Аннотация: Часть романа "Мириад Островов-2", включающая новеллу "Все знаки литореи". Окончание сюжета.
МИРИАДА ОСТРОВОВ. ОБРЕТЕНИЕ СТРОПТИВЫХ
- Погоди, Барб, - ответила Олли. - Обыкновенно ты такая тонко чувствующая, а тут... Или я больше тебя зерновой пищи съела и теперь всё во мне бурлит, оттого и аналогия с приданым прорезалась. Во-первых, нам ещё насчёт погрузки его самого не доложились, а возятся, прямо сказать, сугубо.
- А сейчас вроде затихли, - кивнула сестра. - В самом деле, подождём их главного и послушаем пока твои рацеи.
- Ну, первое - конюшня, может, и должна быть с особым выходом понизу, чтобы делать вылазки гарнизона прямо оттуда, но уж не склад. Грохотали нашими сундуками не по лестнице для знати, а явно в теле горы. Там, где засели крылатые гномики с их хозяином?
- Нет. Он же обмолвился, что рядом, - кивнула Барбара.
- Да и неудобно путешествовать внутри узкой трубы, поставленной вертикально. Там даже ступенек нет, я мельком прикинула. Что имеем?
- Внутреннее помещение, больше внешнего по крайней мере вдвое.
- Угу. Этот утёс чем-то похож на ледяную гору, что плавают в дальнем океане. Сверху немного, внизу - самое главное.
- И опасное, Олли. Мне сразу подумалось, что вряд ли камень затаскивали на склон горы издалека. Скорей всего - откуда поближе. Структура пород, если вглядеться, вполне местная. И у донжонов, и у нашего палисада, - кивнула старшая. - И носили не на гору, а изнутри. Не фуникулёр, а лифт. Понимаешь?
- Ну и слов ты понабралась. А тогда что?
- Идём с другого конца. Винтовой лестницы, ведущей оттуда вверх, мы не обнаружили. Может быть, начинается с галереи? Вряд ли. Кто завладел воротами, сразу получает весь жилой замок. По крайней мере.
- Пазухи рядом с мостом. В этом я тебе ручаюсь. Вниз не идут - только вверх, чтобы разделить этажи.
- Да, я думаю, так. Но они - или она - явно узкие. Теперь что получается, Барб? Три нитки. Даже если не думать о норове либо реки, либо мостика, много народу из одного дома в другой не перебросишь. Ни мирного, ни тем более военного.
- Осадных дел мастер. Ты имеешь в виду - если захватят половину крепости, то непременно должен быть способ быстрой транспортировки в другую половину?
- Барба, ради всех богов, думай не так обстоятельно!
- Так ты хочешь сказать - подземная дорога идёт не поверху, где ей нет места, а понизу? Внутри горных разработок?
- Ну да. И такая, что ныряет под дно Игрицы. Сначала круто вниз, потом круто вверх. Наверное, сухая, иначе не всякий раз пройдёшь. Нечеловечески хитроумная.
- Когда на словах поминают Мессера с Той Стороны, в мыслях имеют его хитрости, - Барбара усмехнулась.
- То есть кухонный малыш недаром рассказал именно такую повестушку?
- Дьявол считается лучшим архитектором в мире, - кивнула Барба. - Несколько дорогостоящим, по правде говоря.
- К тому же третья повесть, вроде бы у самой цели, - совершенно не в тему остальных, - добавила Олли. - Мэс хотел отвлечь или предостеречь? Напугать, чтобы забыли, куда идём?
Как ни странно, обе в самом деле шли - причём по крайней мере наполовину без памяти. В противоположную сторону от моста - и к восьмигранному зальцу.
- Ложный ход одного - намёк не потайной ход другого, - суховато заметила Барба. - Намёк, учти, для умеющих думать и тем отличающихся от подавляющего большинства.
- И также порочное знание, которое исходит, прямо или обиняками, от Главного Искусителя.
- Ха, и ты туда же. Олли, простота. Ты подумай: могут ли любить люди, такие, какими они являются, существо, что навострилось их искушать? Не склонны ли они наводить на него напраслину хоть отчасти?
Сестра вздохнула:
- Какая ты, Барб, умная. Хотя и я слегка пошутила. Так что делать-то теперь? Убраться отсюда, пока целы, и рискнуть пошарить в подземных этажах?
- Ну, хотя бы расспросить. Ты не так искушена в фортификации, а я - в абстрактных суждениях, чтобы вот так с ходу обнаружить нечто неизвестное старожилам.
Тут они поняли две вещи. Что давно стоят посередине магического октаэдра и что из двери, ведущей на внешнюю лестницу, как раз выходит командир королевских гвардейцев, который их сюда и привёз. Красавец лет сорока и с отменной выправкой.
- Прекрасные сэньи, - офицер поклонился лишь слегка, ибо человек был по природе не раболепный. - Приданое разложено в надлежащем порядке и перечтено до последней инвентарной единицы. Вы можете досадовать, что мы провозились куда больше должного, почти до вечера, но здешние слуги не так нам помогали, как мешали. Особенно один, что назвался замковым кастелланом на оба здешних дома. Сличал каждую вещь с учётной ведомостью и то и дело перекладывал туда-обратно.
- Наконец отыскался разумный человек, - ответила Барбара. - Мало ли какую скверность мы с собой притащим: отраву или огневое зелье.
- Обнаружены были платья и обувь довольно странного кроя, - улыбнувшись, ответил офицер. - Из промасленного полотна, шерсти мулагров и гибкой кожи особой выделки. Немного похожей на дублёную человечью. Украшения, слепленные изо всякой чепухи: осколков речного перламутра, просверленной гальки, кипарисовых и можжевеловых шишек, плодов калины и шиповника, птичьих косточек. Книги скондской и рутенской печати нераздельного типа, подобные альбомам гравюр и каллиграмм. И что самое непонятное - сотни мешочков с семенами. Смеси различных трав, помеченные тайнописью.
- Оттого кастеллан и прочие решили, что мы ведьмы, правда, Барбара? Недаром кое-кто упомянул насчёт костра и содома.
- Вовсе нет, - покачал головой гвардеец. - Не думаю, что тот человек был из них. Слуги были преисполнены благоговейного ужаса - это да. Многие распознали в вас обеих кровь Морского Народа. Ибо в глазах здешних франзонцев нередко смешиваются оба племени: пребывающее за Дальней Радугой и просто за тем окоёмом, куда ныряют охотники за контрабандой. Все равно ведь откуда появляются корабли: с той стороны света или оттуда, куда не досягает взор. Извините за стиль, это мне кастеллан так объяснил, он человек напыщенной учёности.
Барба рассмеялась:
- Вот и отлично, что все благоговеют, мэс Грайн. Со склада есть внутренний ход?
- И даже с подъемной площадкой, - ответил он. - Вы как раз на ней стоите - хорошо, что там мощный стопор. Мы изнутри хорошо его разглядели.
Теперь расхохотались все трое.
- Что называется - нет места темней, чем под светильником! - сказала, наконец, Олли. - Там как механизм - работает? Проверь, мэс, ладно? За рычаги подёргай, насчет вселенской смази помаракуй. И кстати перетащите сюда два полных бродяжьих костюма.
- И кое-что из книг, а то в замке нет библиотеки, - распорядилась Барба. - И два-три образца лужайки, неважно каких. Поймёшь?
Офицер кивнул:
- Пойму. Только на всякий случай держитесь от вон этого подальше.
Без него девушки пригляделись к полу. На квадратный люк, обведенный тонкой щелью, способны были улечься трое. (Пока - только две и лишь по краю.) Люк явно был монолитным - чёрточки, имитирующие мозаику, были не так глубоки, как обвод, затёртый для маскировки пылью. По углам обвода дерево пахло и звучало резким металлом - дубовые плитки явно маскировали некий механизм.
За этим делом обе едва услышали скрежет и сдавленный голос:
- Отойдите, сэньи. Плита идёт вниз.
Скрежет перерос в хриплый лязг, лязг - в рокот более или менее благородного тона.
Внизу открылась бездна, полная звёзд... Нет, факелов, которые отражались в крупных медных заклёпках.
- Оно на столбах ходит, - уважительно произнесла Олли. - Как пресс навыворот.
Рокот перестал и после некоторой суеты возобновился. Площадка медленно и упорно становилась на прежнее место, только теперь вознося на себе человека. Это снова был Грайн.
- Я взял то, в чём благородные сэньи лазали по топям во время королевской охоты, - сказал он. - Когда редких водоплавающих птиц окольцовывали.
- Подходяще, - одобрила Олавирхо.
- И две красивых книги формата ин-октаво, с пометой "Для новобрачных": "Записки под изголовьем, рассматриваемые в свете пионового фонаря, с приличными сему делу весенними гравюрами" и "Шестнадцать позиций любви, описанные в стихах Петром Аретином, иллюминованные Юлием Романовым и закреплённые благими усилиями Марка-Антония Раймонда".
Барбара сделала вид, что поперхнулась.
- То что надо. А мошонки... мешочки? - спросила Олли.
- Взял что под руку попало, - ответил он.
- И добро, мы сами не знаем, для чего они понадобятся. Мэс Грайн, ты осмотрелся в замке? Что в верхних этажах?
- Их два, - деловито отчитался он. - Вокруг купола - галерея для арбалетчиков с ярусами и бойницами в три ряда, самый верх - смотровая площадка. Широкая, при случае не одного вертикального летуна примет. Наружных лестниц четыре с пролётами: идут близко к окнам, упрятаны в тесноте прогала и лиственничные, легко сжечь или обрушить. О внутренних лестницах, в стене самой башни, не знаю. Их может быть меньше, потому что не обстреливают, как внешние, людям не обязательно по ним спешить. И ещё подъёмник, он совсем медленный. Смотрите - вот здесь, в стене, две плиты управления, вверх-вниз. Я их сразу отметил.
- Спасибо огромное, - поблагодарили сёстры в голос.
- Вы ведь останетесь переночевать? Уже темнеет, - полуспросила Барба.
- Благодарю, - Грайн снова поклонился. - Гостеприимство ваше придётся кстати - господин наш король ждёт нас с отчётом, что всё прошло благополучно.
- Прошло? - голосок Олли был так тих, что он почёл за благо не расслышать. - В каком смысле - исчезло или случилось?
Сестра сей же миг пнула её локтем в селезёнку.
После его ухода плита так и зависла на вершок ниже уровня остального пола. Сёстры, не сговариваясь, поспешно переоделись в куртки с куколями, фуфайки с горлышком, штаны и сапоги, проверили наличие в одном кармане фляги с разбавленным вином, в другой - хитроумного фонарика, который работал, только если ритмично нажимать на курок, и требовал особого светильного пузырька. Рассовали по внешним карманам и мешочки, в общей сложности четыре, и зачем-то в объёмистый внутренний - по книге со срамными картинками: Олли - японскую, Барба - ренессансную.
- Не поздно ли? В самом деле ночь настаёт, - заметила Олли скорей для приличия.
- Там, куда мы собрались, ничего другого вообще не бывает, - ответила Барба. - Жми давай на панель и надейся, что где-то там внутри спрятана кремальера.
- Мы точно не хотим в место, где нас очень ждут? - ещё раз спросила Олли.
- Думаю, мост принял и пропустил бы нас слишком охотно, Особенно туда, - с лёгким нажимом ответила сестра.
Плоский камень, мало отличимый от остальных, поддался нажиму неохотно, но всё же углубился внутрь. Лифт тронулся обратно - в последний момент Олли ловко прыгнула вниз, к сестре. Остановился не впритык к полу - а что вы хотели, милостивые сударыни? Весьма громоздкое устройство даже в сложенном состоянии. Так что снова пришлось прыгать.
Внутри пещеры всё смешалось: кони дремали в своих денниках, люди - рядом, завёрнутые в плащи и попоны. Последние крупицы вечернего света сочились из щелей, на стене горел одинокий факел, отражаясь в выпуклых щитах - боевых лошадей лучше не оставлять без света, как шахтных горняшек, не дай боги ослепнут.
При звуке отлично смазанного механизма начали подниматься головы.
- Мэс, - спросила Барбара. - Кастеллан с присными как - ушёл?
- За миг после того, как поднялся я,
- Видели куда?
- Натурально. Ещё подивились, что не в дверь, а в соседнюю калитку. Наверное, грохотать петлями и засовами не захотел.
- Калитка точно вела на улицу? - сухо спросила Барба.
Офицер замялся.
- Вот эта? - уточнила Олавирхо, показывая на заострённый лепесток цвета ярь-медянки, скромно прилепленный обочь массивных дубовых створ.
- Да, конечно.
- Открыть не пытались?
- Зачем? Мы не хозяева.
- Зато мы тщимся быть, - Барба улыбнулась офицеру и попросила Олли:
- Разберись с этим. Снаружи ничего подозрительного не торчит, даже ручки. Лысо, как бритая коленка.
Олли подошла, пощупала с пристрастием:
- Задачка для кретина, как говаривал па Рауди маме Орихалхо. Если нет выпуклостей - поищем впуклости.
Пальцы её пробежались по не такому уж и ровному полю, ощупывая и кое-где надавливая.
- Так. По краям пригнано стык в стык, косяки и петли не выступают, направляющих борозд не видать. На вперед-назад, ни вправо-влево не колыхается.
- Балансир? - отозвалась Барба.
- Ага, качели. Неравновесные - одно плечо куда больше другого. На продольной оси. И вроде не заперты. Хотя...
Олавирхо надавила плечом на еле заметную оспину в древней бронзе, поднатужилась - и вдавила внутрь большую часть полотна. Меньшее плечо рычага выперло наружу - со стороны могло показаться, что дверца устроена так же, как все обычные.
Изнутри хлынул свет - смутное подобие дневного.
- Ось вроде как даже внутренняя, - подытожила Олавирхо, заглядывая в широкую щель. - Пятки с подпятниками, но только вершках аж в трёх от поворота вместо одного. Чтобы изнутри тоже не догадаться.
Девушки переглянулись.
- Нас там ждут? - спросила Барба.
- Не думаю, чтобы очень.
- Проверим или снова наверх?
- Проверим.
- Мэс Грайн, нам нужны два зажжённых факела и огниво.
- Прикажете мне тоже идти? - ответил он с надеждой.
- Нет. Дорога нагрета, слуги - не самоубийцы, мы тоже гости дорогие, судьбой хранимые. Оставайся, но бди.
И, воздев тускло горящие факелы, сёстры шагнули на первую ступень. Калитка за ними повернулась и закрылась от еле заметного толчка.
Лестница была узкой, но прямой и чистой и явно хоженой. Воздух был прохладен и удивительно сух - девушки готовы были пожалеть, что оделись так тепло. С первого взгляда казалось, что и факелы излишни - стены и свод мерцали, как ясное ночное небо.
- Что это за чудо? - спросила Олли.
- Похоже, просто червячки, - пояснила Барба. - Подманивают и едят ещё большую мелочь, чем они сами. Помнишь, мы с тобой читали про пещеру Вайтомо?
- С летучими мышками конкурируют, - кивнула Олли, придерживаясь за чуть поржавевшие чугунные перила.
Так они шли долго и монотонно: пролёт сменялся площадкой, на которой загробно светились факелы, не очень похожие на их собственные, площадка сменялась пролётом, как казалось, ещё более длинным.
- Спасибо, что вниз, а не вверх, - философствовала старшая сестра.
- Хочешь сказать, что не напрасно мы доверились Грайну - ну, по поводу оборонных помещений?
- Наверное. Успеется ещё. Любопытно, кого собрались отражать эти скотоводы и землепашцы.
За такими разговорами прошло не так мало времени. Как известно, оно тянется для тех, кто ждёт неведомо чего, и рвётся гнилой нитью для людей беспечных.
Лестница постепенно становилась более пологой, ступени, уже не перемежающиеся ровным пространством, - низкими.
И, наконец, девушек вынесло на подобие небольшой площади, освещённое вовсе не факелами и не гнилушками, а словно жидким живым хрусталём.
- Барба, да ты посмотри! - ахнула Олавирхо. - Вот оно - сердце.
- Что-то робеют наши девицы, - с ленцой проговорил Сентемир, отодвигая покрывало с постели. - Жаль. Мы-то весь день швабрили пол и драили медяшку, как на корабле.
- Тебе так охота попробовать их на вкус? - ехидно осведомился Арминаль. - Или чтобы они от тебя отломили немалую крошку?
- Не думаю, что дело обстоит таким образом, - ответил Сента. - Намёков о том, каковы на самом деле наши проблемы, мы раскидали уйму.
- Полагаешь, девиц это остановит? - спросил Армин.
- Надеюсь, хоть замедлит продвижение. Найдётся у них за душой хоть какой-нибудь страх или нет? А, чему быть, то уж не минует. Даже хочется огрести что положено побыстрее. Как по-твоему, а им уже попалась на глаза знаменитая подводная...
Свод над ними был сотворён из гигантской линзы горного хрусталя, ночь колыхалась вверху перемежающимися волнами мрака и серебристого лунного света. На круглом столе посередине круглого же зала зеленовато горели странного вида лампы, больше похожие на бокал, чем на канделябр. Стеллажи простирались до самого верха, узкие галереи-променады из тёмного дерева разделяли их на горизонтальные секции из трёх-четырёх рядов. Узкие трапы вели от променада к променаду.
На полках жили книги. Благородно-старинного вида, большие и малые, поставленные вперемешку и без видимого порядка, повёрнутые тылом или фасадом, в матовых переплётах и с глянцевитыми корешками.
- Лучший подарок Тёмного Мессира владельцам, - мечтательно сказала Олли. - на котором они должны были примириться.
- Почему ты так думаешь?
- Сходились здесь за столом - и прочь враждебные мысли.
- Вы говорите верно, - отозвалось обширное эхо с полок. - И о строителе, и о заказчиках. И о том, что печатные книги, коих здесь, увы, большинство, с самого начала считались хитроумной придумкой сатаны.
- Вот как? Почему инкунабулы и палеотипы, а не манускрипты?
- Если вы желаете, то поведаю вам некую историю, - вздохнул голос.
- Конечно. Только скажи нам, девам Олавирхо и Барбаре, кто ты сам, - храбро сказала Олли.
- Вы - девственницы? - басовито усмехнулся их собеседник. - Вот уж не сказал бы. Ваши драгоценные ин-октаво сообщили мне иное. Не удивляйтесь - книги способны говорить друг с другом на своём собственном языке помимо того, на коем напечатаны или написаны. Но всё равно - слушайте.
И вдруг заговорил совсем иным голосом - азартным и в то же время чуть ветхозаветным, словно мальчишка-подросток, на долгие века застрявший в своём возрасте:
- Видывали ли вы, чтобы хоть кого так звали - сестра Эколампадия? Ну, не видели, слышали. Нет? А вот морскую девчонку именно так и окрестили во время пострига. Мы-то её по-простому кликали: Экола. Мы - это брат Арктиум и брат Зефирантес. Про нас шутили, что мы заключили в скобки весь латинский алфавит от A до Z и всю монастырскую флору в придачу. От и до. Включая самые никчемные сорняки.
Это такой обычай у нас, монахов-колумбанов. Принимать в качестве второго, истинного имени латинские названия растений.
А происходит он от того давнего обстоятельства, что живём мы искони на пустынных и малонаселённых островах, в лучшем случае на морском побережье. И святой Колумбан с последователями желали хотя таким образом взрастить вокруг себя сад земной.
Теперь-то всё изменилось, хотя не раз бывало на грани погибели. Сад с прекраснейшими плодовыми деревьями, взращенными на привозной чёрной земле и своём навозе, грядки с лекарственными растениями и пахучими травами, цветы для статуи Девы и наших дорогих могил. Подобные ему почти во всём тучные огороды и виноградники сестёр-колумбанок через две стены от нашего обиталища - женский монастырь не напрасно возведён рядом с мужским.
И премного изобильнейшие сады, лозы и цветы возрастают, неподвластные смене сезонов, на страницах вечных и неизменных книг.
В скриптории, где рукописи переписывались, а также уснащались редкой красоты инициалами, заставками, рамками, окаймляющими текст, и миниатюрными изображениями, вкрапленными в него внутрь, - именно там и проходило наше с братом Зефирантесом послушание. Я выводил ровные ряды букв, ибо отличался грамотностью и усидчивостью; он же с помощью тончайших кисточек и ярких красок помещал мои создания - и создания других писцов - в обитель всех земных блаженств. В искусстве иллюминирования не было ему равных во всей Франзонии, да, пожалуй, и во всём Верте. Годами он был несколько меня старше, я тоже был в те времена не слишком молод, но сдружились мы не только благодаря этому, но и по некоему сродству душ.
А упомянутая морянка Экола приносила ему сырьё для работы, пожертвованное и выменянное: порошки растительных красителей, добытые из корнеплодов рачением сестёр-монахинь, животный клей от брата-скорняка, ламповую сажу, мелкую серебряную пудру и тончайшие листики сусального золота, что изготовлял брат-кузнец по имени Глебионис ради украшения храмовых статуй. Прямо к порогу скриптория.
Как, можете спросить, нашим аббатом, степенным отцом Бергением, допускался подобный соблазн?
Ну, монахини приносят не менее строгий обет, чем мы. Также отец Бергений ведал доподлинно, что блуд мужа с женой, хотя бы и мысленный, гораздо менее порицаем, чем когда особи принадлежат к одному полу. Но самое важное - когда похоть не искореняют, но направляют по загодя проточенному руслу, даёт она плоды, невиданные по своей изобильности и щедрости.
К тому же о том, что наш милый Свет Дому - девица, а не отрок, все знали только с её слов. Такое нередко с ними, морянами, случается.
И всё же то, о чем я собираюсь вам поведать, являет собою живой пример того, как через женщину, причём невинную деву, способно вторгнуться в мирную монашескую жизнь искушение поистине дьявольское.
Вы понимаете, надеюсь, что драгоценные средства для украшения книг доставлялись в скрипторий согласно уставу и распределялись поровну. Их попросту не хватало для того изобилия, коим грешил наш Зефирант во славу Божию и Пророка Езу Ха-Нохри.
Экола же была всюду вхожа, повсюду её привечали... и вы понимаете мою мысль?
- Я тебе очень благодарен, - сказал однажды Зефирантес. - Чем мог бы отплатить?
- Научите меня буквам, - ответила она просто. - Ты и твой друг Арктий. Старшая монахиня знает грамоте, да ей всё недосуг.
- Какую пользу ты надеешься из этого извлечь? - спросил я, ибо как раз находился поблизости.
Экола только зубки показала: а были они белые-белые, так и сияли на истемна-смуглой коже. Тряхнула головкой в домотканом сером покрывале:
- Ба-инхсан (то есть природный человек моря) ничего не делает для пользы, только ради интереса.
Поправила смоляную завитушку, что не по уставу на свет божий выбилась, и ушла.
Выходит, в том, что мы ей не откажем, была уверена неколебимо.
Дело получилось не тайное - аббату мы всё в тот же день обсказали, - но не для многих глаз. Договорились, что встречаться будем в привратницкой: она не совсем в стенах, чуть выступает наружу, а внутри имеется большой стол и два стула. Сам сторож, отставной солдат, не против бывает иногда прогуляться, обозреть окрестности на предмет нападения супостатов.
Девочка оказалась на диво переимчива, но Зефирантес в первый же день обнаружил, что учить её, рисуя буквы и повторяя названия, нет смысла. Книги же из монастырской либереи слишком витиевато написаны, да и громоздки - в привратницкую их таскать. Если уж не говорить о большой их ценности. Так что нужна азбука со словами.
- Такие делают в Скондии, - поделился я с другом. - Пригодно и для их витиеватого письма, похожего на вьющийся хмель, и для нашего королевского минускула, коим пишут, потому что многие франзонцы там поселяются.
Он, конечно, знал и немало завидовал: такие книжки собирались из листов, подобных гравюре, вырезанной из бука или иных твёрдых пород дерева, потом выступы букв покрывались тушью разных цветов, накладывался лист веленевой бумаги и прокатывался поверху упругим валиком. Стоило это немногим меньше простой работы писца, но выглядело куда нарядней.
- Я ей такую штуку сделаю, - решил мой приятель. - Резать печатки меня научили, доски подходящие найдём, бумагу и краски тоже. Первое из порченного писцами материала, второе - со дна живописных склянок.
- Как наоборот чертить будешь? - спросил я.
- У меня учитель был левша, разве забыл? Брат Антирринус, Львиный Зев. Вот был мастер украшательства! Я его рабочие заметки только с помощью зеркала мог прочесть. В шутку и сам с ним такими цидулками изъяснялся.
И в самом деле - вскорости он сотворил нечто. Ни с чем не сообразное: буквы на оттиске получились разного калибра и расплывались, картинки вещей, начинавшихся с нужной буквы, еле можно было понять, но Экола была довольна.
- У нас не одна я тупа насчёт грамоты, - сказала она. - Теперь ты, брат, наделаешь таких листов много, и я раздам их юным монахиням и послушницам. А тебе будет от всех нас подарок.
- Велень не годится, - сетовал в её отсутствие брат Зефирант, - слишком много краски берёт. Бомбицина редка и тоже так себе. Опять же хлопок - это снова Скондия. Привозное. Резьба на печатных досках после двадцатой копии залохматилась по краям, а краска и подавно вся слезла. И уж раскрашивать - семь потов сойдёт!
- Со своим любимым многоцветьем ты перехватил, - отвечал я на такие вопли душевные. - Но ведь гравировщик работает не с одним деревом. Медь уж точно ничего впитывать не станет. А чёрное - это даже изысканно.
- Нет, ты представляешь, сколько надо времени для того, чтобы выцарапать что-то на металле! - воскликнул он. - И лишь для того, чтобы получить прежнюю гадость.
Мы рассуждали так, будто не было иных проблем. Ни с бумагой, ни с краской, ни вообще.
Это было в самом деле так. Жизнь в клостере движется по линейкам, что заранее расчерчены свинцовым стилом, как бумага, подготовленная для писца.
Но мы совсем позабыли о подарке, нам обещанном, и тем более не ведали о причине, породившей его как следствие.
На следующий урок Экола притащила объёмистый мешок и стала выгружать его содержимое на пол.
Оказывается, мать-аббатиса, почтенная Артемизия, весьма обрадовалась, что "девчонки" перестанут к ней лезть. Без знания письма, как она говорила, и грязное бельё не перечтёшь, тем более не выполнишь работу сестры-эконома, сестры-келарницы и сестры - старшей певчей. Буквы, цифры и ноты ведь обозначаются сходными закорючками.
Так вот, за то, что мы взялись за обучение преемниц, нам преподнесли пузырёк с кристалликами канифоли, коробку с зубным порошком из толчёных морских раковин (забава высокородных монахинь), кучку белой глины на дне чашки и, в довершение, комок чего-то грязно-зелёного и слипшегося.
- Мы стираем бельё в едком растворе... - начала объяснять Экола.
Ну да, мы сами ведь этим не обременялись. Сдавали им и своё грязное бельё. Правда, брат Эвфорбий, который устроил на кухне бесперебойную подачу котлов от водопровода на плиту, соорудил им черпалку-мерник для щёлока...
- ...едва перельёшь, всё стираное расползается, - продолжала она будто в лад моим мыслям. - А мы шутки ради попробовали там тростник подержать - грязный, с полу. Вот что получилось. Распустился весь, а когда его положили на плоский камень, стал с той стороны как лакированный.
Я помнил притчу о том, как родилась первая бумага. Один инок, рассердясь на несправедливость приора, порвал рубашку зубами и хотел сжечь её на плите, чтобы уничтожить улику. Но влажное тряпьё лишь высохло и обратилось в гладкую лепёшку, на которой можно было писать.
- А канифоль зачем? Для скрипки брата-псалмопевца? - спросил Зефирантес.
- Клей, - ответила Экола. - Мы попробовали им покрыть. После этого писать стало легче. А то грифельных досок не хватает и кору обдирать мать-садовница не велит.
Что мел и каолин вбивают в бумагу, дабы стала плотнее, мы и так знали. Правда, нам не приходилось делать это самим. Но ведь никогда так много её и не требовалось?
Разумеется, то, что мы произвели, процарапав резцом медные листы, полученные от Глебиона через посредство брата-коннетабля, то бишь главного конюха, предназначалось не для робкой кучки любознательных монахинь. Монастырь решил торговать нашей "библией для бедных", украшенной хоть и черно-белыми, но весьма красивыми миниатюрами из Священной Истории. Буквы, короткие нравоучительные фразы и притчи для оригинала рисовал я. Зеленоватый фон, невзирая на ухищрения, остался, но нисколько не портил дела. Разумеется, насчёт бедных было лишь присловье, но цена изделия была ниже, чем у рукописи, раз в пять, а прочность даже выше. Это если не учитывать пергамент, который был дорог непомерно, а для наших целей и подавно не годился.
В скриптории нас занимали всё меньше. Чтобы не толкали под локоть, нам выделили в дормитории крошечную келейку на двоих, с широким окном - чтобы никто из клира не задыхался от вони алхимических реактивов.
Идеи кипели в голове нашего дитяти Западного Ветра, как бельё в плотно закрытой кастрюле. Что добавлять в чернила, чтобы они были достаточно липкими и не растекались? Льняное масло - или можно обойтись лещинным или из семян сурепки? Из чего варить сырьё? (Этот термин также коренился в банно-прачечном ремесле.) Братья-колумбаны давно брали подаяние не только съестным, но и никуда не годными обносками, и клич "Старьё берём" стал привычным для всех больших и малых поселений. В обмен на тряпьё жители получали всякие безделки, смастерённые чернецами на досуге, а наш аббат от торговцев - отменную бумагу по льготной цене.
- Знаешь, я тут попробовал добавлять в краску лак, похожий на тот, которым покрывают для защиты деревянные обложки, - говорил я, ибо меня тоже охватило безумие. - По-моему, получилась достаточная глютинация чернил, чтобы держаться на меди и не расползаться по бумаге. В смысле, что они стали более липкими.
- Медь, - рассеянно говорил Зефирантес. - Слишком крепка, чтобы глубоко резать.
- Ну разумеется, золото было бы лучше, - подхватил я. - И серебро, и серебришко, то бишь платина, и свинец.
- И кислота мало протравляет, разве что смесь двух различных. Знаешь, я тут заложил несколько опытов: с обрывками пеньковой верёвки, мешочным волокном, сосновой хвоей и опилками.
- Это ты из-за канифоли додумался? - спросил я.
"И по аналогии с верёвкой висельника, которую палач режет кусками и продаёт на счастье", - подумал про себя.
- Представь себе, ведь получилось кое-что. Призрак желаемого, тень потребного - зловонные материи волокнистой структуры, которые надо приводить в чувство большим количеством воды. Стоило бы точнее рецептуру подобрать и пропорции. Кислотно-щелочная коррозия иногда бывает непомерно велика. Но, в сущности, целлюлоза может получиться из чего угодно, лишь бы состав был изначально волокнистым.
"Откуда взялось имя новинки? - подумал я также, переводя его термин на привычную латынь. - Из-за келейности наших опытов?"
- Послушай, брат, но зачем тебе столько первичного вещества? - я поймал себя на том, что невольно употребляю алхимический жаргон. Или грубое его подобие. - Никто на свете не сумеет употребить в дело такое количество.
- Слишком медленно идёт работа, слишком кропотливо приходится трудиться над оригиналом, который снашивается под напором неумолимого времени, - пробормотал Зефирантес. - Притом более половины моих стараний тратится на то, чтобы начертания одного и того же знака были неотличимы. Это безусловный тупик.
И вот в миг обоюдного сердечного уныния вновь появилась Экола.
Как её допустили внутрь нашего клостера - не ведаю, впрочем, ей было ничто-ничего и стену перелезть в месте, где та поверху выкрошилась и была обвита крепкой лозой.
Что у неё были за дела внутри - не знаю, но на поясе у неё болталось некое подобие печаток или гадательных рун - узкие четырехгранные стерженьки с выпуклыми или вдавленными знаками, подвешенные к кольцу за малое ушко. Или нет - то были ключи особенно хитрого дела, которые достались нашей девице от сестры-келарницы вместе с частью обязанностей.
И вот при их виде наш Ветреный Цвет прямо взвился:
- Это же мои литеры!
Почти не замечая робкого сопротивления Эколы, он сдёрнул связку с её талии вместе с поясом и начал пристально изучать.
Оттого и не заметил того, что впервые меня насторожило: лёгкой полуулыбки на пухлых устах цвета благородного бистра.
Брат Глебион в миру был оружейником, изготовлял отнюдь не одни подковы, но знатные сабли и кинжалы, а более того украшал их лезвия чеканкой да золотой нитью. Он смастерил для нас бруски матриц со вдавлиной и пунсоны с соответственной выпуклостью - сначала, для пробы, по числу букв алфавита, потом с учётом того, что одних знаков письма было больше, других меньше, и соотношения между ними были отлично известны.
Кажется, приспело время объяснить, откуда у нас в голове возникла не просто идея, довольно очевидная, но точные математические расчёты, позволившие нам заказать и того, и другого в нужном количестве. В миру мне платили немалые деньги за мои донесения, способные примирить и рассорить владык, но более того за умение изложить их на письме хитроумным способом, требующим для понимания некоего ключа (не напрасно я так обмолвился ранее), или шифра. Сочетание сих особых знаков, неведомых и непонятных никому, кроме посвящённых, именовалось литореей.
Итак, мы начали свою деятельность. Я рисовал буквы и подобные им знаки, Зефирант - нехитрые украсы. Глебион, чьей прямой обязанностью была чеканка литейных форм, подсказал нам дешёвый металл для литерных отливок: семь частей свинца, две сурьмы и одна - олова. После очищения от заусениц и наплывов и скрепления с дубовой основой получались литеры, кои мы закладывали в особую рамку и натуго скрепляли, чтобы не развалилась. Брат-плотник, работающий на оба монастыря, изготовил нам хитроумное подобие виноградного или масличного жома - собственно, даже не его, а нечто новое и лишь работающее на сходном принципе.
Как же мы обрадовались, когда пред нашими глазами явилось подобие рукописной страницы, почти неотличимое от образца! Помню, что это был заглавный лист жития святого Патрика, коий учил нашего отца-основателя. Выбрали мы его из-за почти полного отсутствия суетных украшательств.
Аббат тоже немало порадовался:
- До сих пор мы могли нести священное слово лишь малому числу жаждущих его, - произнёс он. - Ныне же я вижу горний свет, воцаряющийся по всему Вертдому из конца в конец.
Эти его слова будто поставили на скриптории жирный крест. Тем переписчикам и художникам, кто был помоложе и обладал твёрдой рукой и зорким глазом, поручили вырезывание рядовых литер и буквиц, покамест ещё простеньких, тем, кто не боялся огня и раскалённых металлов, поручили словолитню, зрелых и обладающих пристальным вниманием ставили к наборным кассам и прессу. Старики же, которые мало на что годились, пополнили войско сборщиков Божьей милости, по-простому - побирушек. Только что принимали они вовсе не хлеб и даже не одни лоскуты и обрывки вервий, но сведения. О местах, где река преодолевает пороги, - для постройки бумажных мельниц и, так сказать, прачечных, где сырьё варили, лощили и утюжили, о залежах хорошей посудной глины и расположении меловых холмов, кои владелец мог бы сдать в аренду. А также где продают нестроевой лес - ради покупки оного.
На все дерзостные начинания требовалось немало золота, серебра и доброй меди - оттого убранство монастырского храма и трапезных - монашеской и для знатных гостей - стало дышать святоотеческой простотой. Впрочем, к моему облегчению, реформы не коснулись ни лазарета, ни странноприимного дома: также и сады, поля и огороды, а также аптекарский дворик отнюдь не пребывали в забросе. Монахини также помогали чем могли, - отец Бергений, кто занимал в церковной иерархии место повыше, чем их аббатиса, и кстати был их общим исповедником, весьма кстати запретил им читать Писания всуе.
Но, к сожалению, пришлось нанимать и покупать конверсов - проще говоря, рабов. В основном из морян и полукровок.
Возможно, это снова Эколампадия нас надоумила: мол, её соотечественники с виду неказисты, зато смирны и на диво работящи. Буквально семижильные. Стала он отчего-то вхожа не только в привратницкую, но и в покои старших. Вхожа при уйме свидетелей, безусловно. Блюла она себя почище иной богатой невесты в миру.
Но и с нами обоими дружить продолжала.
А маховик всё раскручивался, круги расширялись. Мы продавали, чтобы покупать, и покупали, чтобы продавать, и чем дальше, тем больше.
- Пирамида, - мимоходом бросила наша морянская приятельница, раскручивая фигурку на поясе. Её на днях произвели в помощницы сестры-эконома (говорить "экономки" вроде бы не хочется, не тот пафос), и она, по всей видимости, решила чуточку побахвалиться новым брелоком для ключа в древнем магическом стиле.
Я не люблю чернокнижия, но в тот день отыскал на полках монастырской либереи древний том ин-фолио в кожаном переплёте, что рассыпался буквально на мелкие крохи, с заскорузлыми пергаментными страницами цвета старой кости.
И вот что там нашёл.
Пирамида есть знак мирового центра, накопления и благополучия в земных делах, особливо денежных. Её основание упирается в тучную почву, но там не укореняется, вершина касается небес и проникает в них остриём. Также анонимный автор мимоходом касался некоей афёры, связанной с расширением круга покупателей ценных бумаг (векселя и поручительства, что ввели в обращение скондцы, я знал, но вот что в придачу?). Ты брал такой документ себе, иногда безвозмездно или по льготной цене, если уговаривал на покупку еще нескольких человек, и всё дело расширялось до тех пор, пока не упиралось в естественные границы. А тогда наступал неизбежный крах.
Но к чему были нашей обители все деньги Верта?
Только агатовая штуковинка, подвешенная к поясу остриём вниз, всё продолжала раскачиваться перед моим внутренним взором...
Наступил день, когда на каждого грамотного в Франзонии и прочих землях, за исключением, пожалуй, загадочной Скондии, приходилось по книге и даже более того. Не следует забывать, что удовольствие это было дорогим, хотя мы вынужденно сбивали цену за товар и включали в оборот всё новые манускрипты.
Но никакие труды и никакие земные щедроты не были даровыми.
Я не удивился, когда нам предложили продать один комплект гарнитуры и самое простое оборудование. Скорее даже обрадовался: держать монополию мы не собирались, а цену нам положили архибольшую.
Нет, неправда - уже тогда к медовой радости моей примешалась немалая капля дёгтя.
Когда же пришли вести о крестьянской войне, что разразилась на юге Франзонии, втянув в себя людей образованных, и о листках с цитатами из священных книг, щедро рассыпаемых мятежниками в оправдание своих действий, я...
Нет, хотя сделка оставалась в тайне, о ней могли без особого труда узнать и без усилий измождённой годами ищейки...
Восставшие стремились установить на земле Царство Божие, о коем проповедал Пророк Езу Ха-Нохри и его ангелы. Иногда казалось, что набор, что использовался ранее для первенцев раздельной печати, даже не рассыпался до продажи, по крайней мере полностью. И это его осколки уснащались грубыми литографиями самого площадного толка, изображавшими сеньоров с их зазнобами, содомский грех клириков и монашеское обжорство, крошку Дауда с пастушьим орудием в руке и поверженного им великана-рыцаря. Это было подобно взрыву затаившегося вулкана, который, проснувшись, начинает бросаться бомбами и едким пеплом, истекать лавой и источать смрад.
Словом, когда у ворот наших появился важный кортеж - латники, отполированные с ног до головы и в роскошных бархатных плащах, два добротных возка, крытых бычьей шкурой, а в середине - роскошная чернолаковая карета четвернёй, я первый понял, что это не один епископ с очередным визитом.
Что наш епископ привёз с собой инквизитора и дознавателей.
Собрав всех монахов в зале капитула, отец Бергений взаимно нас познакомил. Естественно, сам епископ, румяный старик по имени отец Теодальф, был нам известен весьма хорошо, он в своё время и дал благословение аббату на книгопечатное дерзание.
Но вот отец-капитан из Супремы...
Именовали его Хайр-эд-Дин Ротбарт. Скондец, который перешёл в нашу веру из своей ханифитской - явление редкое, говорилось, что при этом они рвут все родственные и человеческие связи и оттого становятся наихудшими из фанатиков.
Внешность отца-капитана соответствовала слухам: высокий, как сосна, загорелый, белоглазый и рыжеволосый, как многие исконные скондцы. На фоне наших окаймлённых чёрным тонзур его обильная шевелюра, сливающаяся с бородой, казалось, горела ярким закатным пламенем. А лицо - сплошная tabula rasa, чистая доска без письмён. Невыразительное настолько, что уже не казалось человеческим.
Внешность его устрашила многих.
В равной мере как и звучание речи, на первый взгляд весьма тусклое.
По всей видимости, он специально добивался такого, потому что когда начались допросы, мало кто выходил из предоставленного инквизиции помещения без дрожи в голосе, ногах и всём теле. Если вообще выходил.
Наконец, настал мой черёд.
В полутьме я едва разглядел писца-протоколиста за малым столиком, коренастую фигуру за его спиной и самого инквизитора, который только что взял со скатерти, заваленной документами...
Решётку "мудрёной" литореи.
Точно такая с давних времён хранилась в моих личных вещах.
- Брат...э... Арктиум, - голос его казался чуть более мелодичен, чем я помнил с того первого раза. - Думаю, стоит ради тебя повторить все пункты обвинений, чтобы ты в них позже не путался.
Во-первых, то, что Слово Божие изображалось не справа налево, а слева направо, как еретические каракули скондцев. И тем самым посвящалось Отцу Тьмы. Так?
- Да, но вы... они... еретиками не считаются, разве нет? - спросил я. - Только иноверцами.
Хайр нехорошо улыбнулся. Даже не губами - одним подбородком.
- Во-вторых. В основе принципа вашей разделённой печати легли колдовские резы, руны, петроглифы или как там их.
В-третьих. Сами печатные знаки изготовляются из заведомой отравы, хотя и сугубо телесной. Что называется, одно к одному.
- Свинец?
Он кивнул.
- Однако мы знаем, что в древние времена из него делали кровли и водоводы.
- Хочешь возразить сам себе или очевидности? Два-три века назад в Скондии целые бассейны для красоты наполняли жидкой ртутью - пока не сообразили, что это гибель, а не роскошь.
Встал и выпрямился, почёсывая себе спину той самой штуковиной с узкими прорезями. Я молчал, и молчание моё становилось всё более паническим.
Вот что напоминали его застывшие очи: мертво блестящую ртуть.
- Пункт четвёртый. До того очевиден, что скучно становится. Торговля в храме, запрещённая распятым Пророком. Положим, монастырь - не совсем храм, да и монахи всегда торговали излишками на ярмарках, ибо такое было проще, чем менять товар на товар. Не вином же вы расплёскивались.
Я удручённо кивнул. Если говорить честно, то и вином, причём белым и крепким. Отличное сырьё для лекарственных настоек, компрессов и притираний.
- Это всё не стоит гроша ломаного. Вот пятый пункт обвинения куда как солиднее. Слово истины, без большого ума распространённое, разодранное и извращённое до предела, вместе со средствами для такого извращения, благодаря корысти и нерачению попало в руки грязные, более того - воровские. Так?
- В точности так, - я кивнул.
- Теперь главное, - подытожил инквизитор со скучающей миной (хоть какое, да выражение). - Готов ли ты, брат Арктиум, повторить все вышеперечисленные пункты своего обвинения так, как положено по дознавательскому уставу? Дело это настолько важное, что не должно быть замарано ложью - ибо касается не одного благополучия и благоденствия, но и самой жизни обвинённых в сем грехе.
Отчасти я ожидал чего-то подобного. Но лишь отчасти.
Последние слова офицера Супремы показались мне зверским ударом под ложечку.
- Я о таком не помышлял. Не желал обвинять - хотел лишь предупредить о корнях беды. Стоит ли мне совершать нечто ведущее к гибели, а не к обращению? - ответил я.
- Интересно мне, чем ты до сего времени промышлял... брат Лопух, - он не просто перевёл мое монашеское имя с латыни на мой родной язык, но ещё прибавил к его звукам вполне ощутимую издёвку.
Другие, куда более красивые имена стояли не границе этой издёвки.
Отец Бадан. Брат Целебный Молочайник. Брат Стальной Златоцвет. Брат Цветок Западного Ветра. Мать Горькая Полынь. Сестрица Свет Дому и Миру...
- Нет, - сказал я. - Моё прошлое доносителя кануло в Лету. Ныне своим словом я защищал собратьев. Пытать свидетеля защиты даже вы не имеете права.
- Формального, - ответил он. - Но да, верно. Не имеем. Идти против воли доносчика - тоже. Разве что в самой малости.
Он опустил пластинку на скатерть и принял в руку высокую чашу с красным вином или чем-то схожим. Кивнул коренастому - тот налил туда нечто из пузырька и глянул испытующе на нас обоих.
- Настой из грибов. Развязывает мысли и высвобождает затаённое со дна души. Позволяет первому прийти в согласие с последним, а сотрапезникам, кои испивают из одного фиала, - быть искренними друг с другом. Это, положим, запретный дурман, но не отрава. Пей после меня, а то ведь заставят.
Отхлебнул глоток и протянул мне остальное. Вино оказалось таким смолистым и пряным, что я не почувствовал ничего помимо его вкуса.
Помню ещё, как нас, меня и Хайр-эд-Дина, усадили в кресла напротив друг друга, и в мои зрачки впился, наподобие двойного стилета, его взгляд.
А потом разверзлась пасть адова.
Передо мной - или перед нами обоими - простиралась панорама леса, солнечного, в ярких пятнах лужаек. Внезапно пыльный мрак окутал небеса - нечто упорно ломилось в чащу. Со страшным грохотом валились могучие стволы, шелестя, летели за ними вмиг увядшие стебли, листы и колосья, обнажая серую землю, и всё это с неимоверной скоростью затягивалось в подобие чудовищной мельницы, где сырьё обращали в щепу и перемалывали в огромных ступах, как зерно. Зерно двигалось далее - по направлению к башням, превышающим высотой донжон любого замка, что я видел в моей страннической жизни. Утроба кипела, сотрясая чугунную оболочку, из неё прямо в близлежащую реку извергалась струя цвета кровяного молозива и вытекала оттуда изрядно побелевшей: зато вода тотчас обретала цвет и запах серы. Белая пульпа лилась прямо на полотняную дорогу, установленную на тряских валах, подсушивалась и утрамбовывалась огромными барабанами. По дороге её неоднократно разрыхляли, смачивали и осветляли, сдабривали некими порошками, лощили и выжимали пар подобием огромных утюгов. Под конец на безупречность этого покрова ложилась чёрная копоть знаков и строк, его резали, складывали в стопы, шили, наряжали...
И обращали в книгу. Одну, размноженную многократно.
Всё это, как я упоминал, происходило со скоростью большей, чем породистый скакун мчится по гладкой дороге.
Но дальше начиналось самое страшное.
Люди подхватывали готовые, видимо, ещё тёплые экземпляры с печатного стана и с жадностью раскрывали. Тотчас же лица их становились такими же одинаково проштампованными, как то, что находилось перед их заворожённым взглядом...
Очнулся я от того, что палач бил меня по щекам и трепал, как собака крысу. Несколько утешило то, что напротив то же самое происходило между инквизитором и протоколистом.
Очнувшись, Хайр сказал:
- Видел? Понял?
- Что это было?
- Живой образ твоих подспудных опасений, брат. Возможно, наложилась та картина, коей был свидетелем я сам - в дальнем Рутене, превосходящем наш бедный Верт технологиями. В том числе техникой промывания мозгов. Не ручаюсь, однако, что в результате получилась буквальная истина.
Он помедлил и вдруг сказал:
- Так ты подтверждаешь? Без подобной печати твоё донесение - не более чем сплетня кумушки в базарный день или записочка, брошенная чувствительной барышней в дупло... Того самого ясеня, что несколько десятилетий служил запасным почтовым ящиком Супремы.
- Подтверждаю, - кивнул я и повернулся к человеку за моей спиной. - Только прошу вас обоих: не портьте мне руки слишком сильно. Я ещё надеюсь вернуться к тонкой работе.
Пытку в таких случаях, как мой, дозируют с особенным тщанием. Ради того, чтобы свидетель как должно ответил за свои прежние слова и не оговорил никого понапрасну.
Лазутчик ничего подобного допросу второй ступени на себе не испытывает - он отвечает за истинность докладов одной лишь своей жизнью.
Я воспринял то, что со мной происходило, как воздаяние за клевету - хотя она и была правдива. За то, что мои попытки выгородить друзей и представить ничего не ведающими в их душевной простоте рассыпались в пыль при первом же повороте винта и сгорели от одного вида раскалённых щипцов.
Когда всё кончилось, меня отнесли в камеру, где уже обретался бедняга Зефирант. Кажется, привозной лекарь пользовал его сходно со мной, но я не замечал, чтобы художник приходил в чувство.
Не слишком я был уверен и в отношении себя самого - растирания, что применял медикус, причиняли муку едва ли меньшую, чем сама пытка, а обезболивающая микстура, которой он напоил меня под самый конец, породила кошмары под стать винно-грибному.
Хотя самое главное кошмаром отнюдь не было - в том я ручаюсь.
... Тяжёлая дверь, окованная железными полосами, растворилась в чернильном сумраке, и рядом с моим ложем скорби явилась Экола. Она была в монашеском рубище, но распояской, и тело светилось изо всех прорех, как тёмная звезда. Кудри также были непокрыты и достигали пояса - помню, я ещё удивился, ибо постриг оттого и называется постригом...
Иного не может быть, понял я. Наша Свет Дому всегда приходила, когда мы с Зефирантом оказывались в затруднительном положении.
И мы ведь всегда вожделели к ней - оттого и одолевал нас обоих, всех нас, монастырских братьев, горячечный пыл сотворения.
Не понимаю как, но я потянулся к ней. И ощутил на своих чреслах тяжесть её раскрытой, как огнистый цветок, плоти. И восстал навстречу.
Ни одного скрипа не издала дверь.
Ни одним стоном не отозвалось моё истерзанное тело...
...Я казался себе ожившим пунсоном, многократно запечатлевающим себя в матрице. Кузнечным молотом, ударяющим по наковальне. Пестом, что измельчает в ступке драгоценную кошениль.
И когда из моего тайного уда ритмичными толчками и с блаженным содроганием излилась жидкость, вязкая, будто льняное масло, которое четырехкратно поджигали, я пал без чувств.
Должно быть, и мой соратник по несчастью испытал нечто подобное - не знаю. Когда меня под утро увели, чтобы устроить на прежнем месте, он ещё оставался в темнице и был по-прежнему недвижим.
Нужно ли говорить, что засовы казались нетронуты с вечера?
Осталось поведать немногое. Печатное снаряжение от нас увезли, готовый набор разбили, изготовлять книги новым методом было запрещено. Отца Бергения лишили сана, но оставили с нами в качестве младшего брата. Все прочие охотно подчинились новому настоятелю, ставленнику инквизиции, но, в общем, человеку умеренного склада. Он не склонен был спрашивать за былые прегрешения - лишь бы не творили новых - и оставил всех, кроме отца Бадана, при старых обязанностях.
Едва была перервана бумажная пуповина, мужицкий бунт заглох или был потоплен в крови - слухи ходили разные, но в отрубленные головы, исчисляющиеся сотнями и даже тысячами, поверить было невозможно. Вместо наших морянских конверсов, которые были спешно и за малую плату выкуплены, к нам приходили новые люди, коих мы, памятуя о евангельском запрете на рабство, посвящали в "мирские послушники". В этом состоянии они могли пребывать столько, сколько хотели, и пользовались всеми привилегиями настоящих иноков - за вычетом ряда обязанностей.
О судьбе сестры Эколампадии долгое время не было ничего известно. Лишь спустя некое время мать Артемизия призналась, что уезжая, инквизитор, конечно, забрал её с собой. Но не в ту тележку, где ехал палач с его инструментами, или в другую, где протоколист сидел в обнимку с типографским свинцом. Она села в карету к самому Хайр-ад-Дину Рыжебородому.
Нет, возразила мне мать аббатиса, вовсе не в качестве особо опасной узницы и тем паче "мяса для жарки". Прежних лохмотьев на ней не было - в равной мере как и парчовых одежд, приличествующих епископской конкубине. (Что такое положение было для мирянки отнюдь не позорным, мы знали, хоть и негодовали по сему поводу.) Орденское платье облегало фигуру и было сшито из тончайшего льна и шерсти - второе привозят из дальней горной страны под названием Кайлат, первым одаряют нас мастера земли Айгюптос.
Спустя небольшое время в Вертдоме появилось множество небольших печатен, что издавали светскую литературу весьма легкомысленного толка. Названия удивляли: "Имя Розы", "Роман о Розе", "Чудо Розы", "Я сказал тебе под розой" (сборник любовных рондо и триолетов), "Роза с татуированными лепестками" (недурная пьеса) и прочее в том же духе. Будто все они там блаженно сошли с ума...
Дельные анатомические трактаты, травные лечебники, повести о морских и земных скитаниях, которые мы выписывали, буквально терялись на фоне сих процветающих сорняков. Одно было хорошо: их печатали в особо хорошем качестве и уснащали весьма дельными рисунками.
"Трудно сохранить взаперти достояние церкви, - провещал по этому поводу наш новый брат-садовник. - Ибо оно принадлежит никому кроме Бога Всемогущего и пророка Езу". Впрочем, брат Бадан всегда забивал своим красноречием всех прочих, особливо простецкого брата Лопуха.
И, конечно, брата по имени Ветреный Цветок.
Когда Зефирантес вернулся в скрипторий и занял своё обычное место позади моего, был он изрядно он худ и бледен, пальцы слегка искривлены и шишковаты. Что сказалось: заключение в монастырских подвалах или просто годы, - понять я не мог.
Но выложил перед ним набор тончайших волосяных кисточек и красок и сказал:
- Одна богатая вдова, у которой сын недавно отплыл на каравелле, заказала нам хвалитны Деве Марион Стелламарис, Звезде Путеводной, покровительнице моряков. Это одиночный лист ин-кварто, я его могу быстро переписать, так что не беда, коли и испортишь.
Но он нисколько и не испортил. Когда недели через две (раньше боялся сглазить) я встал перед его столом, хвалитна предстала передо мной в полном блеске.
Ровный, слегка вытянутый в длину шрифт, коим я вывел стихотворные строки, был заключён в подобие венка: хоровод девичьих фигурок в пурпуре, аурипигменте и кармине на фоне многоцветной гирлянды из живых самоцветов. Контуры были выведены будто не кистью, а тонким пером, краски буквально пламенели, лица красавиц были непохожи одно на другое...
Но все принадлежали не кому иному, как нашей Эколе.
Внезапно я вспомнил. В одном из самоновейших трудов по горному делу повествовалось о махине, приводимой в действие так называемым паровым котлом, - воду в нём кипятили в плотно закупоренном сосуде и оттуда по сети узких трубок доставляли к шестерням, которые вгрызались в жилу. Это было само по себе весьма опасно, но в то же время сохранило жизнь не одному проходчику недр.
И обуздал пар с его поистине чудовищной силой некий учёный монах...
Но, может статься, и монахиня?
Однако пора мне прощаться - с вами и со всем Вертдомом.
Этот мягкий свинцовый стержень, определяющий движение моих пальцев, это гибкое лебяжье перо, годное для искусных поворотов, ножик, расщепляющий и утончающий его, камень, на котором заостряется писчий тростник, наконец, всю свою сумку, с лощилкой, губкой и чернильницей, когда-то бывшими орудиями моего смиренного занятия, я приношу тебе, Господи, потому что ослабленные возрастом и моя рука, и мои глаза отказываются от работы.
Теперь лишь стал доступен моим очам горний свет...
- Замысловато, - вздохнула Олли. - Травматично. Подрядились они что ли, все эти невидимые и даже наполовину видимые голоса? И снова безудержная похвала моему народу. Наряду с историей захвата им суши. Никак, снова наши ребята подстроили, как по-твоему, Барба? И ведьмы-то мы, и чаровницы, сравнимые с королевской Стальной Леди по имени Стелла, и движители прогресса. Сразу видно, что подольститься желают.
- Я тут не очень причём, - ответила Барбара. - Разве что родилась от монаха-инквизитора. Хотя в совершенно иную эпоху и в иных обстоятельствах.
- Но наш мессер Барбе вовсе не инквизитор! - возмутилась Олавирхо. - Разве что очень умный, хитрый и многоликий ... как настоящий рутенский иезуит.
- Есть немало причин любить этого непутёвого монаха, - кратко ответила сестра. - Ручаюсь, мы знаем далеко не все из них.
- Благодарю, - ответил им голос. - Ибо и я сам таков. Беспутный, легкомысленный и угрызаемый совестью клирик, что навсегда остался привязан к стенам и более того книгам Имманентной Либереи.
- Имманентной библиотеки? - спросила Олли. - Что это значит?
- Не ведаю, - отозвался голос. - В одной альдине из стоящих на полках рассказывается об Имманентной Роще, полной магии, где каждого человека может угораздить наткнуться на своё потаённое "Я". Если мой приют таков, немудрено, что здесь не каплет со сводов, хотя лишь пласт горной породы отделяет нас от быстротекущей реки, что подобна времени.
("Как-то он, похоже, вперемешку свои книги читал, - подумала Барбара, - и, похоже, долго. Никакого стиля".)
- Барба, а ведь я верно определила, - говорила тем временем Олли. - Это сердце двойной крепости. Нечто, изначально и внутренне свойственное ей самой.
- И вложенное в грудь величавого каменного строения сами знаете кем, - вздохнул невидимка.
- Сатаной? Тем самым, что всё тут устроил и положил зарок?
- Заклял на безгрешную кровь, - голос чуть прервался. - Счастье ещё, что у Великого Лукавца иное представление о времени, чем у людей. Не одно столетие простояли башни, питаясь давней жертвой. Лишь последнее время выкрошился их гранит, словно подгнившие зубы, источенные кариесом, а в щели начал задувать воздух и сочиться вода.
- Хм, - проговорила старшая из сестёр. - Новейшие медицинские трактаты, похоже, сюда тоже доставляли? Наряду с рутенской альтернативной фантастикой.
- Оба мира, наш малый и великий, породивший его, Верт и Рутен, сблизились на толщину опасной бритвы, - подтвердил голос её слова. - И если ключ-камень рухнет, не устоять обоим.
- Что-то я усомнилась, - тихонько шепнула Олли на ухо сестре. - Однако в этом есть рациональное зерно. Король Юлиан упомянул, что миры расходятся, оттого и были заключены перекрёстные рутено-вертские союзы. Чтобы притянуть их друг к другу. Может быть, и наш...?
Барбара не подала виду, что услыхала.
- Благодарю тебя за трогательную и увлекательную повесть, Дух Имманентной Либереи, - сказала она во весь голос. - Что ещё помимо нашего восхищения, желал бы ты получить за право нам следовать дальше?
Незримый монах заметно смутился и на некоторое время замолк.
- Я собирался показать вам дорогу безвозмездно, - наконец проговорил он, - но уж коли вы сами предложили... Хотел бы я прочесть те крошечные библии Амура, что прячете вы за пазухой. Уверяю, вы можете нисколько не заботиться об их сохранности - я умею создать в зале необходимый режим. К тому же сам я бесплотен - оттого вы можете не бояться перегнутых пополам обложек, загнутых страниц и прочей пагубы, какую причиняют книге небрежные читатели.
Сёстры переглянулись.
- Мы всё это наизусть выучили, - сказала старшая младшей. - Только что на мужчинах не испытывали. А здесь явно найдутся на обмен вещицы не хуже: любострастие - штука нетленная.
- Пусть уж потешится разнообразием, - кивнула Барбара. Вынула свою книжку, присоединила к ней сестрину и положила на стол рядом с лампой вечного света.
Тотчас же в дальнем углу залы открылась низенькая дверца, и оттуда пахнуло затхлым погребом.
Сёстры двинулись по направлению к ней с куда меньшей отвагой, чем прежде.
- Ты уверена, что кастеллан с его присными двигались этой дорогой? - шёпотом спросила Олли сестру. - Библиотека ведь большая, за полками могут быть и ещё тайные пути.
- Не опасайтесь, - ответил ей голос. - Если не пройдёте - всегда можно вернуться назад.
- О, только не это, - пробормотала младшая сестра. - Здесь ведь зачарованное место. Как во сне: если выйдешь - пути назад не будет.
- Но любой сад ведь по определению - Сад Расходящихся Тропок, - возразил голос.
- Ну да, и одного сидения в Башне Знаний достаточно, чтобы усвоить все языки, которыми говорит книжная мудрость с миром, - кивнула Барбара. - Это стихи того же автора, который сочинил рассказ про Сад, вот почитай на досуге.
И первой, чуть пригнувшись, вошла в потайной ход. За ней сестра.
Факелы хором мигнули - так сильно, что пламя едва удержалось на месте. Крупные искры с ядовитым шипением канули в лужу или скорее ручеёк, протекающий под ногами. С низких каменных небес капало прямо на голову и шлёпало на носки сапог.
- Отчего тут такая пакость? - риторически спрашивала Олавирхо, шаг в шаг следуя за сестрой. - Фонари не горят, жижа под ногами, морось над головой, гниль на стволах, то есть на камнях - криминальная осень, в общем. Не такую жертву, как надо, принесли?
- Олли. Ты помнишь, чего захотел хозяин замка Шарменуаз? Н расставаться с погибшей дочкой.
- Но ведь никто не знает, где они с подругой, - ответила та. - Они же получили свободу.
- Неважно. Не расставаться, я думаю, пока он сам того желает. И она. Не оковы, а сердечные узы, понимаешь? А вот второй папочка хотел лютовать - и лютует. Гребли рвёт, берега подмывает, сквозь камень просачивается - и вряд ли его даже Повелитель Сов может от такого удержать. Или хочет.
- Барба, - с лёгкой укоризной проговорила Олли, - вот уж не думала, что ты веришь в потусторонние силы и прочую ерунду.
- Шутишь? По-моему они, эти силы, как раз обретаются по сю сторону. Вот эту самую. И хотят нас о чём-то предупредить.
- Угу. Темно и многосложно, как обкуренная пророчица.
- Вовсе нет. Как рутенский писатель, который сочиняет в стиле, как его? Арт Нуво? Модерн? А, нет. Постмодернизма.
- Помню-помню. Пелевин. Главное увлечение мамы Гали в юности, - Олавирхо чуть притормозила, и сестра невольно обернулась к ней. - И что ты, умница, вычитала из местного фольклора?
- Нам стоило бы взять своё силой. Как те юнцы-соперники. Мы едины в двух лицах. Как те самые девушки. От нас ждут, чтобы мы сотворили обряд. И лучше бы оно было в башне Октомбер, куда мы направляемся, чем в замке Шарменуаз, где так много добрых голосов.
- Которые так усердно нас поучают, - Олли хмыкнула. - И бескорыстно, между прочим.
Перекидываясь репликами, они двигались чуть медленнее, чем им хотелось, - или коридор был более грязен и неудобен, чем первый.
- Барба, а ведь лестницы здесь нету, - наконец сообразила Олли. - Небольшой подъём разве что.
- Тебе непременно хочется иметь зеркальное отражение прошлого пути? - возразила сестра. - То есть спотыкаться на осклизлом камне и пересчитывать пузом ступеньки - значит быть уверенной в том, что тебе сказали правду, а приличная дорога обличает наглое враньё?
- Барб, не умничай. Я подумала - а не пропустили мы в темнотище настоящий подъём?
- "Пляшут тени на стене, Ничего не страшно мне.
Лестница пускай крута, Пусть опасна темнота, -
Всё равно подземный путь
Приведёт куда-нибудь",
- процитировала младшая сестра.
- Ого. Заклинание? - спросила старшая.
- Гримуар белого графа Калиостро, переложенный на русский язык красным графом Алексеем Толстым, - с важностью пояснила Барбара.
И, как ни удивительно, в этот самый миг случились три вещи.
Факелы дружно потухли.
Сами собой заработали динамки карманных фонариков, карманы курток засветились красным, как глаза вампира.
И в их свете глазам девушек предстала лестница.
Не такая широкая, как на том берегу, но с ровными ступенями, оклеенными по наружному краю шипастой противоскользящей лентой.
Когда девушки стали на первую ступень, вверху открылась дверь, и лестница плавно заскользила по направлению к арке.
- Все рутенские чудеса похожи на хорошо отрепетированный фокус, - с лёгким презрением сказала Барбара. - Чистой воды трюкачество.
- И кроме того, эскалатор шумит, - поддакнула Олли. - А фотоэлементы потрескивают.
Лестница, сложившись в ровную линию, скользнула во входной проём и застыла. Но едва девушки сошли с неё, неторопливо, будто внутри был замурован маятник, откачнулась и поехала назад. Уперлась где-то в глуби в невидимое препятствие и слегка вздрогнула, утверждаясь на месте.
- Может быть, мамы-Галины соплеменники и не приложили к этому лапу, - предположила старшая. - Говорят, их чудесные лестницы часто заедает или они схлопываются. Вытягиваются в струнку.
- Угу, чувствуется конструктивная основательность, - согласилась младшая. - Или капля горячей крови хозяина.
Всё это самое время обе неторопливо озирались вокруг при свете фонариков, как-то внезапно накопивших энергию и отдающих её с усердием двойного солнца. Если принять за гипотезу утверждение об изначальном тождестве башен, то из этого следовал вполне определённый вывод: здесь была часть круговой анфилады. Но никак не вестибюль, вопреки всякой логике. Слишком много серых домотканых половиков, брошенных на дорогой мозаичный пол (мрамор, орлец, яшма). Избыток ниш в стенах - они казались двойной шеренгой родовых портретов, вынутых из рам полированного дуба, только сейчас из них глядела темнота. Мебель, нисколько не производящая впечатления функциональной, - так невелика по размеру, что добрая треть удельного веса приходилась на сквозную резьбу, объёмную вышивку и прочие смысловые загогулины.
Откуда взялось это слово - смысловые?
Олавирхо сказала:
- У тебя тоже такое чувство, Барба, что вся эта красота по внешности непригодна для использования, зато порывается что-то сказать смотрящему?
- Воплощение текста, - ответила сестра. - Нет, не так: сам текст для умеющего воспринять. Неслышный зов. Оттого и не следует ожидать привидений.
- М-м?
- Они удалились, испуганные ремонтом. Шучу. Теперь вещи и в самом деле отвечают сами за себя и говорят с нами без посредников.
- А мы, получается, перешли-таки на другую сторону зеркала?
- Отчего ты говоришь о зеркалах?
- Барба, кто у нас умён - я или ты? Вот ты и соображай, что ненароком ляпнула твоя сестричка.
Барбара коснулась выпуклого парчового медальона на мебельной обивке:
- В нашей башне ни один раритет не имел души. Её, похоже, приходилось привносить и даже запирать. А здесь живут...
Она замялась.
- Если это Зазеркалье - то чистейшие души? - рассмеялась Олавирхо. - Но какие плотные и искусно пересотворённые!
- Получившие жизнь от творца. От такого предостерегают в Сконде: не изображай зверя и человека, ибо они потребуют от тебя душу и разорвут, желая поделить меж собой.
Тем временем анфилада разворачивалась перед ними страницей прекрасного свитка. Здесь было то же, что в замке Шарменуаз, кроме оружейной палаты, на месте которой возникли бальная зала, парадная столовая, вся в гобеленах, комната для музицирования и прочих театральных действ, тоже затянутая ткаными узорами и картинами, а также кладовая для припасов, которые не нуждались в погребном холоде. Стол, несмотря на размеры, не производил сколько-нибудь внушительного впечатления, потому что был хитроумно вырезан в форме гигантского дубового листа, только что без черенка. Кресла, которые могли закрыть углубления в торце столешницы, отсутствовали напрочь, а фарфоровая посуда в хрустальной горке светилась, как зубы в щербатом рту. Струнные инструменты были много мельче клавесина или арфы и расставлены по концертном зале так, чтобы создать впечатление густой населённости, - но не создавали. В гардеробной, куда девушки зашли, чтобы при случае знать, во что переодеться, так же было с сундуками: вещей было немного, хоть и отменного качества, и хотя не все отчётливо мужские, но и на женские не слишком похожи.
Кухня была пуста, как городская площадь без торговых рядов и эшафота. Шмыгали по углам задумчивые мыши, ящерка взирала на путешественниц с потолка, голубоватые лучи фонариков отражались в выпуклых глазах, падали на медные и мраморные плиты.
Также прискорбно пустовала выгороженная из анфилады клетушка, откуда низкие ступени вели на перемычку, соединяющую башни.
Зато ванная комната, хоть невелика и пропахла не стиркой и мытьём, а - по неясной причине - готовкой, казалась ещё и покруче той, что в замке Шарменуаз. Помимо каменно-керамического биде и душевого поддона - оба явно рутенской работы, - она вмещала плоскую алебастровую посудину на ножках, где при надобности могли плескаться несколько человек. По всей видимости, внизу находилось целое подземное озеро кипятка, холодную же воду брали, похоже, прямо из Игрицы - пахла не серой, но грозовым облаком и молниями. Чтобы прийти к такому выводу, пришлось как следует повертеть серебряные краны - Барбара даже испугалась, что гул хлещущей в широченную лохань струи разбудит обитателей.
Но пока они не появлялись: будто кастеллан и прочие слуги в самом деле исчезли где-то во внешних краях или испарились в самом переходе.
И вещи могли без помех и лишних свидетелей говорить своими беззвучными голосами, шелестом осыпающейся штукатурки, свистом сквозняков и дребезжанием стёкол.
- Всё здесь тоскует, - проговорила Олли. - Устало держать себя в надлежащей форме. Ты чувствуешь?
- Давно не приобщалось к чужой жизни, - рассудительно кивнула младшая сестра. - Нам так упорно это внушали, что теперь ничего не стоит поверить.
- Но ведь это и в самом деле не будет стоить нам ни гроша, если поверим! - отозвалась старшая. - Как насчёт того, чтобы попробовать?
И они продолжили своё шествие по бесконечно закругляющемуся коридору, не обращая внимания на то, что всё вокруг, шелестя, слетало наземь, словно шевелюра с осеннего клёна: и тусклые заоконные звёзды, хлопья пыли с потолка, и лоскуты истлевших парчовых обоев со стен, и сама одежда Барбары и Олавирхо. Под конец у каждой осталось лишь по широкому крючковатому кинжалу и по два тугих полотняных свёртка, которые они вовремя подхватили и укрепили на заменившем пояс длинном шнуре. Хотя откуда взялся сам шнур - сказать никто из обеих не мог. С потолочного крюка свалился, что ли.
И у обеих - возникло непонятное ощущение между средним и безымянным пальцами правой руки - будто крупная соломина застряла.
Когда окружающее начало повторяться, девушки поняли, что искомое обретается в центральном восьмиграннике, и стали по очереди изучать выходящие туда сосновые щиты с бронзовыми накладками.
- Не поддаётся, - шёпотом пожаловалась Олли после того, как они в третий раз обошли анфиладу и во второй - изнасиловали первую дверь. - Ни взад, ни вперёд, ни вбок. Ни даже вверх. Тяжеленная, а ручки маленькие.
- Тогда не шилом, так мылом, не силой, так хитростью, - пожала плечами Барбара. - С одной стороны если наши кавалеры там - а они там, я их немного чувствую, - то изнутри на засов заперлись, а с другой - если будем ломиться и разбудим, то вряд ли откроют. Дилемма, однако. Погоди. Ты говоришь - вверх?
- Мост, - вслух подумала Олавирхо.
- Именно. Если башни строились по одному проекту - кем именно, опускаем, - то пенал, куда выходит другой его конец, и есть комната Прайма. Легендарная. Вообще-то понятно, отчего обоих наследников устроили рядом с потайными ходами. Чтобы стерегли.
- И по ним же приходил к одному из любовников лекарь, к другому палач, - зловеще проговорила Олли.
- Мы, - коротко ответила Барба.
И обе торопливо направились на место, желая заняться исследованием.
"Странно пользоваться обходным путём, если есть прямой и короткий, - думала про себя старшая сестра. - Что нас толкнуло?"
"И ведь мало найти вход, который устроен не так, как в противоположной комнате - креста, во всяком случае, на ней нет, - досадовала младшая. - Ещё и выйти надо непонятно куда. Там рычаг и здесь тоже - но где? Снова к чужой волшбе прибегать? Э, попытка не пытка... типун мне на язык!
Девушки повернулись спиной друг к другу и начали совершать некое подобие пассов раскрытыми ладонями. Своей наготы они попросту в этот момент не чувствовали - даже холод от них отдалился.
- Там точно это есть, - наконец заключила Барбара. - С моей стороны. Полость, ниша. Но рычаг можно с успехом искать всю ночь.
- Погоди, - сестра подвинулась к ней. - Прошлый раз мы ведь сообразили,
верно? Нам позволены три вещи: семена, верёвка и кинжал.
- А они хотят крови, - слегка упавшим голосом добавила Олли.
- Думаю, совсем немного, - успокоила её сестра.
Вытащила джамбию и, чуть помедлив, провела по коже запястья. На стену и пол брызнули брусничного цвета капли, ранка тотчас же свернулась - и в тот же миг изнутри донёсся скрежет. Панель от пола до потолка стала ребром, открыв узкую винтовую лестницу - возможно, такую точно, какой девушки не захотели воспользоваться в другом месте.
- Что же, пойдём? - сказала Барби.
- Кажется мне, что нами управляют, - ответила старшая сестра. - Опять же мы босиком, а ступени грязные.
- Не грязней здешних паркетов, - утешила Барба. - И тем более тропинок Чумного Атолла, по которым мы и зимой норовили ходить без башмаков.
Лестница и внешняя дверца оказались почти столь же предупредительны, как и те, что у входа. Ступени не двигались, однако на всём пути горели странного вида факелы, которые зажигались по мере приближения девиц, а потом тухли. Их свет мешался с призрачным сиянием, что текло сверху, оттуда, где обнаружилась узкая щель. Девушки еле протиснулись в неё - и остолбенели.
Они оказались на верху башни, судя по широким зубцам, предназначенном для боя. Однако здесь было выметено как ветром, а в самом центре светился круг из полированного металла или стекла, разделённый на серповидные дольки.
- Стальная диафрагма, - вслух подумала Олли.
- Похоже, тут варварство ритмично чередуется с цивилизацией, - ответила младшая сестра. - Вертское колдовство - с заёмными рутенскими технологиями.
- Так что теперь - снова телесными жидкостями брызгаться?
- Кажется, и так признает. Попробуем на первый случай отразиться в этом глазу.
Они подошли, и Барба осторожно пригнулась к "радужке", в самом деле переливающейся всеми цветами побежалости: желтым, алым, голубым и зеленоватым. Олавирхо держала её за руку, чтобы не затянуло внутрь.
Стоило тени лечь на поверхность, как та совершенно без звука дрогнула и разошлась в стороны, оттесняя девушек и под конец открыв сначала тёмный зрак или окуляр, более похожий на точку, а потом довольно широкий колодец.
Далеко в глубине светились простыни ложа, придвинутого изголовьем к дальней стене, и две крошечные фигурки на нём. Если вглядеться и вдуматься в картину, становилось понятно, что баррикада перекрывала единственную дверь, не заложенную на засов. И, по всей видимости, немилосердно тугую.
- Они, - прошипела Олли. - Суженые-ряженые. Теперь главное - не вспугнуть.
- Теперь главное - спуститься без повреждений, - возразила Барбара. - Тебе не кажется, что нас вооружили слишком коротким пояском?
Но когда обе, положив на пол ненужные больше "динамки", размотали вервия, надеясь хоть отчасти промерить глубину, те самовольно переплелись - и перед сёстрами оказалась лестница с мягкими петлями ступеней. Ноша очень удачно прикрепилась к нижней её части, а на брови стального глаза выступили два крючка, и верхняя перекладина замоталась на них как нельзя более надёжно.
- Лезем вниз, - сказала Олавирхо. - Хоть нас к тому подталкивают.
- Ну да, здешние кровопийцы-невидимки, - кивнула Барбара. - Что же, другого нам не дано. Лезем.
Обе были ловки благодаря практике, начавшейся в раннем детстве и превратившей их в "учёных дикарок", по семейному присловью, а также одевшей их ладони и подошвы подобием эластичной скорлупы.
Когда эти подошвы коснулись пола, на удивление тёплого и гладкого, а руки отцепили и бросили вниз имущество очень выразительного вида, сёстры уже успели рассмотреть поле деятельности.
Их мальчишки раскатились на разные стороны ложа, стянув на себя и обмотав вокруг: Армин - богатое стёганое покрывало, Сентемир - чуть проеденный молью плед из шерсти мулагра. Только волосы их расплелись и переплелись концами: темно-каштановые и золотисто-русые в тёплом свете масляных ламп.
Девушкам даже не понадобилось сговариваться - так мощно в них взыграло воспитание и прихваченные по пути алгоритмы. Кинжалы сами собой подцепились назад к поясу, коим послужил кусок, откромсанный от лестницы-метаморфа, не спешившей, однако, превращаться.
Затем Олли сдёрнула покрышку с жениха сестры - так, что он перевернулся вокруг оси и едва не упал вниз. Схватила за руки и распяла на себе, словно огромную куклу: тот даже не сообразил лягаться. Впрочем, колени Сенты были вскоре вдавлены между Олли и окантовкой ложа, а в зад вонзились кривые ножны.
- Уф, хорошо хоть спина и руки-ноги у тебя не такие волосатые, как у взрослых мужчин - с ними, пожалуй, от одной щекотки помрёшь, - буркнула Олли. - В сорочке спать не пробовал?
Тем временем Барбара наставила джамбию на Армина, который от шума приподнял всклоченную голову и сел внутри завёртки, и со всей учтивостью пояснила:
- Захочешь друга вызволить - как бы и твоей кровью мостовую не освятили.
И в доказательство поиграла у женихова горла ребром жёсткости - слишком была кротка, чтобы дать работу лезвию.
Другой рукой она туже заматывала и подтыкала атласную покрышку вокруг корпуса юноши, обращая того в некое подобие хризалиды.
Армин, по-видимому, хотел изобразить улыбку, но получилось нечто двусмысленное.
- Барб, ты там поскорее, я своего парня еле удерживаю, - пробормотала Олли. - Святая тварь, да не извивайся ты! Для тебя стараюсь или как?
- А кто это "ты"? - с раздумчивой интонацией спросил Арминаль. - Сэния Барбара или мой Сента? Только не я, клянусь богами.
- Даю вводную, кавалеры, - проговорила младшая сестра, слегка отодвигаясь от живого свёртка внутрь кровати. - И призываю к ... э... сугубой сознательности. Ваш совместный дом еле держится и вот-вот рассыплется вдребезги, пойдёт порохом и так далее. Судя по всему, добровольная сдача и безоглядная капитуляция его не устроят. Слишком долго был голоден.
- Это как джинн из бутылки, - кротко пояснила Олли. - Не слышали? В первое столетие плена он мечтал кругом осчастливить того, кто выдернет пробку, во второе - исполнить одно-единственное желание, а под самый конец - растерзать первого, кто на глаза попадётся.
Сентемир попробовал оглянуться, чтобы убедиться, что она говорит всерьёз, но его чувствительно куснули в шею.
- Ну вот, - продолжила Барба. - Крепость получила своё в преизбытке - но один-единственный раз. Я так думаю, невест всё же посвящали и после того, как воздвигся Мост Влюблённых. Только что-то шло неправильно. У нас не было времени перелистывать все тома библиотеки - пришлось довольствоваться не очень связными историями, одна из которых и вообще прошла мимо здешних обитателей. Но, кажется, должна происходить некая игра стихий. Э... телесных начал.
- Если кратко - мы должны быть взяты силой, - вздохнула Олавирхо. - Или вы - по выбору. Боюсь, Барба, что оба наших женишка - тоже девственники, невзирая на упрямство и показуху.
- Почему - боишься? - деликатно хихикнул Армин. - Я бы на твоём... вашем месте только радовался.
- А мы обе на своем месте, - отрезала Олли. - И место это - вовсе не операционный стол и не лаборатория для рискованных экспериментов.
Сестрёнка, что там тебе видать? Ну, на ощупь?
- Куда меньше, чем на гравюрах сюнго, - озабоченно проговорила Барба, придвинувшись к месту исследования и слегка трогая поникший клювик. Сента зашипел сквозь зубы, Армин отчего-то хихикнул и шлёпнулся назад.
- На парковую статую в древнеримском стиле тоже непохоже. И вяловат - для прободения девства никак не годится. Может быть, мне стоило бы втиснуться между постелью и вами обоими?
- Разве на крайний случай, - ответила сестра. - Говорят у нас: если на деве лежит и девой прикрывается, то фиг ему ещё хуже сделаешь.
На этих словах Сента выгнулся наподобие длинного лука и произнёс сквозь зубы нечто неразборчиво-выразительное.
- Олли, ты там что с моим суженым творишь? - картинно возмутилась Барба.
- Ну, понимаешь, внезапно поняла, что я куда больше ба-нэсхин, чем думала вначале. И у меня не один тот кинжал, что у пояса.
- Пошла больше в папу Орихалхо, чем в маму Галину?
Должно быть, Сента был в курсе морянской антропонимики, а также родословия невесты, ибо сам он как-то обмяк, а пятая конечность, наоборот, напряглась, затрепетала и начала расти.
- Ну, если не сейчас, то никогда, - вздохнула младшая сестра.
Пересекла белое льняное поле и подобралась вплоть к живому монументу. Встала на колени, прижавшись к мощному гладкому торсу, раздвинула их - и решительно опустилась на остриё.
- Ойй.
Брызнуло вверх и пролилось нечто ярко-алое, испятнало непорочную белизну. Барбара еле удержалась, ухватив за плечи свою старшую:
- Всё. Отпускай его, а то как бы в обморок не впасть. Сенте.
С трудом отсоединилась, покатилась вглубь, легла на спину. Жених упал рядом, почти поперёк тела, придавил.
"И это - неземное наслаждение? В самом деле на местную хирургию похоже. И как-то уж слишком сразу. Там ещё эти... фрикции и тремор, что ли, должны получиться".
Но на самом деле ей было как-то удивительно. Тихая проказливая ласка рождалась в глубине остро ноющего тела, поднимаясь из лощины кверху вместе с розовато-белой липкостью.
Ничто не имело привычных имён из учебника. Не было похоже само на себя. Ни квадратное ложе, окованное светлой медью. Ни разбросанные по нему и вокруг него материи, грубо меченные пурпуром. Ни восьмеричный зал с окном наверху. Ни - даже - лица юношей, лицо сестры, вскормленной тем же молоком.
Всё было с иголочки новым и неизведанным.
Олавирхо тем временем обошла вокруг постели, дотронулась до шёлкового кокона:
- Посмотрим, как пирожок испёкся. Не изошёл ли паром и не подмок ли снизу.
- Насчёт такого не скажу, но младенец уже вырос из пелёнок, - ответил Арминаль с ехидной улыбочкой. - Показать?
- Ладно, не дёргайся понапрасну, - девушка вынула из ножен крючковатый кинжал и провела от горла до пупка, разнимая пухлые половинки футляра.
От обоих вмиг отлетели прежнее дурачество и былая дерзость.
Фавн и Фавна. Фавн и Фатуа. Чета древних богов.
Тело внутри оболочек кажется чуть более смуглым и куда более гладким, чем у Сентемира, почти таким же, как у неё самой. Но - роскошный штиль каштановых волос вместо беспокойной вороной зыби. Но - глаза цвета грозовой тучи против зеленовато-молнийных. И светлый ясень будто отполированной плоти, по которому бежит, чуть извиваясь, тончайшая нить гранатового цвета.
- Замри и не шелохнись.
... Утвердив колени по обеим сторонам неподвижного тела. Сдвигая оболочку и кончик джамбии вниз по направлению к ступням. Еле заметным движением огибая препятствие восставшей плоти.
- Морянке почти нечего дать земле при первом соитии. Но случаются и заместительные жертвы.
- Юные груди, стройная талия, узкие бёдра и тьма несоздания, глядящая из лонного ока. Боги подарили мне деву, которая ничем не оскорбляет моего чувства прекрасного, - пробормотал Армин.
- Боги или Хозяин Сов?
- Неважно. Тьма равна свету, рождение меньше нерождения, ничто куда больше, чем мириад.
- Прекрасно, что ты это понимаешь.
Алая струйка, раздваиваясь, уже течёт по внутренней стороне бёдер, ветвится, изгибается, падает внутрь с половины пути.
Кривое острие падает внутрь слезящегося глаза - не более чем на ноготь младенца.
Армин кричит в благоговейном страхе.
Олли бросает кинжал, распластывается перед ним подобно морской звезде:
- Иди. Плоть к плоти, кровь к крови.
Барба, чуть в стороне, любуется неутомимыми всадником и кобылицей, наездницей и яростным жеребцом. Сентемир приподнимает голову, опирается на руки, вспомнив, кого сам затиснул под себя, - в ужасе от своей мужской непочтительности.
И пока он предаётся ужасу, чужие бёдра обвивают спину, как виноградная лоза, умелые пальцы направляют его угря в пещеру, где тот был бы рад находиться вечно.
- Мне не так больно, как тебе, и совсем не страшно, - жарко шепчет Барбара ему на ухо.
Оба несутся вскачь, вперёд и ввысь...
Кто-то из четверых приподнимается, подворачивает фитили обеих ламп. В темноте, припахивающей фиалками и фитильной сажей, тела в очередной раз отыскивают друг друга, угадывают наощупь.
Утром Барбара толкает сестру в бок - все как повалились на кровать, будто охапка дров, так и лежат.
- Я чувствую людей в замке.
- М-м, ну конечно: ушли и вернулись, - догадывается Олавирхо. - Всё и вся под контролем.
- Надо привести тут в порядок и встретить, - отвечает обеим Сента. - О, смотрите! Крови-то нет и в помине.
- Ты ещё удивляешься? - говорит Арминаль. - Жертва принята. Всосана. Доказывай теперь, что мы простились с девственностью - все четверо.
- Четверо, две или никто, - смеётся сначала умница Барб, потом все сразу.
Когда кастеллан и вся немногочисленная замковая челядь, а за компанию - пришедшие по воде королевские гвардейцы и местные селяне отомкнули парадные створы, внутри их каким-то чудом встретили две пары, обряженные так, как и полагалось новобрачным былых времён: сафьян и юфть, парча, штоф, и аксамит, корсеты и корсажи, фижмы кафтанов и юбки на обручах, жемчуг, гранат, кораллы и бирюза. На пальцах скромно сияли освящённые перстни, числом четыре - скромно и ненавязчиво, ибо хорошее обручальное кольцо и хороший брак мало чем должны напоминать о своём присутствии.
- Объявляю всем нашим подданным, что супружество увенчано и скреплено телесной печатью, - говорит Сентемир да Октомбер как наиболее представительный изо всех четырёх. - Теперь дело лишь за тем, чтобы скрепить его духовно.
- Что же до приданого невест, если кого это интересует, ибо наши юные супруги не успели проявить должный интерес... - подхватывает Барбара.
Олавирхо же высыпает на ладонь содержимое одного из мешочков. Не золото, но нечто весьма на него похожее.
- Зерно, - удивлённо шепчет кастеллан.
- Семя в обмен на семя, - подхватывает Олавирхо с самым скромным выражением лица. - В Рутене такое именуют "вечный газон" или "чудесная лужайка": смесь трав, подвергнутых генной модификации. Как и всё там, это семя отягощено печалью и дурными последствиями. Но здесь, в Вертдоме, эти злаки не дадут ничего помимо радости. Стоит бросить горсточку на самый что ни на есть камень, как потянутся вверх ростки, а корень нащупает подземную влагу. Овцы и козы будут щипать траву с великой охотой и набирать тело, а там, где отыщется какой-никакой грунт, будет она пригодна и для человека. Скрепляет осыпи и овраги, радуется иным цветам и листьям, прорастающим сквозь неё, но не берёт под себя больше, чем ей позволено сеятелем. Наши мужья смогут дарить семена, обменивать и продавать.
- И держать крепость Шарменуаз-а-Октомбер достойно, - прибавила Барбара.
- А в равное мере - наших милых дам, - заговорщицки прошептал ей на ухо Армин.
- Ну да. Самое главное, чтобы вдругорядь не перепутали, - ответила она в той же манере, не поворачивая головы.
Чуть позже, отпустив от себя поздравляющих и приносящих нехитрые дары, супруги направились кратким путём из замка Октомбер в замок Шарменуаз - и поднимал витые перила Мост Влюблённых, смыкая наверху в объятии, защищая дев и юношей от ярости одушевлённой воды: ибо по милости тех и этих сам он тоже получил душу - или укрепил её. И вздыхали отпущенные на волю привидения, прикидывая, будут ли рождённые юными женщинами дети столь переимчивы и так же послушны легенде, как их родители.