Город Хорол был маленьким городом. Согласно переписи 1897 гоќда, в нем было 8000 жителей, четверть из них - евреи. Но в дедушкиќны времена евреев было меньше. Я помню, как число евреев в нашем городе возросло из-за увеличения сельскохозяйственного экспорта, так как сюда переехали люди, которые координировали экспорт сельскоќхозяйственной продукции в регионе - зерна, яиц и кур. Было много
евреев, которым давали прозвища по названию продукции, которую они импортировали: "куриный", "яичный" и т. п. Немало было евреев, державших питейные дома. Когда мой дед поселился в Хороле, в городе жило около 200-250 семей. Прадед ребе Авраам был, по-видимому, сам довольно состоятельным человеком, так как содержал дома даяна для вынесения галахических решений. Сыновья его были людьми зажиточќными, а зятья - либо раввинами, либо предпринимателями, купцами и управляющими.
Мой дядя, ребе Пинхас Островский из Ромен (он и его жена были уби-ты во время погрома 1905 года), был управляющим знаменитого князя Мещерского. Мой дядя, р. Йосеф-Хаим Мадиевский, был купцом и казенным раввином в городе Гадяче Полтавской губернии. Младший сын р. Элиэзер-Моше Мадиевский унаследовал место своего отца, он был раввином в Хороле, а также казенным раввином, богатым купцом, набожным, властным и просвещенным человеком.
Хорол был типичным украинским уездным центром. В центре города были магазины, большинство из которых принадлежали евреям. Большинство еврейских домов также стояло вблизи центра города. В городе жили украинцы и русские. И мы, после того как вынуждены были покинуть дом деда, переехали из центра в один из домов на окраине.
Город Хорол стоит на двух реках. Одна называется Хорол и протекает в трех километрах от города. Вторая - Голубиха, относительно широкая, и через нее перекинут большой деревянный мост. Воду для питья жители города обычно черпали из источника (по-украински "крыница"). Я рас-сказываю об этом, так как две речки и источник часто были проблемой в составлении бракоразводных документов. Как известно, в разводном письме надо написать: "город, который находится на такой-то реке", и указать название водоема, который снабжает жителей города водой. Хасидские раввины избегали давать разводное письмо в Хороле, чтобы оно не было признано негодным, так как река Хорол была очень далеко от города. Однако один раз, когда через город провозили государственного преступника по этапу на каторгу в Сибирь, а за ним приехала его жена и попросила развода, раввин и судья (мой дядя Элиэзер-Моше и ребе Шмуэль Гурарье) решили, что в этом случае они должны дать разводное письмо, и я участвовал в раввинском суде, который должен был вынести постановление о разводном письме и его форме. То был единственный случай в моей жизни, когда я использовал свои полномочия раввина, имеющего право выносить галахические постановления. Это было летом 5662 (1902) года.
Община Хорола была, как уже говорилось, небольшой и относительќно молодой. Я думаю, она образовалась в начале ХГХ века, не раньше. Но в хорольском округе и области были более старые общины. Каждое лето отец вместе с резником, ребе Моше Каштаном, ездил по области собирать деньги из кружек Меира-чудотворца колеля Хабада, а такќже деньги на содержание раввина. Отец, который знал о том, что я с детства интересовался историей, в мельчайших подробностях рассказыќвал мне о кладбище в местечке Драбова, о древних надгробьях времен Хмельницкого и более ранних эпох. В этом местечке, рассказывал отец, община существует уже 250, а то и 300 лет. Каждый раз, что он туда поќпадал, он был удручен видом древних надгробий и сожалел, что они разќрушены или разрушаются.
Наша община не выделялась ни учеными, ни просветителями. Как я уже упоминал, город был центром сельскохозяйственного импорта. Большинство еврейского населения до 80-х годов было перемешано с христианским. Нередким явлением была перемена веры.
Я помню, недалеко от нашего города была деревня Вишняки и возле местной церкви были могилы двух известных евреев, которые в старости переменили веру; один из них был зять раввина ребе Озера из Мирќгорода, известного в свое время раввина и хасида, который умер на месяц раньше моего деда ребе Авраама. Говорили, что он крестился, когда был глубоким стариком, за 70 лет.
Кроме нашей разветвленной семьи, к которой принадлежали семьи Мадиевских, Островских, Баткиных, Динабургов и Голдиновых, в городе насчитывалось еще несколько важных семейств. Об этих людях рассказывали много забавных историй. Я помню историю о старой женщине, которая, прежде чем покинуть этот мир, захотела исповедаться в грехах. Для этого она пригласила домой раввина и всех глав общины и объявила, что хочет признаться в дурных поступках перед лицом обќщества и общины. И сделала так: при всех собравшихся обратилась к своей подруге, уважаемой женщине, матери одного из наиболее видќных семейств, и сказала ей: "Ты помнишь, когда мы были молодыми, мы проходили через Вишняки, и там был тот священник, который умел соблазнять души в христианскую веру? Он был очень красив и приглаќсил нас переночевать в его доме. Ты помнишь? Я не согласилась, а вот ты - согласилась!" Нечто подобное она сказала и одному уважаемому горожанину: "Ребе Элиэзер, ты помнишь, как когда-то, много лет назад, У тебя жил коммивояжер, а потом он заболел и умер. А потом пришли его наследники и сказали, что у него большой капитал, помнишь? Ты клялся, что у него не было наличных денег и что ты их не трогал; и тебя оставили в покое! Помнишь? А потом ты построил себе особняк!" Так она ходила, перечисляла грехи городских жителей, рассказывала об их "прежней жизни" и раскрывала их "преступления"...
Городской раввин обладал большим авторитетом. Тем не менее име-лась довольно большая прослойка людей, чьи взгляды были неудобными для неограниченной власти городского раввина, тем более, что он был казенным раввином и богатым торговцем. Однако сравнительно долгое время оппозиционеры не имели никакого влияния.
Все горожане принадлежали к хабадской ветви хасидизма. 19 кислева и 10 кислева отмечались праздники, вполне способные посоперничать с Пуримом и Симхат Торой. Противников хасидизма в гороќде почти не было. Как исключение, во времена моего детства был один меламед, ребе Лейб Хадвин, которого называли "желтый меламед"; он был миснагедом и осмеливался подтрунивать над хасидами и праздќником 19 кислева. Как-то раз он был за это жестоко наказан - так, что история даже дошла до суда.
Дело было так: в начале 1890-х, по-моему, в 5652 (1891) году, 19 кислева, будучи в приподнятом настроении, меламед околачивался среди хасидов, отпускал шуточки в адрес ребе и потешался над праздником, который празднуют в честь освобождения Старого ребе. Воспитанники хасидской школы поймали его, сорвали с него одежду меламеда, спусќтили ему штаны и так отлупили его селедками, что он заболел. Мелаќмед подал на них в суд и требовал компенсации. Суд обязал виновных выплатить ему 175 рублей - этой суммы ему хватило на то, чтобы выќдать замуж трех дочерей, как раз достигших брачного возраста. С тех пор городские хасиды старались не пускать миснагдим на празднование 19 кислева. Про этот суд даже писали газеты (по-моему, газета "Восќход"). С тех пор ребе Лейба-меламеда - Лейба Хадвина - называли не "желтый меламед", а "битый меламед".
Не помню, чтобы во времена моего детства в нашей общине было изобилие религиозных и культурных общественных организаций. Была одна синагога, а потом построили новую синагогу; еще была "богадельќня": приют для бродяг и нищих - дом, состоящий из трех маленьких комнатушек. Он стоял во дворе возле старой синагоги, которая когда-то, как мне рассказывали, принадлежала моему деду, а потом родственники продали ее общине. В том же дворе была "бойня для птицы".
Прилуки
Во второй половине сивана, недели через две после праздника Шавуот, я решил покинуть родной город и обосноваться в городе Прилуки - уездном городе Полтавской губернии.
Этот город в наших краях был одним из "центров" для обучающихся экстерном: там находилась государственная гимназия для мальчиков, которая снискала большую известность. В то время Прилуки населяло около 20000 жителей, треть из которых были евреи. Там были табачные фабрики, на которых работали рабочие-евреи: многочисленные экстерны - еврейская молодежь - готовились к экзаменам в государственной гимназии и имели возможность одновременно немного подзаработать.
Шестой конгресс и обсуждавшаяся на нем проблема Уганды поразили меня поначалу. Я был в замешательстве: с одной стороны, я был всецело на стороне "обиженных", а с другой - очень уважительно относился к Герцлю, и меня воодушевляла идея "еврейского государства" наших дней. Это внутреннее противоречие доставляло мне большое огорчение. Но затем у меня начались всякие личные хлопоты и отвлекли мое внимание до такой степени, что я уже практически не мог об этом размышлять: помимо вопроса об Уганде меня в те дни очень беспокоила ситуация с Урицкиным, основателем и руководителем реформированного хедера. Я не помню подробностей, вроде бы это было связано с условиями работы, но мне казалось, что он ищет способ избавиться от меня. Похоже, он хотел устроить на ту работу своего младшего брата. Меня это несколько удивляло: ведь Урицкин меня очень ценил... как поэта и будущего писателя. Я пришел к нему поговорить, чтобы разъяснить "недоразумение", и в результате этого разговора уволился с работы в реформированном хедере. И снова передо мной встала проблема выживания. В таком городе, как Прилуки, где жило множество экстернов - специалистов в самых разных областях, было сложно заработать на жизнь уроками. Для большинства моих друзей-экстернов уроки не составляли основу их заработка, а служили разве что небольшим дополнением к "постоянному доходу", который они получали из дома.
Я получил приглашение от арендатора имения, зятя арендатора из Рудовки, который пригласил меня работать у него в имении Тополи до-машним учителем. Так как я уже был научен горьким опытом, я подробно отписал ему, что мне требуется отдельная комната, ежемесячная выплата зарплаты и аванс в размере 15 рублей - чтобы заплатить долги...
Лохвица
На том же собрании присутствовала также директор школы для девочек города Лохвицы - госпожа Хася Гельфанд. Оказалось, что эта женщина, обучающая Торе девочек Лохвицы, молодая миловидная вдова, привезла мне письмо от господина Дунаевского, в котором он приглашал меня приехать в Лохвицу и занять должность в школе для девочек и в талмуд-торе. Если я соглашусь приехать, мне уже приготовлена комната. Он также намекнул, что плата за работу будет "приличной".
Госпожа Гельфанд передала мне, что к Дунаевскому приглашен учитель из Бобруйска по имени Шейн, и его приезда ожидают со дня надень. Я слышал о нем много лестного (еще давно девушки Бобруйска говорили, что он один из лидеров "Поалей Цион" в их городе!). И в воскресенье, на пятый день после Песаха, я поехал в Лохвицу. Город находился в 12 километрах от железнодорожной станции. Я не встретил знакомых - ни в вагоне поезда (Лохвица - это четвертая остановка от Хорола), ни в повозке, которая везла меня от станции. Всю дорогу я думал о Лохвице... Город немногим больше, чем мой родной: число жителей на тысячу, а число евреев на 500 больше, чем в Хороле. Но это древний город! Он "удостоился" погромов за восемь лет до Хмельницкого. Когда я читал в "Лике Йехошуа" респонс про погром в Лохвице, в которой было убито 50 человек и среди них Хаим Норол, мне хотелось прочесть "Хорол".
Все эти воспоминания относятся к временам, когда я штудировал рукопись "Киевские древности" и исследования о деятельности рода Вишневецких в то время, когда они осваивали этот край. Об этих событиях я и размышлял во время поездки. Размышления возвращали меня к прежним мыслям о молодежи, полной жажды поселенческой и строительной деятельности, о грядущих днях.
И вот мы приехали. Извозчик остановился возле дома, в котором для меня была заказана комната. Отдельный вход, во дворе - небольшой симпатичный садик, а в комнате - три окна и хорошая мебель. Хозяйка дома и ее дочери собираются уезжать в Англию: ее родственники зовут ее, и скоро она уедет. Пока же она сдает одну комнату.
За считанные дни я познакомился с учреждениями, с которыми я должен был сотрудничать, и понял природу людей, среди которых мне предстояло работать. Талмуд-тора представляла собой три тесные комнаты, в которых преподавали Тору два меламеда лет пятидесяти, несчастного вида и с глуповатыми лицами, дрожащие пред лицом "нового учителя" и пытающиеся улыбаться, рассказывая о "шалунах" и "хулиганах" - учащихся талмуд-торы, которых не унять ничем, кроме плетки и палки... И правда, в углу стояли две палки, а сверху на них висела толстая плетка.
Я спросил меламедов, часто ли они используют палки и плетку, и они ответили: "Мы часто пользуемся плеткой и тонкой палкой, а толстую используем только для угрозы". "Если так, - спросил я, - получается, что толстая палка - это "жезл благоволения"?" Они не ответили - не узнали цитату.
Я обещал им, что постараюсь сделать так, чтобы у них исчезла необходимость пользоваться палками и плетками. И правда, я завоевал сердца учеников, они слушались меня и даже преуспели в учебе. Правда, как-то раз чуть не произошла осечка из-за одного ученика. Пришел проверяющий, директор местной уездной школы, проэкзаменовать учеников. На его вопрос о склонении какого-то русского слова один из учеников объяснил разницу между склонением слов в "мужском" и "дамском" роде. Ревизор гневно посмотрел на меня. Я спросил у мальчика, кто его отец, и он ответил: дамский портной. Гнев проверяющего тут же улегся, и он громко рассмеялся...
В школе для девочек учились в основном дочери состоятельных людей, но также и дети бедняков, за которых платила община. Я преподавал там иврит, Танах и историю еврейского народа. Школа располагалась в уютной квартире с просторными комнатами, но бедно меблированной и плохо оснащенной. Зато директриса обладала душой настоящего педагога и прекрасно заботилась обо всех ученицах. Это была первая хорошо организованная школа, в которой мне довелось работать. Я многому там научился в области устройства школ и педагогических техник. Директриса часто приходила на мои уроки и всегда - с должной скромностью и деликатностью - делала замечания по поводу преподавания, а также пригласила меня посещать свои уроки и уроки второй учительницы.
В дополнение к этим двум образовательным учреждениям у меня были уроки - два-три часа в неделю - по истории еврейского народа в реформированном хедере, который был основан в Лохвице, насколько я помню, в то же лето. Основателем этого хедера был Исраэль Фрейдин, сын раввина из Миргорода - города Гоголя, уездного центра неподалеку от Хорола (после Фрейдин был одним из лидеров движения "Дрор" на Украине). Жена Фрейдина Сара, бывшая его двоюродной сестрой, дочь резника из Курска, тоже прекрасно знала иврит и была учительницей, наделенной духовной глубиной. Они оба были идеалистами, ненавидели корысть и любили людей, радовались своей участи и беспокоились о народе, были восторженными сионистами и социалистами, которые в повседневной жизни руководствовались принципом "твое - твое, и мое - твое"... У них был еще один товарищ, Цейтлин, учитель из Нежина, человек опытный и практичный, который руководил хедером. Но затем товарищество распалось из-за излишней преданности Фрейдиных вышеуказанному принципу.
Доходы от этих трех "должностей" с трудом могли прокормить меня, но семья Исайи Дунаевского, который дружески руководил мной, нашла мне еще два частных урока, увеличивших мои доходы и даже обеспечивших меня некоторыми сбережениями.
Один из первых визитов в Лохвице я нанес в земскую библиотеку. Маленький читальный зал на восемь-десять человек. Хорошо организованный каталог. Библиотека мне понравилась, и я был удивлен ее богатством. Удобная библиотека. Много книг по практическому сельскому хозяйству, по вопросам хозяйствования и экономики, образования и педагогики, книги по истории России, в особенности - окрестных районов. Собрание исследований и публикаций, книг о путешествиях, официальных описаний. А вместе с тем - коллекция исторических книг, посвященных древним эпохам; я помню, как я удивился, обнаружив русский перевод сочинений Полибия (профессора Мищенко). Это было первое, что я прочел в Лохвице, а выписки из этой книги сохранились у меня до того времени, когда я занялся их сравнением со сведениями о римской дипломатии после Второй Пунической войны, находящимися в сочинениях Полибия и Ливия.
Час-полтора я провел за изучением каталога. Это вызвало интерес библиотекарши, а мои похвалы библиотеке и каталогу открыли передо мной сокровища библиотеки, и в течение всего моего пребывания в Лохвице я мог брать книги в любом количестве и без всяких формальностей.
Уже на второй день после моего прибытия меня посетил новый учитель семьи Дунаевских. Он пришел ко мне в сопровождении двух своих учеников, симпатичных юношей, один из которых потом прославился в Советском Союзе как композитор. Юноши пришли пригласить меня от имени своих родителей на ужин - познакомиться с семьей. Новый учитель представился Лейзером Шейном. Он передал мне привет из Бобруйска от Сары Шмуклер и Яакова Чернобыльского. Он рассказал, что тот был арестован перед Песахом и сидит в тюрьме в Минске. Как уже было сказано, я раньше слышал о Шейне, однако почему-то представлял его моложе. Он тоже слышал обо мне и думал, что я старше... Шейн рассказал также, что он уже установил связи с еврейской молодежью и рабочими города, и их число намного больше, чем можно себе представить. Шейн попросил меня присоединиться к работе, которую он уже начал.
Влияние Шейна было очень заметным. Он сочетал в себе нравственную силу и духовный аристократизм, который предохранял его от грязи, ржавчины и любой нечистоплотности, от воздуха, которым он дышал. В его присутствии люди становились друг другу товарищами, и само их поведение, манера речи и походка менялись.
И вот была объявлена забастовка портных. Условия их работы были тяжелыми: рабочее время было практически неограниченно, а плата не определена. Лейзер организовал забастовку и руководил ей. Ему помогал Залман Рахлин. Несколько "домохозяев" решили вмешаться (среди них были владельцы табачной фабрики). Они уговаривали портных, чтобы те не вступали в переговоры с рабочими. Они также угрожали тем, кто был готов заключить договор с рабочими, что накажут их в свое время. Волю "хозяев" выполнял владелец одной мастерской - не столько подлец, сколько дурак. Рабочие рассердились и побили стекла в его доме. Стали говорить, что это было сделано с согласия Лейзера и он даже в этом участвовал. Аргументы были такие: нельзя посылать других выполнять дело, которое может вызвать неприятие или даже осуждение. В подобных случаях ты должен сам принять участие. Лидерство очень обязывает. Если ты принимаешь на себя миссию, ты уже не можешь от этого уклониться. Забастовка закончилась заключением соглашения, и "хозяева" были очень сердиты.
Второе столкновение произошло по вопросу о самообороне.
Во время второй встречи мы с Шейном решили, что нашей главной заботой будет создание и организация в городе самообороны. Во второй половине апреля 1905 года произошли погромы в Мелитополе (18-го) и Житомире (24-25-го). В этих городах отличились силы самообороны. События в Мелитополе показали, что силы самообороны могут спасти даже в тех местах, где "погромы были подготовлены как следует" и в их организации принимала участие тайная полиция. Несколько мелитопольских погромщиков были убиты, а около сорока тяжело ранены. В газетах писали, что, если бы армия опоздала на день-два, погромщикам пришлось бы заплатить более высокую цену. Реакция властей, пообещавших отобрать оружие у сил еврейской самообороны, также доказала пользу этих отрядов, служащих препятствием осуществлению погромов. При этом было понятно, что против евреев готовятся погромные выступления крупного масштаба - как в отношении численности, так и в отношении готовности "убивать и истреблять". Связь между подготовкой погромов и подъемом революционного брожения была также ясна и очевидна. Один из вопросов, которые я затрагивал в моих "Хрониках", касался прояснения этой связи в контексте призывов к организации самообороны. В моих записях зафиксированы призывы погромщиков и свидетельства о реакции полиции на подготовительные действия "патриотических" организаций. Я приведу несколько записей, сохранившихся от тех дней в моей недельной "Хронике": "Во всех поколениях били жидов, их бьют сейчас и будут бить в будущем. И это не должно смущать верующего христианина. Напротив, это входит в число правил христианской религии" (Харьков); "Русские братья, бейте жидов и студентов, они готовят погром против русских. Полиция поможет нам, объединимся же с полицией против евреев!" (Елизаветград); "Необходимо выступить против евреев - словом и делом" (Могилев); "Жиды хотят равноправия - возьмем их в свои руки и дадим им равноправие, как в Смиле и Черкассах. Русские, бейте евреев! Пробудитесь, проснитесь, братья-христиане!" (Кременчуг).
Подобное публиковалось каждую неделю, почти каждый день. Не все просачивалось в прессу, чтобы дать полную картину подготовки к погромам. Были газеты, предназначенные для деревни, для крестьянства: "Месяц", "Друг" и прочие, которые печатали специальные приложения или публиковали статьи, призывающие "русских людей, преданных Родине и всему православному народу", выступить против евреев. Эти издания читали тысячи человек, и на каждом номере было написано огромными буквами: "Читайте, распространяйте, действуйте!" Я помню, какое впечатление произвела на меня одна из статей, в которой рассказывалось об "осквернении святыни", в котором были повинны евреи: "они превратили свои синагоги и молитвенные дома в центры революционной пропаганды", так как "у этого народа нет ничего святого". Поэтому, говорилось в статье, следует искоренить в себе "русскую бесхарактерность" и сказать: "Этот народ ничего не исправит, кроме смерти!"
Житомирские погромы описывались русской прессой как "битва между православным населением, которое напало на евреев, и евреями, которые были подготовлены и отлично защищались (было убито 16 евреев), так как "знали, что их ожидает".
Было понятно, что мы живем в эпоху, когда революционные настроения приобрели уже массовый характер, а правительство открыто организует массы на устройство еврейских погромов, чтобы таким образом противостоять революции.
Нам казалось, что у нас есть только один выход: организовать самооборону, вооружать и учить обращаться с оружием все еврейское население, а особенно, конечно, молодежь. Нам также было ясно, что надо каким-то образом задействовать в самообороне и нееврейское население и сделать так, чтобы оно осознало свою роль в этом процессе. Это казалось нам тогда возможным выходом, потому что пропаганда была направлена также против русской интеллигенции.
Прежде всего мы решили действовать самостоятельно. У нас были люди, и мы разбили их на отряды. Но откуда взять оружие? Мы наладили связи и нашли источник - больше всех этим занимались Каплан и Зейдл. Есть оружие! Но чтобы его приобрести, необходимы деньги, и немало. Мы решили обратиться к уважаемым гражданам, и прежде всего к сионистскому объединению. Мы поговорили со "стариками", объяснили им нашу общую идею. При этом мы ссылались в том числе на письмо, опубликованное в качестве реакции на правительственный указ, которое подписали лидеры еврейского общества (включая Ахад ха-Ама и Бялика). В письме они призвали евреев готовиться к самозащите и ясно объяснили, каков смысл правительственного указа. Домовладельцы склонялись принять нашу точку зрения и пригласили нас на заседание - Шейна, меня и Фрейдина. Мы с Шейном объяснили нашу позицию и попросили немедленной денежной помощи. Нам отвечал молодой студент из семьи Дунаевских, вернувшийся из-за границы, который был председателем собрания. Он насмешливо и заносчиво заговорил о "еврейской толпе", которая своей "детской революционностью" подвергает опасности жизни евреев и приносит народу несчастья. Он ядовито прошелся по поводу рабочих, которые "подняли голову", и оружие им нужно совсем для других целей... Он насмехался над "еврейскими писателями, бездельниками, которые тоже решили заняться политикой". В его словах содержался прозрачный намек на битье окон во время забастовки портных. Реакция Шейна была крайне резкой: он заклеймил студента, назвав его символом разлагающегося, предательского буржуазного общества, человеческие и еврейские качества которого позорят все поколение, вырастившее его.
Реакция была не только резкой, но и меткой. Несмотря на то, что Шейн не был знаком с этим человеком, он смог описать его "как он есть", так что весь город много об этом говорил. Впечатление он произвел хорошее, вот только денег на покупку оружия мы не получили... То, что мы собрали сами и с помощью энтузиастов, в том числе семьи Исайи Дунаевского, хватало на покупку небольшого числа револьверов (около двух десятков). Но молодые домовладельцы не могли простить нам оскорбления, нанесенного человеку, который был их духовным лидером. Больше всего их рассердила огласка, которую получило оскорбление. В отместку они организовали на нас серьезное нападение, "нападение извозчиков".
Город Лохвица располагался, как уже было сказано, в 12 верстах от железнодорожной станции. Сообщение между станцией и городом находилось в руках извозчичьих компаний. Статус извозчика в городе был довольно высок. Извозчики были тесно связаны с домовладельцами, так как перевозили для них товары в город и из города, и поэтому извозчики приняли их предложение проучить нас. И вот в одну из суббот - "шаббат нахаму", - когда мы устроили собрание за пределами города и возвращались под вечер обратно, извозчики напали на нас с палками и камнями: "Смутьяны! Социалисты! Наглецы!" Лейзера Шейна с нами не было: он выехал с семьей Дунаевских на дачу в Гадяч. Нападающие пряќмо сказали, что они хотят побить именно "главаря", а его "заместителя", этого умника из бейт-мидраша, не тронут - он только делает то, что говорит ему "большой"... Мои товарищи были очень подавлены. Вечером я собрал совет и распорядился, что завтра ночью, когда извозчики поедут из города на станцию, товарищи должны выйти в поля им навстречу и стрелять (в воздух), направляя оружие на повозки тех из них, кто принял участие в нападении, не пропустив никого. Но ни в коем случае не стрелять в остальных.
Все получилось намного лучше, чем было задумано. В понедельник никто не захотел воспользоваться услугами этих извозчиков. Во вторник рано утром ко мне в комнату пришла делегация из старейших извозчиков и попросила о мире. Они сожалеют и просят прощения, они не виноваты, их молодежь послушалась "умников" из богатых. Они готовы заплатить штраф, только бы мы распространили пошире, что мы ничего против них не имеем. "Ведь мы умрем с голоду! Какой ужас!" После кратких переговоров и после того, как я объяснил им значение того, что они сделали, они пожертвовали двадцать пять рублей на нужды самообороны, а я пообещал им, что мы принимаем их извинения, прощаем их и больше не держим на них обиды. Примирение было полным и истинным. В дни, когда меня искала полиция и поблизости находилась экзекуционная команда, а на станции Ромодан, за три станции от Лохвицы, не соглашались сдать зал для празднования свадьбы моего старшего брата, опасаясь, что полиция придет меня искать, извозчики Лохвицы хранили верность договору, предупреждая меня об опасности, и часто подвозили на другую железнодорожную станцию, Сенга или Юсковцы, где меня никто не знал и откуда я мог уехать с меньшей опасностью.
Главными темами нашего общества был предстоящий конгресс, идея территориализма и проблема нашего присоединения к Сионистской социалистической партии.
... Наша деятельность в Лохвице получила известность. В то лето меня звали с докладом в несколько городов, "организовать и представить социалистический сионизм". Я хотел бы отметить отдельные поездки подобного рода, произведшие на меня наибольшее впечатление. Одна привела меня в Гадяч, уездный город в двух станциях по железной дороге от Лохвицы. В этом городе организовалась группа сионистов-социалистов. Во главе ее стояли Ансельм (Аншель) Слуцкий, студент Киевского университета, и мой двоюродный брат Лейб Мадиевский, который был активистом сионизма, делегатом минского съезда и готовился к экзаменам на аттестат зрелости. В Гадяче также существовала группа еврейских социал-демократов, и они пригласили молодого Зеленского, сына известного полтавского адвоката (Азар даже посвятил этому юноше и его судьбе специальный рассказ), который был известен как убедительный оратор и успешный борец с сионизмом. Он должен был вести пропаганду против сионизма вообще и социалистиќческого сионизма в частности. Товарищи призвали меня на помощь. Дискуссия продолжалась два вечера, по пять-шесть часов каждый день. Зал был полон молодежи и интеллигенции. Членов земства, приятеля Туган-Барановского. Геня привела меня туда, представила и ушла, сказав: "Я выполнила свою задачу".
На диване сидел Туган-Барановский - мужчина лет сорока пяти, вы-сокий и широкоплечий, с крупными чертами лица, в черном костюме, с красиво повязанным галстуком. Он поднялся мне навстречу и протянул руку, пригласив садиться. Ему интересно познакомиться со мной. Он очень интересуется сионизмом, а также лидерами движения - он слышал о моем влиянии на молодежь, и он всегда старается познакомиться с такими людьми. Поэтому он хочет побеседовать со мной. Я поблагодарил его и сказал, что я его ученик: я внимательно прочел его книгу "Очерки по новейшей истории политической экономии" и изучил его труд "Русская фабрика в прошлом и настоящем", а также, конечно, чиќтал его высказывания о сионизме, напечатанные еще три года назад в июльской книжке ежемесячника "Русская мысль" за 1902 год. Туган-Барановский был рад, что я знаком с его мыслями о сионизме. "Итак, -сказал он, - за последние три месяца я еще больше укрепился в этих мыслях по поводу сионизма. Я не согласен с теми, кто утверждает, что с исторической точки зрения осуществление сионистских идей невозможно. Они говорят: "Ничего подобного в истории не было!" Глупости. Именно это и интересно. Что же, мы во всех поколениях должны делать только то, что уже было? Мне надоел это смехотворный "историзм". Это детские речи. Мне ясно, что у победы сионизма будет всемирное значение. Всемирное историческое значение! Это будет победа человеческого разума и духа! Во многих отношениях. До этого общественный строй поддерживался почти стихийно, без вмешательства направленной воли. Еврейское государство, которое будет основано, будет, по сути, первым государственным образованием, возникшим по воле человека, по заранее запланированному плану. Хозяйственный строй тоже будет продуман". Он, Барановский, уверен, что победа сионизма и осуществление его идей откроют новую эру в истории человечества. Препятствия же, которые стоят на пути сионизма и которые он отметил в своей короткой статье - по сути, она стала ответом на запрос, - это препятствия, серьезќность которых не следует преуменьшать. Но они служат становлению людей, которые с ними борются, - в борьбе люди мужают. Поэтому он интересуется нашим движением и его идеологами: они в каком-то смысќле выросли в борьбе. Кстати, ему кажется, что со смертью Герцля в движении растет замешательство и усиливаются внутренние разногласия.
Территориализм должен, с одной стороны, облегчить основание еврей-ского государства, но с другой стороны - сильно осложнить: он лишит движение его романтически-исторической основы, а у нее есть практиќческая ценность.
Оказалось, что Барановский прекрасно разбирается в истории дви-жения: хорошо осведомлен об ишуве в Палестине (он спросил меня об объединении виноградарей Ришон ле-Циона и о степени кооперации, которая у них принята), знаком со всеми трудами Герцля и очень его уважает. Я спросил его, читал ли он статью Короленко18 о Герцле в "Южных записках" (в январской книжке 1905 года). "Конечно", - ответил он. "Я был задет этой статьей", - сказал я. "Почему? - спросил он. - Разве Короленко не назвал Герцля примером и образцом влияния личности на современную историю?" - "Я обиделся не за Герцля, а за Короленко: он вообще не воспринял то революционное, направленное на возвышеќние общественного строя, которое составляет основу воззрений Герцля. Короленко ценит его с довольно шаблонной и внешней стороны". Туган-Барановский улыбнулся: "Ну, не это главное в статье Короленко. У него есть собственные идеи по этим вопросам, и не стоит его за это судить. Несмотря на это, Короленко понял универсальную сторону личности Герцля, которая является примером и образцом для новых лидеров ноќвых движений и их растущего влияния. Это концепция крупного писаќтеля с зорким взглядом".
Туган-Барановский много расспрашивал меня о нашей молодежи, о сионистских и социалистических основах (платформе) нашего движения, о "революционных процессах" в наших кружках. В конце этого долгого разговора он выразил уверенность в том, что мы действительно находимся накануне революции и что мои опасения, что страну в связи с укреплением революционного движения захлестнет волна погромов, лишены особых оснований.
Так как разговор зашел о приближении революции, я решил обсудить с Туган-Барановским вопрос самообороны и участия в ней русского общества. Я сказал ему, что его определение близкой революции и его уверенность в том, что она перейдет в открытую борьбу, справедливы.
Русские массы только сейчас начинают вливаться в революционное движение. Хотя этот процесс идет быстро, он также изо всех сил увлекает "новичков" за собой. В революционных рядах - и даже среди оппозиции - разразились выступления, все вызывают врага на бой, а тот вначале сконцентрировал свою борьбу на евреях, потом - на революционерах вообще, а потом - на оппозиции. Правительство истребляет нас, как на войне, дивизия за дивизией.
Я очень осторожно заметил, что мне кажется, что все общество, со всеми своими течениями и фракциями, революционными и оппозиќционными, пренебрегает опасностью и не придает должной важности "организованным восстаниям" против будущего всего движения обновќления в России. "Я опасаюсь, - сказал я, - что вместо "управления ходом дел и направления его" мы даем ему властвовать над нами". Туган-Барановский помолчал минуту и сказал со смехом: "Ты хочешь одновреќменно ускорить процесс и замедлить его. А это не зависит от нас, это естественные процессы. Беда сейчас не только в национальной сфере: она увеличивается и становится все более опасной и в социальной. Коќнечно, как и во всякой войне, революционная "стратегия" очень важна: надо продвигать отдельные силы и вовремя замедлять другие. Но рамки замедления и продвижения заданы, и не стоит их менять". Он согласился со мной в том, что эти рамки не определены четко, а только намеком, что организация самообороны очень важна и что она может сыграть большую роль, если удастся задействовать в ней и русское население. Но это будет непросто. Он говорил спокойно и просто, как о чем-то отвлеченном.
У этой беседы была и практическая польза: Туган-Барановский рас-сказал о ней своим друзьям из земства и Крестьянского союза. И они действовали вместе с нами в октябре, в дни погромов, которые дошли и до Лохвицы.
Чувство или, лучше сказать, ощущение, что сила и репутация власти испаряются и мы стоим на пороге революции, было всеобщим. Я ощуќщал это даже 20 тамуза, когда товарищи в Хороле пригласили меня проќчесть доклад о Герцле в честь первой годовщины его смерти. Траурное собрание проходило в большой синагоге, которая была заполнена до отказа. Почти все магазины в городе закрылись, а среди публики были люди всех возрастов, даже пожилые. Пришла и моя мама. Она сказала: "Говорят, ты хорошо умеешь все объяснять, а людям нравится тебя слуќшать. Я тоже захотела послушать". А папа сказал: "Магазины закрыли не из уважения к памяти Герцля, а от страха перед твоими "товарищаќми", который напал на людей". Так или иначе - все это произвело в гоќроде большое впечатление, и это в то время, когда здесь по-прежнему начальствовал тот самый уездный голова, который арестовывал меня в прошлом году.
... Мы вступили в переговоры с социал-демократами и Крестьянским союзом по поводу организации совместной самообороны, в которой бы помимо евреев нашей организации участвовали бы представители этих партий.
В конце августа была опубликована правительственная резолюция по поводу событий в Белостоке, в которой правительство отрицало распространившуюся информацию о резне и отметило, что там было убито всего... 35 евреев и трое христиан и ранено всего 33 еврея. Мы знали, что это не так. В самой резолюции было прямо сказано: возможно, что цифры "не соответствуют действительности". Это "всего" было призваќно напугать, а в конце резолюции содержалась по сути неприкрытая угроза еврейских погромов и убийств евреев. Резолюция несла евреям ужасные вести.
В течение сентября в ходе пропагандистской работы по вопросу вы-боров в Думу я познакомился со многими людьми из социалистических партий, украинского [национального] движения и Крестьянского соќюза, которые действовали в Лохвице, Лубнах и других городах. Когда объявили забастовку на железных дорогах, я был одним из немногих в городе, кто знал о происходящем в округе и о масштабах забастовки. Все ждали публикации манифеста о даровании конституции. Я был уверен, что нам нужно как следует готовиться, чтобы помешать выступлениям черносотенцев, погромщиков, организованных властями, и что это вопќрос самый срочный. Я объяснял товарищам, что надо не редактировать всякие "манифесты", а быть готовыми к бою, стоять на страже и смотќреть, как правительство будет реализовывать свои обещания. Товариќщи со мной не согласились. Правда, в нескольких местах, в том числе в Лохвицах, моя точка зрения была принята. Об этом свидетельствует не только то, что мы смогли организовать совместную самооборону, в которой приняло участие около 30 юношей-христиан, но и то, что мы смогли повлиять на главу местного Крестьянского союза (его звали Бидро), члена городской думы, чтобы он объявил на заседании совета от имении участников самообороны, что, если произойдут погромы, дома всех членов совета, которые приложат руку к их организации, запалят со всех сторон. И всем следует знать, что в наши дни человеку сложно быть спокойным за собственную жизнь, если "дело" начнется.
Через два дня городовой пригласил меня к исправнику. Сдается мне, дело было около пяти вечера. Я подчинился. Домовладельцы испугались. Но я их успокоил: если бы меня хотели арестовать, меня бы не приглаќшали так вежливо. Городовой ушел, сказав только, что мне следует прибыть немедленно. Через четверть часа я был в полицейском участке. Меќня провели в комнату исправника, который произвел на меня несколько странное впечатление своей внешностью. Низкорослый, хромой, тощий и широколицый. Он окинул меня взглядом. По-видимому, его тоже удиќвил мой возраст. Исправник предложил мне сесть и обратился ко мне со следующими словами: "Мое приглашение, сделанное в такой форме, возможно, удивило вас, молодой человек. Но я хорошо вас знаю - наќмного лучше, чем вы думаете. И я хочу сказать вам прямо: я знаю, что вы не раз говорили, что исправник - организатор погромов. Но позвал я вас не из-за этого. Я позвал вас потому, что слышал о вас и хорошее, от людей, которым я верю, а также от Михаила Ивановича (Туган-Барановского), и поэтому я оказываю вам исключительное доверие. Вот телеќграмма, читайте!" В телеграмме было написано: "Исправнику Лохвицы: охранять почту и казну. Князь Урусов, губернатор".
"Вы понимаете, молодой человек, что значит эта телеграмма? И она послана открыто, не только я прочел ее, ее прочел и кто-то на почте. И я - организатор погромов? Вы знаете, зачем я позвал вас и показал вам эту телеграмму? Не потому, что меня напугали слова Бидро, а поќтому, что я знаю, что вы потребовали от социалистических партий не организовывать манифестаций и "придерживаться иной тактики". На основании этого я понял, что вам известно многое о том, что случится и произойдет, однако, к моему сожалению, недостаточно... Я могу сказать вам, что погромов не будет, но меня скорее всего из-за этого сместят. Я оказал вам небывалое доверие, потому что я хочу, чтобы вы - и только вы - сами узнали истинное положение вещей".
Я был не столько удивлен встречей и беседой, сколько озадачен со-держанием телеграммы. И мне казалось, что исправник тоже был им озадачен и под влиянием этого чувства пригласил меня и сказал то, что сказал. Телеграмма ясно говорила: охранять только казну и почту и не предпринимать ничего против погромов. И косвенно сообщала об этом всему населению...
Три дня спустя, 18 октября, был опубликован Манифест 17 октября, и началась волна жестоких погромов по всей России. И в Полтавской губернии тоже. В соседнем городе Ромны одной из жертв пал мой дядя, Пинхас Островский. Его дом подожгли, жену, мою тетю, убили, а когда он хотел выбраться из горящего дома через окно, погромщики ранили его и швырнули в огонь.
Через два дня, в четверг, из Ромен приехали двое юношей - социалсионистов, они пришли ко мне и сказали, что это они стреляли в главу погромщиков, лавочника Литвиненко, и убили его на месте. Еще они сказали, что под рубашкой у каждого из них две гранаты - "на всякий случай". Нам удалось в тот же день отослать их дальше - через Гадяч и Зиньков в Полтаву. Самооборона в Лохвице организовала смены, а до-мовладельцы обратились ко мне со специальной просьбой, чтобы я не покидал города, пока все не успокоится.
После погрома в Ромнах, в среду, 18 октября, Маня Зархович и один товарищ, похожий внешне на украинца, поехали в Лубны за оружием. Поездка была очень опасной, и период между днем, когда я послал их туда, и их благополучным возвращением был одним из самых тяжелых в моей жизни.
Везде, где товарищи послушались моих указаний и смогли органи-зовать совместную оборону, которая функционировала, как у нас в Лохќвице, не было погромов. Но почти не было места, где бы не попытались устроить погром и где не было бы организации, которая не прилагала бы к этому усилия.
В Гадяче спорили. Большинство товарищей решило не слушать моего совета. Оборону не организовали, револьверы, добытые мной, надежно запрятали в подвал и пошли митинговать. Результатом были погромы. Во время погромов в том числе был разбит фотоаппарат моего брата, порваны и сгорели все мои "сочинения", в том числе все поэтические "творения". Сохранилась только одна тетрадка - "книга памяти", куда я записывал умные мысли из прочитанных книг. Товарищи из "революќционеров" объяснили мне, что они правильно поступили, не воспользоќвавшись оружием, так как благодаря этому не было жертв и погромщиќки удовольствовались грабежом. Кстати, на основе моего предложения мой дядя, казенный раввин Гадяча, провел что-то вроде расследования с помощью своих приближенных к власти приятелей, и выяснилось, что исправник Гадяча тоже получил телеграмму, подобную той, что получил лохвицкий исправник, и действовал согласно ей...
Около трех недель мы пребывали в страхе погромов. В октябре всегќда происходил призыв в армию. В определенный день, о котором объќявляли заранее, юноши, а в большинстве случаев и члены их семей из всех деревень и местечек собирались в уездный город. Дни сбора были приурочены к призыву. Лохвицкий уезд был большим, и поэтому из гоќда в год было три места, где юноши должны были предстать перед приќзывной комиссией. Однако в том году дополнительные пункты закрыли и решили, что все должны явиться в уездный город. Решение было приќнято после того, как октябрь прошел без погромов... В городе прямо говорили, что во время заседания призывной комиссии, когда в городе скопятся тысячи призывников, случатся погромы и что призывников собирают в город специально, чтобы можно было не опасаться "угроз еврейской молодежи и их христианских защитников". Ведь нам удалось организовать самооборону, в которой принимало участие около 30 русских юношей, во главе которых стоял Антоненко. Этот Антоненко, русский рабочий, блондин, высокий, с энергичным выражением лица, говоривший уравновешенно и сдержанно, считал самооборону и учасќтие в ней неевреев решающим революционным фактором. Он соглаќшался со мной в том, что если бы у нас были силы и организационные способности, мы могли бы превратить кружки самообороны в "советы гражданской безопасности", которые сразу объединили бы вокруг реќволюции массы граждан.
Антоненко был в числе призванных в армию, и это несколько об-легчило ему ведение среди призывников пропаганды против погромов. Ему помогала группа русских парней, участвовавших в самообороне. С одной стороны, я чувствовал удовлетворение от того, что общая лоќгика, при помощи которой я объяснил идеи самообороны, дала им силу говорить со своими товарищами убедительно и уверенно. С друќгой стороны, это был неприятный опыт - чувствовать себя "евреями, находящимися под покровительством революционеров". Этот русский парень, Антоненко, доказал нам, сколь велика ценность гражданского мужества. Как-то раз толпа призывников под руководством опытных подстрекателей, которые были приглашены специально, стала кричать: "Бей жидов!" Антоненко, окруженный друзьями, встал перед толпой и звучным голосом, проникнутым уверенностью и мужеством, обратился к толпе с требованием разойтись и не слушать подстрекателей. Толпа повиновалась, люди разошлись и даже скандировали: "Да здравствует Антоненко!"
Был еще один русский, который успокаивал людей, - член земства, в доме которого я встретился с Туган-Барановским. Он пришел в субботу в синагогу (со мной, Дунаевским и главой маленькой группы бундовќцев, которая действовала в городе) и с возвышения обратился к евреям, пообещав им, что "русское общество города сделает все от него завиќсящее, чтобы предотвратить вспышки насилия", и попросил людей не паниковать и опасаться провокаций. Все прошло мирно, несмотря на то, что было очень много попыток организовать погромы именно в этом городе. За то время в Лохвице я понял одну важную вещь: если бы в русќском обществе было истинное желание предотвратить погромы, если бы это было осознано как важная задача, немногочисленные люди, облаќдавшие гражданским мужеством, могли бы повсеместно предотвратить погромы.
Лубны
В середине ноября я получил специальное распоряжение центральќного комитета нашей партии: переехать в Лубны, чтобы быть там предќставителем партии в революционном комитете. Лубны - уездный гоќрод Полтавской губернии и важная станция на железнодорожном пути Киев - Полтава. Правительство придавало городу особое значение: там находился крупный центр украинского движения, которое к тому же имело значительную опору в деревнях Лубенского уезда. И хотя в гороќде было всего 12 тысяч жителей, все русские и украинские движения и партии уделяли ему особое внимание, так как в 1905 году видели в нем один из центров Украины.
Товарищи ждали меня. Они привели меня на конспиративную квар-тиру, которую приготовили заранее (квартира была в доме одного из наших товарищей, Лейбовича, который затем окончил курсы в Гродно). В тот же вечер меня пригласили на заседание лидеров и активистов, главными из которых были двое. Первый, Гольдштейн, молодой челоќвек в очках, с приятной речью и взвешенными поступками, хотел стать адвокатом, не так давно женился и представил мне свою молодую жену как девушку очень знатного происхождения (из житомирской семьи Готесман). Он произвел на меня очень плохое впечатление. Я сказал себе: вот яркий представитель "второй партии" (мой отец говорил: есть всего две партии - порядочные люди и непорядочные. И прежде всего человек должен уметь отличать людей из "второй партии" и держаться от них подальше). Гольдштейн говорил гладко, а ты должен был догадываться, что он думает на самом деле. Второго звали Лейбович, это был учитель иврита, с испуганным лицом, очень близорукий, с торопливой речью. Он легко поддавался гневу, был чувствителен и часто обижался, любил книги и почитал мудрецов.
Как эти двое могли стать лидерами движения и влиятельными людьми, я понять не мог... Но спустя день выяснилось, что настоящим лидером был Хаим-шорник, высокий молодой человек со слегка согнуќтой спиной и хриплым голосом. Он был родом из Могилева. Когда он служил в армии, его арестовали за революционную пропаганду среди солдат, а он сбежал из заключения и жил по поддельным паспортам -старый революционер, который присоединился к ССРП после того, как долго блуждал по чужим полям (перед этим он успел побывать социал-демократом и бундовцем).
Во главе революционного комитета стоял человек, которого все на-зывали Иван Петрович. Его фамилия была Кириенко, впоследствии он стал депутатом второй Думы от социал-демократической партии, был арестован и приговорен к каторжным работам, участвовал в Гражданќской войне после Октябрьской революции и погиб от рук колчаковцев. Это был очень красивый мужчина, высокий, с черной ухоженной бороќдой, прекрасный оратор, умевший управлять толпой. Он стоял во главе Спилки (крестьянский социал-демократический союз на Украине), и его слово на заседаниях воспринималось как приказ. Вторым влиятельќным человеком был Афанасий Михайлович, представитель железноќдорожных рабочих, смотритель городской железнодорожной станции. Типичный украинец лет сорока с лишним, похожий внешне на украинќского поэта Шевченко, но его фамилия была... Шор! Он, без сомнения, был славянином во многих поколениях. Происхождение своей фамилии он объяснил мне тем, что его дед, который был крепостным крестьяниќном, был мастером по изготовлению конской упряжи (шор) и отсюда получил такую фамилию.
В комитете было еще двое влиятельных деятелей: украинцы Андрей Ливицкий (потом он был главой правительства при Петлюре, а в опи-сываемое время служил секретарем городского уездного суда) и Николай (фамилию не помню), студент-технолог, украинский социал-демократ, который как-то чистосердечно признался мне, что для него основной побудительный мотив к революционной деятельности - это стремление к почету: "Такие люди, как я, должны стоять у руля, а на это у меня при существующем строе нет надежды". Представителем социалистов-ре-волюционеров (эсеров) в комитете был еврей по фамилии Каминский, работавший на одной из мельниц в пригороде после возвращения с каторги, к которой был приговорен за революционную деятельность в "Народной воле". Этот старый революционер открыл для себя "новый мир" и был полон восхищения перед "новым типом еврея и человека" -сиониста-социалиста, в отличие от двух участвовавших в комитете бундистов, студентов из Ромен, которые всегда называли меня "сионисќтом", опуская слово "социалист". Я открыто смеялся над этим. Доверие и дружба, которыми меня удостоили русские и украинские товарищи, удивили бундистов, и постепенно они изменили свое отношение ко мне и начали идти на сближение.
Дни были переполнены событиями. Забастовка работников почты и телеграфа, вторая всеобщая забастовка, восстания в армии и на флоте, подготовка к третьей всеобщей забастовке. Чувствовалось, что близится решающее, кровавое столкновение с властью. Вопрос был не в том - как ставил его Кириенко, - должны ли мы ускорить столкновение или попытаться оттянуть его. Это уже не зависело от нас. Вопрос был - как укрепить наши ряды, чтобы победить. Победить в столкновении, котоќрое неизбежно и должно разразиться буквально на днях!
В таком духе, с учетом местных условий, проходили дискуссии в ре-волюционном комитете и планировались его действия.
Три картины того времени глубоко запечатлены в моей памяти: мас-совый митинг Крестьянского союза, споры об украинском вопросе в доќме Шемета, товарища председателя уездного суда в Лубнах, и споры в революционном комитете о завершении декабрьской забастовки.
Собрание крестьян проводилось недалеко от города Лубны. В нем участвовало около 20 тысяч крестьян. Они собрались вокруг широкой площади, на которой поставили огромный стол, а на стол - большую бочку. Рядом со столом стояли члены революционного совета и главы партий. Собрание вели Кириенко и Ливицкий. Они решили, что я тоже должен выступить. "Нужно, чтобы "настоящий еврей" выступил перед крестьянами, а это может быть только сионист", - сказал Кириенко. "И социалист", - добавил Ливицкий со смехом.
Я подготовился заранее. Я говорил около десяти минут и удостоился бурных оваций. Я связал вместе братство народов, народовластие, освобождение от оков традиции и предрассудков, общественное равенство, свободу Украины и ее историю, а также упомянул судьбу еврейского наќрода и внутреннюю революцию, в условиях которой мы, евреи, живем изо дня в день. Несмотря на аплодисменты, я не был уверен, что этим крестьяќнам действительно было интересно слушать выступление "настоящего евќрея". Я почувствовал, что во время речи я изменил подготовленный текст, чтобы сделать его более подходящим для слушателей, и его еврейская со-ставляющая все больше и больше ослабевала. И это огорчило меня. Этот случай прояснил мне вечный процесс приспособления евреев.
В начале декабря в Лубны приехал редактор первой петербургской социал-демократической газеты "Начало". Кажется, его звали Герценштейн. По-видимому, он был евреем или имел еврейские корни. Чеќловек лет сорока, очень высокий - в гостиной судьи Шемета его ноги занимали полкомнаты, а сам он выглядел невозмутимым в своем кресле. Казалось, будто он сидит в шезлонге и ведет ученую беседу, а не говорит о политике.
Он прочел публичную лекцию, посвященную национальной проблеќме в России в настоящее время. В основном он полемизировал с украинским движением и изрек (говоря о "национальной полемике") пару фраз против еврейского национализма, приведя его в качестве примера социального абсурда. Условия формирования нации, утверждал лектор, это ее проживание на определенной территории, обладающей геограќфической обособленностью и пригодной для возникновения особого национального хозяйства. По его мнению, подобных условий нет на Укќраине, ведь "с этой точки зрения между ней и Галицией нет различий..." Я принял участие в дискуссии, которая была довольно острой, и доказал, что основное положение докладчика неверно. В числе прочего я указал на два соображения: а) союз поколений, существующий в сердцах украќинской нации; б) связь Галиции и Украины с исторической и географиќческой точки зрения. Из его слов я сделал вывод, что Галиция - плоть от плоти Украины. Я удачно воспользовался знанием истории края (Лубќны и окрестностей) и удивил украинцев своей аргументированной заќщитой. Хозяин дома и члены его семьи, Ливицкий и его соратники не переставали благодарить меня. Они были рады узнать, что я родился в Хороле, то есть "настоящий земляк".
Дома я записал в свою тетрадь: "После этого спора у меня остался неприятный осадок. Эти украинцы, наверное, думают: два еврея спорят об Украине - есть ли у нее право на существование или нет. Да к черту их обоих!"
В третью неделю декабря выяснилось, что третья всеобщая забастовќка и мятежи в армии провалились. В этом не было никакого сомнения. Что же теперь делать? Мы знали, что правительство готовится не просто к жестокой мести, но к уничтожению групп мятежников. Были созданы экзекуционные команды. Рабочие считали, что, пока есть время, следует прекратить забастовку, отослать подозреваемых в ее организации из гоќрода, спрятать их, спасти то, что можно, и принять неизбежное.
Полтава
..."Срезание" экстернов на экзаменах пробудило в Полтаве совесть либерального общества. Председателем родительского комитета гимќназии был известный врач, являвшийся также членом правления Всеќроссийской ассоциации врачей имени Пирогова. Он покинул заседание преподавателей, на котором было решено провалить экзаменующихќся, и распространил в городе информацию, что провал экстернов был обусловлен политическими и национальными причинами (антиеврейскими). Через несколько дней меня пригласили к писателю Владимиру Короленко - приглашение содержалось в письме от врача, председателя родительского комитета, которое принес мне один из моих русских учеќников.
Встреча была назначена на пять часов вечера. Меня попросили ниќкому о ней не рассказывать. Короленко жил довольно далеко от меня, возле городского сада, в двухэтажном доме. Писатель сидел на заднем дворе под деревом. Он протянул мне руку, поблагодарил меня за то, что я ответил на его приглашение, ввел в красивую комнату и усадил возле открытого во двор окна, а сам сел рядом. Он пригласил меня, потому что хотел поговорить об этой истории с недавними экзаменами в гимназии и провале экстернов. Он уже собрал кое-какие сведения, приглашал к сеќбе отдельных людей и беседовал с некоторыми из сдававших экзамены. И вот что он хотел спросить меня: как экстерны готовятся к экзаменам, какая у них подготовка и условия учебы. Я рассказал ему все, что знал, а в конце сказал: "Может, будет лучше, если я расскажу о том, как я заќнимался в течение последних двух с половиной лет, которые я посвятил подготовке к экзаменам?" Короленко слегка улыбнулся, его загадочно сияющие глаза на мгновение блеснули, и он сказал: "Я не хотел вас обреќменить. Само собой разумеется, что послушать об этом было бы для меня наиболее интересно и, я очень надеюсь, изрядно бы прояснило для меня картину". Я кратко рассказал ему о своих занятиях, о том, какими знаниќями по различным предметам я обладал в день приезда в Полтаву, и меќтодах, которые я использовал для улучшения своих знаний, о товарищах, которые мне помогали, а также о своем особенном интересе к изучению русской литературы и истории. Я объяснил, что эти два предмета интеќресуют меня в связи с еврейством. Русская литература и ее идеалы очень повлияли на еврейскую литературу и общественные движения русского еврейства. А в русской истории для меня есть дополнительный интерес: она может служить, с нескольких точек зрения, введением в общую истоќрию. С каких точек зрения? Прежде всего с точки зрения места идеолоќгии в организации разных слоев общества. Мои слова о русской истории и литературе придали разговору совершенно другое направление. Короќленко спросил меня, есть ли у меня программа каких-то исследований и публиковал ли я уже что-то в этой области. Я сказал, что до настоящего времени был занят только подготовкой к экзаменам, чтобы поступить в университет, и поэтому отложил всю систематическую работу. Я хоќтел бы заняться двумя проблемами: историей еврейской интеллигенции с конца XVIII века до наших дней и попыткой описать идеологический портрет одного из последних поколений (конца XVIII или конца XIX веќка). "Эти темы, - сказал Короленко, - относятся к области еврейской истории и не связаны органически с русской литературой или историќей". - "Конечно, но я и не думаю писать о них на русском языке. Я планиќрую писать на иврите или на идише - для еврейского читателя". - "Даже для еврейского читателя можно писать по-русски". - "Только в России -а в работе будет смысл, если она будет иметь органичную связь с языќком". - "Это правильно". И Короленко рассказал мне о еврейских писаќтелях (он назвал их по именам), которые посылали ему рассказы, а он уклонялся от их публикации, хотя они были написаны талантливо. "С точки зрения мотивов и тем они были слишком подвержены влиянию русской литературы, а с точки зрения формы, выразительных методов и литературного стиля они были слишком еврейско-библейские. С нашей точки зрения они интересны только как факт истории литературы, в то время как с еврейской литературой они связаны органически и являютќся ее неотъемлемой частью. И то, что с нашей точки зрения недостаток, является большим преимуществом для литературы еврейской".
Я ушел от Короленко около семи. Незадолго до моего ухода Королен-ко вернулся к теме экзаменов в полтавской гимназии и расспросил меня о некоторых подробностях, уверив меня, что если он решит писать об этом, он не станет вдаваться в детали, упоминать имена и даже намекать на них, а лишь прояснит общественную значимость произошедшего. Он поблагодарил меня за то, что я ответил на его приглашение, и за сведеќния, которые он от меня получил. Я получил приглашение приходить к нему, когда я захочу, - следует лишь предупредить заранее. Он спросил мой адрес и проводил до ворот. Через несколько недель в московской либеральной газете "Русские ведомости"7 появилась большая статья Короленко, посвященная истории с экзаменами в Полтаве и директору гимназии Клуге.
В этой статье Короленко с большим мастерством осветил историю полтавских экзаменов. Он привел основные факты, рассмотрев их как классический случай произвола, отражающего нравственные реалии российского общества. Не знаю, вошла ли эта статья в собрание сочинеќний Короленко, но в ней проявился его талант поднимать темы, которые кажутся мелочами, случайными эпизодами, на высокий общественный уровень, схватывая их глобальную значимость. И действительно, статья привлекла большое внимание общества; я следил за газетными отклиќками, которые появлялись после ее выхода. Помнится, в одной из антиќсемитских газет, выходившей то ли в Киеве, то ли в Харькове, появился отклик, вызвавший у меня повышенный интерес. В разделе "Новости прессы" редакция отметила, что, по ее мнению, либеральный писатель Короленко прав, и следует из соображений гуманности отменить приќвилегию, данную евреям, которые могут сдавать экзамены на аттестат зрелости без всяких ограничений. Следует и на этих экзаменах следить за соблюдением процентной нормы: число еврейских студентов, допуќщенных до экзаменов, должно составлять не более определенного проќцента от количества христианских студентов, которые хотят сдавать эти экзамены, а если таких нет - пусть евреи тоже не сдают экзамены...
В своих записях того времени я нашел следующий пассаж: "В бесеќде с Короленко я высказал свое убеждение в том, что наблюдается обќщая тенденция воспрепятствовать евреям сдавать экзамены экстерном, поскольку такая практика становится одним из методов борьбы евреев с процентной нормой, введенной для них в гимназиях. Поэтому евреќев будут и далее заваливать на экзаменах, до тех пор, пока распростраќнение процентной нормы и на экстернов не будет воспринято ими как благо, а не как дискриминация. Короленко не согласился со мной. Он полагал, что все дело в "антисемитизме на местах" и в "невежестве и злонамеренности" местных властей". Реакция антисемитской пресќсы на статью Короленко, как мне казалось, подтвердила мою правоту. И действительно, по прошествии двух лет процентная норма была расќпространена и на еврейских экстернов. Но к этому времени я уже был за пределами России.
В период выздоровления я удостоился еще одного нежданного визиќта. Авраам Модель, хозяин ателье мужской одежды, пятидесятилетний еврей, сионист со стажем, один из ветеранов движения "Бней Моше" (он был другом моего родственника, Лейба Гельфанда, и водил знакомство с Александром-Зискиндом Рабиновичем, прослышал о том, что я заќболел, и пришел навестить меня: не только для того, чтобы выполнить заповедь о посещении больных, но и чтобы узнать, не может ли он мне чем-нибудь помочь...
Это был приятный человек, очень культурный, вежливый и обхо-дительный, исполненный природного благородства. Из беседы с ним у меня создалось впечатление, что он своим визитом тоже выполнял каќкую-то миссию.
27 июня того же года намечался юбилей - 200 лет со дня Полтавсќкой битвы, когда Петр Великий разгромил войско шведского короля Карла XII. Николай II и глава царского правительства собирались приќбыть в Полтаву, и тут возникла проблема еврейской делегации к царю. Изначально подразумевалось, что пред светлые очи царя предстанут в числе прочих и представители еврейского населения. И вот по некотоќрым признакам выяснялось, что царь не горит желанием принимать еврейскую делегацию. Это вызвало большое удивление, подчас даже панику и возмущение. Нашлись евреи - среди влиятельных в городе лиц, - которые говорили: "Хорошо, пусть это будет открытым выражеќнием ненависти царя к народу Израиля. Пусть все евреи и все мировое сообщество поймут, какая опасность грозит российскому еврейству и каким притеснениям оно подвергается".
Это обстоятельство удручало Моделя, и он излил мне душу и поделил-ся своими печальными размышлениями о положении евреев. Во время разговора Модель передал мне привет от казенного раввина, господина Глезера, и сказал, что тот высоко ценит мою семью со слов своего зятя, известного писателя Цвейфеля, который был хорошо знаком со всем моќим семейством. Мне стало ясно, что визит Моделя как-то связан с Глезеќром. Я сказал ему, что, по-моему, община не должна уступать. Она должна решительно требовать, чтобы делегацию приняли: если ненавистниќки Израиля делают все для того, чтобы евреев не приняли, то не в наших интересах помогать им. И прямой долг раввина настоять на этом.
Примерно через две недели я встретился с одним из членов делегаќции - тем самым евреем, высоким земским чиновником, который два с половиной года назад организовывал для нас съезд сионистов-социалисќтов в Полтаве, и он подробно рассказал мне о том, как все прошло. Всех построили в длинную колонну - начиная с "аристократов" и заканчиќвая евреями. Различные товарищества и организации шли раньше, чем делегация евреев. Люди из царской свиты все время фотографировали раввина: его роскошная седая борода привлекала всеобщее внимание. Царь принял преподнесенные ему "хлеб-соль" и ответил на благослоќвение: "Передайте, пожалуйста, мою благодарность членам еврейской общины за чувства, выраженные вами". На несколько мгновений воцаќрилась тишина, а затем царь махнул рукой и повторил: "Да, передайте мою благодарность..."
- Что вы думаете о том, что царь дважды выразил нам свою благодарность?
Я сказал: "Если это все действительно было именно так, как вы рас-сказываете, то эти два раза не стоят и одного!"
- Конечно. Но наш раввин в этом не признается...
Этот же чиновник поведал мне о споре между Николаем II и Столы-пиным, главой правительства, по поводу этого праздника. Николай хотел наглядно продемонстрировать свою симпатию к "Союзу русского народа" и другим крайним антисемитским течениям. Ламперт расскаќзал, что даже земские и городские власти вмешались и потребовали у Столыпина, чтобы царь принял еврейскую делегацию.
Во время приезда Николая II в Полтаву произошел еще один запом-нившийся мне случай, послуживший пищей для различных слухов и толков. Одним из крупных городских домовладельцев был р. Хаим Чериковер (дед покойного профессора Авигдора Чериковера). Он был одним из первых приверженцев движения "Ховевей Цион", участвовал в съездах в Друскениках и в Одессе, был сыном свободомыслящего маскила, р. Михаила Чериковера (работавшего учителем в государственной школе и участвовавшего в работе издаваемого Смоленскиным журнала "ха-Шахар"), ортодоксом, имел знакомства в самых разных кругах, и люќди относились к нему с большой симпатией. Р. Хаим Чериковер жил неќдалеко от вокзала, с которого ходили поезда харьковско-николаевского направления. Общину официально известили о том, что царь прибудет поездом из Киева, и вся толпа пошла встречать его к Киевскому вокзалу. Однако этот слух был всего лишь мерой предосторожности, предприќнятой полицией. Царский поезд прибыл на Харьковско-Николаевский вокзал, находившийся, как я уже говорил, недалеко от дома р. Хаима Чеќриковера. На этих улицах практически не было людей; р. Хаим с женой были единственными, кто пошел встречать царя и кричал "ура!". Это зрелище - два старых еврея, одетых в праздничную одежду и кричащих "ура" царю, - так развеселило царских приближенных, что процессия задержалась на минутку и почти все люди из царской свиты стали их фотографировать.
В те дни мне впервые выпала возможность побеседовать с историќком о проблемах исторического исследования. Один из специалистов Харьковского университета по истории России читал в Полтаве две лекции - одну публичную и одну для узкого круга, обе по древнерусќской истории. Лекции были интересными, но... поверхностными. Мне показалось, что многое из того, о чем говорил лектор, почти незнакомо ему из оригинальных источников. В своей лекции он перечислял упоќминания о России, имеющиеся в еврейской литературе. После второй лекции мне представилась возможность поучаствовать в беседе, я встаќвил несколько замечаний и по ответам лектора быстро заключил, что это моя оценка была поверхностной, а он блестяще подкован и плавает "в глубинах теории". Впоследствии он обо мне отзывался с одобрением, и мои русские ученики, Морозов и Александров, передали мне, что он спрашивал, кто обучал меня истории... Он решил, что я закончил униќверситет со специальностью по русской истории.
В то время я начал интересоваться еврейским молодежным обра-зованием в Полтаве и, в частности, образованием рабочей молодежи. Как-то раз ко мне зашел в гости Давид Каплан, который в свое время под моим влиянием перешел от социал-демократов к сионистам-социќалистам. Он рассказал мне о крымской еврейской молодежи, которая в массе своей отрезана от еврейской жизни. И слыша его слова, проникќнутые духом отчаяния относительно будущего нации, я ощутил, что он стоит на пороге возвращения к своей прежней партии... Это повергло меня в тоску. После этой встречи я сделал запись: "Душа моя повержена во прах..."
В сфере моих интересов находилось также профессиональное обра-зование. В Полтаве имелось ремесленное училище для девочек. В его ремесленных классах училось около 120 учениц, а в простых классах -свыше двухсот. Было известно, что в училище преподают иврит, но отќношение к этому предмету как со стороны педагогов, так и со стороны учениц достаточно пренебрежительное. Мне рассказывали об учительќницах, состоящих в социал-демократической партии, которые воспитыќвают учениц в духе отчуждения от еврейского народа. Школу финансиќровало ЕКО. Попечительский совет школы состоял из жителей города. Возглавляла его госпожа Молдавская, жена полтавского миллионера, владельца сахарного завода и мельницы. Госпожа Молдавская была доќчерью р. Давида Фридмана из Карлина. Поговаривали, что она знает ивќрит. Среди членов совета были также Хаим Чериковер и Авраам Модель. В полтавских газетах стали появляться статьи, направленные против школы и осуждавшие царившую там атмосферу.
И вот в один прекрасный день я получил письмо от заместительницы директора школы, госпожи Сандомирской, родственницы известного в городе революционера, в котором она писала, что намеревается прийти проведать меня через два дня, в 11 часов утра. От квартирной хозяйки она узнала, что я в это время не занят. А если я все-таки занят, то она просит назначить ей другое время для визита. Ей необходимо срочќно поговорить со мной. Выяснилось, что группа родителей собирается опубликовать письмо в газете в защиту школы и против "националисќтической пропаганды". Сотрудник редакции, специализирующийся "по еврейским вопросам", сказал родителям, что если оставить письмо в таќком виде, в каком оно написано, то это лишь ухудшит образ школы в глаќзах общественности. Он считает, что родителям надо посоветоваться со мной не только по поводу формулировки письма, но и вообще по поводу всей этой ситуации. Он слышал обо мне немало хорошего.
Я прочитал письмо и долго говорил с преподавательницей. Она при-надлежала к типу "хорошей" еврейки, "плененной гоями". Пламенная социалистка, по-своему преданная народу, она возмущалась теми учиќтелями, которые не выполняют свою работу честно, пичкают учениц "правильными" фразами, а когда не могут передать им знания по еврейќскому языку и еврейской истории - начинают считать, что во всем виќноваты другие. Я пообщался с учителями и с родителями, и они согласиќлись с моей формулировкой письма для публикации в городской газете. Проблема национального воспитания определялась теперь в письме как вопрос о подготовленности поколения к современным условиям существования нации и дальнейшему ее развитию. В качестве возможных пуќтей национального воспитания были отмечены следующие: а) развитие активного и живого чувства принадлежности ученика к своему народу; б) развитие ощущения исторической преемственности через изучение еврейской истории; в) развитие интереса к еврейскому творчеству и обучение путям его понимания. В письме отмечалось различие между ремесленными классами и обычными и подчеркивалось, что речь идет только о ремесленных классах, в которых общим предметам уделяется меньшее количество часов. А ведь все согласятся с тем, что нет никакой возможности за считанные часы обогатить учениц широкими познаниќями в еврейском языке.
Письмо было опубликовано (с большими сокращениями, но замес-титель директора распространила полный вариант письма) и пробудило интерес среди еврейской общественности. На общее собрание в школе пришло множество народа. Мне прислали специальное приглашение; после съезда сионистов-социалистов в конце 1906 года это было мое перќвое появление на публике. Споры велись вокруг двух вопросов: сколько часов нужно уделять еврейским дисциплинам и нужно ли вообще вести в училище обучение ивриту или же лучше потратить эти часы на обучеќние чтению и письму на идише, еврейской истории, рассказывать учеќницам о современном положении еврейского народа, а преподавание иврита существенно сократить. Дискуссия была очень бурной. В ней участвовали самые видные представители еврейской общины Полтаќвы. Среди участников были как учителя, так и общественные деятели и большое количество молодежи. Многие критиковали училище, и никќто не выступал в его защиту. Обсуждалось "письмо в редакцию" группы учителей и родителей. В нем видели программу дальнейших действий. Мне предстояло дать "авторитетные объяснения" по этой программе. Я определил ее как чрезвычайную программу для ситуации, когда необќходимо срочно преодолеть отчужденность и оторванность от народа и создать учебный план на этот период времени.
Я разъяснил понятие "условия существования нации" и заявил, что главными критериями национального воспитания должны быть наци-ональная общность, чувство принадлежности к народу, к дому Израилеву. Я провел различие между ремесленными классами и обычными и высказал мнение, что нужно строить учебную программу согласно этим принципам и пытаться делать необходимые для этого шаги. Многие подвергли критике эти принципы и саму программу. Наиболее ярым критиком был Леон Рубинов - известный сионистский деятель и еврейско-русский писатель; его сентиментальные рассказы из жизни евреев, публиковавшиеся в "Восходе", "Будущности" и "Еврейской жизни", быќли в свое время очень популярны и считались отличной сионистской пропагандой - красноречивый и эмоциональный оратор. После него выступил Виткин, один из городских лидеров движения "Поалей Цион", с витиеватой и энергичной речью. Выступление его сводилось к защите иврита, без которого невозможно говорить о каком бы то ни было еврейском воспитании. Большое впечатление произвела на меня речь Яакова Теплицкого, зятя Ильи Чериковера, известного юриста; он родился в Полтаве, но жил в Москве и приехал навестить родной город и принять участие в собрании. Его речь была логична по сути, интересна по форме и глубока по содержанию. "Идея о том, что можќно разграничить содержание и форму, - не что иное, как иллюзия, -говорил Теплицкий. - Между ними нет границы. Любая форма - это соќдержание, а любая новая форма, применяемая к старому содержанию, подразумевает изменение содержания. И идея о том, что на воспитаќние влияет конкретное, ощутимое, реальное и близкое, - тоже не что иное, как иллюзия. Именно иррациональное и нереальное, далекое и благородное воспитывает сильнее всего". С этой позиции он выступал против моих принципов как основы новой программы и как руководяќщей установки для национального воспитания. Особенно меня удивиќли рассуждения про "форму и содержание": они слово в слово совпадаќли с моей концепцией, которую я зачитывал Шейну две недели назад из моей тетради... Но самой поразительной вещью на этом многолюдном собрании стала для меня энергичная речь старика Хаима Чериковера. В своей простой и сердечной, прочувствованной речи он сообщил, что согласен с каждым моим словом. В современном национальном воспиќтании, делающем ставку только на иврит, ему видится "арон кодеш без Торы". И он предлагает собранию принять мое предложение по принќципиальным соображениям и передать попечительскому совету, что реформы в школе будут происходить в соответствии с моими тезисами. Предложение было принято подавляющим большинством голосов. За него голосовали, помимо Чериковера, еще несколько ветеранов "Бней Моше" и "Ховевей Цион". Историк Илья Чериковер, также присутствоќвавший на собрании, подошел ко мне и поблагодарил за ту радость, коќторую я ему доставил: первый раз в жизни он и его отец проголосовали одинаково...
На этом собрании я приобрел новых друзей. И в первую очередь - се-мейство Чериковеров.
На следующий день меня пригласил на обед р. Хаим Чериковер. Мы приятно провели время за беседой о палестинофильстве и о том, какие движения были рождены палестинофильством и сионизмом в России. Я поразился тому, с какой последовательностью и стойкостью старый р. Хаим Чериковер выступает против какого бы то ни было участия евќреев в революционном движении. Мне хорошо запомнилось, с каким энтузиазмом р. Хаим говорил о том, что мы не можем даже вообразить себе размеры катастрофы, к которой способно привести евреев участие в революции. Ненависть масс к евреям чрезвычайно глубока. Нелюбовь государственных служащих к евреям - это верх терпимости по сравнеќнию с ненавистью масс.
Школьный совет предложил мне взять на себя организацию еврейќских занятий в ремесленных классах. Но поскольку количество часов не увеличили, я согласился лишь вести уроки по еврейской истории. В младших классах преподавание велось на идише, в старших - на русском языке. Еврейскую историю я включил в программу по общей истории, тем самым подчеркнув ее культурную и социальную основу. Мои уроки приобрели популярность, и многие стали их посещать: школьные учитеќля, члены совета и просто мои друзья. Я готовился к урокам и повторял про себя: "Многому я научился у своих учителей, более того - у товариќщей, всего же больше - у учеников".
Были и курьезы. В старшем классе, когда я рассуждал о мировоззре-нии пророков, встала одна ученица, нескладная, но хорошо причесанќная девочка, и решительно сказала: "Но, господин учитель, ведь известќно, что Бога нет... К чему все разговоры!"
Я посмотрел на нее и решил, судя по ее прическе и манере разговора, что она дочь парикмахера:
- Ты, верно, слышала эту идею в парикмахерской своего отца? Не стоит считать чем-то самим собой разумеющимся и известным то, о чем люди болтают, ожидая в парикмахерской своей очереди...
В другом классе я рассказывал ученицам о происхождении слова "фараон" и вдруг заметил, что одна ученица разговаривает с подругой и не слушает. Я спросил ее:
- Почему египтяне назвали своего царя фараон (паро)?
- Потому что он ошпарился паром...
Я участвовал в собраниях педсовета. И уже на первом собрании огромное впечатление на меня произвела преподавательница, отвечающая за профессиональное обучение, по имени Белла Файнгольд, родом из Херсона. Профессиональное и педагогическое образование она получила в Петербурге и Берлине. Ее непререкаемый авторитет в школе составлял удивительный контраст с ее простотой и скромностью. Она умела найти сердечный подход к каждой ученице, и они все ее очень любили. Мы подружились, и в начале месяца ияра она вышла за меня замуж - в Одессе - и с той поры стала моей верной подругой. Ей я и посќвящаю эту книгу.
Одним из поводов для "подведения итогов" во время болезни было "установление времени для Торы". Я почувствовал, что это требует усиќлий: книги, которые мне привез брат из дома, я забросил в дальний угол. В прямом смысле слова. В Полтаве была еврейско-русская библиотека, в которой имелось более восьми тысяч книг. Я был одним из постоянќных читателей библиотеки и регулярно штудировал старые издания пеќриода Гаскалы (очень мало кто брал эти книги), собирая материал для моей книги по истории еврейской интеллигенции; но все это чтение и сбор материала (который я показывал только Элиэзеру Шейну), как мне казалось, не приближают меня к себе в нужной мере; я чувствовал, что мне нужно обновить свои привычки, "установить время для Торы", в том числе и для собственно Торы - Танаха, Мишны и Талмуда, независимо от моей научной работы, и только во время учебы и чтения писать заќметки для своих научных планов. Я решил, что от этого будет гораздо больше пользы, чем от активного чтения книг по истории России и исќтории русской литературы, которым я посвящал все свое время, и взял за правило записывать свои мысли - "аналогии" и "суждения" в отношении истории евреев в России - и изучать еврейскую литературу и историю наших "просветителей". Но реализовать это решение было не так уж просто. Эти два года - с того момента, как я начал читать в узком кругу Андриевича и "толковать" его, - я не переставал настойчиво и усердно заниматься историей России и русской литературы, так же, как много лет назад изучением Талмуда. Увлечен я был не меньше, а удовольствия быќло даже больше. Я проглатывал уйму исследований по истории русской литературы и находился под ее сильнейшим влиянием, особенно мощќным было влияние кружка Овсянико-Куликовского, бывшего в ту пору профессором в Харькове (недалеко от Полтавы). У него было много учеќников, а книги издавались большими тиражами. В своих многочисленќных книгах Овсянико-Куликовский анализировал персонажей из произќведений русских классиков - Пушкина и Лермонтова, Гоголя и Грибоедоќва, Тургенева и Толстого, Короленко и Чехова, выводя на их основе так называемые "общественно-психологические типы". Краткое изложение результатов своего анализа он опубликовал в книге "История русской интеллигенции". Я сидел в русско-еврейской библиотеке, занявшись поиском материала.
Я организовал для себя целую систему вопросов, которые, на мой взгляд, должны были подробно освещаться в литературе Гаскалы. Таким образом, по ответам, которые она дает в своих произведениях, я смогу воссоздать образ "еврейского просветителя". Однако через пару месяцев я убедился в том, что большая часть этих вопросов вообще не волноваќла писателей Гаскалы, в частности, в литературных произведениях ими практически не затрагивались "мировые проблемы". Мне пришлось пойти иным путем: проверить без малейшей предвзятости, какие вопќросы их интересовали, и принять факты такими, как они есть; понять, что на самом деле интересует маскилим и какие проблемы они обсужќдают... Разумеется, этот подход требует систематической и всесторонќней работы. Но она необходима и важна с исторической точки зрения. Я решил спланировать эту работу. Однако когда я приступил к планироќванию и окунулся в тему, я почувствовал, что она не сможет стать моей "центральной темой", к которой я мог бы прикипеть всей душой, и что мне действительно нужно "установить время для Торы"...
Что касается подготовленной мною системы вопросов и собранного материала (точнее, материала, который я начал собирать), то я обнаруќжил, что, по-видимому, следует классифицировать образы и характеры "просветителей" по их отношению к двум проблемам: к языку иврит и к религиозной традиции. На основе своих штудий я сделал вывод, что лучше всего, если я буду систематически собирать материал и попытаќюсь изложить свои выводы в двух трудах: а) "Влияние языка иврит на литературу Гаскалы" и б) "Религия и религиозная традиция (вера, Тора и заповеди) в жизни поколения Гаскалы".
Моя сравнительная осведомленность в сфере русской истории и литературы придала мне авторитет в глазах учителей ремесленного училища. Учительницей истории и, кажется, русского языка была моќлодая еврейка, Надя Гофман, родом из Новгорода, дочь николаевского солдата; она училась на Высших женских курсах в Петербурге и "пошла в народ" - работала учительницей в еврейской ремесленной средней школе в Двинске, а оттуда переехала в Полтаву. Она была социал-деќмократкой и какое-то время бундисткой. По рекомендации Беллы Файнгольд ее пригласили работать учительницей в Полтаву. Она побывала на моем уроке по еврейской истории и пригласила меня на свой урок по русской истории. Урок был посвящен Богдану Хмельницкому. Подчеркивались украинские социальные и национальные моменты и отрицаќтельная роль евреев - как следствие участия евреев в классовой борьбе. Но не было сказано ни слова о погромах 1648 года и о роли евреев в заќселении территории страны. Дети слушали очень внимательно, и урок с методической и педагогической точек зрения - был успешен. Когда мы вышли, я сказал учительнице:
- Вы должны были закончить известной статьей историка Костомаќрова. В журнале "Киевская старина" за 1883 год была статья "Жидотрепание в н. XVIII в.", и вывод, напрашивающийся после чтения статьи, был такой: "бейте евреев"...
Я дал ей почитать хронику Н. Ганновера "Пучина бездонная" ("Бог-дан Хмельницкий" в русском переводе Шломо Манделькерна) и посовеќтовал прочесть отклик Дубнова в "Недельной хронике" журнала "Восќход" за тот же год, посвященный этой статье Костомарова. Долгое время я находился под тяжелым впечатлением от этого ужасного и "успешноќго" урока в еврейской школе, урока о погромах 1648-1649 годов для евќрейских подростков 15-16 лет.
Тем временем друзья начали торопить меня с отъездом из Полтавы. Директор школы узнала о моем отъезде и его причинах. Пошли слухи, что я собираюсь уехать за границу... И вот, в начале марта 1910 года, я втихую (никто из знакомых не провожал меня) уехал в Одессу.
Я приехал в Одессу без какой-либо ясной цели, покинув Полтаву в последний момент. Друзья написали, что на суде действительно упомиќнали о моей партии и что на меня повесили столько статей, что я мог бы гордиться, если бы эти обвинения соответствовали истине. Суд проходил за закрытыми дверями. В качестве статьи обвинения фигурировали "действия по организации вооруженного восстания"; при этом были намеренно искажены даты и факты и добавлены различные домыслы. Обвиняемым был мой земляк и ученик, ставший затем сионистом-социалистом. Мы с ним не прекращали переписываться. За то время, что мы не виделись, он стал активистом партии большевиков, и эта деятельќность послужила причиной его ареста. Его приговорили к четырем годам каторжных работ. Глядя на ход судебного расследования (мой знакомый адвокат подробно рассказал мне об этом "интересном заседании"), можно было предположить, что тайная полиция надеется вскоре привести на скамью подсудимых остальных сообщников и "руководителей" обвиняќемого. В суде была зачитана моя программа 1905-1906 годов о создании местных внепартийных "комиссий по безопасности", о способах оснащения их оружием и о том, какой системой должны руководствоваться революционные партии в своей деятельности. К этой программе обвиќняемый добавил несколько "собственных" идей. По этой последней дате и установили время написания программы и на основе этой и других подобных улик отправили парня на каторгу... Там он, очевидно, "перевоспитался", и в 1917-1919 годах я встречался с ним - он был одним из влиятельнейших активистов в Екатеринославе и в Киеве (был сподвижником Раковского).
Бен-Цион Динур. Мир котрого не стало. Воспоминания и впечатления (1884 - 1914). М.: "Мосты культуры", Иерусалим "Гешарим", 2008. - 550с.