Аннотация: Рассказ о том, как психологический нарратив влияет на депрессивный аффект
Трактир на набережной
В двух действиях
Действующие лица
Черехов, психиатр
Гельцер - Сорокина, актриса
Блаватский, режиссер
Нечаев, второй психиатр
Клодиль, пациентка Черехова
Архивист больницы
Следователь
Фонарщик
Медсестра
Половой в трактире
Действие первое.
Трактир, входная дверь вертится и временами видна набережная. Появилась Гельцер - Сорокина.
Черехов. - Вот, вы сейчас вошли, а вслед за вами вошел воздух, вошел оттуда, с моря. (Садится за ее столик). - Вы не против, если я составлю вам компанию?
Гельцер - Сорокина.- Странная форма знакомства.
Черехов. - И ничего тут нет странного! Просто я привык. А вы отвыкли. Я ведь оттуда.
Гельцер - Сорокина.- Откуда?
Черехов. - Из того мира, который ушел в небытие как Атлантида. Из того мира, в котором знакомились, глядя друг другу в глаза.
Гельцер - Сорокина. - Почему бы вам не написать в бум?
Черехов. - Простите?
Гельцер - Сорокина. - Сейчас многие так делают. В сервис знакомств. Скачайте приложение.
Черехов. - Но я не умею.
Гельцер - Сорокина. - Это так же просто как лгать.
Черехов. - У меня ничего не выйдет.
Гельцер - Сорокина. - Сообщите о своем желании найти спутницу жизни и разделить с ней все тяготы и невзгоды...
Черехов. - Я не учился...
Гельцер - Сорокина. - Пишите о страстной любви и к вам слетятся красивые цветные бабочки.
Черехов. - Простите, но я не коллекционирую бабочек.
Гельцер - Сорокина. - Послушайте, почему вы вообще думаете, что меня волнуют ваши проблемы?
Черехов. - Не знаю, мне показалось.
Гельцер - Сорокина. - Не волнуйтесь вы так. У вас пальцы дрожат. Я добрая. Черехов. - Кстати, где вы оставили свою собачку?
Гельцер - Сорокина. - Там, у парапета.
Черехов. - Вот видите...
Гельцер - Сорокина. - Что видите?
Черехов. - У нас много общего.
Гельцер - Сорокина. - А вас зовут Антон Павлович? Я пошутила.
Гельцер - Сорокина. - Какой только сможете. Вы, вероятно из тех, кому легче позволить, чем объяснить, почему я этого не хочу.
Черехов. - Вы кофе - то хотите?
Гельцер - Сорокина. - Если все ограничится кофе, то да.
Черехов. - Вы плохо обо мне думаете. Вы, наверное, дурно провели ночь?
Гельцер - Сорокина. - Ах, совсем не спала.
Черехов. - Гарсон, два коньяка и две чашки крепкого кофе. Кофе чтобы был - свежий, только что из турки, на раскаленном песке.
Половой. - А коньяк - только что из бочки?
Черехов (половому). - Вы что, ясновидящий?
Половой. - Что еще?
Черехов. - Фрукты. Ну, и сладкого чего - нибудь. (Обращается к Гельцер - Сорокиной). - Вам понравился намек на даму с собачкой?
Половой. - Это все?
Черехов. - Да, ступай, любезный.
Половой. - У нас коньяк невкусный, местный суржик, смесь французского с нижегородским. Есть хороший виски. Хотите хороший виски?
Черехов. - Ну, давайте хороший виски.
Половой уходит.
Гельцер - Сорокина. - Вы что же, любите собак?
Черехов. - У меня их пять штук дома. А вы, верно, актриса?
Гельцер - Сорокина. - Боюсь, что вы видели спектакль с моим участием.
Черехов. - К счастью, да. И это было совсем не страшно. А я сам немного, как бы сказать, пописываю.
Гельцер - Сорокина. - Знаете, я тогда плохо играла, была не очень в форме.
Черехов. - Вы ведь здесь на гастролях были? Вы играли Офелию.
Гельцер - Сорокина. - В том числе.
Черехов. - Это было грандиозно!
Половой принес поднос.
Половой. - Ваш виски, ваш кофе. Ну, и сладенького...
Черехов (к Гельцер - Сорокиной). - Прошу, самый крепкий.
Гельцер - Сорокина - Виски?
Черехов. - Не угадали! Кофе. А ведь я знаю вашего главного режиссера.
Гельцер - Сорокина. - Я сразу поняла, что вы не простой ухажер. Рассказывайте, чего уж там.
Черехов. - Давайте выпьем.
Гельцер - Сорокина (пригубив виски). - Крепкий.
Черехов. - Дело вкуса. А теперь попробуйте кофейку...
И Черехов рассказывает такую историю.
Черехов. - Так вот. Принес я к вам в театр свою пьесу. Зашел в кабинет главного режиссера. Показал ему. Уж очень хотелось мне его увидать. Надеялся, знаете, обогатиться гонораром, поскольку в последние месяцы я сильно поиздержался.
Гельцер - Сорокина. - Вот оно что? Значит, вы написали свою пьесу из меркантильных соображений?
Черехов. - Да, именно. Заработать хотелось. Пьеса построена стандартным образом. Некий журналист...
Гельцер - Сорокина. - Вы, то есть?
Черехов. - Да, это был я. Ну, вот, он пишет статью о работе одного психиатра. Известного в своем роде. Этот журналист, я, то есть, описывает реальный случай из практики названного доктора.
Гельцер - Сорокина. - Как все запутано. Журналист рассказывает о психиатре.
Черехов. - Речь идет об одной девушке, впавшей в депрессию. Ее переживания, процесс лечения, словом, максимум подробностей. Ваш главный режиссер, ознакомившись, весьма бегло, с текстом пьесы, сказал, что я талантлив и должен продолжать.
Гельцер - Сорокина. - Блаватский всем так говорит. Его фамилия - Блаватский.
Черехов. - Я знаю.
Гельцер - Сорокина. - Беднягу авторы, вроде вас, просто одолели. Графоманы, чертовы... Ну, и самый легкий способ от них избавиться - это сказать очередному назойливому сочинителю несколько добрых слов.
Черехов. - Я, конечно, понял эту его тактику. Но вот странно: через какое-то время, не помню уж там какое, у меня раздался звонок. Я сначала не хотел отвечать, было душно, я отдыхал на диване... Но телефон продолжал звонить, настойчиво звонить. Я взял трубку и услышал голос, который показался мне знакомым. Человек, звонивший мне, тут же, боясь, видимо, что я не стану его слушать, пересказал первую и последнюю реплику из моей пьесы, давая понять, что он прочел ее.
Гельцер - Сорокина. - Это был наш режиссер?
Черехов. - Да, Блаватский. А откуда вы, собственно...
Гельцер - Сорокина. - Ну, что же, как говорится, на стол карты. Вы полагаете, я из тех женщин, которые станут пить кофе с незнакомым мужчиной?
Черехов. - На взморье подобные вольности позволяются. Впрочем, о чем это я... Пришли другие времена.
Гельцер - Сорокина. - Мне очень приятно, что вы так хорошо все понимаете.
Черехов. - Как же, как же! Ми ту и так далее. Мы понимаем. Сейчас даже слово может стать уликой в деле о сексуальных домогательствах. Могут засудить без всяких доказательств, только на основании воспоминаний двадцатилетней давности.
Гельцер - Сорокина. - Вы имеете в виду пресловутого Харви Вайнштейна?
Черехов. - И его, и Пласидо Доминго, и принца Эндрю, несть им числа. Известных людей, которых обвиняют в сексуальных домогательствах. Что вы начали говорить про карты?
Гельцер - Сорокина. - Я тоже читала вашу пьесу.
Черехов. - Как! Значит вы, каким - то образом...
Гельцер - Сорокина. - Я даже получила в ней роль.
Черехов. - Неужели Блаватский решил таки выпускать спектакль?!
Гельцер - Сорокина. - А я получила в нем рольку. Ну, этой девушки, вашей героини, семнадцати лет...
Черехов. - Ее зовут...
Гельцер - Сорокина. - Ее зовут Клодиль.
Черехов. - Хорошо, а как зовут меня?
Гельцер - Сорокина. - А вас - Набоков, конечно же.
Черехов. - Я написал пьесу, заделался писателем, и меня почему-то все в шутку стали звать Набоковым.
Гельцер - Сорокина. - И о чем же вы написали?
Черехов. - А... О Лолите.
Гельцер - Сорокина. - Которую в вашей интерпретации зовут почему - то Клодиль.
Черехов. - Ну, вы же читали пьесу.
Гельцер - Сорокина. - Она у вас француженка?
Черехов. - Какая она француженка! Какой - то ее прапрадед был француз, кажется, воевал в наполеоновскую компанию. Однако, скоро ли премьера? Меня это очень волнует.
Гельцер - Сорокина. - Какой вы нетерпеливый! Только принесли пьесу и уже премьера.... А что вам по этому поводу сказал режиссер?
Черехов. - У него тогда был какой - то странный голос. Помните, я говорил вам о звонке?
Гельцер - Сорокина. - Да, конечно.
Черехов. - Он говорил что - то весьма неопределенное, будто уже закончены репетиции. Но говорил как - то неуверенно. Словно он сомневался, выпускать ли вообще этот спектакль.
Гельцер - Сорокина. - Отчего же?
Черехов. - А вам он разве не открыл свои сомнения?
Гельцер - Сорокина. - Вовсе нет. Напротив, он сказал мне, что уже готовится премьера. Точнее, прогон, как это всегда бывает. Так, что же он сказал вам?
Черехов. - Мне показалось, что его смущает ряд обстоятельств. Будто бы отдельные детали этой пьесы, то есть, моей пьесы, подробности, - требуют прояснения, уточнения. И от этого может измениться сама концепция постановки.
Гельцер - Сорокина. - А он не сказал, какие именно детали ему непонятны?
Черехов. - Нет, но мне показалось, что он ждал от меня этих уточнений.
Гельцер - Сорокина. - Это странно.
Черехов. - Что странно?
Гельцер - Сорокина. - На последней репетиции все сюжетные линии, все характеры были предельно ясно обозначены. В сущности, спектакль готов к премьере. Что же его так взволновало в последний момент?
Черехов. - Этого я вам сказать не могу, потому что сам ни черта толком не понимаю. Послушайте, у меня к вам есть предложение: раз вы участвуете в спектакле, вы должны что - то знать о нем. Вероятно, гораздо больше, чем я. Не смогли бы вы прослушать мой рассказ о пьесе, и тогда вы, вероятно, укажете мне на эти нестыковки. На те подробности, которые так взволновали Блаватского.
Гельцер - Сорокина. - То есть вы хотите сами пересказать мне пьесу?
Черехов. - Да, что - то вроде читки, но - наедине, так сказать. Честно говоря, я просто не вижу иного выхода из положения. Я, разумеется, могу только просить...
- Гельцер - Сорокина. - Хорошо. Кофе был очень вкусный. Давайте вашу читку. Это хоть какое - то развлечение.
И Черехов пересказал сюжет пьесы.
В период его пересказа на сцене разворачиваются все действия пьесы.
Гельцер - Сорокина. - Все начинается с визита к врачу этой самой девушки?
Черехов. - Да. Ко мне записалась пациентка. Ей было семнадцать лет. Я спросил, что ее тревожит?
Гаснет свет, затем освещается кабинет психиатра.
Клодиль. - Знаете, я плохо засыпаю, и в этот момент чувствую беспокойство. Оно гнездится у меня где - то здесь (комкает края кофточки на груди), как будто сжимает тихо грудь.
Черехов. - Постарайтесь описать как можно точнее.
Клодиль. - Это очень сложно.
Черехов. - А вы говорите, я пойму.
Клодиль. - Ну, словно в груди моей трепыхается бабочка и возникает тревога, необъяснимая тревога.
Черехов. - Я пропишу вам снотворное и антидепрессант.
Клодиль. - Мне уже давали и не раз.
Черехов. - Кто же?
Клодиль. - Один ваш коллега.
Черехов. - Пожалуйста, вспомните, что именно вам прописывали.
Клодиль. - Кажется, флувоксамин.
Черехов. - Он, вероятно, опоздал лет на десять, мой коллега. Мое лекарство совсем новое.
Клодиль. - Хорошее? Лучше других?
Черехов. - Разумеется. Оно влияет уже не на три, а на четыре нервных рецептора. Но если вы и вовсе не почувствуете эффекта, позвоните мне.
Клодиль. - Это будет удобно?
Черехов. - Возможно, вам потребуются какие - то разъяснения. Слово порой помогает лучше, чем препарат.
Потом девушка забросала Черехова смс - ками. Она писала ему каждый день. Бывало и по несколько раз.
Гаснет свет, потом освещается бульвар. Сначала звучит голос психиатра, который читает смс Клодиль. Потом она сама появляется как видение.
Клодиль (голосом Черехова). - Мне не хочется жить.
Черехов. - Я ответил ей: ну, и не надо. Она совершенно того не стоит.
Клодиль (появившись как видение). - Кто?
Черехов. - Дед Пихто.
Клодиль. - Как же оправдать...
Черехов. - А ничего оправдывать и не требуется! Жизнь - это морковка, а ее на Руси много.
Клодиль. - Жизнь должна быть прекрасна.
Черехов. - Это необязательно. Она может быть и неприятной.
Клодиль. - Вы специально говорите мне гадости?
Черехов. - Кто - то должен. Пусть этим кто - то стану я.
Мимо них проходит коллега Нечаев, останавливается.
Нечаев (говорит Клодиль). - Принес вам лекарство. Вот флакон. Принимайте по одной чайной ложке утром и вечером, и вы почувствуете явное уменьшение депрессии.
Клодиль с флаконом уходит.
Черехов. - Коллега, вы опоздали. Ваше лекарство ей вряд ли поможет.
Нечаев. - А вы... Как бы вам не поторопиться. То есть, не споткнуться.
Черехов. - Угрожать изволите? Неужели вы не чувствуете, что лекарства тут бесполезны?
Нечаев. - Я предупреждаю вас. Если вы поведете себя безрассудно, если возомните себя профессором Юнгом и станете, подобно ему, проводить с Клодиль жизненный эксперимент, то как бы вам потом не пожалеть. Ей ведь нет еще восемнадцати лет.
Черехов. - Не могу молчать, так сказать. Эта пациентка нуждается в терапии словом. Ибо в начале было слово.
Нечаев. - Э, бросьте, стара штука. И перестаньте юродствовать. Не молчать вы не можете, а просто не хотите сдерживать свой эгоизм. Мечтаете стать первым на деревне. Эдакий Фрейд из Бирюлево. Вот, дескать, никто не может вылечить у этой девушки депрессию, а вы своим сладкоголосым пением смогли! А вообще - то говоря, во всей больнице было только два приличных человека - вы да я. Так, не нарушайте это хрупкое равновесие.
Черехов. - А как же клятва Гиппократа? Я войду в дом с пользой для больного...
Нечаев. - Так ведь это он все выдумал, сочинил.
Черехов. - Главное, чтобы каждый из нас чувствовал свой долг в душе...
Нечаев. - Когда на вас заведут дело, вспомните о душе.
Черехов. - Какое дело?
Нечаев. - Уголовное. Положено давать таблетки, так давайте. Есть, знаете, такое понятие, как протокол лечения депрессии.
Черехов. - А вам знакомо такое понятие как резистентность. Вы даете ей лекарство, а оно перестает действовать. И тут необходимо слово, понимаете! Не пилюли, а слово.
Нечаев. - Да, не лезьте вы человеку в душу! Этого все равно никто не оценит.
Черехов. - Но я же... Я только сказал... Открыл глаза...
Нечаев. - Сейчас и слово - это тоже дело. Вспомните беднягу Харви Вайнштейна, обвиненного в домогательствах! А Пласидо Доминго! Да, принц Эндрю, наконец! Их мучают следователи, в то время как против них нет никаких доказательств.
Черехов. - Кроме воспоминаний экзальтированных женщин о том, что было двадцать лет назад.
Нечаев. - Вот именно! Поэтому я вам советую: оставьте ваши эксперименты со словом. В ваших словах найдут домогательство. Вы после не сможете отмыться. Не зря говорится: слово было вначале...
Появляется фонарщик. Он несет фонарный столб.
Черехов (фонарщику). - Это что, фонарь? Похоже на шприц.
Фонарщик. - Это и есть шприц.
Черехов. - Я бы сказал фонарь.
Фонарщик. - Иглой в землю. В нем раствор, видите, вот пузырьки.
Черехов. - И от какой болезни ваш раствор?
Фонарщик. - Как? Вы не догадываетесь? От нашей, от датской.
Рассказ Черехова о спектакле прерывается
Вновь кафе на набережной. Продолжение разговора Черехова с Гельцер - Сорокиной.
Черехов. - Блаватский позвонил мне, и мы встретились.
Гельцер - Сорокина. - В то время репетиции уже шли полным ходом.
Черехов. - Вы тогда ничего не заметили? Ничего необычного? Может быть, вашего шефа что - то мучило?
Гельцер - Сорокина. - Знаете, как бывает на репетиции: сначала все хаотично... Потом у мастера словно открываются чакры, творческая энергия идет полным ходом, и он находит верное решение. Вот, с тем фонарем - шприцем, так и получилось. Блаватский ухватился за ваш образ. Это вы придумали фонарь - шприц? Совершенно внезапно он как бы осветил символ бренности человеческого сознания. Режиссер сделал из всего этого отдельную сцену! Ведь какая мысль! Уколол снотворное лекарство - и забылся. Красота! И вдруг, на последней репетиции, когда, казалось, все уже найдено, с ним что - то произошло, нечто непонятное стало его беспокоить.
Черехов. - Теперь я расскажу вам о своем разговоре с Блаватским. Я спросил режиссера, когда же премьера?
Гаснет свет. Потом освещается кабинет Блаватского.
Режиссер. - Через месяц, устраивает?
Черехов. - Долгонько. Я уж понадеялся на скорый выпуск спектакля.
Режиссер. - Что же вы хотите? Вы намеренно пустили меня по ложному следу.
Черехов. - Вот даже как? А вы шутник.
Режиссер. - Нисколько.
Черехов. - Тогда извольте объясниться.
Режиссер. - Охотно. Вот, кто, по - вашему, скрывается за именем психиатра Черехова?
Черехов. - За именем Черехова скрывается сам Черехов, кто же еще?
Режиссер. - Так, да не так.
Черехов. - Что вы хотите сказать?
Режиссер. - Я хочу сказать, что вам не удалось скрыть ряд важных деталей. Тех, что указывают на вас. Никакой вы не журналист. Черехов, доктор, - это вы сами и есть!
Черехов. - Так - так, очень интересно.
Режиссер. - Полагаю, вы и не старались особенно их скрывать, детали эти.
Черехов. - Ну - ну. Каковы же они?
Режиссер. - Вот вам детали. Начнем с адреса больницы, где доктор Черехов консультировал эту девушку. Такой улицы в городе не существует. Зачем вам выдумывать? Не хотите отвечать? Тогда отвечу я. В той больнице, должно быть, еще работают ваши коллеги, и вам не хотелось бы светиться. Далее. Вы изображаете из себя стороннего наблюдателя. Ваша пьеса начинается с того, что вы - как журналист - пишете статью в некий популярный журнал. Известный прием. И как уловка он хорошо работает. Но, будь вы сторонним наблюдателем, разве бы вы знали, так досконально точно, механизм действия нового антидепрессанта? Вы там говорите, что он действует не на три, а на четыре рецептора. Нет, тут надо иметь специальные знания. Для этого врачом надо быть. Затем, я уже сказал вам, что названной вами улицы не существует, но есть другая улица, где и расположена ваша больница. Вы там говорите, неосторожно, как останавливались на бензоколонке, заправлялись бензином. Я нашел ту заправку по вашему же описанию, дерево там развесистое по-прежнему стоит, серо - желтые дома в три этажа те же... Служащий бензоколонки подтвердил, что видел вас там довольно часто.
Черехов. - И вы не поленились туда поехать? Все это исследовать?
Режиссер. - Я реалист.
Черехов. - Редкое качество.
Режиссер. - Не будем отклоняться. Не слишком ли явные совпадения?
Черехов. - Вам никто не поверит.
Режиссер. - Мне нет. Но поверят распечатке сообщений с вашего номера мобильного телефона, в точности соответствующим всем репликам в вашей пьесе.
Черехов. - О, да уже идет следствие?
Режиссер. - Нет, предварительное расследование, так сказать.
Черехов. - Чего вы добиваетесь, господин реалист? Вы хотите...