Можгинский Юрий Борисович : другие произведения.

Белый платок и страх волка

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Расследование обвинения в харассменте вдруг обрастает неожиданными деталями и опасными поворотами
  Белый платок и страх волка
  
  Вообще говоря, то была прошлая жизнь, хотя от нее нас отделяют какие-то там двенадцать лет. И это видится и чувствуется отчетливо именно теперь, когда за нами по пятам идет Оруэлл. А может быть, кто - то другой, как сумасшедший с бритвою в руке.
  Тогда я еще учился в школе. Я купил арбуз, грузинское вино 'Цинандали'. И в нашем семейном кругу мы провести вечер. Днем в школе я нарисовал натюрморт. Мелом на классной доске. Я пошутил, изобразил селедку, бутылку и стакан. Глупая училка вызвала моего отца и ждала позора ученика на миру, перед всем классом. Отец защитил меня, сказав, после паузы, присмотревшись, что, рисунок вовсе неплохой. У дамы, не обремененной педагогическим даром, отвисла челюсть. Мне повезло, меня защитили, а могли бы и не защитить.
  Как случилось, например, много позже, с моим профессором. Он руководил моей научной работой. Перед самой защитой с ним случилась беда: его обвинили в растлении. Да, именно, в растлении, в той модной болезни, что занесена нынче и к нам. Собственно, я уже перехожу в наше время, в век гангстеров и вирусов. Фрейд учил, что фигура отца, точнее, энергетические поля, исходящие от нее, играет ключевую роль в формировании детской, а впоследствии, конечно, и взрослой психики. Вот, кстати, ни у одного известного писателя мы не имеем информации об его отце. А отца Достоевского - знаем. О чем это говорит? О том, что открытый и описанный Зигмундом Фрейдом комплекс отца реально существует. И у светоча русской литературы он, комплекс этот, был очень силен. Федор Достоевский не стеснялся обнажать его в своих романах и демонстрировать беспощадно всей публике.
  И понимаете, Достоевский говорил, что зло в самом человеке сидит, оно не снаружи, а наоборот, внутри него. И оно не снизу, и не сбоку, а это сам он и есть. Вот, ведь что! Вспомните Ивана Карамазова: '...этот черт - я сам...'.
  У меня всегда была завышенная самооценка. Случись что, кризис там или конфликт, я их быстро преодолевал. Одна, много две бессонные ночи - и все. Дунул - плюнул, и нет черта! У Вани Карамазова не так просто. И у профессора моего, которого в растлении обвинили, тоже не так. Может, это оттого, что я защищен, крепко защищен, а они нет.
  Фамилия моего профессора была Сношальский. Только нее подумайте, будто она 'говорящая', скорее, 'лошадиная'.
  
  Я уже поработал в институте, даже выпустил научную монографию. Оттуда целую главу содрали для университетского учебника, и я подал на 'авторов' в суд, составил иск о плагиате. Знаете, так стало обидно, что какие - то дяди заработают на моем таланте! Здание суда находилось недалеко от станции метро 'Войковская'. Назывался этот суд 'Коптевским'. Я сперва немного погостил у тетеньки, а после отправился в храм правосудия. Меня всегда, в мои краткие посещения этого здания, удивляла будничность его старосоветского стиля. Тяжелые двери, толстенные ручки на них, с позолотой. Столики в зале заседаний, будто в школе. И эти мантии судейские, фальшивые, как и все их адвокаты. Их, правосудия, то есть.
  Тогда я выиграл.
  Ну, а через пару месяцев моего профессора, от которого многое зависело, обвинили в растлении малолетней. И стал он ходить под статьей. И моя диссертация повисла прямо на волоске. Она основана на моей же книге. Собственно, она и есть книга, можно было бы и не волноваться, однако и защита важна. Иметь корочку про научную степень все же необходимо, и по правде сказать, почетно. А как же защита без руководителя? Надо же все решить на ученом совете, дату назначить, оппонентов, и вообще, соблюсти все формальности.
  Узнав про несчастье моего профессора, я позвонил его жене. Она приняла мое приглашение и приехала в 'Шоколадницу', быстро, через десять минут. Я удивился, ведь их квартира находилась от той 'Шоколадницы' в тридцати километрах.
  - Вы умеете летать по городу? - спросил я, повинуясь глупой развязности всезнайки.
  - Конечно, - ответила она, прощая эту мою глупость.
  - А ваше имя не Маргарита? - спросил я, и снова вполне себе неучтиво.
  - Нет, я жена другого человека.
  И Софья Андреевна, так ее звали, рассказала мне всю историю.
  - Я ждала мужа с работы. Мы вечером, как всегда, собирались пить чай. В нашей гостиной, ну, вы знаете.
  - Конечно.
  - Как - то завели эту привычку, впрочем, не совсем уж оригинальную. Но у нас это получалось неплохо.
  - Я могу это подтвердить.
  - Нечто вроде китайской церемонии. Прости господи! - Софья Андреевна истово перекрестилась, вероятно, подумав о бушующем в мире вирусе. - Муж любил накрыть чайник салфеткой. - Тут она немного запнулась, что - то слегка сдавило у нее в горле. - Я не могу забыть ни одной подробности того вечера. Вы бы тоже их не забыли, если бы вам пришлось пройти через все это. Он все не возвращался. Так продлилось всю ночь. Потом он позвонил, уже рано утром, и сказал, что приедет домой с оперативником. Я тогда сразу поняла, вернее, только почувствовала, но очень ясно почувствовала, что случилось непоправимое.
  Хемингуэй пророчески заметил однажды: все страшные, даже грандиозные события начинаются с какой - то мелочи, поначалу малозначимого явления, на которое никто не обращает внимания как на предтечу существенных жизненных перемен. Весть, например, о тяжелой утрате появляется не громом с ясного неба, нет: ее приносит мальчик - почтальон с утренней корреспонденцией. Но, даже зная все это, имея представление о свойстве необратимости всех биологических процессов, я в довольно жалкой форме постарался успокоить жену профессора:
  - Подождите, может, все разрешится...
  - Вы не хуже меня знаете, что судебную машину трудно остановить, она заводится и едет до конца намеченного маршрута.
  - Муж сказал вам, в чем его подозревают?
  - Он только предупредил, что приедет домой не один. Ему не надо было мне ничего объяснять, знаете, над нами проходили воздушные пути...
  - Да, вы что?!
  - ...соединяющие наши души, все нам становилось ясно в первую секунду. Мы когда впервые встретились с ним, уже поняли всю нашу близость друг к другу. И у меня, и у него, в момент первой нашей встречи, сразу появилось чувство, будто мы уже были знакомы. Так обыкновенно бывает, когда встречаются ангелы.
  У меня закралось нездоровое подозрение:
  - Послушайте, вы...
  Жена Сношальского прервала меня, словно готова к моему вопросу:
  - А, да, конечно, я это уже слышала. Вы хотите сказать, что мы оба ненормальные? Нам это не грозит, мы же врачи.
  - А как же палата номер шесть?
  - Так ведь это он все выдумал, сочинил.
  - Что же было дальше? - Я поспешил продолжить разговор, надеясь мгновенно отдалить свою бестактность.
  И Софья Андреевна поддержала мою попытку.
  - Муж вернулся в сопровождении оперативников. Они долго что-то искали в нашей квартире, вероятно, надеясь получить вещественные доказательства, составили протокол обыска и допроса. Это было ужасно. Они все меня спрашивали: знали ли вы, подозревали ли вы...
  - Так в чем его обвиняют?
  - Это называется 'растление'. Будто он домогался своей студентки.
  - По нынешнему, харассмент?
  - Из этой же серии, но строго юридически - растление.
  - А вам кажется это неправдоподобным?
  Вот, странная все таки, и нехорошая у меня привычка: задавать провокационные вопросы. Хотя в этот момент я уже догадывался, что мне придется самому вплотную заняться расследованием этого дела. А раз так, то задавать вопросы придется самые нелицеприятные. Софья Андреевна, впрочем, и не удивилась.
  - Вовсе нет, - спокойно произнесла она, добавив со всей твердостью, - но я знаю, что этого не было.
  - Вы что, ясновидящая?
  - Они так запугали его... Эта студентка, внучка известного писателя Упряжского, стала угрожать ему. Он был так напуган, считал, что они могут убить его детей. То есть, наших ... детей. Так он был встревожен.
  - Ваши дети живут отдельно?
  - Ну, можно и так сказать. Они проживают сейчас в Австрии.
  - В чем конкретно состояло обвинение?
  - В том, что профессор положил ладонь этой студентки к себе в промежность.
  - Прямо, анекдот.
  - Этот анекдот может стоить ему жизни.
  - И какова фабула этой веселенькой истории?
  - Ну, шла конференция, они сидели вместе и...
  - Студентка написала такую душераздирающую телегу?
  Вот, кстати, то, что профессор, со слов жены, был тревожен, боялся за детей, сразу подсказало мне, что он не виноват. Обычно сильный страх охватывает как раз невиновных. Преступник же, настоящий преступник, чувствующий и знающий свою вину, боится, как правило, поменьше, ибо он готов, хотя бы подсознательно, к неизбежной каре. Наказание кажется ему в какой-то мере желанным, как отпущение греха. Да, вероятно, кроме меня, расследовать это дело больше некому. Трудно себе представить, что кто - то в наше ужасное время, в век гангстеров, продажных ментов и судей, в их шутовских мантиях, станет защищать профессора от навета, добывать по крупицам опровергающие его вину доказательства.
  Софья Андреевна, прочитав, видимо, на моем лице игру решительных мускулов, спросила, с робкой надеждой:
  - Вы хотите ему помочь?
  - Вы бы на моем месте поступили так же?
  - Адвокат, из райотдела полиции, - сказала Софья Андреевна, - наверняка станет петь под дудку следствия.
  - Понятно, он будет склонять профессора к признанию вины. Будто бы это поможет смягчить приговор суда.
  - Можно нанять дорогого адвоката, но, боюсь, он как пылесос станет вытягивать из меня доллары и евро.
  Я сказал, со всей решительностью:
  - Не надо никого нанимать. Я сам займусь этим делом. И диссертация тут на втором плане, поверьте. Просто я очень хочу знать правду. Мы прольем свет на эти тайны. В невиновности профессора я не сомневаюсь. Но откуда этот навет? От кого тянутся все нити? Я сделаю все, что в моих силах, постараюсь найти истину.
  
  Не будучи следователем, я знал, тем не менее, что все улики добываются случайно, но при одном условии: надо этого сильно захотеть. Смог же я диссертацию сочинить, написать по ней книгу, которая оказалась достойна плагиата! Так, отчего же не попробовать распутать это дело? Конечно, в моем сознании скворченком билась подлая мыслишка: а не оттого ли я берусь распутать змеиный клубок навета, что сам корыстно причастен к этой истории? Профессор должен был со дня на день прочесть окончательный вариант моей диссертации и вынести ее на ученый совет. Стадо быть, получение мною заветной ученой степени теперь, в силу открывшихся обстоятельств, весьма затруднялось.
   - Идите, и делайте свое дело, - сказала Софья Андреевна. - И дай бог, чтобы вам повезло.
  Боже как мне хотелось в этот момент защитить эту хрупкую женщину! Так или иначе, но первое впечатление оказывалось самым правильным, и я воспринимал ее именно так: как жену Мастера. Им был мой профессор, который, возможно, на звание мастера и не тянул, но был загнан.
  
  Мой план был таков. Я должен сказаться оперативником из райотдела. Для всех участников разбирательства я предстану обычным опером. А дальше уже моя задача сделать так, чтобы они все мне поверили, - во - первых, и во вторых, начали бы откровенно отвечать на мои каверзные вопросы. Я становился как бы опять доктором, исследователем, бихевиористом, которым, по сути, был всегда.
  Как мне стало известно, основным доказательством в этом деле служил платок. Студентка сообщала в своем пасквиле, будто, по ее просьбе, профессор купил его в подарок. В момент развратных действий, Сношальский использовал его, так сказать, для сокрытия следов. И что следует отметить, на них, по словам 'потерпевшей', есть частички ее биоматериала.
  
  Студентку - то я нашел быстро. Потерпевшую, будто бы. Я и не знал о ней, хотя с профессором встречался довольно часто.
  Автор навета не отказывалась со мной говорить и даже как - то продвигала нашу беседу. А то знаете, как бывает: встречаются впервые два незнакомых человека, смущаются... Студентка, как на зачете, изложила свою претензию.
  - Вот, смотрите, он сидел рядом и положил мою руку к своим половым органам.
  - Пожалуйста, - поспешил я предупредить, - не показывайте на себе.
  Свои же руки я машинально сунул в карманы пиджака.
  - А я не суеверна.
  Я спросил, демонстрируя свою наивность:
  - Простите, но где биологические маркеры? Должны же быть... сперма или еще чего - то там... Частички кожи... А получается, все дело сшито из ваших слов?
  - А разве этого мало?!
  - В качестве доказательств!?
  - Доказательства на платке.
  - Хочу вас предупредить: я буду драться как лев.
  - Послушайте, вы... Разве вы участник процесса?
  - А вы так не считаете? Любое действие рождает сопротивление. Вы об этом не знали? Мое участие - это поиски истины.
  - Она прячется, а вы ее всюду ищите...
  - Я готов драться за нее.
  - Вы, кажется, сказали - сопротивление?
  Я пояснил:
  - Знаете, как это называется? Психические поля. Вы генерируете свое поле, свои идеи, а в ответ появляются другие поля, которые оказывают сопротивление.
  - И кто победит? Как вы думаете?
  - Я ничего не думаю. Я расследую. В частности, меня очень интересует ваш платок. Там, будто бы, найдены частички крови?
  - Ну, вы же знакомы с делом?
  - Знаком.
  - Тогда в чем вопрос?
  - А вот в чем. Экспертиза показала, что на белом платке обнаружены следы губной помады, а не частичек крови, как вы изволили выразиться. И вот на этот вопрос вам будет ответить труднее всего.
  - Успели уже? Ошибка исключена?
  - Исключена. У меня не так много времени, приходится действовать без ошибок.
  
  Адвокат, как можно было предположить, единственное, что делал, так это уговаривал профессора признать свою вину. Сношальский ему не верил. Профессору шили и шили обвинение в растлении, как будто никаких иных версий и вовсе не существовало в природе!
  На очередном допросе, вконец изведенный подозрениями, он воскликнул:
  - Но есть божий суд!
  Ведший его дело следователь из прокуратуры сухо заметил, впадая в цинизм, вероятно, не получив, вовремя, на водку:
  - Зачем нам такой суд? Он при нем, суд, при боге, останется. Мы кто? Каждый в себе. Мы люди маленькие. Мы можем сами трактовать цепь событий. Понимаете, цепь!
  - Но это же, всего лишь, ваша трактовка!
  - А что, и трактовка может быть искренней.
  Слова следователя могли показаться глумлением, однако впоследствии все разъяснилось по - другому.
  
  Профессор ходил под статьей, но не был задержан.
  - Что делать? - спросил профессор, отдавая мне диссертацию.
  Прочесть ее в завершенном виде он не успел.
  - Да, и кто меня теперь оставит в ученом совете? - сокрушенно произнес несчастный.
  Он решил бежать за границу. И в тот же вечер улетел.
  
  Я полетел вслед за ним, через два дня. Черт его не знает, почему. Я вообще не особенно ясно представлял себе весь дальнейший ход расследования. Но мне надо было соблюдать конспирацию, выдавая себя за опера, поэтому я придерживался всех внешних атрибутов поведения сыщика. Они все мне поверили. А может, оттого что им было безразлично? В аэропорту с наслаждением выпил кофе. Есть особая прелесть в кофе из станционного буфета. Восторг и тревога предстоящего полета усиливают аромат напитка.
  Я нашел профессора в маленьком курортном местечке, где - то на границе Австрии. В горах лежал снег, а в самом городке тускло слепило солнце. Профессор повел меня в одно из многочисленных кафе, в котором сквозь маленькие окна горел полдень.
  - Что же вы, русский ученый, и уезжаете?
  - У вас пуговица болтается, - заметил профессор.
  - Она не болтается, - сказал я. - Она крепкая. Висит немного. Это в порядке вещей. Так сейчас делают. Вы отстали, профессор.
  Я не хотел его обижать. Просто в то время я еще упивался своей независимостью и умением жить, как мне казалось.
  - Да, я отстал, - произнес профессор.
  - Но ведь вы сбегаете?
  - Повидал детей и приехал сюда.
  - Вы знаете этот городок?
  - Немного. А что вы начали говорить про 'сбегаете'?
  - Я знаю, что у вас неприятности...
  - Если назвать обвинения в совращении малолетней 'неприятностью'... Это у вас будут неприятности с защитой.
  Я поспешил оправдаться:
  - Надеюсь, вы не думаете, что я... из-за диссертации о вас забочусь?
  - А вы так не думаете? Кстати, вы с ней знакомы?
  - С Алиной? С вашей студенткой? Да, имел удовольствие.
  - И каково ваше мнение? Умна, не правда ли?
  - Как вам сказать? По - моему, ее мозг так же гладок, как бильярдный шар.
  И какое я имею право так чернить человека? Будь она хоть студенткой. Впрочем, для успеха всего расследования, вероятно, необходимо заострять углы.
  Профессор сказал:
  - Она идеалистка, насколько я понимаю. И как всякая идеалистка остро чувствует фальшь, это у нее бессознательно. Вероятно, в ней силен идеал отца. Идеальная, знаете ли, фигура.
  Чего он вдруг на отца свернул? Ох, уж этот 'идеальный' образ отца! Все носятся с ним как с писаной торбой. И надо было Фрейду когда - то описать его, чтобы теперь все возились с этой теорией! Профессор Сношальский тоже, я знал об этом, интересовался комплексом отца. Это не было его темой, он занимался лечением тревоги и агрессии, но отдавал ей значительное место в своих наблюдениях. Какой - то, прямо скажем, вымороченый, искусственный конструкт. Будто ребенок видит в отце идеал справедливости. А потом он, идеал этот, находит в боге. Такой строгий и справедливый 'образ божий'.
  Профессор продолжал:
  - В ней живет этот идеальный образ, и вот она перенесла его на меня, увидев во мне учителя, наставника. Бедняжка. А я ведь не такой идеалист. Я немного циник. Но не по природе, конечно, а по знанию жизни. Честно приобрел на стезях порока и излишеств.
  - Это вы то?
  - Увы. Многое пришлось испытать. Еще кофе?
  - Нет, пожалуй. Спасибо.
  - Позвольте, я закончу мысль?
  - Разумеется! - Я как никто другой был в этом заинтересован. - Вы хотите сказать, что Алина в вас... как это... разочаровалась?
  - Да, в моей идеальной фигуре. Не потянул я на 'фигуру отца'. Некоего учителя, наставника. Я не стал для нее тем, чего она искала... Воплощением добродетели и справедливости, что ли.
  - И поэтому она написала на вас донос?
  Вот, кстати, этот факт тоже говорит в пользу профессора. Именно, его откровенность в рассказе о себе. Кто не без греха, как говориться. Но если человек спокойно признается в этом, значит, он правдив и в других своих признаниях.
  Я спросил:
  - Вы верите в бога?
  Профессор ответил, как мне показалось, немного вяло:
  - Скорее, да.
  - Я кое - что знаю о ваших пристрастиях в науке, в психологии, то есть, но вот, о вашем отношении к трансценденции не осведомлен. Значит, вы тоже немного идеалист?
  - Что?
  - Ну, раз в бога верите?
  - Да, в каком - то смысле. За исключением одной маленькой детали: идеалист на скамье подсудимых.
  Я сказал:
  - И скучно, и грустно...
  Он сказал:
  - Некогда мне скучать. Лектора Оксфорда из меня не вышло, придется переквалифицироваться в парижского таксиста.
  - А почему парижского?
  - Да, это не важно.
  - Однако ваш идеализм вступает в противоречие с фактами. А они, упрямцы эдакие, говорят о следующем: Алина в своем заявлении пишет, что существует некий платок с пятнами крови... Вы знаете что - то об этом платке?
  - Никаких пятен быть не может, это я знаю точно.
  - А платок? Был ли платок?
  - Какой - то белый комочек мелькал.
  
  Так, в австрийском маленьком кафе я впервые связал обвинение в растлении, крепкой удавкой накинутое на профессора взбалмошной институткой, с так называемым идеалом отца. Мне мешал только платок... Если бы не этот вещдок, все было бы просто, все сходилось бы на Фрейде. Есть в человеке такая врожденная потребность - иметь идеал отца. Как высшей фигуры справедливости, что ли. В особенности, конечно, такая потребность актуальна в детском возрасте, потом она может модифицироваться, приобретая иную окраску. В частности, веру в бога. Как всегда, у Фрейда, все явления подспудной психической жизни, предстают двойственными. Так и с идеалом отца: он вроде и светлый, и хочется к нему прильнуть всей душой, но он же и темный, он же, - образ отца, то есть, - вызывает и негодование, отторжение, желание мстить ему. Такой, с виду, парадокс отражает вообще двойственность человека, его верх и низ, его светлую и темную половины. Инь - янь, в общем. Чем сильнее выражено желание видеть в отце светлый лик, воплощение всех добродетелей, тем страшнее потом разочарование. Не бывает людей идеальных, у каждого свои тараканы. И вот когда ребенок видит впервые эти недостатки у отца, он начинает его ненавидеть, - столь велико бывает разочарование.
  
  С такими вот мыслями я пожал руку профессору. Я столь рьяно взялся за дело, войдя в образ рубахи - опера! Когда - то я собирался поступать во ВГИК, и вот, теперь, сама судьба дала мне шанс воплотить свои способности. Но после разговора с профессором какая - то унылая скука закралась в меня: опять, что ли, разгребать завалы подсознания вместо лихой кавалеристской атаки на клевету?! Надоели все эти нудные разговоры о бессознательном, хуже горькой редьки!
  Перед дорогой в аэропорт я зашел в другое маленькое кафе. Там, за столиком увидал знакомого мне диск - жокея. Тот работал на лондонском радио. Никогда бы сам не подошел, но тут, в городке, в такой экстремальной ситуации, решился. Я любил его передачи, а он как - то даже брал у меня короткое интервью.
  - Вы позволите? - сказал я, подойдя к его столику. - Помните, Вы мне звонили, и я отвечал на ваши вопросы.
  - У меня столько звонков... Садитесь.
  - Я бихевиорист, занимаюсь агрессией...
  И я рассказал ему скверный анекдот о профессоре Сношальском.
  - Да, забавно. Внучка Упряжского, говорите? Знал я такого писателя. Он живет, кажется, в Юсовском переулке.
  - Именно так.
  - А там место такое, знаете, гиблое. Говорят, раньше там жили чернокнижники, маги... Случилось там и два резонансных убийства. Сначала убили жену писателя Сухово - Кобылина, в его же квартире. Это в девятнадцатом веке было. Ну, и более известное преступление: убийство актрисы Ираиды Фрай, жены известного режиссера Гельмгольца.
  - Вы дружили?
  Жокей усмехнулся:
  - Вы еще и с юмором!
  Я тоже улыбнулся.
  Жокей сказал:
  - Мы с Упряжским немного приятельствовали, но, конечно, мы принадлежим к разным кругам интеллигенции. Квартира у него, хоть и в центре, но меченая, место там плохое, жизни там не будет. Жизни на кладбище вообще не бывает.
  - Теперь я припоминаю, - продолжал жокей, приглядываясь ко мне, - я действительно брал у вас интервью. Вы бихевиорист?
  - Можно и так сказать, для простоты.
  - Не знаю, помог ли я вам?
  - А вы, по - прежнему, на радио трудитесь?
  - Уже нет. Я оставил лондонскую квартиру и купил себе жилье здесь, в этом городке.
  - Пишите мемуары?
  Странная задача - это мое расследование. Встречаюсь с людьми, задаю им вопросы, но не получаю какого - то определенного материала. Может, так и надо? Истина рождается из неопределенности.
  
  Кофе в венском аэропорту был так же приятен. А через три часа - и в Шереметьево. Сеть - то одна. Скованные одной сетью...
  Через два часа я был уже у следователя. Он любезно говорил со мной. Я сразу не понял отчего, но потом точно узнал причину.
  - Ну, что скажете, господин Мегрэ? Не отпирайтесь, знаю, вы ведете свое расследование. Я не против. В любом случае, добытые вами сведения создадут более объемную картину, не правда ли? Кстати, я вас раньше не видел. Вы новый сотрудник?
  - Недавно назначен.
  Я сказал, используя расположение ко мне этого, как бы сказать, цепного пса справедливости:
  - Постойте, ну, давайте разберемся. В прокуратуру поступило заявление некой гражданки, в котором модный профессор обвиняется в совершении в отношении нее развратных действий, а с учетом ее возраста, - это означает, в растлении.
  Следователь подтвердил:
  - Именно так.
  - Тогда у меня к вам сразу два вопроса.
  - Слушаю.
  - Малолетней... Ей ведь уже семнадцать. Но формально... Допустим. Теперь дальше: модный профессор. Значит, как это? Профессор имел успех...
  - Несомненно. Женщины, наверное, гроздьями на шею вешаются.
  - Ну, вот видите! Зачем же ему принуждать малолетнюю?
  Следователь сказал:
  - Все в человеке смешано. Добро, зло... Откуда мы знаем, какие могут возникнуть желания?
  Я сказал:
  - Вспомните 'Лолиту'. Светлая история, которой зачитывается весь мир А ведь ей тоже не было еще восемнадцати?
  Он сказал:
  - Так ведь это он все выдумал, сочинил...
  Я сказал:
  - Нет связки.
  - Что?
  - Я говорю, нет связки. Вы же не станете отрицать всей условности этой возрастной границы...
  - Не забывайте, профессор сбежал.
  - Да, он уехал. Куда - то в Европу. Где - то на границе Австрии. Сейчас это несложно.
  Я не сообщил следователю о нашей недавней встрече с профессором. Я только сказал ему, что не знаю за профессором болезненной функции психики, педофилии там, и всякого такого.
  
  Нашел я точный адрес писателя. В потрепанном справочнике московских литераторов. Тот держал большую квартиру, в Юсовском переулке. В квартире жили его дочь, его же сын Алеша, понятно, брат этой дочери, припадочный. Кстати, дочь звали Фредой, по имени возлюбленной Гете. Проживала в этой большой квартире также и его литературный секретарь Мария Бенкендорф, не первой, так сказать, молодости дама. Упряжский когда - то, служа в лондонской резидентуре КГБ, влюбился в нее, а потом выписал ее из Англии в Москву как своего литературного секретаря. Она была урожденная Закревская, из старого дворянского рода. В Лондоне тоже была агентом КГБ, вышла замуж за тамошнего миллионера Будберга. Потом стала уже Бенкендорф, тоже за кого - то выйдя, по производственной, так сказать, необходимости. Писатель безостановочно предлагал ей замужество, но та не соглашалась. Свобода была для нее несгораемой ценностью. Служить у него секретарем - да, но по - иному к нему ее совсем не тянуло.
  Да, писатель служил в органах. Данная подробность его биографии во - многом определяет всю канву дальнейшего повествования. Сам он родом из тамбовской деревни. Сын хлебопашца, Упряжский еще в тридцатые годы приехал в Москву, и его вскоре завербовали в ЧК. Он был писучь, талантлив по лицедейству. Напросился он в театр Гельмгольца, уже тогда считавшийся неблагонадежным, эдаким авангардным либеральным муравейником. Сделался он там ведущим актером, сочинял репризы, скетчи, стал другом семьи режиссера. Вообще, режиссер Гельмгольц был непритязателен в знакомствах. Он также раздавал направо и налево комплименты своим молодым коллегам, щедро делился с ними творческими находками и приемами лицедейства. Благодаря широкой душе режиссера, целый ряд деревенских и разночинных парней сделались неплохими актерами, весьма техничными, и впоследствии, после расстрела своего мастера, еще долго занимали передовые позиции в советском театре и кинематографе.
  Одним из таких 'любимых учеников мастера' был и Упряжский.
  Квартира Гельмгольца находилась в том же доме, на втором этаже, сразу нал гнездом писателя. Упряжский получил это жилье от самого Лаврентия Берии, после убийства Фрай и расстрела самого Гельмгольца. Всегда это проклятье висело над семьей Упряжского, как он не открещивался. Его подозревали в том, что он написал на режиссера донос, после чего и жену мастера зарезали тут, в квартире, и самого Гельмгольца убили в подвале Лубянки. Будто бы именно за рвение в разоблачении Гельмгольца и его жены Берия и подарил Упряжскому, своему агенту, квартиру в Юсовском. Въехав сюда, Упряжский выписал священника и освятил дом, пытаясь снять грех убийства, совершенного здесь. Не свой грех, доказывал он. Просто невольно грех перешел на него.
  Я все это сейчас вспоминаю и анализирую только потому, что мое следствие выруливает на семью Упряжского. Да, в свое время убийство известных деятелей театра наделало много шума. Я вспомнил рассказ диск - жокея из Австрии, который кое - что мне поведал. Обычно в таких делах наиболее правдивыми оказываются как раз богемные сплетни, а не официальные источники. Мой знакомый жокей придерживался версии, по которой Ираиду Фрай замочили чекисты. С актрисой случались припадки, после перенесенной мозговой инфекции. Она оскорбляла всех, в том числе, чекистов. Те как - то наведались в квартиру с обыском. Ничего личного, просто им приказали, шла компания против Гельмгольца, вообще в стране победившего социализма выкашивали авангардизм. Фрай накинулась на чекистов, спутав, видимо, солдат партии с замшелыми провинциальными актерами. Как бы это не обыск был вовсе, а какой - нибудь диспут об искусстве авангарда. Ну, рабочие пареньки и решили проучить строптивых интеллигентов, прослойку эту змеиную. Вот, и вся история. А все остальное уже потом придумали, от головы...
  При чем тут Упряжский? Так он в театре Гельмгольца служил, являясь одновременно агентом охранки, стукачом. Сразу квартиру получил, в том же доме, где Фрай убили... И уж, конечно, вся общественность повесила на него грех убийства.
  Как - то в чекистской парной, выпив лишнего, Упряжский вдруг стал кричать:
  - Не убивал я! Слышите!? Не убивал! Я вам всем заявляю - не убивал! - Он судорожно рылся в своих вещах, достал тяжелый крест: - Вот, крест православный! Он меня заставил наступить на него, я отказался. Тогда он выгнал меня с репетиции. Но я не убивал!
  Имеет ли это хоть какое - то значение для моего расследования? Теперь все имеет значение. Взялся за гуж!
  
  Я вытащил Машу Бенкендорф в 'Шоколадницу'. Я представился другом профессора, его учеником.
  - Профессор попал в неприятную историю, а следы привели в ваш дом.
  Маша отнеслась ко мне с пониманием. Сношальского она знала и рассказала мне такую историю. Был он у них как - то в гостях.
  - У него роман был с Фредой, дочерью писателя. Они вместе работали, и вот... Профессор часто у них гостил и даже ночевал. Это случалось по умолчанию, хотя он и не хотел жениться. Как - то ночью шел этот профессор по коридору, как это у вас говориться, отлить, но случайно очутился в моей комнате, и...
  - А у кого, у 'вас'?
  Маша старалась не менять тона своего рассказа, но это у нее не получилось, она потупила немного глаза, но я - то это заметил.
  - ...И провел там всю оставшуюся ночь.
  - Там - это где?
  - В моей комнате.
  - На коврике?
  - Нет, для коврика у меня своя собачка.
  Привлек он ее чем - то, как я понимаю. Профессор - то наш... Но, опускаю детали.
  Маша сказала:
  - Утром писатель и разговаривать с профессором не хотел. О, сколько силы я потратила, чтобы за утренним кофе они все же перекинулись парой слов! Писатель меня любил, все исполнял.
  - А Фреда знала, что ее любовник с вами того...?
  - Ее как раз тогда не было, она на ночное дежурство ушла.
  Тут я стал близок к важному открытию: неужели Алина - дочь профессора Сношальского? Село, конечно, но чем не ниточка?
  Но тогда ниточка - то вот куда тянется. К Упряжскому, обиженному профессором. Не говоря уже о Фреде, которая, я уверен в этом, после узнала все о мимолетной связи своего любовника с секретаршей отца. Так и до мести недалеко. Одно смущало меня в этой истории: уже слишком все легко обнаружилось. Как - то банально все. А так не бывает. Тут должна быть некая подоплека.
  - Скажите, Маша, Алина - дочь Сношальского?
  - По всему видно - да. Но вот одно обстоятетьство. Фреда в отчаянии переспала с Костенко. В те же дни. Костенко известный балерун, живет в доме напротив, они пересекались. Тот не разборчив в связях, Фреда была не в себе... Словом, есть вероятность, что Костенко может претендовать, так сказать... На роль отца Алины.
  - А как же сам Сношальский?
  - Фреда лгала ему, то да, то нет. Время шло, вряд ли он до сего дня знает про Алину.
  
  На встрече с питателем я все тут же ему изложил. Все свои домыслы. Я всегда так делаю, не оставляя ничего на потом. Помните, как у Чехова: ничего не бывает 'потом'.
  Писатель мне на это ответил:
  - Вы рассуждаете как мелодраматический актер. Моя дочь - любовница профессора? Сейчас же возьмите ваши слова обратно.
  Упряжский сказал резкость, я тоже ответил ему вовсе не комплиментарно:
  - Я ничего не возьму обратно.
  Для него я был простым опером, вероятно, именно эта моя функция, подвигла его на сухой короткий ответ.
  Он сказал:
  - Они просто знакомы по работе.
  Зачем он ее выгораживает, думал я. Ведь это выглядит достаточно глупо.
  - Да, он иногда приходил...
  Я подтолкнул его на откровенность:
  - Вы обо всем догадывались, просто не хотели этого признавать. В дом приходит мужчина, ночует. Не будьте смешным.
  - Это правда, - тут же он и сдался.
  Но эта победа над старым селянином, - впоследствии чекистом, ныне писателем, - меня вовсе не радовала. Я искал скрытое течение всех событий.
  
  Я опять слетал в Австрию. Уже перед самым карантином, до полного закрытия всех перелетов в Европу. Защита откладывалась на неопределенный срок, и делать мне, по правде говоря, было совершенно нечего.
  - Скажите, профессор, а вы никогда, в самом деле, не хотели этой студенткой ..., ну, попользоваться?
  - А мне и так хорошо.
  - Скажите, профессор, почему вы сошлись с Фредой? Зачем вы впутались в эту историю? Я знаю Софью Андреевну, она умная женщина...
  - Конечно, я не уходил от нее, я любил жену. Меня и Фреду притягивала друг к другу какая - то неодолимая сила. Это не было бегством от унылой семейной жизни, вовсе нет! Но судьба просто шла за нами последу, как сумасшедший с ножичком.
  То ли предгорное теплое солнце, то ли отрыв от родины, - но профессор как - то разомлел, и я на время оставил его в этом блаженстве. Благо, у меня была вторая цель поездки. Жокей оставил мне любезно свой адрес. Напротив его дома мы встретились с ним.
  - Был я в Юсовском переулке... Вы извините, что я со своими проблемами сразу...
  - Ничего, мне как раз полезно сменить тему, передохнуть.
  Мы прогуливались по узкой улочке городка, спускавшейся к старой церкви.
  - Я занят мемуарами. Устал. Вот так вот, живешь, суетишься, а как посмотришь, с холодным вниманием, как говорится, так и одних мемуаров хватает, ничего больше и не остается. Грустно.
  - Вы правы, этот переулок - гиблое место. Это сразу чувствуется.
  - Я давно не был в Москве. Боюсь возвращаться.
  - Отчего же?
  - Боюсь не узнать, вернее, даже просто не почувствовать... Не будет той остроты эмоций, того впечатления, даже, если хотите, аромата, которые я сохранил в душе. Они другие, я другой...
  
  А в это время, пока я находился в Австрии, в большой и шумной семье Упряжского разыгрывалась настоящая драма. То открытие, к которому я стал близок, явилось новостью и для писателя. А может, это была игра с его стороны?
  - Почему ты мне ничего не сказала? - упрекал он свою дочь.
  - Я хотела, - оправдывалась Фреда. - Сотни раз я хотела в этом признаться.
  - Ты родила дочь, подарила мне внучку, но не сказала, что ребенок от профессора Сношальского.
  - Но ведь ты ни о чем не спрашивал. Ну, родила - и родила.
  - Да, но почему я сам не догадался, ведь это все так очевидно теперь.
  - Конечно, он столько раз приходил сюда. Тебе просто было выгодно ничего не знать, потому что Сношальский не хотел жениться. Это незнание вносило в твою жизнь выдуманный тобой порядок и смысл.
  
  Я сегодня знаю о моем профессоре несколько больше, чем знал раньше. И еще я знаю дополнительные подробности из жизни дочери писателя, Фреды. У нее в детстве был страх волка. Бенкендорф рассказала мне, что данная фобия представляет собой замещение страха жестокого отца.
  - Вот как!?
  Стержень всего моего расследования только укрепился известием о фобии волка.
  - Да, - сказала Бенкендорф, - по Фрейду, страх жестокого и властного отца трансформируется в фобию волка. Ребенок начинает бояться волка, это ему немного легче, чем страшиться отца.
  Мы сидели с Машей Бенкендорф в 'Шоколаднице' у 'Речного вокзала'. Она весьма мила, хотя и существует поверье, неверное, как я вижу, будто дамы после шестидесяти не могут уже быть привлекательными.
  Ну, что же, рассказ Маши о фобии волка только укрепил канву моего расследования, которое, с некоторых пор, базировалось, во - многом, именно на фрейдизме. Мне пришлось остановиться на этой версии, ибо мотив корыстной клеветы как - то сам собою отпал. Я спрашивал студентку, не хочет ли она просто срубить бабок с профессора? Алина одним только взглядом опровергала эту мою версию. Сам же профессор, не чуждый размышлений на тему фрейдовского символизма, связывал поступок своей студентки Алины с комплексом идеального отца. Будто бы в душе девушки укрепился идеал отца, справедливого судьи. Символическим отцом для нее стал профессор, как ее учитель в науке, на которого она перенесла свои надежды о высоком предназначении. Но человек слаб, его мирское бытие не способно на сто процентов соответствовать запросам девушки, отвечать ее мечтам о высоком поприще. И тут происходит инверсия - страсть к идеалу превращается в ненависть к носителю идеального образа, к реальному человеку, к профессору, в данном случае. Ну, а ненависть граничит с фобией, так возникает фобия волка. Вот такая петрушка. У Алины, значит, фобия волка. И у ее матери - Фреды она тоже была. К Упряжскому, разумеется.
  
  Литературный секретарь писателя открыла мне секрет, который я уже знал.
  - Внучка писателя, дочь Фреды, Алина Упряжская учится на медицинском факультете, а лекции у них читает Сношальский.
  - Ну, что же, это общеизвестно...
  В лихорадке догадок, чтобы не упустить нить своего расследования, я спросил:
  - И все же, неужели профессор..., он не знает, что Фреда от него родила?
  Бенкендорф сказала:
  - Я не думаю, я знаю.
  - Что вы знаете?
  - Что он не знает.
  Маша сказала:
  - Сама Фреда сомневается в этом. Тогда, в порыве ревности, она переспала с Костенко. Он балерун, живет тут рядом, через дорогу, я вам об этом рассказывала. Чисто гипотетически, он тоже может претендовать... С профессором Фреда виделась не так часто. Профессор был немного фриволен. Но только немного, поверьте! А в шумной семейке писателя рождение ребенка не воспринималось однозначно именно как рождение дочери Сношальского. Там и других проблем хватало: Алеша припадочный, любовь Упряжского ко мне... Ну, а сам профессор, не торопился признавать дочь. Он вовсе не был уверен в своем отцовстве. Мало ли какие у Фреды могли быть еще знакомства! Тот же Костенко, например. Видел ее, девочку, Алину, мало, потом мать и вовсе запретила свидания. Не знаю, уж что она говорила Алине, по мере ее взросления, как представляла ей Сношальского. Во всяком случае, фамилия у девочки Упряжская.
  Вот, собственно, первые выводы моего, так сказать, предварительного следствия. Начал я свое расследование как разоблачение заурядного навета, клеветы на почтенного профессора. Всерьез рассматривал версию - срубить бабки. Но продвигаясь по джунглям человеческих страстей, я вошел в черную дыру бессознательного. И тут живут комплексы отца, всякие разные символы, идеалы якобы... Так всегда, войдя в некую зону борьбы, в которой приходиться взаимодействовать с силами самой природы, ты подвергаешься определенному риску. Во всяком случае, возникает столкновение с неизвестностью.
  
  Я сказал следователю, вооруженный новым знанием, впрочем, понятно, весьма относительным:
  - Ну, вот, смотрите. Фреда, дочь писателя Упряжского. Знаете такого?
  - Слышал.
  - Она подговаривает Алину, свою дочь, обвинить профессора в домогательствах.
  - Откуда вы знаете? Что это мать свою дочь подговорила?
  - Это моя гипотеза. Почему? Фреда, то есть, мама студентки, сама испытывает комплекс мести своему отцу. Отец для Фреды - источник, одновременно, обожания и мести.
  - Так бывает?
  Следователь проявлял ко мне терпение и интерес. А мне стало не по себе, так неохота копаться в грязном белье! Одно дело, разоблачить корыстный мотив Алины, которая деньжат решила по легкому срубить. И совсем другое - бухнуться с разбегу в подсознание, тут надо самоотречение иметь, тут опасно, да и силы душевные приходится тратить.
  Я сказал:
  - Еще как! Это же фундаментальный закон.
  - Я гляжу, это ваш конек? Ах, какой вдумчивый оперативник!
  - Можете мне верить, я изучал данный вопрос. В человеке же все двойственно. Вспомните Достоевского. Тот ведь тоже мстил своему строгому отцу.
   - Правда?
  - Да! Любил его безмерно, хотел на него молиться, но и ненавидел одновременно.
  Следователь вдруг произнес, ставши каким - то странно задумчивым и отрешенным:
  - Тоже Павлик Морозов нашелся...
  - Что?
  - Да, нет, ничего, - очнулся он. - Продолжайте.
  - О чем же... - В свою очередь, задумался и я. - Ах, да... Так вот, Алина послушалась маму и донесла на отца. Да, человеческая природа... И на фига они это все выдумали?
  - Постойте, вы о ком? Куда это вас понесло? Кто это 'они'?
  - Фрейд, Достоевский, и вся эта гоп - компания... Душекопатели, дьявол бы их забрал! Только забота лишняя. Я вынужден теперь выйти на эту тему. Я - то думал... Я - то думал, что студентка захотела взять профессора на гоп - стоп, поживиться засчет глупого ученого. А теперь вижу: нет, тут другое. Тут дело почище. Тут подсознание, символы, глубокие обиды. Без Фрейда нельзя. Ну, вот, я невольно подумал: все мы немного виноваты в своих желаниях. Так учит Фрейд. Хотя Ухтомский по - другому учил. Наоборот, говорит, лелейте свои инстинкты. Был такой физиолог, Ухтомский. Инстинкты, говорил он, не должны голодать, их надо насыщать. А мне тут всякие умники шепчут: э, братец, да они у тебя темные... Из меня делают уже изначально порок, клеймо на мне ставят. Да, я обыватель. Я хочу вкусно есть, пить, сладко спать... Вас это удивляет? Хочу с избытком вознаградить себя. Вот моя философия. Она не нравится вам? Но у меня другой нет. Другой и быть не может.
  - И вы с такими мыслями расследуете харассмент? Вы же любого сладострастника оправдаете!
  - Моя философия, если вы правильно поймете, совершенно исключает насилие.
  
  Так вот в чем причина навета на профессора! Маша Бенкендорф мне глаза открыла. Месть любовницы. Она подговорила дочь, та заложила отца - профессора. Остается, как в том анекдоте, только убедить в этом Ротшильда... пардон, судью. Однако в чем мы должны его убедить? Доказывать постулаты фрейдизма? Так, на то они и постулаты, чтобы их принимать вне доказательств. Уголовно - процессуальный кодекс не предусматривает учет доказательств по теории Фрейда. Стало быть, и говорить не о чем. Так для чего я всем этим занимаюсь? Или прав в своих предположениях профессор, и я обеспокоен только собственной карьерой? Диссертацию защитить! Стараюсь ради своей выгоды? Неправда! А Коперник?! Или это все выдумки позитивистов, ненавистников бога?! И не был идеалистом создатель гелеоцентрической Вселенной?!
  - Надо постараться убедить в нашей правоте судью.
  Следователь на это мое намерение, усмехнулся только:
  - Мы не в Чикаго. Судью он убедить захотел. Не смешите мои тапочки.
  
  Достоевский вывел, что в человеке есть диавол. Шнитке говорил: не ищите спасения от диавола в духовности, в гармонии, ибо диавол и там есть, надо научиться жить с ним... Так, в том и штука, где тот самый диавол находится: в тебе или вовне? Потому что если он вовне, то его можно прогнать, не пустить, и тут легче быть честным. А если в тебе? Вот именно! Если он постоянно живет внутри меня, подобно кишечной микробе, то на мне уже каинова печать стоит, лучше, как говориться, и не рождаться. Да какое вы имеете право решать, есть у меня диавол или нет?!
  
  Я поехал в тамбовскую деревню, где провел свое босоногое детство писатель Упряжский. Там я встретил его старую учительницу, и она рассказала мне, что мальчиком он был нелюдимым, читал Библию, мог цитировать ее большими кусками, читал и Пушкина, и Некрасова, был отличником. А после сломалось в нем что-то. Он сделался зверем. Учительница применила гиперболу, но стало сразу понятно, откуда бьют истоки фобии волка. Фреда в раннем возрасте идеализировала отца, но по мере взросления она по дольке узнавала в нем зверя. И в этой же мере стала его ненавидеть. Но ненависть - чувство для ребенка непереносимое, и у Фреды вместо ненависти появилась фобия волка. Такая выстраивается линия. Потом Фреда эту свою фобию перенесла на профессора, своего любовника. Вся нить распутываемого мною сюжета становится веселее. Фреда боялась волка, она по Фрейду боялась... Она другого волка боялась. Не лесного, а в семье, в отце своем его видела. Я и говорю: она своего папеньку боялась. А потом этот самый страх перешел на профессора, любовника. И она решила кинуть ему подлянку. Подговорила дочь сочинить историю с харассментом.
  У них в семье царил культ отца. Никому не разрешалась поперек его даже слова сказать. Когда, в пубертате, Фреда стала порой отцу дерзить, Упряжский говорил ей: быть тебе в арестантской роде через свой характер, ходить тебе под красной шапкой. Ходить - то придется Сношальскому, не дай бог!
  Фреда одолела свой пубертат, она изменилась, не стала психопаткой, вполне себе социализировалась, но затаила обиду. А потом она фобию эту свою, ну, страх волка, перекинула на профессора. А он, бедняга, этого не знал... Да, он, кроме того, и дочь - то свою не знал. Старый тюфяк вообще придумал, что у Алины к нему есть ненависть как к символической отцовской фигуре, мол, она ждала от него высокого и светлого, а он кофе пил, любил сладкое, подхихикивал, словом, не оправдал высокого доверия. И разочаровавшись в идеале, студентка ему отомстила. На него, таким образом, обрушились удары с двух сторон. Его ударила и Фреда, и Алина, обе движимые местью за идеал, как крестоносцы за Христа.
  Ну, хорошо, мне - то что теперь делать? Корыстного мотива у Алины не было, это ясно. А предъявлять суду запутанные лабиринты подсознательного психического мира матери и дочери - глупо. Представляю картинку: трясущиеся под мантиями животики продажных служителей Фемиды. В юридических кругах Фрейда по - настоящему не знают, а уж в мотивировочной части приговора его упоминать и подавно не станут. Оказаться посмешищем в глаза этих дураков? Нет, уж!
  
  Мы гуляли с Машей Бенкендорф. Сначала немного постояли возле дома номер двенадцать по Юсовскому переулку.
  Она сказала, показывая на окрестные здания:
  - Вот тут ходят в музей Гельмгольца, тут живут и благоденствуют примы Большого театра, его премьеры - певцы, музыканты, в том доме веселятся студенты, предвкушая блестящую будущую карьеру. Но все кем - то омрачено. Кто - то навлек сюда тяжесть... бытия, что ли.
  - О какой тяжести вы говорите? Если вы имеете в виду убийство Фрай, то квартира была освящена батюшкой.
  - Я знаю, но все же, все же.
  Затем мы направились к Большой Никитской улице.
  - Фредин брат, Алеша, страдал припадками, но это были аффект - эпилептические припадки, а не чистая эпилепсия. Они появлялись в момент сильного душевного волнения. А потом он украл у отца деньги. Быстро проиграл их в рулетке. Тогда он написал отцу отчаянное письмо из Европы, кажется, из Бадена, с покаянием и просьбой ссудить ему дополнительно некоторую сумму, для покрытия векселей.
  Я спросил:
  - И папенька согласился?
  - Требуемая сумма вскоре пришла Алеше на карту. Но эти деньги переслал не папенька.
  - Ну, конечно же он! Добрый папенька спас непутевого сына от долговой тюрьмы.
  - Не будьте в этом так уверены. - У Маши влажно блеснули дорогие зубы. - Деньги собрала Фреда и отослала их для Алеши.
  - Скажите, Маша... Я вам сейчас свою теорию изложу, а вы ее подтвердите или отвергнете, ладно?
  - Ну, попробуйте, - согласилась Бенкендорф.
  Я начал, с робостью:
  - Значит, в ней, Фреде, копилась любовь к отцу, собственно, это была первичная любовь, чувство к отцу как воплощению идеала всей ее жизни. Когда Алеша проигрался в рулетку, у него скопились непокрытые векселя, Фреда хотела, чтобы отец выслал ему деньги, проявив бескорыстие, это было нужно для подпитки ее комплекса отцовского. Папенька отказался. Тогда Фреда свои деньги и отослала Алеше, чтобы тот свой проигрыш в рулетке покрыл. Но одновременно у нее на своего отца и злоба копилась! И проявленная отцом скаредность в отношении Алеши никак не оправдывала духовных запросов Фреды, ее идеалистических надежд.
  Бенкендорф сказала, сразу приняв, видимо, мою версию:
  - Но, как я понимаю, эта ненависть, возникнув сначала к отцу, перешла потом на профессора, любовника.
  - Конечно, так Фрейд учил. Это был классический перенос. Отца трудно ненавидеть открыто, а профессора можно. Благо, он был слегка фриволен, ходок, циник и не хотел жениться. Вот, и повод! Натравила на него дочь, и теперь несчастный профессор мыкается по Европе, что твой Достоевский.
  Мне, сознаться, льстило, что Маша согласилась с моей концепцией. Конечно, это всего лишь мое изложение, если угодно, компиляция идей венского психоаналитика. Но ценность моей концепции в том, что я применил идеи Фрейда к актуальной ситуации, к делу о харассменте. Итак, мы знаем, что у Фреды были все основания ненавидеть папеньку. У нее также есть мотив мстить профессору. И вот она переносит свою ненависть к отцу на беднягу - профессора. Сношальский, как нельзя кстати, подвернулся - со своим цинизмом и фривольностью. И Фреда, движимая подсознательным амбре вины и ненависти, делает эту гнусность: натравливает Алину на профессора. Студентка, которой еще не исполнилось восемнадцать лет, обвиняет профессора в харассменте. Может, она не стала бы этого делать, не подговори ее к этому мать. У девушки тоже был свой поломанный идеал, символ, но слабенький все же. Науськав дочь на отца, Фреда направила удар на ненавистного любовника и, по стечению судьбы, ее же, Алины, отца.
  Фреда, видимо, поначалу очень любила Сношальского, но он не хотел жениться. И любовь перешла в ненависть. Но она перенесла на несчастного профессора и ненависть к своему отцу, свою фобию волка. Вот такая гремучая смесь. Две ненависти сошлись в один прекрасный день, как говориться. А я из-за этого фрейдизма и достоевщины могу диссертации лишиться. В самом деле, следователь - то прав: трудно представить судью, внимающего моим доводам о фобии волка, идеале отца, феномене переноса, амбивалентности человеческих аффектов... Скорее медведь в лесу сдохнет, чем судья примет доводы старика - психоаналитика.
  Что же получается? Корысть я не разоблачил, фобию волка не примут, засмеют. Интересно все же, клал ли профессор руку студентки к себе в промежность? Да, какая, хрен, разница! Студентка говорит, что клал... Жена Сношальского - так уверена в противном...
  Помню, профессор вдруг сам дописал целую главу в мою диссертацию. За несколько дней! Там он еще состав вывел, формулу препарата - анксиолитика. Вдохновение посетило его, так что ли? Гормоны помогли? Воистину, когда б вы знали из какого сора растут стихи... Чур меня! Мое расследование зашло в тупик. В том смысле, что юридически я тут ничем не смогу помочь профессору. Суд моих доводов, основанных на учении Фрейда, не примет. Но я должен дойти до конца. Надо выяснить все до точки. До самой сути. Чего бы мне это ни стоило! Каких бы разочарований.
  
  Я подкараулил Алину на выходе из здания факультета и заговорил со всей решимостью.
  - Я не хочу будить в вас злобную химеру мести, но что же произошло между вами и профессором?
  - Это не важно.
  - Вот упрямство! Из - за вашего поступка может сильно пострадать невинный человек.
  - Откуда вы знаете, что он невинный?
  Алина направилась к метро 'Фрунзенская', и мне надо было ее удержать.
  Я крикнул ей вослед:
  - Постойте! Вы знаете писателя Упряжского?
  Студентка тут же остановилась.
  - Почему вы спросили? Он мой дедушка. Он бедняга... Он пил какие-то снадобья...
  - Вы хотите сказать, он принимал наркотики?
  - Не совсем. Но таблеток у него был целый чемодан. Это были разработки нашей лаборатории. Собственно, это были заготовки. Тот самый состав, что вывел профессор Сношальский.
  - Я знаю.
  - Откуда вы знаете?
  Я сознался:
  - Об этом - третья глава моей диссертации.
  - Так это вы - автор нового транквилизатора?
  - В очень малой степени. Профессор дописал главу за меня. Конечно, у меня были кое - какие наработки.
  - Однажды дедушка принял несколько таблеток, прямо при мне, и это возымело ужасное действие. Он стал как-то дьявольски весел. Он показывал мне эротические фотографии. Мама пришла в ужас. Она сказала, чтобы я обвинила профессора в домогательстве.
  - И вас это не смутило? Какая дьявольская логика! Не спятившего деда, злоупотребившего колесами, а невиновного человека под статью подводить!
  - Мама сказала, что они все такие... Вы, то есть... Извините, не вы, а ...вы... Возможно, это было моей ошибкой.
  - И вы пошли на подлог?
  - Я искренне верила, что защищаю справедливость.
  - Вы готовы забрать заявление?
  - Для этого я должна признать...себя виновной.
  - В чем?
  - В оговоре.
  Не хотел бы я сейчас оказаться на ее месте! Но маменька - то ее какова! Конечно, подросток должен пройти через стрессы, испытания, пережить их достойно, но зачем создавать искусственные ситуации, причем, заведомо неправедные и совать туда своего ребенка носом? Носом!
  - Ответьте мне на один вопрос: у вас был повод ненавидеть профессора? Может быть, он не ставил вам зачет? Или снижал баллы на экзамене?
  - Он любил кофе, ел конфеты и пирожные. Разве такой человек может вызывать чувства, какими бы они ни были?
  - И у вас не было к нему ненависти?
  Алина только пожала плечами.
  Я сказал, с невольным оттенком патетики:
  - Смотрите же, с какой грязью вы меня смешали! Я расследую это дело, сначала, признаться, принял его за банальное вымогательство. Но теперь, я знаю, что это не так. Вы скрываете от меня фобию профессора. Он не оправдал ваших надежд, его символ померк и превратился в страх волка. Все это, с позволения сказать, дело замешано на теории Фрейда, образе отца и скрытом эротизме. И что прикажете предъявить суду? Вываливать все это в качестве улик?
  - Я плохо знаю психоанализ. Боюсь, вам придется выкручиваться без моей помощи.
  
  Я все передал следователю. Тот не сказал мне ничего ободряющего. Я уже было собрался опять лететь в Австрию. Уж очень хотелось насладиться кофе в аэропорту. Однако в Европу уже никого не пускали. И тут я узнал, что профессор сам эвакуировался в Москву. Он явился в прокуратуру.
  Следователь, казалось, не был удивлен его появлением. Он открыл пухлый портфель профессора.
  - Что тут у вас? Так, зубная щетка, пара белья... Не рановато ли?
  - Определенность всегда лучше.
  - Собрались по этапу?
  - Я привык платить по счетам.
  - Даже если вы ни в чем не виноваты?
  - Думаю, раз меня привлекают, значит, я в чем - то виноват. Просто так ничего не бывает.
  - Бывает, профессор, уверяю вас. Впрочем, давайте проверим еще раз.
  - Что проверим?
  - Было ли заявление? Может, никакого заявления - то и нет? Или, точнее, уже нет...
  Он взял трубку и спросил у кого - то:
  - Будь другом, посмотри, есть ли заявление о домогательствах, на некоего профессора Сношальского. Примерно в промежутке конца января.
  После этого следователь обратился к профессору:
  - Пока мой приятель будет смотреть сводку, вы можете отдохнуть. Идите домой, я вам сам позвоню.
  
  Как все таки хрупко устроен мир. Да, да, вот именно, хрупко! Диссертация, профессор, писатель, метания их дочерей...
  
  Я, конечно же, сообщил Алине, что профессор Сношальский, скорее всего, - ее отец. Она только пожала плечами, в той форме, когда подобной пантомимикой выражают спокойное принятие новой информации.
  - Вы не знали?
  - Так категорично, нет.
  - А как вы думали раньше, кто ваш отец?
  - Эта меня как - то не волновало.
  Я ждал более эмоциональной реакции с ее стороны.
  - Вы, милочка, лжете. Вы прекрасно волновались, не могли не волноваться. Просто у вас это волнение существовало в подсознании и позднее трансформировалось в злобу к профессору. Фобия волка...
  - Что, простите?
  - А? Да, нет, ничего. Теперь вы знаете, что ваш папа - Сношальский.
  - Теперь, вероятно, да.
  - Наверное, вы немного догадывались?
  - Наверное, да. Но раньше, действительно, меня это не волновало.
  - Вот все вы такие...
  - Какие?
  - Не хотите взглянуть в глаза реальности, принять ее в свои объятья. Живете как во сне.
  - Я не то хотела сказать, Я хотела сказать, что... Когда я только могла что-то понимать, я спросила про папу. Мама тогда сказала, что всех отцов увозят на важную тайную работу. Увезли, значит, и моего отца. Потом на какое - то время появился профессор. Мама сказала, что это мой папа. Она вначале так говорила, потом перестала. Я его спросила: почему тебя тоже не забрали на важную секретную работу? Он объяснил мне, что было принято решение его не забирать, должен же кто-то смешить людей.
  - Не понял, простите?
  - Ах... Он ведь представился мне артистом мюзик - холла.
  - Профессор? Что вы говорите? Шутник.
  - Потом он исчез. Спел пару куплетов и исчез. Отношения его с мамой всегда носили какой - то нарочито искусственный и оттого явно болезненный характер. Потом мать сказала, что он не мой отец. Прошло много лет. Я забыла обо всем этом, меня это не волновало...
  - Даже когда он вдруг стал вашим профессором?
  - А я не узнала его.
  - Да вы и не хотели его узнавать...
  - Прошли годы... Я не вглядывалась в лицо профессора. Я так и продолжала считать, что мой отец - артист мюзик - холла.
  Алина помолчала и добавила:
  - Мама приказала, чтобы я написала заявление о харассменте. Она временами становилась просто ненормальной. В ней просыпалась ненависть к деду. И мне кажется, она перенесла эту ненависть и на профессора тоже. На моего отца, как теперь выяснилось.
  Ну, вот, еще доказательство. Даже у девушки складывается этот же пазл. Даже она связывает ненависть Фреды к Упряжскому с таким же чувством своей матери уже и к профессору.
  - Скажите, Алина, у вас никогда не было чувства мести к профессору?
  - Вы уже об этом спрашивали. Нет.
  - Может быть, у вас была фобия волка?
  - Пауков боялась, гусениц боялась, волка... не боялась.
  - А как вы теперь относитесь к своему этому... обвинению?
  - Не знаю.
  - Вы признаете, что сделали это по требованию матери.
  - Признаю.
  - Вы понимаете, что виной всему фобия волка у вашей матери? В ней все дело. Заберите заявление о харассменте. Я веду свое расследование. Не хотите же вы, чтобы я, курам на смех, предъявлял суду, в качестве мотива, какую - то там фобию волка? Пусть никто не знает истинных мотивов, про фобию эту, про волка. Зачем? Просто заберите свой пасквиль на профессора и забудем об этом.
  - Мне надо подумать.
  
  Следователь вскоре вызвал Сношальского.
  - Ну, как, профессор, удалось вам отоспаться? Неужели вы и впрямь - сами, добровольно пришли сдаваться?
  - Да, - ответил Сношальский.
  - Бросьте вы, бросьте. Не может быть у человека такой любви, чтобы идти на эшафот за другого.
  - Даже если этот другой - моя дочь?
  - Но мы же с вами знаем, что вы не виноваты.
  - Да, я не виноват, но я все равно виноват, - настаивал, даже вопреки логике, Сношальский.
  Следователь заметил, тоном, полным сочувствия:
  - Будет вам, профессор! Ваш ученик сказал мне всю истину.
  Профессор произнес:
  - Я призван остановить круг жестокости.
  - Ну - ну - ну..., - успокаивал следователь, будто утешая понесшего околесицу испуганного школьника.
  - Призван, я знаю, - профессор, казалось, хватался за свою идею в отчаянной попытке сохранить силу духа и принятого им решения. - Если я буду арестован и осужден по обвинению в харассменте, то я, конечно, упаду в ее глазах. Значимость моей фигуры сильно сдуется. Таким образом, у моей дочери не станет ко мне той ненависти или, скажем, той любви, которая питает эмоции. Ей незачем будет мучиться от ненависти ко мне, поскольку я окажусь ничтожеством. И она сама не будет переносить эти чувства уже на своего мужа. Она не будет переносить уже на него все эти комплексы. Вешать на него свою фобию волка. Меня не станет - не будет и у нее никакой фобии. И тогда разомкнется, наконец, проклятый круг ненависти.
  Выслушав монолог Сношальского, следователь сказал, с долей искусственного пафоса:
  - Да, мечта Фрейда!
  - Что?
  - Да, нет, ничего. Вы действительно убеждены, что Алиной правят какие - то скрытые фобии?
  Сношальский молчал. Он сейчас ни за что не смог бы отказаться от своей теории.
  - Идите, профессор.
  - Ваш приятель, которому вы звонили, узнал про заявление?
  - Идите, я снова вас вызову.
  
  Бенкендорф мне все рассказала про таблетки. Про то, как они появились в доме. О самом их действии я и так знал, по разработкам Сношальского. Это был новый транквилизатор, вернее, должен был стать. В большой дозе препарат может и отравить. Как - то Сношальский подарил Маше эти таблетки на пробу, ну, повеселиться, что ли. Маша по приколу дала несколько штук писателю. Тот все из ее рук принимал. Упряжский тогда только попробовал. Ему понравилось. Он втянулся, и ему были нужны все большие и большие дозы. Фреда тоже об этом знала, и на пике негативного чувства очень сдерживала себя, чтобы не подсыпать отцу большую дозу. Ведь фобия волка сжигала ее изнутри.
  Я спросил:
  - Откуда у Фреды такая ненависть к отцу?
  - Вы же сами все раскопали!
  - Вы знаете что - то еще...
  - Так, он же блядовал, - сообщила Бенкендорф. - Покуда в силе оставался. Маленькая Фреда видела все это. Однажды он подарил какой-то бляди норковую шубу. И это в то время, когда мама Фреды почти голодала, стараясь сытно кормить дочь.
  Маша продолжала свой рассказ.
  - Семья писателя получила неплохое по тем временам жилье в доме Гельмгольца. Так теперь называется этот дом в Юсовском переулке. Вы знаете, конечно, что здесь, в этом доме, у себя в квартире, была зверски убита любимая жена режиссера - новатора. Ей нанесли пятнадцать ножевых ран. Двое убийц подъехали к дому на 'эмке', один из них вошел в квартиру через дверь, а второй вскарабкался на балкон второго этажа.
  С Фредой однажды случился странный приступ. Можно было подумать, что у нее развился припадок, похожий на те, какие бывали у брата Алеши. Она как - то странно замерла, будто впала в транс. Дочь писателя ходила по комнате. Горел закат, скрываясь за церковью, и посылая последние лучи в комнату, и Фреда внутренним оком видела, как влезал на балкон убийца. Конечно, она не могла быть тому свидетелем, но воображение сработало как архетип. В каком - то смысле, ее видение можно назвать архетипическим наплывом, сном наяву. Придя в себя, Фреда подумала: как же они жили тут? Разве можно быть счастливым, живя в доме, где убили жену Гельмгольца? Конечно, ту квартиру освятил священник, но все же, все же...
  Я объяснил Маше свое состояние, сложившееся в ходе расследования на данный момент.
  - Сначала я был уверен в корыстном мотиве обвинения в адрес профессора. Девочка решила подзаработать на модной теме. И суд наверняка пошел бы ей навстречу. Но я надеялся заставить ее сказать правду и спасти профессора от позора. Потом выяснилось, что мотив не был связан с простой корыстью, а определялся скрытой фобией волка.
  - Ничем не могу помочь. Если это так, то есть, если Фреда стремится избавиться от фобии волка, то она доведет дело до конца. Ей надо, чтобы волк был разрушен, точнее, его символ.
  - Профессор должен быть осужден.
  - Увы.
  
  Сношальский вышел из здания прокуратуры. Я поджидал его на улице.
  Он произнес, будто задумчиво вещал с кафедры:
  - Вот, я профессор, но никак не могу понять мотивов поступка моей дочери. Вы в курсе, что Алина моя дочь? Теперь я точно об этом знаю. Фреда сама призналась. Она всегда старалась держать меня на крючке, то признавалась в этом, то категорично отказывалась. Но теперь, кажется, окончательно созналась. Зачем Алина меня оговорила? А может они, ее мотивы, в сфере духовной? Чудо, как и подлость, вне эмпирики. Тут другие категории.
  Я - то, по - прежнему считал, что Фредой и Алиной правят законы классического психоанализа. Я далеко не со всеми его постулатами согласен, кстати. Странно, я отчего - то решил, что вот сейчас, у дверей прокуратуры, под мягкий шум проходившего мимо трамвайчика, самое время высказать профессору свои сомнения в теории Фрейда.
  - Проблема не в застревании плохих воспоминаний прошлого, - пылко заметил я. - Проблема, настоящая загвоздка, в другом: прошлое, наоборот, ускользает, растворяется... Задача в том, чтобы удержать, остановить его, воспрепятствовать его аннигиляции. Это касается любого прошлого - и плохого, и хорошего. В этом смысле перестает действовать категория оценки. Воистину, не существует добра или зла. Неважно, боль или радость. Главное - сохранить это в своей памяти. Этот источник энергии. Когда б вы знали, из какого сора... Фреда вынимает из прошлого свои эмоции, как фокусник из рукава. Это ей нравится. Она ими питается. Приклеенное к вам обвинение - только часть ее игры. И она от своего не отступит. Не отдаст источник жизни.
  - Фрейд думал иначе: вытащил занозу прошлого и забыл о ней.
  - Он хоть и профессор, а темный, этот ваш Фрейд.
  И охота мне была шутить!
  Сношальский задумался:
  - А он - профессор? Я, честно говоря, запамятовал в каком он был звании.
  - Придется мне выступить в суде с позиции Фрейда.
  - Над вами потешаться будут.
  
  Профессор запрыгнул на ступеньку трамвая, а я привычно зашагал в кабинет следователя. Мы снова проговорили, обсуждая харассмент и теорию Фрейда. Конечно, весь пафос, и мой, и его, состоял в разоблачении подлого навета на профессора.
  Следователь Устряльсков напутствовал меня важным, как он полагал, доводом:
  - У вас должна появиться неубиенная карта. Веское, неотвратимое доказательство того, что у Фреды был мотив для ложных обвинений Сношальского. И тогда можно будет вмешаться в ход всего дела.
  Я и сам это знал... Пока все мои фрейдистские штучки - ничто. Реальная улика - все. Та, которая совершенно объясняет мотив Фреды и, соответственно, Алины к оговору профессора. Только такая улика может спасти моего научного консультанта. Только она будет принята судом. Вот, найду ее, тогда и моя диссертация состоится. Конечно, профессор в свое время повел себя трусливо, когда не хотел жениться на Фреде. Но это не причина для подлого навета. Сначала я думал, что это веский довод, но теперь так не считаю. Мстить любовнику!? Да, нет, не та эта цель, ради которой идут на оговор невинного человека. Изжить фобию волка - это вполне себе довод! Но как доказать это в суде? Статьи - то такой нет.
  Фреда и Алина увиливают от действий. Они повесили свое обвинение на профессора и отошли в сторонку. Отошли, хотя уже всем ясно, а им, разумеется, сильнее всех, что профессор невиновен. Вот, мне и приходится вертеться в поисках улик. Положение мое пока что плачевно.
  - Давайте начистоту, гражданин следователь.
  - Ну, давайте попробуем.
  - Давайте. Тогда у меня к вам сразу вопрос: почему вы помогаете мне? Мне и профессору. Вы уж слишком любезны, принимаете меня, даете советы, я запросто вхожу в ваш кабинет. Как это объяснить?
  - Это сложно объяснить, - согласился Устряльсков. - Но я постараюсь. В этом деле все замаскировано. Покрыто тонким покрывалом. Вот, я и хочу это покрывало... сбросить, что ли.
  - С моей помощью?
  - Да, с вашей помощью.
  - Допустим, но ведь и я не знаю всей правды. Откуда у вас такой... Такой интерес к этому делу, ну,...
  - Нездоровый, хотите вы сказать?
  - Что - в этом роде.
  - Есть интерес, - подтвердил следователь. - Я ведь хотел во ВГИК поступать, даже творческий конкурс выдержал, но мне одного балла не хватило. Подвела тройка по иностранному языку. Судьба Гельмгольца меня всегда волновала. Его убийство, убийство его жены... И я пошел в сыщики. Не стал повторно, как многие, штурмовать ВГТК. Ну, вот, разгребая завалы человеческого поведения, я время от времени, возвращаюсь к загадке этого преступления. А в вашем - с профессором - случае, пусть и косвенно, но фигурирует тот, кто меня интересует, режиссер Гельмгольц, убиенный. Писатель, его дочь и внучка проживают в том же доме, где обитал Гельмгольц с женой. Вот, на этом объекте наши интересы и совпали. Знаете, я убежден в невиновности писателя. Я убежден, что он не убивал Фрай и не причастен к расстрелу Гельмгольца.
  А и правда: я - бихевиорист, профессор - нейрофизиолог, следователь... - ловец человеческих душ, в каком - то смысле. И все мы сцеплены интересом к убийству Фрай и харассменту.
  - Дело идет к разгадке, - произнес Устряльсков, - я это чувствую.
  - Вы хотите отвести от писателя тень подозрения в том далеком убийстве Фрай?
  - И давно, опер.
  - Но тогда все следствие выйдет на новый круг.
  - Что вы хотите сказать?
  - Сначала это было простое вымогательство, с этого же началось? Потом всплыло освобождение от фобии волка, ну, а теперь стоит новая задача...
  - Восстановление доброго имени Упряжского.
  - Чем дальше, тем больше.
  
  Так или иначе, но моя, если так можно сказать, следственная практика продолжалась. Мне предстояло добыть улики с двух концов: фобия волка и убийство Фрай. Я опять поехал в деревню, где провел свои детские годы писатель Упряжский. Меня угостили парным молоком, и я почувствовал странную, никогда ранее не испытанную свежесть во всем теле.
  Та самая старушонка, учительница его первая, сообщила мне новые данные. У нее осталась фотография Упряжского с винтовкой.
  - Он очень хотел стать чекистом.
  В этот момент меня пронзил инсайт. Он сопровождался вегетативной реакцией - забилось сердце, по коже пробежал озноб. Я вспомнил, что точно такую же фотографию видел у Сношальского. Тот интересовался убийством Фрай, у него даже был альбом с газетными вырезками того времени, фотографиями, пожелтевшими... Что и говорить, перипетии с мощной аффектацией, свойственные тому времени, служили для него хорошей моделью человеческих страстей и применения транквилизаторов. Чтобы синтезировать седатик, надо знать доподлинно человеческие страсти.
  Как ни заманчиво было остаться еще на денек в деревне, но надо было спешить.
  
  Я буквально ворвался к следователю, благо, он не препятствовал нашим встречам. Я швырнул ему фотографию деревенского паренька с винтовкой. Устряльсков открыл некую папку, любовно погладил ее, - было видно, как он трепетно к ней относится, - и достал оттуда точно такое же фото.
  - Испугал ежа голой жопой, - улыбнулся следователь.
  Пригласив меня сесть, он потом сказал:
  - У меня есть мечта. Найти убийц Ираиды Фрай. В этой папке все, что я смог надыбать по этому делу.
  - Так вот почему вы со мной возитесь все это время?!
  - С юных лет этой историей потрясаюсь. Убили женщину и никаких следов. Откуда у вас эта фотография? За давностью лет мы наказать никого не можем.
  - Но вы, хотя бы, можете не наказывать другого человека! А эта фотография из деревни. Точно такая же - и в архиве Сношальского.
  - Я так и знал, что все ручейки сольются. Мы все этим делом повязаны.
  Он так на меня посмотрел, что я тут же обнаружил в этом взгляде подтверждение каким - то его давно вынашиваемым мыслям и решениям.
  Я сказал:
  - Теперь мы знаем, что Упряжский грезил работой в ЧК.
  - В чрезвычайной комиссии, - уточнил следователь, расшифровывая зловещую аббревиатуру.
  - Теперь об этой комиссии мало кто знает. В свое время она была могущественной карательной организацией.
  - Ну, ты мне будешь рассказывать!
  - Не является ли истовое стремление Упряжского, крестьянского паренька, в органы - именно доказательством его садистических наклонностей?
  - Допустим, как рабочую гипотезу...
  - Эти фотографии не случайно у нас троих появились. Теперь я вам скажу главное. У меня словно глаза открылись: его жестокость, о которой говорит деревенская учительница, и могла послужить тем раздражителем в глазах Фреды. Она в нем увидела волка. Папенька - садист. Волк!
  - С этим пойдете в суд? - предположил Устряльсков.
  - Засмеют, вы правы. Вещдоки нужны, вещдоки.
  
  Маленький дворик в доме Гельмгольца плавно переходил в дворовые владения огромного строения по Тверской улице. Тут была и собачья площадка, куда все жители выводили гулять своих питомцев. Упряжский сидел на лавочке со шпицем.
  - Вам собака не нужна? - спросил писатель, как только я подсел к нему.
  - Вы что же, любите собак?
  - У меня пять штук таких недавно появилось. Я их всех раздал, а вот этого пока держу.
  Тут же я набрал номер следователя. Я старался ему не звонить, предпочитая живое общение, но сейчас не смог удержаться.
  - Он собак любит. Конечно, это весьма сомнительный довод для судьи, но старая любовь к собакам... Наверняка был привязан к овчаркам, к сторожевым псам, кровно привязан. Не говорит ли это о принадлежности к ЧК?
  
  Может, не для судьи, но для меня это стало так ясно! Фобия волка родилась в ребенке еще в утробе, от генов садиста - отца, и напиталась соками в самом раннем досознательном возрасте. И как она все же прекрасно решилась покончить со всем этим! Ах, какая великолепная хирургия! Как она все рассчитала! Разобраться со всем этим змеиным клубком, сходу, в атаке. Избавиться от профессора, от любовника, от фобии волка, от идеала отца у Алины, грозившего ей мучительными переживаниями. Вот, Фреда и подговорила свою дочь написать пасквиль на Сношальского. Оскорбить, замазать его и тем самым вызвать сильный аффект, который сметет все ее фобии.
  Вот как паскудно устроена психика. Мало того, что по странной прихоти природы, все чувства дуалистичны, так еще и механизм борьбы придуман, ну, прямо, иезуитский. Любовь живет с ненавистью, радость - со страданием. А чтобы избавиться от любви к субъекту и тем самым избежать страдания, - так для этого надо окунуть этого субъекта лицом в грязь. Теперь я знаю о тесной связи между садизмом, собаками и фобией волка. Можно ли предъявить все это как вещественные доказательства? Как те самые неубиенные карты. Достаточно ли весомыми они покажутся судье, чтобы признать факт оговора профессора? Ответ, увы, слишком очевиден. Шутовская мантия судьи - вовсе не свидетельство интеллекта.
  
  Следователь кое - что раскопал на досуге. Очередной вираж всего следствия. Он писателя обелить хочет. Вот что он нашел. Упряжский был, оказывается, причастен к частушкам о Гельмгольце. Факт частушек подтвержден многими, он никаких сомнений не вызывает. Столь же доподлинно известно, что после данного инцидента Гельмгольц слег с инфарктом.
  Надо сказать, Упряжский считался учеником Гельмгольца. На то были основания. Молодой деревенский парень подавал надежды. Но как - то на репетиции 'Ревизора' режиссер заставил парня сбросить с шеи крест и топтать его ногами. Упряжский сказал, что не станет этого делать, и крест, подаренный матерью, не бросит. И тут же покинул репетицию под свист Гельмгольца. Возможно, именно после данного эпизода Упряжского завербовали чекисты. Им несложно было это сделать, паренек сам мечтал о работе в органах и рад был вербоваться.
  А потом случились частушки. Про постыдный эпизод Устряльскову рассказал один старый актер. Был какой-то юбилейный вечер в театре и два актера, один из них Упряжский, спели частушки оскорбительного, в отношении Гельмгольца, содержания. После этого режиссер слег с инфарктом. А частушки такие:
  
  В царской ложе он сидит
  Он творить мастак.
  И новаторством пленит
  Режиссер - мудак.
  
  Я сразу догадался, куда клонит следователь:
  - Вы полагаете, что эти оскорбительные частушки помогли Гельмгольцу получить инфаркт?
  - Думаю, да, - подтвердил Устряльсков. - Смотрите, во - первых, автор частушек - его ученик. Как он полагал, преданный ученик. Во - вторых, получалось, что он, Гельмгольц, уже не гений, раз все позволено... Скоморошество на Руси всегда считалось пророчеством. А Гельмгольц был самолюбив, для таких людей подобные частушки сильнее ножа и кастета.
  - Свершив подлость с частушками, - продолжал следователь, - Упряжский сам навлек на себя подозрения. Потом все думали, что это он, Упряжский, был одним из убийц жены Гельмгольца. Он уже служил к тому времени в органах, был осведомителем ЧК по театрам. Все сразу подумали, что это именно он влез к ней на балкон и убил ножом.
  - Ну, да, и Берия подарил ему квартиру в этом доме, этажом выше.
  Устряльсков, вопреки устоявшемуся мнению общества, был уверен в невиновности писателя. Он сказал:
  - Я жопой чувствую, что писатель не убийца. Он только частушки спел. Любовь к собакам и страсть к органам еще никак не доказывает, что именно Упряжский был убийцей Ираиды Фрай.
  
  Не перестаю удивляться, отчего это все мне помогают? Вот, и Маша не отказывается со мной беседовать. И она же познакомила меня с балеруном Костенко, жившим в доме напротив.
  Наконец, я решился спросить ее:
  - Скажите, почему вы принимаете такое живое участие в судьбе профессора? Вы ведь догадываетесь, что я веду свое, параллельное расследование этого дела?
  Давно известно и многократно доказано, что всех убийц тянет к месту совершения преступления. И не только территориально они к нему тянутся, например, ходят мимо дома, в котором убили, но и ментально близятся к совершенному ими злодеянию. Они непременно проговариваются в каких- то деталях разговора, в приватных письмах. Они всегда и неизбежно сознаются в содеянном. И даже если такие признания косвенны, завуалированы, скрыты за частоколом нейтральной болтовни, опытный сыщик сможет отыскать правду. И вот я думаю... Вот я думаю: что их всех - свидетелей, всех домочадцев, их знакомых, родственников - тоже непременно тянет к расследованию, и все они непременно что - то знают, что - то видели и когда - то обязательно проболтаются.
  Вот, и Маша в этой же орбите.
  - Конечно, - сказала она, - вы этого и не скрывали с самого первого дня нашего знакомства. Правда, вы не можете быть объективным, вы лицо заинтересованное... Вы хоть и опер, а знаете профессора, вы его ученик.
  - А, да, конечно, мне все говорят, что я работаю, точнее, подрабатываю - полставки - опером, за диссертацию.
  - И ничего в этом нет плохого. Можете подрабатывать опером. Мы все, в каком - то смысле, подкуплены. А этот следователь, Устряльсков, к тому же еще большой чудак.
  - Вы имеете в виду его интерес к убийству Фрай?
  - Да, он и меня доставал, - сказала Бенкендорф. - Этот сыщик просто помешан на этом вопросе.
  Маша подвела меня к дому, что напротив музея Гельмгольца.
  - Вот здесь живет Костенко. Вы его знали?
  - Кто ж его не знал!
   - Вот, и познакомитесь с ним.
  - С удовольствием, хотя не понимаю, вам - то какой резон нас знакомить?
  Это все позднее прояснилось.
  Так в расследовании появился новый персонаж, балерун Костенко.
  
  Я поднялся в квартиру Анджея Костенко, некогда балетного премьера Большого театра. Выяснилось, что он был любовником Бенкендорф. Как говорится, кто бы мог подумать. Долгое время, уже после увольнения из Большого, оставаясь статным, питаясь соками прежней творческой силы, Костенко сохранял отношения со своими обожательницами. Ну, а Маша, как я уже заметил, не отставала в этом смысле от своего балетного друга, даром что ей перевалило за шестьдесят.
  Мы расположились за столиком; балерун придвинул поднос на колесиках и налил всем виски. Кроме меня тут было два человека - Маша и Анджей. Из его квартиры хорошо просматривались окна Гельмгольца. Я посмотрел туда. Да - да, вот оно - окно комнаты Фрай. Отсюда все видно почти до деталей. Но где же я раньше это видел? Так ведь это тот самый интерьер, что запечатлен в момент следственного эксперимента! Конечно, тот самый интерьер! После убийства актрисы оперативники местного отделения проводили следственный эксперимент. В заветной папке следователя хранились эти фотографии. Такой же точно снимок я видел и у профессора. Закон парных случаев? Сначала фотография деревенского паренька Упряжского с винтовкой, теперь - фото следственного эксперимента в комнате Фрай.
  Пока я смотрел в окно, меня охватил слабый флер транса, мне вспомнилось, на минуту, как следователь, показывая мне фото, определенно заявил:
  - Никакого отношения к убийству писатель не имел. Я в этом убежден. Но он пел оскорбительные частушки и навлек на себя подозрения. Тут не хватает важного звена. Хотя следственный эксперимент был проведен грамотно. Следаки из райотдела все рассчитали по минутам, все проверили, инсценировали... Осталось только неясным главное...
  - Кто убил?
  - Да, важный след потерян.
  
  Отыскал я этот след. После минутного транса я вновь очутился за столиком, в доме Анджея Костенко.
  - Эта та самая квартира Гельмгольца? - спросил я, очнувшись от коротких воспоминаний, но продолжая глядеть в ту сторону.
  Костенко сказал:
   - Да, та самая.
  Бенкендорф сказала:
  - Я видела вон ту картину на стене, в спальне. Присмотритесь, ее отсюда видно. Вон там.
  Я уже давно разглядел картину на стене. А Маша сказала:
  - Мне рассказывали, что после убийства Фрай, там проводили следственный эксперимент, остались фотографии. На этих фотографиях отчетливо видна эта картина.
  - И что же?
  - Ничего. - Маша дернула плечами, как это обычно и делают, в недоумении.
  Анджей сказал:
  - А все же странно: и Гельмгольца давно уж нет, а этот дом, напротив, остается домом Гельмгольца.
  Потом он спросил:
  - А вас что, интересует эта тема?
  Я ответил:
  - Да, очень.
  - Тогда вот что. Я сведу вас с одним человеком, он преподавал у нас сценическое движение. В юности этот человек учился в студии Гельмгольца, а после служил в его театре оформителем. Возможно, он расскажет вам что - нибуль стоящее.
  Ну, вот, еще один помощник... Помощники, любовницы, писатели, профессора.
  
  Итак, было уже три поворота в следствии: банальное вымогательство, влияние фобии волка и стремление снять с писателя обвинение в убийстве. Теперь появился четвертый. Оказывается, Маша использовала разработку ЧК по выявлению отцовства. Конечно, больше данных всегда было в пользу профессора, но, теоретически, отцом Алины мог быть и Костенко.
  После того случая, когда профессор случайно переспал с ней, Фреда в порыве отчаяния сошлась на короткое время с Костенко. Упряжский решил помочь дочери проверить, кто же отец Алины. Фреда все время сомневалась, поскольку даты половой близости с профессором, и потом с Костенко, были очень близки друг к другу, а внешность дочери никак однозначно не свидетельствовала ни в чью пользу. В один период она тесно общалась с профессором, тот часто оставался ночевать в их доме, и в этот же период Фреда в расстроенных чувствах вступила в близкие отношения с балеруном.
  Что было делать? И вот как - то раз, писатель вспомнил о методичке, которую он некогда штудировал как сотрудник ЧК. В методичке указывалось, как именно следует узнавать доподлинное отцовство. И главная роль там отводилась психологическому рисунку поведения испытуемого.
  - Не может так называемая естественная наука помочь в таком деле, - пояснял Упряжский своей материалистической дочери. - Только методичка ЧК содержит весь необходимый инструментарий. Надо проверить и того, и другого на этическую вшивость.
  И писатель, освежая в памяти пункты той методички, разъяснил:
  - Вот, скажем, нравственный выбор. Если испытуемый проявляет самоотвержение, тогда он может претендовать на звание отца, и никакие новомодные хромосомные теории тут не нужны. И напротив, когда мы видим, что человек юлит, суетится, ставить свою выгоду впереди интересов ребенка, и вообще, ставит материальное выше духовного, - вот тогда мы станем сомневаться в его праве на отцовство.
  - Да, но как же мы увидим эти реакции? - спросила Фреда.
  - Пускай Алина подаст заявление на Сношальского с обвинениями того в харассменте, и посмотрим, как твой любовник станет реагировать. Если он, в конечном счете, признает вину, во всяком случае, не станет с ней спорить, значит, ему дороже реноме Алины. Значит, ему плевать на истину, ради чувств ребенка. Права она, нет ли, - второй вопрос. Так может поступить только ее биологический отец.
  - А как же с Костенко? - осторожно произнесла Фреда, слегка ошеломленная доводами писателя.
   - А вот как. Мы ведь говорим о природе нравственной, а таковая природа не имеет материального субстрата, так сказать, эквивалента. А если шкурный интерес, материальная польза все же появляется у нашего испытуемого, значит, он и не отец. Надо дать Костенко возможность завладеть Тулуз - Лотреком, и если он будет звать Алину с собой в Лондон, то для него, получается, важнее корыстная цель.
  В комнате Фрай, с самого момента вселения, висела картина Тулуз - Лотрека, стоившая всегда баснословных денег.
  Писатель продолжал:
  - Вот, если бы Костенко остался с ней, несмотря на Лотрека, или позвал бы вас обоих с собой в Лондон, тогда да, тогда можно думать, что он отец. А так просто, кинуть шубу с барского плеча, - подобным образом биологический отец не поступает.
  Итак, профессор или балерун Костенко? Кто же? Кто из них сможет переступить через свой эгоизм?
  
  Мне предстояла встреча, по наводке Костенко, со старым актером, бывшим соратником Гельмгольца, впоследствии преподавателем сценического движения. Накануне этого свидания состоялась моя встреча с Устряльсковым.
  Я с нетерпением и раздраженностью сказал следователю:
  - Почему мне все время приходится разоблачать вас?!
  - Вы что, ловите меня?! - так же нелюбезно ответил следователь.
  - Вы скрыли от меня важную информация: оказывается, на фото старого следственного эксперимента в комнате Фрай видна картина.
  - Вы полагаете, это важно?
  - Пока не знаю.
  - Кто ведет следствие: я или вы?
  - А вы как думаете?
  - Мне нравится, что вы идете напролом.
  - А у меня нет другого выхода. Если я не смогу доказать невиновность профессора, то...
  - Плакала ваша диссертация? Только не говорите мне, что вы озабочены сохранением доброго имени седого профессора!
  - Вы ошибаетесь.
  - Неужели озабочены?
  - Кто бы говорил! Разве вас не волнует доброе имя писателя, и вы не хотите отвести от него обвинение в убийстве? Да, я с самого начала решил, что выведу пасквилянтов на чистую воду! Да, я защищаю доброе имя профессора! И я клянусь, слышите, клянусь, что добьюсь этого! Но в деле появляются совсем другие факты. Теперь обстоятельства складывались по - новому.
  Следователь был готов меня слушать, и я продолжал:
  - Ведь, смотрите, что получается. Сначала появилось обвинение в харассменте. И мы все, и я, в том числе, недоумевали: отчего профессор выбран жертвой, ведь я знал, что он невиновен. Он не мог быть виновен в подобном деянии. Затем: почему Алина, юная студентка, так подло и так жестко возводит на него обвинение?! И вы знаете, что я очень рьяно взялся за дело. Выделенный ему в райотделе адвокат, разумеется, ничего сделать путного не мог бы.
  - Зато вы стали просто рыть землю...
  - И вы знаете, к чему я пришел. Вместе с вами, впрочем... Теперь мы погрязли в деле убийства Фрай.
  - До такой степени погрязли, что дошли до повторного следственного эксперимента.
  - Прокурор дал санкцию?
  - Могу вас обрадовать: да.
  - Вы не радуйтесь раньше времени, однако.
  - Проведем новый эксперимент и, я уверен в этом, докажем невиновность писателя.
  - Возможно. Но теперь появляется еще одна задача. Правда, она больше касается Фреды, но все равно, разгребать придется нам.
  Следователь с интересом на меня смотрел.
  - Им надо решить, - сообщил я, - кто настоящий отец Алины.
  - Кому это им?
  - Фреде и ее отцу.
  - Вот даже как...
   - Именно так! Фреда была близка с профессором и балеруном почти одновременно. Дело в том, что по времени оба события, которые, как бы сказать, могли привести к появлению на свет девочки, очень близки. А по своей физиогномике ребенок не несет признаков ни того, ни другого потенциального родителя. Генетические экспертизы также показывают два разных результата.
  - Вот тебе, бабушка, и генетика! Чувствую, для разрешения данного вопроса бывший чекист придумал хитроумный план.
  - Вы угадали. Старый чекистский волк откопал методичку, по которой когда - то учился в школе ЧК.
  Устряльсков, совершенно неожиданно впав в сомнамбулию, пробормотал:
  - Ой, чего там только не было...
  - Где?
  - Да это не важно...
  - А я подумал...
  - Что вы подумали? - Тут он столь же неожиданно взорвался: - Я не служил в ЧК! А про их материалы я знаю из других источников, от других людей! У меня чистые руки.
  - Что же вы так волнуетесь?
  - Я не признаю их методов, - сказал, стараясь успокоиться, Устряльсков. - Но прошло уже больше пятидесяти лет. Они были рядовыми исполнителями приказов революционного времени. А сейчас мир, и логикой мирного времени нельзя измерить логику революции и гражданского противостояния.
  - Успокойтесь, я вовсе не хотел бросать дополнительную тень подозрения на писателя. Знаю, вы хотите его оправдать. Я не имею ничего против этого.
  - Убежден, что Упряжский не убийца.
  Мы посидели какое - то время молча. Когда волна эмоций совсем ушла, следователь спросил:
  - Так, что же придумал этот хитроумный крестьянин?
  - В той методичке, пособии для курсантов ЧК, этот прием называется - проверка на этическую вшивость.
  - Какие слова! Не иначе сам Феликс методичку писал. Типа, чистые руки иль что - нибудь такое.
  - Методичку разработали какие - то немцы из Гестапо, но это не важно.
  - И что же предлагают дотошные немцы?
  - Чтобы безошибочно определить биологическое отцовство, предлагается поместить испытуемого, ну, предполагаемого отца, в ситуацию нравственного выбора. А для этого не брезговать даже подлостью и экстримом.
  - Можете не продолжать.
  Следователь все понял. И про харассмент, в том числе.
  Потом я сказал:
   - А вообще, вы, кажется, не правы. Чистые руки... Зачем же вы профессора - то хотели посадить?
  - Я ж не знал, что на салфетке был след губной помады, а не капельки крови.
  
  Преподаватель сценического движения Воробьишкин встретил меня радушно. Костенко накануне предупредил своего бывшего преподавателя о моем визите.
  - Анджей попросил меня быть с вами пооткровенней.
  - И вы согласились?
  - А что мне еще остается делать, молодой человек? В мои девяносто лет?
  - Значит, в театре Гельмгольца вам было лет... под тридцать?
  - Вроде того.
  - Вероятно, вы сообщите мне что - то очень важное. Но прежде один вопрос.
  - Слушаю.
  - Вы знакомы со следователем Устряльсковым?
  - Послушайте, - встрепенулся Воробьишкин, - как я сразу не догадался! Да, знаком. Он тоже интересовался подробностями моей работы с Гельмгольцем. Ваш интерес ко мне связан с этим делом? Вы оба хотите открыть истину про убийство несчастной Фрай, не так ли?
  - В общем, да.
  И мой собеседник открыл всю истину.
  - Так вот, по поводу картины, которая висит на стене в бывшей комнате Ираиды Фрай. Теперь там музей, но картина висит все на том же месте. У этой картины интересная история. В ходе того давнего следствия опера из райотдела провели эксперимент; они были отличные службисты, сделали все, как положено. Но один промах совершили. Я тогда стоял рядом, в качестве свидетеля. Сыщики проворонили картину Лотрека, висевшую на стене. Не стали ее осматривать, снимать со стены. Но я отодвинул ее и увидел на скрытом участке стены надпись, сделанную рукой Ираиды. Там было написано: 'Не обвиняйте никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Меня убьет простой рабочий, сегодня, сейчас, и убийцу не найдут'. Это она написала за минуту до убийства, увидав карабкающегося к ней на балкон чекиста.
  - Вы полагаете, это может служить алиби для Упряжского? Ведь его долгое время обвиняли в этом зверском убийстве?
  - Вас интересует его алиби?
  - Если человек не виновен, наш долг оправдать его, разве нет?
  - А вам нужен прошлогодний снег? Все это прошло, дело давно закрыто, зачем опять все сначала?
  - Я ищу справедливости!
  - Ищите лучше деньги. В них, и только в них, вы найдете объяснение любому человеческому поступку.
  - Значит, по - вашему, деньги правят миром?
  - А вы что думали?
   - Ну, может, на худой конец, темные инстинкты...
  - Фрейд, что ли? Не обольщайтесь.
  - Но вы же не станете спорить...
  - Стану. Спорить. Нет никаких инстинктов, никакого темного подсознания. Есть купюра в сто долларов, которая теперь равна восьмидесяти тысячам рубликов. По нынешнему курсу.
  - Уж, не хотите ли вы сказать, что прав был... Маркс?!
  - Оставьте ваш ползучий идеализм! Вспомните, как умерла д, Арк, как корчился в муках Бруно... Ну, ладно, вы пришли не для того, чтобы слушать мою проповедь. Конечно, Упряжский невиновен. Он не рабочий, он артист, скоморох, а они на Руси никого не убивали.
  - Вы готовы подтвердить, что Упряжский не убивал Фрай?
  - И подтверждать нечего - не убивал. Фрай четко назвала своего убийцу: рабочий. Понимаете, ее убийца - рабочий. Упряжский рабочим не был, никогда. Он был крестьянин, а их на Руси много.
  Воробьишкин немного помолчал в задумчивости и сказал далее:
  - Теперь о той картине, что висела на стене в комнате Фрай. Как-то ставил Гельмгольц 'Чайку'. Художником позвали Шагала. Но он отказался. И декорации оформлял ваш покорный слуга. Мне нужна была картина женщины, а самому рисовать не хотелось. И я своровал из коллекции моего приятеля полотно Тулуз - Лотрека. Оно и стало частью декорации спектакля. Там было мало декораций. Гельмгольц использовал прием минимализма. Знаете, сцена, по его задумке, была обтянута зеленым бархатом, а в самом центре сцены лежал белый платок.
  - Как романтично!
  - Иногда трудно расшифровать логику гения. Хозяин коллекции долго переживал потерю картины, но похитителя не нашли.
  - И слава богу, что не нашли, как я понимаю?
  - Да, мои руки остались чистыми. А на спектакль мой приятель, владелец коллекции, не ходил. Так она, картина эта, и осталась в театре. Все думали - моя.
  - Никто не узнал Тулуз - Лотрека?
  - Не знаю, может и узнал кто... Подумали, наверное, что копия. Потом Фрай повесила ее у себя в комнате. Она так там и висит до сих пор.
  - Да, история, чего только не бывает...
  - В тот роковой день, увидав чекиста с финкой, Фрай, поняв, видимо, что все кончено, отодвинула картину и написала на стене предсмертное послание. Еще кофе?
  - Нет, спасибо.
  Воробьишкин сказал:
  - Ну, вот, а теперь Костенко, судя по всему, решил забрать картину. Он в Лондон собирается...
  - Копия у вас уже готова?
  - Вы очень проницательны, молодой человек! Расчет Анджея прост: он решил уехать за границу. Ему там предложили работу в пансионе. Он заберет с собой картину, которая стоит немереных денег... Для этого ему важна движуха.
  - Новый следственный эксперимент?
  - Ну, например. Все будут суетиться, а Костенко в этот момент незаметно подменит полотно. Копию, которую, как вы остро подметили, у меня уже готова, повесит на то же место, а настоящего Тулуз - Лотрека он возьмет с собой в Англию.
  - Да, эксперимент подошел очень кстати...
  
  Я вышел на улицу и услышал голос дождя. Воробьишкин дал мне в руки новую неубиенную карту в деле оговора профессора. Ведь если вся затея изначально связана с Тулуз - Лотреком, придумана только для того, чтобы украсть его со стены в комнате Фрай, то оговор профессора выглядит всего лишь мелким эпизодом. В сравнении с миллионами за Тулуз - Лотрека жалкий харассмент профессора с легкостью выпадает из всей канвы. Теперь мне не составит никакого труда заставить Алину свое заявление забрать. Иначе я могу пригрозить разоблачением всему плану Костенко по вывозу дорогого подлинника в Лондон. А они все - Фреда, Алина, Бенкендорф и Костенко - тесно связаны. Всю интригу затеяли с одной лишь целью: с помощью глупого следователя поворить эксперимент в комнате Фрай и подменить картину!
  Костенко вывезет картину в Англию и все будут довольны. Конечно, все упрощается, институтка легко заберет свое заявления и профессор - на свободе. Но... Где ж правота?! Оправдание профессора становится не плодом моих праведных усилий, не в награду трудов будет послано, а произойдет по воле случая, по прихоти этих мошенников!
  
  Фреда дождалась профессора у дверей прокуратуры. Она принесла ему кастрюльку с супом. Жена Сношальского, тоже стоявшая здесь, немного в сторонке, казалось, и не удивилась появлению любовницы мужа. Она только спросила Фреду:
  - Что вы здесь делаете? Хотите насладить свое либидо? Насытить комплекс великой матери?
  - Как вы догадались?
  - И вам не стыдно приходить сюда с кастрюлькой для моего мужа?
  - Доброе дело и для кошки приятно...
  Я вмешался в разговор, давая понять Фреде, что знаю обо всем.
  - Кастрюлька будет прекрасным драматургическим завершением всей истории. Теперь я понимаю: вы специально затеяли всю инсценировку, зная, что мое расследование поведет меня по следу убийства жены Гельмгольца. Вы и Маша Бенкендорф знали о предсмертных словах Ираиды Фрай. Вы видели ее надпись на стене, за портретом. Вы знали, что это подлинник Тулуз - Лотрека. Вы добивались следственного эксперимента, чтобы в суете подменить картину.
  Фреда сказала мне:
  - Я знала, что включившись в расследование харассмента, вы неизбежно выйдете на то давнее убийство Фрай. Конечно, и вы, и Сношальский изучали этот вопрос, вас интересует кризисная агрессия, не так ли? По ходу дела выйдете и на Упряжского, моего отца, ведь он был сотрудником театра Гельмгольца и получил квартиру в этом доме.
  - Для этого и понадобилась вся эта инсценировка с растлением?
  - Мне нужно было как - то привлечь вас в дом Гельмгольца. И способ, который вы знаете, оказался самым простым.
  - Это у вас получилось неплохо. Признаюсь, штучка с платком Алины, со следами будто бы ее крови на нем - просто верх изобретательности!
  - Чего не сделаешь ради истины.
  - Перестаньте юродствовать!
  - Во всяком случае, теперь следствие просто обязано назначить новый эксперимент.
  Цинизм Фреды обескуражил меня:
  - Боже мой, вы ведь даже не хотите оправдать своего отца, вас не волнует запись Фрай на стене! Для вас важно создать суету, чтобы ваш любовник Костенко смог подменить картину. А то, что содержание надписи на стене может снять с вашего отца обвинение в убийстве, вам безразлично.
  - Если снимет, я возражать не стану.
  Я спросил:
  - Вы очень любили Сношальского?
  Фреда сказала:
  - Да, очень любила.
  - Может, это была только страсть?
  - В какой - то степени. Но страсть так долго не длится. Конечно, наши отношения знали разные периоды, были в них и черные полосы, а в последний год отношения вообще прекратились...
  - Вы всегда знали, что он женат?
  - Сразу же. Но, знаете, лучше было быть с ним, даже терпя унижения, чем продолжать жить с отцом.
  - Знаю, вы боялись своего отца, у вас была фобия волка.
  - Маша вам все рассказала?
  - Когда вы впервые возненавидели Сношальского? Не в то ли утро, как вы вернулись с дежурства?
  - Конечно, тогда. Я пришла и все сразу поняла.
  - Вы же прекрасно знали, не могли не знать, что профессор никогда не стал бы домогаться своей студентки. Это все так непохоже на него!
  - Разумеется, я знала об этом. Но мне хотелось, чтобы ему стало больно. После того, как он переспал с Бенкендорф, я решила, что рано или поздно он мне за все ответит. За злую жизнь мою... Это было последней каплей.
  - Полуправда, Фреда! Полуправда! Вы никогда бы не решились послать свою дочь делать эту гнусность против Сношальского, если бы у вас не было еще и другого, более важного повода.
  - Господи, ну отчего вы такой дотошный! Хорошо, я постараюсь объяснить. В этом деле все маскируются. Но я вам откроюсь. Все началось с того момента, как я впервые узнала, кто мой отец. Не тот идеал первых лет моей жизни, а позже. Примерно перед окончанием школы. Вот тогда я его, можно сказать, впервые узнала. Он ведь был жесток. Он был самодур, я его боялась, странное чувство идеала, разрушенного идеала, накрыло меня. На первом курсе института я чуть было не погибла от нахлынувших на меня прозрений. И тут подвернулся профессор. Он консультировал у нас в клинике, и мы... Мы бросились друг другу в объятья. Это было похоже на безумие, собственно, это и было чистое безумие. Судьба словно преследовала нас, как сумасшедший с бритвою в руке. Она все время шла за нами и не отпускала. Несмотря на все препятствия, на унижения, я готова была все это терпеть.
  - Сила судьбы?
  - В каком - то смысле. Но после того случая, с Бенкендорф, с Машей... Я всегда считала ее другом, старым, хорошим другом... Я и не спорила с ней, для нее это не было чем - то особенным, так, обычный эпизод в ее жизни. А я сломалась. Что - то оборвалось у меня внутри.
  - Но вы возненавидели не ее, а своего любовника. И теперь вы решили одной хирургической операцией покончить со всем этим.
  - Что вы хотите этим сказать?
  - Не притворяйтесь, все вы отлично понимаете. Вы подговорили свою дочь написать заведомо ложный донос. Одного не могу понять, как вы, можете допустить страдания профессора. Вы ведь любили его?
  - Меня не месть одолела. Да я к этому участку прокурорскому на коленях готова приползти, чтобы профессора вызволить. Но я чувствую, что в груди у меня все осталось пусто и безжизненно. Мне нужно еще что - то сделать. И это что - то заключается в оправдании своего отца. Его образ по - прежнему меня терзает. Я хоть и ненавижу его, но и люблю тоже.
  - Над ним висит проклятие - обвинение в убийстве Фрай...
  - Да. И чтобы вконец освободиться от душевной пустоты, мне надо доказать, что мой отец не убивал Ираиду Фрай.
  - И поэтому вы...
  - Я знала, что вы землю будете рыть, чтобы профессора вызволить. Я кое - что о вас знаю. Про ваш ум мудреца. Про вашу смелость. И я знала, что вы, конечно, не остановитесь на деталях харассмента. Это не ваш уровень. Вы рано или поздно доберетесь до предсмертной надписи, на стене в комнате Фрай. Вы добились своего. Я уверена, будет новый следственный эксперимент, отца полностью оправдают в глазах прогрессивной общественности, Анджей подменит картину, возьмет себе Лотрека.
  - Ваш отец оправдан. Анджей заберет Лотрека. А как насчет профессора?
  - Он морально пострадал и теперь мое самолюбие удовлетворено.
  
  В кабинет следователя ворвалась дама средних лет, весьма пухленькая.
  - Так, значит, путь к новой жизни?! - восторженно произнесла она.
  - Конечно! - воскликнул следователь, но как - то устало.
  Дама покинула кабинет, а следователь произнес:
  - Она сумасшедшая. Воровка и пьяница, но поет романсы и верит в новую жизнь.
  Тут она опять вошла:
  - Я так благодарна! Я так счастлива!
  - Хорошо, иди в коридорчик, спой пару романсов.
  Пухлая воровка ушла.
  Я произнес:
  - Воробьишкин рассказал мне...
  Устряльсков спросил:
  - Вы знакомы с Воробьишкиным?
  - Видел его недавно.
  - Ему тогда, после убийства Фрай, удалось отвертеться, хотя он самым тесным образом был связан с Гельмгольцем.
  - Знаю, он бы художником - оформителем на 'Чайке'. За портретом на стене в комнате Фрай - разгадка всего дела. Расшифровка убийства! Воробьишкин признался в этом, и вы наверняка это знаете.
  Тут опять ворвалась эта дама. Она спела под гитару романс, с сильным чувством благодарности, которое всеми фибрами старалась подарить следователю. Нам пришлось выслушать весь, короткий, правда, вокальный шедевр.
  Как только она ушла, я сказал:
  - Если ваша мечта - разгадать убийство Фрай, то теперь судьба сдала вам все карты.
  - Собственно, теперь, - заметил Устряльсков, - дело о харассменте профессора не столь важно.
  - Все поменялось. Теперь главное - оправдать писателя.
  - Дело прошлое, но снять клеймо убийства - каждый захотел бы этого, очутись он в такой ситуации.
  Настало время выложить перед следователем мои последние находки. А они были, кажется, посильнее всего.
  - Теперь я вам скажу главное. Реквизитом на 'Чайке' был белый платок. Помните вещдок по делу о харассменте? Тот, на котором, якобы, были пятна крови студентки, а потом их там не оказалось, а был обнаружен только след губной помады.... Так вот, следы этой самой помады оказались не те.
  - Как это не те?
  - Догадываетесь, чьи следы?
  - О, боже! Не хотите же вы сказать, что это...
  - Помните, вы в самом начале расследования, советовали мне найти неубиенную улику? Теперь она у меня в кармане.
  Да, платок этот старый, но хорошо сохранившийся. Это платок Фрай, на нем следы губной помады из Парижа, той, что пользовалась Ираида. И это - неубаенная карта. Ведь все обвинение первоначально строилось на платке. Сначала они говорили, будто на нем капли крови потерпевшей, затем поменяли показания, уверяли, что там следы ее губной помады. Так вот: никакой помады студентки, а тем более, капель ее крови, там нет! На платке - следы губной помады Ираиды Фрай. Это старый платок - реквизит спектакля 'Чайка'. Упряжский прятал его у себя как реликвию, Фреда, вероятно, второпях отдала его дочери, ну, а она, в свою очередь, приобщила его к той гнусной телеге на профессора. Торопились очень.
  - Круговорот воды в природе, - сказал следователь.
  - Профессор оправдан.
  
  Балерун Костенко собирался в Лондон. Ему там предложили работу учителя танцев в одном частном пансионе.
  Он сказал мне, мелкими порциями опорожняя в стильные бокалы литруху виски:
  - Не стану скрывать, я немного поиздержался. Придется что - то вывезти.
  - Некий антиквариат, полагаю. А точнее, Тулуз - Лотрека?
  - Да, кое - что из Лотрека...
  Балерун отделался короткой информацией. А немного позднее, наивно полагая, будто открывает мне большую тайну, Устряльсков посвятил меня в детали этого дела, подробности, которые я знал и без него. Художник Воробьишкин, в поисках реквизита для 'Чайки', украл у своего приятеля картину Лотрека. Она и тогда стоила каких - то немыслимых денег, а сегодня и подавно. Воробьишкин отдал картину Фрай, она повесила ее у себя в комнате.
  
  Анджей мне сказал:
  - Воробьишкин знал про надпись Фрай на стене, под картиной Лотрека. Фрай убили два рабочих - чекиста. А Упряжский был крестьянином. Это совершенно исключало его участие в убийстве. Частушки - да, на это он был мастер. Но отец Фреды - скоморох, значит, не убийца.
  - Для вас важно только то, что на стене висит подлинник Лотрека.
  - Признаться, да. Обзаведись я Лотреком, моя дальнейшая жизнь в Лондоне обеспечена. Не на жалкую же пенсию от Большого театра я стану там жить!
  - Триумф долларовой концепции Маркса, как говорит один мой новый знакомый.
  - Что?
  - Да, нет, ничего. Значит, вам необходимо присутствовать на повторном следственном эксперименте в комнате Фрай?
  - Это было бы весьма желательно. Воспользовавшись общей суетой, которая там неизбежно возникнет, я подменю настоящего Лотрека на копию. Вся история!
  - И новые сыщики, как и их предшественники, опять все прозевают.
  - Либеральная тусовка озабочена раскрытием убийства Фрай. Им эти игры еще нравятся. Я же займусь делом, подменю подлинник на копию.
  
  Следователь вырвал у прокурора санкцию на следственный эксперимент. Дело прошлое, все мыслимые и немыслимые сроки вышли, но все равно, хочется ведь знать правду. Эксперимент был проведен, и была вся эта суета, и случилась возможность подменить картину. Всех интересовала предсмертная запись Фрай на стене, за картиной. Ее поспешно сняли, положили на стул, в этот момент Костенко и провернул свой фокус. Надпись прочли, теперь понятно, что писатель не убивал ее, он же скоморох...
  
  Вечером, ворвавшись в квартиру Анджея, я застал его в полной готовности к отъезду. Он стоял передо мной с перекинутым по руке плащом и длинным зонтом. Из особого рода франтовства, оставшегося еще со времен его балетных триумфов, шея была обвязана цветастым шарфиком.
  - Вы уже едете? Я вам помешал?
  - О, нет, вы нисколько не помешали мне. Впрочем, мы можем выпить кофе. Мои гости будут рады. Присаживайтесь.
  Я сел к столику. Тут были Маша, Фреда и Алина.
  - Мы уже попрощались, - сообщил Костенко. - Но я с радостью ненадолго задержусь. Еще на одну минуту.
  Он сказал:
  - Надеюсь, теперь мы можем рассказать нашему юному другу всю истину?
  Маша сказала:
  - Думаю, он сам обо все догадался.
  Анджей сказал:
  - Вот здесь, - он указал на большой узкий портфель - картина Лотрека, подлинник.
  - Я знаю. Я все видел на следственном эксперименте. Все глазели на стену, читали там слова Фрай, а я смотрел на картину.
  Анджей продолжил, излучая радость от решения своей судьбы:
  - Ловкость рук, как говорится. Боюсь, преподавание в пансионе не сделает меня свободным. У меня свое, сложившееся годами славы, понимание свободы. Вот я и везу эту картину. Кстати, честно заработанную, - я ведь раньше с зарубежных гастролей получал сущие копейки, а советское государство беззастенчиво зарабатывало на мне валюту.
  - Правда всегда торжествует, - заметил я.
  - Картина долгое время пряталась в той комнате, на стене. - Анджей показал на окно Гельмгольца и Фрай. - Мне только надо было получить к ней доступ. Причем, срочно, согласно началу моего контракта в Лондоне. Сегодня вечером туда вылетает секретный чартер. Ну, вот, как вы, вероятно, уже догадались, мы и придумали всю затею... - Он хихикнул: - Растление малолетней!
  Я сказал:
  - Не смешно.
  Анджей сказал:
  - Но очень хотелось.
  Я опять сказал:
  - Это у вас получилось неплохо.
  Фреда мне сказала:
  - Вы рьяно взялись за дело, все кончилось, в результате, следственным экспериментом. Такой уж тут, в этом переулке и в этом доме, отравленный воздух. Тут жили когда - то маги и чернокнижники. Все сплелось. Ваше рвение привело к сегодняшнему эксперименту. В этой суматохе не составило труда подменить картину.
  - Да, ловко, - согласился я.
  У меня, признаться, уже не осталось сил для праведного возмущения.
  Фреда еще сказала:
  - Извините нас, за этот невольный розыгрыш. В конце концов, каждый борется со скукой по - своему.
  - Но зато вы восстановили, на правда ли, честное имя своего отца? Вы все разыгрывали меня с фрейдовскими фобиями...
  - Ну, простите еще раз!
  - Все это стоило мне нескольких седых волос, но истина стоит того. Особенно, главная истина.
  Тут настал черед Алины. Юная студентка обратилась ко мне, блеснула влажными зубками:
  - Не обижайтесь! Мы без всякого умысла. Я обязательно приду на вашу защиту. Ведь, сейчас ничто не помешает ей? А это для вас главное, разве нет?
  - И обязательно держи в кармане фигу! - весело приказал проигравший соревнование за отцовство Анджей Костенко; он, кажется, и не хотел его вовсе, отцовства - то. - Ну, мне пора.
  - Однако, - сказал я, - чтобы моя защита состоялась уже наверняка, надо снять с профессора все ваши смешные претензии.
  Алина сказала:
  - Достаточно того, что все и так будут знать: профессор невиновен. Никто не станет продолжать это дело. Все и так понятно. Столько всего открылось другого!
  Фреда сказала:
  - Вообще, это - правда, не стоит обижать профессора. Я позабочусь о нем, даю слово.
  Я усмехнулся:
  - Это тем более благородно с вашей стороны, что я знаю главную истину.
  - Кстати, какова главная истина?
  Я объяснил:
  - Хочется говорить стихами... Ставили мы 'Чайку', реквизит: на зеленой сцене платок лежит... Маша, возьмите этот платок. На нем помада Фрай. Платок достоин музея. Теперь его посетителям можно рассказывать о недавно найденном бесценном реквизите спектакля мастера.
  Я отозвал Фреду в сторонку и сказал:
  - В этой истории мы с вами как - то не сходились, я все о вас узнавал от других лиц. Но в завершении нашего марафона, хотел предупредить. Как вы видели, у меня появилась неубиенная карта в виде платка. На нем следы губной помады Фрай. Платок принадлежал когда - то ей. Это неубиенное доказательство, которое перебьет любой харассмент. Скажите мне, Костенко очень расстроится, узнав, что Алина не поедет с ним в Лондон?
  - А вы как думаете?
  - Я думаю, не очень.
  - Правильно думаете. Он прагматик и циник.
  - А это значит, в свою очередь, что он не отец.
  - Значит, вы все знаете - про методичку, про мои отчаянные поиски биологического отца Алины?
  - Да, я хорошо поработал. А заявление на профессора надо все же забрать.
  - Это само собой.
  
  Мы с Машей проходили мимо дома Гельмгольца в сторону Церкви Воскресения Словущева.
  Маша сказала, искоса глядя на окна квартиры Гельмгольца и Фрай:
  - Ну, вот, еще одна прогулка мимо этих окон. Прогулки, догадки, версии... Истина в последней инстанции. Вы замечали, как преступники всегда тянутся к месту преступления?
  У самой церкви я увидал свою тетеньку. Она только что вышла из храма. К моему удивлению, Бенкендорф направилась к ней, и они обнялись. Оказывается, они знакомы. Более того, тетенька и подсказала Маше про меня, про мою хватку и цепкий ум. И еще оказалось: тетенька была театралкой и знала некоторых актеров театра Гельмгольца.
  Маша сказала:
  - А мы только что от Костенко. Он улетает в Европу. Вообще, в этом районе многим не везет. Балеруну, вот, тоже приходится родину покидать.
  Тетенька заметила:
  - Я всегда говорила, не правда ли, что не будет дела на кладбище. Поле того, как в этом переулке поселились маги и чернокнижники, здесь образовалась опасная воронка судьбы.
  
  Фреда сдержала свое слово. Телега о харассменте исчезла как факт. Я видел их обоих. Профессор и Фреда стояли, обнявшись, на бульваре. Они не обращали никакого внимания на дождливый ветер и любопытных прохожих. Воздух сообщал покрасневшим листьям мелкую дрожь. А они все стояли - двое влюбленных, прижавшись друг к другу. Они боялись только одного: чтобы их никто не смог в этот момент разлучить.
  Я не сказал больше никому, что знаю про опыт Фреды с определением биологического отцовства. Об этой проверке на этическую вшивость. Да, и к чему теперь? Харассмент сдулся, все получили то, чего хотели. Профессор оправдан. Фреда перед ним повинилась. Все успокоились.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"