упали. Но тут мы ту реформу "сварганили" и настроение поднялось. Думали, навсегда. И дома потеплело. Парень тогда в четвёртый класс перешел. У них там история началась. И вспомнил я детство своё. И понеслось! Наберу книжек исторических, начитаюсь и давай в лицах ему рассказывать! Как привязанный ходил за мной. Даже самому смешно стало. Но потом нас разогнали... Нет, ты не думай - я не жалуюсь, не оправдываюсь. Сам виноват: дурак был, верил всему.
   - Не тому, значит, верил, - построжела внезапно Ольга. - И другого ждать нечего. Люди унизились, благосостояние целью над собой поставили. Вот и скользят за удовольствием. Еще хуже будет. Таким народцем, к тому же - пьющим, помыкать легко... Жизнь оскорбленьем становится. Нет, лучше в одиночестве остаться, чем поддаться.
   - Да на деньги-то, вещи - плевать. Хочется, чтоб тебя лично ценили как-то, - попробовал Виктор уточнить мысли. - А у нас как? Из-за чего сорвался с этой пьянкой? - и тяжело засмотрелся на Ольгу. Потянуло дорассказать свою историю, но ведь даже перед собой тягостно вспоминать о тех "выселках". Но пересилил таки себя...
  
   Та угольная база была посажена среди бескрайнего поля. Работа - в третью смену. Из суток в сутки лишь темень да рассветная серость заволочённого тучами неба. Ярый ветер да чёрный снег. Сон и явь - всё смешали полукаторжный труд и водка в сплошной бесконечный бред.
   На высоченной эстакаде - состав. С рельсового крана бьёт прожектор. Густо пляшут в луче белые шмели. Ковш, раскачиваясь по дуге, тяжко ухнет сомкнутыми челюстями в стальной бок полувагона и тот едва не опрокинется. А из люков выплёскивается под откос уголь. На крутой насыпи - телоргреечник с длинной штангой, навершие которой с перекладинкой напоминает букву "Т". Ею он колотит по крюкам люков. Когда те со скрежетом разверзнутся - чуть не на голову валятся убойные куски. Устоять на насыпи трудно: ноги вечно ползут под откос, и нужно постоянно ловит равновесие. Иначе, задавит. Да еще ветер швыряет в лицо колючую, со снегом, пыль.
   Остальная бригада в полувагоне: сизо-красные лица, драные ватники, неуклюжие оковалки-валенки, - разбивают ломами смёрзшиеся глыбы.
   Неподалеку от эстакады - наполовину заметённый сугробами
   вагончик-бытовка, бревенчатая контора и виселицей в чистом поле проём дощатых ворот-весов. И по-над всем этим бьёт и бьёт, как заведенный, кран. Хоть метроном настраивай!
   Едва просветлеет, летят под насыпь ломы и лопаты. Брошен под угольной горой бульдозер с задранным над кабиной совком. Работяги отогреваются в бытовке.У шкафчиков свалены, как всегда в кучу, телогрейки, уставлен бутылками стол. Стаканы мутны, закуска киснет на газетах. Мужики в драгоценно блестящих антрацитом отрепьях уже пьяны, грязны,
   всклокочены. Лица в угольных разводьях, в сизой въевшейся в кожу пыли. Человека тут различишь с трудом: кто-то снова пьёт, кто-то обнимается, а кто-то спит на лавке или глядится тупо в слепое оконце.
   А по хорошо знакомой дороге крадётся патрульная машина ПМГ-"канарейка", лениво переваливается на ухабах. Ее вызвала и поджидает у конторы закутанная в тулуп, по-мужичьи кряжистая баба - хозяйка участка. Опять невмоготу сносить разгул работничков.
   В бытовке переполох. Машина замечена. Малорослый грузчик хватает недопитую бутылку и лезет в шкаф. Остальные в сутолоке прут вон. На лицах утробный страх.
   Милиционеры, наблюдая безмозглое бегство, пересмеиваются с бабой. Они не торопятся, отпуская тех подальше, давая возможность рассыпаться широким веером - забава эта хорошо отработана. Когда нужное расстояние наберётся, стражи порядка сядут в машину и та резким скоком сорвётся с места.
   Бегут, поспешают во поле мужики. Вязкий хмель валит с ног в вязкий снег; и хватайся, не хватайся за будылья чернобыла - не удержишься. Хрупка соломина! Но вновь чудом поднимаются и шатко бегут: глаза вытаращены, на лицах тает снег.
   Летит, взметая белую пыль, машина. Прыгает на кочках. За стеклом - вцепившиеся в ребристый руль пальцы, нацеленный взгляд ловца. Красные петлицы. И нет уже в молоденьких сержантах игры - одна вскипающая злость.
   Кого-то догоняют. С подножки лютым зверем срывается сержант и скрученный работяга уже в кузове. А ПМГ летит дальше. На подножке снова согнут крючком ловчий. Его напрягает азарт.
   Мчатся за Виктором. Тот, озираясь, тянет к колеям, за которыми бесконечной лентой - серый бетонный забор. Над забором что-то кричат и спускают ремни солдаты. Ожил Виктор от внезапной надежды, но немного не добежал - взвился перед глазами снежный вихрь... А следом, очередная днёвка в отделении, милицейский мат, кулаки и пинки "пятого угла", квитанция о штрафе, похмельная тоска возвращения...
  
   - Так вот Новый год отпраздновал. А как он, говорят, начнётся, так дальше пойдёт. Вот и пошло, - закончил Виктор пришибленно.
   Ольга выслушала его строго, несочувственно:
   - Неправду говорят. Всё от себя зависит, - и вдруг ее точно кто в спину толкнул. - Хватит уже, наверно, бегать? Самому же надоело!
   Он кивнул, виновато потупился. Впрочем, удовлетворился уже тем, что смог сказать неприятное о себе небезразличному человеку.
   А на сегодня их встреча завершалась. За оконной решёткой
   поднимался рассвет. Бездонное небо над церквушкой заиграло ясписом-изумрудом, стаей спешащих с юга вольных лебедей зарозовели высокие облака. Розовое заливало кабинет на глазах: выкрашивало блестящее медицинское имущество, румянило представшую совсем юной Ольгу. И он залюбовался женщиной.
  

Часть вторая: ЧАЯЩИЕ РАДОСТИ

Глава 1

  
   С утра опять зарядил дождь. Он лил не переставая неделю кряду и от снега в округе не осталось ни клочка. Дождь слизал даже наледи. И хотя оголившаяся набухшая почва воды уже не принимала, он всё лил и лил, растекался поверху сплошными лужами, и оттого чудилось: поразверзлись хляби, и сызнова начинается творение. Вдобавок, настойчивый ветер, что гнал рябь и гнул долу нагие деревья, подкреплял это ощущение неустройства готовящейся принять семя земли.
   Заводской двор сделался чёрен: чёрный асфальт, чёрная липкая грязь, чёрная груда угля у котельной. Здесь, под трубой, чёртовым пальцем в хмарь поднебесную нацеленной, мокло звено. Им предстояло разгружать доверху набитый бумажными мешками с солью прицеп, но работать в непогоду не радовало и они переругивались с Фомичом.
   - Да какой дурак соль выгружает мокрую?! - пытал Виктор и его досада одолевала выдержку старика.
   - Начальство, хлопцы, - корчил тот сострадательно лицо. - Приказ.
   - Да по технике ж безопасности нельзя!
   - Та яка тэхныка? Ще до менэ - ходи вона к бисам! Та завод же ж! - Фомич в особо волнительные моменты целиком переходил на родное наречие.
   - Предупреждал - не связывайтесь! - плюнул в сердцах Сашка и зло поглядел на Витальку.
   Тот же нарочито вразвалочку прогулялся к прицепу, с грохотом
   отвалил борт.
   - Греби отсель. Без конвойных обойдёмся, - бросил Фомичу.
   Старый, боясь сорвать намётки работы, безгласно подчинился, охотно потопал прочь. А в стороне от этой перебранки драл голову и, прикрываясь ладонью от капель, рассматривал трубу Володька.
   - Вавилон, стерва, - вздохнул грустно. - Разве тебя прокормить?..
  
   Сашка вновь был в кузове подавалой. Работа двигалась туго: грубая бумага размокла, мешки под руками рвались. Немногие из уцелевших складывали под навес к стене, драные же утаскивали в обхват и соляная, жёлтой воды, картечь ссыпалась прямо в разверстый люк кочегарки. Соль под дождём раскисала быстро и вот уже вся одежда и рукавицы грузчиков пропитались густой слизью. И тогда Володька решил ускорить дело. Приняв на хилую спину мешок, затребовал:
   - Санёк, клади еще!
   - Где я тебе целый выберу?! Пошёл!
   - Хорош, Вовка, - вразумил Виктор. - Хребет свернёшь.
   - Клади-клади, не бойсь! Я жилистый! - всё задерживал выгрузку тот.
   Иззябший вымокший Сашка разогнулся:
   - Ты меня достал, придурок! Кому сказано - пошёл! - яростно шибанул всей подошвой в мешок Володьки.
   Мужичок не устоял. Раскинув руки, рухнул на утрамбованное угольное крошево. Подобного оборота не ожидал никто. Даже сам Сашка замер, отвесив недоуменно губу.
   Тогда к борту подступил Виталька. Чуть усмехаясь, словно анекдотом собираясь делиться, поманил парня пальцем. Тот наклонился доверчиво. Он ухватил его за волосы и рванул. Коротко вскрикнув, Сашка слетел с прицепа и завалился неподалеку от уже поднявшегося на карачки Володьки. От земли увидал, что обидчик как бы нехотя направляется к нему, загребая косолапой правой. Подняться на ноги он не успевал, мог лишь отползать.
   Виталька приблизился совсем. Целя в нос, лениво отвёл косолапую, ухмыльнулся. Сашка закрыл голову оттопыренным локтём. Удар кирзачом навис. Нависал, но не падал - бьющий нарочно время тянул. Но вот ухмылка его слетела и вместо лица - личина меднокованная. Короткий размах...
   Опомнившийся Виктор успел загородить лежачего и много приложил силы, чтобы не дрогнуть под зверино-расчётливым взглядом нападавшего. А разлепивши, наконец, губы, голос свой как бы со стороны услыхал: спокойный, но гулкий:
   - Кому лучше сделаешь?
   В ответ Виталька потянул жестокий миг еще, на разрыв. Затем вскинул руку. Но, видя твердость нежданного противника, всего лишь лицо мокрое утёр.
   - Я ж пугануть, - осклабился. - Наперёд чтоб не вылазил, зелень, - и затаившись, подался под навес курить.
   Виктор, ослабляя нервную струну, с шумом выдохнул, мысленно похвалил себя, что не врезал тому сходу, а затем сунул Сашке пятерню, помог встать.
   - Уходи от нас подальше, - посоветовал брезгливо. - Совсем уходи.
   Сашка, отирая о себя грязные руки, молча побрёл к проходной. А вслед ему скулил Володька:
   - Гад! У, гад! Тронул! Меня! Да я, гад, я авиатехник был! Лейтенант младший! Да я алкоголик третьей степени! У меня с психикой! Психика у меня! А он, гад!.. - мужичок мелко дрожал и по щекам обильные катились слёзы.
   Виктору отчаянно противно стало от всей этой дряни, и он освирепел:
   - Наработались! Эй, ты! Вали под лестницу!
   Оставшись один, он запрыгнул в прицеп и с неясной бранью взялся вымётывать лопающиеся мешки.
  
   В больницу возвращались уже без Сашки. Негодные просолившиеся телогрейки скинули в проходе автобуса на пол, а сами расположились по отдельности. Вскоре к Виктору подсел робкий Володька. Засопел, заскрёб висок. Старший по звену покосился недовольно - хмур был, скуп сейчас на приветливость. Не хотелось ни видеть никого, ни разговаривать.
   - Ждешь ее, ждешь. А она.., - пожаловался вдруг мужичок и
   обманутым влюблённым уставился за окно, где серело обложенное тучами небо, где лоснились под дождём залитые, в комьях растрясённого навоза, пары, где вдоль дороги распустили по ветру ветви заневестившиеся, убранные серёжками березы, да где желтела жидкая, еще под снегом проросшая травка. Унылая картина.
   - И так бывает, - подал всё же голос звеньевой, что-то созвучное себе в мужичке услыхал. - Кто она-то?
   - Весна.
   - Чего, весна?
   - Да не идёт.
   - Как не идёт?
   - Не идёт, и всё!
   Виктор круто развернулся к собеседнику, смерил недобро взглядом:
   - Слышь, Володька? Не пудри мозги. Без вас тошно. За окном что?
   - Да разве это весна? Это я не знаю, что, - страдальчески вздохнул тот и как-то виновато объяснил. - Весна, она тёплая. А как тёпло - скоро, значит, домой. Дочка ждёт. А больше никто не ждёт. Из авиации когда еще вылетел, а жена до сих пор лается, простить не может. А то побьёт, когда пьяненький. На работе тоже не любят. Я на "Каучуке" прокладки пеку. Раз попался - в кармане к гаражам выносил...
   На этих словах автобус поравнялся с бетонным домиком остановки. Под козырьком, прикрытая зонтиком, ожидала рейсового женщина, статью напоминавшая Ольгу. И Виктор, забывая о Володьке, задергался, будто на ходу выпрыгнуть решил, а после долго еще выворачивал вслед шею. В лице - мечтательность. Рассказ же мужичка хоть и долетал откуда-то сбоку, только он не прислушивался. Ну, а того, что называется, несло:
   - На судилище я судье-профкомовке говорю: вот ты костеришь меня почём зря и никакой жалости к человеку не имеешь. Тебя зачем выбирали? Людям помогать. Тут они как закричат: вор, алкаш! Против справедливости смеет! А я им - нет, справедливость соблюдать надо. Помните, лидерша вот эта в энтузиастки под старость записалась, на валютной линии нормы побивала. Ее в пример ставили, а я предупреждал: не гони, не нарушай технологию, это не керогаз. Меня не слушали, ей пенсию персональную присвоили, а линия через год развалилась. Кто убытки считал? А я всего на пол-литру вынес. Где же справедливость? А они как разозлились! Выгнали б, но рабочих не хватает...
   - Чего говоришь? Выгнали? - очнулся Виктор.
   - Нет, только не любят сильно. Одна доченька жалеет. Сядет рядом, по голове гладит: папка, папка! Глянь на фотку свою: молоденький, удалой, форма ладненькая! А теперь усох, почернел весь. Мать каждый день колотит. А мне друзей пригласить стыдно. Учится она у меня, в университете. Сама поступила! Друзья у нее чистенькие. Само собой, ей перед ними показаться хочется. Когда лечиться провожала, сама радостная такая! Прям, новая жизнь! Ох, люблю я ее! Знаешь, у ней родинка на коленке большая такая, чёрная. "Солнышко", называется. Долго мы ее по врачам водили...
   С самого начала его рассказа Виталька, ничком лежавший на тряском заднем сидении, вроде бы дремал, но когда Володька доченькой загордился-залюбовался, тот заворочался, замычал и, не выдержав, сел.
   - Не ной! - выхлестнул вдруг, сжав иссечённый старыми шрамами кулак. - Замели, значит - сиди не дёргайся! Все мы тут равные! - хрипло засмеялся, как закашлялся, не пряча лютых жухло-зелёных глаз.
   - Врёшь, волчара! Все мы тут разные! - подскочил Виктор: брови на переносье сдвинулись, лицо обострилось в гневе. Оскорблённое отцовское чувство подбило его, а заключается оно в знании, как трудно растить человека. Но обуздался таки, поняв, что это на руку злорадствующему Витальке. И снова сел. А у самого на душе совсем муторно: кто не страдал от потери незыблемого - не поймёт, как это больно и страшно. А жалкий Володька еще подбавляет:
   - А вдруг, и ей надоел? Ох, боюсь - бросят.
   - Ждут. Детишки ждут, - упрямо боролся с собой Виктор.
   - Пропаду я, Витёк. Вот, и руки разъело, - мужичок точно слепой обнюхал ладони и принялся зализывать болячки.
   Не совладал с отчаяньем Виктор. Поехало вкривь лицо. Он
   отвернулся, ткнулся лбом в стекло. Его мучили и привычная уже тоска по сыну, и всё та же смутность будущего, и новорожденная грусть по Ольге; и из этого расщепления должно бы вырасти какое-то новое измерение жизни, которое покуда не проклёвывалось.
   По ходу автобуса надвигался недалёкий бугор с той самой, обсаженной старыми тополями церквушкой. Вкруг барабана, вкруг ярусов колокольни - худосочная леторосль. На избитых стенах - остатки розового. У зияющих оконниц - языки застарелой копоти. Но по-над всем этим за серой облачной патиной со всех четырех концов земных уже сомкнулся куполом неугасимо мерцающий серебристый весенний свет. Вот-вот прольётся празднично, воскресно! Хлынет, обласкивая с высоты, разорённую церковь, дорогу с автобусиком посреди безбрежья чёрно-бурых полей. Зальёт далёкий огромный город с кружевом забитых составами железных дорог, с дымящимися окраинными свалками и тучами обленившихся птиц. Переполнит болотистые водохранилища, затопит многоступенчатые карьеры и рыжие отвалы с содранной бульдозерами почвой, с гонящими из недр на поверхность глину транспортёрами и скорбно тянущимися к небу вывороченными корнями дерев. Оживит зеленью заброшенные вырубки, завалы, сухостой, зарастающие ольшаником пустоши и поля, где низко тянут к недальней окской воде чайки. Обласкает и ощетинившуюся обрубками,
   расколами изувеченных ветвей просеку, и склон у опушки, и желтеющий первоцвет с засветившей свои свечи мать-и-мачехой и развернувшимся первым листом, и кого-то чернобородого, что скинул потёртый рюкзачок и под проливным дождём лечит глиной берёзовые раны.
  
   Ночью в тёмной умывальной Виктор сунул под кран потресканные закоростевшие ладони. Стряхивая капли, перешёл в туалет. А там, как всегда, дымно и людно. Встретилось и нечто новенькое: у порога на полу сидели двое, а между ними коптила каучуковым дымом подожжённая таблетка антабуса - наглядный урок химии.
   Он ткнулся "беломориной" прикурить к первому попавшемуся и этим попавшимся оказался Сашка.
   - Заживают? - кивнул тот на больные руки.
   - Куда им деваться? - Виктор ответил нехотя, с отвращеньем окинул комнату. В последние дни он сделался требовательным, как бы проверял себя вероятным мнением Ольги. Она исподволь становилась для него авторитетом.
   Вот и сейчас противно было зреть это дно отделения, этих картежников с Виталькой во главе, срывающим банк и, забывая об осторожности, победно распевающим:

Помню, был я глуп и мал -

   Слышал от родителя,
   Как родитель мой ломал

Храм Христа Спасителя...

   - Слышь, Сашка, а чего это толстая опять вместо Ольги? - та пропускала уже второе дежурство, и Виктор маялся, искал случая вызнать что-нибудь хоть у кого-то. Но тут же пожалел - только повод подал тому для разговора.
   - Откуда я знаю расклады их? У меня о своём голова болит. Надо у Татарчукова домой до праздников отпроситься хоть на денёк. Как бы к нему "подъехать"? Понюхать надо, как там? Я ж от ментов пережидаю, под алкаша "закосил". Конкуренты из СМУ настучали. А мне, Витюха, напарник надёжный нужен двери обивать. Дело "на мази" - новостройку застолбил, матерьялы, заказчиков. Водочки попьём вволю! - подморгнул. Сашка был из той породы подрастающих, которые нигде не пропадут и из любого положения сумеют выгадать пользу. А остальное-прочее - гори "синим пламенем"!
   - Девочки, если пожелаешь! Со временем "тачку" приобретёшь. Я ж запомнил, кто меня от кабана этого спас. Вон, сидит, на приданое собирает! Если б не ты, лучше мне маленьким помереть!
   Виктор жёстко усмехнулся и хотел ответить сразу, да помешал присо- седившийся и явно подслушивающий дедок. Лизнув чифиря из пущенной по кругу банки, он теперь ему ее протягивал.
   - На печь пора, а ты "нифеля" жуёшь! - строгий Виктор принял пойло и, не пробуя, передал Сашке. - Ошибся, малый. Не пить нам водочки с тобой, - и отошёл, выворачивая из кармана в унитаз утаённые от медсестры таблетки, те самые, что так хорошо горят. - Да, многим вы, дерьмо, жизнь поотравите. Мало, нам жизнь калечат. Так хоть бы вы сами своих же не обижали...

Бас-сан, бас-сан, бас-са-на!

Отвяжитесь, бес-се-нята! -

   - взвыл, побив чужие масти, Виталька и отхлёбывая из банки и плюя на конспирацию, начал громко рассказывать, как они в ЛТП навострились варить чифирь от электрического патрона.
  

Глава 2

  
   Первомайское утро ворвалось в отделение традиционным радиогрохотом:
   - "На Красной площади - колонна демонстрантов Пролетарского района! Проходят славные коллективы славных предприятий-первенцев пятилеток: ЗИЛ, завод "Динамо"! Над головами разноцветные плакаты, лозунги! Море цветов! Мощные единодушные здравицы в честь партии, правительства и народа! С трибуны Мавзолея трудящихся приветствуют члены Политбюро, правительства и лично товарищ Леонид Ильич Брежнев! Здравицы нарастают!" - голос диктора профессионально свеж и бодр и медью гремит-неумолкает оркестр.
   А в палате на койке лежит, тоской опрокинут, Виктор. И ничего ему будто не слыхать: глаза закрыты, руки заведены под затылок, выпирают локтями. И неяркий свет дневной из окошек течёт, убаюкивает.
   Тут же рядом обосновались еще четверо. Посередине - табурет. И Виталька, опять он распорядителем, перемешивает костяшки домино:
   - В ЛТП с картами засекут - в карцер. А так, фишки и есть фишки. Сразу не допрёшь. А банчок наваристый. Запоминайте: "азоношный" дупль будет покер, - человек, казалось, ни о чём, кроме ЛТП вспоминать уже не может.
   Под их сухой доминошный перестук в проёме появилась дебёлая щекастая медсестра с хмурым, каким-то заспанным лицом. Ради первомая лишь ресницы наваксены, что редкими копьями торчат.
   - Эт-та что еще?! А ну марш в комнату отдыха! Живо!.. Лепков?! На выход!
   Виктор нехотя разомкнул веки, в тупой отрешённости сел: он еще не понял, что к нему кто-то приехал и вызывает.
   У входной двери его дожидалась жена. По всему облику ее можно было тотчас догадаться: не столько она мужа навестить приехала, сколько прибыла обязанность исполнить, чтоб уж более не заботиться. Стояла она у самого порога вполоборота к коридору и, чуть запрокинув модно стриженную - соломенный шар с прореженной чёлкой - голову, изучала рисунок трещин на стене. Сочный, припомаженный бордовым рот ее брезгливо был опущен в уголках, а подбородок вздёрнут, и оттого губы казались выставленными для поцелуя любому, кого сочтут подходящим.
   Виктор насторожился уже издали, и валкая походка его обрела упругость как под грузом. Подходил медленно, с приближеньем всё чётче сознавая предстоящее и всё более не желая кривить душой или оправдываться, и потому то лицо насторону воротил, будто конь, узде противящийся, то взгляд на тапки казённые опускал. И больше всего не хотел встретить ее непримиримой, уверенной в своей правоте - это добивало без того слабую, но еще возможную надежду на мир. А он, как большинство людей, старался цепляться за устоявшееся... Но вот подошёл, наконец.
   - Привет, - улыбнулся натянуто.
   - Здравствуй, - многозначительно сыграла голосом та. Близоруко щурясь, осмотрела мужа с головы до пят - так "аристократичней", надменней, ей казалось.
   - Леха как? - Виктор в свою очередь спрашивал уже недобро.
   - Что, как? - занервничала Ира, на миг выпала из той спесивости вида, что придумала себе в защиту, а ему в наказание. Правда, тут же восстановилась: - Прекрасно Лёха. Учится отлично, продлёнку посещает охотно. Мы с ним дружно живем. Я на воздух хочу, - и статная, нетерпеливо переступила с каблука на каблук, колыхнула размашисто спадающими складками бордового, в тон помаде, плаща.
   Их выпустили из корпуса и они пристроились у скамейки под голенастыми ясенями в узеньких едва народившихся листках. Объяснялись лицом к лицу. Когда-то сходились они в супружество легко, зато уживались чем дальше, тем мучительней. Мелкие взаимные обиды, разнящиеся бытовые интересы распаляли сердца. Ничто не прощалось и перерастало в общее отчуждение. И наступило время, когда Виктор и пробовал приласкать жену, да выходило как-то невпопад и оканчивалось очередной нелепой грубостью. Ирина же сама со своим придуманным "дамским сознанием" так ни разу и не предложила ему примирения. Она сочинила себе мнение о "серости", а теперь вот и порочности мужа и упорно отстаивала его. Это был ее пятачок, охраняющий от опасных сомнений в собственной правоте.
   - Чего же ты? Сама желала, чтоб сюда поместился, а теперь брезгуешь? - ядовито усмехнулся Виктор.
   - Я такое от тебя повидала! Мне даже маме стыдно сказать! - она на мужа не смотрела. Упрямый взор ее упирался в стенку за его плечом и горек он был, будто не кирпичная стена там высилась, а замешенная на густом кровяном колере стена воспоминаний.
   - А о парне подумала?
   - А ты подумал?! Он большой, всё видит, понимает! Не хватало еще грязи!
   - От меня, значит, грязь одна?! Своё отпахал - и вали?!
   - Ладно, хватит! Я с тобой уже обабилась! Никакого просвета! Ты-то, вон, всё такой же даже сейчас! А у меня возраст! Мне одеться хочется, на людях приличных побыть! А ты что предлагаешь? Базар бесконечный этот? Хватит... И сыну со мной здоровей. Вырастет - не осудит. Выведи меня отсюда. Это тебе к празднику, - протянула алую капроновую сумку с колбасой и яблоками.
   - Спасибочки! Сыт по горло твоими заботами! - отворотился он.
   - Не будь клоуном! - раздражённая Ира, а с ней в таком состоянии препираться бесполезно, всучила таки ему провизию. - Я что, зря сюда пёрла?!
   - Отбоярилась? - ухмыльнулся тот и зло, и печально.
   Она смолчала, изобразив на лице хандру и пресыщение. Собственно, в чём ей винить себя? Изменять - не изменяла. И даже, не думала. Обязанности свои в целом несла исправно, довольствуясь немногим. Хотя не легко приходилось, времени не хватало. Сына ему родила. Попробовал бы сам, каково это! А он не только не облегчает, но своим поведением всё портит и при том виноватым себя не чувствует. Никакой благодарности ей, единственной, кому он обязан своим еще человеческим, а не скотским существованием со своими наклонностями! Нет, супружеский долг она исполнила честно.
   Они тронулись к проходной.
   - Сколько набежало?
   - Около двух, - небрежно глянула на часики Ира.
   - Пошли быстрей. Некогда. На терапию...
   В ответ та равнодушно повела плечом, но шагу прибавить нужным не посчитала.
   - И матери позвони. Всё в порядке. Чтоб не переживала.
   - Хорошо, позвоню.
   - Всё, нечего больше говорить, - теперь и Виктор, подобно жене, старался предстать холодным, безразличным. Так и брели они аллеей под замшелыми, в бородах старых семян ясенями, под тополями, отряхающими на асфальт багрово-чёрные серёжки, под скучным седеньким небом - отворотившиеся друг от друга и чужие.
   Но таким манером пройти удалось немного. Навстречу двигалась под присмотром санитаров партия душевнобольных. Люди были острижены "под ноль", истощены. По дряблой землисто-бледной коже - крупные бурые пятна. Затаённые же, исподлобья, взгляды и ссутуленные как в ожидании удара плечи остерегали уже издали: здесь заплутавший ум не понимает сердца, а душа захвачена освобождённым стихийным, без помехи ломающим хрупкую телесную оболочку.
   Ирина испугалась и стала.
   - Снимай плащ, - приказал Виктор.
   - Зачем? - беспомощно разомкнула губы та.
   - Снимай, говорят. И рот сотри! Намазалась! Мужиков, что ль, дразнить? Они те сейчас покажут! - он явно отыгрывался за унижение, хамил вызывающе, но было не до препирательств и она, испуганная, послушно скинула переливчатый плащ. А оставшись в одном тёмно-синем джинсовом платьице с фирменной на груди нашлёпкой, суетливо взялась стирать платком яркую помаду.
   Муж злорадно зыркнул, грубо скрутил вверх подкладкой и
   неуважительно зажал подмышкой модную одёжку.
   - Возьми под руку. Гляди в землю. У нас тут кроме психов - еще убийцы разные, наркоманы с проститутками. С ними потом познакомлю.
   Ира от нарастающего грохота съёжилась. Когда же он свёл ее на обочину и мимо загрохотали обляпанные грязью бутсы на босу ногу без шнурков, тесно прижалась к мужу, больно впилась в его локоть прозрачными розовыми ноготками.
   Наконец, они добрались до проходной. Прощались молча. Снова выстроились лицо в лицо. Виктору больно было терять Иру, всего с нею прожитого, пусть часто не радующего. Он уже не мог обуздывать себя, притворяться, и напоследок насматривался, жадно, безотрывно насматривался открытой статной шеей жены, плавно покатыми и привольно развёрнутыми ее плечами, чуть располневшим, но всё еще точёным станом, крепкими, волнующими в едва приметном покачивании, бедрами. Его неудержимо захватывала сила естества - непознаваемо-древняя, неприручённая. Но всё же не это сейчас главное. Поймёт ли она его взгляд, который весь - просьба простить? На большее признание он по-мужски не склонится. Но и он всё таки тоже - равная часть семьи с их малыми радостями, растворёнными в каждом дне подрастающего ребёнка. Они плохо ценили мелочи, но те, оказывается, способны связывать даже против воли. И неужели она спокойно может разорвать эту связь, бросить его без ничего в тошной несвободе больницы?
   Ира потерялась, спрятала ореховые, широкого распаха, глаза свои, синие-синие у слезниц. В тех глазах от самого рождения еще хранилась, теплилась доброта и читалась в них душа податливая. Но и на этот раз женщина всё таки переломила себя:
   - Мне, правда, пора. Спектакль.
   Но кроме спектакля Ира спешила убежать и по другой причине: совесть твердила, что он с ее подачи оказался в таком заведении. Единственное оправдание - она не могла догадываться, доверяя властям, в возможность подобного. Но это казалось не полным утешением. Есть же и другие способы вразумления. И потому, проще от этих сомнений сейчас убежать. А там видно будет... Вдруг, затоскует, сам образумится?
   Она потянулась за плащом. Когда надевала, Виктор всё от той же боли потерять ставшей родною плоть, обхватил ее, привлёк к себе:
   - А когда-то весёлая была!
   По ее лицу будто судорога пошла - она сама жалела свою незаладившуюся, но умело прикрытую пока еще гладкой корочкой внешности жизнь.
   - Не надо, - отвела ладонь. И тут болячки его застарелые заметила: - Что с рукой?
   - Тебе-то теперь чего?! - протянул тот надрывно и сгорбленный, с тощей сумчонкой, кинулся от нее в ворота. Для него точно цепь якорную оборвало.
  
   И шёл в гулком спортзале сеанс психотерапии. На матах рядами лежали расслабленные больные, а молодой врач Татьяна Михайловна, сцепив руки, расхаживала, и внятно, убаюкивающе звучал ее ласковый голос:
   - Ваше тело тяжёлое и тёплое. Тяжёлое и тёплое. Вам хорошо, вам очень хорошо. Вы в лесу, в летнем лесу на солнечной полянке. Как привольно вокруг. Как сладко пахнут травы. Как ярко цветут лесные цветы. Как весело гудят шмели. Солнышко, жарко греет солнышко. И вы - маленькие дети. Вспомните себя в детстве. Вы играете на полянке с родителями. Ах, как радостно жужжат пчёлы, щебечут птицы. Детство. И вы - беззаботные мальчики в прекрасном привольном мире...
   Ее слова баюкали и Виктора. Но никакой тяжести и теплоты он не испытывал, а было, напротив, зябко. На душе же - пусто, так пусто, что он впервые переставал ощущать собственное тело. И в этой странной пустоте вместо леса с полянками выступило вдруг прочно забытое воспоминание. Он вспомнил, как еще мальчишкой стоял, обхватив ржавую на плече трубу и восторженно обмирая в безгласной беседе, тянулся чистой душой к слепку света той, давно, тяжело и недолго бытовавшей на земле, Машеньки Лопухиной, что так нежданно грела с репродукции, брошенной на ободранной стене отжившего дома, где они, школьники, собирали металлолом. Он не знал, конечно, судьбы этой девушки, но впечатление чего-то тонкого, что так легко загубить, вошло, оказывается, в него навсегда.
   Не успел он толком погрузиться в тот образ первого осознанного прикосновения к девичьей красоте, как его разрушила резко сменившимся тоном всё та же Татьяна Михайловна:
   - Просыпайтесь. Открывайте глаза. Медленно пошевелите конечностями, - и заканчивая сеанс, напутствовала. - Помните: радость жизни отняла у вас ваша слабость, ваша страсть.
   Зал начал пустеть. Виктор, выйдя в коридор, словно зачарованный, двинулся в глухой его конец. Упёрся в стену, развернулся, побрёл назад. Поравнявшись с дверью спортзала, замер - услыхал отзвуки женского голоса. Заглянул. У окна Татьяна Михайловна беседовала с густоволосым седым дядькой. На скрип недовольно обернулась. Он поглядел на нее долго, потерянно. Медленно притворил дверь.
   А доктор меж тем затевала важный для себя разговор - пыталась выяснить у заслуживающего доверие пациента мнение о сеансах, и потому странность Виктора хоть и отметила, но выяснять не стала. Она слушала своего дядьку. А тот, обнажая редкие прокуренные зубы, стеснительно улыбался и всё приглаживал волосы:
   - Ежели, как я со своего разумения думаю?.. Вот я двадцать пять лет пил. Сварщиком в колхозе, а у нас же всё через бутылку делается. Так меня по ноздри засосало. Дожил таким "макаром" до пенсии жёниной. А она возьми и расхворайся. Ревматизьмы всякие, радикулиты - ноги же всю жизнь в резине. И так расхворалась, хоть в "город могилёв" под берёзы! А тут еще я - не успявай похмеляйся! И поверите, стыдно перед женщиной стало. Такой губитель - всю жизнь не жалел, на старости очухался. И шваркнул я тогда бутылку об угол и круг ногой обчертил! Зарок, то есть, дал не пить. А не легко. Кругом-то пьющие. Пристают, насмехаются. Я не трус-хороняка - на "хутор к бабке" всех посылаю. Так угрожать удумали! Народ, мол, не уважаю! От и решил тогда сюда определиться. Мне б бумагу получить. Авось, с бумагой не пристанут. Это ж надо! За жалость к женщине в антиобщественное положенье попал! Нет, чижало жить стало. Так разве раньше было? Ежели водились запивохи - пара на всё село. А было ж и магазинов, и лавок, и чайных с водкой! А и церковь стояла - дурному не научит. И мнение уважали твоё. Но большие люди сказали: неправильно живете. Надо по науке дальше всем скопом итить. Землю объединить, сообща пахать, а урожай сдавать. А потребное нам из городу пришлют. Порушили жизнь. Дурман религии ученостью изгнали. А сейчас вон клубов насажали, что ни день праздник выдумывают, а веселья нет. Дружества нет. Завидуют друг дружке. А командует невесть кто из области, райцентра. От и пьёт народ бесхозный. До того допились, что всё жулики сплошь стали, маклаки! Всю уважительность по ухабам растрясли! Вот беда, и с ней борьбу надо весть.
   - Правильно, Иван Алексаныч, - пришлось Татьяне согласиться. Но тут же на свой интерес повернула: - А на вопрос мой не ответили: помогают слова мои?
   - Слова ваши? Отчего, красивые слова, - почтительно приклонил он голову. - Сам я сиротой вырастал. С пяти годов в работе, колышки землемерам тясал. Топор боле меня, а я - тяп да тяп! В войну, тогда уже пахал. Знать бы вам, до чего скотина упрямая быки! Завалится в борозде - ничем не подымешь! Одного палёного под хвост понимает! А уж дале меня на Урал угнали в ФЗУ. Из рудника медного весь красный выбираешься... Я это к тому затронул, что на доброе слово я услышливый.
   Таня, раздражаясь, уставая следить за речевыми петлями не слишком сообразительного собеседника, сама же которого выбрала, решила впустить воздуху и завозилась со старой перекошенной рамой.
   Внизу в сумрачном дворе было многолюдно - день посещений. По дорожкам с больными прогуливались близкие. Вон дипломатического лоска отец в богатом, заграничного кроя, костюме обнял за плечи юношу-сына и ласково глядит, как тот жадно объедает с апельсина кожуру и как ходят у него при том острые уши. Вон крытая линялым ситцевеньким платком старушка украдкой вкладывает в ладонь седеющему верзиле-сыну пасхальное яйцо, а сын торопливо дотягивает сигаретку и у самого все пальцы от табачной копоти черны. А вон в тесный загон вывели размяться шизофреников. Те задумчиво уткнулись в землю, разгуливают по кругу. И только один, в шапке с опущенными ушами, мотается поперёк курса и подступая к единственно ему ведомой черте, резко разворачивается, припускает обратно. И так до бесконечности. И посреди всего этого потерянно бредёт Виктор...
   - А что вы про лес, про полянки с пчёлками поминаете, спасибо, - всё тянул своё дядька. - Как в сказке побываешь. Позабываем часто - красота кругом. Есть брат у меня двоюродный, дяди мово сын. Тоже на селе проживает, на самой рязанщине! Знамо, попивает тожь. Я подбиваю - бросим. А он: а чаво делать? - Деньги копи. - А куда мне их, на стену ляпить? - Машину приобрети. - А на кой? У нас автобус пустили. - Тогда телевизор купи на мир глядеть. - А чаво я там не видал? Прощелыг разных? Я лучше за грибками...
   - Нет, Иван Алексаныч, - не утерпела Таня, прервала. - Давайте вернёмся к началу. Помогает моё лечение? Лично вам помогает? Облегчение какое-нибудь чувствуете?
   - А почему, нет? - удивился тот. - Да за вас за одну...
   - Как так?
   - А вы, доктор, не осудите вольность мою - окиньте себя в зеркальце. С одной вашей пригожести скорей излечишься. А если к тому беседы душевной провесть - вовсе чаровательно!
   Слова у дядьки от самого сердца шли. А Таня обиделась. Он ей в деды годился.
   - Давайте договоримся: я, это - я. Дело остаётся делом. Не станемте путать, - позабыла, что сама от них доверительности требовала.
   Тот понял ее досаду, оробел:
   - Доктор, не пытайте вы меня. Нисколь не соображаю. Набрехал, не пойми чего, вас затронул. Простите, - и бочком-бочком ускользнул.
   Она осталась одна. Задумчиво прошлась вдоль матов, где от тел подопечных еще сохранялись пролежни, задержалась у запылённого пианино у стены. Подняв крышку, надавила растресканные клавиши. И, робко наиграв несколько тактов, зачем-то вдруг попробовала вытянуть из расстроенного беспризорного инструмента несвойственную месту изящную музыку: моцартовскую "Сонату соль-минор" - будто вниз по винтовой лестнице за уходящей радостью пыталась угнаться...
  
   Виктор добрался, наконец, до отделения. Добрёл до пустого дежурного кабинета, у распахнутой двери остановился. Внутри всё так же, как при Ольге. В белёсом свете из окна - знакомые шкафы, стойки. Из-под настольного стекла жизненным успехом смотрит фотопортрет Матье. Рядом брошен журнал отделения. А вот часы на стене молчат: повис маятник, стрелки едва не дотянули до половины восьмого. И тут он впервые заметил, что на циферблате, справа от него, солнца лик бумажный наклеен, а слева - луны. Это Ольга однажды ночью со скуки нарисовала и приклеила, вспомнив старинные часы, что висели когда-то в их с мамой доме.
  

Глава 3

  
   Наконец-то угасал этот бесконечный безрадостный день. Виктор вновь валялся на койке. Рядом снова гремели фишками домино четверо. Где-то далеко пели по радио бодрую:

А я остаюся с тобою,

Родная моя сторона.

Не нужен мне берег турецкий,

Чужая земля не нужна!..

   Как и утром, объявилась в проёме вконец измаявшаяся медсестра:
   - Опять они здеся! А ну марш отсюда!.. Лепков?
   На этот раз он взвился как с тетивы спущенный - странная мелькнула вдруг надежда! И, конечно, не воплотилась.
   - К Ефим Иванычу. Живо!
   - Когда ж это сгинет всё?! - скрипнул тот бешено зубами, и шарами закатались желваки.
   А Ефим Иванович принял его у себя в кабинете неожиданно приветливо. Это был сейчас какой-то иной Татарчуков, не будничный, что ли.
   - Что-то, Виктор, вы сумрачны в такой день?
   - Да спал я. Голова болит, - отговорился тот первым попавшимся на ум.
   - Вот как? Тогда извините за беспокойство.
   - Да нет. Я ничего...
   - Вот и прекрасненько, - испытующе всмотрелся заведующий. - Собственно, я так и полагал. Видите ли, у людей праздники, а меня всё скушные будни одолевают. Просьбица у меня к вам, - скромно улыбнувшись, выдержал паузу. - Ибо мне тяжести переносить неспособно, не согласились бы пособить? В знак солидарности, так сказать.
   - Да за будьте любезны! - выпалил ожидавший почему-то худого Виктор. Впрочем, от этого человека его подданные вечно пакостей ожидали - так уж он дело вёл: - Чего нести?
   Татарчуков повеселел:
   - Для начала обратитесь от моего имени к сестре, дабы выдала ваши брюки и обувь. Нам посёлком проходить. День по календарю красный, народу повысыпало и... Дабы ловчей себя чувствовать.
  
   В посёлке, действительно, оказалось людно, привольно. Под вечер облачность разредило. В частых разрывах засквозила синева. На западе небо побагровело. Облака там поперву соклублялись, а сейчас, расплываясь от солнца, истаивали, и это сулило в скором погоду. Воздух пред сумерками загустел, напитался влагой, и всё вновь наполнилось красками, правда, более сочными, более тяжёлыми, чем днём. Могучее движение воздуха сделалось буквально видимым, и оттого окружающее как бы слегка колыхалось, а весь удалённый мир тяжко зыбился. Этой зыбкости подбавляли и высокие, с вязкой жёлтой сердцевиной, дымы из огородов за заборами, где хозяева радели о будущем урожае.
   Вот этими-то огородами и пробирались Ефим Иванович и Виктор: по дощатому тротуару вдоль глухих изгородей, вдоль хлипких сараюшек, вдоль канавы, сквозь корку подсыхающей грязи которой пучками пробивалась жёсткая крапива. Шли небыстро. Впереди, грузно опираясь на палку и сильно припадая на правую ногу, выступал в распахнутом пальто цвета беж доктор.
   За ним волокся в жёваных брюках, в дурацкой красноклетчатой рубахе и в зимних сапогах Виктор. Он тащил вместительную корзину с мелом и, хмелея от сладких запахов весны, глупо разинув рот и задрав голову, глядел в бескрайность - текучий небесный дым созерцал. А по бокам всё длились и длились гнилые серые заборы.
   Распугав всех помоешных кошек и выбравшись на главную улицу, они первым делом повстречали Ольгу. На ней - старенький, стянутый ремешком бледно-зелёный плащ для местного хождения да плотно повязанная, словно в поле работать, белая косынка. И совсем она притомлённая, тоненькая, что прутик ивовый. В руках - полно набитая хозяйственная сумка.
   Доктор почтительно приподнял мягкополую шляпу, поприветствовал с полупоклоном:
   - С праздником, Ольга Леонидовна. Как ваше здоровье?
   - Спасибо, Ефим Иванович. И вас - также. А здоровье моё поправляется. На днях выпишут, - они точно игру приторно-вежливую уговорились разыгрывать.
   Напоследок Ольга улыбнулась заведующему, просто вся засветилась улыбкой. Виктору же, давно встречи чающему, за спиной доктора ликующему, сухо, равнодушно кивнула. Опять его будто не было для нее. Захлопывалась последняя возможность роздыха для души! И он, обезнадёженный, всё невольно, неловко оборачивался вслед, даже когда она скрылась в своём подъезде.
  
   Белокирпичный - в два этажа под крутой крышей - домок Татарчукова располагался на краю посёлка и отгораживался от пыльной улицы ухоженным, привечающим младенческой зеленью садом. Весь этот конец вообще являлся концом особнячков, садов и рассудительной тишины больничного начальства в отличие от центра с его многоквартирками, огородничеством и суелюдием.
   Проходить в усадьбу нужно было с проулка; и вот Ефим Иванович распахнул калитку, где на зелёных штакетинах громоздился какой-то министерской ёмкости почтовый ящик из прозрачного оргстекла, давно, правда, пустующий, изгрязнённый.
   - Прошу, Виктор. Мой уголок, - хозяин, пропуская павшего духом носильщика, барственно повёл рукой.
   Уголок его оказался недурён: это выяснилось уже по просторной веранде, где они оставили ношу.
   - Проходите. Похвастаю своим холостяцким покоем.
   Вступили в тёмные сени. Татарчуков, обводя палкой пространство, туманную завёл речь:
   - Ватерклозет, кухня, столовая. Внизу всего четыре двери. В мезонине - еще пара. В целокупности - восемь. Размеры стандартные, - и выжидательно уставился в глаза.
   - Большой дом, - невпопад, лишь бы согласиться, буркнул Виктор.
   - А здесь у меня маленькая гостиная, - отворил хозяин ближнюю дверь. - Смелее.
   Виктор шагнул за порог. Комната пребывала в полумраке. Густо-вязкий отсвет заката тревожным пятном падал на одну из стен и выхватывал в ряду икон строгие, словно живые лики. От неожиданности у гостя перехватило дыхание. Он обернулся к доктору. За его плечом близко маячило слишком какое-то бледное лицо того, и Виктору стало еще больше не по себе. Как в чужую тайну втолкнули.
   Но вот Ефим Иванович щелкнул выключателем и необычное исчезло. Вместо него явилась просто комната с потухшими, плоскими досками-иконами, с окном, убранным весёленькими занавесками и ламбрикеном в аленький по белому полю цветок, со стандартной, украшенной латунными штучками, стенкой. И смущённый Виктор - в грязной обуви на лаковом паркете.
   - Дуб морёный, плашка, - пояснил, проходя в комнату, хозяин.
   Виктор огляделся вновь, пристальней. Задержался на невзрачных корешках подписных изданий - доктор когда-то много читал, но большинство литературы складировалось наверху. Скользнул по экрану цветного телевизора в нише, уже включённого, по тройке глубоких, для лентяев, кресел. Во всём опрятность, порядок: скушные, холостяцкие, выхолощенные. И нигде не встречается отзвука того мимолётного чудесного, что нечаянно тронуло сердце.
   И тут привлёк внимание рабочий столик в углу у окна, совсем чужеродный в этой комнате. Сгрудились на нём колбочки, мензурки с жидкостями, кисточки в стакане, ножички. А главное, лежит маленькая икона: лик расчищен и позаклеен папиросными бумажками, но всё равно из-под них проступает и даже притягательней от такого плена. А глаза нетронуты. Чудные глаза! И не глаза это, а очи! Зеницы - огромным овалом, и взор живой, но неуловимый. И как будто скорбящий взор. По нему, по Виктору лично скорбящий. И еще, многомудрый тот взор. Многомудрый и любящий. Любящий и чистый. Всё в нём одном собралось, что в земной жизни люди порастеряли. Неземной взор! В иную, неведомую землю направлен. И весь лик такие же неземные волосы обрамляют, нитями чистого золота ниспускаются. И забылся Виктор перед списком "Ангела Златые власы", попытался взор, в неведомое зовущий, поймать...
   - Так как же нам быть, Виктор? - отвлёк его Татарчуков от безуспешного этого занятия. - Сговоримся насчёт дверей?
   - Чего-то не пойму я, Ефим Иваныч? - застеснялся тот своей несообразительности.
   - Видите ли.., - пожевал губами доктор. Погрустневший, он походил сейчас на покинутую ребёнком плюшевую полувытрясенную куклу: - Хозяйство мне содержать непросто. А вы человек умелый. Надеюсь, столкуемся, - всё подбавлял и подбавлял в голос проникновенности. - Незадача у меня. Пора двери утеплять, обветшали, а я никак не соберусь. А сквозняки донимают. Не возьмёте труд на себя?
   Виктор открыл уже рот отговориться, но заведующий понял по-своему и опередил:
   - Мои принципы - оплачивать услугой за услугу. Вы достаточно окрепли у нас, пребывание можно сократить. С вашим районным наркологом коллегой Шведлецем я накоротке. Наладите с ним отношения, с учёта снимут. При случае можете обращаться непосредственно ко мне. На пару-тройку недель обеспечу больничным листом. Можно полежать у нас, отдохнуть, укрепить нервную систему. Режим свободный. Некоторые пользуются, дабы огласки избежать по месту работы. Доброе отношение к человеку закономерно рождает ответное. Словом, как принято среди культурных людей. Не так ли?
   Всё это он выговорил, обращаясь к Виктору как к спасителю. Ну, а тот испытывал всё большую неловкость и за себя, и за него.
   - Так, Ефим Иваныч... Только, умей бы я, я б и за так помог. Может, чем другим? А по дверям есть один спец...
   - Нет, - мгновенно остановил его доктор. - Не следует никого моими заботами отягощать. Идёмте, выведу. Поздно уже. Надеюсь, наша беседа останется в этих стенах.
   И он скоренько выпроводил помощника и уединился с телевизором, этим лучшим другом современного человека.
  
   Ради праздника напрямую транслировали почему-то пьесу "Сирано де Бержерак" в пристойной постановке. Но у Ольги возможности вглядываться не было. Лишь краем уха рифмы схватывала. За столом размещались гости: упитанный парнюга с вислыми, цвета ржавчины, "фольклорными" усами под "Песняров" - армейский дружок Сергея - и его черноголовая, перекрашенная до мушиной зелени подружка. Он всё время что-либо жевал, перемалывал, а она то на любимого вскидывала восторженные жирно обведённые глазки, то самодовольно переводила напротив на Ольгу. Ну, а ту угнетал муж: хмельной, он гордился, что собственной женой владеет и, развалившись на стуле и забросив руку на ее плечо, вещал:
   - Уже летом в Одинцово переедем. Под бок вам. Под самый дых! Скажи, Оль? - довольно жмурясь, потянулся губами к ее щеке сорвать заслуженное.
   Она легонько, будто от боли, поморщилась, выскользнула из-под его руки, виновато улыбнулась:
   - Осторожно, волосы! - "сыграла" так, что никто не понял.
   - И давно пора, - подхватила разговор чернавка. - И как еще высидели в дыре этой, удивляюсь! Отдохнуть негде, с продуктами - дефицит! Про товары первой необходимости вообще молчу! Да на одного ребёночка сколько надо! В Москве тоже проблемы, я молчу, - за ее сетованиями явно сквозила тоска по житейскому успеху. - Но это ж не сравнять! Правда, Вась?
   Вася, заглотивший очередной рыбной консервы, с усилием кивнул.
   Ольга, пряча раздражение, отвела глаза. Потом поднялась.
   - Что-то вы плохо едите. Вон, и у Васи тарелка пуста. Мы праздновать не собирались, на столе не густо. Извините. Но угощаться надо. Дайте-ка я за вами поухаживаю, - и она, в легком махеровом свитере, тёмно-вишнёвом с синей волной, взялась подливать и подкладывать в посуду гостей-крепышей. И разговора меж тем не прекращала. Обращалась больше к безгласному Васе, чем напугала почуявшую подвох подружку: - Да, вы правы. Совсем не заботится о нас негодное правительство. Не построили нам ни универсамов богатых, ни универмагов. Ни парка нет культуры с "колесом чёртовым". Ресторана даже нет. Один клуб захудалый на всех. Скука. Вот и ходим с Катей на речку, в лес. В наших местах славные рощи берёзовые. Воздух, что вода ключевая. А ясным утром, когда подымается солнце и лучами пробивает листву, роща поёт. Она поёт "Херувимскую". Никогда не слыхали?
   В такой крамоле, прозвучавшей совсем буднично, гостья почуяла угрозу уже не просто душевному уюту, но всему привычному устройству жизни. В страхе прикачнулась к плечу любимого. А тот, в подтверждение ее страхов, вдруг перестал жевать. А чуть раньше почему-то застеснялся перед Ольгой своей тарелки, где было насвинячено. А еще раньше впал в какую-то чуждую всей его натуре умилённость от ее бархатистого тона, от узких в запястье рук, плывущих над столовой утварью и организующих привычное как приводной ремень в станке дело наедания в некое высокое действо, но главное - от ее чёрных с просинью глаз: и серьёзных, и насмешливых, и всё-то в нём понимающих... Было отчего тут напугаться и перестать жевать! А Ольга меж тем терпеливо ждала ответа.
   Дружков выручил Серёга, тоже не ожидавший сейчас от жены "выверта", хотя и привыкший к подобному:
   - Чё замолчали? В "петушка" по пятачку раскинем?
   - Без меня. Я у воздуха побуду, - отговорилась Ольга, протиснулась к окну. Отворила форточку.
   И случилось же так, что в этот момент мимо дома шагал Виктор! Душевно разбитый, он возвращался от Татарчукова и нарочно проходил у подъезда, в котором она скрылась. Шел, рассматривая окна. Сразу увидал ее. Остановился, задрав голову, вгляделся. Она тоже узнала его. Не отстранилась. И его вновь поманила тенью возможность совсем другой жизни.
   Ольга тоже почувствовала необычность минуты: под ее окном стоит далёкий для нее человек, но сейчас он желанней собственного мужа, всего надоевшего окружения. Вырваться бы хоть на часок из этой комнаты куда-нибудь за посёлок и просто надышаться весной! А случись рядом этот неравнодушный к жизни парень, только помог бы оживить в памяти несостоявшееся, без чего ей никак не отомкнуть даже на мгновенье этот постылый застенок повседневности!

"Вы помните ту ночь? Вот так - вся жизнь моя.

   В тени стоял смиренно, робко я,
   Другие же наверх взбирались гордо
   За поцелуем славы и любви, -
   - это за спиной Ольги улеглись, наконец, возня и пересуды картёжных сидельцев и оголённо зазвучали стихи из спектакля.
  
   Пьеса подходила к концу. На сцене театра - носатый гасконец с забинтованной головой, застывшая перед ним монахиня. Тонко звенит колокол. Чувствительные из зрителей плачут. А наверху в регуляторной сжала виски ладонями смятенная Ира.
   Не надо никого... Не уходите... Нет...
   Когда вернётесь вы, меня уж здесь не будет.
   Пусть я останусь так... Там Бог меня рассудит.
   Впервые, наверное, она не следила за движением спектакля, не интересовалась формой актёров, удачными находками или просчётами постановщиков, прилагая свои оценки к чужим авторитетным мнениям. Ей открывался смысл пьесы, к которой привыкли относиться как к изящно-романтической, дразнящей благородной, но, увы, нежизненной страстью. Вот и Ира никогда не мерила быт мерками театральной условности и в быту не искала истин искусства. Просто, переселилась поближе к уводящим от тупой суеты подмосткам, если уж не задавалось семейное счастье. Интересно бывает иногда морочить себя не обязующей ни к чему "жаждой красивости". Но сегодняшние переживания против воли всколебали душу и мысли всё вертелись вокруг них, разрушая привычное "наслаждение". И вот к финалу ей само собой открылось, что перед ней не трогательный вымысел, тоска по идеальному, но что человек от природы назначен жить единым сильным чувством вплоть до самоотречения. А способности к тому заложены и только так можно возвыситься до предельной полноты жизни и даже выйти этим чувством за пределы самой казалось бы отмеренной каждому жизни. Не нужно лишь бояться и лениться. Нужно уметь поступаться желаемым и вовремя видеть себя со стороны.
  
   Вот и заканчивался этот перегруженный и непомерно долгий день, заканчивался опрокидыванием всяких расчётов. Она возвращалась домой. Над Москвою закатное зарево, дымы громадных труб. Улицы в обрывках празднества: вислые флаги на фасадах, лозунги о единении, знобкое мерцанье иллюминации. Под ногами мусор. Бездумно веселятся толпы. Верхоглядами - иностранные туристы. В киоске "Союзпечати" в дальний угол загнан плакат с расстрелом чикагских рабочих: чтоб о крови не напоминал, не омрачал веселья, что ли?.. От ресторанов - потоки неона. Гуляют "Москва", "Минск", "Украина". Гуляют "София", "Прага" и "Белград"... А в сердце ее всё ввинчивается и ввинчивается затверженное:
   Какое счастье!.. Вот и лунный свет.
   Что это? Звуки сладкие органа?
   И аромат цветов вокруг?

О, как мне хорошо! Как счастлив я, Роксана! -

   - и она снова и снова проверяет себя, что же всё таки ближе к правде: звучащее в ней сочиненное поэтом или окружающее зримое?..
   А в очередях у баров лижутся парочки. Кругом фотоплакаты очередных кумиров, "звёзд эстрады". На бульварах изламывается, что хворост в огне, прозрачнолицый молодняк. А у Садовой на Смоленке размахнули аляпистую киноафишу: фильм "Душа" с размалёванной как на продажу певицей Ротару и рок-трубадурами из группы "Машина времени".
   Но я люблю тебя! Живи, мой друг, мой друг!
   Нет, нет, моя любовь! Я счастлив этой лаской -
   И жизнь мне кажется теперь волшебной сказкой.
   Самодовольно попирает горку чёрно-жёлтый гроб - здание МИДа. С Бородинского моста хорошо видно, как дробится в его бесчисленных стёклах закат и за окнами будто жертвенники приготовлены, пылают. Всё окончательно смешалось: воображённое, действительное. И нет пока сил разделить!
   Ведь только в сказках и найдёшь,
   Что вдруг сбываются несбыточные грёзы,
   Что бедный принц-урод становится хорош...
   А мы живём ведь в мире скучной прозы...".
   Под высоткой посреди магистрали - разбитый инвалидный автомобильчик: взгорблена жесть капота, вышиблено лобовое, из радиатора льёт на парящий асфальт вода. Рядом тяжело оперся на крыло человек: кособокий, остролицый, изморщиненный, - безнадёжно выброшен утлый из общего потока и машины совсем уже закрыли его своими стальными боками. А с задней площадки троллейбуса всё тянется видеть его Ира в кокетливо надвинутом беретике и с газовым шарфом, пущенным вокруг шеи на грудь. В глазах - неожиданные слёзы. Но можно ли что-то поправить в судьбе этим нечаянным состраданием?
  

Часть третья: ЗОЛОТЫЕ НЕБЕСА.

Глава 1.

  
   Примета не подвела: ровные погожие дни установились со вто- рого мая и так и держались. Ласковое солнце отогрело землю, воздух наполнялся сухим теплом и истосковавшиеся по лету люди смело пе- реходили на слишком даже легкие для весны одежды. Сменили тело- грейки на спецовки и грузчики.
   В тихий предвечерний час к больнице, тонко взбивая пыль, под- катил ПАЗик. Укачанные мужики выбирались из тряской развалюхи не- хотя. Весна - самое нежеланное для их трудов время. Среди троих ме- нее раскисшим выглядел Виктор:
   - Эй, Вовка? Вот и твоё тёпло! - наигрывая бодрость, ладонью прикрылся от щекочущих глаз лучей. - Чего нос повесил?
   Тот не ответил. Безрадостно поплёлся к проходной. Завод жестоко вытягивал без того ослабленные силы.
   - Да держись ты! Недолго уже! - догнал звеньевой и, приобняв, потрепал по плечу.
   - Старшой? - окликнул Виталька. - Нам баня будет когда, или нет? - в больнице раз в неделю в утренние часы топилась баня, куда они из-за своей работы не попадали.
   - Так ванны есть. Купайся сколько хочешь.
   - Ты нас, корешь, за негров не держи! Сам полоскайся! А нам ба- ню давай! - нагонял Виталька стервозности, будто Виктор был вино- ват.
   - Негры-то при чём? - уходил тот от ссоры.
   - При том! Тягость надо скинуть или нет? Гляди, мы завтра в па- рилку!
   - А с чего ты взял - я против? Только сперва договориться надо, чтоб шуму не было.
   - Хвостом вилять - твоя забота, - Виталька подморгнул Володьке и тот ускользнул из-под руки звеньевого.
   - Точно говорят: для жлобов как ни старайся, всегда останешься плох! - Виктор, поняв сговор, обиделся. Недавно он договорился через Фомича о небольшой прибавке к жалованью за образцовый труд.
   И тут вдруг заметил у ворот жену. Помрачнел еще больше. Под любо- пытно-ехидными взглядами скинувших часть злобы людей направился к ней.
   Он застиг ее врасплох. Ира увидала мужа уже вблизи, не успела собраться и только улыбнулась слабо. Сегодня, в отличие от той встречи, она предстала грустно-задумчивой и поблёкшей как после бо- лезни. Даже лицом подурнела. И вряд ли могла объясняться толком. Ну, а Виктор то ли ждал от нее отношения прежнего, то ли просто так с носка на пятку покачивался и точно дразнил ее всем своим небрежным молчаливым превосходством. Впрочем, всё последнее время о жене ему почти не думалось. Мечталось хоть чуть-чуть еще приблизиться к Ольге.
  
   Всё так же молча досиживали они свидание в накатывающих су- мерках на бревне с краю недавно народившегося - трещиной - оврага. Овраг, по характеру видно, рос быстро, разрастался и вскоре грозил исковеркать округу. Где-то внизу в овражьем чреве с мягким шорохом осыпались супески, ворчал, пробиваясь к речке, ручей. Поверху затаи- лись в безветрии старые вишни с натёками смолы на стволах, остатки сада, а поодаль, за их изломистыми корявыми ветками смутным напо- минанием багровела больничная стена. Глухой запущенный закут.
   Ира решилась таки заговорить. Далось это нелегко: чувствовала, как отдалился он за эти дни.
   - А помнишь, телевизор цветной хотели купить? Еще денег не хватило. Может, в кредит взять? - попыталась быть по-семейному теп- лой, припомнить их пустяшные приятности. Но, видно, отвыкла. Спра- шивала как-то уныло и руки безвольно покоились в подоле.
   Он отмолчался.
   - А знаешь, Лешка затаился, - в другой раз попробовала она сло- мить мужнино равнодушие. - Я скрываю, где ты, а он что-то чувствует. Может, привезти?
   - Гляди! Нечего ему тут! - вспыхнул было стыдом Виктор, но сно- ва молча уставился вдаль, где пустой холмистый горизонт уже терял чёткие очертания и где в воздухе готовилась гроза: поднебесье опус- калось, давило и утверждало повсюду вязкую тишину.
   Ира от такого ответа даже лицом потемнела. Но решилась и на третий раз. Тронула за рукав:
   - Знаешь, не хотела передавать, но ты сегодня такой.., - споткну- лась на слове. - Может, говорить со мной больше не захочешь. Звони- ли из бригады. Бэмс у вас какой-то был. Передать просили - пил, пил, а потом пропал. Долго разыскать не могли. Видишь, как бывает, - слег- ка упрекнула.
   - Ну чего ты тянешь?! Случилось чего?! - вновь сорвался Виктор.
   Она мрачно закусила губу. Помолчала.
   - Скелет из него сделали, - произнесла едва слышно.
   - Чего-о?!
   Ире захотелось отвернуться, но муж грубо схватил за плечи, тряхнул:
   - Куда?! Попрятались по театрам своим! Говори!
   - На улице где-то свалился. Отправили на скелет как безродно- го... Вить, ну виновата я в чём-то, - заплакала тихонько. - А если б с тобой так?
   Он до белых костяшек сжал кулаки:
   - Какие скелеты?.. Мы же всю жизнь - в три погибели! - и поник бессильно.
   Покинутая на саму себя Ира украдкой всматривалась в его род- ное, горечью схваченное лицо. Так он и остался тем нераскрывшимся "принцем-уродом". А время потеряно. И в этом есть ее вина. Она при- выкла оценивать мужа прежде всего со стороны семейной пользы. Так учила ее мать, так жили все благополучные знакомые, в среде которых это именовалось "обязанностями". И малое небрежение ими беспо- щадно порицалось. И вот теперь она дожила до того, что сама готова жертвовать этой основой "семейного счастья" под влиянием чего-то незнаемого и манящего быть несравнимо более значимым. Но - недо- ступного никакому принуждению.
  
   Он провожал ее к остановке, что неподалёку от больничных во- рот. Она держалась под руку и головкой робко клонилась к его плечу.
   - Вить, а Вить? Почему его Бэмсом звали?
   - Погрузчик так свой называл: "мерседес - бэмс".
   - Вить, а Вить? А имя его как?
   - Помолчи, а?..
   - Знаешь, Вить? Не злись. Мы как слепые живём. Ни о чём, кроме самих себя думать не можем.
   Виктор позадержался, испытующе глянул. Ира ожила в затаённой надежде: не зря, видно, слёзы женские проливались. Но лицо отвела - как бы и того не отнял.
   Затем, исподволь, что ли, проверяя себя на способность к забы- тым чувствам, еще прошлись по бетонке, обсаженной хилыми, в зеле- ном дыму, березками. Те стояли понагнутые, словно провинившиеся. А вокруг безветрие, ни листочка не затрепещет, и глянцевые деревца будто воском облиты.
   Вдруг Виктор напрягся и дёрнулся, точно от жены высвободится захотел. Случившееся было малоприметным, но обострённо-чуткая Ира тотчас уловила смену настроения, то что-то волнующее, не с нею связанное. Осмотрелась: рядом лежало маршрутное кольцо. Из при- бывшего автобуса выходили пассажиры. Отчего-то сразу выделила женщину. Легкая, стройная, та двигалась навстречу. Заметив их, сби- лась с шага, порывисто огляделась, ища путь сменить. Но решив луч- ше скорей разминуться, заторопилась. Обычно на подобные мелочи внимания не обращают. Зато сейчас их смысл открылся Ире. А всё остальное довообразила от горя сверх меры... И вот чем звонче доно- сился перестук каблучков той, тем бесприютней делалось на душе у этой. Чутьё же подсказывало: здесь не былой грохот башмаков, от че- го муж прикрыть в силах. Здесь надвигается суждённое тебе всем складом твоей прошлой жизни. А с этим один на один остаются. И Ира внутренне напряглась, держалась начеку: и на мужа косилась, и жен- щины той из виду не упускала. И пусть та пока ресниц не подымала, Ира уже изготовилась принять любой, даже самый скоротечный взгляд незнакомки. И знала, что примет. И приняла: не мужу, нет - себе. Но то, что оказался он не вызывающим, не горделивым или ехидным, а всего лишь виноватым, подкосило ее. Это было самое худшее. Здесь ни право супружеское, ни привычное самолюбие не помогут - обер- нутся против тебя. И беззащитная Ира остановилась. Каждой жилкой, будто животина бессловесная, почувствовала, как тянет мужа к той, чужой, что за спиною уже. Прямо ноют жилы! И неподвластно ей эту тягу рассечь. И тогда из глубины обиды и повинности, из беспросвет- ной туги женской нежданно высеклось утраченное: любовь, какою бы- вает в своём истоке - врождённой способностью, жаждой любить. И высок бывает человек в миг превосходства над собою.
   - Знакомая?
   Тот хмуро кивнул.
   - Не мучайся. Иди. Сама доберусь.
   Он встретил отворённые до самых родников души глаза ее, не выдер- жал, залопотал жалко:
   - Я это, Ира... Ты не того чего-то.
   - Не надо говорить. Лучше догони. У нее на душе нехорошо. Обо мне не думай. Я сильная, - ей удалось обнадёживающе улыбнуться. - Но не спеши. Ошибёшься - всем хуже сделаешь, - странно: в самой зыби, в изматывающей душу неопределённости, женщина пыталась найти надежду на ту поманившую свободу чувства.
   Виктор ободрился. Спала вдруг тяжесть раздвоенности и действи- тельно загорелось догнать Ольгу. Сколько он мечтал о подобном! Да- же благодарность к Ире почувствовал впервые за долгое время.
   - Ты Лёхе, Лёхе передай: чтоб без фокусов, учился как следует! Летом за грибами двинем.
   - Передам, передам, - протянула она открытую ладонь. - Мне с вами всегда хотелось. Да вечно что-то мешало. Я и молчала.., - вот так, скрепившись, она предрешала дальнейшую судьбу, что складыва- ется из череды столкновений разнородных поступков и нашего вечного выбора.
   А после Ира долго провожала его взглядом. Казалось, случись это неделей раньше, она бы облегчённо вздохнула. Не к тому ли сама стремилась? А теперь...теперь приходится страдать таким избитым женским страданием, что и упоминать на людях неловко. И в этом за- ключается ныне ее жизнь.
  
   Виктор с лёгким сердцем поспешал за Ольгой. Напоследок даже пробежался. Крикнул от распирающих чувств:
   - Оль?! Оль?!
   Та резко обернулась. Увидав ее рассерженной, Виктор оробел и ближе подступить не посмел. Она же нашлась вмиг:
   - Вернешься, - произнесла громко. - В первый проулок направо, - и для наглядности рукой повела. А сама на окна соседские глазами стрельнула. Добавила тихо: - Обождёшь на задах, - и тут же отметила: совершает очередную глупость. Хотя, объясниться и прекратить на этом двусмысленность между ними тоже было необходимо.
   И они разошлись, по возможности изображая непреднамеренность встречи. Благо, посёлок уже накрывали сумерки, а ее окна были тем- ны.
  
   Вновь сошлись на пустынных задворках у какого-то полусгнивше- го забора и здесь, на взгорке, предгрозовые тишина и тяжесть ощуща- лись особенно явно. Там далеко у горизонта сплошным фронтом раз- ворачивались тучи.
   - Ты что летишь как скаженный?! Здесь не город! - сходу напус- тилась Ольга.
   - Да не подумал как-то. Она догнать велела, - зацвёл дурацкой улыбкой Виктор, не понял даже, что привирает невольно.
   - Как, она? - испугалась та. Ее без того совесть смущала.
   - Ну, у нее на душе, говорит, нехорошо.
   Ольга поперву онемела: совершалось невозможное и она в нём учас- твует!
   - Да вы полоумные оба! Неврастеники! Ты что ей нагородил?!
   - Ничего. Она сама как-то...
   - Что, сама?! Как она сама?! Это ты, ты!.. Впрочем, я тоже хоро- ша. Дала повод, - нервно затёрла лоб. - Что еще сказала?
   - Так.., - завилял тот. - Всё нормально, - о ее просьбе не спешить утаил - из-за дурацкой выдуманной надежды откуда-то и хитрость взя- лась.
   - Запомни, - Ольга в упор поглядела на него. - Я твоей жене в подмётки не гожусь. Всё, уходи.
   - Погоди, - Виктор от воодушевления быстро переходил к отчая- нию. Даже осмыслять происходящее не успевал: - Чего ты боишься? Ничего же не может быть. Я спросить хотел...
   Она решила смягчить мрачную его обречённость, поддалась. Женщи- ны, вообще, серьёзней относятся к подобным переживаниям.
   А он наспех заискал повода оттянуть разрыв:
   - Сейчас, вспомню... А! Вспомнил! Татарчуков ваш, что за чело- век?
   - Это-то тебе зачем? - такого разворота Ольга не ожидала, но догадалась. - Поболтать захотелось?
   - Ты как евреи - вопрос на вопрос. Сомневаюсь, вот: он мне - "не того", а ты с ним так любезничала, - не удержал норова, досадил от горечи.
   - Что-что? Да ты совсем обнаглел! Ты непристойно себя ведешь! - Ольга разобиделась и вместе смешное что-то, действительно дурац- кое во всём этом проглядывало. Ей с этим типом с самого начала не- просто определиться. Привлекает их свободная откровенность. Пото- му, может и сейчас не уходит она сразу?
   - Да не то я хотел! А! Ладно! Посторонний я! - опять омрачился Виктор.
   А она вгляделась пристально как лекарь в больного. Бросить его в та- ком настрое было совестно.
   - Откуда ты свалился на мою голову? Ты себя ведёшь, точно я обязательство дала. Да, мне обидно за тебя, твою жену жаль. Если б я могла помочь! Но мы сближаться не вправе. Да я и не желаю! Итак, вон, сцены пошли! - начинала она вроде бы спокойно, но опять себя словом растравила. - Ну зачем ты повода ищешь? Ну что тебе Татар- чуков этот? Наше с ним любезничанье - наше выражение нелюбви. Да, я понимаю: притворяться нехорошо! Что тебе еще хочется услы- шать?!
   Виктор на удивление стойко перенёс очередной всплеск ее раздраже- ния. Лишь на сердце саднило.
   - Вот же орда прёт! - глянул на грозовое небо - не угодить бы им в ту брань поднебесную. - Не переживай так. Я не жлоб. На всё пойду, чтоб тебе лучше...
   На этом можно было и расходиться. Но теперь Ольга не смогла сразу остановиться. Она вдруг почувствовала, что значит "изголодаться по человеку".
   - Да, ты не жлоб. Ты слепой. Ну что ты навыдумывал? Или не ви- дишь, как замотала жизнь эта? Как я с тобой держу себя, с другими? Думаешь, мне безразлично? - она отвернулась.
   - О чём ты, Оль? - притих Виктор.
   - Опять прошу тебя: поберегись, не распускай язык, - она пред- стала побледневшей, грустной. - Здесь всё на сплетнях держится, на шпионстве. Эти люди способны любому жизнь искалечить. Надеюсь, душу Татарчукову не открывал?
   - Нет, что ты! Он корзину донести просил, а потом с чего-то - две- ри обить.
   - Знакомая песенка: "услугой за услугу". А ты тоже умник! Стал посреди дороги и сияет как самовар надраенный! У Татарчукова нюх на это отточен, - воспоминание оказалось неожиданно потешным и она слабо улыбнулась.
   У Виктора отлегло на сердце. Он расправил плечи и тоже повеселел:
   - Откуда же знал, почему не замечаешь? Да-а! - заскрёб дураш- ливо макушку - отважился поразвлечь Ольгу. А сам глаз ее заискал: - А в первые дни чуть не свихнулся! То ты ошпаришь! То этот по церк- вям тоскует! То сопляк учебник зубрит заполночь! Дед столетний в алкаши записался и к тому ж - немой! Дурдом!
   - Допустим, дед не немой - еще какой говорящий! Первый осве- домитель татарчуковский.
   - А! Вон что! Не он "капнул" с дверями этими? Но спутали.
   - Приходится "капать". Взамен Татарчуков приют даёт в холода - старик бездомный, больной. Не будем его осуждать. А мальчишку того родители от армии прячут. Юноша в институт должен поступить. Здесь уже пахнет взяткой.
   - Лихо! Мы в наше время стыдились от карабина бегать.
   - Вспомнил! Когда это было?
   - А вроде, как вчера... Да, а историк этот что тут делает?
   - Какой историк?
   - Ну этот, историк или художник? Ну, Игорь.
   - Он что, уже историком рекомендуется? Историк - "ноздревс- кой"* школы! Дорожку давно протоптал. Образа Татарчукову поновля- ет, что у старух навыманывали. А тот его на больничном откармлива- ет. Люди своего круга - услугой за услугу расплачиваются. Вот он,
   --------------------------------------------------------------------------------------------------
   *Ноздрёв - персонаж из "Мертвых душ" Гоголя. Жулик и буян. Вечно попадал в неприятные истории. Оттого автор называет его с иронией
   "историческим человеком".
   дурдом!
   Ольга хоть и была насмешливой, Виктор задумался невесело:
   - Не нравится мне это.
   - Представь: мне - тоже, - подтрунила та по-доброму. - Что поде- лать? Сроду у нас так: говорят красиво, а на деле гадость. Другому от- куда быть? Ведь, мы кого предпочитаем? Кто нам потакает. А Еванге- лие объясняет: "Если делаете добро тем, кто и вам делает добро, ка- кая вам за то благодарность?". А мы знать не хотим. Я об этом часто думала... Мечтала когда-то добру служить. Ближних любить как себя. И что? - она виновато засмотрела на Виктора.
   Они оба так погрузились в свои переживания и совсем забыли об окружающем. А меж тем в меркнущем небе что-то сдвинулось. Дерзко купавшаяся в воздушных потоках одинокая птица, взмыв в последний раз, пала в рощу за посёлком и больше не поднималась. Дрогнули, за- трепетали и согнулись под первым, несильным пока, шквалом верхуш- ки дерев, заколыхались тяжёлые их шатры, а вдоль забора взвихрился мелкий сор.
   - Ты так глядишь, а я не разбираюсь, - смутили Виктора ее глубо- кие глаза. - Сама знаешь, как нас учили. И что верующие, вроде как сектанты. Вот и могу себя предлагать - к переноске тяжестей годный.
   - Мне бы самой по-настоящему верующей стать. А то я только так, трусливый человек. Ай, кому это сейчас всё нужно?! Редким ду- рочкам вроде меня.
   В ответ он посмотрел выжидательно, серьёзно. И она продолжила: скорей уже для себя самой, не стесняясь быть непонятой.
   - В Евангелии место есть, "моление о чаше". Христос перед каз- нью до кровавого поту молил Отца Небесного: да минет Его чаша зем- ная. Но закончил: "Впрочем, да будет воля Твоя". Что Его томило сильней: будущие мученья, тоска, одиночество крестное? "Боже Мой! Для чего Ты оставил Меня?!". Нет, это не упрёк, как раньше казалось, не жалоба. Скорей, полнота любви к Отцу. Мы к высшему через муку пробиваемся. Победить страх одиночества - саму смерть победить! А я боюсь. Идти сил нет. А что смерть? - дверь. Что ж, что страшно мыс- лями от привычного отрываться? Полюбить бы Вечный Свет выше всего! И достигнешь той двери чистой. Как иначе от дурного в себе ос- вободиться? Но только моего желания не хватает. Что-то надо еще, чтоб сердце разгорелось.
   Виктор прежде не слыхал подобного, был сбит с толку: откуда в ней, молодой, такое, когда по церквам вроде бы старухам тосковать пола- гается? Да еще заворочался под ложечкой первобытный страх, что всякий раз мучает повседневного человека при встрече с Божествен- ным. Этот страх неосязаемой преградой отделил от него женщину, но всё же душевный трепет Ольги, проникая все страхи, сомнения, пере- давался ему. И он, как недавно с иконы, ловил рвущийся за пределы тесного земного бытия взгляд, очаровывался полней и полней.
   - Оль? - позвал будто вдаль куда-то. - У тебя лицо такое, на ико- нах похожее, - угадал таки тихий свет пробуждающегося внутреннего человека.
   Она смутилась:
   - Никогда не говори так. Там чистые образы, а я... Меня пока не- успокоенность спасает. Вот получу желанное... А говорят, Татарчуков когда-то лучше был, дело любил. А теперь лишь надзирает. А меня опасается из-за беспокойства моего - как бы чего не выкинула! Хуже бабы стал: слухи распускает, будто вроде мании у меня - боязнь замк- нутого пространства. Это у меня-то! Ах, дурачина-простофиля! Да мне б угол потесней, да где-нибудь в Мещёре! В нашем роду женщины всё учительницы, а я первой в медики подалась. Как в книгах, мечталось: больничка чтобы рубленая, липа под окном, за окнами ветер. На дворе дождь ли, снег, грязь или замять, а ты всё с саквояжцем вёрсты меря- ешь. И обязательно, почему-то, пешком. Просто, хотелось очень лю- дям помогать, где трудней. С семи лет на селе жила и меня мама на книжках растила: с детской верой в добро и отсталыми взглядами, - улыбнулась про себя воспитанному в ней прежними поколениями до- рогому убеждению: она предназначена восполнять добром оскудеваю- щий мир и об ином способе жизни помышлять не следует. А все силы надо направить к главному - учиться отыскивать добро бесспорное, истинное и всё общепринятое подвергать с этих высот сомнению: - Славные были у нас писатели, умели душу восхищать. Теперь расхле- бываю... Поступила учиться: пока на фельдшера, а дальше видно бу- дет. Потом отрабатывала в райцентре на "скорой". И вот прибыли раз на вызов - старушка отходила. Мы откачивать ее, а она с бранью на нас: кто звал, окаянные?! Ангелы уже душеньку с пением принимали, а вы меня опять в юдоль горестную?! Не властны вы в жизнь вечную не пущать! Выгнала нас и опять отходить легла. И вот бежит время, а этот случай засел во мне и всё крепче задумываюсь: слабая негерои- ческая старушка смерть принимает светло, как награду. Назначение исполнила. Вот урок! Может, настоящий смысл жизни за пределом жи- тейского? И до чего же тошно видеть, как все о своём здоровье драго- ценном трясутся! Даже крепкие мужики от болячек пустяковых истерят. А чуть очухаются, к тебе же липнуть начинают. Опять "на сладенькое" тянет! Нет, истинное здоровье - в сердечной чистоте. Человек над природой своей властен, когда о душе болеет... Стала в церковь заез- жать. Сначала с трудом верилось в бессмертное бытие наше. Но уж куда выше такая вера шкурного страха! Без нее как живём: хватай, то- пи дни в удовольствиях. Всё-равно от конца не отвертеться. Так что, расслабляйся до издыхания. А добро, правду так умудрятся приспосо- бить, чтоб этому не мешали. А я с пошлостью мириться не желаю. Да еще - в медицине! Ведь, в человеке заложено высшее, а подавленного смертным страхом не исцелить. Подлечить можно, на время. Но что толку лечить следствия, а на причину рукой махать? Я в церкви удив- лялась: много инвалидов, увечных, но они там здоровей здоровых. Только тело приходится поддерживать. И заметалась я тогда от своих мыслей. А жить надо. В общежитии одиночкой держалась - не терплю гулянок. А до серьёзных девиц охотников нет. Ох, как хотелось тогда в эти вопросы вникнуть! Решила в институт документы подавать. Но тут разболелась одинокая моя мама. Пришлось возвращаться. Поступила сюда - здесь больше некуда, ставки заняты. Поначалу жила, не тужи- ла. Некогда было. За мамой ухаживала, дом вела. Опять за книги при- нялась. На этот раз больше за духовные, у бабы Ани брала. И всё та- кое родное, тёплое... А потом случилось худшее. Осталась я совсем одна. Надеялась работой спасаться, чтоб до кровавого пота! Ведь ми- лосердие - не просто помощь. Прямое сострадание! Помочь сердцем человеку очиститься! Без этого медицина - одно вмешательство. Но как здесь работать, когда из меня надзирательницу делают, только и всего. А вся-то болезнь ваша - от распущенности. Всякой химией-ма- гией, расхожей моралью не помочь. Хуже навредишь. Вот и выбирает- ся из тысяч один. Думаешь, тот же Татарчуков не понимает? Уже наиг- рался в психиатрию, наркологию. Старость свою обеспечивает. Но мне-то как быть? Отчаялась я в этом равелине! Всё больше себя жа- лею. Где уж Вечный Свет любить? Где сострадание, воля? Не то сла- бостью красуюсь, не то оправдываюсь. А годы, что вода в песок. Вчера еще юная, и вот уже замужем. Дочка подрастает, уму-разуму учит све- кровь. И все желания к квартире свелись. И всё я хуже, хуже...
   Ольге самой неожиданна была такая вдруг исповедальность, будто с памяти печать постылую сорвало. Она распереживалась и ле- тучие, что взмах крыла, чувства торопливо сменялись на ее лице. А Виктор ловил и откликался на эти зримые перемены, как бы заново волнуемый первыми слепыми восторгами знакомства, правда, вырос- шими уже в томящее стремление. Когда же она смолкла и обоим сде- лалось тягостно - что-то созрело меж ними и требовало разрешения - отважился тронуть ее за руку.
   - Не отчаивайся, Оль? Одному уже помогла, - неловко стиснул ей пальцы.
   Та раздумчиво повела головой:
   - Пока только нарушила, - легонько попыталась отнять ладонь.
   Ее отвлекли белые сполохи и сухой треск. Тугой грозовой вал с изогну- той завесой дождя уже покатил, но на долю посёлка пока выпало всего несколько ударов ветра. И тревога в воздухе. Они переглянулись - время их заканчивалось.
   - Полминутки еще, Оль? Сказать надо...
   - Не надо. Без слов ясно, - Ольга вновь попыталась высвободить- ся.
   Но тот не поддавался:
   - С тобой как в сказках восточных, - уставился под ноги. - Там му- жики хлипкие: глянут на красавицу - с ног сразу валятся. Я читал - смеялся всегда. А сам, вот.., - он вдруг зарылся небритой щекой в ее ладонь и выдохнул. - Беречь бы тебя как дитёночка!
   Они встретились глаза в глаза. Вникая, Ольга всего на миг уми- лилась искренностью порыва и тут же - будто толчок в грудь! Строну- лась под стопою твердь, потёк взгляд, а тело, горячо наливаясь, тяже- лело. И вместе, она точно невесомость обретала, жаркое внутреннее приволье. Неужели, чувства вырвались из-под власти разума и отвеча- ли на нежеланную страсть? И тогда, собрав всю волю, она отшатну- лась, с досадой вырвала руку. У переносья легла складка, а синяя мгла очей страшна.
   Виктор, от больного своего томленья, от стыда за свою ничтожность, закатал желваками, заозирался.
   - Удавиться, что ль, на заборе?! - яростно обломил, далеко от- швырнул кусок гнилой тесины.
   - Мне было бы горько...
   Он не ожидал, что Ольга так скоро сделается спокойной и даже благо- душной. Но при том она была еще более недоступна. И он свесил го- лову. А тут, будто нарочно для мрачности, раз за разом полыхнуло, за- грохотало - так батарея беглый огонь ведёт. И, казалось, вот-вот сме- тёт сейчас этих двух хрупких человечков, на самом юру выставивших- ся... На их удачу, вал повернул вбок, словно от заряда однополюсного оттолкнулся, а к ним наволокло крайнюю отколовшуюся тучу и глухо задробили о землю редкие капли.
   - Всё, пора, - Ольга решительно заторопилась. - Дедушка Илья-пророк расходиться велит, - пошутила. - Наши холмы грозовые. Все родники молниями отворены. Да, чуть не забыла! Воротами не возвра- щайся. За кухней в стене - пролом. Там пройдешь. Встречь не ищи. В отпуск ухожу. Придёт время - сама найдусь. Не раскисай, - подбодри- ла унывшего. - Придумаем, как тебя исцелить.
   Она уходила не оборачиваясь, словно напрочь забыв обо всём происшедшем. И только дождю ладошку подставила. А он всё смотрел вслед, продлевая мгновенье: как язычник, удостоенный зреть наяву саму олицетворяющую любовный недуг небожительницу.
  

Глава 2.

  
   Утром Виталька с Володькой вместо работы действительно от- правились в баню. Виктор доносить не собирался. Пришлось ему при- соединяться, но на сердце легла тяжесть от предчувствия неприят- ностей.
   Мылись украдкой после всех, а мыться последними всегда про- тивно: всюду обрывки газет, раскисшие обмылки, пенистая грязь, сте- кающая в решётки, и прочая подобная нечисть. Да еще потолки: высо- кие, неуютные как во всей больнице, - сиротства в душу подбавляют. И уж совсем худо, что в парной вместо сухого пара остывающее липкое клубово. Такая баня не облегчает, а дурманит и тяжелит. И трудно отыскать более яркий образ внутренней гнили и распада.
   Покуда они так намывались, с завода, естественно, доложили, а хмурая щекастая медсестра успела их разыскать и теперь поджидала, хоронясь за дверью раздевалки.
   Наконец, они выбрались из предбанника.
   - Ох, хорошо! Хорошо! - бодрился всепринимающий Володька.
   - Чё хорошего? Это чё тебе, пар? - как всегда ворчал Виталька.
   - Конечно, Виталик, ничего хорошего. Но могло быть хуже. Пото- му, всё-равно - хорошо.
   - По-быстрому давайте! - затормошил работничков Виктор - не терял еще надежды попасть на завод. - Втихаря - в дырку. И на рей- совый.
   - Поздно! - открылась таящаяся медичка. Злорадно торжествуя, выступила на середину - спинки скамей скрывали мужиков по грудь: - Всю больницу за них перерыли! А ну марш к Татарчукову! Живо!
   - Чё вылупилась? - налился злостью Виталька. - Я те голый пой- ду?!
   - А ничё! У кого чёкать намастырился?! - шаря по мужикам взгля- дом, та вдруг вся оживела. - А ну, ну? Чё у тя там наколото? - усмот- рела на груди того картинку: двое из тройки васнецовских богатырей*, - и воткнула кулаки в бёдра.
   - У меня-то? - чуя сходную натуру, Виталька тоже упёрся рукой в бок - игрище-токованье заводил. - Плохо видать - ближе подходи.
   - Третьего куда дел, орёлик? Обширностью не вышел?!
   - Ага, курочка, угадала! Третий - я сам! Проверить желаешь?
   --------------------------------------------------------------------------------------------------
   *Эпическая картина В.Васнецова "Три богатыря": Алеша Попович, Добрыня Никитич, Илья Муромец.
   - Силов не хватит, доходяга!
   - А ты испытай! "Хаза"-то, небось, свободна? - кровь шибанула в их тяжёлые головы, они тупо ухмылялись друг другу, а речь не смысл несла - инстинкт оголяла.
   - Надо ж всё так изгадить, - брезгливо отвернулся Виктор.
   - Чё-чё? Здоровый такой?!
   У звеньевого замерли на пуговицах рубахи пальцы. Насупился - бровь в бровь чуть не наполовину вогнал. Деловито заозирался, ища в руку что поувесистей и поднял сапог.
   - Витёк, не связывайся, - шепнул Володька. - Этих не проши- бёшь. Они же эти, как их?.. "Пролеткульт".*
   Тот вздохнул, от сапога отказался, но мнение своё всё же довысказал:
   - Слышь, женщина? У тебя стыд есть? Здесь мужчины одевают- ся. Ну-ка выйдь за дверь.
   - О! О! А то! - оскорбилась та. - Да перевидала я вас, босоту!
  
   У стола заведующего Виталька с Володькой изображали прови- нившихся школьников, а ответ за всех приходилось держать Виктору.
   - И всё таки, Лепков? Чем объяснить проступок? Вы предупреж- дены, условия доводили, - Татарчуков пытал корректно, даже лояльно, словно сам желал ему оправдания.
   - Да пыль кругом, лезет везде. В ванне плохо отмываться, - объ- яснялся по-необходимости Виктор, выцеживал слова. Всё-равно его объяснения никому здесь не нужны. Единственно, что требуется - из- воротливость с признанием вины и обещанием исправиться. А извора- чиваться перед Татарчуковым, да и вообще, противно. И еще за Ольгу обижен был и подумывал, как при случае можно отомстить. А винова-
   ---------------------------------------------------------------------------------------------------
   *Объединение пролетарских художников. Организовано властью после революции. Отвергало ценность классического искусства, культуры.
   тым себя не считал: - И по бане соскучились, - глянул на соработнич- ков. А те уставились в пол и не поддержали.
   - Вы самоуправством сорвали курс лечения, других вовлекли. Вы это понимаете? - не удовлетворился Татарчуков.
   - Извините, Ефим Иванович, можно мне? - вмешалась Татьяна, в углу в кресле пристроившаяся. - Я полагаю, этим срывом усталость проявилась.
   - Само-собой - усталость тоже скинуть, - принял подсказку Вик- тор. - Куда ж без бани? Про них еще в летописях сказано.
   - При чём здесь летописи, Лепков? От вас требуется дисциплина, - заведующий сделался недовольным. - А ваш вывод самоочевиден, - скосился на молодого врача. - Не следует забывать: всякий труд тре- бует самоорганизации. Сущность метода трудотерапии - преодоление дезорганизации как следствия запоев. Любой успех достигается усили- ем над собой. По усилиям и успехи. Беда "лепковых" в том, что они своей неправоты не сознают. Лепков, вы с вашей баней оголили важ- нейший участок работы, подвели целый коллектив. А личные желания не должны идти в ущерб общественному интересу. Вот на чём, а не на летописях, основано единство личности и исторической общности-на-рода. Добросовестный труд каждого на своём месте является части- цей исторической деятельности. А как повели себя вы, назначенный старшим, получающий зарплату? В нашем отделении многие мечтают потрудиться за вознаграждение, но мест не хватает. Посему, справед- ливость требует изменить вам условия курса. Подберём труд на об- щественных началах. Это последнее предупреждение. Звено попол- ним. Старшим останетесь пока вы, - кивнул Витальке. - Вам же, Леп- ков, во избежание обид имеет смысл перейти под наблюдение Татья- ны Михайловны. Согласны?
   Виктора в ответ на строгие речи обуяла вдруг насмешливость. Оглядев с сочувствием приниженную от назидательства Таню и сооб- разив, что при больнице почаще сумеет видеть Ольгу, гаркнул внезап- но по-армейски:
   - Так точно! Разрешите идти?!
   Татарчуков, заносящий в историю болезни нарушение, испуганно вски- нул тусклые глаза:
   - Все свободны...
  
   Виктор вышагнул за порог с весёлым чувством решимости. Это была не та взвинченность, когда перенатянуты нервы, когда без меры жаль себя и оттого всюду мерещятся тупики и человек готов истери- чески похихикивая бить лбом в первую подвернувшуюся стену, либо стонать с любым встречным о подлостях жизни, о людской чёрствости. Нет, это было то веселье воли, когда тебя нагружают и нагружают, но ты уже не в силах тащить обузы и этот перегруз даёт толчок освобо- диться. Здесь мера сильных...
   И он, ощущая у сердца близкую радость, распрямился как набивший спину бак скинул. Сразу стало легче, бодрее забилось сердце. Теперь главное - не набуянить, не расплескаться на глупости, а уходить без оглядки. Впереди будь, что будет, хуже пока не бывать! И только впе- рёд! Откинуть чуб со лба, и пускай всё опостылевшее мимо памяти промахивает: и ненасытный Виталька, в коридорной кишке с медсест- рой перемигивающийся, и виновато смотрящий вслед бесхребетный Володька, к новому старшему уже приклеившийся, и воровато прянув- ший в сушилку Сашка с каким-то свёртком подмышкой, и прочие слу- чайные лица. Оставайтесь за спиною и кабинет, и палата с гладко за- правленной койкой пропавшего куда-то на днях Игоря, и другие палаты с прочими койками. И всё отделение это, и вся больница мрачная! По- сёлок впереди? И его туда же, в прошлое: канаву с крапивой, в рост сапог вымахавшей, косые трухлявые заборы, пустую пыльную улицу, неприглядные двухэтажки, особнячки... И только угловые окна Ольги с белыми воздушными занавесками да с распустившейся на подоконни- ке веткой ивы играют на солнце стёклами и издали, что волшебный кристалл, приманивают.
   Но вспомнил он ее наказ и своротил.
  
   А Ольга в то же самое время открывала отпуск поездкой в театр. В профкоме распределяли билеты и она выбрала на "Снегурочку"* на дневной спектакль, ради дочки. Да и самой хотелось сосредоточиться, а такое искусство всегда прибавляет силы жить. Настояла на поездке мужа, не очень-то желавшего тащиться из-за этого в Москву. Хоть и не сложилось у них, но разнообразить, размягчать его натуру нужно для него же. Иначе вовсе оглупеет, обленится.
   В прохладном полупустом зале первенствовала, как ей и полага- ется, музыка Римского-Корсакова. Сергей, приодетый под руководст- вом жены и без фанаберии, был здесь самим собой: внимал, приот- крыв рот, сказке. Но всё же больше завлекала свеженькая актриса-дебютантка. Он глаз с неё не спускал и стал уже доволен, что послу- шал жены. Даже представил, как было б здорово, окажись у него Ольга тоже артисткой! Но самые приятные подробности такого фантастичес- кого оборота дела придумывать пока отложил, чтоб финала не прозе- вать. Намечтаться еще успеет, где-нибудь в электричке...
   На коленях отца сидела Катя. Порою она скучала и ёрзала, по-
   ---------------------------------------------------------------------------------------------------
   *Пьеса А.Островского по мотивам русской сказки. Вылепленная из сне-
   га девушка ожила. Пришла весна, но тепло не наступало. По закону
   Ярилы-солнца все в народе должны были жить в любви. А Снегурочка
   любить боялась. И всё же чувство оказалось сильнее страха. Но когда
   огонь страсти вошел в нее, дева растаяла. То есть, она пожертвовала собой ради самого принципа любви. Позже по пьесе поставили оперу на музыку Римского-Корсакова.
   рою увлекалась. Когда из глубины сцены выдвинулся хор женихов и невест и разделившись надвое, запел: "А мы просо сеяли, сеяли...", - довольно забила в такт ладошами, запищала. Ну, а когда сам царь Бе- рендей выступил в окружении новобрачных с венками и берёзовыми ветками, вовсе восхищенно затаила дыхание.
   Ольга же думала о Викторе. У нее появлялся замысел. Музыка, театр, старания актрисочки да песни Леля* будили воображение и она перестала заботиться о том, что может с нею статься из-за ее поступ- ков. Взрослые семейные люди, они уподобились безответственным подросткам! Она мучилась этим, но слишком уже далеко зашло. С са- мого начала Ольга повела себя непростительно: скуки ли ради, обиды, или просто так потешая женское естество, она коснулась играя чужой жизни, чужого самолюбия, задела больную точку и это отозвалось в ней ответной болью. И хотя в этой боли повинны они сами: сами стро- или жизнь, женились и выходили замуж, сами совершали ошибки, - всё же оттолкнуть в таком положении человека было бы еще жесточе. Уж пусть лучше ее сочтут сумасшедшей, но у нее один путь: помочь на- правиться ему к лучшему, раз он привязан к ней. Ну, а ее личное пусть идёт пока своим чередом. В крайнюю минуту решение найдётся. Ведь она не ищет себе корысти... Да, теперь есть, с чем видеть его.

"Смотри, смотри! Всё ярче и страшнее

Горит восток. Сожми меня в объятьях.

   Одеждою, руками затени
   От яростных лучей, укрой под тенью
   Склонившихся над озером ветвей, -
   спектакль уже завершался и на сцене затихла в лапах страсти чёрного
   паука-Мизгиря снежная дева.
   ---------------------------------------------------------------------------------------------------*Древнерусский бог любви типа Эроса. Его игра на свирели и чудесный
   голос пробуждали в людях любовную истому.
  
   Но что со мной: блаженство или смерть?

Какой восторг! Какая чувств истома! -

   - в Снегурочку бьёт прорезавший рассветный туман луч.
   О мать-Весна, благодарю за радость,
   За сладкий дар любви! Какая нега
   Томящая течёт во мне! О Лель,
   В ушах твои чарующие песни,
   В очах огонь...и в сердце...и в крови
   Во всей огонь. Люблю и таю, таю
   От сладких чувств любви! Прощайте, все
   Подруженьки, прощай жених! О милый,
   Последний взгляд Снегурочки тебе".
   Исчезла дева, а вместо нее над бутафорскими берёзками, над рисованной горой по рисованным небесам плывёт пиротехническое облачко.
  

Глава 3.

  
   Действительно, до чего же чудно после угарных городов, стан- ций, заводов очутиться на волюшке, отогнать прочь всё раздражаю- щее и сквозь нежное листвяное кружево, не воображаемое, а настоя- щее, призывать взглядом из-за высокой поднебесной синевы всенапо- яющий, всеисцеляющий невещественный свет, не от вечного мрака и холода рождённый. Он есть, этот особый, не видимый телесному зре- нию свет. Его узнаешь по нисходящим в душу миру и любви, а пости- гаешь тем полней, чем дольше и сильней жаждешь. И когда он сойдет на тебя, одно лишь остерегающее знание да пребудет с житейским путешественником, где бы ему не очутиться: если, не желая противо- стоять нечистоте, просто бежишь от нее с тоскою по неистоптанной, неоскверненной земле, земля эта будет сокращаться и сокращаться, пока не превратится в островок - малый, крохотный. А потом исчезнет вовсе. И лишь страннику уже умудрённому не грозит это. Всё искомое он несёт в себе и в любой необходимый миг, на любом месте - хотя бы самом захламлённом - способен во всё небо развернуть, восста- новить над собою светоносный, очищающий свиток-свод*...
   Виктор лежал под берёзами на захудалом стадионишке, от кото- рого и остались-то два ряда растресканных скамей вдоль выбитого по- ля и ворота.
   Рядом с ним торчала воткнутая в грунт лопата, а меж деревьев тянул- ся чёрный шрам от снятого на четыре штыка вширь дёрна. Но продол- жать землекоп не намеревался - с галками беседу вёл:
   - Ну? Чего, цыганьё горькое? Бездомники! - дразнил хитро по- сматривающих с ветвей птиц. - Нечего тут каркать! Никуда не уйду. Некуда мне. Я ж такой, как и вы, только с паспортом.
   Для него пропадала уже вторая неделя - видался с Ольгой лишь раз мельком. От жены известий никаких не было тоже, хотя о ней не вспо- миналось - сама освободила. А по сыну, конечно, скучал всё сильнее. Теперь он для него как бы выделился и существовал вне связи с Ирой, и оттого думалось о нём нежней, больней. Но больница не пускала, а Ольга не спешила.
   Внезапно галки с истошными воплями взмыли и раздалось на- смешливое:
   - Хорош работничек!
   ---------------------------------------------------------------------------------------------------
   *Есть русская сказка о небесном золотом царстве и прекрасной его ца- ревне. Герой, взобравшись, скатывает его в свиток и уносит запазухой.
   В своих странствиях вместе с царевной по темным углам Вселенной он при необходимости разворачивает свиток и вновь оказывается в чудесной стране.
   Он вскочил. Перед ним в простом холстинковом платье с голубой по
   вороту оторочкой - еще от юности хранилось, матерью для нее шитое - стояла и улыбалась Ольга. А возле, сощурив глаз, изучала незнако- мого дядю Катюша.
   - Это за неделю столько наковырял?
   - По вине и отработка.
   - Татарчуков увидит - скандал закатит. А ты, однако, герой! Всех куликов на болоте распугал!
   - Да это я от скуки. А ты откуда знаешь?
   - Говорю же - стены "с ушами".
   Теперь они улыбались оба и, как это часто случается, Виктор в долго- жданную минуту все заготовленные в мечтах слова порастерял.
   - Что молчишь стоишь? Или не рад, или встречать нечем? - в солнечных пятнах среди молодой зелени она казалась такой открытой, светлой, а мягкая насмешка лишь подчёркивала искреннюю радость встречи. И он залюбовался ею, размякинился совсем после трудных дней послушного ожидания.
   - Я это.., - заскрёб стеснительно макушку. - Дождался.
   - Уж вижу, - потускнела Ольга. - Придётся отложить, пока с мыс- лями соберёшься.
   Виктор в лице сменился.
   - Да пошутила я, пошутила! - спохватилась та. - Нельзя таким нервным быть.
   - С вами тут "кондратий" хватит!
   - Мне по делу отойти надо. А ты побудь пока с Катюшей. Рас- скажи что-нибудь.
   - Ты надолго? - скис Виктор. Больничные дни таяли, веры в успех не было никакой, но это ничего не значило и только дороже станови- лась каждая минута.
   - Туда и обратно. На земле не сидеть. Катя, будь умницей, слу- шайся дядю Витю, - решившись, наконец, на встречу, она в последний миг прихватила дочку и уже на ходу придумала оставить их для начала вдвоём. Кате, послушной слову, можно было доверять - мать всячески отучала ее переносить и ябедничать.
   Большой и малая остались наедине.
   - А ты где живёшь? - без церемоний приступила к расспросам де- вочка. Узнав, что в Москве, углубила тему: - А что ты у нас делаешь?
   - Тропу здоровья.., - но для Кати это оказалось непонятным и взрослому пришлось разъяснять. - Видишь, сперва срезаю травку. По- том посыплю резиновой крошкой и люди побегут. Кто рысцой, кто трус- цой, а кто на карачках закондыбает. И сразу все здоровенькими станут.
   - Ты что, волшебник? - ясные голубые глазки Кати округлились.
   - Про себя сказать не могу, это моя тайна. А про дорожку отвечу: нет, Катя, в ней волшебства. Это люди сами придумали. А мне вот лу- жайку портить неохота. Помочь не желаешь? - кивнул на ведёрко с совком в ее руке.
   Та зажмурилась, замотала головкой.
   - А чего тогда делать будем?
   Она пожала плечиками и выжидающе засмотрела на него. Ее бархат- ное личико уже вызолотил первый загар и только у корней льняных, от- ливающих серебром волос еще белела полоска - здоровый деревенс- кий ребёнок.
   - Ну, раз мама на траве запретила - пошли на лавку.
   - А волшебники, правда, бывают?
   Она спрашивала с такой надеждой, что Виктору выбирать уже не при- ходилось:
   - Раньше были, точно. Но сейчас редко встречаются. А кто тебе бантик завязал так красиво? Мама?
   - Сама, - девочка почти обиделась. - Ты что, не понимаешь? Я же большая. Одеваюсь сама. И сандалики - тоже сама.
   - Ну, извини. Я ж не знал...
   - А у тебя жена есть? - это когда они до скамьи добрались и рас- саживались, разговор так круто переменился.
   - Имеется.
   - Выходит, ты счастливый.
   - А ты, я гляжу, точно, большая. Небось, и зачем жена человеку, знаешь?
   Та задрала к небу личико и, сунув в нос палец, задумалась. И надума- ла:
   - Чтоб жить веселей.
   - Точно! Умница! - распотешился Виктор. - Правда, не всегда так получается.
   - А ты ее цалуешь?
   - Еще чего?! - увернулся он. - Зачем ее баловать?
   - А как же у вас маленькие появятся? У вас маленький есть?
   Взрослый только присвиснул, опасливо покосился:
   - Есть, - и пожалев, что разговор такой завёл, прибавил поскорее. - Только он вырос давно. Потому, забыл я, как они появляются.
   - А он тебя слушался?
   - Не всегда. Ты вот чего, Катя. Я эту "шарманку" вашу бесконеч- ную знаю. Давай лучше, правда, расскажу чего-нибудь?
   - Про Снегурочку! Я в театре видела!
   Виктор чуть поморщился, подумал.
   - Знаешь, про Снегурочку плохо помню. Что бы такое вспомнить? Во! Лёхе по родной речи былину задавали. Хочешь?
   - А что это?
   - Ну, что было давно когда-то, взаправду. Ну слушай: ехал раз князь с...
   - А кто это?
   - Князь? Это самый главный был в стране. Народ обязан был за- щищать, порядок поддерживать, судить справедливо. Так вот. Жил когда-то вещий князь Вольга...
   - А как это, вещий?
   - Волшебник, значит, премудрый. Слышь, Катюша, дай сперва расскажу, а все вопросы - потом.
   Но договариваться было уже лишним: при слове "волшебник" у девоч- ки вновь округлились глаза и больше она перебивать не смела.
   - Ну вот. Едет раз вещий князь Вольга с войском по полю. Вдруг где-то песня далеко. Повернули, еду-едут - никого. Три дня ехали, на четвёртый мужика увидали - на соловенькой лошадке пашет. Мужичи- на здоровенный - страсть! Одной рукой валуны вымётывает, другой коряги выдирает! Подивился князь. Он сам с народа дань выколачи- вать направлялся и решил пахаря того на подмогу зазвать. Тот выпряг кобылу и поскакали верхами. А у князя конь тоже непростой был - ско- ростной, волшебный. Глядит, обгоняет его кобылка. Снова дивится князь, но виду не кажет, а подначивает мужика: эх, кабы твоя соловая да жеребчиком была! Намекает, что сословию благородному на кобы- лах ездить неприлично. А мужик засмеялся в бороду, густая такая бо- родища! - Виктор разошёлся и для затаившей дыханье Кати принялся изображать в лицах, чем только испугу нагнал. - И отвечает: я ее с под матушки жеребчиком брал. А кабы она жеребчиком была - цены б ей не было! То есть, она хоть и кобыла, а почище твоего жеребца! Ладно, едут дальше. Вдруг мужик вспомнил: князь, сошку-то я в борозде за- был! Пошли молодцов из земли ее выдернуть да за ракитов куст за- бросить. Тот послал троих. Те за сошку взялись, а поднять не могут. Тогда посылает князь десять - та ж история. Всю дружину послал - по земле елозят, а от земли сошку не оторвут. Эх, князь, князь! Это что ж у тебя за воинство такое?! Это ж люди даром хлеб едят! И с ними-то - народом управлять? Вернулся, взял сошку одной рукой да за ракитов куст забросил. Вовсе посрамил князя вещего! А звали того пахаря Ми- кула Селянинович.* Вот так, Катюша, посрамила мужицкая сила всю волшебную хитромудрость. Да, была когда-то жизнь! А теперь время другое, - закончил он грустно.
   А вокруг в этот солнечный полдень всё выглядело каким-то безжизнен- но-унылым в своей скудости и только на голом футбольном поле с об- рывками сетки на воротах глупый голенастый котёнок неуклюже-поте-шно гонял стайку воробьёв.
   - А зачем сошку за ракитов куст? - осторожненько, как о запрет- ном, поинтересовалась девочка. - Чтоб не скрали?
   - Ты прям в главное метишь! Само-собой, по-хозяйски чтоб... Гляди! У нас как в сказке! Дело сделано - сразу мама идёт!
   Малышка, забыв совок и ведёрко, кинулась к Ольге. Следом, по- добрав имущество, подался Виктор. Теперь-то уж он был бодр и уве- рен.
   - Как тебе Катя? - испытующе глянула Ольга.
   - Отлично! Как считаешь, Катя?
   Дитя спрятало личико в подол матери.
   - Жаль, репертуар у меня мальчишеский. А тебя, Оль, знаешь, как по-старинному звать? Вольга.
   - Вот как? - помедлила та, замышляя что-то. - Тогда, пошли...
  
   На бугор за посёлком сначала вымахнула песня - есенинское:

"Сыпь, тальянка, звонко, сыпь, тальянка, смело!

Вспомнить, что ли, юность, ту, что пролетела?

   Не шуми, осина, не пыли, дорога.
   Пусть несётся песня к милой до порога", -
   ----------------------------------------------------------------------------------------------------
   *Цикл былин о Микуле (Никулице) - древнейший в русском эпосе.
   - это Ольга, позабывшись, на всю округу раззвенелась.
   Затем появились втроём они сами.
   - Гляди, краса какая!
   Внизу под ровно-голубым поднебесьем русской цветастой шалью: всех оттенков зелёное и жёлтое, красновато-лиловое, синее, - привольно выстилался дол. Его рассекала серебряной струёй речушка с редкими купами ив по берегам, а за нею опять начинался подъём: по- логий, долгий, с чистенькой берёзовой рощицей - словно девчушка го- лоногая за студёной водой выбежала. И венчался тот подъём знако- мой старой церковью в деревах. Всё это открывалось глазу неожидан- но, сразу и так же сразу забывался недалёкий пыльный посёлок с больницей, точно противоположные миры хотя соседствовали, но ни- как не собирались уживаться в одном измерении.
   - Ты, вижу, стихи любишь, - Виктор наконец-то вздохнул полной грудью за всё последнее время. - Я тоже люблю.
   - Да что ты всё на меня смотришь? Вокруг погляди! - она слегка оскорбилась из-за невнимания к ее миру. - А как не любить? Мир для человека был создан всей красотой нас дарить, людьми делать. А его поискалечили. Сегодня только искусство еще помнит о том, отзвуки ищет. Я так понимаю.
   Взявшись за руки, они спускались в дол: впереди Катюша, позади Ольга, а в центре Виктор. Он ступал осторожно, мелко. Каждый миг был для него сейчас полновесен и мечталось об одном: вечно бы вот так оберегать этих двух созданьиц и легонько сжимать их жаркие паль- цы.
   На ровном первой высвободилась Катюша. Убежав вперёд и под- жидая нерасторопных взрослых, омочила в речке ладони. Так расту- щая жизнь невольно увлекает за собой, заставляя перебарывать на- копленную усталость.
   - Не ухнет? - забеспокоился Виктор.
   - Там мелко, песочек. Но вода ледяная. Катя?! В воду не лезть! - и когда подошли, мать потрогала ее пальцы.
   Теперь они стояли на плоском берегу узкой, в три перескока, ре- чушки. Речка была на удивление прозрачна - выше по течению круп- ные сёла оскудели, а города отстояли далече - тиха до неподвижнос- ти, и только на стреженьке слабые воронки выдавали ход. На мелком вились под солнцем пескари и Катя, забывая обо всём, следила за ры- бёшкой. Ольга засмотрелась на противолежащий склон, а Виктор опять с нее глаз не сводил. Ожидая от Ольги судьбы, он примечал как синие, недавно сияющие, очи ее грустно поволоклись, как за звонким поначалу весельем копились чувства иные, пока неизвестные. И неяс- но тревожился.
   - Там вдоль опушки тропа к воде вела, - негромко завспоминала она. - Вон, травка до сих пор выбита. Я девчонкой часто по ночам бе- гала. Верила: тайком искупаюсь - вечно молодой красавицей буду и всё-всё на свете узнаю. А отчего верила? - догадайся, - Ольга была из тех редкостных натур, в которых сочетаются и порой неожиданно и резко проявляются отборные черты поколений, выраставших в одной исторической местности, и в возможность которых сегодня почти не верится.
   - Так в детстве чего не придумаешь.
   - Ну да: малая - глупая. Нет, Витя. Это нынче детишек дурачат всякой электроникой. А мне повезло - я в слово еще верила. А эту ба- рышню, знаешь, как звать-величать? Моложайка! - улыбнулась. И тревоги того вновь отступили.
   - Не гляди, что она днём с берега мелкая. С берега и должна быть такой. А ночью... Здесь по дну* ключи. Войдёшь - глубь отмыка-
   ---------------------------------------------------------------------------------------------------
   *Здесь и ниже - игра корнесловием. Славяне обожествляли источники. Древние корни их обозначений: "дн", "рус-рос-рас", "рек-реч".
   ется немерянная! И тогда в подлунный мир такое рвётся! - Ольга ради тайного перешла на шёпот и округлила глаза как малая Катя. - Вода пьянит, кипятком обжигает! В глазах страхи! И дрожмя дрожишь - вот-вот тебе судьбу прорекут!*
   - Тебе-то чего купаться? Ты и так умница! И...вон красавица ка- кая! - не выдержал Виктор. Он хотя и уставился на нее восторженно, да всё ж восторг его грубый получался - неотступно приманивал ворот ее платья с разрезом до самой почти груди: слабой, по-девчоночьи не- довыраженной. И до того этот ворот привязался - сил никаких нет глаз отвести!
   - Не стану больше рассказывать, - отвернулась она, сбивая дур- ной порыв. - Тебе не то интересно. Вот Катюня подрастёт, ей открою, - и подхватив за руку притихшую, доверчиво внимавшую о ночных стра- хах дочку, повела ее на луговину. - Научу моложайкину речь понимать. Сядешь на бережку, а она свои истории станет сказывать. О русалках, что на зелёной млад-светёл месяц обмывают. О красных девках, что им на берёзках ветки в качели вяжут, хороводы на косогоре ведут, за- рёю алою солнышко за собой выводят. Многое речушка рассказать мо- жет.
   - И про Снегурочку может?
   - Далась она тебе.., - Ольга вдруг засмущалась - то своё пережи- вание на спектакле вспомнила. - Да, сможет.
   У Катюши разгорелись глазки. Она припала к ноге матери:
   - Мамочка! Когда же я вырасту?! Научи теперь!
   - Терпи, доченька. Наиграйся вволю, нарезвись. Всё своим чере- дом должно идти.
   А та вдруг остановилась и, запрокинув головку, всплеснула озабоченно ладошами:
   - Мамочка! А как же ты научишь?! Мы же уедем!
   Ольга нахмурилась - неготовой оказалась к такому обороту.
   - Но мы же не завтра уедем. А потом...всегда можно наведаться.
   - А давай совсем не уедем?
   - А что это ты со мной торгуешься? Тебя никто не отговаривал?
   Дитя потупилось, замотало головой.
   - Тебе разве в городе пожить не хочется?
   - Если на совсем-совсем немножко.
   - Почему же на немножко?
   - Как ты не понимаешь, мамочка?! - насупила та белёсые бровки. - Я же там соскучаюсь! - топнула с досады ногой.
   - Мамина дочка, - грустно вздохнул лишённый доверия Виктор, точь-в-точь повторил выражение свекрови.
   - Нет, доченька, - подобрела Ольга. - Давай не будем ссориться. Пойдем-ка лучше кумиться* научу, чтоб всю жизнь ладить. Эй, дядя Витя? Загни-ка нам берёзку!
   Поодаль росло их несколько и Виктор поспешил наклонить ближ- нюю тоненькую.
   - Кумушка-голубушка, серая кукушечка! - напевно выкликнула под счастливый смех дочки Ольга. - Давай с тобой, девица, покумим- ся! Ты мне кумушка, я тебе голубушка! Загибай, дядя Витя, круче - ве- нок сплету на княженецкую голову!
   Тот поднатужился, деревце пискнуло и косами-ветками коснулось тра- вы.
   - Мамочка?! - пожалела бедную Катюша.
   - Виктор, оставь, - подосадовала на себя Ольга. - Что я несу?! Мои венки засохли давно.** И так покумимся, - она свила нижнюю
   ---------------------------------------------------------------------------------------------------
   *Обряд вечной дружбы у девушек. Береза была сакральным деревом, символом "столпа": божественного света, чистоты.
   **В обрядах поиска или выбора жениха венок олицетворял саму де- вушку. Своей фразой Ольга говорит о том, что она замужем.
   ветку и теперь их с дочкой лица разделяло зелёное кольцо. - Повто- ряй за мной: ну-ка кума, ну-ка кума! Покумимся-покумимся! Полюбим- ся, полюбимся! Ты мне кума - ты мне кума. И я тебе! И я тебе! Твоё ко мне, твоё ко мне! Моё к тебе, моё к тебе! - и вновь счастливый звонкий смех и звонкий поцелуй через кольцо. - Помни, Катя, наш уговор. Его нарушать нельзя. А теперь давай берёзку поблагодарим, - и они по- клонились зелёной. А со стороны ими любовался Виктор.
   - Доча? - замыслила вдруг что-то Ольга. - Сними-ка мне ленточ- ку.
   Та стянула розовый капроновый бант, который нахваливал Виктор. Мать, распутав и разгладив его, повязала на берёзу.
   - Вот так. Отпускаем на волю. Тебе не жаль? - приметила в де- вочке уныние.
   Катя, поглядев на бывшую свою вещицу, нашла всё же решимости со- гласиться с матерью.
   - Молодчина! А теперь побегай, цветочков домой собери.
   Они остались наедине. Ольге опять взгрустнулось:
   - Здесь покосы были отменные. Пойма как в чаше. Но что заме- чательно - дуб тот в паводок никогда не заливает, - двинулась к могу- чему, безлистому пока древу на взгорке посреди дола.
   Шли бывшими угодьями. Луг уже выродился, одичал, но хотя по- било его плешинами, усыпало кочкарником, хотя позасорили его лоза да многолетние заросли крапивы от речки и ржавый конский щавель с бугров, всё ж таки льнула еще к ногам шёлковая, ждущая хозяина травка. Но скотины в округе не видать, одна коза у кола томится.
   - Оль, а Оль? А где церквушка торчит, сельцо, говорят, стояло?
   - Неправильно говорят: не церквушка торчит, а храм Словущего*
   ---------------------------------------------------------------------------------------------------
   *Православный праздник в память реконструкции храма в Иерусалиме. "Словущее" - называемое. Возрождение, подобное воскресению.
   Воскресения как высился, так и высится. А сельцо Горенка в ложбине от ветров было укрыто. Отсюда места не увидать.
   - Ты чего, Оль? - растерялся Виктор от ее резкости.
   - С языком поосторожней. Святыни почитать надо.
   - Ты со мной как с Катей.
   - С тобой труднее... А вот здесь мостки были брошены и тропа от Горенки через речку к той лестнице вела мимо дуба, - на их берегу не- далеко от места, где они спускались, круто вела на косогор лестница. Вернее, то, что от нее осталось: белые ступени без перил, в небо на- целенные: - У лестницы - камень освященный в земле. А здесь, ви- дишь? - они уже к дубу подошли и Ольга отыскала в коре на уровне глаз четырёхгранный кованый гвоздь. - Здесь когда-то образок висел Пресвятой Троицы. Так вот, у дуба помолясь, камени поклонясь, и сту- пали на лестницу.
   Виктор притих как в музее. Пошёл, поглаживая кору, вокруг хмурого не- приветного древа. А Ольга продолжала:
   - Ему лет пятьсот. Может, Дмитрия Донского помнит. Он где-то здесь войско вёл на Куликово поле.* А потом когда-то молния дупло выжгла. Он и посох наполовину. А в тридцатом году** в дупле мать с тремя детьми, из раскулаченных, зиму спасались. Кусками кормились, от костра грелись, а укрывались рогожей. Я тебе к чему рассказываю? Даже молнии в этой жизни со смыслом падают. А тем более - люди сходятся.
   Виктор посмотрел на нее выпытывающе, но промолчал. Затем загля-
   нул, заступая, в дупло:
   ---------------------------------------------------------------------------------------------------
   *Часть войска шла на битву от Коломны, главные силы - вдоль Лопас- ни через брод на Оке у Каширы. Эта победа - рождение великороссов.
   **Начало коллективизации, первое введение колхозов, первые массо-
   вые репрессии против крестьян.
   - Неужель, со старины так? - следы былого отыскивал.
   - Со старины - почти ничего. Одно предание. И это важнее. Ведь душа даже по смерти к родным местам стремится. Вся земля навек очеловечена, что бы с ней ни творили. Она всё помнит и нам подска- жет. Я знаю - чувства не умирают, превращаются в память. А она даёт силы жить.
   - Точно! - Виктора захлестнуло теплотой от ее слов, от ее барха- тистого тона. А еще, как мальчишку, захватил азарт: - А лестница та?
   - Не заскакивай. По-порядку узнаешь, - Ольга представала умуд- рённой, строгой и немного усталой, что учительница старая. Двинулась к косогору.
   А там их уже встречала скорая Катя:
   - Мама! Мамочка! Что я нашла! - от плоского, вросшего в землю бурого камня до самой лестницы кольцами разбегались густо цвету- щие незабудки и в букете у девочки к одуванчикам да хохлатке доба- вилась краска небесная.
   - Знаешь, отчего они здесь? - Ольга склонилась, легонько повела кончиками пальцев по головкам цветов. - Помнишь, тем летом к ба- бушке на могилку ходили? Еще через речку тебя несла.
   Катя закивала, присев рядом и подражая, тоже погладила растения.
   - А что мы с тобой несли? Семена цветочные. На этом месте про- сыпали. Вот они нас и встречают.
   Пока они так нежничали, Виктор, сгибаясь над камнем, изучал высеченный некогда крест. Распрямился лишь на шутливый оклик Ольги:
   - Эй, археолог? Молодец! Хорошо кланяешься. Я тебе за это про камень расскажу. В Евангелии место есть. Фарисеи попросили Христа запретить народу славить Его как Мессию. А Он ответил: если им за- претить, тогда камни восславят. И видишь: сколько людей отучали-отучали, сил не жалели, а один какой-то камень простой все труды фарисейские на нет сводит... Ладно. Наверх пора.
   И она осмотрела лестницу. Сильно выщербленные ступени густо за- росли бурьяном.
   - Нет, не пустит. Придётся в обход.
   - Это кого не пустит?! - Виктор заимел возможность покрасовать- ся и занёс было ногу на крутизну.
   - Не смей! - осердилась Ольга. - Кости хочешь переломать?
   Пришлось ему плестись в обход...
  
   Ольга, взобравшись на косогор, первым делом принялась отря- хивать маркое платьице дочки: белое, в сочную клубничину. А попутно опять увлеклась воспоминаниями:
   - Я у мамы росла на приволье. Бугры с детства любила. Отсюда широко видать, - с их вышины, действительно, открывался обширный вид на пологие лесистые холмы, огромными лосями приникшие к реч- ке. - Особенно в августе хорошо. Комаров, паутов мало, марево исче- зает, небо синее-синее и облака тугие, от самых лесов грядами поды- маются. Так хочется на край света бежать и по ним как по ступеням в самую высь забраться! Тоску близкую выдумками отгоняла. К осени тоска всегда. Скоро почернеют пруды, липы облетят и вся вода в лис- тьях как в лодочках - память о вольном лете. А потом сады оголятся. За прудами бывший домик священника что на ладошке. А до чего же нудно в дожди! Чаю на террасе уже не попьёшь. Мама вспоминала: в саду нашего старого дома рында висела - прадед на флоте служил и привёз. В нее дети домашних к столу созывали. Сколько ссор было, обид из-за чести такой - старших собрать! А осенью и рында мокрая сиротеет. И вот чуть зарядят дожди, мама ее вспоминает. И загрустит. А теперь я от нее заразилась.
   - Тебе, Оль, поэмы сочинять, - убеждённо высказался Виктор.
   - А я и сочиняю. Для избранных. Кто захочет - прочтёт, - она от- ветила шутливо, но с вызовом. Родовое тепло семейственности прони- кало сквозь время и одушевляло ее: - Что, продолжать?.. А за дождя- ми совсем скоро поседеет небо, заледенеют пустые поля и окрест ля- гут большие снега. Зимою в доме тихо: все за книжками, за тетрадка- ми. От печи жар сухой, мыши скребутся. В корзинах яблоки. Дымком берёзовым горько тянет, зверобоем.* У нас всегда его сушили и всю зиму - чай с ним. А житьё наше в Горенке с того века повелось. По ре- форме** здешнее поместье расстроилось. Пра-прадед за селом над прудами землю купил под дом и сад. Поначалу наездами живали, от Москвы отдыхали - он в Университете курс читал. А после женщины детишек учить взялись, осесть решили. Миром школу подняли. А всё от пра-прабабушки пошло. Деятельная женщина, - Ольга вспоминала сейчас о тех "шестидесятницах" девятнадцатого века - не из "стри- женых", конечно - романов о которых не написали: нероманичными, видно, казались. Но зато им повезло в другом. Они сумели заложить трудовую традицию, пережившую свою эпоху, развившуюся и воспи- тавшую многие русские поколения: - Она и крестьян подлечивать на- училась. Знать, я в нее удалась...
   Катя терпеливо ждала, когда мать завершит. Речи ей были пока неинтересны. К тому же, притомилась. И вот она не утерпела, посмела вмешаться:
   - Мам? - потеребила за платье. - Посмотри, сколько я нарвала, - протянула ведёрко, полное цветов.
   - Молодчина. Только они у тебя так накиданы, мятых много. Надо
   ----------------------------------------------------------------------------------------------------
   *Лечебная трава с желтыми цветами, горьковатым запахом и вкусом. Помогает при болезни печени, поджелудочной железы.
   **Речь идет об отмене крепостного права в 1861 году, о земельных пе-
   ределах, образовании земств, постройках ими школ и больниц.
   перебрать.
   - Не хочу, - закапризничала было та.
   - Потерпи немножко. Скоро домой. А пока перебери. Представь: позовут тебя на день рождения твоей Машеньки. Понесёшь ты ей мя- тые цветы дарить? Так же - и домой.
   Дитя засопело недовольно, но за работу принялось.
   - Когда-то на этом месте собор стоял Троицкий, - Ольга указала Виктору на поросшее травой основание. - А вместо нынешнего Боль- ничного посёлка - богатое село ярморочное, тоже Троицкое. Здесь ба- рышники* с окских лугов скот на подольские бойни гоняли. И вот, раз летом присушило. Молебны служили о ниспослании дождя. И собра- лась из Горенки тётушка с малой племянницей ко всенощной. Любили они службу соборную: воздух лёгкий, сухой. Бестрепетно свечи горят. На хорах стройно гласы поют-перекликаются. Самих певчих не видать, а гласы всё чудные. А глас шестый** особенно хорош! Душа порхнуть жаждет, оставить на земле безводной все слёзы, печали свои. Сколько поэзии было в жизни!.. Глядит девочка за окно как из дня золотого в ночь, а на дворе - дождь. Позвала тётю. Та даже на паперть вышла. Нет, сушь по-прежнему. Молятся дальше. Опять девочка за окно смот- рит, а там опять - льёт. Уже шумно так! В другой раз она за подол те- тушку дёргает, а та кроме багрового неба закатного ничего не видит. А уже ночью будит их колокол. Зарево. Церковь горенская полыхает. В ту ночь по всей округе храмы закрывали. Пожгли, пограбили. И тут дождь полил. Да не дождь - целый проливень! И наказала тётушка де- вочке: запомни, Поля, нашу всенощную на всю жизнь. Это Господь те-
   ---------------------------------------------------------------------------------------------------
   *Перекупщики скота. Скупали в деревнях молодняк, за лето откармли-
   вали в лугах и продавали на бойни с большой прибавкой веса.
   **Гласы - православные канонические мелодии. Всего их восемь. Каждая имеет свою символику.
   бе небушка слёзы открыл. Знать, горькая тебя судьба ждёт, раз Он с малых лет веру в тебе укрепляет. Сбылись ее слова. В тот год колхозы вводили, а заодно хребет народу ломали. Потеряли свой дом и мы. Наши к родне в Москву уехали. Та девочка Поля, мама моя, всю жизнь по чужим углам мыкалась. А в начале пятьдесят третьего отца моего забрали. Я его только по фотографиям помню - офицер боевой, побе- дитель. Чуть недотянул, когда Жуков Берию сверг.* Мама ждала его, ждала, хоть какой-то след надеялась отыскать. А потом решила в род- ные места вернуться. Тогда жизнь еще многолюдная шла и наших пом- нили. Приняли в школу учительницей, поселили. Так и жили здесь. Да, вот и всё... Знаешь, стих есть: "Кропильницей дождя смывается со ставней узорчатая быль про ярого Вольгу**", - и она смолкла.
   - Мамочка, я устала, - напористо захныкала Катя.
   - Уже, доченька, идём. Слышишь, птичка поёт высоко? Небушко чистое. Попробуй птичку отыскать... А вам известно, дети? - Ольга улыбнулась внезапной придумке. - Наши славянки умели солнышку слово послать, и реке, и птицам. И все их слышали, - и сама вдруг вскинула к ярилу тонкие руки, словно лебедь сказочная крылами взмахнула. - Жаворонче, птаха звонкая! Красных дней вещателю! Вы- соко вспорхнул! Видать тебе всю Оку-матушку! Поведай: не гудит ли на Москве колокол?! Не трубят ли в трубы на Коломне?! Не блестят ли шеломы во Серпухове?! Не ступил ли князь-надежда в злато стремя на краю земли незнаемой за обиды сего времени?!***
   --------------------------------------------------------------------------------------------------
   *Берия, взяв власть после Сталина, боялся заговора. Начал аресты
   офицеров. Жуков руководил свержением. Перед арестом Берии танки и солдаты маршала блокировали здание МГБ на Лубянке.
   **Былинный вещий Вольга, как полагают исследователи, это дохристи- анский Киевский князь Олег Святославич (жил в10м веке).
   ***Парафраз из поэмы "Задонщина"(конец 14в.) о Куликовской битве.
   - Откуда ж ты знаешь всё?! - Виктора поразило это действо: то ли игра, то ли взаправду?
   - В речке купалась! - рассмеялась она. - Хотя ты не веришь.
   - Ох, на беду ты мою уродилась, - вздохнул тот и счастливо, и обречённо. Действительно, как ему жить-то теперь без нее?
   - А вот с этим не согласна, - затаила Ольга свою грустную усмеш- ку.
   - Мама, возьми на ручки?! - заревновала наблюдательная Катя.
   - Никаких ручек. Всё, Витя. Пора. Пойдешь этой тропой - сама к стадиону выведет, - подала на прощанье руку.
   Жаль ему было расставаться, но он уже мечтал о будущей встрече и потому принял руку как возможное обетование счастья.
   - Оль, мы же увидимся еще? - напрочь позабыв о всём телесном, он просто восхищался ею, искал несказанно-нежных синих глаз и спе- шил покорствовать во всём.
   Она согласно прикрыла веки.
   - Скоро, да?
   В ответ Ольга лишь улыбнулась.
   - А ты...не играешь? - высказал таки единственно тревожащее.
   Она задумалась, нерешительно качнула головой. Поглядела: и винова- то, и ласково, и печально. И у того в смутном предчувствии защемило сердце.
  
   Тропка почти довела его до стадиона, когда на пути повстречался Фомич. Здесь, на задворках, тоже были разбиты огороды и старый притащил на посадку мешок семенной картошки. Встретились по-доб-рому. Фомич поругал Виктора, пожалел, что пришлось вот так расста- ться, пожаловался на ленивых новых грузчиков да на собственное не- здоровье. А Виктору возвращаться к стадионному одиночеству с пос- ледним предчувствием было боязно и он вызвался помочь.
   Время в работе протекало незаметно. Уже подступал тихий ве- чер. Дальние звуки сделались близкими, что говорило о скором дожде. Под конец Виктор, орудовавший лопатой, устал. Распрямился, повыг- нулся спиной.
   - Ще, умаявси? Цэ тоби нэ баки поганые, - пошутил старый.
   - Баки тоже дело серьёзное. Но тут другое, - присел тот, сунул пальцы в теплоту копанного. - Земля... Устал, а радостно. Тут в тебе как небо с землей сходится.
   - Добре, сынку, добре, як старый Тарас казав!* Ще нэ всю могут- ность гроши сгубилы, - Фомич стянул ветхую соломенную шляпу, чу- дом сбережённую с самых пятидесятых, обнажил перед уходящим солнцем седую голову. Утёр рукавом взопревший лоб.
   - Слышь, а чего ты по-русски не выражаешься? Специально, что ль? - глянул Виктор снизу на старика.
   - А яка разныця? Ты ж розумиешь? А я як дома побував.
   - Разумею, как же... А я с тобой сейчас что вспомнил-то? Ведь у меня дед по отцу - с Кубани.** Только давно оттуда умотал. А потом к фамилии окончание на "вэ" приписал. Так он тоже вроде тебя до кон- ца всё "щёкал" да "хэкал".
   - У ти роки, Витю, за кубаньство дюже билы. Ото и утикав чоловик и буквицу причыпив. А от мовы цэй...
   Вдруг за их спинами раздался глуховатый голос Татарчукова:
   - Не удивительно, Лепков, что вас потеряли, - уходя из отделе- ния, он решил проверить непослушного пациента - дошёл слух, что тот "дурака валяет". И вот обнаружил его здесь: - Больничное иму-
   ---------------------------------------------------------------------------------------------------
   *Фраза Тараса Бульбы, героя одноименной повести Н. Гоголя.
   **Кубанские казаки - часть переселившегося к реке Кубань у предгорья Кавказа украинского запорожского казачьего войска. Кубанцы при Со-
   ветской власти подверглись жестокому геноциду за свое вольнолюбие.
   щество, спецовку, на стадионе бросили с лопатой, сами колымите, со- мнительные беседы ведёте. А вы, Пётр Фомич, в качестве наёмщика рабсилы? Частный труд используете? Как в вашей парторганизации к этому относятся?
   Старый беспомощно сник, даже слов для ответа не нашёл.
   - А в чём дело? - обожгла Виктора близкая ярость. Он разогнул- ся: - Мой рабочий день кончился, а теперь старому человеку помогаю. А беседы ведём, какие желаем! Наши дела! Никто ж ничего не слы- шал, - растопырив руки, картинно-нелепо поразворачивался по сторо- нам. - Ау-у?! Е-е тут хто?! Нэма! Всё, Ефим Иваныч? Или еще чего непонятно?
   Татарчуков, затаиваясь, выждал и продолжил уже мягче:
   - Не цените вы, Лепков, доброго к вам отношения.
   - А какая вам награда, если делаете добро тем, кто вам делает то же? - высказал вдруг Виктор слышанное от Ольги. - Вы когда-нибудь просто так человека ценить пробовали?
   И тут поблизости защелкал соловей. Доктор хотел ответить, но отчего-то потерял связность речи:
   - Мы, вы.., - закосноязычил, сморщился, недовольно глянул в сто- рону трелей и похромал прочь.
   - Видал, как их надо! - горделиво бросил Виктор старику. - А то - нача-а-льство!
   Пригорюнившийся от угроз Фомич перебрался к зарослям цветущей черёмухи и сел отдышаться под самое богатое, особо духовитое в этот влажный вечер деревце.
   - Та нэхай их!.. Послухай, як гарно щекоче. Воны, видкиль стоит зэмля з самой старыны об цю саму пору на Борыса и Глэба як заспива- ють, та й смовкнуть на Ивана Купалу.* Соловьина ничь, Витю, настае.
   ----------------------------------------------------------------------------------------------------
   *День св.Бориса и Глеба - 15 мая; Рожд. Иоанна Крестителя - 7 июля.

Глава 4.

  
   Соловьиная ночь приходится на середину мая. Странное это вре- мя. На людей чутких будто морок нападает. Душа томится как цветок в бутоне и особо остро ощущает беспредельность бытия. Но если долго вслушиваться в птичьи коленца, томление это овладевает и памятью и тогда всё когда-то несостоявшееся, отошедшее может напомнить о се- бе острой до слёз болью-жалостью - только успевай отбиваться от на- седающих призраков.
   Бронзово сияющая луна сидела на подоконнике и звала глядеть- ся в себя как в зеркало. Соловьи расщёлкали, разбили вдребезги ноч- ную тишину и не верилось, что кто-нибудь еще способен спать. Но лю- ди, раздёрганные и замотанные погоней за насущным, равнодушные к связи, движению времён, спали, может быть, глубже обычного. Спала больница, спал посёлок. Спала за стенкой свекровь. Спала сладко и безмятежно малая Катюша на любимой материнской постели. Дремал в третьей смене в углу за станком Сергей. Маялся в полузабытьи, об- волоченный дневными переживаниями, Виктор. Не спала Ольга: устро- ившись с краешку софы у растворённого окна, не могла уснуть. Заметив под ногами куклу с закрывающимися глазками, подняла, ти- хонько побаюкала: "Матушка, матушка, что во поле пыльно?". Лицо спокойное, свободное от переживаний, но будто слёзы в глазах. Или это лунный блик?.. Кукла никак не хотела подымать своих жёстких рес- ниц и она провела по ним ладонью. Потом усадила на окне и улыбну- лась своему чудачеству. Шепнула, вспомнив с любовью читанное: "Соня, Соня, как можно спать?.."*. И всё улыбаясь сокровенно, что юная дева, предзнаменований любви в себе отыскивающая, засмотре-
   ----------------------------------------------------------------------------------------------------
   *Слова Наташи Ростовой из романа Л.Толстого "Война и мир". Глава о приезде в Отрадное князя Андрея, их знакомстве, о зацветшем дубе.
   лась на волю: на высоком небе звёзд по-весеннему немного и в лун- ном поле они тусклые. Деревья за посёлком высятся бестрепетные, облитые по макушкам чистым будто родниковая вода светом и тайно внимают луне. Всё же понизовое прячется в тени, едва угадывается, одни крыши сереют шиферные. А совсем внизу под окном стая рыбе- шек плещется - так серебрятся листвою кусты.
   Она бесшумно, легко поднялась, присела у тумбочки - там хра- нилось ее наследство: немногие старопечатные книги. Мать в пору учительства дополняла их личными томами школьную библиотеку, а позже, когда Горенка по плану удушения деревень попала в "непер- спективные"* и школа упразднялась, разносила библиотеку по дворам - лишь бы дети читали. Дома же сохранили самые памятные, фамиль- ные. Их-то сейчас Ольга и перебирала, оглаживая твёрдые обложки. Она томилась. Разбуженная нежность искала приложения. Ольга от- крыла Виктору всё, что берегла и растила в себе всю свою недолгую жизнь, без чего не было бы совсем никакого смысла топтать эту зем- лю. Сделала это нерасчётливо, ради другого. И он принял - она поня- ла его задумчивость, его сомнения, его радость. И теперь в нём есть и ее часть. И со временем он обязательно переменится к лучшему. Но вот это-то и влекло теперь к нему. Так обожгла возможность обычной женской радости! Конечно, она не собиралась выгадывать, надёжен ли человек и стоит ли, разменяв семью, лепиться к нему, и действительно ли он так склонен к выпивке. Нет, она просто хотела любить и готова
   ----------------------------------------------------------------------------------------------------
   *Уничтожение в 70е годы малых деревень под предлогом их неэконо-
   мичности. Крестьян переводили в крупные поселки. Тем, кто не хотел переселяться, отключали электричество, не доставляли почту, закры-
   вали школы, медпункты, магазины. В итоге этой "урбанизации" - за- росшие мелколесьем пашни, угодья, сокращение урожая, поголовья скота. Обезлюживание села и дальнейшая маргинализация.
   была любить: раз в жизни, сполна.
   Выбрав нужную книгу, Ольга опять устроилась у подоконника. Ночь брала своё, но ложиться не хотелось, чтобы не потерять ни еди- ного мига этого нового чувства, и она опустила голову на скрещённые руки. Задремала так скоро и тонко, что сама не поняла.
  
   Чеканно-чёткий лунный лик подёрнулся чёрным наползающим от земли дымом. Перед нею из окна - ее Горенка, ожившие родные приз- раки памяти. А в уме - клюевское, из того стиха, что Виктору днём при- водила:
   "В избе гармоника: "Накинув плащ с гитарой..."
   А ставень дедовский провидяще грустит:
   Где Сирин-красный гость*, Вольга с Мемелфой старой,
   Божниц рублёвский сон, и бархат ал и рыт?
   В церкви разгорается огонь. У храма тёмные люди сваливают в кучу иконы, ризы, прочее церковное благолепие. Крестьяне теснятся, выхватывают образа, прячут по дворам. И всё так достоверно, что и за сон не примешь!
   "Откуля, доброхот?" -
   "С Владимира-Залесска"...
   - "Сгорим, о братия, телес не посрамим!.."**
   Махорочная гарь, из ситца занавеска,
   И оспа полуслов: "Валета скозырим".
   ----------------------------------------------------------------------------------------------------
   *Птице-девы русского фольклора: Сирин, Гамаюн, Алконост. Сирин
   возвещает радость.
   **Православные старого, до церковной реформы 17 века, обряда предпочитали принятию греческих новшеств смерть в огне. Многие справедливо видели в реформе первый шаг к произволу властей, к об- щекультурному расколу народа, духовной деградации.
   Ведут сухонького священника с серебряной бородой. Он шагает в своём подряснике широко, прямо. Сбоку - подвода с милиционером. К шествию присоединяется женщина в чёрном и девочка, сходная лицом и с Ольгой, и с Катей. Священник на ходу благословляет их большой рукой. И тут ударяет дождь. Увесистые капли бьют в пыльный просе- лок что в подушку. Ездовой жестоко вытягивает кнутом лошадь, норо- вя попасть по глазам. А из мезонина просторного старого дома смот- рит на улицу всё та же девочка.
   Под матицей резной(искусством позабытым)
   Валеты с дамами танцуют "вальц-плезир",
   А Сирин на шестке сидит с крылом подбитым,
   Щипля сусальный пух и сетуя на мир.
   И вот Ольга - в этом доме с какими-то непонятными, раздвигаю- щимися стенами, сквозь которые ясно слышны звуки с улицы. Она си- дит за голым столом на потресканной лавке, играет в карты. И впер- вые за видение душу ее забирает жуть - до того она как бы со стороны наблюдала, из безопасности. А сейчас она проигрывает мощному не- ведомому игроку. Противник ее не бес, никаких условий не ставит. Но кто он, что он? - так необходимо понять! Потому, что он едва ли не страшней - ведь ставкой в их игре дети! Но понять она не может: вся противная половина бескрайнего дома начиная от середины стола уходит в темноту. И она знает, что одного ребёнка уже проиграла и тот растворился в неизвестности. А теперь проигрывает другого - просто так, безо всяких условий. Но кто этот ребёнок? И где ее Катя? Неужели ее проиграла? И почему так издевательски кричат лягушки?..
   Кропильницей дождя смывается со ставней
   Узорчатая быль про ярого Вольгу.
   Лишь изредка в глазах у вольницы недавней
   Пропляшет царь морской и сгинет на бегу".
   От лягушачьих песен с реки, да еще последождевой сырости, она и очнулась. Ночь посерела, соловьи смолкли. Ольга осмотрела беспо- койно спящую Катю и села думать. Остатки страха постепенно исчеза- ли и вдруг стало ясным это "сонное указание". Пришли спокойствие, легкость. Дышалось просторно. И только стыдно было за свои недав- ние открытые желания, за то, что по своей воле тоже совсем заблуди- лась в смутных сновидениях жизни и вынудила себе из каких-то глубин бытия подобное внушение. И вот теперь, перед следующим шагом, она обязана собрать всю свою волю.
  
   Татьяна, оповещённая Татарчуковым, вызвала Виктора на бесе- ду. Назначила время перед занятиями, покуда спортзал еще пустовал. Правда, здесь крутился уже какой-то пузатый "пижамник" из подполь- ных пациентов заведующего, но он не мешал - всё пробовал вскараб- каться в дальнем углу по шведской стенке.
   Татьяна от свалившейся на нее постоянной нервотрёпки-практики по- тускнела. Лепков хоть и был всего лишь частью ее забот, но частью ве- сомой - не ожидала она от себя, что способна принимать их выходки так близко к сердцу.
   А Виктор заявился горделивый, самоуверенный.
   - Вы понимаете, что наделали? - сходу напустилась Таня. - Не- обходимо извиниться. Немедленно!
   - А в чём это я виноват?
   - В нарушении и грубости.
   - Ага! Шпионить можно, а человеку помочь - нарушение!
   - Виктор, нельзя таким упрямым быть! Вы же формально не пра- вы. Я не хочу углубляться в нравственную сторону всей этой истории, в данном случае это ничем не поможет. Извинитесь формально. Ос- тальное сглажу. Иначе вас выгонят с нарушением режима и перепра- вят дело для оформление в ЛТП.
   - Да не переживайте вы так из-за ерунды. Плюньте как я плюю. Чего как пионерам вид-то делать? Нет, поклонов от меня не дождутся, - в Викторе, действительно, после всех встреч с Ольгой какие-то не- рассудительные прямота и решимость появились.
   Вдруг скрипнула дверь и в зал откуда ни возьмись просунулся Игорь. Женственно прилизанный, лоснящийся, в кожаном пиджаке и при галстуке, он бережно внёс свёрнутую раструбом газету "Правда" со снимком лобызаний какой-то очередной правительственной делега- ции.
   - Татьяна Михайловна, я по вашу душу, - расшаркался от порога. - О, старичок! И ты здесь! - углядел Виктора.
   Врач на приветствие сухо кивнула, а больной что-то буркнул недоброе и попытался уйти.
   - Нет, Лепков. Мы не закончили, - для Тани он защитой был те- перь от гостя. - Мне важно знать, что вас в жизни интересует? Я начи- наю курс восстановительной гимнастики. Не хотите?.. А книги, филь- мы? В больничную библиотеку вы не заглядывали, клуб не посещаете. У телевизора вас тоже не встретить, - с приходом Игоря настроение испортилось у нее вовсе. Она от собственных слов начинала раздра- жаться и боялась срыва.
   - Да вышел я из возраста этого - "телек" смотреть, - Виктор вы- разился небрежно-снисходительно. - Меня Татарчуков приучил в зем- ле ковыряться.
   - Вы, Лепков, молодой человек, а загоняете себя в дачники! Об- корнали кругозор, культуру! И еще гордитесь!
   - У меня от этой культуры вашей уже башка трещит!
   - Старичок? Помнится, тебя история интересовала. В больничном музее был? Больница старинная, постройки примечательной. Ее дед Ефима Ивановича закладывал. Видный земец был, по делам с самим Чеховым пересекался.
   - Да пошёл ты куда подальше с благодетелем своим! - гаркнул вдруг Виктор. - Умники хреновы! Трепачи! Христопродавцы хромые!
   - Ну это слишком! - вспыхнула врач.
   А Виктор на прощанье невнятно хмыкнул:
   - Сами заварили - сами хлебайте. А то помогать берутся, а в раб- ство загоняют! - и вызывающе хлопнул дверью.
   От его выходки Таню одолела обида, а следом - уныние. Недав- ние, такие прозрачные, казалось, представления о своей учёной буду- щности на глазах затушёвывались обыденным человеческим взаимо- непониманием. И она ушла к окну, надолго прижалась лбом к прохлад- ной решётке. Игорь ждал возле. Попытался навязаться на беседу со- чувствием:
   - Не расстраивайтесь, Танюша. Русский мужичок - анархист. Ему не координацию - субординацию восстанавливать надо.
   - Наука одни косвенные предлагает. А ты связывай, как умеешь, неосторожно пожаловалась та. - Я понимаю: они живые люди, я - то- же. У всех проблемы. Но как можно из-за этого не желать друг друга слышать?
   - Танюша, научной логикой человека не вычерпать. Вот я, к при- меру, художник. В наш жестокий век ищу достойный предмет поклоне- ния. Участвовал в опальных выставках, с формальным, как обзывают, направлением подвергся дискриминации. Имел приглашения заграни- цу, но невыездной. Хотя, не в этом дело... В сем богоспасаемом заве- дении проходил по приказу органов "карантин". Увлёкся воображени- ем людей с так называемой расстроенной психикой. И вот какой вывод сделал: в пограничных ситуациях человек как никогда близок к подлин- ной, неограниченной свободе. О чём все мы мечтаем!
   - Да-да, вроде Лепкова.
   - Танюша, не надо путать с хамством.
   - Послушайте, я уже делала вам замечание: такое поведение не к лицу, - Таня, наконец-то, собралась - помогли его речи - и вновь отго- родилась неприятием. - Оставьте в покое больных. Им для начала к самим себе вернуться надо.
   Она, не желая больше говорить, ушла и села за пианино - в зале собирались пациенты. Но Игорь не отставал:
   - Не судите меня, Танюша, типически. Я агностик. Для меня кате- гории сущности важней самой сущности. И свобода - важнейшая из категорий. Ключ к скачку в развитии личности! Кажется, я как никогда близок к искомому, - и он вдруг протянул три жёлтых тюльпана из газе- ты.
   Тане стало и смешно, и досадно, и как-то стыдно за человека, произ- вольно сыплющего словами и ни за что не отвечающего.
   - Жёлтый цвет - цвет измены. Вы ведёте себя неадекватно. Бул- гакова начитались? Желательно проконсультироваться у специалис- тов, - она отвернулась и заиграла бурный спортивный марш.
   Букет, повисев немного в воздухе, возвратился к груди хозяина. Опять того, что называется, не поняли. Предстояло уходить. Он нежно, как хворого ребёночка, прижал цветы и эдаким саркофагом невостре- бованных знаний поплыл вдоль шеренги марширующих на месте боль- ных. И за порогом растворился вместе со своим кожаным пиджаком в сумеречном пространстве коридора. Он был одним из многих, кому да- ётся некоторая сила познания, но у которых нет ведения любви... Где-то еще, в каком краю вынырнет? К кому-то прислонится?
  
   Ольга собиралась на последнюю встречу. С утра до последней минуты чувствовала себя на удивление уверенно и едва ли не весело, убедив себя, что всё происшедшее уже в прошлом. Перед выходом чуть не забыла захватить обёрнутую чистым куском полотна книгу. По- смотрелась в зеркало: к прежнему платью добавилась теперь легкая косынка. Это делало строже. Но в глазах проступает, правда, беспо- койство...
   Как ни крепилась Ольга, надолго ей совладать с собой не уда- лось. Сначала оробела, заозиралась по дороге - как бы кто не высле- дил! Тогда уж точно полной сумасшедшей ославят! До чего себя рас- поясала - с алкоголиком связалась!
   Затем, ближе к стадиону, налились тяжестью ноги и отказыва- лись нести. А после стало отчаянно жаль себя, всей жизни жаль. Она не узнавала себя недавнюю и готова была разрыдаться из-за своего малодушия. Взялась человека выручать, а с собой справиться не мо- жет! И так это благое намерение своим личным позапутала! Но распу- тывать кроме нее некому.
   Виктор обо всём догадался без слов - по одному ее неподвиж- ному печальному взгляду и надлому в осанке. Тем и должно было окончиться. Он с самого начала чувствовал безбудущность своей при- вязанности. Но странно - именно это позволило по иному смотреть на жизнь.
   Они нашли у забора под деревьями незаметную лавочку, сели рядом. И даже будто птахи в кустах попритихли. Он свесил голову, а она не знала с чего начать. Все слова казались неподходящими. За- ковыряла ногтём дерево лавки, схватила в палец занозу. А когда опус- тила взгляд, вспомнила вдруг тот же самый рисунок трещин доски из своего сна. Нахмурилась - явный знак ей! - высвободила из ткани кни- гу в серой шершавой обложке. Это был сдвоенный том по русской ис- тории.
   - Это тебе.
   - Не возьму. Это личное.
   - Возьмёшь. Тебе нужней. У меня есть...
   Если б он сейчас вместо книги взял ее руки и просто прижался губами! Тогда расставаться им было б гораздо мучительней и дольше. Но он принял книгу.
   - Я тебя не обманывала. Всем счастья хочется. Но мы станем ху- же, если пойдём на это.
   Она так прямо высказала то, о чём он и мечтать ясно не отваживался, чтоб не распаляться без толку! И теперь от этой прямоты, доходящей до своего естественного предела, почувствовал себя горько обижен- ным. Так крупно встала вдруг в глазах потерянная действительная возможность! Для него будто свет сейчас мерк и полынь-травою заки- пала старая полузабытая горечь.
   - С чего же мы хуже должны стать? - запоздало заупорствовал он, хотя понимал: Ольгу не переубедить, она живёт какими-то своими правилами.
   - Переступить придётся через чужую боль. Больше не хочу. Хва- тит, - Ольга, прикрыв веки словно стесняясь, обясняла раздумчиво и тихо.
   - Через чью-то, значит, нельзя. А через мою - можно, - скривился Виктор - попробовал усмехнуться.
   - Нет. Тоже нельзя, - что-то просительно-детское зазвучало в ее голосе. И это не было уловкой, но всё той же доверительной прямо- той, главным, до чего дотянулись они в своих отношениях: - Надо вме- сте решать, не оставлять обиды. Подумай сам: я тебе дорога такой, ка- кая сейчас? Но переступи я - прежней уже не останусь. Войдет чужое. Я знаю. Так я устроена.
   - Все люди в жизни меняются. И что, все к худшему?
   - Да, к лучшему - редко. С собой приходится воевать. У нас с то- бой тоже прямой путь хуже стать. Это легко. Даже, приятно бывает. А что потом?
   - Да со временем образуется. У скольких так. Себя пугаем боль- ше, чем живём. И мне жалко тоже. Сына, само-собой, не оставлю. С женой решено. Чего ж дальше-то себя и других мучить? Было б что впереди? Лучше разом рубить. Скорей срастётся. Только, вот кто я та- кой для тебя? Так, пьянь дурная.
   - Молодец! За всех решил, - в ее тоне пробилась резкость и боль- но задела его. - Но со мной так не надо. Я другим не подражаю, - луч- шего хлыста ее самолюбию он подыскать не мог. - К чему тогда жить? И для детей бесследно не проходит. Не оттого те твои "другие" толпа- ми бродят неприкаянно? Вон, я моими хвалилась. Они всё теряли: дом, дело жизни, родных. А от веры своей не отрекались. Своими жиз- нями зло перемалывали. Ради нас, между прочим. Ну, а меня кто за язык тянул о Вечном Свете распинаться? Значит, призывать к одному, а поступать иначе? Нет. Лучше испариться, совсем не быть! А те, дру- гие, пусть как хотят! Нет, в ничтожестве нашем не время виновато - мы сами. Ни одного слова своего исполнить не можем, характера не хватает. Правду баба Аня о соломе говорила. Не оттого наш дом "со- ломенный" полыхает от первой же искры?
   - Забудь меня, - решительно поднялся Виктор. Прежде его давно бы уже захлестнула самолюбивая злоба, но с последней их встречи он внятно ощутил как бы свою малость перед чем-то несравненно боль- шим, нежели собственная персона, и он не хотел, не мог всерьёз про- тивиться Ольге или, вернее, тому, что стоит за ней и раз за разом раз- двигает для него тесные земные рамки, увлекает в неведомое. И те- перь уже знал, что не сможет быть без этого неизмеряемого простран- ства неугасимого дня, где все далёкие и даже ушедшие из жизни лю- бимые всегда рядом, навечно слиты в едином солнечном пережива- нии. Потому, невыносимо жаль терять вместе с Ольгой и это. Чем за- полнять пустоту житейской ночи? Вот он и цеплялся покуда возможно за что попало.
   - Забыть? - следом поднялась и она. Пришла минута расставать- ся и Ольга всё ясней сознавала: то, что случилось, все эти мысли о нём, жажда открыть себя, помочь - и была самая настоящая, только нескладная и почти придуманная, любовь. Такая же, как вся ее не на- ходящая в этом мире должного выражения и нужности и оттого для многих нелепая жизнь. И вот приходится прощаться.
   - Да эти дни - из лучших! Они твои тоже. Хочешь уберечь - о вы- пивке забудь.
   - Я и так ее уже ненавижу. Хоть через нее узнал тебя.
   - Ненавидеть мало. Надо равнодушным стать.
   - Ладно. Кончать пора эту муку, - Виктор боялся напоследок нару- шить ее мнение о себе, какую-нибудь тень оставить. О таком нестерпи- мо будет вспоминать в разлуке. Поэтому, оставалось по-мужски скре- пить сердце и принять тяжесть поступка на себя.
   Они в последний раз вгляделись друг в друга.
   - Не смей раскисать. Мы не прощаемся, - она попробовала при- думать утешение, но в глазах чёрная тоска. - Ты об имени моём спра- шивал? Его любили священники и цари. История глубока. Твой Вольга - где-то в истоках темных. А мне дороже две звёздочки путеводные в начале и в конце самом: благоверная Княгиня Великая Ольга и княжна Великая, сестра милосердия.* Такая судьба наша... И ты когда вспом- нишь, помолись обо мне в храме. Или в роще на рассвете, когда она белая-белая. Позови и я откликнусь, - и она прижалась щекой к его плечу.
   ---------------------------------------------------------------------------------------------------
   *Великая Княгиня Ольга правила Киевской Русью в 10м веке. Оставила язычество, приняла крещение в Царьграде. Строила первые церкви.
   Великая княжна Ольга - дочь Царя Николая 2го. В годы войны, перед
   революцией, отказалась выходить замуж, чтобы не покидать России. Служила в госпитале сестрой милосердия. Расстреляна в 1918 году.
   И долго они стояли так молча, обнявшись как вцепившись, и всё никак не решались оторваться и потерять друг друга навсегда.

ЭПИЛОГ

  
   Вот и закончились три коротких месяца жизни. Виктора готовили к выписке с нарушением режима. Таня, наблюдая его тоску и не зная причины, принимала ее за депрессию и была уверена, что он сразу за- пьёт и окажется в ЛТП за решёткой. Она видела одну возможность спасения - немедленно ввести ему препарат "торпедо" с двухлетним сроком действия. Тогда и алкогольная угроза отодвинется, и наркологи с милицией отстанут, а за два года жизнь как-нибудь устроится и после всегда можно будет повторить процедуру. Но как уговорить человека в таком состоянии? Вместо задиристого упрямства он впал в еще худ- шее безразличие. А времени для разговоров уже не оставалось. Накануне она звонила его жене. Та обещала быть, плакала, просила сделать всё необходимое, но сама пока не явилась. Ира, не зная на- строя мужа, всё предыдущее время показываться боялась, чтоб не раздразнить его чем-нибудь, а теперь вот завязла на детских утренни- ках.
   Таня была недовольна своими излишними, как казалось, пережи- ваниями за этих очерствевших людей. Ей бы прежде утвердиться в профессии, научиться действовать без нервов. Их часто предупрежда- ли об опасности выходить на доверие с этим людом - в практике быва- ли случаи вплоть до изнасилований. И всё же, несмотря на эти знания, она пока не справлялась с собой. Невысокая отдача методов поначалу просто огорчала, теперь же, в момент, когда рушится судьба человека, семьи, она впервые столкнулась с бессилием. И вот человеческое горе выводило ее на необходимость прямого сердечного участия.
   Она поймала Виктора на том самом месте, где тот впервые по- встречал Ольгу. Они стояли посреди коридора и это была последняя возможность убедить его уколоться.
   - Пускай составляет. Образованных много, а делать им нечего.
   - Виктор, неужели в жизни ничто уже не греет? Я вашей жене зво- нила...
   - Зря, - отмахнулся тот. - Я ее обижал. Ей без меня лучше.
   И тут Таня сорвалась - возмутилась из-за попираемого душевного участия:
   - Эгоист несчастный! Из-за него мучаются, плачут, а он в душу людям плюёт! Ладно бы, сам загнулся! Ему уже и сын не нужен! Пусть в подворотнях растёт?!
   Своей резкостью, созвучностью она напомнила ему Ольгу и он, не до конца поняв смысла, будто сигнал боевой услыхал. Поднял голову:
   - Так бы сказала сразу. Давай "торпеду" свою.
  
   Она увела его в соседний корпус, где в процедурном кабинете положили Виктора на топчан и бодрый врач, воткнув иглу в вену, вка- чал ему положенное. Затем смочил пивом из бутылки ватку, приказал:
   - Эй, парень? Поднимайся.
   И когда тот, покрасневший, опалённый внутренним жаром, тяжело сел, провёл ею по губам и сунул под нос. Виктор побледнел смертельно, белки закатились. Он рухнул обратно.
   - Нормалёк, - успокоил хирург Таню. Склоняясь над беспамят- ным, сделал укол.
   На этот раз Виктор приходил в себя медленно. Снова с трудом сел, затряс головой. А когда врач потянулся было со своей ваткой сно- ва, вдруг ударил его в лоб кулаком.
   - Ты что, хулиган?! - отлетел тот к стенке. - Это же провокация!
   Пациент, угрожающе сопя, поднялся. Накинул рубашку:
   - Пошли отсюда, - по-хозяйски бросил Татьяне. А та не знала: то ли смеяться ей, то ли возмущаться?
   - Больше ко мне таких не водите! - крикнул вслед обиженный хирург.
  
   И тем не менее, настроение у Тани заметно улучшилось. Она даже погордиться не преминула, когда они получали у Татарчукова документы на выписку:
   - Мой первый больной! - ей хотелось прибавить еще что-нибудь типа: "которого я не дала угробить", - но решила пока не обострять. Она всё дальше расходилась с заведующим во взглядах.
   - Понимаю: романтика поиска, гуманность миссии. Все проходим через это. Иначе как потом с рутиной мириться? - склонился над вы- пиской Татарчуков. - Центр мозга искать? Идиотиков штамповать, всем довольных? Увольте. Я лучше по-старинке. Мне уже поздно... Лепков, через два года запьёте?
   - Я, может, помру до того, - тот безучастно смотрел за обреше- ченное окно - брезгал с доктором общаться. Да, это был уже не преж- ний придавленный, злой работяга и не влюблённый мальчишествую- щий задира. Стоял уверенный возмужавший человек.
   - Может, и помрёте, - Татарчуков по своей привычке головы от стола не приподымал. - Подобных вам через систему много прошло.
   Он обращался не столько к Виктору, сколько тайно дрессировал Таню и та это чувствовала. Занервничав, отошла к окну, достала из кармаш- ка сигарету.
   - Зря к табаку привыкаете, - каким-то чудом - спиною, что ли? - углядел заведующий. - Никотин, коллега, сушит, делает человека рез- че. Да, в воскресенье - ваше дежурство по больнице. Необходимо вас проконсультировать.
   Ей казалось - он мягко глумится над нею. От незаслуженной обиды сжимало губы. И еще, никак не могла понять: за что, с какой целью? И как держаться дальше? Подлаживаться, интуитивно искать угодного поведения или же спровоцировать на резкость и решать, когда обна- жится цель?
   - Это отдадите в ваш диспансер, - подвинул тот Виктору запеча- танный конверт. - А здесь распишитесь, - подал следом ручку и какой-то квиток. - Вам введён в кровь антабусный препарат. При срыве воз- можен "статус леталис". Вся ответственность ложится на вас.
   - На кого ж еще? Известно - на крайнего, - Виктор косо ухмыль- нулся, ободряюще кивнул Татьяне, а затем повертел ручку и небреж- но расписался. - Но не вечно так будет.
   - Вы свободны. Можете получать одежду, - и Татарчуков, посту- кивая обложками, взялся перебирать свои папки - эти высушенные трупики еще чьих-то жизней.
  
   В комнате отдыха было чисто и упорядоченно. Вдоль стен - сто- лы с выровненными подшивками газет; наискось в углу - массивный цветной телевизор. Тщательно протёрт от пыли стенд к шестидесяти- летию СССР. Рядки фотографий вождей всех периодов с итоговым лозунгом: "Мы весь мир превратим в цветущий сад. Я.Свердлов". А под ними сидит, высунув от усердия кончик языка, отработавший своё уборщик и с французской картинки бережно выжигает по фанере писа- ющего на природе мальчика.
   - Дело к Троице... Пустоцвету-то нонче, - это за больничной сте- ной густо цвели одичавшие вишни. Одинокая баба Аня разглядывала их из окна и беседовала сама с собой: - Старые люди знали - недоб- рая примета, присушит. Без жита не остаться б? А сегодня всё-равно - с заграницы доставят. На кой тогда вовсе сеять? Да-а, повыбило на- родец...
   Из дальнего угла раздалось фырканье. Она обернулась - там наглаживался Виктор. С брюками он уже покончил и теперь, расстелив рубашку и накрыв ее газетой, отхлёбывал из кружки и мелко распле- вывал воду.
   - Ох, беда-беда. Ни к чему не приучёны, - старая подошла, отня- ла у него утюг и, скинув бумагу, вывернула рубашку наизнанку. - Все- му наново учить!
   Едва принялась за работу, как скрипнула дверь и заглянул оза- боченный Сергей. Скользнув равнодушно взглядом по Виктору, пома- нил санитарку. Они пошептались недолго, а когда баба Аня верну- лась, этот нервно запетлял вокруг.
   - Остерегала - не балуйте хотеньем вашим, - Виктор мучился из-за Ольги - не знал, что кроме старухи ни одна душа в посёлке не дога- дывается о случившемся и что она единственная, болея, молится о них и это незаметное дело приносит свои плоды. - Да не майся - при- хворала она. А Сергею ордер вручили. Просит помочь прийти.
  
   Ольге, действительно, нужна была сейчас помощь бабы Ани, по- мощь опыта и совета. Она уже долго сидела без движения на своём месте с краешку софы у полузашторенного окна и выглядела для предлетья несвойственно: в тёмно-синей наглухо застёгнутой блузе, в чёрной прямой юбке. Волосы туго собраны у затылка, а черты лица истончившиеся.
   На входе противно лязгнул замок. Она дрогнула, с надеждой обернулась к двери. Но в комнату вместо старухи как-то боком втис- нулся муж.
   - Скоро обещала на часок. Чё, укладываться потихоньку?
   Жена отстранённо повела плечом.
   - Сама же рвалась поскорей?!
   - Рвалась, да опоздала, - голос ее тоже звучал равнодушно.
   - Хорош издеваться! Сколько я на брюхе ползал за квартиру эту! Для тебя же! - Сергей, хоть и привыкший к странностям ее характера, за последние дни всё же крепко перенервничал и теперь выкрикивал слова обрывисто, с повизгом.
   Ольга потупилась: сейчас в притемнённом жилище лицо ее выглядело особенно бледным.
   - Прости, Серёжа... Вот, что. К вечеру жар может быть. Не пугай- ся, врача не надо. Всё нормально. Это моя болезнь. Пройдёт. Терпи.
   Она, и в самом деле, при ледяных руках чувствовала подымающуюся изнутри горячку.
   На их разговор в комнату заглянула Катя. От порога по-детски чутко угадала неладное, испуганно скривила личико.
   - В чем дело, Катюня? - вынужденно разыграла безмятежие мать. - Что ты хмуришься как "день ненастный"? - попробовала шу- тить.
   Но ребёнок, не доверяя взрослым, замкнулся.
   - А ну-ка, подарю тебе что-то. Уговора не забыла: твоё - ко мне? Серёжа, достань брелок твой.
   Сергей, уже напуганный ее словами о болезни, послушно вынул из дальнего угла серванта поделку - белого фаянсового лебедя с изогну- той кольцом шеей и прижатым к груди алым клювом. Когда-то, в исто- ке их знакомства, он подарил его Ольге на восьмое марта. Помнится, долго мучился выбирая, и выбрал.
   Она, приняв на ладонь, засмотрелась.
   - Серёжа, ты на два года младше? - Ольга обращалась возмож- но теплее, стараясь покрыть его страх и обиду. - Как сейчас помню: солнце, иней в воздухе, подморозило. Каждая иголочка радугой све- тится. Я в город возвращаюсь, а какой-то мальчишка пристал прово- жать. Ходил за мной, доверчивый как телёнок, - улыбнулась мягко. - Я вся в заботах, а он протягивает как душу свою. Ну что с ним подела- ешь?
   В юности она о замужестве почти не думала, наперёд не загады- вала, приятелями впрок не обзаводилась. Сергей приметил ее сам, в посёлке на остановке. Разведал, что она из Горенки, а работает на "скорой помощи", и с той поры старался выследить в частые наезды домой и бродил за ней, докуда возможно. Даже в райцентр наведы- вался. Это превратилось у него в необходимость. И в конце-концов, она сама не выдержала, решила объясниться. Ее забавили его ро- бость и этакое романтическое ухаживание. Вскоре у нее установилась к этому мальчику ровная, почти сестринская приязнь. Он раскрывать себя перед нею опасался, держался скромно и скованно - не оттолк- нуть бы чем-то невзначай эту независимую красавицу. А она его узна- вать глубже и не собиралась, остановилась на лёгких необязывающих отношениях. Но затем, когда в одинокое и, как ей по-неопытности ка- залось, безысходное время он позвал замуж, она согласилась, хотя не сразу. Чего она боялась? Уходили самые дорогие годы, гнезда не на- мечалось, а бросить всё и уехать означало потерять дом: он принад- лежал сельсовету. Да и куда уезжать? Шесть лет учиться и после еще невесть сколько мыкаться, как тысячи медичек, по общежитиям безо всякого житейского тыла? Или приживалой искать себе городского му- жа? Нет, это не для нее. Сергей, тот хоть свой. Вот она и согласилась. Но тот-то оказался человеком почти незнакомым!
   - И вот пройдёт время и кто-то другой возьмёт на ладонь, как я сейчас. И неужели ничего за безделушкой не отыщет? Странная жизнь. Возьми, Катя, играй на радость. А всю хмурь свою мне оставь.
   - Не нужно мне подарков ваших, - заупрямилась вдруг Катя. - Не уеду никуда. Сами отправляйтесь, а меня куклы ждут букварь учить, - и ушла гордо.
   Ольга проводила ее окрепшим на миг взглядом:
   - Растёт девочка. На глазах растёт, - а у самой лоб уже в легкой испарине и меж бровей морщина легла.
   Сергей присел на корточки к ее коленям, попытался всмотреться в са- мые зрачки:
   - Оленька? Это пройдёт, да? Скажи? - он стал похож на беспо- мощного малыша.
   А она засмотрелась на свои руки, повела пальцем по запястью, где под матово-белой кожей синие веточки вен проступали. Они привиде- лись ей сейчас чёрными, как в дурном сне. Ольге стало не по себе, перед глазами как мошки задёргались. И она попробовала сосредото- читься, не допускать испуга:
   - Серёжа, задёрни, пожалуйста, штору.
   В комнате сделалось совсем темно и тихо. Сергей, охватив голо- ву, скорчился на полу у серванта. Он чувствовал: в этом молчании происходит что-то страшно важное для их жизни, но ухватить, понять, что именно, не мог и оттого страдал в бессилии помочь жене и себе самому. Оставалось ждать, но ожидание оказывалось еще более тя- жёлым. И он разрывался между желанием бежать наперекор запрету за врачом и надеждой на скорый приход бабы Ани, которая, верил, чем-то да сможет им помочь. Так больные дети льнут и надеются на старших.
   Ну, а чающая обновления Ольга была уже мыслями и чувствами дале- че. Она поняла всю ненужность сейчас, даже вредность, всякой внеш- ней, телесной помощи и вспоминала Богородичную молитву: "Мило- сердия двери отверзи ми, Благословенная Богородице...", - и вери- лось тепло и надёжно, что и ей, заплутавшей на развилистых земных тропах, еще откроется то небесно-голубое упование и поведёт крылом ангел, очищая путь к спасительной молчаливо-кроткой красе.
  
   Из больницы Виктор сразу подался на бугор. Побродил потерян- но, встал на краю, прощально осмотрелся. Перед ним всё так же сво- бодно распахивался дол. Окрест всё оставалось как при Ольге. Толь- ко, цветов на лугу прибавилось да травка подросла. От воспоминаний затосковалось: те же травы тянутся к солнцу, тот же камень под ногой. А такого близкого, вчерашнего, уже не вернуть и вся жизнь движется по иному.
   Вдалеке за деревьями попробовал угадать ее крышу. Потом достал татарчуковский конверт, скомкал, отбросил. Расстегнув на рубахе пару пуговиц, перекинул через плечо узел на палке - завёрнутые в кусок ее полотна пальто с шапкой и книга - и тронулся под гору.
   Выйдя на знакомую тропу, он держал на церковь. Обошёл, зад- рав голову, вокруг процветшего дуба. Разулся и, закатав штаны, пере- брёл на мелком речку. Умылся, попил водицы. Поднимаясь рощей, за- любовался точёными берёзками. Природа встречала его ласково, как своего.
   Он присел в тиши под стеной храма среди останков белокамен- ного надгробного покоя. Смежил веки. Теплая стена согревала спину, Ольга представлялась близкой и уходить не хотелось. Он понимал: наступало время заново устраивать себя в унылом повседневье.
   - Спишь, сосуд скудельный? Отставили за ненадобностью? - раздался вдруг голос - над ним стоял чернобородый мужчина в испач- канном фартуке.
   - Сам ушёл.
   Виктор удивился созвучию слов незнакомца своему настроению. И это упрощало разговор.
   - Сам? Навроде "колобка"?* - подтрунил тот: глаза хитроватые,
   ---------------------------------------------------------------------------------------------------
   *В русской сказке пшеничный колобок-"солнышко" убегает от всех зверей, которые хотят его съесть, кроме хитрой лисы-"зимы".
   проницательные, но добрые. - Ну помоги тогда, раз сам.
   Пришлось подниматься. Они подхватили у паперти носилки с ме- лом. Груз показался Виктору пёрышком: то ли мужик так могуч, то ли он сам незаметно в силе прибавил? Но отчего-то и на душе сразу по- легчало - как бы к делу надёжному приставился.
   В церкви он с интересом огляделся: вокруг неровными заплата- ми белели залевкашенные части стен. Под ногами - собранный горкой мусор.
   - Музей, что ли?
   - Еще скажи - клуб, - засмеялся глазами бородач.
   - Ясно, - понял Виктор, наконец, что перед ним человек церкви. - Тогда ответь: в чём твоя правда?
   - Правда на всех одна - совершенство. А совершенство, это ко- гда слово и дело едины.
   Виктору очень понравилась его спокойная сила ответа.
   - Значит, стоит за правду терпеть? А как со счастьем соединить?
   - А в чём полагаешь счастье-то?
   - Ну, это когда всё по-сердцу устроено.
   - Во-во! А для того надо уметь отказываться от всего ненужного.
   Виктор задумался. Потом вновь пытливо спросил:
   - А еще объясни: что такое "глас шестый"?
   - О гласах откуда слыхал?
   - Так, рассказывали.
   - Что ж недорассказали? Не о том думали? Богослужебные гла- сы - это ангельские напевы. Глас шестый славит Бога за подаренную радость бытия, за сотворённый по законам любви мир. Очищенные от страстей напевы-лики, - он повёл рукой на уцелевшие остатки роспи- си, - ведут к недоступной тлену красоте. В этом - цель и смысл жизни. Поживешь, Бог даст - поймешь.
   Виктор двинулся вдоль стен с потускневшими изображениями святых. Остановился против образа молодой большеокой женщины в княжеской шапке поверх белого убруса, с тяжёлым, чуть перевешива- ющим, крестом в руке и с неколебимой во взоре верой. Она глядела на него так жизненно, что он восхитился:
   - Кто это?
   - Так по-русски написано. Читай - наша княгиня святая Ольга.
   - Вот она какая...
   - Что ты там бормочешь? - окликнул церковный человек.
   Тот оторвался от лика, огляделся еще. В раскрытом алтаре увидал роспись: в потоке льющихся сверху лучей парит в золотом плёсе все- побеждающий Бог-Слово с белой хоруговью и красным на ней крес- том. А к Его стопам припадают два ангела, в одном из которых Виктор сразу узнал того ангела-благовестника "златые власы".
   - Здорово! Все тут! А Великая княжна Ольга где? - вспомнил и затребовал вдруг.
   - Ишь, скорый какой! - усмехнулся бородач. - Сразу всё пода- вай! Терпи и достигнем. А лучше - становись рядом, помогай.
   - Я же не умею.
   - В деле научишься.
   Но Виктор вдруг замялся, смутился:
   - Может, в другой раз? Попозже?
   - Погуляй, погуляй покуда, - успокоил тот. - Но гляди - не загу- ляйся, "колобок". Время коротко. День достоять да ночь продержать- ся. Так, вроде, писатели некоторые любили выражаться? - и из глубо- ких глаз его выстрелили в собеседника золотисто-карие сполохи.
  
   Виктор выдрался сквозь пропылённый кустарник на обочину, ко- гда ЗИЛ-самосвал, подвозящий Иру к больнице, уже проскочил мимо и стал уходить за поворот. Она чудом заметила мужа в зеркале, остано- вила водителя и, наскоро расплатившись, бросилась догонять.
   Он встретил ее молчанием. Она тоже не решалась заговаривать первой. Так молча и зашагали к автостраде. Но никакой нужды в опра- вданиях никто из них не чувствовал: она всё прощала, а он и не мог не потерять головы из-за Ольги. Нет, в этом молчании не вражда преж- няя длилась, а прояснялось для обоих, что никуда им друг от друга не деться.
   По шоссе густо катили легковушки. На перекрёстке голосовала согнутая "глаголем" старуха с клюкой, будто Яга* древняя сказку свою бросила. Но машины проносились не притормаживая. Ирина с Викто- ром были уже совсем близко, когда возле той совокупным комфортом цивилизации плавно приостановился сияющий красный "Икарус" с дивящимися из окон туристами. Мягко отъехала дверь и старухе по- могли забраться в салон. Ира, увидав такую попутку, затеребила му- жа, но тот, отвыкший от современной спешки, отмахнулся и свернул к полю зеленеющей ржи. Время шло для него сейчас не долго и не ко- ротко - никак. Оно его просто не интересовало.
   Ире захотелось вернуть его к перекрёстку. Но он опять заупря- мился. Тогда она, смиряясь, легонько прижалась к его плечу, склонила головку. Со стороны казалось - она ищет у него поддержки, а на са- мом деле это она его жалела. Муж приобнял ее, чтоб не споткнулась на своих каблуках на неудобье, и они побрели кромкой поля попутно шоссе.
   В лазоревом небе над ними было высоко и ясно. Солнце перева-лило с крутизны заполдень и вдалеке во всю ширь запада зачернела
   ---------------------------------------------------------------------------------------------------
   *Сказочная лесная колдунья. Летает в ступе с метлой. Часто изобра- жается согнутой в пояснице вроде буквы "г", глаголя.
   едва приметная полоска: гроза впереди намечалась редкостная. А над Ирой и Виктором висело, посеребрёное лучами, одинокое лёгкое об- лачко.
   Вот и дожили до лета. Оно пока еще продлится, это долгождан- ное лето отпусков, малых семейных забот и нечаянных радостей.
  
   1986-88; 98гг.
  
   Можаев Андрей Борисович.
   Москва. т: 182-10-31.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   85
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"