Аннотация: Сорди видит сон о Кардинене и ее Волке...
КОСТРЫ СЕНТЕГИРА
XV
Сорди тем временем снился сон. Путаный, какими часто бывают сны, но так же, как обычные сны, не оставляющий, пока длится, сомнений в своей реальности.
Будто идёт он по своей любимой Никольской улице, где проход к другой станции метро врезан прямо в бело-голубое изузоренное тело Историко-Архивной Академии, а напротив неё - старый ГУМ, изнутри и снаружи крашенный шаровой краской, плывёт над толпой, как авианосец. Внутри ГУМ оказался на удивление пустынен; так было на олимпиаду восьмидесятого года, когда запретили въезд приезжих за покупками. Сам Сергей тогда ходил в мальчишках, но хорошо помнил и летающего медведя, и новые дома, и дефицитные вещи с олимпийской символикой и наценками. Только на сей раз ничего не видно на прилавках, кроме всякой нарядной пестроты без ценников. Несмотря на это, покупатели и покупательницы неторопливо прохаживались по рядам, заговаривали друг с другом, встречались у фонтана, что усердно пытался пробить купол гибкой тугой струёй.
- Сержик, - внезапно слышится низкий, капризный голос. Грудное концертное контральто, чёрные глаза, ситцевое платьице без пояса, в мелкий цветочек, поверх него вязаная кофточка на деревянных пуговицах, на ногах летние баретки, на бубикопфе - соломенная шляпка, горшком надвинутая на глаза: спрятать крайне левую позицию в половом вопросе.
- Что тебе, бабуль? - отвечает он без удивления, будто так и надо: прийти к Мюру и Мерилизу и сразу же встретить свою молодую и красивую, как на старой фотке, прародительницу.
- Прошлого раза я таки не получила ответа. Я живу здесь неподалёку. Моя такса - тридцать рублей. Не пожалеешь, обещаю. М-м?
- Извини, я...
Фланёр хочет сказать, что занят, но на такую очевидную ложь его не хватает.
- Знаешь что? - отвечает он. - Купи вкусного, чего тебе захочется, я тебя на трамвайной остановке подожду. Безешек там. Франзолек. Сыру бри. И бутылочку асти...э-э... спуманте, ладно?
Сергей вкладывает бабочке в длинные алые ноготки купюру с молотобойцем, похоже, что крупного номинала, и, не дожидаясь восхищенного "ах", поворачивается и уходит.
"Оказывается, когда надо, я способен ткать деньги прямо из воздуха", - думает он.
Трамвай как раз стоит на своём обычном месте - такая тумба в виде конуса с круглыми иллюминаторами в самом верху заполняет собой весь перекрёсток, и вагон всякий раз вынужден её огибать. Раскидистые усы экипажа касаются верхней рельсы, длиннейшая ливерная колбаса волочится по обеим нижним, задевая их попеременно, диафрагма жарко-золотых фар выпускает внутреннюю тьму из вертикальной щели, а по всему глянцевому, как лакричный леденец, боку идет надпись: "Желание".
Сергей прыгает на подножку, падает на деревянное сиденье из реек, блямкает звоночек: вагончик тронется, пассаж останется, как говорят.
- Прокат за счет фирмы, - объявляет водитель, чёрный гладкошёрстый кот в сапогах с раструбами и крагах поверх перчаток. - До самой конечной подставы, то бишь заставы, врубаешься, мэн? Мы поедем с тобою на А и на Б, посмотреть, кто раньше сойдет.
Все ездоки добродушно хохочут - хиппи с широкими ожерельями из лотоса на шее, панки в разноцветных ирокезах, металлисты с веригами поверх косух, лысые, как Карен, скины. И Сорди смеётся тоже: чем бы ни кончилась шутка, она ему по нраву.
Народ высаживается, прибывают новые лица - но конечной остановки всё не объявляют. Она сама собой появляется, когда Сорди остаётся совсем один: разомкнутое кольцо светлых арок, внутри которых рельсы делают полный круг. Трамвай выталкивает его на траву, такую густую, что почти закрывает рельсы, и резво сматывается, как нитка на ткацкой шпуле.
Остановка пустынна - обратного транспорта не ждёт никто. Хотя нет: слегка в стороне от невидимой двойной тропы стоит человек в сером костюме от Карла Лагерфельда, ботинках отличной темной кожи и бордовом шарфе, втугую намотанном на шею. Желтоволосый, гладко выбритый, смуглую кожу лица рассекает стремительный нос, бледный рот - недавно заживший шрам, искривлённый язвой ухмылки. Глаза - что белый кипяток и такие же пустые, как у древнегреческих статуй, несмотря на булавочные головки зрачков и узкую тёмную полосу, что окружает радужку.
В руках у человека небольшая кукла в белых пеленах, которую он словно баюкает, потом нагибается, кладёт её на нетронутую зелень. Оболочка стекает вниз, опадает лепестками сакуры - это Кардинена в своем коттаре, через прорезь под левым соском вяло сочится кровь. Нет, напротив: она полностью обнажена и вытянулась в полный рост, лицо бледно, глаза прикрыты полупрозрачными веками, и как раз напротив сердца ритмично вибрирует алая мембрана.
- Глядите, она мертва, - выговаривает человек воздуху.
- Но у мёртвых глаза должны быть открыты, - вдруг возражает Сорди. - Почему тогда им пятаки на веки кладут?
- Возможно, Харон взял свою плату за провоз, - объясняет человек. - Должно ему доставаться хоть что-то?
- А чем заплатил ты?
- За кого - за неё или себя самого? Может быть, этим, - человек неторопливо сматывает шарф в тугой рулончик и влагает в нагрудный карман. Теперь видно, что шею пересекает поперечный рубец, похожий на рубиновое колье.
- О-о, - покачивает головой Сорди. - И как по ощущению?
- Вовсе не так плохо, как кажется со стороны, - отвечает человек. - Разве что не стоит потом кивать слишком энергично, когда утверждаются некие расхожие истины. Но я ведь не из соглашателей. Никогда не был на их стороне.
- Тогда я, похоже, угадал твоё прозвище.
- Тс-с, - тот прикладывает к губам палец с коротко, до мяса, остриженным ногтем. - В раю моя кличка под запретом. Но посмотри - моя кукен растёт и скоро будет размером с взрослого человека, как ты или я. Ты хочешь сказать, что пока не совсем половозрел, - и будешь прав: однако я имел в виду вовсе не это.
Тарабарщина имеет для Сорди некий глубинный смысл, оттого он и не спрашивает о том, что лежит на поверхности.
- А что ты для неё такого сделал, чтобы ей тебя убить?
- Женился. Не мог вынести, как над нею подсмеиваются: не устояла-де без чужих глаз тогда, в моем доме под лавиной. Моей кутене, любовницей, по одной бабской слабости стала. Вот и применил к ней силу в последний раз, причём исключительно силу убеждения. Нет, представляешь, урождённый муслим женится на прошлогодней католичке в христианском охотничьем храме? По всем стенам - крутые бараньи, витые козлиные рога, посередине - толстые свечи зажжены: напоминание и укор будущему супругу. И целый лес таких же украшений спускается сверху, без свечек, понятное дело, чтобы на головы не капать. А между высоченных светильников с девятью разлапистыми ветвями патер в белой складчатой абе с крестами по переду и полам и такой же белой тафье, расшитой золотыми арабесками творит над нами обоими венчальный обряд. А слова-то и имена какие!
- По доброй воле ты, Даниль ибн-Амр бану Ладо, прозвищем Денгиль, берешь за себя Танеиду бинт Эно, бану Эле, Водительницу Людей?
- Да. По доброй воле и от всего сердца.
- А ты, Танеис, согласна взять в мужья Даниля, Держателя Гор?
- Да, согласна.
- И прилепится муж к жене своей, и будут отныне одна плоть... Что Бог соединил, человек да не разлучит. Теперь вы супруги, ныне и присно и во веки веков, аминь.
- И расшитым полотенцем кисти рук связывает, точно в один гроб опустить желает. Дивлюсь, как Карди сие тогда вытерпела? Ради чего - ещё понятно: репутацию ей блюсти приходилось еще почище моего. Хотя знаешь что? Хотел отец Бенедикт наши кольца переменить по обычаю, так не дала своего силта. Пришлось спешно другой перстенёк искать, не такой значимый. Только тогда дошло до меня, что не так уж и нужна была новобрачной моя персональная защита - Большая Оддисена и без того своё крыло над ней распростёрла. И даже, кажется, поболее того... Но не переменять же клятву! Вывел за двери церквушки, поцеловал руку, на которой моё обручальное кольцо простого дела легло поверх извитой виноградной лозы, и говорю:
- Теперь вы здоровы и во мне нисколько не нуждаетесь; можете снова ратоборствовать и низвергать полчища к своим ногам. Прощайте!
А это форменный тройной талак получился. Развод по-мусульмански. Хочешь - прими во внимание, хочешь - пренебреги, а воля твоя - она никак мною не связана.
- Про побратима ты знал уже?
- Знал, положим, и что он меня не переносит на дух - знал тоже. Было, кстати, отчего. И что Керту все, кто на его обожаемую ину Танеиду так или иначе покушается, поперёк горла стоят, я понимал. Душа всеобщая Карен - и тот ни с кем власть в горах делить не похотел, когда время на то указало.
- Я считал, что хоть в Братстве...
- Только Рудознатец был в Братстве. Хоть не побратимом, но другом моим был он точно. И - запомни, малыш - ничего-то они все такого не надо мной не сотворили, чего бы я в душе не звал и не хотел. Когда твоё время истекает, первым чувствуешь это ты сам...
"Странно это, - мельком думает Сорди. - Ради чего он пустился на откровенности? И зачем ему безгласный и незрячий свидетель беседы?"
Но как только он начинает проговаривать свои мысли внутри и глядеть на них со стороны, Денгиль исчезает. Медленно, как тяжелые створы, открываются зеницы лежащей навзничь статуи...
Жестяной розой звенит на проявленных стальных путях грядущий трамвай.
- Ну что ж это такое - заснул на посту, можно сказать! - Кардинена, тем не менее, почти смеялась.
Сорди открыл глаза, откинул плащ: в лице, что наклонилось над ним, не видно совершенно ничего потустороннего.
- Ох. Я что - должен был сторожить?
- Да нет, шучу я. И сама вздремнула на один глаз - уж очень устала. Нападать на спящих в здешней игре под запретом. Только, понимаешь, оный запрет стихий не касается.
Он сел - и увидел, что неторопливая вода подступила к самому порогу. Дождевые капли с плеском пробивали тонкую прозрачную плёнку насквозь, до гравия, образуя мелкие кратеры, в воздухе отчётливо пахло промозглым ветром.
- Напрасно, видать, я грозы побоялась и дождику обрадовалась, - проговорила Карди. - Не катаньем, так мытьём нас достанут.
- Уходить нужно.
- И то, - кивнула она. - Только подумай, сладко ли будет Шерлу с Сардером по лужам хлюпать и сырую траву пощипывать. А нам с тобой - трястись в сёдлах на голодный желудок или набивать его холодной сухомяткой.
Он воззрился, не понимая.
- Сорди, тебя мулине обучали? Ну, мельнице? В смысле крутить твою дубинку над головой? Рассказывают об одном японском палаче, что он однажды во время ливня вращал клинком с такой быстротой и изяществом, что на преступника не попало ни капли. До того, как он от того самого меча помер, естественно.
Она постучала по ножнам бокэна, с которым Сорди так и не расстался даже во сне.
- Попробуй то же - может быть, хоть костёр на воле разведу. Внутри здешней раковины, как ты понимаешь, для очага тесновато - лошадям шарахаться некуда.
Он не спросил, почему сама Карди не сделает того же. Сабля стальная, ответят ему неизбежно, чего доброго притянет молнию. И вообще - кто тут ученик, а кто начальник? Поднялся, на ходу вытягивая свой меч из ножен: узкий, лёгкий на руке - сил, что ли, в последнее время прибавилось?
- Волчонка отдай: пригодится тем временем растопки нащепать, - остановила Кардинена. - Ты где его прячешь - против сердца?
Да, в кармашке рядом с зеркалом, в которое стало некому смотреться, хотелось ему сказать, но она и без того прекрасно знала.
Сорди протянул ей нож, перешагнул через порожек и один стал напротив неба. Серая муть, светлая, похожая на туман, стирала грань между землёй и облаками, воздухом и водой: мужчина стоял в тихом ручье по щиколотку, но пока чувствовал лишь его холод.
Вытянулся и приподнялся на носках, поднял бокэн над головой и завертел, как узкую лопасть, удивляясь гибкости своей кисти и всё возрастающей силе. "Как звали того барона, который в подпитии мог без устали... Ага, Пампа", мелькнуло и пропало, как всё неуместное. Клинок вращался сам по себе, наливаясь тяжестью, и словно прилипал к ладони, узор на рукояти всеми выемками и выпуклостями ... откуда они, такие? Некогда думать. Китайские девушки так танцуют, с двумя мечами, отдаваясь на их волю, и священные плясуньи Динана, и неужели она хотела от меня этого, мелькало в голове куда быстрей, чем могло воплотиться в звуках и словах, и он уже кружился по инерции, почти не тратя на это себя самого.
Наверху снова сгустились тучи, отделяя влагу от суши, но он почти не видел этого - танец, всё в мире только танец.
Внезапно нечто иное резко повернуло бокэн остриём кверху, и острое пламя, свиваясь в шнур, ударило в него, прошило насквозь вместе с рукой и сердцем. Сорди споткнулся от невероятной боли и упал лицом вниз, в некую упругую, как резина, массу.
... Когда он пришёл в себя, его успели перевернуть на спину, лицом к клочку ясного вечернего неба в рамке набрякших туч. Рядом, на пирамидке из сухих камней, горел костёр, из такого же сухого хвороста, непонятно как и где собранного, были разостланы, кажется, все драгоценные тряпки Кардинены.
- Проснулся? - сказала она сама. - Тут у меня как раз горячее хлёбово поспело. Из дикого ячменя, кореньев и мимо проплывавшей крысы. Тратить свой припас надо с осторожностью, как ты полагаешь?
- Я что, жив остался? - спросил он, приподнимаясь на локте.
- С какой стати ты сомневаешься? Неважно себя чувствуешь?
Снова он хотел сказать, что нет, напротив, но уж слишком много удивительного ему являлось в последнее время. Поэтому он сел, принял в одну руку ложку, в другую - миску с жидкой кашей, в которой, как ни странно, не бултыхалось ровным счётом ничего подозрительного, и принялся есть.
- Жаль, целый день потратили, - говорила меж тем Кардинена. - Зато погода переменилась. Вода убралась назад в озеро подземными тропами, а Змееволк опять воспарил в небеса.
- Произошло нечто... Я ведь с ним говорил, ты знаешь?
Она улыбнулась:
- Конечно. Посмотри на свой клинок.
Тот снова прятался в ножнах, но когда Сорди извлёк его оттуда за фигурный эфес, в лицо ему сверкнула редкостная воронёная сталь.
- Ты смотри - дракон во всей красе проявился. Стало быть... Стало быть, "время твою косыньку на две расплетать", - пропела Карди слегка фальшивя, будто посмеиваясь над собой. - Кончилось твоё ученье. Не совсем так, как следовало бы, но как свежая змеиная шкурка не совсем ученику пристала, так и "гибельная острота" для него никак не годна.
- Хочешь, отдам тебе?
- Ученик... тьфу, прости, сорвалось. Я что говорила - ни в коем случае своим оружием не пробрасывайся.
Положим, слова были иные, но дух похожий.
- И "Белого Волчонка" своего назад забирай, - продолжала она. - Надо же - думала, уберегу тебя от сквозного удара, а он через зеркало внутрь тебя пробрался. Трещина, если посмотришь, факт увеличилась.
- Кто - Денгиль?
- Кому ж ещё, как не отцу всех хитростей и мужу всех напастей. Но, похоже, не напрасно он такое сотворил. Достоин ты, по его мнению, оказался.
- Вот уж чем поступился бы с радостью.
- Не говори о том, чего не знаешь.
Потом они с Кардиненой мыли посуду, чистили лошадей перед завтрашним походом, сушили намокшую и чистили грязную одежду.
И уже в темноте Кардинена сняла свой и его змеиные футляры с волос, кое-как расчесала и вымыла его волосы в дождевой воде, которую зачерпнула из выемки в скале, и заплела две тугие косы.
- Что это значит? - спросил Сорди. - Пускай я воин, но ведь совсем неопытный. Не как Иштен.
- Меня другие руки в конце надвое переплетут, - ответила она, облачая его новые косы каждую в свой футляр. - Да хоть начетверо. А сейчас нужно всем показать, что ты мне не защита, но и за меня не ответчик - идёшь сам по себе.
- Это я буду решать, кто кому защита, - ответил Сорди. - Не дело в таких местах ходить порознь. И от ученичества не отрекусь - отчего ты считаешь, что мне такое не уже не нужно?
Кардинена рассмеялась:
- Одно дело - советы давать, притчи складывать, подстраивать обстоятельства, а другое - требовать, чтобы ученик был в твоих руках как труп в руках обмывальщика. Последнее нам больше без надобности.
- Так я могу спрашивать, о чём вздумается?
- Конечно. Только я по-прежнему не на всё стану отвечать.
- Карди, вот твоя карха мэл как зовётся - можно, ты мне напомнишь?
- Это Денгиля, - нехотя ответила она. - Тергата, как и августовский праздник гроз. Я её после него себе взяла, вместе с именем. И, как задумала, вместе с судьбой.
После таких слов и не положено спрашивать дальше, понял он. Но и нужно спросить - хотя бы ради того, чтобы не прослыть пустословом.
- Что нужно для того, чтобы моя карха гран получила имя?
- Дождаться этого имени. Дождаться крестника для сабли.
- А чтобы дать ей достойные ножны? Не то чтобы эти плохи, однако...
- Найти такого друга, чтобы сумел выковать их из собственной плоти.
- Спасибо тебе.
"Я заплачу за любую свою дерзость, - хотел он добавить, - за любой камешек под подошвой твоих гутулов, что подброшу или уберу без спроса, но позволь мне, как прежде, быть с тобой рядом".
Но не добавил: Кардинена знала об этом и так.
Только предложил мягко и с достоинством:
- Ты спи сейчас, а мне не до этого. Посторожу: вчера ночью и сегодня днём я вдосталь наотдыхался.